*  *  *

Вскоре по приезде нашем в Ошмяны приехал к Петру Александровичу с визитом очень богатый и знатный [пан], живущий недалеко от Ошмян в своем загородном замке, в богатой парадной карете цугом, в богатых шорах, с взводом гусар перед каретою и с таким же взводом сзади кареты, с двумя лакеями в богатых ливреях. Он был в синем мундире с малиновым воротником, лацканами, обшлагами и с защиленными на крючки на конце фалдами малинового цвета. Треугольная его шляпа была с белою кокардой, с белым пером и золотыми кистями, как и темляк на шпаге; нижнее платье - белое, сапоги с раструбами, в золотых шпорах. Этот ясновельможный пан был, кажется, граф Пототский или Протопотский.

Петр Александрович и Марья Алексеевна были со мною ласковы, и я скоро привык к новому моему положению и не скучал уже так сильно, а особливо когда меня посадили на лошадь и стали учить верховой езде, к которой с первого разу появилась у меня страсть. Главный берейтор полка майор, фамилию которого не могу вспомнить, заметил у меня необыкновенную способность и смелость в этом искусстве, чем дядя был очень доволен, и я имел волю всякое свободное время быть на лошади. Своей собственной лошади не было, и когда уже я стал ездить один, берейтор с намерением сажал меня все на разные солдатские лошади, чтобы я не приучался к ходу и манере езды и привычкам одной лошади, а садился бы на всякую, не затрудняясь ни ее ходом, ни ее привычками.

Уже в начале лета я ездил с Петром Александровичем в лагерь, который разбит был слишком за версту от местечка, и на охоту. Дядя с охотниками полка для травли зайцев и лисиц отправлялись каждый [со] своими собаками на эту забаву, в которой моя цель была только верховая езда. В этих поездках я сначала сопровождаем был младшим адъютантом, который при мне [был] в этих случаях в роде дядьки, а потом ездил уже один.

Чрез несколько времени по выходе полка в лагерь приехал к нам какой-то уже немолодой, очень значительный генерал, фамилию которого не могу вспомнить, делать осмотр полка. Когда дядя с тетушкою, этим генералом и его адъютантами собирались ехать в линейке в лагерь, я, приказав оседлать себе лошадь, надел свой сержантский мундир Преображенского полка по всей форме с тесаком и когда они поехали, я, надев внутри лакированную треугольную шляпу, сел на лошадь и поскакал во всю прыть и, догнав их, поехал с той стороны линейки, на которой сидел генерал, чтобы быть им замеченным, что, разумеется, не могло не случиться.

Увидев десятилетнего мальчика в полном мундире Преображенского полка, скачущего на большой солдатской лошади возле линейки, [он] удивился и, узнав [от] Марьи Алексеевны, что я племянник Петра Александровича, чрезвычайно смеялся. А когда дядюшка спросил меня, зачем я надел мундир, я отвечал: «Как же мне можно было показаться генералу, приехавшему смотреть наш полк иначе, как в мундире?» - что подало повод еще к большему смеху, и генерал, подозвав меня ближе, поблагодарил за исправность, отчего я был в восторге.

Верховой езде учили меня очень внимательно и хорошо, и даже впоследствии приучали управлять тройкою в пошевнях и переганиваться с офицерами. Что же касается до наук, все они состояли только в том, что французскому языку поручено было меня учить камердинеру дяди, французу, Monsieur Boulogne, так его величали. Читать по-французски и писать с прописей я уже знал довольно хорошо еще дома, а чему меня учил камердинер, я не знаю, хотя при моей любознательности и желании учиться я бы мог что-нибудь запомнить, если бы меня чему-нибудь учили.

Он заставлял меня всякий день прочитывать вслух по нескольку страниц из какой-то его книжки, в [которой я] ничего не понимал (может быть, трактовавшей о прихмахерском искусстве и чищении сапогов), и списывать из нее же в тетрадку, не слушая и не обращая никакого внимания, как я читал и произносил слова. А понимал ли я, что читал, об этом он не заботился, да и не мог, потому что он, француз, не мог запятнать себя знанием варварского языка, как не заботился и Петр Александрович знать, что я делаю у его камердинера и чему и как он меня учит. И не только ни разу не пришел взглянуть, но даже ни разу об этом не спросил ни меня, ни его.

В то время все делалось по моде, как и теперь, в знатных и богатых домах большого света. Как и теперь, не было в моде, чтобы родители заботились сами и следили за нравственным и умственным образованием их детей. Они полагали, что делали уже все для своих детей, когда для мальчиков выписывали из Парижа гувернеров по рекомендации французов, не знающих России и ее требований, для которых рекомендуемые ими гувернеры должны приготовлять детей русских бар, или брали из приезжающих в Россию кучами гувернеров, не находящих у себя на родине куска хлеба, между которыми иные и за неимением мест в кучера, камердинеры и тому подобного, едут к нам гувернерами и нередко, к стыду нашему, находили себе места, а особливо вне столиц.

А девушкам [брали] француженок - гувернанток, которым отдавали своих детей в полное распоряжение, будучи уверены, что их дочки, выростя, будут хорошо говорить по-французски, играть кой-что на фортепьянах, [смогут] пропеть несколько французских романсов, ловко танцевать, не любить и презирать все русское, как их маменьки, и восхищаться лишь всем иностранным, а особливо французским, как натолковывали им их гувернантки, а мальчики так же хорошо говоря по-французски, будут уметь в гостиных ловко фразировать, переливая из пустого в порожнее, не любить своего отечества, не знать его и не уметь понимать ничего, достойного уважения в своем отечестве. Эти почтенные родители, воспитанные по большей части так же, как воспитываются их дети, видели своих детей только по утрам, когда гувернеры и гувернантки приводили их к родителям сказать bonjour, а ввечеру - bonne nuit, где, пробыв с полчаса, уводились гувернерами и гувернантками в их половины.

Модным и знатным людям во весь день не только следить за воспитанием детей, но и вспомнить об них [было некогда] - маменькам по утрам по обязанности развозить визиты с пересудами и с городскими и придворными сплетнями, а в остальную часть дня [проводить] за обедами, поездками в театры, на вечера и балы, а папенькам [приходилось тратить время] по утрам, если не по обязанностям службы, то по обязанностям затеянных ими интриг, а остальное время - за завтраками и обедами, вечером тоже за театрами, любоваться хорошенькими актрисами и танцорками, а более всего - за карточными столами у приятелей и в клубах. А никто из них и не думал, что главная их обязанность состояла в том, чтобы хорошим образованием своих дочерей они обязаны доставить отечеству в них добрых, благородных и истинно образованных жен и матерей, а в сыновьях - умных, образованных, честных, справедливых, любящих свое отечество и вполне полезных ему слуг.

Не знаю, где и как воспитывался граф Петр Александрович - [он] был неглупый человек, но и не отличался своим умом; образование получил также совсем не отличное, он и по-французски говорил плохо. Он, кажется, полагал, что более того, что он знал, более и знать не нужно. Я никогда не видал, чтобы он занимался чтением, не знаю, учился ли он топографии но впоследствии я видел, что он, быв уже петербургским генерал-губернатором, иногда рассматривал топографические атласы с его приятелями, генералом Вердеровским и другими, причем мне не один раз был случай убедиться, что ни он, ни его приятели совсем не знают математики. Зато он был очень добр, правдив, щедр и честен в высшей степени и за правду готов был стоять перед чем бы то ни было непоколебимо.

Не знаю, сколько времени спустя после нашего приезда в Ошмяны, я был отвезен в Полоцк для учения в школе при костеле иезуитского Полоцкого монастыря, в то время очень славившейся, в которой было более 700 учеников, находившейся под особым распоряжением патера Грубера, начальника монастыря, весьма ученого человека и по необыкновенному уму и обширным познаниям весьма уважаемого во всей Европе.

Но я не жил в школе, а помещен был дядею для жительства в доме у коменданта Полоцка, полковника Дуве, которому я и был поручен, а ходил только в классы школы учиться у особых учителей иезуитов наукам, нужным для меня, по распоряжению патера Грубера, который по просьбе Петра Александровича с удовольствием [взял] меня под свое покровительство и особый надзор по наукам и развитию ума.

Грубер меня очень полюбил за мой нрав и прилежание. И я к нему был привязан, как к отцу родному. Рисовать он меня учил сам и находил у меня к этому искусству большую способность. Если бы это учение под особым надзором такого человека, как Грубер, могло быть доведено до совершенного окончания, то, разумеется, могло бы принести большую пользу. Но судьба все переиначила. Окроме учения в школе иезуитов, я ездил два раза в неделю [учиться] немецкому языку у лютеранского пастора вместе с племянником Дуве, одной с ним фамилии, которого я терпеть не мог за его ужасную жестокость к собакам и кошкам, которых тиранить он считал для себя лучшею забавою.

Через несколько дней по моем переселении в Полоцк Дуве ввел меня в дом губернатора Лопатина и познакомил с его детьми, с которыми я тотчас подружился, несмотря на то, что два первые были гораздо меня старее - первому было лет шестнадцать, второму - 14-ть. Меньшой был моих лет, но был гораздо меньше меня ростом и уже далеко не так крепок и силен как я. Чрез них и семейство Яренгрос, с которым также старший Дуве познакомил [меня], как и с домом вице-губернатора, где была одна дочь лет 15-ти. Я познакомился с несколькими русскими домами военных и штатских, служащих в Полоцке, где были сыновья наших лет.

