II.

Участие М.А. Фонвизина в Союзе благоденствия. - Дружба с И.Д. Якушкиным. - Съезд членов Союза благоденствия в Москве. - Женитьба Фонвизина.

На совещаниях членов общества в Москве устав Союза спасения или истинных и верных сынов отечества, составленный Пестелем, был единогласно признан неудобным и потому уничтожен. После выработки нового устава образовался Союз благоденствия. «Соединение первых членов, согласившихся действовать ... по постановлениям (Союза благоденствия. - В.С.), - сказано было в этом уставе, - именуется Коренным Союзом». На вопрос Комитета, производившего следствие о тайном обществе, кто был членом Коренного Союза или совета общества, Фонвизин отвечал, что членами Коренного Союза были те же лица, которые составили общество в Москве в 1817 г., а именно он сам, Александр и Михаил Николаевичи Муравьёвы, князь Трубецкой, Пётр Колошин, князь Шаховской.

Никита Муравьёв прибавил, что в 1818 г. членами Коренного Совета были, кроме названных выше лиц, Сергей и Матвей Муравьёвы-Апостолы и Новиков, правитель канцелярии малороссийского генерал-губернатора Репнина (умерший до следствия). Затем число членов стало быстро увеличиваться. Фонвизина считали одним из наиболее видных членов Союза благоденствия. Так Нарышкин, говоря о том, что в обществе «находятся люди просвещённые и имеющие довольно обширный круг действия», разумел при этом Фонвизина, М.Ф. Орлова и Н.И. Тургенева.

М.А. Фонвизин принял в члены Союза благоденствия своего приятеля, полковника П.Х. Граббе, К.А. Охотникова и князя С.Г. Волконского (в Тульчине в 1819-1820 г.). В записке делопроизводителя Следственной комиссии Боровкова сказано, что Фонвизин принял в члены общества своего брата Ивана Александровича, последний же, хотя и не вполне определённо, показывал, что он был принят А.Н. Муравьёвым.

Члены Коренного Союза должны были, по уставу, составить каждый одну управу, так сказать, филиальное отделение общества, но Никита Муравьёв свидетельствует, что большая часть членов Коренного Союза, в том числе и братья Фонвизины, управ не имели. По показанию Н.В. Басаргина, Фонвизин принадлежал к числу наиболее умеренных членов тайного общества, а Н.И. Тургенев говорит: «Я его знал и питал к нему величайшее уважение; это человек честный, чистый, человек добродетельный во всей силе этого слова. Он любил повторять, что «цель не оправдывает средств», и это вполне подходило к его открытому характеру».

В 1819 г. Фонвизин гостил в имении Якушкина, находившемся в Вяземском уезде Смоленской губернии, а Якушкин в том же году прожил некоторое время в Москве с Фонвизиным и Граббе. Фонвизин был произведён в генералы и летом 1819 г. перешёл со своим 38-м егерским полком во 2-ю армию, чтобы соединить 38-й и 37-й полки. По Пути на юг Фонвизин заехал в имение Якушкина, откуда они оба отправились в Дорогобуж к Граббе и познакомились с отставным генералом Пассеком, который «недавно возвратился из-за границы и жестоко порицал все мерзости встречавшиеся на всяком шагу в России, в том числе и крепостное состояние».

В следующем году, возвращаясь из Одессы в Москву, Фонвизин был вместе с Якушкиным в Смоленске и, благодаря своему знакомству с местным губернатором, имел возможность помочь своему приятелю добиться того, чтобы был положен предел безобразиям местной полиции относительно его крестьян. Фонвизин проводил своего друга в его имение; тот нашёл своих крепостных в крайне подавленном состоянии вследствие гонений со стороны местного заседателя. Тогда Якушкину пришло в голову такое средство прекратить все бедствия России, - стоит только подать императору адрес, подписанный всеми членами Союза благоденствия.

Он написал проект адреса, указал в нём на все мрачные явления русской жизни и предлагал императору собрать Земскую Думу по примеру его предков. Фонвизин, бывший в одинаковом настроении со своим другом, согласился дать свою подпись. Они отправились в Дорогобуж, к Граббе, но тот, не отказываясь подписать адрес вместе с другими, доказал им, что этот поступок сразу вызвал бы уничтожение тайного общества, а их самих привёл бы прямо в крепость.

Как было уже сказано, М.А. Фонвизин перешёл в 1819 г. во 2-ю армию. Здесь в этом или в следующем году он принял в члены общества князя С.Г. Волконского, который в первом после вступления собрании членов встретил, кроме Фонвизина, Бурцова, Пестеля, генерал-интенданта 2-й армии Юшневского, Аврамова, Ивашева и Комарова. Басаргин, вступивший в общество около этого же времени, называет ещё Вольфа и князя Барятинского.

Фонвизин и Пестель «во многом не сходились» и, если верить Комарову «часто оканчивали споры личностями», но оба были «ревностными членами». Тот же Комаров говорит: «В Тульчине показались на сборищах люди высшего разбора, принадлежавшие к обществу уже прежде или вновь вступившие, с образом мыслей несравненно более смелым против прежнего в отношении к суждению о правительстве, в числе коих: генерал-адъютант Юшневский, Фонвизин, ... Орлов, Охотников - майор 38-го егерского полка, князь Сергей Волконский, Лунин, бывший в Кавалергардском полку, и Муравьёв Никита (оба сии были проездом из Одессы)».

Описывая своё свидание с Фонвизиным и Граббе в Смоленской губернии, Якушкин говорит, что, после уничтожения написанного им адреса, они «долго рассуждали о горестном положении России и средствах, которые бы могли спасти её. Союз благоденствия, казалось нам, дремал. По собственному своему образованию (т.е. устройству. - В.С.), он слишком был ограничен в своих действиях. Решено было к первому января 1821 г. пригласить в Москву депутатов из Петербурга и Тульчина, чтобы они на общих совещаниях рассмотрели дела тайного общества и приискали средства для большей его деятельности». Фонвизин со своим братом Иваном отправился с этой целью в Петербург, Якушкину же пришлось ехать в Тульчин с рекомендательными письмами от Фонвизина. Между прочим он дал письмо и к М.Ф. Орлову, служившему тогда в Кишинёве и сделавшемуся членом тайного общества в июле или августе 1820 г.

По приезде в Тульчин, Якушкин, на совещании членов общества у Пестеля, заявил о цели своего приезда. Пестелю очень хотелось самому ехать на московский съезд, но более умеренные члены указали на то, что Бурцов и Комаров просились в отпуск и по собственным делам, должны были некоторое время пробыть в Москве, а потому лучше избрать их депутатами, так как, если Пестель, не имеющий там родных, будет проситься ехать туда, то это может возбудить подозрение начальства. Пестель согласился отказаться от своего намерения, и в депутаты был выбран Бурцов, составлявший ему в Тульчине оппозицию, а в помощники Бурцову - Комаров, уже замышлявший разрушить общество.

С первых чисел января 1821 г. члены общества стали съезжаться в Москву. Граббе, Бурцов и Якушкин поселились у Фонвизиных; из Петербурга приехали Н.И. Тургенев и Ф.Н. Глинка, из Киева Орлов со своим адъютантом Охотниковым; приехал и М.Н. Муравьёв. На одно из самых первых совещаний были приглашены все члены, бывшие тогда в Москве, в том числе С.Г. Волконский, П.И. Колошин, Н.И. Комаров и многие другие. По словам Н.И. Тургенева, всего в это время собралось в Москве около 20 членов общества.

«Собрания, - говорит он, - происходили часто и, вспоминая о них, я считаю эти часы самым счастливым временем моей духовной жизни. Я находился в это непродолжительное время в общении с людьми, которых я считаю и всегда буду считать самыми лучшими, одушевлёнными самыми чистыми намерениями, горячею преданностью к себе подобным. Правда, не все были одинакового достоинства, но ведь совершенство везде редко». Эта последняя оговорка относится более всего к Комарову, который в это время в частных свиданиях усиленно старался убедить Н.И. Тургенева в необходимости разрушить общество.

Комаров первое время бывал иногда на собраниях. М.А. Фонвизин предложил разделить общество на три разряда: высший - «незнаемых», в качестве постоянного главного совета, который должен будет управлять обществом и составлять для него законы. Второй разряд, от него зависящий, - «исполнительный», осуществляющий то, что будет постановлено первым; членов его должно было командировать для объездов и наблюдения хода общества в разных местах, переписку же по делам общества следовало прекратить. Наконец, третий разряд должны были составлять «нововводимые».

Предложение это одобряли Якушкин, Граббе, Бурцов, Охотников, И.А. Фонвизин и Волконский. Турненев возражал против предложенной таинственности, Орлов по-видимому, также не соглашался с этим предложением и назвал его «заговором в заговоре». Комаров придрался к этим словам, стал требовать объяснения и сказал: «Исключите меня из общества и потом называйте его, как хотите». Якушкин прервал его словами: «Я давно уже читаю на челе вашем противное благу и успеху общества». - «Да, - отвечал ему Комаров, - если оно не взойдёт в пределы первых правил». «Это невозможно», - возразил Якушкин.

Кто-то другой заметил Комарову, что он слишком «литерально» понимает слова, а Орлов, долго молчавший, наконец, заметил ему: «Знаете ли вы, господин Комаров, вы, который так буквально всё принимаете, что тайное общество есть тот же заговор: это синонимы», и стал развивать эту мысль. Комаров отвечал ему: «Мы, быть может, сойдёмся в определении слов, но никак не в сущности принятого их значения. Наше общество, как я его понимаю, порочно только скрытностью своею от правительства, а заговор может быть различных свойств и всегда соединяется с мыслью о преступлении». Затем, обратившись ко многим членам, Комаров заявил, что таинственность, которую предполагают ввести при преобразовании общества, заставляет его выйти из него и желать, чтобы оно прекратило своё существование.

Но и сам Орлов покинул общество. Он предъявил условия, лишь при принятии которых соглашался остаться его членом. В своей записке он старался доказать, что тайное общество должно решиться на самые крутые меры и для достижения своей цели прибегнуть даже к средствам, которые считаются преступными. Так он предлагал завести тайную типографию или литографию, где можно было бы печатать разные статьи против правительства и потом в большом количестве рассылать их по всей России. Он предлагал даже завести фабрику фальшивых ассигнаций: таким образом, по его мнению, тайное общество сразу приобрело бы огромные средства и вместе с тем подорвало бы кредит правительства.

Предложения Орлова крайне изумили всех. Якушкин сказал ему, что, вероятно, он шутит, предлагая такие неистовые меры. Орлов отвечал, что если они не будут приняты, то он не может принадлежать к тайному обществу, и покинул собрание. Только уезжая совсем из Москвы, он заехал проститься с Фонвизиным и Якушкиным, причём, указывая на последнего, заметил: «Этот человек никогда мне не простит» и бросился его обнимать. Якушкин объясняет поведение Орлова тем, что, помолвленный с дочерью генерала Раевского, известного героя 1812 года, он, по желанию родных невесты, решился прекратить все сношения с тайным обществом, а Н.И. Тургенев скоро услышал от Орлова, что тот получил от своего брата, флигель-адъютанта государя, предостережение относительно собраний в Москве.

Действительно, в высших сферах знали заранее о предстоящем собрании. Так князь И.В. Васильчиков писал князю П.М. Волконскому, что в Москве должно состояться свидание между генералом Фонвизиным, М.Ф. Орловым, командиром Гусарского полка полковником Граббе, Н. Тургеневым, полковником Глинкою и Муравьёвыми, отцом и сыном. «Уверяют, что на этом съезде хотят положить основание обществу, имеющему целью освобождение крестьян и перемену правления... Вы найдёте весьма естественным моё уведомление, чтобы вы приняли ваши меры. Я не считаю это дело очень серьёзным, но личности, которых я вам назвал, с такими сумасбродными головами, что достойны привлечь внимание правительства своими проделками».

