*  *  *

Михаил Бестужев и Щепин-Ростовский явились утром в свой полк и вскоре вместе со всеми офицерами были вызваны к полковому командиру генерал-майору барону Фридериксу. Здесь офицеры должны были ознакомиться с манифестом, сочинённым Карамзиным и Сперанским, приложениями к нему, которые объясняли затянувшееся междуцарствие. После этого ротные командиры должны были объяснить солдатам смысл нового распоряжения: почему теперь новый император, почему нужно присягать вторично. А тем временем на главном дворе казарм готовился аналой для присяги солдат.

Старший брат Михаила Бестужева, Александр, в девять часов утра отправился в Московский полк. Ехал он без особого оптимизма: «Я ожидал, что кончу жизнь на штыках, не выходя из полка, ибо мало на московцев надеялся и для того избрал это место как нужнейшее». Бестужев прибыл в роту своего брата (третья фузилерная), а затем обошёл вторую, пятую и шестую, обращаясь к солдатам.

Александр Бестужев говорил, что он адъютант Константина, что он недавно приехал из Варшавы с повелением не допускать полки до присяги, что шеф полка Великий князь Михаил Павлович задержан в Варшаве, а гвардию, между тем, хотят заставить присягнуть Николаю. В этот призыв оставаться верным прежней присяге вплетались и пункты из «Манифеста к русскому народу», который декабристы собирались опубликовать сразу после захвата власти. Бестужев утверждал, что император Константин, якобы, обещает солдатам сокращения срока службы до 15 лет. Солдаты слушали жадно и, по свидетельству Михаила, отвечали в один голос: «Не хотим Николая, ура - Константину!»

К солдатам обращался не только Александр Бестужев, но и его брат и Щепин-Ростовский. Против агитации ротные командиры Волков и Броке не возражали, но сами агитации не вели.

Щепин-Ростовский явился в свою роту и говорил солдатам: «Ребята, всё обман! Нас заставляют присягать насильно: государь Константин Павлович не отказался от престола, а находится в цепях». Щепин обращался с этими словами не только к своим солдатам, но ходил и в другие роты, приказывая при этом брать боевые патроны и заряжать ружья. Солдаты и сами уже брали патроны и готовились выступать.

Рота Михаила Бестужева выстроилась первой и двинулась к выходу, за ней - рота Щепина-Ростовского. В этот момент Щепина потребовали к полковому командиру, в ответ на что он дерзко ответил при солдатах, что «не хочет знать генерала», а офицера Веригина, звавшего его к генералу, угрожая ему саблей, заставил вынуть шпагу и кричать «Ура Константину!»

Барабанщики восставших рот били тревогу. Солдаты Бестужева и Щепина побежали на большой двор казармы, а оттуда на набережную Фонтанки. Михаил Бестужев уже переходил мост, когда заметил, что нет знамени батальона и шестой роты. Солдаты вернулись, силой овладели знаменем и двинулись с ним опять к выходу. Батальонное знамя тоже оказалось в руках восставших, но ошибочно часть восставших солдат приняла вынос знамени как намерение вынести его к аналою, к присяге.

Около этого знамени началась борьба своих же со своими. Щепин увидел, что у унтер-офицера знамя отнимает рядовой Андрей Красовский и, полагая, что он против восставших, ранил его саблей в живот, на что солдат ответил: «Ваше сиятельство, вы ошиблись, я за императора Константина». Щепин ранил ещё одного унтер-офицера, препятствовавшего захвату знамени. Наконец, знамя оказалось в руках восставших солдат и Щепин с возгласом: «Ребята, за мной!» - бросился на улицу.

Наперерез солдатам бросился бригадный командир генерал-адъютант Шеншин. Возле командира полка оказался Александр Бестужев, который убеждал Фридерикса отойти. Видя, что не может убедить, Бестужев, распахнул шинель и показал ему пистолет. «Отойдите прочь, генерал! - крикнул Бестужев и навёл на Фридерикса пистолет. Сзади раздались солдатские возгласы: «Поди прочь, убьём!». Барон отскочил в сторону и «наткнулся на Щепина-Ростовского, который так ловко рубанул его своею острой саблей, что тот упал на землю».

Возле самых ворот генерал-адъютант Шеншин уговаривал группу солдат прекратить выступление. Щепин «ударом руки поверг его на землю и нанёс несколько ударов саблей». Перед самыми сводами ворот стоял полковник Хвощинский, требуя от солдат, чтобы они вернулись. Щепин нанёс ему три кровавые раны. Хвощинский, спасаясь от сабли Щепина, бежал с поднятыми вверх руками, согнувшись в дугу. Солдаты вырвались на Фонтанку и заполнили во всю ширину Гороховую улицу, которая вела на Сенатскую площадь.

Все эти решительные действия Щепина дали возможность увлечь около 500 солдат, которые почти бегом устремились к площади с развевающимися знамёнами и барабанной дробью. На улице толпами собрался народ. Когда какой-то полицейский офицер начал отгонять народ от солдат, последние избили «по приказанию Щепина офицера». Было уже около одиннадцати часов, но площадь оказалась совсем пустой, ни один из полков ещё не явился. Московский полк был первым.

Михаил Бестужев вспоминал об этом: «Мы со Щепиным поспешили рассчитать солдат и построить их в каре. Моя рота и рядовые из прочих заняли 2 фаса: один, обращённый к Сенату, другой - к монументу Петра I; рота Щепина с рядовыми других рот заняла фасы, обращённые к Исаакию и к Адмиралтейству». Полк приготовился отражать нападение. Через некоторое время начали прибывать отдельные декабристы, но без войск. Из состава Московского полка был выведен взвод, которому приказали образовать заградительную стрелковую цепь. Этим взводом командовал А.И. Одоевский.