Так как Полоцк стоит на самой границе Польши и разделяется от нее рекою Двиной, то, когда сделалось восстание конфедерации, на большой площади (на конце которой стоит главным фасадом костел, по правую же его руку - дом коменданта) напротив костела в глубине площади выставлена была осадная батарея из 8-и или 10 пушек; и иезуитам было объявлено, что если они каким бы то ни было образом [будут] помогать конфедератам и входить в какие бы [то] ни было сношения, то при первом об этом известии в костеле не останется ни одного цельного кирпича, а в монастыре - ни одного живого иезуита.

Менее, нежели через неделю, дядюшка прислал мне хорошенькую верховую лошадь, а другую - в сани, с солдатом, ходившим за ними. Разумеется, что, сколько у меня было свободного времени от учения, я был на лошади со своими приятелями, которых у меня набралось до десяти, над которыми, не знаю как, я сделался главою. Все кавалькады делались по моему предложению и под моим распоряжением, в которых встречались иногда и небольшие шалости.

Эти совершенно безвредные шалости, делаемые только для смеху над жидами, которых не любили за их плутовство и обманы, и иезуитами, которых ненавидели за их действия, которые они себе позволяли для обогащения и властолюбивых видов их ордена. Нет порока, нет даже преступления, сделанного иезуитом даже только под одним видом пользы ордена, которое ему не прощалось. Разврат и все страсти им позволялись. Но ослушание и неисполнение приказаний начальства ордена очень строго наказывались, а также неисполнение монастырских постановлений и [не] соблюдение вне монастыря наружного вида благочестия и смирения.

Увидя в конце какой-нибудь улицы идущих кучкою жидов, мы пускались на них во весь карьер, и, не доскакивая до них сажени две или три, мы все вдруг по моему сигналу останавливались на месте, как вкопанные. Жиды же, издали завидя нас, на них скачущих, вместо того, чтобы разбежаться по сторонам, со страху останавливались среди улицы и, подняв только кверху руки, кричали во всю мочь: «Вайми, вайми», - и это нас смешило. Других же, то есть иезуитов, при всяком удобном случае мы старались разным способом бесить.

У Полоцкого иезуитского монастыря в окрестностях этого города было в то время двадцать тысяч душ крестьян. Влево от костела, с середины площади, на которой стоял костел, шла спуском очень длинная и довольно широкая городская улица к деревянному мосту через маленькую речку или канавку, где оканчивался город. А за мостом по обе стороны дороги [стояло] несколько деревянных домов форштадтов. А за ними по обе стороны большой почтовой дороги, шедшей на большое расстояние одною прямою линиею с большой городской улицею, шла большая иезуитского монастыря дача, в одном месте которой [была] устроена большая монастырская прачечная, [где] и жили, как говорили, прачки, по большей части молоденькие и хорошенькие.

[Следить] за исправностию их работы ходили всякой день иезуиты, не знаю, назначенные к тому или все поочередно. В самой даче - огромный сад, хорошо расположенный, в котором [были] устроены для учеников разные забавы открытого воздуха: разных манер качели, кегли, воланы, мячи и другие всякого роду гимнастические упражнения. Также много цветов в саду, а особливо тюльпанов разных колеров, одинаких и полосатых всех сортов, которыми довольно большие лужайки [были] устланы различными фантастическими узорами. В это время в Европе была большая мода на этот род цветов.

У иезуитов положено было несколько раз в неделю водить всех учеников гулять на дачу, и они туда их водили попарно по площади, большой городской улице и большой почтовой дороге. Впереди обыкновенно шли тихим шагом два иезуита, а по бокам учеников по обе стороны - по одному [иезуиту] в нескольких шагах один за другим, со сложенными руками, как на молитве, с наклоненными к земле головами, постными лицами и потупленными глазами.

Другой дороги, кроме этой, не было. Мы, чтобы сердить лицемеров иезуитов, зная, что поведут учеников на дачу, собирались верхами в одной из прилежащих к площади улиц, и когда шествие иезуитов с учениками приближалось, чтобы вступить с площади на большую улицу, мы у самого входа на нее [на] лошадях гусем один за другим, не оставляя ни малейшего между собою интервала, которым бы можно было человеку пройти, перерезывали им дорогу и заставляли их остановиться и дожидаться, пока мы всей нашей компанией из десяти человек, а иногда и более, самым тихим шагом переедем улицу. Проехав ее, мы боковыми улицами во весь карьер въезжаем в ближайшую от входа на большой проспект поперечную ему улицу и дожидаемся, пока шествие учеников, вошедших по нашем уезде на проспект, не приблизится к нам.

Тогда мы тем же порядком и тихим шагом, как у площади, перерезываем им опять дорогу и заставляем их ждать, пока переедем проспект. Эдак провожаем мы их до их дачи. При всем их мастерстве притворяться и уменьи не выходить наружно из аттитюда смиренного монаха, когда душа волнуется злобою и местью, они при наших проделках останавливались каждый раз, не изменяя нисколько своего положения с так же сложенными руками, понуренными головами и опущенными вниз глазами, но на лицах их невольно выражались нетерпение и сильная досада, которые нас забавляли.

В Полоцке жили довольно весело: в зиму каждую неделю бывали три постоянных бала - у губернатора, вице-губернатора и в клубе; а летом только в клубе бывали постоянные балы, а вместо других устраивались гулянья, разные катанья в экипажах и на шлюпках, пикники и partie de plaisire за город. Еще веселее бывало в Полоцке, когда окружные помещики, между которыми были и очень богатые, съезжались в Полоцк на контракты. Разумеется, что и мы, несмотря на нашу молодость, участвовали на всех делаемых в это время увеселениях.

Не знаю, сколько прошло времени, как приехал за мною гусарский сержант, бывший бессменным ординарцем при Петре Александровиче, с письмом от дяди, чтобы я, оставя все, приехал немедленно к ним в Ошмяны, о чем дядя писал и к Дуве, и патеру Груберу. Так как у меня никаких не могло быть сборов, то я на другой [день] утром в 10 часов был отправлен в путь. Вызывали меня в Ошмяны по случаю родов Марии Алексеевны, чтобы быть преемным отцом ее дочери.

Я вздумал воспользоваться моим неожиданным и скорым выездом, [чтобы] блеснуть перед моими товарищами и всеми знакомыми, проскакав курьером по городу. Почему, уезжая, я надел мой широкий пояс с парою пистолетов, подаренный мне дядею еще в Ошмянах, так как он вместе с верховой ездой заставлял учить меня стрелять в цель из пистолета, привесил на грудь, как у курьеров, кожанную сумку.

От дому коменданта, стоя на ногах в кибитке, как я слыхал ездят иногда лихие курьеры, запряженной тройкою поскакал я во всю прыть лошадей, имея на облучке гусарского сержанта в полной форме, по площади; с нее - по главной улице, перерезывающей весь город прямою длинною улицею, идущею склоном к концу, как и по всему форштадту до почтовой дороги, довольно далеко идущей прямою линией, в полном убеждении, что все, меня видящие, принимали за курьера, посланного с важным донесением.

Приехал я в Ошмяны хотя вовремя, но по пустякам, потому что за несколько часов до моего приезда приехал туда камергер князь Егор Алексеевич Голицын, брат Марии Алексеевны - волонтером в действующую армию против конфедератов. Этот, много что восемнадцатилетний волонтер, был услан по тогдашней моде знатных богатых фамилий воспитываться в Париж по двенадцатому году с гувернером, разумеется, французом, которому в полное распоряжение был отдан 12-летний князь Голицын для морального и научного образования русского князя.

Этот мерзавец, как и большая часть того времени гувернеров, дозволял мальчику, не достигшему юношеского возраста, посещать все увеселительные места, которыми наполнен Париж, и пользоваться всеми слишком ранними для такого молодого мальчика, каким был Голицын, забавами и наслаждениями. Зато и возвратился он в Петербург, окончив свое парижское воспитание, совершенно уже отжившим юношею, не умевшим ценить и уважать достоинств ни женщин, ни мужчин, ничего не любивший, всем скучавший, не будучи ничему научен его гувернером, кроме французского языка и манерам, и приемам большого круга; вся его образованность и научность состояла в том, что он знал все любовные проделки и интриги королевы, придворных и всего знатного дворянства при способности во всяком отыскивать какую-нибудь смешную сторону и, увеличивая ее, ловко насмехаться над всеми.

А как и у нас в модных, высоких кругах вся образованность только в том и состояла, то Егор Алексеевич, молоденький, недурной собою, обладатель огромнейшего состояния был принят в этих кругах с восторгом. К тому еще, хотя не имея настоящего понятия об изящных искусствах, не умея рисовать, он чертил пером, по большей части чернилами, очень ловко карикатуры, подкрашивая их красками без теней; умел представить в смешной карикатуре всякое лицо, даже очень красивой женщины, удержав так хорошо сходство, что с первого взгляда нельзя было и узнать, что это карикатура; и в этих карикатурах он очень искусно умел выставлять и моральные недостатки, привычки и слабости тех, над которыми смеялся.

С двенадцатилетнего возраста, быв полным властелином своих поступков по корыстолюбивым расчетам мерзавца-гувернера, который не только не старался останавливать развертывающиеся страсти своего воспитанника, но, напротив, поощрял его к тому; так что он с 18- ти или 19-ти лет уже отжил и потерял все ощущения наслаждений как физических, так и моральных. Что такое занятие, он не понимал, ничего не любил, всем скучал, потому что все уже ему надоело. Он умер 24 лет от истощения физических и моральных сил. Этот молодой человек погиб от модного воспитания, к которому ему давало средства его богатство. Будь он иначе воспитан и как следует образован, он бы мог быть полезным человеком, будучи от природы неглуп и со способностями, и прожил бы гораздо долее.