Высшие сферы были до известной степени осведомлены о том, что происходило в Москве. В записке Бенкендорфа, представленной в 1821 г. императору Александру, мы находим такой рассказ о московских собраниях общества: «Мнения о приведении в порядок дел были не согласны. Орлов, ручаясь за свою дивизию, требовал полномочия действовать по своему усмотрению, настаивал на учреждении «невидимых братьев», которые составляли бы центр и управляли всем; прочих он предлагал разделить на языки (по народам: греческий, еврейский и пр.), которые, как бы лучи, сходились к центру и приносили дани, не ведая кому; о заведении типографии в лесах, даже делании там фальшивых ассигнаций для доставления обществу потребных сумм».

Автор записки высказывает предположение, что Орлов выставил эти требования «может быть для того, чтобы найти предлог отстать от общества». Из этой же записки мы узнаём, что бригадный генерал Васильчиков, брат Иллариона Васильевича, командующего гвардейским корпусом, разговаривал однажды с Краснокутским, членом общества, и выразил сожаление, что среди офицеров нет «дружеских обществ». Краснокутский отвечал, что, напротив, есть очень большое и имеющее значительное число членов. Генерал рассказывал о своём разговоре Граббе и старался выведать от него, не знает ли он что либо об обществе.

Узнав об этом, собравшиеся в Москве встревожились, опасаясь, что генерал сообщит полученное им сведение своему брату, командующему гвардейским корпусом, тогда как в действительности он, вероятно, от него получил уведомление, подобное посланному И.В. Васильчиковым П.М. Волконскому. Бенкендорф в своей записке утверждает, что после этого «сожжены все бумаги, и общество закрыто».

Якушкин подтверждает, что Н.И. Тургенев, как председатель собрания, объявил всем присутствующим о прекращении существования Союза благоденствия. Но уничтожение общества было сделано лишь для видимости, чтобы обмануть бдительность правительства и удалить неблагонадёжных членов. О том, что произошло после выхода из общества Орлова, мы знаем из записок Якушкина, отличающихся, говоря вообще, значительною точностью.

«На следующих совещаниях... для большего порядка выбран был председателем Н. Тургенев. Прежде всего было признано нужным изменить не только устав Союза благоденствия, но и самое устройство и самый состав общества. Решено было объявить..., что Союз благоденствия прекращает свои действия навсегда... Затем приступили к сочинению нового устава; он разделялся на две части: в первой для вступающих предлагались те же филантропические цели, как и в «Зелёной книге». Редакцией этой части занялся Бурцов. Вторую часть написал Н. Тургенев для членов высшего разряда. В этой второй части устава уже прямо было сказано, что цель общества состоит в том, чтобы ограничить самодержавие в России, а чтобы приобресть для этого средства - признавалось необходимым действовать на войска и приготовить их на всякий случай.

На первый раз положено было учредить четыре главные думы: одну в Петербурге, под руководством Н. Тургенева, другую в Москве, которую поручали Ивану Александровичу Фонвизину; третью я должен был образовать в Смоленской губернии, четвёртую брался Бурцов привести в порядок в Тульчине. Он уверял, что по приезде в Тульчин он первоначально объявит об уничтожении Союза благоденствия, но что вслед затем известит всех членов, кроме приверженцев Пестеля, о существовании нового устава, и что они все к нему присоединятся под его руководством. Устав был подписан всеми присутствовавшими членами на совещаниях и Михаилом Муравьёвым, который приехал в Москву уже к самому концу наших занятий. Обе части нового устава были переписаны в четырёх экземплярах: один для Тургенева, другой для И.А. Фонвизина, третий для меня, четвёртый для Бурцова».

Н.И. Тургенев в письме к редактору «Колокола» (1863 г. № 155) по поводу записок Якушкина решительно отрицает составление им второй части устава общества и говорит, что он написал лишь записку об образовании в Москве, Петербурге и Смоленске комитетов из бывших членов общества для распространения мысли о необходимости освобождения крестьян. Якушкин же сообщает, что Тургенев «одному только Никите Муравьёву прочёл новый устав общества, после чего из предосторожности он положил его в бутылку и засыпал табаком».

Императору Александру I, вследствие полученных им доносов, были известны существование тайного общества, силу которого он даже преувеличивал, и участие в нём Фонвизина. Он сказал однажды князю П.М. Волконскому: «Эти люди могут, кого хотят, возвысить или уронить в общем мнении; к тому же они имеют огромные средства; в прошлом году, во время неурожая в Смоленской губернии, они кормили целые уезды». При этом государь назвал Фонвизина, Пассека, Якушкина, М.Н. Муравьёва и Левашова. Н.И. Тургенев сообщил об этом через Колошина в Москву (где в это время был Якушкин, а М. Фонвизин находился в своей костромской деревне) и советовал быть как можно осторожнее.

По показанию Фонвизина, ещё ранее, в 1820 г., генерал Ермолов предостерегал Фонвизина и говорил ему, что он «на счету карбонари в Петербурге»; по показанию Никиты Муравьёва (со слов Фонвизина), Ермолов советовал ему даже при этом оставить общество, но Фонвизин отрицал, чтобы он говорил что-либо о нём с Ермоловым.

Якушкин рассказывает так об этом разговоре. Ермолов, был вызван с Кавказа, чтобы начальствовать над отрядом, назначенным для усмирения восставших (в 1820 г.) неаполитанцев. Он прожил некоторое время в Царском Селе и всякий день виделся с императором. Но неаполитанцы были усмирены австрийским войском ещё до отправления нашего отряда, и Ермолов уехал обратно на Кавказ. В Москве, увидев Фонвизина, он воскликнул: «Поди сюда, величайший карбонари», и прибавил: «Я ничего не хочу знать, что у вас делается, но скажу тебе, что он вас так боится, как бы я желал, чтобы он меня боялся».

После московского съезда деятельность М.А. Фонвизина, как члена общества, становится гораздо менее заметной, и некоторые члены полагали даже, что он оставил общество. Так Е.П. Оболенский в своём показании говорит, что Фонвизин и его брат знали о существовании «нынешнего», т.е. Северного, общества, но не принадлежат к нему; по разрушении Союза благоденствия он «не был, кажется, ни с кем из общества в сношениях». Сам М.А. Фонвизин (по поводу показания Оболенского) утверждал даже, будто бы он только «предполагал» о существовании общества, но наверно о действиях его ничего не знал и считал их «ничтожными», не знал даже, кто им управляет.

Якушкин также счёл возможным утверждать перед Следственной комиссией, что «Фонвизины, сколько мне известно, не только не действовали в пользу общества, но полагали его не существующим после указа об уничтожении в России тайных обществ». Он, конечно, знал, что Фонвизины общества не оставляли, но показание это было возможно лишь при небольшом участии их в его деятельности.

М.М. Нарышкин, член Северного общества, также заявил, что, как он слышал, Фонвизин жил большею частью в деревне и, сколько ему известно, не принимал участия в действиях общества. В действительности, как мы увидим, Фонвизин из него не выходил, но частью вследствие данных ему советов, частью потому, что жил в Москве, а главная деятельность Северного и Южного обществ сосредоточилась в Петербурге и во 2-й армии, частью, наконец, вследствие женитьбы, стал малодеятельным членом.

М.А. Фонвизин в показаниях на следствии более всего приписывал своё отдаление от общества женитьбе. Он рассказывает, что вскоре после съезда в Москве задумал жениться и в мае 1821 г. переехал в деревню (Костромской губернии) к своей невесте, где прожил остальные месяцы 1821 г., в 1822 г., в сентябре, женился и возвратился к матери в Москву лишь в декабре, а в 1823 г., 1824 и 1825 гг. жил в подмосковной деревне, посвящая всё своё время семейству и хозяйству.

Женитьба Фонвизина, действительно, могла сыграть роль в его отдалении от общества. Он женился на своей двоюродной племяннице, Наталии Дмитриевне Апухтиной (мать её - урождённая Фонвизина). Она была единственной дочерью. Мать Наталии Дмитриевны была очень набожна и любила принимать разных странников и монахинь; дочь с увлечением зачитывалась религиозными книгами и особенно житиями святых, которые так повлияли на неё, что она стала с 14 лет жаждать подвига. Она носила на теле пояс, вываренный в соли, от которого много страдала, так как он разъедал ей кожу. Она была хороша собой и, чтобы на неё менее обращали внимания, по целым часам стояла на солнце и радовалась, когда от этого трескалась кожа на лице.

Дела отца её, вследствие жизни не по средствам, были совершенно расстроены. Когда она была ребёнком, дом её отца славился своим богатством, но в 1812 г., при нашествии французов, всё имущество погибло, и на деньги, занятые у матери М.А. Фонвизина, купили деревню. Случалось, что в деревенском доме Апухтиных не было ни чаю, ни кофе, ни даже сальных свечей, и купить их было не на что, а продавать что-либо, хотя бы и ненужное, стыдились; в длинные зимние вечера жгли постное масло.

Одно время нечем было кормить дворовых, которых было очень много, но распустить их не хотели или стыдились, «прикрывая», по словам Наталии Дмитриевны, «ложным великолепием настоящую нищету. Жили в долг, не имея даже в виду, чем заплатить». Однажды отец её уехал по делу в Москву; там за долги его задержали и не выпускали из города, а Наталия Дмитриевна осталась с матерью в деревне, терпя большую нужду. Ей было тогда 15 лет. Приехали описывать их имение, как движимое, так и недвижимое, после чего они уже ничем не могли располагать. Мать на последние гроши угощала грубых и пьяных заседателей, приехавших производить опись. Вероятно, дело как-нибудь устроилось, потому что Апухтины остались в своём имении.

Когда Наталии Дмитриевне исполнилось 16 лет, к ней стало свататься много женихов, но она не хотела и слышать о них и решила идти в монастырь. Родители восстали против этого и требовали, чтобы она вышла замуж. Тогда она задумала уйти в монастырь тайком. В этом ей помог местный священник, её духовник, который дал ей одежду своего сына-семинариста, отрезал волосы и назвал её Назарием. В два дня она прошла 70 вёрст, пока её не настигли: это случилось в конце апреля 1821 г. Она дала слово не поступать в монастырь при жизни родителей, с условием, чтобы её не принуждали выходить замуж. Однако, ей серьёзно понравился один молодой человек, приезжавший к ним из Москвы, но, узнав, что дела отца Наталии Дмитриевны расстроены, он поспешил уехать.

Очень скоро после попытки Наталии Дмитриевны бежать в монастырь, в деревню к Апухтиным приехал её двоюродный дядя, М.А. Фонвизин, который знал её с детства и теперь влюбился в неё. Родители объяснили Наталии Дмитриевне, что отец её должен матери Михаила Александровича большую сумму и что свадьбою долг покрылся бы, так как она единственная дочь и наследница. «Надобно было отца из беды выкупать», - писала она впоследствии; это она выставляет главною причиною своего замужества.

Фонвизин женился в сентябре 1822 г., когда ему было, по его счёту, 33 или 34 года, а в действительности, быть может, и более. В конце года молодые переехали в Москву, где Наталия Дмитриевна, окружённая многочисленною своею мужниною роднёю, должна была постоянно посещать свет. «Вышедши замуж, - писала она впоследствии, - я опять попала в богатство и знатность, - была балована, как только можно: на одни шпильки и булавки имела 1.200 р. в год». Но, поясняет она, «ни один рубль из этих денег не пошёл на шпильки и булавки».