Известие о восстании Московского полка поразило Николая I, он понял, что как раз наступил тот момент, о котором писал 12 декабря в Таганрог Волконскому: «Воля божия и приговор братний надо мной свершился. 14-го числа я буду государь или мёртв». Несколько иначе отнёсся к этому генерал-губернатор Петербурга Милорадович - он полагал, что достаточно ему появиться на площади, произнести несколько ярких фраз, и «бунт» прекратится.

Как известно, «увещевание» Милорадовича кончилось для него плачевно: он был смертельно ранен П.Г. Каховским. Но стрелял не только он. Специальная «Записка», составленная в результате следствия в Московском полку («О подробных действиях лейб-гвардии Московского полка штабс-капитана князя Щепина-Ростовского в день происшествия 14 декабря 1825 года»), говорит, что когда к каре подъезжал Милорадович, то «по приказанию его, Щепина, и Бестужевых нижние чины стреляли по нём».

На площади Щепин вёл себя очень активно и оставался верен своему слову. Очевидно, из-за этого у него и произошло столкновение с Якубовичем, когда тот вернулся к восставшим после своей встречи с Николаем. Что именно произошло, неизвестно. Декабрист Сутгоф говорил, что «Якубович был оскорблён на площади кн. Щепиным-Ростовским», а солдаты хотели заколоть за что-то храброго кавказца. Вероятно, Щепин упрекал Якубовича за нерешительность и неисполнение взятых на себя обязанностей. После этого Якубович исчезает с площади, якобы потому, что у него «болит голова».

Восставший Московский полк стоял на площади уже два часа, а войск всё не было - ни тех, которые должны были присоединиться к восставшим, ни оставшихся верными Николаю. Царь отдал распоряжение стянуть к площади войска и окружить мятежников. Полной уверенности на успех у императора не было, поэтому комендант Зимнего дворца Башуцкий одновременно получил приказание подготовить кареты, чтобы вывезти царскую фамилию из дворца в случае опасности. А тем временем площадь очень медленно окружают правительственные войска.

Преображенцы, шедшие с Дворцовой площади, остановились на углу Адмиралтейского бульвара. Одна рота этого полка («рота его величества») заняла Исаакиевский мост. Затем появилась конная гвардия во главе с Алексеем Орловым (братом декабриста Михаила Орлова), построившаяся тылом к Адмиралтейству и Неве. Вскоре прибыла часть Московского полка, она была поставлена на углу строившегося Исаакиевского собора, как раз против роты Щепина-Ростовского. Это было сделано царём сознательно - «в доказательство моей к ним доверенности».

Семёновский полк закрыл выход с площади со стороны манежа конной гвардии. Солдаты Павловского полка заняли Галерную улицу, а конно-пионеры закрыли выход на Английскую набережную. В резерве оставались кавалергарды, которым Николай не очень доверял. Кольцо сомкнулось. Правительственные войска тоже действовали пока нерешительно. Например, артиллерия приехала на площадь без зарядов.

Но на площади были не только одни войска - был ещё и народ, который вёл себя довольно активно. Он по-своему отвечал на последовавшие атаки конной гвардии - поленьями и камнями. Принц Евгений Вюртембергский писал в своих воспоминаниях: «Собравшаяся чернь стала также принимать участие в беспорядке. Начальника гвардейского корпуса генерала Воинова чуть было не стащили с лошади; мимо адъютантов императора летели камни, в меня попало несколько комков снега». Как видим, народ не безмолвствовал, но сами декабристы ничего не сделали, чтобы привлечь на свою сторону народные массы - они ждали войска и диктатора Трубецкого.

Лишь во втором часу подошло первое подкрепление - рота лейб-гвардии Гренадерского полка под командованием поручика Сутгофа. Почти одновременно на площадь прибыл и гвардейский морской экипаж во главе с Николаем Бестужевым. Экипаж выстроился отдельной колонной к атаке. Через некоторое время на площади появляется остальная часть гренадеров под командованием поручика Панова, заглянувшим по пути в Зимний дворец, «но увидев сапёров, стоявших в карауле, закричал: «Ребята, это не наши, налево кругом, на Петровскую площадь. Ура!»

Царь, стягивая войска, не отказывался вести «переговоры с мятежниками». После Милорадовича к восставшим обращался командир гвардейского корпуса генерал Воинов. Затем на помощь были призваны служители царя небесного - митрополит Серафим, который после возвращения с площади на вопрос придворных: «Чем утешите? Что там делается?» - отвечал: «Обругали и прочь отослали».

Наконец, решился испытать своё счастье брат императора Михаил Павлович, находящийся всё ещё под впечатлением, что ему удалось привести к присяге оставшуюся в казармах часть Московского полка. Михаил отправился с генерал-адъютантом Левашовым. Конечно, он должен был бы обратиться к своим «подшефным» - Московскому полку, но великий князь начал уговаривать моряков. Матросы не слушали брата царя и вообще его «визит» прошёл как-то незаметно. И.И. Пущин предложил В.К. Кюхельбекеру «ссадить» Михаила Павловича, но «Кюхле» и на этот раз не повезло - его пистолет дал осечку.

Узнав о дипломатическом поражении своего брата, царь возвратился к мысли бросить в атаку конную гвардию. Атаки следовали одна за другой, но безуспешно. Позже власти эти неудачи свалили на оружейников («палаши не отпущены»). После конной гвардии в атаку пошли кавалергарды и эскадрон конно-пионеров. Результат такой же, как и у кавалеристов, предводительствуемых Алексеем Орловым.

