Владимир Иванович Штейнгейль
Владимир Иванович Штейнгейль принадлежал к старшему поколению декабристов, у которых ко времени вступления в тайное общество за плечами был большой жизненный опыт. Он, как и С.Г. Волконский, С.П. Трубецкой, Г.С. Батеньков, Ф.Н. Глинка и многие другие декабристы, участвовал в изгнании наполеоновских войск из России и мог с гордостью сказать: «Мы дети 1812 года».
Близко знавшие Штейнгейля ценили его как «человека истинно просвещенного, честного, благородного, друга человечества, поборника правды, и в несчастную пору своей жизни (каторга и ссылка) не угасившего прекрасных свойств своей души». М.А. Бестужев писал в своих воспоминаниях: «Поведение его перед тайным судом было не только безукоризненно, но и высоко оригинально по резкости ответов.
Он и Торсон, может, более всех подсудимых высказали самодержавному владыке самые горькие истины. На вопросный пункт «Что побудило Вас вступить в тайное общество?» он поместил между множеством причин такой отвратительно верный портрет нравственности того человека, который принимал скипетр для управления 60 миллионами, что члены суда упрашивали его переписать ответы, давая ему знать, что их будет читать сам государь.
«Тем лучше, - отвечал он, - пусть он посмотрится в это зеркало. А я, - прибавил, повторяя слова Пилата, - еже написах, написах». За свою правдивость и несгибаемость он, по словам М.А. Бестужева, заплатил «лишними двумя-тремя годами каторжной работы».
Сказанное подтверждают и материалы следственного комитета: «С какого времени и откуда Вы заимствовали свободный образ мыслей, т. е. от сообщества ли или внушений других (лиц), или от чтения книг или сочинений в рукописях и каких именно? Кто способствовал укоренению в вас сих мыслей?»
По словам Штейнгейля, чтобы ответить на этот вопрос совершенно удовлетворительным образом, ему пришлось бы написать обширную диссертацию на тему «О влиянии на образ мыслей того времени, которое протекало от последних дней Екатерины Великой до кончины Александра Первого», но это значило бы представить комитету такие вещи, которые мудрым мужам, оный составляющим, должны быть гораздо известнее, чем мне...»
Первым, кто оказал влияние на свободный образ мыслей Штейнгейля, был камчатский генерал П.И. Кошелев, с которым он еще в детстве был дружен. Вторым был назван действительный камергер Н.П. Резанов, возглавлявший русское посольство в Японии.
Затем декабрист упомянул «весьма почтенного генерала» Бегичева, под начальством которого он служил в петербургском ополчении в Отечественную войну 1812 г. и который с большим доверием и лаской относился к нему, "как то и письма свидетельствовать могут».
Таким образом, Штейнгейль не без сарказма дает понять членам следственного комитета, что зерна свободомыслия заронили в его душу герои, патриоты, наконец, высшие сановники, готовые жертвовать своей жизнью во благо своего Отечества.
На вопрос о том, чтение каких книг оказало влияние на развитие свободолюбивых идей, Штейнгейль с гордостью отвечал: «Двадцать семь лет я упражнялся и упражняюсь в беспрестанном чтении: я читал Княжнина «Вадима», даже печатный экземпляр Радищева «Поездка в Москву», сочинения Фонвизина, Вольтера, Руссо, Гельвеция, Попе, Парни, Грекура, Пиго-Леброна и прочих». Далее декабрист отмечал, что он изучил множество произведений «потаенной» литературы, в том числе сочинения Пушкина и Грибоедова, но, чтобы не поставить под удар великих поэтов России, он подчеркивал, что эти «мелочи игривого ума» не оказали на него никакого влияния и даже впечатления, кроме «минутной забавы».
«Я, - продолжал декабрист, - увлекался более теми сочинениями, в которых представлялись ясно и смело истины, неведение коих было многих зол для человечества причиною. По совести сказать должен, что ничто не озарило ума моего, как прилежное чтение истории с размышлением и соображением. Одни сто лет от Петра Великого до Александра I сколько содержат в себе поучительных событий к утверждению в том, что называется свободомыслием! Заключаю ответ мой удостоверением комитета, что никто особенно не способствовал укоренению сих мыслей, но единственно чтение, размышление, опыт и логическое соображение вещей. К несчастью, по свойству сердца моего и души я не лицемер».
И, уже подписав свои показания, Штейнгейль затем сделал добавление, что он упражнялся немало и в чтении естественно-исторической литературы, изучал памятники литературы Древней Руси, и в особенности древние произведения Новгорода Великого.
Интерес к естественным наукам привил ему отец, Иоганн Штейнгейль. Он получил образование в Лейпцигском университете. «Сверх познаний в правах, история и словесности он знал отлично металлургию, химию и физику. Металлургия и химия имели впоследствии великое влияние на обстоятельства жизни его».
Иоганну Штейнгейлю было немногим более 20 лет, когда он покинул Пруссию. В 1771 г. был принят на службу в Астраханский карабинерный полк, в котором с отличием и храбростью сражался в 1772-1774 гг. против турок. Затем он служил в Пермской губернии. В 1781 г., находясь в Екатеринбурге, он встретил купеческую дочь В.М. Разумову и вскоре тайно с пей обвенчался. 13 апреля 1783 г. у них родился сын Владимир.
Еще грудным младенцем он совершил свое первое путешествие по Сибири, из Обвы, где его отец служил капитан-исправником, до Иркутска, а в начале мая следующего года его увезли дальше на восток, поскольку отец был назначен капитан-исправником Нижнекамчатского округа. Декабрист вспоминал впоследствии: «По Охотской дороге, по коей надобно было проехать 1014 верст, меня везла матушка около себя в берестяном коробе, обыкновенно там тунтаем именуемом, который в таком случае привязывался с боку к седлу, и на нем делается сверху лучка для прикрытия покрывалом от оводов и мошек, коих там бездна. Всем-то экипаже отец ваш, милые мои дети, по первому году от рождения путешествовал по одной из самых труднейших дорог, какие есть в свете».
Почти три месяца продолжался переезд до Охотска по летнику, проходившему через топи, горы, леса. Затем на утлом суденышке все семейство переправилось сначала в Большерецк, затем в Петропавловск, основанный Второй камчатской экспедицией Витуса Беринга.
Владимир Штейнгейль ребенком запомнил приход в Петропавловскую гавань кораблей знаменитого французского путешественника Жана Лаперуза, который через год вместе со всеми своими спутниками погиб у Соломоновых островов, и встречу с участниками Северо-Восточной экспедиции И.И. Биллингса, в частности с вице-адмиралом Г.А. Сарычевым. Но, пожалуй, самое яркое впечатление на мальчика произвело многолетнее и тесное общение с первопроходцами - простыми русскими людьми. Впоследствии он опубликовал «Заметки старика», в основном посвященные начальному периоду деятельности русских промышленников на севере Тихого океана, которые на утлых шитиках ходили на Командоры, Алеутские и даже Сандвичевы острова.