Выйдя замуж без особенной любви1, Наталия Дмитриевна всё же была преданною женою. Рассказывают, будто однажды на балу она встретила своего прежнего поклонника, который вздумал теперь за ней ухаживать, но вызвал с её стороны энергичный отпор. Наталию Дмитриевну уверили, будто Пушкин изобразил её в лице Татьяны в «Евгении Онегине», и она впоследствии нередко называла себя Танею.

1 В письмах по смерти мужа И.И. Пущину (за которым она была во втором браке) Наталия Дмитриевна говорит о неудовлетворённости первым супружеством, потому что, хотя Мишель и «был ангел», но не подходил к её бурному темпераменту.

IV.

Заключение М.А. Фонвизина в крепости и следствие по делу декабристов. - Его болезнь. - Приговор и отправление в Сибирь. - Путешествие туда Наталии Дмитриевны. - Жизнь в Чите и Петровском заводе.

На первом допросе у генерал-адъютанта Левашова, 12 января 1826 г., Фонвизин признал своё участие в тайном обществе с 1816 или 1817 г. и утверждал, что после совещаний у него в 1821 г. в Москве общество было уничтожено. Он признал также, что читал письмо, писанное Пущиным 11-го декабря к Семёнову, и что слышал от Никиты Муравьёва о намерении Якубовича покуситься на жизнь Александра I. Без сомнения, Фонвизина, как и других членов тайного общества, приводили, после допроса у Левашова, и к самому императору Николаю. Что произошло при этом - неизвестно, но только в пятом часу пополудни 12-го января государь написал следующий приказ коменданту крепости, Сукину: «Присылаемого генерал-майора Фонвизина посадить, где лучше, но строго, и не давать видеться ни с кем».

Из вопросов, задаваемых Фонвизину Следственною комиссиею, он мог убедиться, как хорошо она осведомлена о том, что происходило в тайном обществе. Так, например, о совещании у него в Москве в 1817 г. ему был задан следующий вопрос: «В 1817 г. в Москве, именно у вас были совещания о истреблении покойного государя императора. В совещаниях находились Сергей Муравьёв-Апостол, Никита, Александр и Матвей Муравьёвы и другие. Вы с прочими решили истребить государя; Якушкин вызвался совершить злодеяние и получил на то общее согласие ваше. Вскоре потом Сергей Муравьёв на бумаге, доказав скудность средств ваших убедил отложить сие покушение до времени. Какие причины родили в вас сие ужасное намерение, кто разделял оное сверх означенных лиц и каким образом Якушкин хотел совершить убийство?»

Фонвизин признал, что, по прочтении письма, «кажется, от князя Трубецкого, которым он сообщал... об уступке будто бы Царству Польскому наших русских губерний, ... все решились посягнуть на жизнь монарха», но на другой день отказались от этого намерения. «Виновнее всех был я, как старший по летам». Он показал, что наверно не помнит, чтобы Якушкин вызывался убить государя, «но сие могло случиться, ибо, кроме его тогдашней пылкости, мне известно, что он тогда имел горе, тяготился жизнью, желал умереть. Но ненависть ему была чужда».

Относительно собрания у Митькова в декабре 1825 г. в Москве, по получении манифеста о восшествии на престол императора Николая, Фонвизин 4-го марта 1826 года показал, что никакого предложения о покушении на жизнь государя он от Муханова не слыхал, но заявил, что «Муханов, рассказывая о происшествии 14-го декабря, говорил, что, по известному ему характеру государя, нельзя ожидать никому помилования».

Затем, в том же показании Фонвизин прибавил: «Когда господин Муханов уехал от Митькова, и остались мы двое с Якушкиным, то Митьков сказал мне, что господин Муханов так экзальтирован, что способен или готов убить государя, чтобы спасти виновников 14-го декабря». Фонвизин старался смягчить значение слов Муханова, представив их не серьёзным намерением, а просто похвальбою. Но Митьков совершено отрицал показания относительно него Фонвизина.

М.А. Фонвизин в своих «Записках» так характеризует ведение дела Следственною комиссиею: «Составленная из угодливых царедворцев», она «действовала... в инквизиционном духе. Обвиняемые содержались в самом строгом заточении, в крепостных казематах и беспрестанном ожидании и страхе быть подвергнутыми пытке, если будут упорствовать в запирательстве. Многие из них слышали из уст самих членов Следственной комиссии такие угрозы.

Против узников употребляли средства, которые поражали воображение и тревожили дух, раздражая его страхом мучений, то обманчивыми надеждами, чтобы только исторгнуть их признания. Ночью внезапно отпиралась дверь каземата; на голову заключённого накидывали покрывало, вели его по коридорам и по крепостным переходам в ярко освещённую залу присутствия. Тут, по снятии с него покрывала, члены комиссии делали ему вопросы на жизнь и смерть и, не давая ему времени образумиться, с грубостью требовали ответов мгновенных и положительных; царским именем обещали подсудимому помилование за чистосердечное признание, не принимали никаких оправданий, выдумывали небывалые показания, будто бы сделанные товарищами, и часто отказывали даже в очных ставках.

Кто не давал желаемых ответов по неведению происшествий, о которых его спрашивали, или из опасения необдуманным словом погубить безвинных, то переводили в тёмный и сырой каземат, давали есть один хлеб с водою и обременяли тяжкими ручными и ножными оковами. Медику крепостному поручено было наблюдать, в состоянии ли узник вынести ещё сильнейшие телесные страдания. После того могли ли признания обвиняемых, вынужденные такими насильственными средствами, почитаться добровольными? Часто они были не истинны...

Из членов тайной Следственной комиссии всех пристрастнее и недобросовестнее поступал князь Чернышёв, бывший впоследствии военным министром: допрашивая подсудимых, он приходил в яростное исступление, осыпал их самыми пошлыми ругательствами».

Правда, нет указания на то, чтобы к Фонвизину применялись такие меры, как к его сочлену по обществу, С.М. Семёнову, который за неоткровенность в показаниях содержался две недели в ручных оковах на хлебе и воде. Однако, мы видели, что государь приказал содержать Фонвизина «строго» и притом не давать ему свиданий, а это, при его горячей любви к жене, было для него страшным лишением. В Следственной комиссии письменные показания подсудимых проходили чрез руки или Бенкендорфа, о котором Фонвизин отзывается более благоприятно, или Чернышёва, а дело Фонвизина вёл именно Чернышёв, который, конечно, мог и относительно его прибегать к самому грубому обращению на допросах.

Как бы то ни было, заключение в крепости  тяжело отозвалось на состоянии здоровья Фонвизина. Так, например, в своём показании 28-го февраля 1826 г. он упоминает, что один из предшествующих его ответов был написан «в самом болезненном состоянии и в сильном жару», причём он ссылался на крепостного доктора. По словам декабриста Розена, «М.А. Фонвизин, сколько ни старался, но не мог перенести затворничества; хотя духом он бодрствовал, но нервы не сносили такого состояния, и, наконец приказано было, чтобы не запирали его дверей ни задвижкою, ни замками, а чтобы часовой стоял в его нумере».

Сохранились некоторые заметки Фонвизина за время пребывания его в крепости, относящиеся к марту, апрелю и маю месяцам 1826 г. Из них видно, что здесь им овладело сильное религиозное настроение (он вообще был человек религиозный и каждый год бывал на исповеди); усилению религиозности могли содействовать и постигшее его несчастье и письма жены, которые в половине марта уже доходили до него; Михаил Александрович также мог писать жене (начиная с конца февраля) два раза в неделю.

17 марта 1826 г. он написал в своих заметках: «Письма моего милого сердечного друга - для сердца моего драгоценный памятник её нежной любви ко мне»... На следующий день он отмечает, что у него был доктор: «Этот добрый человек имеет дар всегда разговорить меня и успокоить». В тот же день М.А. Фонвизина навестил священник Казанского собора, Мысловский, сообщивший ему утешительную весть о душевном спокойствии его брата, Ивана Александровича, который также был арестован и в это время ещё содержался в крепости. Иван Александрович был также болен, но уже поправился.

Михаил Александрович хотел исповедаться и причаститься, но это ему не разрешили. 26-го марта М.А. Фонвизин записал в своих заметках: «С 19-го марта, все дни валяюсь, как пласт, от лихорадки - как телесной, так иногда и душевной», причём выражал уверенность, что его могут вылечить только письма жены, доктор же едва ли поможет.

Наконец, после почти четырёхмесячной разлуки, 25-го апреля, он свиделся с женою и сразу «ожил душою», несмотря на то, что радость свидания ослаблялась присутствием постороннего человека. Через 6 дней состоялось новое свидание. 6-го мая Фонвизина выводили гулять по берегу Невы, и он издали увидел ялик с двумя дамами, из которых одна была его жена, а другая жена Якушкина: у служителей крепости им удалось за деньги узнать, в какой час заключённых выводят гулять вдоль крепости, и они стали ежедневно ездить на ялике в это время.

Недели через три Фонвизину вновь удалось видеть жену во время прогулки, но она показалась ему худою и бледною, и он видел, что она плакала. Потом они устроили так, что им стали передавать записочки и приносить ответы на разных грязных бумажках или табачных бандеролях.

Однажды в карауле в крепости были солдаты того полка, которым Фонвизин прежде командовал и где, как мы знаем, он был чрезвычайно любим. Во время прогулки по берегу Невы под конвоем этих солдат они убеждали его воспользоваться свободою и бежать. Глубоко тронутый и поражённый такою преданностью, Михаил Александрович не решился, однако, ради своего освобождения подвергнуть тяжёлому наказанию солдат и вместе с тем ухудшить положение своих товарищей, которых после его побега, конечно, подчинили бы более строгому надзору.

Иван Александрович отделался сравнительно легко: он просидел в крепости два месяца, и затем государь, 26-го марта, повелел выпустить его, отдав под надзор полиции. Напротив, М.А. Фонвизина Верховный уголовный суд признал виновным в том, что он «умышлял на цареубийство согласием в 1817 г. изъявленнным, хотя впоследствии времени изменившимися с отступлением от оного», и «участвовал в умысле бунта принятием в тайное общество членов».

Суд отнёс его к четвёртому разряду и осудил к ссылке в каторжную работу на 15 лет, а потом на поселение. Между тем, Фонвизин так далеко стоял от главных деятелей Северного общества в последние годы, что князь Трубецкой крайне удивился, увидев его среди обвинённых в день публичного объявления приговора. 22-го августа 1826 г. срок каторжных работ был понижен Фонвизину до 8-им лет.

Приговор был объявлен публично 12-го июля 1826 г., но ещё долго Фонвизину пришлось дожидаться отправления в Сибирь: это совершилось около 20-го января 1827 г. Он был отправлен вместе с членами Южного общества, Басаргиным и доктором Вольфом, и членом Общества соединённых славян, Фроловым.

На первой станции под Петербургом Фонвизина ждала жена. Когда фельдъегерь вышел распорядиться лошадьми, смотритель сделал знак Фонвизину; тот вышел в сени и в течение нескольких минут мог проститься с Наталией Дмитриевной. Он был хорошо снабжён для дальнего путешествия: на нём была медвежья шуба и для ног тёплое одеяло. Это помогло спасаться от холода сидевшему с ним в одной повозке Басаргину, который был одет в лёгонький тулуп. От жены Фонвизин узнал, что их везут в Иркутск; она передала ему 1000 рублей. Это было большим счастьем и для Басаргина, которому плац-адъютант, вместо всех оставшихся у него денег, сунул в руку бумажку с завёрнутыми в ней 10 гривенниками. В Шлиссельбурге, на станции, какая-то помещица, ехавшая в Петербург с двумя дочерьми, предлагала Басаргину деньги, бельё, платье. В Тихвине некоторые из простого народа и купцов также предлагали помощь и свои услуги.