Князь Егор Алексеевич [был] прислан волонтером совсем не с тем, чтобы служить волонтером, потому что он ни к какой службе не был способен и служить не мог, а для того, чтобы императрица имела придирку дать покровительствуемому ею молодому камергеру Егорьевский крест четвертой степени, который по положению статута давался волонтерам, сделавшим кампанию против неприятеля и отличившимся на службе усердием и храбростию.

Князь Егор Алексеевич Голицын, как и я, не видел неприятеля, потому что во все это время не выезжал из Ошмян. Подобные проделки встречались не раз при Екатерине Алексеевне, и офицеры Псковского полка, когда приехал Голицын, говорили: «Этот молоденький камергер прислан сюда не служить, а за Георгиевским крестом». Они же рассказывали анекдот, всей армии известный, про молодого офицера, господина Обрезкова, покровительствуемого каким-то весьма знатным и сильным при дворе вельможей, присланного волонтером в действующую армию и бывшего прикомандированным к одному конному полку. При первой по его приезде стычке наших войск с конфедератами и завязавшемся довольно горячем деле полковой командир, дав Обрезкову под команду пол-эскадрона, послал его в дело.

Обрезков поскакал, но, не доскакав до неприятеля, струсил, поворотил назад и ускакал со своею командою далеко от места сражения и заперся в какой-то дальней корчме. По окончании этого порядочно значительного дела, где конфедераты были совершенно разбиты, вышли награды всем, отличившимся в этом деле, в том числе и волонтер Обрезков получил Егорьевский крест за спасение полуэскадрона, находящегося под его командою. Впоследствии я не раз видел, что над этим смеялся Петр Александрович со своими офицерами и приезжавшими к нам полковыми командирами.

Егор Алексеевич впоследствии, по совершенном уничтожении конфедерации, получил также Егорьевский крест, даваемый за отличную храбрость, не только что никогда не быв ни в каком против неприятеля деле, но совсем не видав ни одного вражеского солдата, даже пленного.

Как ни был я еще молод в то время, но меня чрезвычайно удивляло, как могла императрица Екатерина, [чей] великий ум и мудрость правления, всеми прославляемые даже за границею, могла подобными наградами дозволять и даже сама унижать такой важный и почетный орден по его статуту, как Егорьевский крест, который [она] же и учредила.

В это время в Ошмянах по утрам я должен был читать вслух псалтырь  или святцы старухе графине Апраксиной, тетушке Марии Алексеевны; кроме этих несносных для меня нескольких часов я занимался рисованием, которое очень любил, а более всего и по утру, и после обеда главною моею страстию - верховою ездою. Я уже ездил хорошо, сидел чрезвычайно крепко на коне и знал все правила верховой езды, так что главный берейтор полка употреблял меня при обучении горских диких лошадей, которыми были снабжаемы при императрице все полки легкой кавалерии.

Приводимые ремонтерами лошади долго гонялись на корде и приучались к седлу, а потом уже сажали на них человека, продолжая гонять на корде, пока не перестанет беситься и стараться сбросить с себя ездока. А [так] как в полках знают все привычки горских лошадей, то по этим привычкам их и обучают. Когда горская лошадь приручена уже к седлу, сажают на нее хорошего ездока из солдат и начинают гонять на корде; желая сбить с себя седока, она начинает яростно беситься, становиться на дыбы и делать лансады  брыкать и бить передними и задними ногами, бросаться в стороны или, остановясь, упершись передними ногами и стоя так несколько секунд, как вкопанная, вдруг делает сильный прыжок и сверху ударится всеми четырьмя ногами так сильно о землю, что весьма трудно удержаться в седле.

Случается иногда, что от этого прыжка лопаются подпруги, и седок вместе с седлом сбрасывается наземь. Стараются, чтобы лошадь с первого разу не сбросила ездока, после чего она становится тише, а после второй неудачной попытки сбросить ездока она уже перестает совсем беситься; а [так] как известно, что легкого ездока всякой лошади гораздо труднее сбить, чем тяжелого, то берейтор при обучении горских лошадей Петра Александровича сажал меня на седло объезжаемой лошади.

Зная мою ловкость, умение крепко держаться на лошади и мою смелость, он рассчитывал на мою легкость, что и оправдалось, потому что я при этих выезжаниях ни разу не был выбит из седла. А падал я с лошади много раз, и на скаку во весь карьер падал вместе с лошадью, но всегда так счастливо, что ни разу не ушибался серьезно, чему пособляло мне много врожденная ловкость ко всем гимнастическим упражнениям. Не раз случалось мне, что лошадь, взбесясь, вставая на дыбы, не удержав екилибра, со мною опрокидывалась назад, и я почти инстинктивно бросался во время ее падения в сторону, и раз только нога моя попала под лошадь и довольно больно придавила пальцы ноги.

Два раза я был с лошадью во рву, но тоже счастливо, [так] что нисколько не ушибся. Берейтор, когда он учил кадет, приписываемых к полкам (это почти то же, что теперь юнкера - молодые недостаточные дворяне, не воспитанные в корпусах, а желавшие служить в военной службе, вступали в полки кадетами с семнадцатилетнего возраста и более, где обучались военной службе и через положенное число лет и по способности получали офицерские чины. Они носили офицерские мундиры, только без эполет, и на саблях не имели офицерских темляков), брал всегда и меня с собою и, разъезжая с нами по полям, заставлял нас переганивать друг друга, и когда встречались заборы, каменья, рвы - перепрыгивать их.

Когда приказывал он нам, увидя впереди канаву, ров или ручей, перепрыгнуть их, то обыкновенно все наперед подъезжали к этому рву, канавке или ручейку, чтобы убедиться, в состоянии ли его лошадь перепрыгнуть его или нет, и потом уже пускались прыгать. А я так никогда этого не делал, а когда только берейтор покажет на то, что надо перескочить, я, перекрестясь, в ту же минуту пускался во весь карьер к назначенному рву, канавке или ручейку и перескакивал; и за это не раз я попадал в ров вместе с лошадью, но так счастливо, что ни разу не ушибался сильно, скоро вскакивал на ноги, пособлял вставать и лошади, выводил ее из рва, садился на нее и ехал вместе со всеми.

Этому счастью пособляло много то, что я был очень способен к вольтижировке и необыкновенно легко прыгал, и при подобных случаях или когда лошадь подо мною взбесится. Я не пугался и не терял присутствия духа, а, увидя, что лошадь не в состоянии перепрыгнуть и должна упасть в ров, я бросался с нее в ров [в] противную сторону ее падения и старался попасть на ноги, и попасть под лошадь уже никак не мог, что не могло обойтись без весьма сильного ушиба, если не самой смерти.

В войну с французами в 1807 году брат мой Константин Петрович был в десанте на одном корабле с полковником конного полка, бывшим берейтором в Пскопском драгунском полку. Узнав фамилию брата, [тот] спрашивал его, не знает ли он, не родня ли ему молоденькой по двенадцатому году граф Толстой, бывший в последнюю польскую конфедерацию в Пскопском драгунском полку с дядею Петром Александровичем Толстым, командовавшим этим полком.

Узнав, что я его родной брат, он очень интересовался знать все обо мне, потому что он очень любил меня. Он говорил брату о необыкновенной моей смелости на коне и что я, несмотря на такие молодые лета, уже ездил верхом как хороший ездок, рассказывал брату все мои проделки на лошадях, рассказывал и то, что я на лошади, перекрестясь, пускался, не задумываясь, на все, что он приказывал, и на что большие и давно в полку служащие кадеты никак не решались. Он говорил брату, что меня назвали в полку «головорезом на коне».

В это время в Ошмянах я проводил время, как и прежде: читал псалтырь старухе Александре Борисовне Апраксиной, рисовал, ходил к камердинеру Булонью, как говорилось всеми, учиться по-французски; только я не знал, чему меня учил камердинер, а он не знал, чему учил меня. Остальное время я проводил на лошади. Меня посылали то на фланкерские учения гусар, то на скачки и на полковые учения; ездил с Петром Александровичем на охоту за зайцами, как я уже сказал, только для одной верховой езды.

В полку майора Нотгафта была прекрасивая лошадь, смесь английской с арабским жеребцом. Окроме хороших статей, главное ее достоинство состояло в быстроте скачки и легкости, с которою она перепрыгивала высокие заборы и широкие рвы. Майор Нотгафт сам на ней не ездил, потому что, будучи очень большого росту, был чрезвычайно толст. Он в это время давал иногда мне на ней ездить, и я был влюблен в эту лошадь. Просить дядю, чтобы он ее мне купил, я не мог, потому что у меня уже была верховая лошадь в Полоцке.

Однажды, сидя у открытого окна против Анны Борисовны, читал [я], разумеется, с ужасною скукою псалтырь, тем более, что в это время дядя собирался ехать в лагерь на ученье. Проезжая мимо окна, где я сидел, дразня меня всегда «Анны Борисьниным послушником», он сказал мне, смеясь: «Ты, видно, хочешь быть лучше дьячком, нежели конным офицером. А я бы на твоем месте кинул бы псалтырь, выскочил в окно и прискакал бы в лагерь».