Эти плавания Штейнгейль расценивал как целую эпоху в познании и освоении островов северной части Тихого океана и северо-западных берегов Америки, на которые русские ступили первыми и первые их картировали. «За всем тем, - писал Штейнгейль, - смелые предприимчивые промышленники на таких судах и с такими кормчими, говоря словами Ломоносова, более дерзостью, нежели счастьем, предводимые, вступали в обладание океана и ярых ветров. Оставляя за собою туманное море Охотское, они пробирались по грядам островов Курильских и Алеутских и производили промыслы».
Зимой 1790 г. семья Штейнгейлей переехала в Тагильскую крепость. «Тут в ожидании лета отдали меня учиться читать часослов и псалтырь к безграмотному дьячку, который казался мне тогда великим мудрецом,- вспоминал Штейнгейль. - И между тем я резвился с простыми казачьими и камчадальскими ребятишками, перенимая их наречия и навыки».
Летом 1790 г. на судне Г.И. Шелихова, одного из будущих основателей Российско-Американской компании, семья Штейнгейлей отправилась с берегов Камчатки в Охотск, Плавание продолжалось очень долго. Вышли запасы продуктов. Почти по осталось воды. Путешественники терпели голод и жажду. Не доходя 20 миль до Охотска, судно попало в полосу мертвого штиля.
Тогда Иоганн Штейнгейль со всей семьей высадился на дикий берег и отправился пешком в Охотск, но вскоре речка Мариканка преградила путь. Долго искали брод и, не найдя его, смертельно усталые заночевали на ее берегу. Утром, на рассвете, они были разбужены громкими голосами. «Радость была неописанная», когда путешественники узнали, что Шелихов прислал байдару с запасом булок, сахара и чая. Путешественники в тот же день добрались до конечной цели своего похода.
В Охотске наняли лошадей, изготовили вьюки для дальней дороги и в солнечный погожий день отправились в Якутск в сопровождении двух якутов и одного казака. Путешествовали без особых приключений. Только однажды лошадь, на которой ехал Володя, увязла передними ногами в тине и сбросила с себя незадачливого седока. «Она, - вспоминал Штейнгейль, - задела мне копытом рот, не тронув, впрочем, зубов. Однако от удара рот мой сильно опух и покривился на левую сторону, и я с неделю был криворотым. Ни от чего я так не плакал потом, как от воображения, что навсегда таким останусь. Можно представить, в каком положении было сердце матери и отца, пока они видели меня в грязи подле ног бьющейся лошади. Проворству казака и якутов единственно я обязан спасением».
По дороге из Якутска на запад Владимир Штейнгейль переболел оспой. В Иркутске начал учиться. За неимением средств на домашнее образование будущий декабрист почти целый год занимался в губернской школе. Следует заметить, что семья Штейнгейлей постоянно бедствовала, невзгоды и неудачи все время преследовали отца.
В конце концов родители решили определить сына в закрытое учебное заведение. Мальчик тяжело переживал разлуку и только позже смог оценить, что сделали для него мать и отец, отправив учиться в Петербург. Сначала хотели было устроить Володю в «артиллерийский корпус, но в том не успели», затем остановились па Морском кадетском корпусе в Кронштадте, хотя ребенок не испытывал большого желания стать морским офицером. Дело в том, что, когда проезжали через Москву, кто-то рассказал о приволье кадет сухопутного корпуса и «воспламенил юную мою голову в пользу сего корпуса». Штейнгейль признавался: «Мне страшно хотелось быть армейским».
Итак, 14 августа 1792 г. Штейнгейль стал воспитанником Морского кадетского корпуса. «Содержание кадет, - вспоминал декабрист,- было самое бедное. Многие были оборваны и босы. Учителя все кой-какие бедняки и частию пьяницы... В ученье не было никакой методы... О словесности и других изящных науках вообще не помышляли. Способ исправления состоял в истинном тиранстве. Капитаны, казалось, хвастались друг перед другом, кто из них бесчеловечнее и безжалостнее сечет кадет».
Правда, Штейнгелю с учителями и наставниками повезло. Они обратили внимание на выдающиеся способности кадета в точных науках и всячески поощряли его увлечение навигацией, астрономией, математикой. 9 мая 1795 г. ему было присвоено звание гардемарина. Еще более повезло с товарищами. «На учебную скамейку сел рядом с Беллинсгаузеном»,- писал впоследствии Штейнгель.
В 1796 г. Морской кадетский корпус перевели из Кронштадта в Петербург. Впоследствии в показаниях следственному комитету Штейнгейль писал, что исповедуемые «им либеральные идеи не имели корней ни в казенном образовании, ни в 11-летней службе во флоте в такое еще время, когда соблюдалась самая строжайшая субординация даже в частном обращении».
О последних двух годах учения в Морском корпусе у Штейнгейля, который сидел рядом с будущим первооткрывателем Антарктиды Ф.Ф. Беллинсгаузеном, остались самые светлые воспоминания. С особым усердием он занимался высшей математикой и изучал теорию кораблевождения. "Преподавателем, - вспоминал декабрист, - был незабвенный кротостию и добротою Платон Яковлевич Гамалея, у которого самый строгий выговор заключался в словах: «Экой ты, братец, печатной». Я у него был первым по классу и после старших унтер-офицеров первым вышел и по выпуску».
Гамалея воспитал целую плеяду моряков, которые связали свою судьбу с движением декабристов. По словам Штейнгейля, выдающийся ученый Гамалея неусыпными трудами своими в образовании воспитанников Морского кадетского корпуса и своими сочинениями оказал русскому флоту незабвенные услуги. «Рвение его в сих благонамеренных подвигах было столь велико, что он, преждевременно потеряв свое здоровье, принужден был удалиться в уединение, но он и в оном не мог уже возвратить потерянных сил своих.
Вскоре смерть похитила его ко всеобщему сожалению всех тех, коим известны были его добродетели, его ум и его глубокие по части высшей математики познания... Русский флот в позднейшие времена с благодарностью и удивлением будет произносить его имя. Сколько же почитать должны память его те, которые, подобно мне, имели счастье пользоваться изустными его наставлениями».
Окончив в 1799 г. Морской корпус, Штейнгейль плавал мичманом на судах Балтийского флота, посетил Голландию и Англию. Все свободное время он отдавал самообразованию, а спустя много лет на вопрос членов следственного комитета отвечал так: «Первоначальный предмет мой был - науки, до мореплавания относящиеся, ни о каких других предметах, даже о русской словесности, я не имел понятия, но с самой юности чувствовал жадность к приобретению познаний и потому читал все, что только ни попадалось».
В 1803 г. Россия отправила первую экспедицию вокруг света на кораблях «Надежда» и «Нева», которыми командовали опытнейшие моряки Иван Федорович Крузенштерн и Юрий Федорович Лисянский. На «Надежде», которая уже побывала на Камчатке и в Нагасаки, где велись переговоры об установлении дипломатических и торговых отношений между Россией и Японией, находился близкий товарищ Штейнгейля по кадетскому корпусу Ф.Ф. Беллинсгаузен.