В Ярославле декабристы остановились в гостинице, где с ними простились, горько плача, тёща и жена И.Д. Якушкина, 18-летняя молодая женщина с ребёнком на руках. Из Ярославля Фонвизина везли через Косторму, Вятку, Пермь, Екатеринбург и Тобольск. Фельдъегерь, заметив, что оковы мешают спать тем, кого он сопровождал, позволил на ночь снимать их. Жандармы прислуживали государственным преступникам. Фельдъегерь сказал им, что ему велено обходиться с ними вежливо и, не выходя из границ данной ему инструкции, оказывать всякое снисхождение.

Губернатором в Тобольске был родственник жены Фонвизина, Бантыш-Каменский, и, может быть, благодаря этому, Михаила Александровича и его товарищей поместили в доме полицеймейстера, который всячески угощал и покоил их, и дали им возможность отдохнуть трое суток. Здесь Фонвизин купил повозку, так что они могли не перекладываться на каждой станции, и запасся ещё тёплым одеялом, которое защитило Басаргина от сибирских морозов. Они простились здесь со своим фельдъегерем и отправились в сопровождении тобольского частного пристава, но с прежними жандармами в Иркутск.

По дороге они везде встречали тёплое участие как в народе, который бросал им в повозку медные деньги, так и в должностных лицах. В Каинске городничий угощал их винами и всякими припасами и часть их заставил взять с собою; предлагал им даже значительную пачку ассигнаций. В Красноярске губернатор Степанов угощал Фонвизина и его товарищей с большим радушием. В Иркутске их поместили в острог, в большой, но очень неопрятной комнате; здесь их посетил генерал-губернатор Восточной Сибири, Лавинский, и ласково обошёлся с ними. Они прожили в Иркутске около недели и затем их отправили с казацким сотником и 4 казаками в Читу, где уже находились некоторые декабристы и куда к концу апреля их съехалось более 70 человек.

В Читинском остроге М.А. Фонвизин помещался в одной комнате с Лорером, Нарышкиным, Одоевским, братьями Беляевыми и членом общества Соединённых славян, Шимковым. В декабре 1827 г. в Читу привезли и Якушкина. Плац-адъютант потихоньку дал друзьям возможность свидеться. Якушкин нашёл, что его приятель очень похудел: Фонвизина крайне беспокоили оковы, так как он был ранен в ногу во время кампании 1813 г.

Как только Н.Д. Фонвизина узнала, что мужа её отправляют на каторгу, она решилась разделить его участь. Но когда Михаил Александрович ещё сидел в крепости, у неё родился второй сын, и она долго не могла поправиться после годов. После отправления Михаила Александровича в Сибирь, она не имела о муже никакого известия, не знала даже, жив ли он. Родители восставали против её решения ехать к Михаилу Александровичу, но принуждены были уступить пред её твёрдою волею. Двух маленьких сыновей Наталии Дмитриевне, как и другим жёнам декабристов, не разрешили взять с собою, и она, оставив их на руках матери, отправилась в далёкий путь с девушкою и фельдъегерем на козлах.

В Тобольске, где губернатором был дядя Фонвизиной, Д.Н. Бантыш-Каменский, автор известного «Словаря достопамятных людей русской земли», она провела 6 дней. Для сопровождения её до Иркутска губернатор командировал чиновника Попова, а сибирский почт-директор, по просьбе губернатора, отправил с нею почтальонского унтер-офицера, приказав ему, если Фонвизина поручит ему какие-либо письма, представить их своему главному начальнику (т.е. почт-директору). Таким образом было перехвачено обширное письмо Наталии Дмитриевны к И.А. Фонвизину, написанное в Иркутске 29-го февраля - 2-го марта 1828 г.

Для понимания этого письма следует припомнить, что в высочайше одобренном предписании иркутского генерал-губернатора Лавинского от 1 сентября 1826 г., иркутскому гражданскому губернатору было велено все имеющиеся у жён декабристов деньги, драгоценные вещи, серебро и прочее описать в их присутствии (с тем, чтобы опись была утверждена подписью владелицы имущества), отобрать и, опечатав, отдать на хранение в иркутское губернское казначейство. Всё это должна была исполнять особая комиссия, состоящая под председательством губернатора из одного или двух членов Главного Управления Восточной Сибири и губернского прокурора. Прогоны на дальнейшую дорогу предписано было выдать из собственных денег жён декабристов. Из прибывших с ними крепостных людей предписано было дозволить следовать за каждою только по одному человеку, но и то из числа тех, которые добровольно на это согласятся, остальным же предоставить возвратиться в Россию.

«Сегодня поутру, - писала Наталия Дмитриевна 29-го февраля, - был у меня городничий, потребовал документы мои, спросил..., известны ли мне правила; я ему отдала их; велел разложить все вещи. Завтра, думаю, будут их осматривать... Знаете ли, милый мой, как нас здесь притесняют, грабят и насильно берут всё, что им понравиться... Как притесняют несчастных провожающих нас людей безжалостно. Мне невозможно быть там без человека... У всех тамошних барышень (т.е. жён декабристов. - В.С.) люди свои».

Далее Наталия Дмитриевна сообщает, что решилась нанять и взять с собою работника в Иркутске, а если будет им недовольна, просила доставить в Иркутск какого-то Александра Шереметева, если он согласиться ехать.

«Сегодня, т.е. 2-го марта, губернатор сказал мне, - продолжает Наталия Дмитриевна, - что мне можно ещё иметь человека из России... Вчера тщетно прождала я губернатора, да и долго, говорят, буду дожидаться, если не подарю что-нибудь, а мне дарить нечего. Ради Бога... пришлите мне что-нибудь просто по почте. Только не золотую вещь, а например: сукна на платье самого лучшего, или вроде этого что-нибудь, а то он, говорят, и на счёт переписки и всего будет притеснять ужасно, а вы писать к нему можете так, чтобы он понял, что это для него...

Скажу вам ещё новость, что в прямом смысле мы не теряем звания...Цейдлер (иркутский губернатор. - В.С.) на адресах надписывает: княгине и т.д. Хотят только, чтобы это было под сомнением. Когда я отправлюсь туда, с меня возьмут подписку, что я принимаю эти правила и не могу возвратиться; деньги отберут, и казак будет платить прогоны; у него просто бланкет на столько-то лошадей, а поступают... как с арестантами, не лишёнными звания... Вообразите... что я здесь принуждена обманывать и красть у себя табак курительный, а то берут они все так нагло без спроса, что половины не остаётся.

5 часов вечера. Наконец... всё кончено, сегодня в 11 часов утра был смотр... Я вам уже писала, что меня провожал чиновник из Тобольска по особым поручениям, что с прочими никогда не бывало. Так как у всех здешних совесть не очень чиста и были уже на них жалобы в России, то им тотчас представилось, что этот чиновник прислан за ними присматривать, что может быть и справедливо... Явился губернатор со всем синклитом своим, которые, при виде Попова, оцепенели все и стояли, как вкопанные у дверей, не смея прикасаться даже к вещам...

Губернатор был со мною отменно вежлив, оставил мне часть денег, что с прочими ни с кем не делал, к вещам даже не подходил, только что просил меня подписать реестр, что более в нём означенного при мне не находится... Он даже все деньги оставил мне. Другие все более, но уже не менее, 12 дней проживали здесь и никто легко не отделывался».

Далее Наталия Дмитриевна жалуется на дороговизну припасов: свечей, кофе, сахару; последний стоил по 60 рублей за пуд... «Губернатор очень ловко намекнул мне, что если его будут дарить, то и вещи будут доходить; в пример поставил Муравьёвых; врёт он, его скоро сменят».

Письмо это было вложено в пакет на имя Екатерины Николаевны Бантыш-Каменской, и Фонвизина просила отправленного с нею почтальонского унтер-офицера доставить его по назначению, а Бантыш-Каменсую умоляла передать это письмо И.А. Фонвизину, не доверяя его никому и оставить его у себя до возвращения в Москву. Но унтер-офицер представил пакет сибирскому почт-директору, который вынул письмо Наталии Дмитриевны к И.А. Фонвизину и сопроводил его к А.Н. Голицыну, а последний переслал его к графу А.Х. Бенкендорфу.

Так как, по высочайшему повелению 7-го октября 1827 г., письма жён, невест и служителей государственных преступников должны были пересылаться в III отделение, то Бантыш-Каменский ещё ранее счёл себя обязанным представить графу Бенкендорфу письма, полученные от Фонвизиной из Красноярска: одно на его имя, а другое на имя его сестры. Им были пересланы шефу жандармов и те письма Фонвизиной, которые были переданы ему почт-директором, в том числе и письмо к его сестре, в котором была просьба о доставлении И.А. Фонвизину уже вынутого сибирским почт-директором и дошедшего до Бенкендорфа чрез А.Н. Голицына.

Михаил Александрович с нетерпением ждал приезда жены, от которой часто получал письма. Она приехала в Читу в половине марта 1828 г. Княгиня М.Н. Волконская говорит о ней в своих «Записках»: «Фон-Визена (sic!) приехала вскоре после того, как мы устроились. У неё было совершенно русское лицо, белое, свежее с выпуклыми глазами; она была маленькая, полненькая, при этом очень болезненна; её бессонницы сопровождались видениями; она кричала по ночам так, что слышно было на улице. Всё это у неё прошло, когда она переехала на поселение, но у неё осталась мания, уставив на вас глаза, предсказывать вам вашу будущность, однако, и эта странность у неё потом прошла».

Подруги Наталии Дмитриевны по жизни в Сибири не разделяли её религиозного экстаза, и она научилась скрывать его. «Я никогда не говорила с дамами высшего круга о религии», - заявляет она сама. В Чите Наталия Дмитриевна подверглась, по словам декабриста А.П. Беляева, «страшной нервной болезни». С мужем, как и другие жёны декабристов, она могла видеться два раза в неделю в казематах, в присутствии офицера, но затем были разрешены свидания на дому. 1-го августа 1829 г. фельдъегерь привёз повеление снять с заключённых кандалы.

Летом 1830 г. декабристы были переведены из Читы в Петровский завод. Имевшим раны, в том числе и Фонвизину, дозволено было не идти пешком, а ехать на подводе. Жена его ехала следом за партиею в собственном экипаже; она, княгиня Волконская и Нарышкина, также не имевшие детей, проводили всё время дневок с мужьями, видались с ними и на ночёвках. Во время этого перехода декабристы имели некоторые сношения с местным населением. Русское население Забайкалья, так называемые «семейские», радушно встречали декабристов.

В конце путешествия Фонвизин сообщил товарищам прочитанное им в газетах известие об июльской революции и отречении Карла X. Это всех обрадовало и оживило, так как принято было за хорошее предзнаменование для новоселья. Достали где-то две-три бутылки шипучего и выпили по бокалу. Всю ночь среди декабристов раздавались песни и крики «ура»; часовые недоумевали, как могли они петь, приближаясь к каземату.

По прибытии декабристов в Петровский завод комендант объявил дамам, что мужей их не будут отпускать к ним на свидания, но сами они могут жить с ними в казематах. Вследствие этого не имевшие детей: Фонвизина, княгиня Волконская, Юшневская, Нарышкина и баронесса Розен, перешли на житьё в нумера к своим мужьям; прочие же, у которых были дети, - княгиня Трубецкая, Муравьёва, Анненкова и Давыдова, ночевали дома, а днём приходили навещать своих мужей.

