Письмо М.М. Спиридова императору Николаю I

Ваше императорское величество

всемилостивейший государь!

Великая дерзость несчастного преступника из глубины тюрьмы беспокоит столь священною особу как ваше императорское величество.

Но, ах! Несчастие превозмогает все препоны, чтобы превратиться в счастие. Оно разными способами тщится достигнуть своей цели; к вам же, государь, оно смело приносит просьбы, зная, как истинные тёплые молитвы к создателю миров воссылаемые не имеют никаких препятствий на пути, так в простоте сердца и разума произносимые прошения несутся к вашему императорскому величеству; примите терпение, великий государь, прочесть сами моё полное раскаяние и признание.

Хотя в допросе мною данном генерал-адъютанту Левашову совершенно всё справедливо, но быв должен отдать отчёт в доме царей моих, сердце моё потрясалось взглядом на каждый из предметов, совесть явно укоряла в преступном заблуждении и посему многое упустил и не мог совсем подробно изъяснить; не желая, дабы причтено сие было к умышленной утайке, ибо более несколько месяцев дал себе честное слово по первому востребованию объявить всё не закрывая ни себя, никого и не ради чего, и потому решился чистосердечно и подробно изложить всеподданнейше вашему императорскому величеству всё относящееся до меня и до других по известному вам делу - делу срамящему род человеческий!

Во время сбора 3 пехотного корпуса прошлого 1825 года близ м[естечка] Лещина 30 августа, когда был церковный парад в день тезоименитства блаженной памяти государя императора Александра Павловича, подпоручик Бестужев познакомился со мною и хотел тут же познакомить с подполковником Муравьёвым, однако же по скорому окончанию божественной литургии и молебна сие не успелось, почему он и просил приехать к ним, ибо они жили вместе в одном балагане; на другой день вечером вместе с Тютчевым, капитаном одного полка со мною, мы приехали к подполковнику Муравьёву; Бестужева не было дома.

Разговаривая с Муравьёвым о различных государственных предметах по различным краям, коснулись и нашего. Виноват, ваше императорское величеств; вот случай, которой запутал меня; я буду, государь, говорить вам как отцу, который наказует и милует.

Итак, я говорил, что всякое правительство имеет свои стороны, и худые и хорошие, и наше имеет много худых, потому что есть злоупотребление законов; мы имеем их большее количество, которые не приведены в общий состав, делают много запутанности; многие по древности наречия неудобопонятны, производят двусмыслие, а всё сие служит ненасытному корыстолюбию; угнетение крестьян наипаче в присоединённых губерниях, превосходит меру. Сие, ваше императорское величество, я говорил по опыту; и наконец, неумеренный взыск военных начальников; во всех отношениях по службе доводит, как офицера, так и солдата до ропота. 

В заключение сего сказал: душевно бы желал, чтобы нашёлся кто у нас в России из приближённых к государю, который бы, вникнув во всё подробно, рассмотря беспристрастным оком, представил бы следующее: улучшение порядка законов, то есть соединить их в один состав, изъясня на каждый предмет, кратко, ясно и удобопонятно; не давая вольности крестьянам, сделать их вольными, то есть: чтобы они производили сельские работы на условиях с помещиками, и постановить твёрдым правилом, чего требовать от армейских полков, то есть: выдать устав, от которого, как в одежде, так в ученье, ни под каким видом и никто не смел отступить. Прибавил, [что] необходимо бы ограничить палочные побои, чтобы каждый бы не смел бить как и сколько ему угодно.

Вот, великий государь, истинное признание вам моих мнений, которые, может несправедливы, но не смею запираться, я их изъяснял. Ответ Муравьёва на сие был: «Дела не так отдалены, как вы думаете». Я из сих слов ничего не понимая сказал: «Может вам, подполковник, более известнее; я желал бы, чтобы они приблизились скорее; разумея чрез сие, что кто-нибудь трудится для представления высочайшей власти», но Муравьёв возразил: «Хотите ли вы участвовать в сём приближении?» Мой был ответ, что «я более ничего, как армии майор, следовательно, чем могу содействовать; впрочем, если бы мои маленькие способности нужны были б, то я никогда не откажусь для пользы Отечества». Муравьёв отвечал: «Завтра придёт к вам Бестужев и всё скажет».