Сам поехал далее, но мне довольно было этого - я исполнил это: потихоньку положил псалтырь на стул и мгновенно выпрыгнул из окна, хотя оно было от земли аршина на четыре; побежал на конюшню, велел оседлать себе лошадь и поскакал во весь карьер в лагерь, и явился к дяде с объявлением, что хочу быть офицером, а не дьячком. Петру Александровичу понравилась моя проделка, и он, зная, как мне понравилась лошадь Нотгафта, купил ее мне за четверку лошадей из ремонта, а верховую лошадь, что у меня была в Полоцке, велел отдать племяннику Дуве. Вскоре после этого я опять был отправлен в Полоцк продолжать учение у иезуитов, куда была приведена и новая моя лошадь.

В Полоцке я жил по-прежнему - ходил учиться к иезуитам, к пастору учиться немецкому языку, ездил верхом, танцевал на балах. А на контракты съезжалось много окрестных помещиков, семейных и холостых, между которыми были и богатые, и потому в это время всегда живут в Полоцке еще веселее, окроме балов устраиваются катанья в экипажах и шлюпках, делаются partie de plaisire и другие увеселения, на которых и я принимал деятельное участие.

Богаче всех из приехавших на контракты был пан Глазко, приведший с собою несколько лошадей в разных экипажах для катаний и верховых - для скачек. Он был небольшого росту, сутуловат, с заметно большим носом, далеко не красив, но думавший очень много о своей красоте и любезности с прекрасным полом, что его делало очень смешным и давало повод, а особливо молоденьким девицам, его порядочно дурачить.

Играя на скрипке более плохо, нежели хорошо, он на музыкальных вечерах всегда играл какую-нибудь весьма незначительную пиесу в полном убеждении, что все удивлены его искусством. Оно было очень натурально при самолюбии Глазки, принимавшего за чистую монету громкие рукоплескания дам и девиц, производимые для смеха. Глазко был саvalie de bataille нежного пола на всех увеселениях.

На трех конских скачках, которые в это время были, в действии находилось четыре лошади: одна Глазкина, три лошади других господ и моя красавица Лыска (так звали эту лошадь), которая уже была известна всем в Полоцке за необыкновенного скакуна и прыгуна. Я на ней обскакал всех лошадей и доехал до цели за несколько минут до первой, после меня прискакавшей. И на всех трех скачках (в каждую скачку у Глазко были разные лошади, а у других - все те же) меня больше всего радовала обскачка лошадей Глазко.

Они были лучшие изо всех других, а особливо на последней скачке [лошадь], прискакавшая к цели через две с половиною минуты после меня. Окроме удовольствия обскакать хорошую и дорогую лошадь, меня забавляла злость Глазко, он выходил из себя и говорил: «Я застрелю лошадь этого мальчика». Я и без того всегда, где только мог, подшучивал над ним; и с помощью моих товарищей я бесил его разным манером и на гуляньях, и на балах.

Я думаю, не прошло и двух лет, после того как я приехал во второй раз в Полоцк, как пришло известие о кончине императрицы и о восшествии на престол Павла I, и не более полутора недель, как я получил приказание от дяди возвратиться в Ошмяны. Как мне не было весело жить в Полоцке, я выехал из него без особенно большой горести, хотя очень жалел, что расстаюсь с патером Грубером, которого одного я искренне любил изо всех иезуитов. Мне жаль было и моих товарищей, а особливо Лопатиных, с которыми более всех я был дружен. К старику Дуве я не имел никакой привязанности и потому расстался с ним весьма спокойно.

Но коли что стоило мне горьких и продолжительных слез, так это то, что я должен был расставаться с моей лошадью, которую любил больше всего, и она была необыкновенно ко мне привязана, она не позволяла никому, кроме меня, на себя садиться, а если кому и случалось на нее садиться, то она немедленно его сбрасывала с себя, а когда приходил к ней садиться [я], то стояла совершенно смирно. Она ходила и бегала за мною как собака. Когда случалось, что она, водимая через площадь на водопой, вырывалась у драгуна, и поймать ее было невозможно, так стоило только мне явиться на площадь и позвать ее, как она тотчас прибегала и останавливалась, и терлась об меня головою, и без всякого сопротивления давала себя взять и передать конюху.

Она играла со мною - если я ее пощекочу у конца гривы, где она была щекотлива, и побегу от нее, она пускалась за мною, догоняла и хватала легко зубами за рукав или куртку и теребила. Мог ли я не любить от всей души такую лошадь? За то я ее и баловал. Она любила сахар, и [я] ей его приносил два раза в день, а иногда и чаще, любила сладкие яблоки, и я давал ей их. Расставание с этой лошадью еще более было для меня грустным, [потому] что [я] должен был по приказанию Петра Александровича подарить ее племяннику Дуве, которого я (и все) терпеть не могли и презирали и который, будучи дрянным ездоком, никогда не осмелится на нее сесть и [мне оставалось только надеяться], что она будет продана человеку, который будет уметь с ней обходиться и ценить ее достоинства.

В этот самый год Петром Александровичем при покровительстве графа Николая Ивановича Салтыкова было сделано вместе с другими представлениями по гвардии и представление в выпуск и из сержантов Преображенского полка в капитаны армии и определении моем в Псковской драгунский полк, а через год граф Салтыков брал бы меня к себе в флигель-адъютанты, и я по четырнадцатому году был бы примьер-майором. Вот что делалось в военной службе при императрице Екатерине II. Но мне судьба не судила воспользоваться этим злоупотреблением.

По приезде моем в Ошмяны в скором времени Петр Александрович должен был сдать свой полк, из которого было сформировано три конных полка, по пяти эскадронов, и ехать в Петербург, но он, будучи племянником графа Салтыкова, нисколько не потерял своего покровительства, потому что Николай Иванович как воспитатель императора Павла I был очень любим и уважаем сим монархом.

Приехав в Петербург часу в шестом, я был тотчас отправлен к родителям в Семеновской полк, в дом купца Сиренкова, где после, при императоре Александре I, был помещен С.-Петербургский университет. Дома была только матушка с старшим моим братом и меньшою сестрою и братом. Батюшка был под арестом, как и многие во время восшествия Павла Петровича на престол.

Радость встречи с родителями, с братьями, сестрою сильно чувствуется, но описываться не может. Какими бы словами я ни выражал ее, все [же] не в состоянии был бы высказать, что ощущал. Также с большою радостию встретил [я] старшую нашу сестру, [бывшую] замужем за Шишковым; старушку нянюшку, ходившую за всеми нами, которую я очень любил и которая любила меня чуть ли не более всех других. Ее необыкновенная привязанность к родителям и ко всему нашему семейству заставляла Матрену (так ее называли) почитать другом нашего семейства.

С такою же любовию и радостию я обнимал и всех наших старых слуг и женщин, служивших родителям. Как ни был я счастлив, живучи в Ошмянах и Полотске, где мне были доставляемы удовольствия, которых я уже никак не мог иметь у родителей, как верховая езда, которую я так любил, и санные катания, правя тройкою, но я скоро забыл их в нежных, горячих объятиях родителей и дружбе и ласках сестры и братьев.

С родителями жил, окроме сестры и меньшого брата Петруши, только старший брат Александр, служивший подпорутчиком в лейб-гвардии Семеновскому полку, а второй брат по нем Владимир, выпущенный из Сухопутного корпусу в Кексгольмский полк, жил на Васильевском острову, где стоял его полк; а третий брат Константин, тоже выпущенный из Сухопутного корпусу в... полк, стоял в Вильманстранде.

На другой день я увидел брата, который много возмужал и вырос против того, как я его оставил, уехав в Польшу, в красивом, богатом легком мундире светло-зеленого цвета, обшитом золотым галуном и сшитом по талье, в красиво сложенной шляпе, тоже обложенной золотым галуном. [А теперь он был] в широком неуклюжем темно-зеленого цвета кафтане, вплоть до пояса застегнутом, с широкими фалдами, спереди весьма немного скошенными в стороны, со стоячим голубым узеньким воротником, с широкими рукавами одного цвета с воротником и также, как и на воротнике, с двумя вышитыми золотом петлицами в виде цифры осьми с несколькими маленькими листочками на одном конце, в белых суконных штанах и в черных суконных щиблетах выше колен, застегнутых с боков часто маленькими медными пуговицами, в весьма некрасивой уродливой треугольной шляпе с огромною золотою петлицею, с большою остроконечною восьмиугольною звездою к концу, где пуговка, а вверху петлицы, где в прежней гвардейской шляпе был красивый бант из белой атласной ленты о четырех петлях с двумя концами, [и] на концах (мелкими зубцами обстриженных) была сделана круглая розаса из черной тесьмы с оранжевыми узкими полосками в три четверти вершка ширины; а вместо белого султана торчала неуклюжая небольшая серебряная кисть, воткнутая вверх концами с двумя короткими пуклями, одна за другою на обоих висках; а сзади от самого затылка шла длинная коса, свитая черною лентою.

Шпага на нем была надета не сбоку, как всегда я видел, а совсем сзади, и эфес, которой с серебряным темляком [выглядывал] из левой задней фалды. Я не мог [не] расхохотаться над этим смешным костюмом. Сначала мне пришло в голову, что брат для смеху так нарядился, но это был форменный мундир гвардейского полка. Еще больше я удивился и насмешило меня, когда брат сверх этого широкого мундира стал надевать точно такой мундир.

Я не мог понять, зачем это; мне растолковали, что первое его одеяние был мундир, а второе, называемое юберрок, был сюртук, надеваемый, когда была холодная погода. Брат шел в этот день куда-то в караул; на руках у него были белые перчатки с большими раструбами, как у нонешних конных. В правой руке у него было оружие в роде старинного бердыша и называемое ешпантом. Долго я не мог привыкнуть к этому одеянию и не смеяться при встрече с братом в мундире.