«Так как строго запрещалось пропускать к ним кого-нибудь из посторонних, - писал в своих «Записках» И.Д. Якушкин, - то дамы, жившие в казематах, не имели при себе женской прислуги, и всякое утро, какая бы ни была погода, отправлялись в свои дома, чтобы привести всё нужное в порядок. Больно было видеть их, когда они в непогодь или трескучие морозы отправлялись домой или возвращались в казематы. Трубецкие, Нарышкины, Фонвизины и Розены жили в одном отделении каземата. Так как в тюрьме первое время было очень темно, то Трубецкой часто говаривал: «На что нам окна, когда у нас четыре солнца».

Нервная болезнь Наталии Дмитриевны продолжалась и в Петровском заводе, и она страдала потом от неё ещё целые годы. У неё бывали какие-то нервные припадки вроде сильнейших порывов непобедимого страха.

Декабристы в Петровском заводе составили одну артель. Некоторые женатые, не пользуясь ничем от артели, оказывали ей значительную помощь: так Фонвизин, Нарышкин, Ивашев и Волконский вносили каждый до 1000 рублей ежегодно, Муравьёв и Трубецкой жертвовали от двух до трёх тысяч ассигнациями. Фонвизин по-прежнему пользовался большим уважением среди товарищей: Розен называет его «благороднейшим человеком».

VI.

Дело о поездке Н.Д. Фонвизиной в Ялуторовск. - Возвращение на родину. - Жизнь в деревне. - Положение крестьян в имениях Фонвизиных. - Смерть Михаила Александровича.

В 1849 г. И.А. Фонвизин обратился письменно к графу А.Ф. Орлову (сменившему умершего А.Х. Бенкендорфа на посту начальника III отделения) с просьбою исходатайствовать ему разрешение повидаться с братом, с которым он разлучён уже 23 года и «перед близким концом» их жизни «может быть, в последний раз проститься друг с другом». Из наведённой по этому поводу справки видно, что в 1846 г. И.А. Фонвизин был, по высочайшему повелению, освобождён от надзора с разрешением служить по дворянским выборам.

Но по правилам, утверждённым государем, к государственным преступникам не могли приезжать из России ни родственники, ни другие лица, кроме жён. Допущено было только два исключения: в 1837 г. для матери и сестры К.П. Торсона и в 1847 г. для сестёр Бестужевых, но с тем, чтобы они до смерти сына и братьев не возвращались из Сибири и жили там под всеми теми ограничениями, как и жёны государственных преступников. Поэтому на свою просьбу Иван Александрович получил отказ.

В июне 1850 г. Н.Д. Фонвизина просила генерал-губернатора Западной Сибири, князя П.Д. Горчакова, исходатайствовать ей разрешение ехать для поправления здоровья на Туркинские минеральные возы Иркутской губернии. Получен был ответ, что «по делам III отделения препятствий для этого не встречается», и лишь было предписано иметь за Фонвизиной секретное наблюдение; однако, разрешением этим Наталии Дмитриевне не пришлось воспользоваться, так как князь Горчаков поднял громкую историю, вследствие её поездки, без дозволения администрации, в г. Ялуторовск (в 341 версте от Тобольска).

В августе того же года Жозефина Адамовна Муравьёва, жена декабриста Александра Михайловича Муравьёва, вздумала прокатиться на ярмарку в 62 верстах от Тобольска; она пригласила сопровождать её несовершеннолетнюю дочь декабриста Анненкова, Ольгу, и Н.Д. Фонвизину. Так как на ярмарку они приехали, когда уже снимались шатры, а погода была чудесная, то они отправились далее в Ялуторовск, где остановились у И.И. Пущина, посещали Муравьёва-Апостола, Басаргина, Оболенского, Ентальцеву, были в гостях у исправника и одного чиновника и 23 августа выехали в обратный путь.

Получив донесение об этой поездке, князь Горчаков довёл о ней до сведения графа Орлова. Предписав тобольскому губернатору произвести расследование этой «отлучки», Горчаков приказал ему, под предлогом позднего осеннего времени, не дозволять Фонвизиной поездку на воды в этом году, хотя сам писал Орлову, что в начатом им деле не подозревает «важности», приписывая его «легкомыслию». Он воспользовался этим случаем, чтобы насолить двум местным жандармским офицерам, обвинив их в недонесении и потворстве государственным преступникам, и требовал перевода их на службу в другое место.

На запрос тобольского губернатора Фонвизина 28-го сентября отвечала, что не раз и прежде ездила в различные места тамошнего округа без всякого препятствия со стороны местного начальства, разрешения же на свои кратковременные отлучки не просила, потому что ей никогда не было объявлено, что она должна просить разрешения. Указав на несколько случаев своих поездок, хорошо известных местной администрации, Наталия Дмитриевна просила объяснить ей, «на основании каких узаконений, после 24-летнего неукоризненного пребывания в Сибири», её подвергают «следственным запросам», тогда как она «не за преступление, а по собственной воле» последовала за мужем, «как потомственная дворянка, не лишённая ни прав состояния, ни прежнего звания» её мужа и пользовалась своими правами в пределах губернии беспрепятственно.

Ещё до этого ответа она написала два письма в том же смысле, но только в ещё более смелом и весьма язвительном тоне, князю Горчакову, с покойною женою которого она была в родстве, грозя жаловаться высшему правительству. В письме к Горчакову от 5-го октября она сравнивала его отношение к государственным преступникам и их жёнам с рыцарским поведением в Чите и Петровском заводе генерала Лепарского и, восхваляя последнего, высказала много горьких истин князю Горчакову. В заключение она предупреждала его, что всю свою корреспонденцию с ним она отсылает в III отделение, что и сделала в присутствии жандармского офицера, чтобы помешать захвату письма местною администрациею.

Горчаков приказал обязать всех жён государственных и политических преступников («политическими» в Сибири называют поляков, сосланных за государственные преступления), что они не будут выходить за черту городов или волостей, где живут их мужья, не получив вида от начальства, но и такие отлучки должно было разрешать не более, как на трёхдневный срок и на расстояние не далее 50 вёрст.

15-го октября князь Горчаков писал графу Орлову: «сделанное мною распоряжение к удержанию госпожи Фонвизиной в Тобольске (т. е. приостановка данного ей из Петербурга разрешения ехать на минеральные воды) и требование разъяснения обстоятельств отлучки сих барынь подняли на меня бурю, угрожающую разразиться со всех сторон, за то, что я не оставил этого случая в безгласности, как будто без явного нарушения моего долга это было возможно...

Предоставить государственным преступникам того значения (sic!), которого некоторые из них домогаются, и допустить, чтобы они составляли собою местную аристократию, которой все должны угождать, не полагаю себя в праве, каким бы последствиям по негодованию косвенно не подвергался. Фонвизин примерно скромен. Муравьёв и Анненков люди обыкновенные и тоже сами по себе безвредны, но к сожалению все они состоят под неограниченным влиянием своих супруг.

Госпожа Фонвизина крайне раздражительного нрава, Муравьёва, - из гувернанток сделавшаяся обладательницею многотысячного состояния, ищет первенствовать, а Анненкова по происхождению и воспитанию вам известна. Эти барыни составляют собою главный источник козней в Тобольске сперва против губернского начальства, а ныне и против меня, так что... на нас сыплется клевета при повторении сотнями голосов угрожающие неизбежными неудовольствиями».

Вследствие отсутствия шефа жандармов, письмо князя Горчакова от 16-го сентября к графу Орлову было доложено военному министру Чернышёву, и он приказал Фонвизиной, Муравьёвой и Анненковой «сделать строгое внушение за их неуместный поступок, усугубить надзор и обнаружить, не было ли в их путешествии какого-либо преступного намерения. Если же поездка их сделана по одной ветрености, то Фонвизиной не препятствовать ехать весною к Туркинским водам, ежели состояние её здоровья действительно того требует». Двум жандармским офицерам велено было только сделать строгое замечание за слабый надзор.

Наталия Дмитриевна Фонвизина послала 25-го октября просьбу государю, в которой просила прощения за отлучку, объясняла, что совершила проступок по неведению, но вместе с тем жаловалась на стеснения со стороны Горчакова. Государь, по докладу графа Орлова, приказал объявить ей, что она, «на основании существующих постановлений, должна подлежать всем тем ограничениям», которым «подчинён её муж».

Расследование, произведённое местным жандармским управлением окончательно доказало, что в поездке Фонвизиной, Муравьёвой и Анненковой не было ни малейшего преступного намерения, и при этом выяснилось, что Наталия Дмитриевна до этого уже три раза ездила в Ялуторовск, Свистунова почти ежегодно навещала своих родных в Кургане, а жена Александра Муравьёва каждый год жила летом в Ивановском монастыре (в 10 верстах от Тобольска), весьма часто ездила в Абалакский монастырь (в 25 верстах) и к другим более отдалённым церквям, и все эти поездки не вызывали прежде ни замечания, ни воспрещения со стороны местного начальства. Только в марте 1851 г. дело это было окончательно прекращено.

Вслед за тем, по ходатайству производившего ревизию в Западной Сибири генерал-адъютанта Анненкова, Фонвизиной было разрешено ехать на воды, но этим разрешением она не воспользовалась, так как была потрясена смертью двух оставшихся в России сыновей: в конце 1850 и в июне 1850 г. умерли два сына Фонвизиных. Дмитрий, 26 лет и Михаил, 25 лет, так и не получив разрешения повидаться с родителями.

Иван Александрович Фонвизин, служивший в это время при московском тюремном комитете, в 1850 г., начал было хлопоты о перемещении его брата и обратился для этого к наследнику-цесаревичу, но, несмотря на его заступничество, III отделение на это не согласилось, потому что «из лиц, прикосновенных к происшествию 14-го декабря, никто ещё не был переведён из Сибири», кроме тех, кому государь дозволил поступить рядовыми в военную службу.

После смерти племянников Иван Александрович стал хлопотать в 1851 г. о дозволении брату возвратиться на родину, в Великороссию. Во всеподданнейшем докладе было указано на то, что «из преступников одной категории с Фонвизиным, четвёртого разряда, Лорер, два брата Беляевы и Нарышкин, даже преступники высших категорий... Сутгоф (первого разряда) и Василий Норов (второго разряда) были определены с поселения в рядовые в отдельный Кавказский корпус и, по выходе в отставку, жительствуют в великороссийских губерниях», и что Фонвизин также просился об определении на Кавказ, но просьба его не была исполнена.

Государь повелел спросить московского генерал-губернатора Закревского, считает ли он возможным дозволить Фонвизину жить в имении его брата. Тот отвечал, что так как Иван Александрович Фонвизин сам был членом тайного общества и только в 1846 г. освобождён от полицейского надзора, то он не считает принимаемой им на себя ответственности за брата надёжным ручательством, тем более, что полицейский надзор в уезде весьма затруднителен и недостаточен.

Вследствие этого И.А. Фонвизину было отказано в его просьбе, но в июне 1852 г. ему было дозволено отправиться в Тобольск для свидания с братом. Он приехал туда со своею свояченицею, Екатериной Фёдоровной Пущиной, и провёл с братом шесть недель. В январе 1853 г. Иван Александрович обратился к Закревскому с просьбою ходатайствовать о возвращении Михаила Александровича и на этот раз встретил поддержку с его стороны. 13-го февраля государь разрешил Михаилу Александровичу возвратиться на родину, в имение его брата (Московской губернии).