Верьте, ваше императорское величество, сущей правде, здесь изъяснённой, может нечто изгладилось из моей памяти, но главное не упущено; капитан Тютчев сему разговору был свидетелем, в чём, я полагаю, он не отопрётся.

Действительно, на другой день явился Бестужев с Тютчевым. По некоторому разговору он дал мне прочесть краткое начертание Конституции под названием «Государственный Завет»; в оном было изъяснено точно так, как показано мною генерал-адъютанту Левашову; но когда я всё прочёл и не заметил ничего о государе, то мой вопрос был: «Где же царь?» Он отвечал по-французски: «Можно отделаться».

Тогда я бросил сии листки и сказал, что такая Конституция, которая вводится ножом, есть Конституция варварская, тираническая и что я не хочу соучаствовать не токмо в смерти моего монарха, но и не одного из соотечественников, и оставя их говорил громко по-французски, [что] я против всякого смертоубийства; и так они со мною расстались без всякого успеха присоединения, но оставил [он] у меня листки Конституции.

Я после несколько раз оные перечитывал и сделал свои замечания на предметы, которые мне казались неясными. Плачу, великий государь, что сии замечания вскоре за тем мною уничтожены; из оных ясно бы ваше императорское величество узрели б противность злодейскому умыслу; сии замечания никому не были читаны, исключая Тютчева, Громницкого и кажется Лисовского. Сии последние два, оба поручики одного полка со мною; они все могут засвидетельствовать вашему императорскому величеству, что там везде я восстаю против безначалия, везде против междоусобия и, наконец, против мнимого невозможного равенства.

Когда Бестужев узнал о сём, он не хотел их видеть, говоря, что то уже обдумано более 10-ти лет [назад] людьми опытными и знающими. Я на сие отвечал: «Не менее того я всё многое нахожу невозможным, а замысел злодейским». На другой день приходит ко мне подполковник Муравьёв с таковыми же предложениями рассказывая, что вся 2-я армия на сие согласна, что 4-й корпус, в котором действует князь Трубецкой, также на их стороне; и вот здесь, должен признаться вашему императорскому величеству, я уже был поколеблен, но ещё удержался при своём мнении.

Вечером был сбор в м[естечке] Лещине у адъютанта генерал-майора Богуславского артиллерии подпоручика Пестова, но я на оном не был; чрез день же, - о день да будет вечно забвенный, ты превратил меня из верноподданного в гнусного изменника! - в сей день вечером я был приглашён в сел[ение] Млинищи, где квартировала 8-я артиллерийская бригада.

Пришедши туда на квартиру, как помнится мне, к подпоручику Андриевичу, мы нашли в обществе, как я показал генерал-адъютанту Левашову, исключая Черниговского полка офицеров. Бестужев, приехав, произнёс возмутительную речь; все кричали «Виват Конституция!» Я и тут себя удерживал, елико мог; добиваясь всё: «Кто составляет Державною думу и где она?»

На что никакого не получил ответа, кроме, что все обратились ко мне артиллерийские офицеры и обще с Бестужевым говорили: «Зачем таковое любопытство, должно поставлять себе счастием быть в таковом общеполезном важном деле». Хоть я всё утверждал, что я против убийства и междоусобия. Наконец, не помню, кто-то произнёс, кажется, подпоручик Бечастный, что кто тут и не пристаёт и донесёт, тому 10 пуль в лоб. Я на сие отвечал: «Достаточно одной, было б за что». И великий боже! И я помещён в список - в список злодеев!