«В 1805 году, - вспоминал Штейнгейль, - мне был вверен новый транспорт «Охотск» и предписано доставить в Петропавловскую гавань провизию для корвета «Надежда», долженствующего возвратиться из Японии. Вместе с тем посылались и депеши к капитану Крузенштерну со вручением ему первого ордена Св. Анны 2-й степени. В этот раз я был самым радостным вестником, как об этом упомянуто и в путешествии Крузенштерна...»
В «Записках старика» декабрист снова возвращается к встрече с участниками Первой русской кругосветной экспедиции: «Меня приняли с отверзтыми объятиями как самого приятного вестника. Сверх того, я нашел тут, как говорится, однокашника по учению и гардемаринству Фаддея Фаддеевича Беллинсгаузена, впоследствии знаменитого мореплавателя к Южному полярному кругу и адмирала». А в письме своему другу М.А. Бестужеву Штейнгейль писал 29 января 1859 г.: «Да, вообрази, в бумагах у детей нашлось письмо ко мне от Крузенштерна в 1811 году, в котором хвалит мои мысли о Камчатке и благодарит за них, уведомляя, что участь местных жителей будет облегчена. Я это принял как аттестат с того света».
На возвратном пути из Петропавловска в Охотск судно Штейнгейля попало в жестокий шторм, который длился долгих 17 суток. «Охотск» благополучно миновал первый Курильский пролив. Охотское море встретило моряков неистовым северо-западным ветром со снегом. Штейнгейль решил искать убежище в реке Воровской, в которую казенные суда никогда не заходили. Штейнгейль, благополучно пройдя через бар реки, остался на зимовку вблизи небольшого острожка, состоявшего из 12 изб. С наступлением зимы Штейнгейль отправил доверенные ему депеши Крузенштерна в Охотск. В навигацию следующего года Штейнгейль возвратился в Охотск.
На несколько лет он задержался в Иркутске, где представил гражданскому губернатору Н.И. Трескину обстоятельную записку о Камчатке. «Доставленные мною сведения, - вспоминал Штейнгейль, - понравились и доставили мне свободный доступ в кабинет его превосходительства. В губернии, и еще Сибирской, это имеет свое значение... Несмотря на мое мичманское ничтожество, мне удалось, однако же, привесть Иркутское адмиралтейство и команду в совершенно новый вид... Это обратило на меня общее внимание».
Затем Штейнгейль обследовал все Забайкалье, не подозревая, что через два десятилетия оно станет местом его заточения. Он побывал в Приморском крае, результатом знакомства с которым явился один из важных географических проектов. «Мысль об Амуре, - писал Штейнгейль М.А. Бестужеву 10 мая 1849 г., - занимала меня с 1809 года, когда я в первый раз увидел Ингоду и Шилку. В 14-м году я говорил с Николаем Семеновичем Мордвиновым, и он не противоречил мнению моему о возможности предварительной экспедиции на Амур... для описи его, и особенно устья».
Он побывал на Амуре. В Кяхте в доме директора местной таможни действительного статского советника Вонифатьева Штейнгейль встретился со своей будущей женой. Предложение Владимира Ивановича было принято, однако тесть поставил одно условие: зять должен оставить морскую службу. Штейнгейль отправился в Петербург и в 1810 г. получил в чине капитан-лейтенанта отставку «за болезнью». Сибирский генерал-губернатор И.Б. Пестель (отец декабриста П.И. Пестеля) определил Штейнгейля своим чиновником по особым поручениям и отправил в Сибирь за невестой.
«В конце 1811 года, - вспоминал Штейнгейль, - великолепная комета, наводившая тревожное ожидание на все умы, светила на северо-западе. Безотчетные страхи оправдались войной ужасною». Как только весть о вторжении наполеоновских войск в Россию дошла до Петербурга, Штейнгейль оставил службу в Министерстве внутренних дел и «явился в ряды защитников Отечества». В чине штаб-офицера он в составе 4-й дружины петербургского ополчения участвовал в Отечественной войне 1812 г. и в заграничном походе, о чем впоследствии рассказал в книге «Записки о С.-Петербургском. ополчении». За боевые подвиги под Полоцком и Чашниками на реке Березине награжден орденом Св. Анны 2-й степени и двумя орденами Св. Владимира 4-й степени с бантом.
Штейнгейль участвовал и в так называемой битве народов. 22 октября 1813 г. он писал Ф.В. Мошкову: «Спешу Вас поздравить с победою у Лейпцига, которою, кажется, несомненно судьба Европы решена и свобода ее достоверна. Слава... непобедимым россам».
По возвращении из заграничного похода в Россию Штейнгейля назначили адъютантом и правителем военных и гражданских дел канцелярии московского главнокомандующего и генерал-губернатора А.П. Тормасова. Много сил и времени будущий декабрист отдавал составлению плана застройки сожженной Москвы и правил вспоможения разоренным жителям. Эти документы без значительных изменений были утверждены русским правительством, и Штейнгейль сразу же взялся за их исполнение.
К восстановлению Москвы он привлек выдающихся архитекторов Ф.К. Соколова, О.И. Бове, А.А. Бетанкура. «Москва, - писал Штейнгейль, - быстро возникала из пепла и украшалась лучше прежнего. Кремль возобновился во всем величии... Иван Великий снова закрасовался своей главою, к колоколу его прибавили 500 пудов. Никольская башня, на которой так чудесно сохранился образ святителя и чудотворца Николая, возобновлена с некоторою переделкою».
«Деятельность Штейнгейля в Москве продолжалась только четыре года, - писала газета «Московские ведомости» 25 сентября 1862 г. - Она была помехой ворам, грабителям и казнокрадам». У него появились недоброжелатели. Среди последних был обер-полицмейстер Москвы. Видя, что главнокомандующий Москвой им недоволен, Штейнгейль подал в отставку. Его очернили перед высшими чиновниками. По указанию Александра I его не принимали на государственную службу.
«Я не остался без дела, - вспоминал Штейнгейль, - занялся сочинением «Опыта о времясчислении», написал «Рассуждения о наказаниях». Последняя записка свидетельствовала о глубоком возмущении будущего декабриста существовавшими в России телесными наказаниями. Она была направлена Штейнгейлем председателю Тайного комитета А.А. Аракчееву, который сделал на ней пометку «читал», но не принял никаких доводов автора записки. Телесные наказания были сохранены, и благодушное намерение царского правительства «не только обратилось в ничто, но даже не помешало совершенно противному проявлению впоследствии».
В 1819 г. в Петербурге был издан «Опыт полного исследования начал и правил хронологического и месяцесловного счисления старого и нового стиля». По мнению советских ученых, этот капитальный труд Штейнгейля не утратил своего значения в наши дни и «во многом отвечает современным требованиям».