3-го марта 1853 г. М.А. Фонвизин получил об этом известие. Решено было отложить отъезд до мая, но скоро пришли тревожные вести о болезни Ивана Александровича. Тогда Михаил Александрович, не обращая внимания на страшную распутицу, поспешил выехать из Тобольска 15-го апреля, без жены, в сопровождении жандарма, в простой телеге на перекладных. К счастью, от Перми до Нижнего Новгорода он мог проехать на пароходе. В Москве (11-го мая) его прямо привезли к дому генерал-губернатора, где ему было разрешено отправиться в дом брата, которого он уже не застал в живых. Многие родные и старые друзья целый день окружали его, в числе их был и прежний начальник Михаила Александровича - А.П. Ермолов. В Москве Фонвизину дозволено было остаться лишь 24 часа, а затем он отправился, по-прежнему в сопровождении жандарма, в имение брата, в село Марьино, Бронницкого уезда, в 50 верстах от Москвы, въезд в которую ему был запрещён.

24-го мая 1853 г. выехала из Тобольска и Наталия Дмитриевна в сопровождении жандарма, двух девочек-приёмышей (Марии Свешниковой, 12 лет, дочери унтер-офицера и Антонины Дмитриевой, родившейся в 1850 г., дочери поселенца), старой няни, разделявшей с Фонвизиными их изгнанническую жизнь в Сибири, и М.Д. Францевой, дочерью тобольского губернского прокурора, которую Михаил Александрович очень любил и которую отец отпустил погостить у него целый год. Как только Наталия Дмитриевна приехала в Москву, явился чиновник от Закревского и потребовал, чтобы она немедленно выехала в село Марьино.

Иван Александрович завещал свои имения Наталии Дмитриевне (так как Михаилу Александровичу не были возвращены его права), и она немедленно вступила в управление ими ещё до утверждения духовного завещания московскою гражданскою палатою. Узнав об этом, Закревский воспретил ей распоряжаться имением и послал запрос в III отделение о том, «какими правами должна пользоваться Н.Д. Фонвизина и можно ли ей дозволить именоваться генерал-майоршей» (как называл её в своём завещании И.А. Фонвизин) и держать у себя привезённых ею из Сибири лиц, в числе которых есть дочь поселенца.

На это граф Орлов отвечал, что по справке, как в общих законах, так и в особых постановлениях, имеющихся в III отделении собственной е.и.в. канцелярии по делам о государственных преступниках, оказалось:

«1) В 26 статье «Уложения о наказании уголовном и исправительном», сказано: лишение прав состояния не распространяется на жену осуждённого. Жёны сохраняют все права своего состояния даже в том случае, когда, с надлежащего разрешения, они последуют добровольно за осуждённым в место его ссылки. Некоторые ограничения в порядке пользования сими правами, во время пребывания их с осуждённым в месте ссылки, допускается лишь по необходимости, в случаях особенно важных и не иначе, как по усмотрению и распоряжению высшего начальства. Впрочем, несмотря на сии ограничения, жене сосланного в каторжные работы или на поселение предоставляется именоваться прежним титулом и по прежнему чину или званию мужа.

2) Ограничение в правах жён государственных преступников, последовавших за мужьями своими в Сибирь на основании высочайшего повеления, объявленного в апреле 1833 г., состоит в том, что в то время, когда мужья находятся в каторжной работе или на поселении, упомянутые жёны подвергаются всем личным ограничениям, составляющим необходимое последствие сожития их с преступниками. Но и тогда они не лишаются права наследовать доходящую им собственность и вообще, через доверенных лиц, располагать своим имением, способами в законах дозволенными, с тем только, что они из доходов своего имения могут получать на своё содержание в Сибири не более известной, определённой суммы. По смерти же государственных преступников в Сибири, жёнам их возвращаются лично все их права, вместе с предоставлением в их непосредственное уже распоряжение принадлежащих им имений и доходов с оных.

3) По силе высочайших повелений, состоявшихся в июне 1837 г. и в августе 1843 г., в случае всемилостивейшего дозволения государственным преступникам возвратиться из ссылки, и те жёны, которые последовали за ними из внутренних губерний, должны возвращаться вместе с мужьями. В новом местожительстве всё ограничение прав их состоит только в том, что им воспрещается въезд в столицы, и они обязаны о местопребывании своём всегда уведомлять местное начальство.

4) Наконец, в 1316-й статье XIV тома Свода законов «Устава о ссыльных» в отношении детей не государственных, но уголовных преступников, к которым принадлежит дочь поселенца Антонина Дмитриева, сказано: «Дети сосланного преступника, рождённые после исполнения приговора, приписываются к податным обществам и перечисляются из одного места или звания в другое на основании общих правил».

В заключение граф Орлов говорит, что на основании приведённых законов «не встречается никакого препятствия жене Михаила Фонвизина именоваться генерал-майоршею, получить установленным порядком отказанное ей по духовному завещанию имение, распоряжаться, как этим, так и всяким другим, и оставить при ней привезённых ею из Сибири трёх девиц, в том числе и дочь поселенца Антонину Дмитриеву».

О жизни Фонвизина в Марьино Францева рассказывает: «Михаил Александрович, по своему живому характеру, и здесь вёл деятельную жизнь и много читал, так как в Марьине сохранилась большая старинная библиотека; он вёл огромную переписку, любил очень беседовать с мужиками, вникал во все их нужды, помогал им и словом, и делом. Все они имели к нему свободный доступ и большую доверенность. Гуляя с ним, мы часто заходили к крестьянам в избы, где все встречали его, как родного отца; но, несмотря на всю его доброту, он не потакал дурным их качествам и был неумолим, когда нужно было оказывать правосудие...

Вся хозяйственная часть в Марьине, так же как и в Сибири, лежала на старой няне..., она много помогала Михаилу Александровичу своею чуткою, правдивою натурою в удовлетворении нужд крестьянских. Маленькие приёмные дети развлекали и утешали любящее его сердце. Старшую девочку он поместил в один из московских пансионов, где она и кончила своё воспитание... Наталия Дмитриевна только к вечеру освобождалась от своих занятий по приведению в порядок дел по имениям, и тогда наши общие беседы длились далеко за полночь».

Что Фонвизины были люди с большими средствами, об этом уже было упомянуто, но мы не имеем возможности точно указать, как велики были их поместья. Мы знаем только, что по смерти мужа, Наталия Дмитриевна выразила в 1855 г. желание продать в казну имения в губерниях Костромской, Тверской, Рязанской и Тамбовской, в которых было, по девятой ревизии, по окончательному счёту, 2.586 душ и 58.206 десятин земли. Это были те имения, которые достались Наталии Дмитриевне по завещанию от Ивана Александровича Фонвизина; нужно заметить, впрочем, что они были обременены значительными частными долгами и долгом Опекунскому Совету.

В том числе в Козловском уезде Тамбовской губернии было 244 души мужского пола, из них 68 тягол были на барщине, а 24 платили оброк по 15 рублей с тягла. Всей земли было более 800 десятин; крестьяне были довольно бедны. В трёх оброчных имениях Фонвизиных в Костромской губернии в уездах Кологривском и Чухломском было 1.620 душ мужского пола и почти 53.000 десятин земли. Крестьяне, кроме хлебопашества, занимались плотничною работою, возкою и сплавом леса и курением дёгтя и платили оброк по 15 рублей с тягла (средний оброк в губернии 19 рублей 40 копеек); они считали его не обременительным.

В имении Тверской губернии Калязинского уезда было 140 душ мужского пола, составлявших 67 тягол, которые в 1855 г. платили оброка по 21 рубль 43 копейки с тягла (средний оброк по губернии - 17 рублей 53 копейки); земли там было около 1.400 десятин, из них во владении крестьян 552 десятины; кроме хлебопашества, крестьяне занимались отхожим портняжным промыслом. Наконец, в Ряжском уезде Рязанской губернии было 582 души; крестьяне состояли на барщине и были зажиточны. Кроме названных имений, Фонвизиным принадлежали сёла Марьино и Крюково (первое Бронницкого уезда, а второе на Николаевской железной дороге). Были ли у Фонвизиных ещё имения, нам неизвестно.

Михаил Александрович прожил в Марьине 11 месяцев и несколько скучал, вследствие отсутствия общества, к которому он привык. Впрочем, посещение некоторых старых товарищей-декабристов, как, например, М.М. Нарышкина с женою, барона В.К. Тизенгаузена, возвращённого из Сибири по просьбе детей, и некоторых родных, служили для него большим развлечением. В беседах с людьми одинаковых взглядов он снова оживал, всё остальное же время ему приходилось довольствоваться преимущественно обществом молодой Францевой, так как Наталия Дмитриевна большую часть времени должна была посвящать хозяйственным делам.

Скончался Михаил Александрович 30-го апреля 1854 г. после десятидневных страданий. За день до кончины он послал через Францеву привет своим товарищам по ссылке в Тобольске и Тобольской губернии, особенно И.Д. Якушкину.

В.И. Семевский

С.В. Мироненко

Крестьянский вопрос в трудах декабриста М.А. Фонвизина

Михаил Александрович Фонвизин принадлежит к числу тех декабристов, чьё творческое наследие, заслуживающее самого пристального внимания, до сих пор не подвергалось систематическому изучению.

Приговором Верховного уголовного суда он был отнесён к 4-му разряду государственных преступников и осуждён на 5-летние каторжные работы с последующей ссылкой. Срок каторжных работ был постепенно сокращён до шести лет, и в 1834 г. Фонвизин был выпущен на поселение. Прожив четыре года вначале в Енисейске, а затем в Красноярске, он в 1838 г. был переведён в Тобольск, где и оставался до 1853 г., когда ему единственному из декабристов до амнистии 1856 г. было разрешено возвратиться в европейскую часть России.

Условия, в которых Фонвизин находился в Петровском заводе и в особенности на поселении, были более благоприятными, чем у многих других декабристов. Самоотверженное поведение его брата И.А. Фонвизина, взявшего на себя воспитание оставленных в России сыновей М.А. Фонвизина и управление имениями, доходом от которых он считал себя обязанным обеспечить жизнь декабриста и его жены в Сибири, помогло Фонвизиным создать себе в Тобольске благоустроенный и приемлемый быт. Способствовало этому также и родство Н.Д. Фонвизиной с генерал-губернатором Западной Сибири П.Д. Горчаковым.

Фонвизин получал много русских и иностранных книг, журналов и газет, вёл обширную переписку с родными и друзьями-декабристами и практически не имел недостатка в информации. Всё это давало богатую пищу для активной умственной деятельности, которая стала для Фонвизина его «постоянным занятием» в Сибири.

В отличие от большей части декабристов, чьё творческое наследие сибирского и последующего периодов составляют в основном мемуары, Фонвизин создал значительное количество оригинальных теоретических и исторических произведений. Именно вследствие этого его творческое наследие представляет значительный интерес для изучения идеологии декабристов и её эволюции. Наследие это до сих пор в совокупности не изучено, хотя ему и посвящены некоторые работы.

Изучению его, в частности, препятствует и то, что оно до сих пор не издано полностью. В разное время были опубликованы: «О крепостном состоянии земледельцев в России», «О подражании европейцам», «Примечания к книге Эно и Шенншо», «Одно из воспоминаний моей молодости (1807 г.)». Однако и в настоящее время есть необнародованные его части, в том числе записки «Об указе 2-го апреля 1842 года», «О социализме и коммунизме», «Классификация наук», «Обозрение истории философских систем», а также некоторые богословские сочинения.

Настоящая работа ставит своей задачей проанализировать записки Фонвизина, посвящённые проблеме отмены крепостного права, и рассмотреть его взгляды по этому вопросу.