Совесть моя, государь, говорю всеподданнейше сущую правду, уже меня мучила, но вот были мои утехи, как я выше сказал, что не мог добиться: кто в Державной думе и где она, то и положил не ошибочно, что она состоит из Трубецкого, Муравьёва, Бестужева и может ещё других подобных им из 2-й армии, почему думал: как сии люди не имеют никакого веса в Отечестве, то и не могут произвести ничего.

Вот, ваше императорское величество, порочное заблуждение, и слова, вами вчера произнесённые, великий государь, врезались на всю жизнь в глубину моего сердца, и суть более для совести моей, чем все лютейшие казни. «Кто помнит обязанности и долг свой к своему государю, тот даст скорее изрубить себя в куски, нежели позволит себе изменить». 

О, слабость человеческая, чему ты не была виною в сём суетном мире! Сколько зол от тебя произошло! Итак, утешаясъ обманчивою мыслию, потеряв настоящие правила нравственности, забыв родительские наставления, уклонясь от долгу присяге, я заблудился и нашёлся совершенно присоединённым к шайке презрительных бунтовщиков!

После сего первого сбора, было ещё два. На втором Бестужева не было, но прибыли Черниговского полка офицеры, которые пояснены мною в показании генерал-адъютанту Левашову. На сём сборе положены правила. Боже! И в сём случае я виновник, ибо сознаюсь, государь, участвовал письменно, но как всегда был враг варварскому намерению.

Я предложил, чтобы присоединение членов возложить только на начальников округов, ибо прежде, мог всякий член присоединять; из чего выходило: набиралось количество молодых офицеров, которые вовсе не зная ни цели, ни намерений, ни Конституции, кем-то сочинённой, без рассуждений, по одному товариществу, присоединялись, не полагая в сём никакой важности; почему и думал, что увлечённые молодые люди подвергаются взысканию почти невинно, или принуждёнными найдутся действовать, когда познают адскую цель против своей воли. Сие предложение о присоединении было принято; ещё установлено тут же, чтобы не выходить в отставки.

После сего сбора к стыду своему и порочных уклонений должен сознаться, что глас совести во мне умолкал, все священные обязанности забывались, хотя был противен злодейскому покушению, но ввод Конституции меня обуял. Государь, вы зрите точное чистосердечие без всякой лживой примеси; и быв ещё подстрекаем в нескольких свиданиях Муравьёвым и Бестужевым, я пригласил в сообщество Саратовского полка прапорщика Альшевского и портупей-прапорщика Шеколлу.

Сей последний должен был действовать на людей, однако же, я всё злодейское намерение отсторонял, а говорил что оно введётся представлением. Прапорщик Альшевский принял хладнокровно предложение и, можно сказать, не вступил, и не был на последнем сборе; портупей-прапорщик Шеколла был, где он узнал всё, но был, как мне помнится, противен ей.

Благости божии, великий государь, непостижимы, человек на краю пропасти, уже падает, но если в нём ещё малейшая осталась искра природной доброты, сей человек невидимою силою может спастись из сей пропасти; таково было моё положение. Мучения совести возникли, я не находил убежища, угрызения её везде меня преследовали и я, призвав к себе Шеколлу, просил его ничего не предпринимать, что он и исполнил в точности. В сём сборе Бестужев произнёс, какую-то речь, содержание которой вовсе не могу упомнить, но кажется, она клонилась к воспламенению умов.

Положено тут же, как я изъяснил в допросе генерал-адъютанту Левашову. Потом артиллерийский подпоручик Горбачевский выбран начальником артиллерийского 8-го округа, а я 8-го пехотного, не смотря, что делал все усилия, чтобы такового выбора уклониться, но мне самовластно сказали, что сего требуют, и я согласился, к тому же у меня родилась мысль: быв начальником округа не давать ходу сему гнусному делу. Сим кончилось заседание, коли оно только может так назваться.

Между тем, Бестужев требовал, чтобы Горбачевский и я прибыли к нему, то есть в балаган к подполковнику Муравьёву; чрез два дня мы у него были; условия были самые те же, но только сверх сего Бестужев требовал от нас, кого мы полагаем способным, (великий творча!) что моё перо чертить не смею продолжать.