Атаки на каре шли со всех сторон - со стороны Адмиралтейства и Исаакиевского моста, со стороны собора и Конногвардейского манежа, вдоль Английской набережной. Ружейный огонь восставших , хотя и не очень губительный (многие стреляли по лошадям или поверх голов кавалеристов) заставил Николая отказаться сломить сопротивление подобным образом. Царь решил покончить с «бунтовщиками» картечью.

Начало темнеть, а диктатор всё ещё не являлся. Его искали, Кюхельбекер отправился даже к нему домой, благо дом Лаваля находился тут же за углом набережной, но князя не было. Как говорил он сам: «Терзаем совестью, мучим страхом грозящих бедствий, я видел, что во всяком случае я погиб неизбежно, но решился, по крайней мере, не иметь ещё того на совести, чтоб быть в рядах бунтовщиков», и он ушёл из дома. Целый день он бродил по Петербургу, мыкался по штабам, встретился на Дворцовой с царём, сидел в курьерской, где на него с удивлением посматривали чиновники, наконец, отправился к австрийскому послу графу Лебцельтерну, женатому на сестре его жены.

А на площади «со всех сторон мы - без главного начальства.., моральных и физических опор для поддержания храбрости солдат. Они с необычайной энергией оставались непоколебимы и, дрожа от холода, стояли в рядах, как на параде». Новым диктатором был выбран Е.П. Оболенский. Но слишком поздно. «Вдруг мы увидели, - говорил Н.А. Бестужев, - что полки, стоявшие против нас, расступились на две стороны, и батарея артиллерии стала между нами с разверстыми зевами, тускло освещая серым мерцанием сумерек». К восставшим подъехал начальник артиллерии гвардейского корпуса генерал-майор Сухозанет, который уже не вдавался в юридические тонкости законности присяги Николаю, а только показал на пушки. Из каре со всех сторон ему кричали: «Подлец», и он повернул обратно.

Царь скомандовал: «Пальба орудиями по порядку, правый фланг, начинай, первая». Грянул первый залп. По воспоминаниям Николая I «мятежники ответили неистовыми криками и беглым огнём». После второго залпа картечью каре дрогнуло, заколебалось, падали убитые и раненые. С близкого расстояния картечь разила убийственно. Солдаты падали почти без крика. Были жертвы и среди народа, который бросился с площади, увлекая за собой декабристов.

Щепин-Ростовский под градом пуль оставался на площади. После второго залпа солдаты его роты вместе с ним бросились к воротам Кусовникова дома, где их командир пытался организовать оборону.

Интересные подробности имеются в донесении плац-адъютанта штабс-капитана Павловского полка Николаева от 16 декабря 1825 года. Давая описание событий 14 декабря, он сообщает: «По окончании происшествия встретил я на площади капитана учебного карабинерного полка Репина. Проходя с ним по площади и услышав из разговаривающих офицеров лейб-гвардии Семёновского полка, что один из них отправляется в дом Кусовникова осмотреть, нет ли скрывающихся мятежников, пошёл за ними. Сей офицер лейб-гвардии Семёновского полка поручик Тернберг, взойдя во двор, смотрел в окно комнаты, где скрывались мятежники, и оставался тут.

Мы с Репиным вошли в ту комнату, где был Щепин-Ростовский, бывший штабс-капитан. Он сидел на кровати и держал в руках обнажённую саблю, а вокруг него было до 12-ти рядовых лейб-гвардии Московского полка. Подойдя к Щепину, я усовещевал его выйти оттуда, и он согласился следовать за мной. Тут же приказал я помянутым рядовым следовать за мной и, когда они вышли, то рядовые были взяты командою лейб-гвардии Семёновского полка, а Щепин шёл вместе со мной и господами Репиным и Тернбергом.

Когда мы достигли стоявшего у Исаакиевского собора лейб-гвардии Московского полка, то господа офицеры сего полка в праведном гневе на мятежника Щепина-Ростовского, окружив его, сорвали с него эполеты и прочие на нём офицерские принадлежности, и тут же наряжен особый конвой для дальнейшего препровождения арестанта». Его повели во дворец. Ещё один плац-адъютант счёл необходимым отметить свою встречу со Щепиным вечером 14 декабря. «...Когда же артиллерия двинулась вперёд, чтобы атаковать мятежников, поехал уже и я, - писал капитан Тунпельман в своём рапорте, - для приготовления вечернего рапорта в ордонансгауз.

Приехавши же с рапортом во дворец, мятеж был уже прекращён; тогда пошёл наверх и в тёмном коридоре встретил ведущих к Его Величеству бывшего лейб-гвардии Московского полка штабс-капитана князя Щепина-Ростовского».

Хотя стиль Тунпельмана несколько напоминает знаменитое чеховское - «подъезжая к станции, с головы слетела шляпа», всё же из его донесения становится ясно, что в первые дни после 14 декабря, теперь уже бывший командир фузилерной роты, представлялся одним из главных руководителей восстания.

Щепин-Ростовский 14 декабря везде был первый: он первый пришёл на площадь, его первого привели к Николаю. Царский родственник принц Евгений Вюртембергский вспоминал: «Первым был приведён со связанными сзади руками молодой офицер Московского гвардейского полка князь Щепин-Ростовский в парадном мундире, но с оторванными эполетами. Его мрачная, но решительная физиономия, казалось, изобличала в нём закоренелого злодея». Даже этот враждебный делу декабристов человек отметил решительность Щепина, решительность, которой так не хватало руководителям восстания. Эта же решительность сделала Щепина на первое время одним из главнейших бунтовщиков.