В этот день после обеда матушка меня с сестрою и меньшим братом привезла на гобвахту Зимнего дворца, где, как генерального чина, содержался батюшка. Тут же содержались два брата - генералы князья Горчаковы и атаман донских казаков граф Платов. Меня довольно часто возили к батюшке. Горчаковы и Платов меня очень полюбили. Весна была ранняя и очень теплая, и скоро сделалось сухо, и меня отправили пешком к батюшке со старым слугою нашим Осипом. Я был одет, как ходил в Польше - в курточке и шароварах, без галстука, с распущенными волосами в локонах и круглой шляпе.

Войдя в Гороховую улицу, я был остановлен полицейским офицером, который, спросив мою фамилию, сказал: «Пойдите домой и переоденьтесь». Я отвечал, что я не хочу идти домой, а хочу идти к батюшке. И что он ни говорил, я настаивал на своем и не воротился домой. Тогда он, видя, что со мной не сговориться, обратился к Осипу и объяснил ему, что государь, несмотря на лета, запретил носить куртки и шаровары, ходить без галстука и носить круглые шляпы. Тогда Осип повел меня домой.

На другой день надели на меня сделанные из шароваров короткие штаны, вместо куртки - что-то вроде французского кафтанчика со стоячим воротником, надели высокие сапоги с обрубленными носками, повязали галстук; у круглой моей шляпы поля с трех сторон пришили к тулье, которая более полувершка выходила выше полей, чтобы сделать ее похожею на треугольную. Я не мог удержаться от смеха, смотря на брата в гатчинском мундире, а увидев себя в уродском костюме, не мог удержаться, чтобы не заплакать.

Раз, бывши у батюшки, услышали мы, что пришел к гобвахте Аракчеев, игравший такую важную роль при Павле I и известный по своей ужасной жестокости. Я подошел к окну, чтобы увидеть этого человека. Он пришел, приведя с собою Преображенского унтер-офицера, который по оплошности не успел вовремя отдать ему должной по форме чести. Он поставил его перед фронтом караула, вышедшего к нему для отдания чести, вызвал двух ефрейторов и приказал бить его палками. Увидев это, я со слезами бросился от окна и убежал на набережную дворца, чтобы мне не слыхать стонов и просьб несчастного о помиловании.

Но у этого человека помилований не существует. Он его бил, как говорили караульные офицеры, чрезвычайно долго, и когда он стал ослабевать от побоев, то он велел другим ефрейторам его держать. Наконец, он потерял совсем чувства и замертво упал, и тогда, дав ему, лежащему, несколько ударов, приказал свезти его в ближайший лазарет, где он через два часа умер. Но это не первая и не последняя жертва его варварской души. И вот какой изверг [был] другом и первым любимцем Павла Петровича.

В той же улице, где жили мы, через два или три дома жил весьма замечательный человек, господин Радищев, возвращенный Павлом І-м из ссылки в Сибирь, куда он был сослан Екатериною II за написанную им книгу под заглавием «Путешествие из Петербурга в Москву», где он выставил все ее ошибки по управлению государством и все ее скандалёзные проделки. Павел Петрович, ненавидевший свою мать, возвратил его в Петербург и поручил ему писать проект сочинения законов, который он вскоре и представил его величеству.

В этом проекте чуть ли не в самом первом параграфе он сказал, что там, где существуют именные указы, не могут существовать законы. Павел Петрович приказал ему сказать, чтобы он вспомнил, что он недавно возвращен из Сибири. Это так перепугало Радищева, что он в тот же день, как ему были сообщены слова государя, в вечеру принял яду и в ночь умер оставив жену с малолетними детьми. Старший его сын был определен в Морской корпус.

Когда Павел І-й вошел на престол, то все, кто имели только возможность существовать без службы, вышли из гвардейских полков в отставку. Он, не любя дворянство и считая его своим врагом, посадил на их места безграмотных глупых офицеров его гатчинского баталиона, вышедших из простых солдат. Немногие оставшиеся в службе из екатерининской гвардии презирали их и никак не сходились с ними. Даже между ними название «гатчинским офицером» было бранным словом наравне с «невежею» и «пошлым безграмотным дураком».

Государь, переведя гатчинских офицеров в гвардию, [давал] каждому прапорщику по 100 и 150 душ крестьян, а там - по чинам - двести, триста и далее; капитаны получили по 500 душ, а полковник - по тысяче душ. Приближенных своих, как брадобрей его величества Кугайцов с огромным богатством получил титло графа и Андреевскую ленту. Лопухин, дочь которого была главной любовницей Павла, в честь которой, когда был готов Михайловский замок, он приказал его выкрасить по цвету ее шведской перчатки, построил в честь ее 100-пушечный корабль и назвал ее именем, [что] в переводе на греческий язык [означает] благодать. Немудрено, что тогда многие полагали, [что] Павел Петрович не совершенно в полном уме.

И как иначе понимать подобные приказания срывать круглые шляпы с головы у ходящих по улице, приказания снимать шляпы, проходя дворцы его величества, несмотря ни на холод, ни на дождь, а при встрече на улице с царем, когда он объезжает, останавливаться, выходить из карет и всех других экипажей на улицу, несмотря ни на грязь, ни на снег, ни на слякоть, сбрасывать с себя на мостовую шинель, шубу и всякое верхнее платье и кланяться в пояс, и пешим также.

И не одним мужчинам, и дамы обязаны были тоже выходить из экипажей на улицу, сбрасывать с себя на мостовую салопы, шубы - шел ли в то время снег, дождь или была бы сильная вьюга, ехали ли они разряженные на званый парадный обед или на бал - и, стоя в тоненьких шелковых башмачках в грязи или снегу, делать низкие реверансы его императорскому величеству. И не только лакеи, но и кучера, и форейторы должны были также снимать шляпы.

В разсуждение не бралось, что кучера, снимая шляпы и шапки, должны были держать вожжи в одной руке, а лошади, почуя слабое управление, могли броситься в сторону, могли и понести, изувечить барыню или барина, ехавшего в экипаже, и передавить не одного, попавшегося на дороге. После половины своего царствования он сжалился над дамами и дозволил им, выходя из карет, не сходить на улицу, а останавливаться на последней ступеньке откидной лесенки кареты. За неисполнение этого приказания взыскивалось строго, и говорят, что не один за это уехал и в Сибирь.

Что тут мудреного, когда все четырехгодовое царствование состояло почти в одних только арестах, выключках из службы и ссылках в Сибирь. Он раз, прогневавшись на ученье на конногвардейский полк, прямо с ученья скомандовал всему полку со всеми офицерами: «Марш в Сибирь», - и полк немедленно вышел из городу, как был на ученье. Кажется, уже на другой день полк был вернут в казармы.

Брат мой полюбил фрунтовую службу и в короткое время изучил все гатчинские строевые ученья и скоро был замечен Павлом как отличный офицер; и в продолжение первых трех лет его царствования не был ни разу арестован, тогда как не только старые гвардейские офицеры, но и гатчинские, переведенные в гвардию, были по нескольку раз арестованы. И офицеры гвардии говорили: «Толстой - не офицер, потому что не был ни разу арестован». В последний же год и он попался под арест. Это было зимой на вахт-параде.

Когда государь проходил по фрунту, брат, делая ему честь ешпантоном, как-то поворотил поперечный рожек ешпантона не в ту сторону, которую должно по форме. Увидев это, император закричал: «Как такой отличный офицер мог сделать такую ужасную ошибку! Арестовать его и посадить в крепость». Брат находившимся тут своим офицерам сказал: «За то, что он меня арестовал, я сделаю его моим камердинером».

Надобно сказать, что брат был такого характера, что ничто не могло его испугать или расстроить, все он обращал в шутку и любил при всяком удобном случае подшутить над другим, чтобы посмешить, к чему имел необыкновенную способность. Несмотря на это, он был очень любим в полку, потому что подшучивал не зло, а смешно и остро. Всегдашние его cavalie de batally были гатчинские офицеры.

Когда по приказанию Павла Петровича прибежал к нему дежурный флигель-адъютант, чтобы исполнить повеление, брат не дал ему шпаги и, оттолкнув его, пошел строевым тихим шагом с ешпантоном в руках прямо к царю и остановился перед ним во фрунт, вытянул руку с темпом и подал ему ешпантон. К удивлению всех Павел Петрович, не говоря ни слова, пресерьезно взял ешпантон. Брат отстегнул знак и подал ему. Он взял.

Брат развязал шарф и также подал ему, и шарф также молча был взят царем, как и шпага, и отдано было все стоявшим за ним генерал-адъютантам; после чего брат, сделав направо кругом, пошел к полку тем же строевым шагом, каким пришел к нему. Вероятно, государь принял эту фарсу за отличное знание службы. Вот еще случай, доказывающий, что Павел Петрович считал его за самого исправного офицера.

Раз стоял брат в карауле на гауптвахте Царицынского луга у канавки Летнего сада недалеко от угла Рибасова дома, что теперь дом принца Ольденбургского. У него под караулом содержался какой-то комиссариатский чиновник, осужденный на лишение чинов, дворянства и ссылки в Сибирь на вечную каторжную работу. И сентенция ему была уже прочтена и исполнение было отложено до другого дня. Но он не дождался этого и в вечеру, когда стало темно (это было осенью), успел потихоньку выйти из караульной так, что никто из солдат не заметил и, спустясь к самой воде канавки, перерезал бритвою себе горло и упал в воду.