Горбачевский назначил себя, кажется Бечастного и Борисова, но утвердительно, ваше императорское величество, сего никак не могу сказать, боясь не взвесть на сих двух последних клевету. Я же не мог никого отметить. Тогда Бестужев отметил Тютчева и сказал, что он за него ручается.

Тут был подпоручик Пестов, который долго не соглашался, однако же Бестужев отметил и его и к несчастию, меня, хотя я совершенно отказывался и смело скажу, никогда не имел сего ужасного злодейства на мысли, но он сказал мне, что я не имею никакого духа. На сие я возразил, что имею, его не менее. Он, воспользовавшись сим ответом поставил над моим именем значок.

Я бы сего никогда не позволил, но был в таком великом заблуждении: сие говорю как пред богом, так и пред вами, государь; полагал всё сие невозможным, ибо чрез день должен был корпус следовать по квартирам. Мне казалось, что сей адский замысел сим кончится; время до 1826 года слишком продолжительное. Я же с своей стороны не хотел никак действовать, а напротив, удерживать и других, чем надеялся положить великую преграду; колебался долго не донести ли; наконец, положил, что в случае если бы сие возникнет начало, то тогда уже неупустительно донесть. Верьте, ваше императорское величество, истинной правде.

Прибыв в батальонную квартиру м[естечка] Красилов 24 октября, (ибо по роспуске войск я с батальоном оставался в карауле г[орода] Житомира); там-то, быв один, часто обдумывал презрительные свои поступки; изорвал листки Государственного Завета с замечаниями и, доложу всеподданнейше вашему императорскому величеству, я был в ужасных терзаниях угрызения совести.

В то время, по своим надобностям, с дозволения начальства, ездил я в г[ород] Острог, где быв мучим душевною горестию, я показал листки Конституции поручику Бельченке, сказав по спросу его о царствующем, что сие примется и он будет так как есть; я решился было выговорить и злодейскую цель, но не мог быть в состоянии, ибо одно воспоминание заставляло содрогаться меня.

Поручик Бельченко прочитав, не изъявил никакого согласия, a отвечал двусмысленно. По возвращении моём назад из г[орода] Острога, по долго-продолжительной душевной борьбе, я решился ожидать, что будет, а до тех [пор] никому о сём не сообщать; как вдруг чрез несколько недель узнаём о возмущении нескольких рот гвардии вашего императорского величества.

Сие известие меня поразило; я ясно тогда догадался, что Муравьёв и Бестужев, суть одной части, в которою вовлекли меня, и тут увидел ничтожность всех намерений к уничтожению их замыслов, тут совесть и честь непрестанно твердили мне, почему имея о сём сведение, я оставил в тайне. Государь, вот бог вам свидетель, я не знал, что тогда мне начать; хотел иметь дерзость писать к вашему императорскому величеству, боялся, что может [быть] ужаснее как мучение совести! Я испытал и испытываю в полной мере!

Генваря 3, или 4-го дня вечером, узнаю я, как изъяснил в допросе генерал-адъютанту Левашову о подполковнике Муравьёве; с своей стороны я совсем отказался действовать силою, всегда повторяя, что не хотел никакого междоусобия, прибавя, что теперь я покойно буду дожидаться царской воли, ибо, ваше императорское величество, я полагал, что вина моя имеет основанием более заблуждения, нежели злодейского намерения; я никогда не думал сие возможным и столь распространённым, правда, что некоторое время я соделался было совершенным злодеем, но совесть вскоре отвратила и не преставала мучить с тех пор.

Во всю зиму действий моих никаких не было, несмотря [на то], что Бестужев поручил мне непременно присоединить командиров 16-го егерского полка полковника Габбе, Пензенского пехотного подполковника Савастьянова и Тамбовского подполковника Желтовского, однако же я ни одного шага не предпринимал для сего, напротив, подполковник Савастьянов может ручаться за чистоту моих суждений и видов; хотя и было положено правилом не выходить в отставки, однако же Пензенского пехотного полка подпоручик Мазгана подал прошение и я ему вовсе не препятствовал, напротив, душевно радовался уменьшению членов.