Как только Щепин был приведён во дворец, его допросил генерал Толь. В 10 часов вечера «бунтовщика» уже отправили в Петропавловскую крепость, где он был посажен в Алексеевский равелин. Это была специальная секретная тюрьма, построенная по приказанию Павла I. Её узниками были, как правило, политические заключённые. Режим был особенно жестоким, рассчитанным на постепенное и медленное уничтожение узника. В Алексеевском равелине было 20 одиночных камер. Щепина поместили в каземат под номером 16, а в 17 каземате находился Рылеев.

Все историки отмечали полицейские способности Николая I. Допросив арестованного, император отсылал его в крепость в распоряжение тогдашнего коменданта крепости генерал-адъютанта Сукина, с собственноручной запиской на почтовой бумаге или же на первом попавшемся под руку клочке. Комендант благоговейно хранил эти записки.

Им был составлен «реестр» этим царским автографам или «Высочайшим собственноручным его императорского величества повелениям, поступившим на имя генерал-адъютанта Александра Яковлевича Сукина». В нём под номером 25 значится записка следующего содержания - 17 декабря в начале 12-го часа пополудни. «Бестужева по присылке, равно Оболенского и Щепина, велеть заковать в ручные железа. Бестужева посадить также в Алексеевский равелин».

Допросами Щепина беспокоили не часто. 27 декабря его допрашивали в «Комитете». Следователей интересовали прежде всего вопросы о принадлежности к обществу, совещание 13 декабря у Рылеева, подробности убийства Милорадовича, нанесение ран Шеншину, Хвощинскому. Князь отрицал свою принадлежность к обществу, побудительной причиной своего выступления выставлял только верность присяге Константину.

Самый подробный допрос произошёл 6 января. В конце января следователи специально допрашивали Рылеева, Николая и Михаила Бестужевых, Оболенского о Щепине, но ничего существенного эти допросы не дали. Не больше дали и очные ставки с Рылеевым, Якубовичем и Михаилом Бестужевым.

Щепин-Ростовский упорно отрицал принадлежность к тайному обществу. В своих показаниях Щепин пытался облегчить положение солдат своей роты - «...виноват я один, а не моя рота, которая доказала своё доброе имя доверенностью своему капитану, и поэтому я сочту за благополучие, коли страдание сие возложите на меня - она правее других рот, которые были без своих начальников».

Очень скоро и члены «Комитета» и Николай убедились, что Щепин об обществе ничего не знает, и его показания не представляют особой ценности. 4 января 1826 года царь писал брату Константину, который, очевидно, и не подозревал в лице Щепина найти своего ревностного сторонника, что император думает «покончить возможно скорее с теми, которые не имеют никакого значения по признаниям, которые могут сделать, но будучи первыми поднявшими руку на своё начальство, не могут быть помилованы. Это Бестужев и Щепин Московского полка. Я думаю, что их нужно попросту судить, притом только за самый поступок, полковым судом в 24 часа и казнить».

Как видим, Николай Павлович на первое место выдвигает не принадлежность к обществу, а вооружённое выступление против начальства, т. е. преступление Щепина квалифицирует как военное.

В Московском полку шло специальное расследование об участии его солдат и офицеров в восстании. Руководил следствием шеф полка Михаил Павлович. Допрашивал солдат и офицеров. 6 марта «Комитет» потребовал подробные известия из Московского полка о действиях Щепина-Ростовского 14 декабря. Это полковое донесение и легло в основу обвинения. Допросами его почти не тревожили, но особого облегчения не наступило. Только 30 апреля с него были сняты кандалы.

Настроение его было подавленное - «...около полугода нахожусь в ужасном положении, ...не имею времени привести в порядок свои мысли», - писал он. Последний раз допрашивали 16 июня - понадобилось какое-то уточнение о цесаревиче Константине. После этого оставалось только ждать.

Менее чем через месяц судьба декабристов была решена. Верховный уголовный суд, а точнее Сперанский, разделил всех преступников на 11 разрядов. 5 человек (Рылеев, Пестель, Каховский, Бестужев-Рюмин, С. Муравьёв-Апостол) были поставлены вне разряда и присуждались к четвертованию. Принадлежащих к первому разряду (31 человек) суд присудил предать смертной казни через отсечение головы. Щепин-Ростовский оказался в первом разряде.

Получив доклад Верховного уголовного суда, император Николай I заменил смертную казнь первому разряду пожизненной каторгой. Монаршее «милосердие» коснулось и стоящих вне разряда - вместо мучительного четвертования, которое не применили даже к Пугачёву, царь заменил смертной казнью через повешение.

Офицеры же Московского полка, которые клялись не присягать Николаю и остаться верными Константину, но в день восстания отказались принять в нём участие, понесли незначительное наказание. Волков был переведён в Тенгинский полк. Броке - в Мингрельский, Кудашев отправлен на Кавказ в составе сводного гвардейского полка, а А. Корнилов (брат известного героя обороны Севастополя В.А. Корнилова), Кушелев и Цицианов были оставлены в полку.

*  *  *

По приговору Верховного уголовного суда Щепин-Ростовский был «осуждён к лишению чинов и дворянства и ссылкою в каторжную работу вечно», но «Высочайшим указом 22 августа (1826 г.) повелено: оставить его в каторжной работе 20 лет, а потом обратить на поселение в Сибирь».