На шум прибежали солдаты и вынули его из канавы мертвого. Батюшка был тот же час об этом уведомлен. Можно себе представить, в какое горе и огорчение ввергнуто наших родителей это несчастье. Батюшка тотчас поехал к коменданту города полковнику Свечину, с которым был знаком. «Я сделаю все, что могу. Буду говорить в пользу Вашего сына, но скажу Вам, что все, что можно ожидать лучшего, если государь будет в хорошем расположении духа, так это только то, что его разжалуют в солдаты». Вся ночь прошла у нас в слезах.

На другой день часу в одиннадцатом полученная записка от Свечина всех чрезвычайно обрадовала и удивила, в которой он писал: «Сего дни поутру, представив рапортички по городу о караулах, я дожидался, когда он прочтет рапортичку об случившемся в караульной Царицына луга, и, если можно будет, сказать в пользу Вашего сына. Но государь, прочтя рапортичку, сказал: «В карауле был граф Толстой?» - «Да, Ваше величество, - отвечал я, - славный офицер. Это несчастие, оно могло бы случиться и со мною». «Оставить это так и не арестовывать его». Часу в первом или втором, сменясь с караула, явился и брат без малейшего наказания. Только наследник Александр Павлович бывший шефом Семеновского полка, приказал его арестовать домашним арестом на три недели.

В это время родители наши жили очень тихо и бедно. Батюшка был выпущен из-под ареста и получил отставку с половинным жалованием. Батюшка выезжал иногда к своим знакомым и родным, а матушка ездила раза два в неделю только к вдове княгине Мещерской, с которой она была дружна, а то все дома сидела и занималась беспрестанно разными работами, на которые была большая искусница - хорошо клеила картины из соломы (которую для этого сама приготовляла и красила), которые всем очень нравились, делала превосходно красивые портфели и другие вещи. Но серьезной ее работой было вышиванье по тонкой холстине, как шьют по канве en petit pointion небольшие картины, пейзажи, группы фигур и цветов. Эти ее работы всем очень нравились.

Днем матушка занималась своим рукодельем, и каждый из нас после уроков занимался своим любимым занятием. А старший брат любил токарное искусство и свободное от службы и от других занятий время посвящал этому искусству, а я более рисовал, будучи очень любопытен знать, как делалось все, что обращало на себя мое внимание. Я столярничал и слесарничал, но более всего занимало меня все действующее посредством механики: и разбирание карманных часов, и составление их опять. Это занимало меня чрезвычайно и дало мне некоторое поверхностное понятие о механике, и я делал разные вещицы, приходящие в движение посредством часовых и других, мною приготовляемых, пружин.

Вечером же, когда дни делались коротки, мы все садились за большой круглый стол, матушка или батюшка читали нам вслух книги, большею частью путешествия и разные открытия. Это было любимое для нас чтение, и каждый из нас занимался любимою своею работою. Этих часов мы всегда ждали с большим нетерпением.

Мы не могли [не] чувствовать тяжелого положения наших родителей, учась примеру нашей матушки, беспрестанно проводившей время за трудом. Мы после уроков проводили все время за любимыми нашими занятиями, а у меня их было так много, что у меня не доставало времени на исполнение того, что я затеивал сделать. Мы были всегда заняты полезным и любимым нам делом и были совершенно счастливы.

Учебное плавание в Швецию. 1800 год

1800 году 26 февраля по экзамену я пожалован был в гардемарины. В том же году 17 июня были мы отправлены на корпусных катерах в Кронштадт, куда приехали в 10 часов вечера и тотчас были посажены на назначенный для нашей кампании фрегат «Богоявление» под командою капитана первого ранга Федора Васильевича фон Моллера. Корпусным же нашим начальником был у нас двоюродный мой брат майор корпуса Андрей Яковлевич Перфильев. Кампания наша назначена в Штокгольм и другие порты Балтийского моря. 21 июня в 10 часов утра снялись мы с якоря, прошли Кронштадт и пошли в море.

Путешествие это я выписываю из журнала, веденного мною во время кампании и уцелевшего до сих пор. Здесь я не стану говорить о всех мелочах, которые тогда записывал, и называть небольшие острова, которые [мы] проходили.

24-го числа я занемог и не помню дней. Мне нездоровилось, и я пролежал в койке и не писал моего журнала, и потому не помню, которого числа поутру прошли мы в очень близком расстоянии остров Готланд, с которого я снял вид. Потом прошли вдали на левой руке Ревель и далее на горизонте острова Даго и Езель. После того дня четыре мы лавировали около шведских шхер и не могли в них попасть. Но, наконец, 7-го числа июля стали мы на якорь в 30 верстах от шведских маяков. Посланный на берег за лоцманом мичман привез его на фрегат 8 числа в 10 часов при очень крепком ветре, и в полдень снялись мы с якоря и пошли к шхерам, в которые вошли в пятом часу пополудни.

При входе в шхеры прошли мы лоцманскую деревню, построенную на голых камнях. Избушки этой деревни все выкрашены красной краской, как почти и все деревни по шведским берегам и в шхерах. Есть в этой деревне и два каменных дома, вероятно принадлежащие начальствующим над лоцманами. За этою деревнею, стоящею на голом каменном острову, прошли мы несколько островов голого камня, покрытых мохом, а частию кустами можжевельника и ельником.

Между этими островами из голых каменьев встретили мы два довольно хороших вида, а особливо мыза одного стокгольмского пивовара, которую мне очень хотелось нарисовать, несмотря [на то], что эту мызу очень портила красная краска, которою выкрашены все на ней строения. Но, к сожалению, [я] не мог этого сделать, потому что при свежем попутном ветре мы шли шхерами очень скоро. За этою дачею мы уже более ничего не видали, кроме голых каменных островков и на них несколько самых бедных избушек.

В 8-мь часов приехали к нам на фрегат какие-то чиновники из таможни и сказали провожавшему нас лоцману, чтобы он объявил капитану фрегата, что никакому военному судну не дозволено давать лоцманов для провода шхерами в Стокгольм без особого на то разрешения из столицы, почему мы тотчас и бросили якорь.

9-го числа приехал к нам на фрегат из крепости Ваксгольм шведский капитан для объяснения с нашим капитаном. Поутру в этот же день по отъезде шведского капитана уехал Андрей Яковлевич Перфильев в Штокгольм к нашему посланнику Будбергу. А в 9-м часу вечера приехал к нам другой капитан из той же крепости и привез нам позволение идти в Штокгольм.

На другой день капитан, взяв меня и еще трех гардемарин, поехал в крепость Ваксгольм. По приезде туда были мы очень хорошо приняты комендантом этой крепости господином Ережгольмом. Он показал нам всю крепость и все ее внутреннее устройство и магазины, после чего зашли [мы] в дом коменданта и, пробыв у него несколько времени, возвратились назад. Из крепости нам салютовали из пушек четырьмя выстрелами, а мы прокричали им четыре раза: «Ура!» - и, приехав на фрегат, стали сниматься с якоря и в девять часов пошли к крепости, и как скоро с нею поравнялись, то она нас приветствовала 22-мя пушечными выстрелами, а мы отвечали 23-мя и, прокричав друг другу несколько раз «Ура!», от нее удалились.

Прошедши несколько времени буксировкою, стали на якорь. Переночевав тут, на другой день, то есть 11 -го числа поутру, подняв якорь, пошли к Штокгольму. Перфильев в это время возвратился от посланника и привез с собою двух кавалеров нашего посольства, которые с нами на фрегате вошли на стокгольмский рейд. Пройдя таможенную крепость, по салютовке с обеих сторон, стали мы на якорь. Часу в девятом завезли верпы и подтянулись к крепости, где и играли вечернюю зорю.

12-го числа после утренней зори, когда мы и они подняли свои флаги, то мы им салютовали из 7 пушек, и они отвечали нам тем же числом. Погода была прекрасная, совершенно тихая и ясная. Большой залив, на котором стоит Стокгольм, освещенный утренними лучами солнца, был гладок, как зеркало. Вскоре после заревой пушки, вошед на шканцы, я увидел на этой гладкой серебристой поверхности огромное множество черных силуэтов крошечных лодочек с одним человеком, сидящим посредине, или двумя по концам лодочки, с раздвинутыми в стороны и поднятыми от локтей кверху руками, беспрестанно качающихся из стороны в сторону. Это странное действие стольких сотен людей меня чрезвычайно удивило, и я никак не мог понять причины этого действия, но мне объяснили это.

По этому заливу, на котором стоит Стокгольм, в некоторые времена лета проходит огромными массами по всему почти заливу и не на один аршин в толщину маленькая рыбка, вроде наших килек. Рыбаки, сидящие в маленьких лодочках, имеют каждый в правой и левой руке коротенькое (около трех четвертей аршина) удилище, то есть палочку, к тому приготовленную, к концу которого прикрепляется самая бичеватная или волосяная уда длиною в две или более аршина, как кому удобнее для ловли рыбы, из тоненькой бичевки или по большей части свитой, как обыкновенно из конских волос. На концах этих удок прикрепляются коротенькие тоненькие, вершка в два [удочки], сплетенные из конских волос, на концах с крючками, как у обыкновенных удочек, и прикрепляются по четыре, по пяти и по шести и даже более таким образом, что эти коротенькие удочки одна от другой расходятся в разные стороны.

От этих удочек, прикрепленных к главной, то есть двухаршинной уде, вверх по ней на полтора или два вершка, а может быть несколько и более, прикрепляется опять такое же число коротеньких с крючками удочек, как на конце этой главной удочки или более, что, разумеется, зависит от рыбаков, кому как по его опыту удобнее, как вообще вся пропорция этих странных удочек, и прикрепляются таким образом, что от главной уды, от одного места они идут во все стороны, а под ними на таком же расстоянии по главной удочке вверх прикрепляются еще такие же маленькие с крючками удочки.