Исследование включает три книги: 1. О времясчислении по солнцу; 2. О лунном времясчислении; 3. О счислениях пасхальных вообще. Книга состоит из 29 глав и небольшого предисловия, в котором автор рассматривает состояние разработки исследуемой проблемы как в Европе, так и в России. Примечательно, что Штейнгейль начинает свой рассказ с оценки успехов просвещения в России. Это была излюбленная тема многих будущих декабристов, она нашла отражение в целом ряде их сочинений и в программных документах, включая устав Ученой республики.
«Успехи просвещения в любезном Отечестве нашем, - отмечал В.И. Штейнгейль в начале своей книги, - своею быстротою изумляют иностранцев современников. Любовь к наукам весьма приметно распространяется; охота к чтению усиливается; влечение к приобретению познаний делается всеобщею страстью».
Штейнгейль подчеркивал, что развитие торговых и политических связей требует перехода от старого к новому стилю, принятому в странах Европы и Америки. Исследователь поведал, как были введены юлианский и григорианский календари и как возникла разница в исчислении времени по старому и новому стилю, что, по его мнению, представляло интерес для публики, «любящей науки и просвещение».
Автор подчеркивал важное значение для разработки отдельных вопросов рассматриваемой проблемы «классического единственного на нашем языке в сем роде творения покойного Платона Яковлевича Гамалеи» по мореходной астрономии, навигации кораблевождения. Гамалея первым обратил внимание на необходимость полного хронологического месяцесловного счисления старого и нового стиля.
Взявшись за решение этой сложной научной проблемы, Штейнгейль старался сделать свое повествование доступным не только специалистам, но и широкому кругу читателей. «Чувствуя сам сухость избранного мною предмета, - писал Штейнгейль, - я старался, сколько возможно, объяснения о разных установлениях и правилах времясчисления и Пасхами сделать завлекательными и, даже смею сказать, нескучными. Не упустив ни малейшего обстоятельства без ясного и точного истолкования, я не оставил ничего на догадку читателей, зная по опыту, что в подобных сочинениях неясность и краткость весьма затрудняют внимание читателей и бывают побуждением к невольному закрытию книги».
Рассматривая историю календаря, Штейнгейль отмечал, что времясчисление всегда было, как и ныне, двояким - «лунным и солнечным», причем у различных народов оно имеет свои особенности. Историю времясчисления Штейнгейль разделил на три периода: первый - от «непроницаемого мрака» первобытности до юлианского летосчисления; второй - от юлианского календаря до введения григорианского стиля; третий - от реформ папы Григория XIII до нашего времени.
Рассмотрев историю времясчисления, Штейнгейль ваключил, что «природа была кормилицею и вместе с тем первою во всем наставницею». Древний период безмятежности и тишины он именовал золотым веком. Первобытный человек относился к солнцу и луне как к божествам. Времясчисление, по мнению Штейнгейля, как раз и возникло из наблюдений человека над светилами, отсюда родились представления о сутках, неделях, месяцах, временах года, летнем и зимнем солнцестоянии. «Луна народилась», - писал декабрист, - есть выражение столь же древнее, как и сам род человеческий».
По словам Штейнгейля, первые наблюдения над солнцем привели древних к выводу, что год состоит из 365 дней. Утверждения некоторых западных естествоиспытателей, что это произошло во время построения Афин, он находит сомнительными, считая, что ученые Египта и Китая к подобному выводу пришли значительно раньше. «Весьма долго,- продолжал декабрист, - умы человеческие пребывали в совершенном младенчестве. В известные уже истории времена полагали еще землю плоскою и беспредельною».
Штейнгейль подробно останавливался на «небесных знаменьях», которые могли предвещать великие беды. Наглядным тому подтверждением могло служить появление в 1811 г. кометы Галлея - предвестницы нашествия наполеоновских войск на Русскую землю.
В изложении Штейнгейлем представлений древних, по мнению советских ученых, много наивного, идеалистического, вместе с тем начиная со времен Древней Греции исторический обзор «приобретает научную достоверность».
Весьма интересно замечание Штейнгейля о том, что накопление наблюдений за небесными светилами позволило древним финикиянам пуститься в море. Декабрист отмечал, что успехи в астрономии влияли на развитие мореплавания, а успехи в морских походах содействовали дальнейшему развитию знаний о небесных светилах и установлению законов движения звезд.
С введением Юлием Цезарем нового календаря каждые «три года к четвертому стали прибавлять лишние сутки, считая в таком случае год в 366 дней». Любопытно, что, даже рассматривая времясчисление, Штейнгейль его историю непременно связывал с общим развитием науки и просвещения. При этом он подчеркивал, что тиранство властителей Рима тормозило прогресс, в то время как демократия способствовала развитию наук и литературы. В частности, именно в так называемый золотой век Рима Птолемей, занимаясь созерцанием небес, «изъяснил первый систему мира».
А в конце XV столетия явился великий Коперник, который, углубившись в познание движения небесных светил, опроверг совершенно систему Птолемея и в творении своем об обращении тел небесных объяснил истинную систему мира и тем самым возбудил ненависть богословов западной церкви.
Далее Штейнгейль подробно остановился на том, как был исправлен юлианский календарь и установлен новый, получивший название «григорианский». Приверженцем системы Коперника стал знаменитый Галилей, который, как писал Штейнгейль, «как бы нарочно к посрамлению перед потомством гонителей открытием Юпитеровых спутников сделал для мореплавания и географии навеки незабвенную услугу. Он, изобретя телескоп, столько прилепился посредством сего орудия к созерцанию небес, что наконец лишился совершенно зрения. Относительно сего великого мужа можно сказать, что и астрономия может похвалиться своим страдальцем».
Переходя к истокам древней отечественной астрономии, Штейнгейль рассмотрел основные языческие праздники славян (Купала, Ярило и др.). Исследователь отмечал, что это дает основание предполагать, что торжества весны, лета, осени, зимы были установлены с учетом астрономических знаний древних славян и «что предки наши на видимое годовое движение солнца обращали также особенное внимание».
В отличие от Западной Европы на Руси было принято летосчисление от сотворения мира, начало каждого года церковь отмечала 1 сентября, а население - 1 марта. Надо сказать, что существование двух дат начала года осложнило перевод греческого стиля на юлианский календарь. Только Петр I ввел празднование Нового года с 1 января 1700 г., «считая летосчисление от рождества Христова, а не от сотворения мира», правда, по юлианскому календарю.
Штейнгейль подчеркивал, что в первой четверти XIX в., когда Россия победой над наполеоновскими армиями вознеслась на вершину славы и величия и делала исполинские шаги в области просвещения, настало время принять новый стиль (григорианский календарь). Постановку этой задачи советские ученые считают особой заслугой декабриста.
«Опыт» Штейнгейля, - отмечает Л.Е. Майстров, - построенный в первую очередь на базе достижений астрономии, охватывает и материал истории, как общей, так и церковной. Последняя в истории календаря играла особую роль, поскольку была связана с определением дат религиозных праздников, культовой службой и т. п. ...Многие вопросы в книге Штейнгейля освещены с такой полнотой и ясностью, что их толкование и сейчас может войти в обиход историков и помочь в решении ряда проблем».