Вместо Сибири бывшего князя, а теперь Дмитрия Александрова, сначала отправили в крепость Свартгольм, и только в 1827 году его повезли в Сибирь. Везли быстро, без отдыха. За Уралом с декабристами встретился сенатор князь Б.А. Куракин, посланный в Сибирь в качестве ревизора. О своей деятельности Куракин довольно исправно писал в письмах-донесениях Бенкендорфу. 9 июля 1827 года он писал из Тобольска: «Вчера утром прибыли сразу, хотя отбывали с промежутками по три дня, шесть государственных преступников, сопровождаемых двумя фельдъегерями и 10 жандармами:

1. Повало-Швейковский

2. Штейнгейль

3. Бесчастный

4. Щепин-Ростовский

5. Панов

6. Сутгоф

Первые три довольны гуманностью фельдъегеря. Трое других жалуются на своего в том, что он едва давал им время проглотить кусок и никогда не давал им облегчения отдохнуть несколько часов во время сильной жары, что особенно угнетало, в частности, Сутгофа, у которого грудь, кажется, больна...» Куракин разговаривал с отдельными декабристами, обещая, насколько можно, облегчить их участь.

Большинство из них к словам сенатора отнеслись скептически, так как видели, что Куракин не старался вникнуть в суть дела и походил скорее не на ревизора, а на путешествующего барина. От разговора со Щепиным Куракин вынес впечатление, что тот «оплакивает свою участь, которая, по его словам, тем более жестока, что он никоим образом не принадлежал к большому заговору, о котором он совершенно не знал, но что обстоятельства, первая присяга и прочее бросили его в эту бездну».

Не следует думать, что Куракин приукрашивал, желая изобразить раскаяние «государственного преступника». Некоторых декабристов он характеризовал как «Закоренелых злодеев» и тому подобными эпитетами. Вероятно, Щепину всё обрушившееся на него казалось каким-то кошмаром. Но судьба его теперь безвозвратно связана с 14 декабря. Это понимали и те, с кем он вышел на Сенатскую площадь, и царь со своими генерал-адъютантами, сделавшими всё для того, чтобы приговор был более жестоким. Самому Щепину осознать это было тяжело сначала, но потом он будет неразрывно связан с декабристами и общей судьбой, и, вероятно, идейно.

В конце августа 1827 года Щепин был уже в Чите. В сентябре декабристов перевели в новую, недавно построенную тюрьму. Новый острог состоял из четырёх больших камер, в каждой из которых помещалось 15-20 человек. В каждой камере находились двойные кровати, между ними расстояние, чтобы мог пройти один человек. Посредине стоял стол. Так как в тесном помещении людей было много, в потолке были проделаны отдушины для воздуха. В первой камере возле печки находилась кровать Штейнгейля, через стол от него были кровати братьев Беляевых, возле них - Торсон, за ним, в углу, - Панов, и Щепин-Ростовский, в противоположном углу - Анненков, Повало-Швейковский, Тизенгаузен, Аврамов и другие.

На содержание отпускалось в сутки 6 копеек, а в нерабочие дни - 2 копейки. Так как этого едва хватало на баню и стрижку, то царь разрешил на приобретение пищи и одежды употреблять деньги, которые декабристам посылали родные. Многие не получали никакой помощи из России, поэтому очень скоро образовалась артель, в которую отчислялись деньги более богатых декабристов. Артельные деньги шли на покупку пищи и одежды. Стол был общим. Обед обычно состоял из щей, гречневой каши и куска говядины. Избирался на три месяца староста (его называли хозяином), следивший за приготовлением пищи и распоряжавшийся денежными суммами.

Работа была не особенно обременительна. С мая по сентябрь засыпали овраг возле моста. Этот овраг прозвали «Чёртовой могилой». Ухаживали также за огородом, где выращивали овощи для своего стола. Зимой мололи зерно ручными мельницами. Каждый должен был намолоть по два пуда.

О каторге, кроме острога и постоянной охраны, напоминали ещё кандалы. Их можно было снять только раз в неделю - в бане. В 1828 году Николай I разрешил снимать кандалы, однако лишь с тех, кто «того своей кротостью заслуживает».

Долгие зимние вечера коротали за занятиями в «каторжной академии» и чтением. Существовал хор. Руководителем был Свистунов. Лучшими голосами обладали братья Крюковы - басы, Щепин-Ростовский - тенор, Тютчев - сопрано. Время от времени устраивали музыкальные вечера, выступления хора.

В 1830 году декабристов перевели из Читинского острога в Петровский завод. Там построили новую тюрьму по образцу американских исправительных домов. Она была предметом гордости сибирского начальства.

Это переселение представляло собой довольно любопытное зрелище. Все «государственные преступники» были разбиты на две партии. Впереди каждого отряда шёл авангард, состоящий из солдат в полном вооружении, дальше шли декабристы, за ними следовал обоз, и замыкал шествие арьергард. Вдоль дороги следовали вооружённые луками и стрелами буряты, которым начальство внушило, что они охраняют злых колдунов (правда, очень скоро декабристы уже играли с ними в шахматы). Всем этим воинством командовал генерал Лепарский. Поход продолжался полтора месяца.

Новая тюрьма представляла собой длинное здание в форме буквы П, открытая сторона которой была загорожена высоким частоколом. Двор разделялся на три части. Всё здание делилось на небольшие камеры 7 х 6 аршин (аршин - 71 см.). В углу стояла печка. В камерах было холодно и сыро. Но с этим можно было ещё мириться. Больше всего поражало отсутствие окон. Вообще, окно было, но прорубленное над дверью, которая выходила в коридор.

В одном из писем Е.И. Трубецкая писала: «Я живу (жёнам было разрешено жить в камере с мужьями. - Авт.) в очень маленькой комнате с одним окном на высоте сажени от пола, выходит в коридор, освещённый также маленькими окнами. Тень в моей комнате такая, что мы в полдень не видимся без свечей. В стенах много щелей, отовсюду дует ветер, и сырость так велика, что пронизывает до костей».

Началась борьба за окна. Местное начальство не решилось взять на себя столь огромную ответственность... прорубить окна. Завязалась переписка с Петербургом. На столичную администрацию стали оказывать давление и высокопоставленные родственники осуждённых. Наконец, окна разрешили прорубить, правда почти под самым потолком, но всё же стало светлее.