Над прочими офицерами также и солдатами не производил никакого действия, равно и присоединённые прежде офицеры одного полка со мною; и так мне оставалось, как по первому приказанию вашему, государь, явится и раскаиваясь говорить всю истину, что и исполняю теперь пред вами, ваше императорское величество, с сердечною радостию.

При допросе генерал-адъютантом Левашовым упомнил сказать, что от Бестужева я получил одно письмо, в котором он извещал меня о успехе своего путешествия и просил приехать на контракты в Киев; но как давно уже я им гнушался, то и не отвечал; от Горбачевского получил два письма; отвечал на одно, где очень сухо упоминал о сём деле.

Ещё упустил сказать, что о сём гнусном предприятии знает, одного полка со мною полковой казначей поручик Зарецкий, но не знаю, кем он уведомлён, ибо он всё лето был в Киеве; впрочем осмелюсь всеподданнейше доложить вашему императорскому величеству, что судя по его суждениям, он всему противен.

В заключение всего имею счастие признательно доложить, великий государь вам, что здесь мною всё доложено с истинною справедливостию.

Повергая моё чистосердечное признание к стопам вашего императорского величества, не смею испрашивать никакого прощения, чувствуя себя совершенно во всём виновным, не рассуждая: заблуждение ли одно, или адское намерение меня к сему довело; ах, царь мой! Лучше бы не родится мне, нежели я толико несчастлив, что соделался столь великим государственным преступником.

Преступление, которое в роды родов будет срамить, поносить всю нашу фамилию, которое удалит от оной внимание государей, доверенность дворянства, презрение заслужит от всех соотечественников, и кто виною? Виною я - выродок из сего семейства, которое служило престолу царей и отечеству с должною верностию и правдою, - да!

Великий государь! Прах деда моего гложет меня упрёками, он, сражаясь обще с Орловым истребил оттоманские флоты, а внук его - внук стоющий всего презрения изменил внуку его царицы и потомки мои произнесут с пренебрежением имя моё. С душевною радостию, с сердечными слезами принося чистейшее признание и раскаяние я умоляю, великий государь, у ног ваших одного милосердия; соделайте меня из отступника верности верноподданным, дайте случай показать вам таковую же преданность, как дед мой вашей бабке великой Екатерине, как отец, отцу и брату вашему.

Боже! Чего я испрашиваю? Возможно ли положиться на того, кто единожды поколебался в присяге? Кто единожды решился изменить? Не склонен ли он ещё к тому же? Итак, пускай меч правосудия карает виновного и под сим мечом слёзы раскаяния будут течь, я приму наказание как должное мною заслуженное, пускай научатся другие быть твёрдыми непоколебимыми в верности к своим законным государям.

Но обратите ваше императорское величество великодушной взгляд, на сочленов того округа в котором я находился; в оном поручики Громницкий, Лисовский; подпоручики Мазгана, Фролов, Мозгалевский; прапорщик Шимков и портупей-прапорщик Шеколла совершенно в действиях не участники, они не знали ни настоящей цели, не читав листков Конституции, а были в обществе по товариществу и из них даже первый всегда говорил «отпусти им господи не ведают бо что творят»; сей и второй, командуя ротами не токмо не приуготовляли салдат, но доводили части им вверенные начальством до надлежащей степени, о чём может свидетельствовать подполковник Савастьянов.

Простите, великий государь, что преступник осмеливается просить о других; будьте снисходительны к несчастному, которой обливая колени ваши слезами просит милосердия, и мучается лишь тем, что не имеет надежды когда-либо доказать вам, августейший монарх, свою преданность и верность на самом деле.

Вашего императорского величества всемилостивейшего государя верноподданнейший Михаил Спиридов. Майор Пензенского пехотного полка.

2 февраля 1826 года.