Значительная часть книги посвящена времясчислению по солнцу. Автора занимали вопросы о гражданских сутках, об истинном суточном движении и уравнении суточного времени, о счислении времени неделями. Особенно подробно Штейнгейль рассматривал способ определять день недели на каждое число данного месяца. Он приводил образец древнего римского календаря, сравнив его с календарем Юлия Цезаря и Августа, после того как они произвели перемены «во днях месяцев».
«Во время Августа Кесаря, - отмечал Штейнгель, - ласкательствующий Рим счел уже обязанностью по примеру Юлия посвятить его имени один из месяцев. А как казалось неприличным, чтоб месяц Августов уступал в чем-либо месяцу Юлиеву, то сделали оный также в 31 день, отняв еще один день от февральских календ».
С необычайной тщательностью Штейнгейль рассмотрел вопрос о солнечном, гражданском и астрономическом годе. Большое место уделено в книге введению григорианского, или нового, стиля, а также вопросу, по словам исследователей основательно забытому в наше время, а именно об установлении «Индиктионов римских и христианских и об индиктах», которые, по словам Штейнгейля, составили «особый род летосчисления».
Вторая часть монографии посвящена лунному времясчислению. Штейнгейль дает в книге представление о Луне, которая, по его словам, «есть ближний родственник Земли, связана с нею неразрывными узами притяжения, всегда с нею неразлучна, сопровождает ее в годовом пути, как привязанный челнок следует за бегущим по морю кораблем; судьба ее соединена с судьбою земли, и, если сия не колеблется в основании своем, Луна исчезнет».
Штейнгейль писал, что Луна шарообразна, имеет множество гор, состоит из вещества вулканического, плотного. Подобно Земле, поверхность ее темна, что доказывается солнечными затмениями, и не имеет собственного света, однако отражает последний от Солнца. Штейнгель рассматривал новолуние, полнолуние, Луну в последней четверти и считал, что лунный свет в 300 раз слабее солнечного.
Вместе с тем, по мнению Штейнгейля, Луна одарена притягательной силой, имеет на атмосферу и океан «непосредственное и беспрестанное влияние». «О,- восклицал Штейнгейль,- если б разогнули мы историю мореплавателей, то, может быть, с изумлением увидели бы, сколько благодетельное сие светило, блеснув вовремя своим светом, спасло людей от погибели». Ссылаясь на мнение физиков, Штейнгейль утверждал, что Луна не имеет своей атмосферы и, естественно, ничто живое не обитает на ней.
В книге уделено внимание соотношению лунных и гражданских лет, эпактам григорианского календаря, таблицы которых во множестве приводятся в исследовании декабриста. Там же помещена таблица эпакт для определения новолуний. Рассмотрен также вопрос об астрономическом способе находить всякое число месяца и года и, кроме того, день полнолуний и новолуний в каждом месяце.
Третья часть книги посвящена «счислениям пасхальным вообще». Для многих исторических исследований, по словам Л.Е. Майстрова, расчеты пасхи и пояснения к ним имеют большое значение: «С пасхой связаны подвижные христианские праздники, а определение их наступлений иногда играет важную роль для историков». Принимая участие в создании тысячелетней летописи необычайных явлений природы (с 736 по 1914 г.), мы неоднократно обращались к труду Штейнгейля для определения точных хронологических дат «природных происшествий», случавшихся и в России, и Западной Европе, и на Ближнем Востоке.
Заслугой Штейнгейля является пересмотр некоторых исторических и церковных дат на основе сложных астрономических расчетов.
Все это свидетельствует о том, что несправедливо забытое капитальное исследование, каким является «Опыт» Штейнгейля, должно занять заслуженное место в истории русской науки.
Однако научная работа не принесла ему славы и материального обеспечения. Попытки Штейнгеля поступить на государственную службу не увенчались успехом. Им был недоволен не только Аракчеев, но и сам царь. К счастью, нашлись добрые люди. Некоторое время он управлял частным винокуренным заводом в Тульской губернии. Потом был приглашен астраханским губернатором Поповым в качестве неофициального помощника и правителя дел. «В течение восьми месяцев, - вспоминал Штейнгейль, - я занимался делами у губернатора, написал представления: об управлении калмыками, о рыболовной экспедиции, о тюленьей ловле».
Убедившись, что казенное место в Астрахани получить не удастся, Штейнгейль возвратился в Москву. Он намеревался посвятить себя воспитанию юношества и открыть пансион при Московском университете. В брошюре «Частное заведение для образования юношества» Штейнгейль изложил программу пансиона, обучение в котором должно было продолжаться 6 лет. Но и этому не суждено было осуществиться.
В это время от поставщика армии В.В. Варгина он получил предложение заняться его делами на очень выгодных условиях. Обремененный большим семейством, Штейнгейль дал согласие. «Я,- писал он затем следственному комитету,- как и всякий человек, знал себе цену, чувствовал свои способности, чувствовал, что мог бы быть полезен для Отечества и для службы в особенности; но я видел себя униженным, заброшенным без всякой существенной вины...»
Узнав о торговле людьми, Штейнгейль послал Александру I записку «О легкой возможности уничтожить существующий в России торг людьми». Он осуждал царя «от всей просвещенной Европы за постыдную перепродажу людей», которая не может «по всей справедливости почитаться законною». Далее он предлагал целый ряд мер по пресечению этого зла, и, главное, по словам декабриста, «имя человека в России избавится от конечного посрамления». Записка была оставлена без внимания.
«Я писал в 1823 году, - отмечал Штейнгейль в тюремном дневнике 1 октября 1833 г. в Петровском заводе, - о возможности уничтожить в нашем Отечестве гнусную продажу людей, не негров - россиян. Я мог ошибаться в средствах, кои мне казались легкими, безобидными для владельцев, справедливыми во всех отношениях. Другие это бы исправили, развили бы идею до возможности исполнения... Я писал, говорю, к самому царю, сколько мог убедительно, за вопиющее человечество и за честь России, но моя бумага с надписанием монаршим: «читал» - поступила в канцелярию графа Аракчеева, как в Лету. Кто знает о ней и будет ли когда-либо кто знать?»
Записка Штейнгейля, однако, сохранилась. Она была обнаружена в делах императорской канцелярии и в конце прошлого века увидела свет. Потом неоднократно приводилась в советских изданиях.
Летом 1823 г. Штейнгейль приехал в Петербург. Здесь в книжной лавке Оленина он впервые встретился с Кондратием Федоровичем Рылеевым. Оказалось, что Рылеев давно ищет возможности познакомиться с ним.
«После первых взаимных приветствий, - вспоминал Штейнгейль, - я сказал ему, что мне было интересно узнать Вас, это не должно Вас удивлять, но, чем я мог Вас интересовать, отгадать не могу». - «Очень просто, я пишу Войнаровского, сцена близ Якутска, а как Вы были там, то мне хотелось попросить Вас послушать то место поэмы и сказать, нет ли погрешностей против местности».
Я отвечал с удовольствием, и тотчас же Рылеев пригласил к себе на вечер и совершенно обворожил меня собою, так что мы расстались друзьями».