Образ жизни в Петровской тюрьме был тот же, что и в Чите. Кроме «большой артели», была создана ещё и «малая артель». Она была создана для помощи тем товарищам, которые должны были после каторги отправиться на поселение.

Щепин-Ростовский жил в камере под номером 22. Вероятно, его образ жизни мало чем отличался от жизни других декабристов. В 1832 году срок каторги ему был сокращён до 15 лет, а через три года - до 13. В 1839 году он должен был покинуть тюрьму. Именно в этом году портретная галерея декабристов, созданная Николаем Бестужевым, пополнилась портретом Щепина-Ростовского. Это единственный портрет его, сохранившийся до наших дней.

10 июля 1839 года кончилась каторга, теперь Щепин-Ростовский выходил на поселение. Жить ему было назначено в довольно богатом селе Тасеевском Канского округа Енисейской губернии. В июле этого же года Петровский завод перестал быть тюрьмой для 23 декабристов. «Четверо из этих малышей, - шутливо писал Ф.Ф. Вадковский своей сестре (Вадковский, Барятинский, Повало-Швейковский и Щепин-Ростовский. - Авт.) ... покинули тюрьму 10 днями ранее других... и прибыли или, вернее, привезены сюда (имеются в виду Туркинские минеральные воды. - Авт.), чтобы постараться здесь возродиться и восстановить своё здоровье».

О Щепине Вадковский сообщил также Оболенскому, у которого о нём спрашивал Михаил Кюхельбекер, однокашник Щепина по Морскому кадетскому корпусу. В середине сентября Щепин приехал в Иркутск, где он расстался со своими товарищами и поехал к берегам таёжной реки Усолки, где раскинулось село Тасеевское.

О жизни Щепина на поселении сообщал своему другу И.И. Пущину в 1848 году М.М. Спиридов: «Щепин поселён в Канском уезде в Талассевской (правильно - Тасеевская. - Авт.) очень богатой волости. Живёт по обыкновению своему со всевозможною умеренностью».

*  *  *

Товарищи Д.А. Щепина-Ростовского оказывали ему иногда материальную помощь. Когда в 1840 году умер декабрист Краснокутский и его родственники получили разрешение деньги, вырученные от продажи принадлежащих покойному вещей, разделить между нуждающимися его товарищами, то наравне с Киреевым, Мозгалевским, Фаленбергом и Кучевским, Щепин получил от них 200 рублей.

Ольга Мироновна не только высылала выпрашиваемые у правительства деньги, но и ходатайствовала о переводе своего единственного сына из Тасеевского куда-нибудь поближе, как тогда говорили, к России. В апреле 1842 года просьба матери была удовлетворена. Щепина перевели в г. Курган. 10 сентября он выехал из Иркутска, а через восемнадцать дней уже был в Тобольске.

Губернатор разрешил ему немного задержаться в столице Западной Сибири до установления зимнего пути. В Курган он выехал 9 октября и через неделю уже был на месте. Курган в течение четверти века был местом поселения декабристов. С 1830 по 1857 гг. здесь побывали 14 декабристов. В этом городе жили также и поляки, сосланные в Сибирь за участие в восстании 1830-1831 гг.

Ещё в 1829 году в Курган был переведён И.Ф. Фохт, проживший здесь более 12 лет и умерший в 1842 г. В начале 1830-х годов в городе поселились Розен, Назимов, Нарышкин, Лорер, Лихарев. Они создали свой своеобразный кружок, который значительно оживил жизнь города.

Здесь устраивались музыкальные вечера, чтения. Курган даже получил репутацию сибирской Италии не только потому, что в нём было теплее, но из-за своих музыкальных вечеров. В 1837 году все, за исключением Бригена и Фохта, были переведены на Кавказ. С уехавшими кончился лучший период декабристской колонии в Кургане. Во время приезда Щепина в городе жили Бриген, Фохт, Башмаков, Повало-Швейковский.

За полгода до приезда Щепина-Ростовского в Кургане поселился декабрист Басаргин. Здесь Щепин не так страдал от одиночества, как в Тасеевском. В Кургане Щепин много читал. Даже настроенная против него полиция в своих донесениях отмечала, что в основном он занят «чтением книг». Что читал Щепин-Ростовский - неизвестно, но в Кургане у его товарищей можно было найти хорошие книги.

Неплохая библиотека осталась после Фохта, умершего незадолго до приезда Щепина. Фохт выписывал русские и иностранные журналы и газеты, интересовался литературой и политикой. Очевидно, Щепин брал книги и у Бригена. У последнего были книги по философии и античной литературе. Бриген занимался в Кургане переводом на русский язык сочинений Юлия Цезаря и других античных авторов.

Самые приятельские отношения были, вероятно, у Щепина с Вильгельмом Кюхельбекером, который приехал в Курган летом 1844 года. Его брат, Михаил, писал Вильгельму в 1845 году. «Очень рад, что тебе место гладится, и что жена твоя довольна, а пуще всего, что ты нашёл добрых товарищей. Щепину кланяйся, проси его когда-нибудь приписать мне». Но недолго жил Кюхельбекер в Кургане. В начале 1846 года он получил разрешение уехать для лечения в Тобольск, а в августе «Кюхли» уже не стало.

Прошло ещё три года жизни в Кургане. И тут над головой Щепина разразилась гроза. В июле 1849 года генерал-губернатор Западной Сибири П.Д. Горчаков сообщил тобольскому губернатору Энгельке, что, по дошедшим до него сведениям, «государственный преступник» Щепин-Ростовский дозволяет себе иногда отзываться о правительстве «неприличным образом». Горчаков приказал установить за преступником особый надзор с тем, чтобы при первом же случае, когда он вздумает порицать распоряжение правительства, тотчас донести соответствующим властям.