Этот центральный вопрос внутренней жизни России в течение всей первой половины XIX в. занимал в планах декабристов одно из ведущих мест. Неудивительно поэтому, что Фонвизин так пристально занимался этой проблемой и в Сибири. Им были написаны по крайней мере три записки, специально посвящённые крепостному праву. Это «Историческое известие о начале и ходе крепостного состояния в России», «О крепостном состоянии земледельцев в России» и «Об указе 2-го апреля 1842 года».

Первый биограф и исследователь творческого наследия Фонвизина В.И. Семевский считал, что все работы по крестьянскому вопросу были написаны Фонвизиным после издания указа 1842 г. об обязанных крестьянах. Занимавшийся в советское время изучением сибирских статей М.А. Фонвизина Б.Е. Сыроечковский на основании писем Фонвизина к И.И. Пущину, не известных Семевскому, уточнил время создания одной из записок. Он установил, что статья М.А. Фонвизина «О крепостном состоянии» была написана «в 1841 г., а быть может, и ранее, но окончательную редакцию получила в 1842 г.»

Изучение сохранившихся рукописей Фонвизина и его переписки позволяет внести в историю его занятий крестьянским вопросом ещё некоторые уточнения. Прежде всего надо отметить, что записки Фонвизина «Историческое известие» и «О крепостном состоянии» создавались как отдельные произведения. Лишь в 1842 г. у Фонвизина возникла мысль присоединить к записке «О крепостном состоянии» своё историческое исследование о происхождении крепостного права.

Это становится совершенно ясным из переписки Фонвизина с Пущиным. Так, сообщая Пущину о дошедших до него сведениях об оживлении интереса верховной власти к крестьянскому вопросу и об активной деятельности П.Д. Киселёва по подготовке отмены крепостного права, Фонвизин в конце письма от 14 апреля 1842 г. писал: «Написав письмо и думая о действиях Киселёва, мне пришло на мысль: не послать ли ему при письме, подписанном каким-нибудь выдуманным именем, предположение, которое я Вам когда-то сообщил. Может быть, он найдёт в нём что-нибудь новое и полезное».

Очевидно, что «предположение», то есть записка Фонвизина «О крепостном состоянии», к этому времени давно уже находилось у Пущина. В этом письме «Историческое известие» не упоминается. Зато в следующем, от 28 апреля, читаем: «Прилагаю при сём проект письма к министру и с нынешней почтой я посылаю Вам составленное мною историческое известие о начале и ходе крепостного состояния в России. Я по памяти изложил тут мысль Эверса, не имея при себе его сочинения и, кажется, без ошибки». Далее в письме указано, куда можно вставить «Историческое известие», если будет решено послать записку Киселёву. В конце концов, его не вставили в текст, а поместили в виде примечания.

Из приведённого нами текста письма от 28 апреля, как кажется, вытекает, что «Историческое известие», отправленное Пущину, было написано Фонвизиным именно в это время с целью дополнения записки «О крепостном состоянии». Вывод этот, однако, был бы слишком поспешным. В конце сохранившегося автографа «Исторического известия» Фонвизин, рассуждая о последствиях указа 1803 г. о вольных хлебопашцах, пишет: «Но по сие время цель этого закона не достигнута, и в 35-летнее его существование число уволенных в свободные хлебопашцы весьма незначительно».

Очевидно, что если со времени указа 1803 г. прошло 35 лет, то «Историческое известие» было написано в 1838 г. Можно было бы предположить, что указание на 35-летний срок есть лишь приблизительно округлённая дата. Это предположение опровергается последующей правкой этого текста при доработке записки в 1842 г. Теперь этот текст звучит так: «почти в сорокалетнее его существование». Очевидно, таким образом, что написанное за несколько лет до 1842 г. «Историческое известие» теперь было извлечено Фонвизиным из ящика письменного стола и использовано для усовершенствования новой записки.

Сложнее обстоит дело с датировкой записки Фонвизина «О крепостном состоянии». Письма Фонвизина к Пущину, могущие служить для этого базой, сохранились по существу только за 1841 и первую половину 1842 г. Ответных писем Пущина за интересующее нас время известно только три.

Первое упоминание о записке «О крепостном состоянии» появляется в письмах Фонвизина лишь в апреле 1842 г. Нет на неё намёка и в известных нам письмах Фонвизина к другим декабристам. Автограф произведения, как мы уже указывали, не сохранился. Поэтому прямыми сведениями о времени его написания мы не располагаем.

Б.Е. Сыроечковский считал возможным временем создания этой записки 1841 г. Эта датировка вызывает известные сомнения. В 1841 г. Пущин ни разу не побывал в Тобольске (хотя и в 1839, и в 1840 г. подолгу живал там). Следовательно, в это время Фонвизин мог передать ему свою записку только в письме. Письма Фонвизина к Пущину за 1841 г. сохранились, по-видимому, полностью. Ни в одном из них нет ни слова о крестьянском вопросе вообще, ни о какой-либо специальной записке по этому поводу в частности.

Определяя в письме от 14 апреля 1842 г. время сообщения Пущину своего «предположения» словом «когда-то», Фонвизин вряд ли мог иметь в виду события прошлого года. Поэтому создание записки «О крепостном состоянии» следует отнести ко времени до 1841 г.

Оживление интереса к крестьянскому вопросу, идея возможности практического применения записки сделали её с апреля 1842 г. предметом оживлённой переписки Фонвизина с Пущиным и их совместной работы над ней. Работа эта продолжалась, судя по письмам, до начала июня. К этому времени был уже решён вопрос о способе её доставки Киселёву.

Первоначальные проекты Фонвизина о посылке «предположения» из какого-нибудь «русского города» или из Казани с анонимным письмом на имя Киселёва, отправления «пакета в Петербург» со своим откровенным письмом были, по всей вероятности, отвергнуты Пущиным, предложившим другой план.

Мысль Пущина, изложенная им в несохранившемся письме от 7 мая 1842 г., заключалась, по-видимому, в следующем: воспользовавшись помощью приехавшего в Сибирь с ревизией от Министерства юстиции его брата Николая Ивановича, отправить с ним все бумаги в Петербург, где найти способ передать их Киселёву. В своём ответе Фонвизин, соглашаясь с планом в принципе, предлагал вместо Н.И. Пущина, «для которого как для служащего может тут быть некоторый риск», послать бумаги с отправлявшимся в Петербург тобольским прокурором П.Н. Черепановым.

Рассуждая о возможности успеха задуманного предприятия, Фонвизин писал: «Вы угадали, что меня очень занимает это дело, только мне кажется, что для самого успеха хорошо бы было, чтобы мы остались за кулисами. Львов может сказать, что эта бумага попалась ему случайно, и можно никого не наказывать». Этот текст позволяет думать, что Пущин предлагал не скрывать от министра имени авторов. Это подтверждается и письмом Фонвизина от 16 мая: «[...] если бы Львов не взялся отдать бумагу министру, то можно будет и в Петербурге переслать её через городскую почту, но для этого надобно на случай приготовить анонимное письмо и отослать его к вашим родным».

Как видно, Пущин не собирался использовать посланное ему ранее Фонвизиным анонимное письмо. Таким образом, предусматривался случай, когда посредник мог назвать настоящих авторов записки. Впоследствии возникла мысль передать проект через Вяземского.

В начале июня 1842 г. записка была отправлена с П.Н. Черепановым в Петербург.

В самый разгар работы над рукописью записки «О крепостном состоянии» Фонвизин и Пущин узнали о выходе указа 2 апреля 1842 г. об обязанных крестьянах. Это событие выдвинулось теперь в их переписке на первый план. В июньских письмах 1842 г. Фонвизин, вначале ограничивавшийся оценкой указа, постепенно стал сообщать Пущину свои соображения о способах ускорения его реализации. Так одно за другим у него созревали основные положения будущей записки.

16 июня, рассуждая о необходимости разрешить разночинцам приобретать дворянские имения с условием обращения крепостных крестьян в обязанных, Фонвизин писал Пущину: «Эта мысль меня очень занимает и я, обдумав её хорошенько, попробую изложить. Не вздумаете ли и вы, почтенный друг, заняться тем же. Обработайте идеи, которые я вам сообщил. Я же сообщу вам мою работу». И далее: «Я не шутя предлагаю вам заняться предположением о действии последнего указа. Может быть, общими силами мы составим что-нибудь дельное».

20 июня 1842 г. основа записки «Об указе 2-го апреля 1842 года» была уже готова. В это время в Тобольске находился Н.И. Пущин. Рассказы его о настроениях в столице, об отношении высшей бюрократии к крестьянскому вопросу охладили надежды Фонвизина. Посылая Пущину готовую записку и снова мысленно возвращаясь к судьбе своего первого произведения на эту тему, он писал: «Кажется, бумага наша придёт не вовремя и не обратит на себя даже внимания: в столице слишком много думают об одних физических наслаждениях. Несмотря на это, я изложил мысли мои о возможности распространения действий указа 2-го апреля. Пусть эта бумага останется в вашем портфеле. Посылаю вам её».

Судя по этому письму, сам Фонвизин в этот момент уже не рассчитывал на какое-либо практическое применение только что составленного им проекта. Последовавшие события, видимо, убедили его в обратном. В начале июля Фонвизин сообщил свою записку декабристу С.М. Семёнову, служившему в Тобольске в канцелярии губернатора: «[...] Он нашёл её так удовлетворительной, - писал Фонвизин Пущину 10 июля, - что, несмотря на свою осторожность, советовал мне отправить моё предположение в Петербург чрез его знакомого Лярского, чиновника Министерства государственных имуществ с тем, чтобы я уступил ему [Лярскому] в собственность свою бумагу».

Однако Фонвизин не согласился: «Я бы охотно это сделал, - писал он, - но, зная Лярского за человека ничтожного, я опасаюсь, чтобы представление им проекта не произвело невыгодного впечатления на самое изложение мысли моей. Он, может быть, вздумает прибавить тут своего и испортит всё дело». Таким образом, в июле Фонвизин вновь вернулся к мысли послать проект в Петербург, но искал надёжный путь, который бы обеспечил успех задуманного и безопасность авторов. Он продолжал работать над запиской дальше и 14 июля отправил Пущину «Дополнение к записке об указе 2-го апреля».

Пущин, выполняя просьбу Фонвизина «выправить его сочинение», довольно много потрудился над ним. Сохранившийся автограф даёт полное представление о характере и степени участия Пущина в работе над запиской. Оно свелось, с одной стороны, к редакционной правке, а с другой - к развёрнутому изложению некоторых кратко сформулированных Фонвизиным положений «Дополнения». Лишь одно место, дописанное Пущиным, не вытекало из какого-либо прямого указания Фонвизина: это заключительные строки записки, в которых говорится: «С этим убеждением я предлагаю мысль мою на рассмотрение людей опытных, облечённых властью. Пусть слабый, но искренний голос мой будет услышан там, где взвешиваются и решаются судьбы государства». В данном случае инициатива Пущина очень показательна. Дописанные им слова не оставляют сомнения в цели, с какой готовился этот документ.

Работа над запиской заняла у Пущина не так много времени, и 3 августа её текст, уже переписанный набело, был готов к отправке в Тобольск.

Во второй половине июля в Тобольске побывал генерал-губернатор Западной Сибири П.Д. Горчаков, возвращавшийся из Петербурга в Омск. Фонвизин так сообщал Пущину об этом: «Князь пробыл здесь четыре дня и рассказывал мне многое о Петербурге - те же вести, какие мы слышали от вашего брата. И я повторяю с вами: тоска!» Б.Е. Сыроечковский увидел в этих словах свидетельство окончательного разочарования Фонвизина и Пущина в задуманном ими предприятии. Приведя их вместе с отрывком из более раннего письма от 23 июня и не проследив последовательности событий, он приводил читателя к выводу, что уже в конце июня 1842 г. Фонвизин отказался от прежних замыслов, а записку «Об указе 2-го апреля 1842 года» составлял просто для самого себя. Неудивительно поэтому, что в статье Б.Е. Сыроечковского даже не упомянуто её действительное назначение. Сохранившиеся документы, однако, противоречат этому.