В 1824 г. Штейнгейль снова приехал в Петербург и остановился у И.В. Прокофьева, директора Российско-Американской компании, правителем дел которой оказался Рылеев. Штейнгейль и Рылеев в этот приезд еще более сблизились. Рылеев рассказал Штейнгейлю о существовании тайного общества и предложил стать его членом. Рылеев передал со Штейнгейлем письмо Ивану Ивановичу Пущину, который ввел Штейнгейля в курс дела, подчеркнув при этом, что одной из целей общества являются действия «против злоупотребления и невежества». Одновременно он познакомил Штейнгейля с проектом конституции, составленным Северным обществом (точнее, Н.М. Муравьевым).
Вступить в тайное общество Штейнгейля побудило знакомство с многими сторонами жизни России, что позволило ему «приглядеться ко всему, что мешает благосостоянию народному». Декабрист писал в своих показаниях: «Не быв от природы холодным эгоистом в не считая любовь к Отечеству простым идеалом, пригодным на случай надобности, я раздражался и скорбел сердцем от всего, что видел и слышал, а потому сознаюсь перед комитетом, перед царем, перед целым светом, как пред богом, что не мог не прилепиться мыслью к изящности такого правления, которое бы обеспечивало личную безопасность и достояние равно последнего гражданина, как и сильного вельможи, а с тем вместе само в себе заключало бы гарантию незыблемости государственных постановлений».
По просьбе Рылеева Штейнгейль стал писать «Манифест к русскому народу». Главная его мысль заключалась в следующем: когда «великие князья не хотят быть отцами народа, то осталось ему самому избрать себе правление».
Через шесть дней после разгрома восстания на Сенатской площади Штейнгейль уехал из Петербурга в Москву, где 2 января 1826 г. был арестован и доставлен в Зимний дворец на допрос к царю. «Штейнгейль, и ты тут?» - сказал Николай I. - «Я только был знаком с Рылеевым», - отвечал я. - «Как ты родня графу Штейнгейлю?» - «Племянник его, и ни мыслями, пи чувствами не участвовал в революционных замыслах, и мог ли участвовать, имея кучу детей!» - «Дети ничего не значат,- прервал государь, - твои дети будут мои дети. Так ты знал о их замыслах?» - «Знал, государь, от Рылеева». - «Знал и не сказал - не стыдно ли?» - «Государь, я не мог и мысли допустить дать кому-нибудь назвать меня подлецом!» - «А теперь как тебя назовут?» - спросил государь саркастически гневным тоном. Я нерешительно взглянул в глаза государя и потупил взор.
«Ну, прошу не прогневаться, ты видишь, и мое положение незавидно», - сказал государь с ощутительною угрозою в голосе и повелел отвести в крепость.
Одно воспоминание об этой минуте через столько лет приводит в трепет. «Твои дети будут мои дети» и это «прошу не прогневаться» казались мне смертным приговором».
Мысль о смерти, по словам Штейнгейля, возродила дерзновение. Он потребовал бумагу и написал два смелых письма о царствовании Александра I. Штейнгейль писал, что его правление было «пагубно, а под конец тягостно для всех состояний, даже до последнего изнеможения». Штейнгейль указывал на непоследовательность действий правительства, первоначально объявившего о подготовке конституционных реформ, по уже вскоре отступившего от своего плана. Лишь нашествие Наполеона объединило всех перед единой целью - защитой Отечества.
Победа в Отечественной войне и наступление вожделенного мира, по словам декабриста, обещали эпоху внутреннего благоустройства, но «ожидание не сбылось. Роздано несколько миллионов Москве, Смоленску и частью некоторым уездным городам сих губерний, но сим пособием воспользовались не столько совершенно разорившиеся, сколько имущие, ибо оно раздавалось в виде ссуды под залог недвижимости. Если Москва отрясла так скоро пепл с главы своей и вознеслась в новом великолепии, то не столько помогла тому сия помощь, сколько состояние внутренней коммерции и промышленности».
Штейнгейль тщательно проанализировал меры и тарифы, принятые после 1812 г., и убедился, что они противоречили государственным интересам России. Это повлекло «исчезновение знатных сумм серебра и золота», принесенных ранее внешней торговлей, и в конце концов парализовало отечественную коммерцию. Он называл ужасными действия правительства, которое размножило питейные дома и всячески поощряло народ пропивать «потовым трудом наживаемые деньги».
Взыскание недоимок привело казенных крестьян в страшное разорение, ибо у них отбирали домашний скот, лошадей и жилища. В то время как жители Белорусской, Псковской, Тверской, Вологодской и Ярославской губерний в течение ряда лет не могли собрать даже семян, то из-за засух, а то по причине проливных дождей, в малонаселенных Тамбовской, Пензенской и Симбирской губерниях хлеб был необыкновенно дешев. «О, государь! - продолжал декабрист, - Извольте послать доверенную особу инкогнито, в виде частного человека, и Вы откроете, может быть, гораздо горестное состояние народа, нежели каковым я его представляю».
В письме Штейнгейля из крепости содержится оценка не только политической и экономической жизни страны, но и состояния военно-морского флота: «Во все министерство маркиза де Траверсе... корабли ежегодно строились, отводились в Кронштадт и нередко гнили, не сделав ни одной кампании. И теперь более четырех или пяти кораблей нельзя выслать в море, ибо мачты для сего переставляют с одного корабля на другой.
Прочие, хотя число их немалое, не имеют вооружения. И так переводится последний лес, тратятся деньги, а флота нет. Но в царствование блаженной памяти родителя Вашего, в 1797 году, выходило 27 кораблей, всем снабженных, а в 1801 году против англичан готовилось 45 вымпелов! Можно сказать, что прекраснейшее и любезнейшее творение Великого Петра маркиз де Траверсе уничтожил совершенно».
Штейнгейль писал, что настанет день, когда солдаты обратят свои штыки против русского правительства. Он называл 25-летний срок их службы бесчеловечным. Правители России не прислушиваются к народному мнению, не входят в его нужды и лишь требуют повиновения. В итоге правительство потеряло уважение народа и «возбудило единодушное, общее желание перемен в порядке вещей». И далее: «Преследовать теперь за свободомыслие - не то ли же будет значить, что бить слепого, у которого трудною операциею сняты катаракты и которому показан свет...»
Штейнгейль подчеркивал, что истребить корни свободомыслия можно, лишь истребив целое поколение людей, которые родились и получили образование в первой четверти XIX в., сколь бы многих граждан «по сему преследованию» ни лишили свободы, все еще останется «гораздо множайшее число людей, разделяющих те же идеи и чувствования». Декабрист был уверен, что и в собственном окружении царя были люди, разделявшие взгляды декабристов. Последующие события показали правоту Штейнгейля.