Надзор был возложен на курганского городничего Тарасевича. Полиция проявила огромное служебное рвение, но каких-либо фактов, которые подтверждали бы обвинение, не нашла. Свобода государственного преступника была стеснена настолько, насколько это было в возможностях полиции. Щепин-Ростовский обратился с жалобой к тобольскому губернатору Энгельке. Злоупотребления со стороны полиции были вопиющими, и тобольский губернатор командировал в Курган специального чиновника. Пока шло следствие, городничий аттестовал Щепина-Ростовского за вторую половину 1850 года - «неодобрительным поведением».

Даже тобольский губернатор, предоставляя эту аттестацию на «всемилостивейшее воззрение», счёл нужным заметить, что Тарасевичу доверять нельзя. Следствие обнаружило произвольные действия городничего, у которого представления о власти были такие же, как и у его коллеги из гоголевского «Ревизора». И хотя Энгельке сделал курганскому отцу города замечание о превышении власти, Тарасевич и в последующие годы, вплоть до 1854 г., аттестовал Щепина «лицом не совсем спокойного характера». Только в последние два года жизни в Кургане он назван «лицом, в поведении которого ничего предосудительного не замечено».

Последние годы жизни в Сибири для Щепина были тяжёлыми. Болезнь давно подкрадывалась к нему, а теперь она приобрела острую форму. Он, как пишут современники, «был поражён нервным ударом и часто подвергался заболеваниям». Может быть, «первый удар» случился, когда он узнал о смерти матери. Ольга Мироновна скончалась 7 декабря 1850 года в возрасте 70 лет. Теперь он остался один. Материальное положение ещё более ухудшилось, приходилось жить на те 114 руб. 28 коп. серебром, которые выдавались правительством жившим в Сибири на поселении.

По манифесту 26 августа 1856 года Щепину-Ростовскому были возвращены все права потомственного дворянина, но без титула князя и без права на прежнее имущество. Ему разрешалось жить, где он пожелает, кроме столиц. Оставался и полицейский надзор. Это было даже меньше тех царских милостей, дарованных манифестом, которые декабрист Бриген назвал «гомеопатическими пилюльками».

Декабрист возвращался в родную Ярославскую губернию без средств и даже не князем. Этот титул не был возвращён декабристам I разряда. Но ещё в 1843 г. комиссия Временного Присутствия Герольдии, рассмотрев документы о дворянстве Щепиных-Ростовских, пришла к выводу, что «в числе оных нет доказательств о переходе по праву прямого наследства жалованной за службу вотчины или другого дворянского имения от стольника кн. Ивана Щепина-Ростовского к показанному ему сыном Алексею, от сего к Семёну, от Семёна к поручику Ивану, от Ивана к капитану Александру, от последнего к детям, равно и от князя Василия к потомкам...

Притом из потента без предоставления формулярного списка или указа об отставке нельзя с достоверностью заключить, чтобы Александр Щепин-Ростовский проходил военную службу и после производства его в капитаны... по сему Временное Присутствие Герольдии, руководствуясь сводом законов (т. X, ст. 23, 51, 53, 56, 57) не может ныне сделать положительного заключения о правах Александра Ивановича, Ипполита, Михаила, Алексея Яковлевичей, Дмитрия и Николая Александровичей Щепиных-Ростовских на княжеское и дворянское достоинство».

Это определение уже не застало в живых Ипполита и Михаила. Мышкинский Земской суд донёс, что они, «проживая в Мышкинском уезде... давно уже умерли, и имения, им принадлежащие, за долги на них лежащие Ярославское губернское правление с аукционного торга разным лицам проданы». Был в живых Алексей Яковлевич Щепин-Ростовский, который возбудил ходатайство о причислении его к роду Щепиных-Ростовских. Временное Присутствие Герольдии определило в 1845 году - Ипполита, Михаила, Алексея считать состоящими в княжеском достоинстве.

Подобного ходатайства со стороны другой ветви Щепиных-Ростовских не поступило. В марте 1857 года Дворянское Собрание решило - ввиду того, что местожительство Николая Щепина-Ростовского (брата декабриста. - Авт.) неизвестно, объявить через «Ярославские Губернские Ведомости», что выданное ему свидетельство о дворянстве считается недействительным». Таким образом, дворянское и княжеское достоинство Щепина-Ростовского оказалось юридически не оформлено.

Первое время после возвращения Щепину казалось, что он сможет спокойно доживать свои дни. Декабрист Батеньков писал в апреле 1857 года И.И. Пущину: «Щепин уселся около Ростова в селе Иванкове. Мать ему сохранила хуторок, и родные вполне к нему приветливы, он писал мне подробно и о пути своём и странствии».

В сентябре Батеньков ещё раз сообщал о Щепине: «От Щепина получил ещё письмо. Он разъезжает теперь семо и овамо и весьма доволен, особливо семьёй Варенцовых, ему родственной, а мне потомством доброго товарища. С своей деревушкой расставаться раздумал, а хочет прожить в ней и отпустить. Кажется, это умно в его положении».

Но действительность не была такой пасторальной, как пишет Батеньков. Никакого хуторка у декабриста не было. По 10-й ревизии (1858 г.) он не числился среди землевладельцев Ростовского уезда. Материальное его положение оставалось тяжёлым.

Больше всего раздражал полицейский надзор. Доведённый до отчаяния мелочными преследованиями и придирками местного начальства, Щепин-Ростовский обращался с просьбой к шефу жандармов разрешить ему уехать за границу или возвратиться назад в Сибирь. «Здесь жить невозможно, - писал он в прошении, - Становому и пьяному попу велено доносить обо мне, на мысль положены оковы...»