Хронология работы Пущина над запиской «Об указе 2-го апреля 1842 года» может быть по ним восстановлена следующим образом. Первоначальный текст был получен им 2 июля. «Дополнения», судя по всему, дошли до Туринска 18 числа, а уже 3 августа, как мы видели, записка была полностью готова. Наиболее активная работа над ней заняла, таким образом, вторую половину июля. Тогда же Пущиным было дописано новое окончание записки, где ясно выражено намерение представить её верховной власти.

Таким образом, мрачные оценки перспектив записки в Петербурге, отразившиеся в переписке Фонвизина с Пущиным после бесед с Н.И. Пущиным и П.Д. Горчаковым, отнюдь не изменили направления редакторской работы Пущина, и записка продолжала приводиться в тот вид, в каком её надлежало отправить Киселёву. Мы видели ранее, как колебания Фонвизина, возникшие после встречи с Н.И. Пущиным, сменились новыми надеждами, едва его ободрил отзыв С.М. Семёнова; вероятнее всего, что и новые колебания, после беседы с Горчаковым, столь же легко могли уступить место оптимизму под влиянием настойчивости И.И. Пущина.

Как же разворачивались события дальше? Вернёмся пока к судьбе записки «О крепостном состоянии». 26 июня П.Н. Черепанов, благополучно достигнувший столицы, вручил её сестре Пущина Анне Ивановне, весьма скептически, впрочем, отнесшейся к возможности успеха проекта брата. В письме от 26 июня она писала: «Что ты думаешь? Что Киселёв только и думает о свободе крестьян. Пожалуйста, проснитесь и убедитесь один раз, что собственная польза для каждого из близких царю всего дороже, так они никогда ни на чём настаивать не будут, а только пробуют, чтоб заставить думать, будто они умеют что-либо выдумать! И не осуждайте, всякий такой же будет, как в тот омут попадёт». Но она всё-таки решила начать действовать.

В приписке к письму другой сестры - Е.И. Набоковой А.И. Пущина писала брату 5 июля: «Хлопотали с твоею рукописью, mon cher Jeannot, и ничего не вышло. Князь Иван возил к Вяземскому, он сказал, что не может отдать, не назвавши сочинителей, и тогда будет обыск: как попала без цензуры. А переписать и послать по почте находит ту же невозможность, что будут отыскивать, откуда, и будто найдут! Но для вашего спокойствия нужно прибавить, что тут ничего нет нового и что исполнение в теперешнем положении невозможно; всё-таки я это у себя оставляю: может, удастся как-нибудь осторожно обработать и вас потешить».

Письмо это Пущин получил 14 августа и известил об этом Фонвизина, писавшего в ответном письме: «Прокурор доставил мне письмо ваше, почтеннейший друг Иван Иванович. Перед этим я получил с Ницковским выправленную и переписанную бумагу, за которую я вас ещё не благодарил. Всё прибавленное вами в ней очень хорошо, только по известию, полученному вами из П[е]т[е]рб[урга], видно и ей придётся пролежать в моём письменном столе».

Нет, однако, никаких оснований полагать, как это делает Б.Е. Сыроечковский, что с этого времени «тема записок по крестьянскому вопросу [...] сходит со страниц их переписки». Действительно, мы не располагаем дальнейшими письмами 1842 г., которые осветили бы заключительный этап этой истории, - но отнюдь не потому, что друзья-декабристы перестали интересоваться этим вопросом, как можно подумать, прочтя только что приведённые слова. Дело в том, что, с одной стороны, переписка Пущина за октябрь-декабрь 1842 г. вообще не дошла до нас, а с другой - Пущин и Фонвизин осенью 1842 г. просто не имели нужды в письмах: в начале сентября Пущин приехал в Тобольск для свидания с братом Николаем Ивановичем и вернулся вместе с ним в Туринск лишь в середине ноября.

Сохранился ещё один документ, позволяющий несколько дальше проследить историю записки «О крепостном состоянии». 15 августа А.И. Пущина писала брату: «Ожидаешь ты сильного переворота от своей тетради, но она ещё ведь в частной цензуре, князь возвратил мне её с тем, , что другой князь не может её выдать за своё произведение, а не сказать, от кого и чьё, также неловко; так и не решился в это ввязаться, тем более, что в ней нет ничего нового, не придуманного, а большая была бы суетня, ежели б узнали, что было секретное послание; и вообще первый князь нашёл, что ежели б прислать прямо от вас, то хотя и ничего тут нет против общего понятия по сему предмету, но от вас приняли б как продолжение непорядков ума».

Повторив данную в прежних письмах оценку Киселёва, А.И. Пущина, тем не менее, писала далее: «Не думай, однако, чтоб я совершенно оставила хлопотать об твоих бумагах, Борис Карлович был как-то у нас, я ему передала тетрадь, прося мне разрешить по прочтении оной, могу ли её просто на имя по городской почте послать. Но вот уже две недели она у него и нет ещё известия, а ты думаешь, что приводят в действие ваш проект!» Письмо это очень примечательно. Оно убедительно доказывает, что в августе 1842 г. и в Сибири, и в Петербурге вовсе не отказывались передать записку Киселёву.

Обращение к Б.К. Данзасу, лицеисту и брату лицейского товарища Пущина, продолжавшему поддерживать дружеские отношения с семьёй Пущина, открывало для этого довольно прямой путь. Юрист по образованию, Данзас принимал активное участие в подготовке реформы управления государственных имуществ. С 1837 г. он был членом комитета для рассмотрения проекта о преобразовании управления государственными имуществами. Трудно было найти человека, более подходящего для передачи записки Киселёву или, по крайней мере, для совета, как поступить в подобной ситуации. Важно также, что Анна Ивановна не отвергала возможности просто послать записку по городской почте.

Письмо А.И. Пущиной было доставлено Пущину из Туринска в Тобольск, и он получил его 6 октября. Какое же влияние должно было оно оказать на судьбу записки «Об указе 2-го апреля 1842 года»? Трудно судить об этом, не имея никаких прямых свидетельств. Кажется, однако, что известие о настойчивой деятельности А.И. Пущиной в Петербурге должно было настроить Фонвизина более оптимистически. Мы видели уже, как подобные известия толкали его к активной деятельности. Кроме того, теперь рядом с ним был И.И. Пущин, настроенный более решительно. Можно предположить поэтому, что Пущин и Фонвизин должны были воспользоваться благоприятной возможностью - возвращением Н.И. Пущина в Петербург - и отправить с ним вторую свою записку.

Дальнейшая судьба обеих записок неизвестна. Остались ли они у родных Пущина или Фонвизина (если всё же записка «Об указе 2-го апреля 1842 года» была послана), были ли отправлены, а затем похоронены в делопроизводстве Киселёва и его чиновников, сказать трудно. Повторим, что письма за осень и зиму 1842 г. в архиве Пущина отсутствуют, а вся переписка в 1843 г. велась через официальные каналы и сообщить в ней об исполнении тайного плана возможности, конечно, не было.

Есть, однако, ещё один документ, который в какой-то степени может пролить свет на дальнейшую судьбу этих записок.

В архиве Фонвизина сохранился черновой автограф одного его письма, в котором ни дата, ни адресат не указаны. Из текста ясно, что это письмо должно было явиться сопроводительным к трём запискам, посылаемым Фонвизиным какому-то крупному государственному деятелю.

В начале письма, говоря о том, что его «долго и постоянно» занимала мысль об освобождении крестьян, Фонвизин писал: «Вы изволите это усмотреть в представляемой при сём брошюре: плод многолетнего мышления - слабое выражение убеждения глубокого. В первых двух статьях рассматривается самый вопрос и его решение, третья статья касается новейших экономо-политических теорий, волнующих Западную Европу и которых главный элемент с незапамятных времён существует в России».

Не вызывает никаких сомнений, что последняя из упоминаемых в письме записок - записка «О социализме и коммунизме». Обращаясь в ней к вопросу об общине, Фонвизин писал: «Странный однако факт, может быть, многими не замеченный: в России, государстве самодержавном и в котором в большом размере существует рабство, находится и главный элемент социалистических и коммунистических теорий (по пословице: les extremes se touchent). Это право общего владения землями четырёх пятых всего населения России, т.е. всего земледельческого класса, - факт чрезвычайно важный для прочности и будущего благоденствия нашего отечества».

Чтобы установить, по крайней мере, время, ранее которого упомянутое письмо не могло быть написано, необходимо датировать записку «О социализме и коммунизме». Из её текста совершенно очевидно вытекает, что она была написана уже после разгрома революции 1848 г., т.е. не ранее весны 1849 г. В конце этого года она существовала уже в готовом виде. Основанием для подобного утверждения служит одно из писем брата Фонвизина - Ивана Александровича, где последний писал: «Благодарю тебя с[ердечный] д[руг] м[ой] б[рат] М[ихаил] А[лександрович] за поздравление, письма твои от 17, 20 и 21 прошедшего месяца, за обозрение истории филос[офских] сист[ем], [...], за мысли о плат[оновой] респуб[лике] в сравнен[ии] с нынеш[ним] учением к[оммунизма] и с[оциализма] [...]». Письмо не датировано.

Сохранился, однако, экземпляр «Обозрения истории философских систем», о котором писал И.А. Фонвизин. Дарственная надпись на нём: «Другу моему сердечному брату Ивану Александровичу, подарок на новый 1850 год. Тобольск, декабря 21, 1849 г.» доказывает, что упомянутое письмо было послано в начале 1850 г. и, таким образом, записка «О социализме и коммунизме» написана Фонвизиным не позднее конца 1849 г. Следовательно, имеющийся черновик письма М.А. Фонвизина также не мог быть написан ранее 1849 г.

Кому же оно было адресовано и кому предназначались упомянутые в нём записки? Письмо подписано: «В[ашего] В[ысокопревосходительства] всепокорнейший слуга, один из ревностных почитателей Ваших». Скорее всего письмо предназначалось Киселёву. Вряд ли в числе крупнейших бюрократов конца николаевского царствования мог найтись хотя бы ещё один человек, к которому Фонвизин мог бы обратиться с подобным письмом.

Остаётся определить, какие записки по крестьянскому вопросу собирался послать Фонвизин при этом письме. Повторение и примечание к записке «О социализме и коммунизме» основной мысли прежнего проекта освобождения крестьян - записки «О крепостном состоянии» даёт основание утверждать, что одной из посылаемых записок была именно она.

Сложнее определить вторую записку. Вряд ли в это время, когда неудача указа об обязанных крестьянах была очевидна, Фонвизин мог считать целесообразным направить верховной власти записку «Об указе 2-го апреля 1842 года». Может быть, две посылаемые записки были опять разъединённые «Историческое известие» и собственно записка «О крепостном состоянии»? Без отыскания каких-либо новых материалов ответить на этот вопрос невозможно. Если наши предположения верны и письмо действительно адресовалось Киселёву, то следует предположить также, что по крайней мере записка «О крепостном состоянии» до него в 1843 г. не дошла.

Разъяснить этот вопрос мог бы просмотр сохранившихся в архивах государственных деятелей того времени анонимных записок по крестьянскому делу, пока ещё осуществлённый лишь частично.