29 января 1826 г. Штейнгейль отправил второе письмо Николаю I. «Вам, - говорилось в послании, - оставлено государство в изнеможении, с развращенными нравами, со внутренним расстройством, с истощающимися доходами, с преувеличенными расходами, с внешними долгами - и при всем том ни единого мужа у кормила государственного, который бы с известным глубоким умом, с характером твердым, соединяя полное и безошибочное сведение о своем Отечестве, питал к нему любовь, себялюбие превозмогающую, словом, ни одного мужа, на которого могла бы возлечь высочайшая доверенность в великом деле государственного управления.
Если присовокупить к сему разлившийся неспокойный дух с неудовольствием против правительства прежнего, с родившейся от того недоверчивостью к будущему, и, наконец, самую необходимость, в коей Вы нашлись опечалить многие семейства в обеих столицах, то действительно положение Ваше, государь, весьма затруднительно».
Штейнгейль, видевший Россию «от Камчатки до Польши и от Петербурга до Астрахани», призывал Николая I повелеть губернаторам обеих столиц в трехмесячный срок составить достоверные сведения о подлинном положении дворян и помещичьих крестьян, купечества, мещан, государственных и свободных хлебопашцев, а также о состоянии торговли, промышленности, земледелия, взимании налогов. Все эти материалы следовало направлять в руки царя, минуя министров, к которым «народ не имеет ни внутреннего уважения, ни доверия».
И хотя на письмо Штейнгейля ответа не последовало, однако, начиная с 30-х годов, Министерство внутренних дел приступило к сбору и публикации подробнейших статистических данных о жизни страны, в том числе о последствиях грозных природных явлений (градобития, бури, метели, наводнения, засухи, ливни), а также эмидемий и эпизоотии.
7 февраля 1826 г. на заседании «Комитета для изыскания о злоумышленном обществе» Штейнгейлю был дан вопросник из 18 пунктов.
Наибольший интерес представляют его ответы на последние вопросы. Как и в письме Николаю I, он писал, что распространение «республиканских мнений» подготовлено историческим развитием России. «С другой стороны, - продолжал Штейнгейль, - комитету должно быть весьма небезызвестно, что с учреждением министерств правительство вообще действовало в том духе, чтобы распространением просвещения приуготовить Россию к принятию конституционных начал.
От Министерства внутренних дел издаваем был журнал, в котором публика приучалась судить о действиях правительства. Потом несколько лет существовал «Дух журналов» в качестве оппозиционного периодического издания, в котором печатались весьма сильные опровержения против распоряжений правительства, защищаемых министериальною газетою «Северною почтою».
Между тем прекращение пожалования крестьян в крепостное состояние, открытие нового состояния свободных хлебопашцев, повторенное несколькими указами поощрение к отыскиванию свободы, обнародованные правила вывода крестьян из рабского состояния в остзейских провинциях и дарование конституции Польше и Финляндии были существенным к той цели воспособлением. Итак, по совести заключаю, что во всем этом скрывается истинный источник, из коего республиканские мнения обильно излились во всю Россию».
Штейнгейля осудили на 20 лет каторжных работ. Однако вместо Сибири его ожидала крепость Свартгольм, где он провел в заточении целый год, а затем был отправлен в Восточную Сибирь. Из Читы со своими товарищами по тайному обществу Штейнгель был переведен в Петровский завод. Этот переход он ярко описал в очерке «Дневник достопамятного нашего путешествия из Читы в Петровский завод 1830 года».
В ненастный день 7 августа 1830 г. в 9 часов утра декабристов вывели из Читинского острога. Около ворот тюрьмы собрались местные жители, чтобы попрощаться с узниками. Весь день заключенные шли под дождем. Лишь прекрасные пейзажи вдоль реки Ингоды несколько скрашивали впечатление от тяжелого долгого пути. 8 августа пришлось переходить через топкое болото. Навстречу были высланы лошади с бурятами. «Везде мостки, настилки, - писал Штейнгейль. - Какая заботливость, чтоб мы не промочили ножки!? Это было для нас забавно!». Однако юрты все до одной протекали.
11 августа была дневка, и декабристы все время провели в юртах. На следующий день продолжали путь. Несмотря на дождь, одолели перевал через Яблоновый хребет. Когда стали спускаться в долину, дождь перестал. «Но дороги - одна грязь».
Штейнгейль и М.А. Бестужев подробно описали трудный переход из Читы в Петровский завод. Жители деревень, попадавшихся на пути, тепло встречали и провожали узников.
Из газет декабристы узнали о восстании парижан, о боях на баррикадах. Вечером, когда можно было собраться всем вместе, выпили по бокалу за революцию во Франции и хором пропели Марсельезу. «Версты за полторы, - писал М.А. Бестужев, - открылся мрачный Петровский завод, отличающийся огромностью и своею крытою крышею от прочих зданий... Мы с пригорка смотрели на нашу обитель и шутили... С веселым духом вошли мы в стены нашей Бастилии»... «В июльской революции все видели доброе предзнаменование и верили в «лучшую будущность Европы».
В Петровском заводе декабристы, по словам Штейнгейля, «составили свои правила и жили, как в монастыре, занимаясь науками». Здесь он перевел записки известного американского естествоиспытателя В. Франклина и составил очерк об административном управлении Сибирью «Сибирские сатрапы».
Штейнгейль подружился с М.А. Бестужевым, который впоследствии вспоминал: «Казематная жизнь сначала сблизила, а потом соединила меня со Штейнгелем неразрывными узами самой чистой, бескорыстной дружбы. Правда, сначала не по вкусу мне были некоторые особенности его личности. Так, например, мне не нравилась в нем какая-то театральность, какое-то желание рисоваться, даже речь его, ровная, плавная, спокойная, казалась мне речью Цицерона, сперва написанною и потом выученною наизусть, но потом я убедился, что он не мог быть другим, иначе он был бы не Штейнгейль, но что он со всеми, по-моему, недостатками прямая, русская душа...
Со своей стороны и он вначале думал видеть во мне более незрелости и ветрености, нежели сколько было во мне этих недостатков. Кипучая жизнь, выливавшаяся у меня иногда через край в резких выходках суждений и самих действий, подавала беспрестанно повод к подобным заключениям. Но так или иначе, мы сблизились друг с другом, и эта дружба длилась до его могилы. В день моих именин, 8 ноября 1836 года, он принес ко мне маленькую книжечку «Правила Этикета» в подарок. На заглавном листке была надпись:
«В незабвенный год жизни моей и Отечества (1812 г.) эта книжка приобретена мною - тебе ее дарю, мой единственный друг и товарищ несчастия, также незабвенного. Если ты будешь тверд в своих правилах, согласных с нею, ты не забудешь седого друга твоего».
Эти немногие слова могут служить лучшим истолкованием наших отношений».
Большинство писем Штейнгейля к М.А. Бестужеву, которые сохранились до нашего времени, опубликовано Восточно-Сибирским книжным издательством в 1985 г.
Рядом манифестов срок каторжных работ был сокращен с 20 до 10 лет. В 1836 г. Штейнгейля отправили сначала на поселение в село Елань, в 67 верстах от Иркутска, затем перевели в город Ишим Тобольской губернии. Губернатор М.В. Ладыженский познакомившийся со Штейнгейлем в Москве, попросил его «заняться преподаванием его малолетней дочери необходимых элементарных уроков».