И таким манером это повторяется по шести и восьми раз, как какому из рыбаков удобнее. Вообще все размеры этих странных удочек зависят от произвола рыбаков. К концам главных удочек прикрепляются также свинцовые гирьки, чтобы опущенные в воду удочки находились в воде в вертикальном положении и посредством довольной тяжести этих гирек могли удочки свободно проникать толщину массы плывущих рыбок.

Рыбаки, как я об них уже сказал, сидя в своих крошечных лодочках, держа в разведенных в стороны руках удочки, опускают их в воду за правый и левый борт своих лодочек, которые посредством тяжести гирь на удочках опускаются в глубину массы плывущей рыбы и остаются внутри ее. Каждый рыбак, сидящий в своей лодочке, наклоняется сперва на одну сторону, погружая еще более в толщину массы плывущей рыбы держимую им в той руке удочку, потом быстро и сильно вздергивает кверху, не вынимая совсем из воды удочек, так что удочки с крючками остаются все внутри плывущей массы из миллионов крошечных рыбок.

В то время, когда рыбак вздергивает кверху одну руку, он немедленно наклоняется на другую сторону и погружает глубже в воду удочку, держимую им в другой руке, и вздергивает ее точно так же, как делал это первой рукою, а вздернув эту руку, рыбак немедленно наклоняется к первой стороне и погружает уду глубже в воду. Это действие повторяется им довольно быстро, несколько секунд сряду, представляя издали, где совсем нельзя видеть удочек, весьма странное и смешное действие многих сотен людей, беспрестанно качающихся из стороны в сторону.

Каждый рыбак, покачавшись таким образом несколько секунд, и, зная по опыту время, которое нужно, чтобы крючки маленьких удочек на концах длинных удок при вздергивании их кверху могли зацепить полное количество рыбок по числу крючков, вытаскивает из воды удочки с рыбками, висящими на крючках - одна за брюхо, другая за бок, за головку и хвостик, а когда и по две на одном крючке.

Рыбак поспешно сцепляет с крючков рыбку, кладет ее в приготовленное для того на лодке [ведро] и немедленно принимается опять за свою ловлю. Не знаю, сколько времени продолжается такая ловля этой рыбки и когда она начинается, а сегодня, когда я в пятом часу вошел на шанцы, почти весь залив был уже усыпан лодочками, а часов в 10-ть уже почти ни одной не было видно.

Вид на город не имеет ничего особенно замечательного и красивого - он плосок, богат водою, видны во многих местах большие здания, между которыми более всего бросается в глаза большое четырехугольное здание королевского дворца, выступающее в залив.

В этот день наш майор Андрей Яковлевич Перфильев с капитаном нашим Федором Васильевичем фон Моллером поехал на обед к нашему посланнику при шведском дворе барону Будбергу.

13-го числа в 9 часов утра повели нас в адмиралтейство. У пристани встретил нас контр-адмирал Розенштейн и повел показывать нам все: где строятся галеры, канонерские лодки. Я все ходил с одним тамошним морским капитаном, который был со мною весьма приветлив, и, видя мое серьезное желание основательно знать все, что мне показываемо было, по моим вопросам (что ему очень понравилось) он, обласкав меня, предложил мне ходить с ним и все преподробно объяснял [мне], как что делается и для чего. Все, что я видел, и это особенное принятое во мне участие, меня чрезвычайно радовало, и [я] душевно привязался к нему. Показали нам вновь изобретенные краны, посредством которых подымают на корабли пушки и все большие тяжести.

Потом повели нас в морской [арсенал] - большое здание, в котором много оружий всякого рода, и все очень хорошо устроено и размещено, но ничего нет особенно замечательного. Туг мы расстались с контр-адмиралом, которому майор Перфильев передал от нас искреннейшую благодарность, а я доброму капитану, обратившему на меня свое особое внимание, высказал, как сумел, мою глубокую благодарность и душевное к нему уважение.

Отсюда пошли мы к нашему посланнику, который очень ласково нас принял и поздравил с благополучным приездом. От него пошли мы к пристани. Там выбрали из нас 7 человек, между которыми [был] и я, к посланнику на обед; но [так] как у посланника обедают в пятом часу, то наш майор повел нас в английский трактир и велел подать нам масло с хлебом и сыром позавтракать, где мы оставались до обеда. Перфильев рекомендовал меня посланнику особенно. Он нашел, что я очень похож на моего батюшку. Через четверть часа сели за стол. Обед, как разумеется, был очень хорош, как и десерт. После обеда, напившись кофею, вскоре мы откланялись и возвратились к себе на фрегат.

14-го числа после обеда в 4-е часа водили нас осматривать королевский дворец с его галереями, которые не отличаются особенно важными произведениями ни по живописи, ни по скульптуре. Из последней хорошо большое собрание античных бюстов почти всех римских императоров. Хороша лежачая статуя Эндимиона раскинувшегося от утомления, Минерва с 9-ю музами, черного мрамора конь, несколько древних ваз, треножников, мраморных умывальников и других подобных вещей. Все это размещено в трех или четырех комнатах. Входили в комнату, где хранится фарфоровый сервиз, расписанный Рафаэлем; хотя живопись, по-моему, и не отличается особою красотою, но эта коллекция фарфора важна тем, что произведена таким великим мастером.

Потом повели нас в церковь, в которой хоронят королей шведских, которых тут находятся гробницы. Тут же хоронят и кавалеров ордена Серафима и оставляют в самой церкви их гербы, между которыми видел я российский герб и вензель императрицы Екатерины II. Вышедши из церкви, пошли мы в большое здание, модель-каморою называемою, в которой хранятся модели вновь изобретенных машин, орудий, инструментов касательно хлебопашества, садоводства и вообще всякого рода хозяйства и также самые машины и модели по другим частям разных фабрик, заводов и технических производств.

Тут были кресла для больных, севший в которые больной может весьма свободно и легко катиться по всей комнате по всем направлениям и поворачиваться во все стороны, как на здоровых ногах, посредством пружины, действовать которою больному чрезвычайно легко и удобно. Тут же есть и кровать, на которой лежащий больной по надобности с помощию шнурка весьма легко [может] сделать себе стул.

15-го числа в воскресенье поутру пошли мы в русскую церковь, где, отслушав обедню, возвратились на фрегат. В Штокгольме наш священник в черном французском кафтане, в локонах при пудре, как и здешние. Сего числа от королевы был сделан бал в Карлсберге, в называемой так части города, в которой находится шведский кадетский корпус. В нем только 120 кадет, из которых 20 морских. Как нас повезли сюда, так [и] их в Петербург.

В 4 часа пополудни приехали мы к пристани; вышед из наших судов, пошли мы к другой пристани, у которой дожидались нас шведские шлюбки. Севши в них, поехали [мы] в Карлсберг, где на пристани было множество народу, а кадеты их стояли во фронте. Также и мы, вышед из шлюбок, построились во фрунт. Потом нас и их распустили, и мы пошли осматривать их камеры, где все очень хорошо устроено и очень чисто. В камерах, в которых они ночуют, по стенам висят картины, на которых изображены разные сражения выигранных ими побед, а над каждой кроватью висело ружье и сума.

Показали нам классы и столовую, а потом повели нас в отделение, где каждый кадет обязан непременно учиться какому-нибудь ремеслу по своей способности и вкусу. Там устроены особые небольшие отделения каждого мастерства с полным собранием нужных для того ремесла устройств и инструментов, и в каждом отделении есть свой учитель. Туг я видел отделения столяров, слесарей, басонщиков, резчиков из дерева, орнаменты и разные украшения для мебелей и картинных рам, переплетчиков, ружейного мастерства, серебряных и золотых дел мастерства и других ремесл.

Это показалось мне странным, и я спросил у одного из офицеров, показывавших нам корпус: «По какой причине в военно-учебном заведении введено учение простым мастерствам?». Он сказал мне: «Так [как] кадеты этого корпуса выходят в военные офицеры, а во время войны может случиться, что иной офицер попадется и в плен, то, чтобы не быть обязану унижаться и выпрашивать себе кусок хлеба и жить праздно на счет другого, что всякий шведский офицер должен считать низким для себя и неблагородным, а зная хорошо какое-нибудь ремесло, он во всякой стране, куда бы война его ни занесла, может своим искусством и трудом добыть себе содержание до освобождения из плену».

Как это умно, как это благородно! Я в восторге от этого учреждения. И как не благоговеть пред правительством, которое старается с самой ранней молодости внушать воспитанникам своих корпусов такие благородные правила. Немудрено, что шведские офицеры, которые во время мира в своем отечестве имеют обыкновение для практики отправляться служить волонтерами в полки во все государства Европы, где есть война, заслужили общее мнение как об искусных, храбрых военных и образованных, благородных людях.

Осмотрев все, ввели нас в большую залу, где уже собралось много дам и кавалеров и все из знатных фамилий, как мне говорили. Здесь я был опять удивлен костюмами дам. Они почти все были в одних тафтяных дикого цвета и почти совершенно одинакового покроя платьях. Мне объяснили, что это придворный костюм и здесь много фрейлин (и дам, и девиц), имеющих приезд во дворец. Не знаю, который из шведских королей учредил этот одинакий для всех дам при дворе костюм, в котором они должны являться во дворец и являться в публике.