В октябре 1858 года Щепин-Ростовский без разрешения властей отправился во Владимирскую губернию, к знакомому помещику Н.В. Шимановскому. Как только об этом стало известно губернатору, он сразу же направил во Владимир отношение, чтобы владимирский губернатор сделал Щепину-Ростовскому соответствующее внушение. Но декабрист был уже не досягаем до властей.

13 декабря ростовский исправник донёс: «сего ноября 13-го числа шуйский земской исправник, которому сообщено было от меня об учреждении секретно-полицейского надзора за временно пребывающим там дворянином Дмитрием Щепиным-Ростовским, уведомил, что состоящий под секретным надзором дворянин Щепин-Ростовский волей божию помер 22-го минувшего октября».

Князь Щепин-Ростовский

Князь Дмитрий Александрович Щепин-Ростовский, лейб-гвардии Московского полка штабс-капитан, принадлежал к Северному обществу, суждён был Верховным Уголовным Судом и, признанный виновным в том, что лично действовал в мятеж с возбуждением нижних чинов, которыми предводительствовал на площади с пролитием крови и с нанесением тяжких ран генералам Шеншину, Фридериксу, полковнику Хвощинскому, одному унтер-офицеру и гренадеру, отнесён был приговором Верховного Уголовного Суда к первому разряду государственных преступников и присуждён к смертной казни отсечением головы; указом, объявленным Верховному Уголовному Суду 10-го июля 1826 г., ему всемилостивейше дарована была жизнь, и по лишению чинов и дворянства, он определён был к ссылке в вечные каторжные работы; указом, объявленным Правительствующему Сенату 22 августа 1826 года, оставлен в каторжных работах на 20 лет.

По всемилостивейшем освобождении в 1839 году от каторжных работ, он водворён был на поселение в селе Тасеевском, Канского округа, Енисейской губернии, откуда, по Высочайшему повелению, в 1842 году, переведён был в Западную Сибирь и водворён в Кургане. Материальное положение его на поселении было обеспечено теми денежными средствами, какие он получал от матери, проживавшей в имении своём, Ростовского уезда Ярославской губернии.

Определённых занятий, во время 14-летней жизни в Курган, он никаких не избирал, а потому Курганская полиция, представляя ведомости о лицах состоявших под её надзором, аттестовала его «ничем особенно не занимающимся». Только в ведомостях за 1850 год он показан был «занимающимся чтением книг».

Праздная жизнь старого холостяка, которую он вёл, и его неровный частью вспыльчивый, несдержанный характер, бывший причиною неоднократных его столкновений с чинами местной Курганской полиции, давали повод этой полиции, а также и Тобольской губернской администрации аттестовать его не всегда одобрительно в поведении. Эти же столкновения, по несдержанности характера, как с чинами полиции, так и с частными лицами, возбуждавшие недоброжелательство к нему, породили ряд доносов обвинявших его в противоправительственном образе мыслей.

В июле 1849 года генерал-губернатор Западной Сибири князь Горчаков, сообщая Тобольскому губернатору Энгельке о том, что по дошедшим до него сведениям государственный преступник Щепин-Ростовский дозволяет себе иногда отзываться о нашем правительств неприличным образом, предложил сделать распоряжение об установлении за этим преступником особого строгого надзора с тем, чтобы при первом случае, когда он вздумает порицать распоряжения правительства, ему немедленно было бы донесено.

Требуемый генерал-губернатором надзор был возложен на ту же Курганскую полицию, с которой постоянно ссорился и пререкался Д. А., однако эта полиция несмотря на всё своё усердие не могла подтвердить справедливости сделанных доносов и обнаружить те неприличные отзывы о правительств, в которых обвинялся поднадзорный.

Установление особого надзора повело лишь к тому, что Д. А. был аттестован в поведении за первую половину 1850 года как Курганским городничим, так и Тобольским губернатором Энгельке отметкою «порядочно», а также дало повод Курганскому городничему принять по отношению к поднадзорному некоторые полицейские меры, стеснившие его свободу.

Эти меры стеснения и произвольные действия городничего вынудили Д. А. жаловаться Тобольскому губернатору Энгельке, которым тогда же и назначено было, чрез особо командированное им лицо, производство следствия о служебных поступках городничего. Пока производилось следствие, Курганский городничий, за вторую половину 1850 года, аттестовал Д. А. отличающимся «неодобрительным поведением».

Представляя эту аттестацию на Всемилостивейшее воззрение Энгельке доносил, что аттестации городничего доверять нельзя, так как по жалобе государственного преступника Щепина-Ростовского производится следствие о действиях городничего, и до окончания следствия и его рассмотрения «нельзя считать аттестацию достоверною». Оконченное следствие обнаружило произвольные действия городничего, заключавшиеся в превышении данной ему власти по надзору за государственным преступником, потому ему и сделано было губернатором замечание.

Несмотря на признанную основательность жалобы Д. А. на городничего, он аттестовался в период времени с 1851 по 1854 год, как городничим, так и Тобольскими губернаторами сначала «лицом не совсем спокойного характера», а потом «лицом, в поведении которого ничего предосудительного не замечено».

Только с 1854 года до выбытия из Сибири аттестация администрации в поведении была об нём хорошая.

В последние годы жизни своей в Кургане Д. А. поражён был нервным ударом, подвергаясь постоянным заболеваниям.

По воспоследовании Всемилостивейшего манифеста 26 августа 1856 года, Дмитрий Александрович, 58 лет, выбыл из Сибири в Россию.

А.И. Дмитриев-Мамонов. 1895 г.