В 1842 г. в уездах Пермской губернии взбунтовались крестьяне, началось «брожение умов» и в смежных местностях Тобольской губернии. Ладыженский попросил Штейнгейля написать к народу «остерегательные прокламации народным вразумительным языком». Это пришлось не по душе генерал-губернатору Западной Сибири П.Д. Горчакову, и он приказал сослать Штейнгейля в город Тару, сообщив шефу жандармов Бенкендорфу «что Штейнгейль занимается редакциею бумаг у губернатора и потому имеет влияние на управление [Тобольской] губернии, что он находит неприличным».
В Таре, где он томился восемь лет, Штейнгейль, по-видимому, прекратил ученые занятия. Во всяком случае, не известно ни одной из его работ, относящихся к 1843-1851 гг.; не напечатал он ни одной строчки и после того, как в 1851 г. его перевели в Тобольск. Правда, не исключено, что все это время он трудился над мемуарами, которые увидели свет через несколько десятилетий после его смерти.
В 1856 г. декабристы были освобождены из ссылки, им возвращались чины, звания, имущество. «Для немногих оставшихся в живых изгнанников радость полная,- писал Штейнгейль, - но и тут не без отравы. Въезд в столицы запрещен!»
В Москве, «в воссоздании которой из пепла on участвовал сердцем и трудами», декабристу разрешили пробыть всего два дня. Затем он отправился в Тверь, где встретился с сыновьями, а 27 ноября 1856 г. был уже в Петербурге. Через несколько дней его вызвали к начальнику III отделения князю Долгорукому, чтобы «пристращать его нотациею, чтобы вел себя осторожнее». «Вскоре нашли, - вспоминал Штейнгейль,- что неприлично и неуместно жить мне в лицее (директором которого был его сын .- В.П.). Сват мой адмирал Анжу приютил меня на своей квартире.
Итак, я снова попал в положение столь же странное, как и тяжкое, тяжкое до того, что едва ли не тяжелее ссылочного... Вызванным из Сибири, как из гроба, нам... возвращено достоинство родовое, но с ограничением свободы, с оставлением признака кары, отвержения и напоминания для всех и каждого: «это был преступник». Всему должен быть предел, даже ненависти и мщению».
В Петербурге Штейнгейль сначала работал над своими воспоминаниями, а затем опубликовал целый ряд естественно-исторических работ, посвященных главным образом исследованию и освоению Дальнего Востока, Камчатки, северной части Тихого океана, Алеутских островов и Русской Америки. Все эти статьи были направлены на защиту русских национальных интересов на севере Тихого океана.
30 декабря 1862 г. он опубликовал «Заметки старика» о деятельности русских промышленников на Алеутских, Командорских, Сандвичевых островах. Штейнгейль особо подчеркивал роль Российско-Американской компании в укреплении позиций России. Эта идея еще более отчетливо проводилась им в статье «Материалы для истории русских заселений по берегам Восточного океана», которая являлась как бы продолжением «Заметок старика».
Штейнгейль осуждал царское правительство за то, что оно практически открыло доступ иностранным промышленникам и уступило Англии значительную часть юга Русской Америки. «Результат теперь красуется на географических картах», - писал он с горечью, не подозревая, что через шесть лет царь почти за бесценок продаст свои владения в Америке, изучение и освоение которых стоило жизни многим русским смельчакам.
Судьба в это время свела его с известным русским путешественником. «Был у свата П.Ф. Анжу, - писал Штейнгейль М.А. Бестужеву 25 октября 1858 г., - по случаю 30-летия его свадьбы. Это был адмиральский круг. Меня более всех интересовал Врангель, бывший [морским] министром. После обеда подсел ко мне и изъявил любопытство о нашем прошедшем. Сколько позволила краткость времени, я ему высказал откровенно, начиная с крепостных приемов, суда и пр.
С живым участием он не однажды восклицал: «Ах, боже мой! Это ужасно! Неужели!». Взамен он мне сказал с откровенностью, что сам чуть не попал к нам. Из Рио-Жанейро он написал письмо к Батенькову и, по счастью, адресовал его к Литке, который получил это письмо в то время, как уже всех хватали, и как сидел перед камином, то тотчас бросил в огонь. Он примолвил: «Я со многими был знаком, и как иначе, когда в этом кругу было все, что тогда было любезного, умного, благородного!». Можешь вообразить, как такой отзыв ущипнул меня за сердце, и скажу странность: мне в эту минуту представились наши усопшие: «Ах, зачем Вы этого не слышите?» - подумал я, и слезы навернулись на глазах у меня; я крепко пожал его руку».
В его квартире на Кирочной, куда он переехал в 1859 г., собиралось немало людей, оппозиционно настроенных к царскому режиму. Вот что писал литератор М.И. Семевский, часто бывавший у Штейнгейля: «Мы имели счастье близко знать Владимира Ивановича. Свидания с ним были счастливейшими часами вашей жизни. С каким наслаждением выслушивали мы его оживленные рассказы, дивились его громадной памяти и светлому взгляду на самые животрепещущие вопросы общественной и государственной жизни нашей родины.
С восторгом говорил он в первые годы по приезде в столицу о поднятии крестьянского и откупного вопросов, о гласном судопроизводстве, возможной свободе печати, о народном воспитании и т. п. С нетерпением ждал он осуществления тех надежд, которые занимали и не оставляли его в течение многих и многих лет страдальческой жизни».
20 сентября 1862 г. Штейнгейль скончался. «Человек, боровшийся со злом и неправдой, всю жизнь терпевший страдания, изведавший всевозможные лишения и бедствия и едва ли обретший даже на закате дней своих спокойствие и счастье, с таким избытком был одарен душевными силами, что не изнемогал, не падал на тернистом пути своей долговременной жизни. Нам все еще кажется, что эти прекрасные, дышавшие любовью и кротостью черты лица оживятся обычной добродушной умной улыбкой.
Мы не верим, чтобы эта голова, украшенная серебряной сединой, навсегда склонилась на изголовье смертного одра. Нашим глазам, отуманенным слезами, все еще представляется этот старец, опирающийся на железную палку, [выкованную из его кандалов], нам еще слышится его неторопливый, полный ума и чувства рассказ о разных событиях его почти вековой жизни. Нам страшно верить, чтоб этот голос замер навсегда, так убеждены мы были, что этот человек еще многие годы мог бы жить, как завет старых поколений».
Так писал известный прогрессивный исследователь движения декабристов М.И. Семевский в некрологе, который поместила петербургская газета «Современное слово» 23 сентября 1862 г. Его хоронили видные писатели и ученые того времени. По словам одного из биографов Штейнгейля, «гроб несли на руках до конца Троицкого моста». Поравнявшись с Петропавловской крепостью, около места казни декабристов решили остановить процессию и отслужить панихиду, но III отделение помешало этому.
Похоронен Владимир Иванович Штейнгейль на Охтенском кладбище.
В. Пасецкий