Есть два рода дамских придворных костюма. Одни - парадные, употребляемые в торжественные дни при церемонных выходах во дворце царской фамилии, на парадных балах, придворных, публичных и даже на больших частных балах, вечерах и обедах. Эти дамские костюмы состоят из черного атласного платья с убранством из малинового бархата по подолу, вверху на рукавах, у плеч, открытого ворота и пояса; у всех - почти совершенно одинакого покроя, очень напоминающего средние века. А вторые - вседневные костюмы, те серые, которые при входе в залу меня удивили.

Говорят, что это положение о дамских костюмах при дворе поставлено было, чтобы остановить роскошь дамских платий и уборов, начинавшую в Стокгольме очень сильно развиваться между здешних дам. Кавалеры, бывшие на бале, одеты были все в их, как они называют, национальном костюме, то есть в том самом, в каком одеты все военные офицеры, - в голубых куртках со стоячими, не очень высокими воротниками, обшлагами, с короткими с боков к заду отвороченными фалдочками, вроде покроя мундиров уланских офицеров, только без эполетов и вечных шнурков.

Куртки всех, как я уже сказал, одинакие - голубые, только воротники, обшлага и отвороты фалдочек различных цветов по полкам и роду их службы, в панталонах совершенно в обтяжку, входящие в коротенькие ботинки, также плотно обхватывающие ногу, зашнурованные с боков, как теперь носят дамы. Панталоны у многих - белые, суконные, а у других разных светлых колеров, а немало было и в панталонах из шелкового трико, тоже очень разных светлых колеров, одни со шпагами, другие - с саблями. Был ли у шведов в старину такой костюм, не знаю, но они называют его своим национальным костюмом. Шляпы у военных тоже совсем особые. Они круглые с высокими, кверху несколько суживающимися тульями и весьма короткими полями, не шире как в два пальца. С правой стороны шляпы одно поле загнуто прямо и плотно приложено к тулье шляпы.

Надо сказать, что эта сторона полей не такая узкая, как всей шляпы, а загнутая у тульи по прямой линии к заду и на перед, имея вид лопасти, внизу широкой суживающейся кверху от краев узеньких полей до конца тульи, где эта лопасть, совсем суженная, прикрепляется к верху тульи пуговкою, за которой виден небольшой белый бант, и подымается вверх небольшой из коротких перьев султан белого, голубого и желтого цвета. Не знаю, какие у них отличия чинов, у генералов на узеньких полях их шляп сверху положен белый плюмаж. Костюм этот идет к молодым офицерам, а [на] стариках-генералах кажется странным.

Костюм придворных чинов камергеров, надо думать, такой же, потому что мы [ни] тут, ни во дворце не видали других костюмов. Придворная ливрея точно такого же покроя, только спереди и сзади с белыми вышитыми королевскими гербами. Во дворце я видел несколько человек с такими гербами, вышитыми серебром.

Вскоре после того, когда мы вошли в залу, музыка заиграла контраданс и кавалеры пустились ангажировать. Я танцевал с очень хорошенькой молоденькой фрельной королевы, фамилию которой мне назвали, но я тогда забыл ее написать в моем журнале. Бал был довольно великолепный. Беспрестанно обносили оршад, разных сортов лимонады и другие напитки, также подавали фрукты и конфекты. Из нас танцевало только пятеро, которые уже были знакомы с большими балами и с их условиями, и могли разговаривать с придворными дамами, зная по-французски, а другие гардемарины были только зрителями.

Этот бал был очень оживлен, и я танцевал очень много и по большей части с той хорошенькой фрельной, которой меня рекомендовали, когда мы пришли в залу и с которой я танцевал первую кадриль. Она несколько раз приходила ко мне меня ангажировать. Мне было на этом бале чрезвычайно весело. В 10 часов ударили барабаны сбор, и танцы прекратились. Их кадеты построились во фрунт, заиграли марш и их повели в столовую залу, а мы пошли за ними. За столом нас посадили через человека - русского гардемарина со шведским кадетом.

Ужин состоял из пяти блюд, хорошо приготовленных. Когда мы отужинали, на котором одно было уже совсем не по нашему вкусу, - это то, что хлеба было положено каждому по одному очень тоненькому ломтю белого хлеба и далеко не так хорошего, как у нас в Петербурге, и несколько очень тонких, крепко засушенных небольших круглых ситных лепешечек, которые называются кнаке-брет, а мы привыкли к хорошему и мягкому хлебу, которого едим много и за обедом, и за ужином. Подали нам вина, предложили выпить за нашего императора и здешнего короля. После нашего ужина все дамы и кавалеры, бывшие на бале, и наши офицеры пошли ужинать к директору корпуса, а мы пошли на улицу и там сидели до тех пор, как пришли наши офицеры, с которыми мы возвратились на свой фрегат.

16 числа в 8 часов утра поехали мы в Рыцарский дом, как нам его называли, в котором хранятся [вещи] до эпохи рыцарских времен. В первой комнате стояло 12 конных статуй, одетых с головы до ног в латы разных форм, металлов и цвету - железных, стальных, синих, вороненых и черных; разных форм и разных эпох рыцарских веков, с полными оружиями, употребляемыми рыцарями в сражениях в те эпохи, от которых идут латы каждой статуи. Некоторые из них украшены по краям узкою позолотою, другие - насечкою и чеканною работою.

Все ремешки, пряжки, застежки, сохранившиеся на латах тех времен, к которым латы принадлежат, или у которых они были временем истреблены, сделаны со всею точностию археологического знания, как и седла, чепраки-муштуки и все принадлежности верховой рыцарской сбруи, принадлежащие той эпохе, к которой принадлежат сидящие на них статуи, совершенно верно. На иных лошадях, которые у всех рыцарей были всегда большие и сильные, были тоже железные латы - у иных только спереди головы, на щеках и ушах, а у двух или трех - на шее и груди. А на одной лошади были полные латы, покрывающие всю голову, шею, грудь, спину и бока так, что только одни ноги вниз колен не были защищены латами.

Мне очень хотелось знать, какого времени каждая из этих статуй, какой нации или рыцарского ордена, и [я] спрашивал показывавшего нам рыцарский дом, но, к моему удивлению, он мне не мог сказать; вероятно, это был какой-нибудь из служителей. В этой же зале стоят разные рыцарские знамена. Тут же под стеклянным чехлом находится в натуральную величину в сидячем положении статуя Густава Адольфа III в вседневном его платье, голова и руки из воску.

В небольшом шкапу показывают платье, в котором этот король был убит на придворном маскараде. В этой зале хранится сделанная с пружинами из железа рука, которая какому-то из здешних генералов служила 30 лет. Показывают еще, вероятно железный, шлем, имеющий форму совершенно обыкновенной круглой шляпы, с круглой невысокой тульею, как теперь встречаются на здешних мужиках, которую будто бы носил король Густав, кажется І-й, которая так тяжела, что [я] с большим трудом ее поднял.

В следующей комнате расставлены разные знамена и штандарты, взятые шведами в сражениях с разными державами в разные времена. Между ними я видел и наши. За этою комнатою стоят завоеванные разные флаги, где также есть и наши, приобретенные ими в последнюю с нами войну. Туг же стоит и ялик работы Петра І-го в бытность его в Голландии, а как он им достался, они сами не знают. Наверное, [полагаю], что взято было ими то судно, на котором его везли в Петербург.

В следующих комнатах расставлено [много] седел, чепраков и других конских уборов, очень богатых, и других вещей, подаренных разным шведским королям разными монархами, между которыми отличается богатством седло с чепраком, вышитым так обильно и великолепно золотом, что почти совсем не видать бархату, по которому оно шито, а уздечка и мунштук усыпаны очень крупным жемчугом. Это седло, чепрак и мунштук с уздечкой присланы Петром Великим в подарок Карлу 12-му.

В следующей комнате стоит статуя знаменитого графа Польрншейна, точно в том виде, как он был на похоронах Карла Х-го. Лошадь покрыта большою широкою попоною черного бархата, чуть ли не до земли, на котором довольно часто вышита золотом шведская корона. Он сидит на ней в полном рыцарском вооружении с головы до ног, в ярко вызолоченных латах, держа в правой руке огромное траурное знамя тоже черного бархата с обеих сторон и вышитое тоже с обеих сторон золотыми коронами, как и попона. Знамя это так тяжело, что два человека, очень сильных, никак не в состоянии его приподнять, а этот граф во всю церемонию погребения вез его в одной руке.

В этой же комнате находится подарок императрицы Марии-Терезы, сделанный ею королю Густаву III-му. Это - сани, украшенные очень хорошей резной работой; как сами сани, так и полозья, все они вызолочены, внутри же обиты голубым бархатом. В одной комнате показывали нам платья, в которых Карл X и Карл XII были убиты. Последний убит в шанцах при осаде какой- то крепости, когда он смотрел в амбразуру на действие осады, собственным его адъютантом-французом, который, находясь сзади его, выстрелил из пистолета в затылок. Пуля прошла от затылка по правому виску и вышла над глазом.

Тут же показывали кинжал, которым [кто]-то из королей - Густав- Адольф III или Карл X - был убит. Он сделан так, что пораженный им непременно умрет, вонзив его в грудь или спину и не попав в сердце. Стоит только подавить в головке рукоятки возвышающуюся небольшую пуговку, как у лезвия кинжала, у самой рукоятки, отделяются в обе стороны две боковые острые части лезвия, образуя с лезвием самого кинжала у рукоятки углы более 45 градусов.

Когда этот кинжал вонзится внутрь тела и пружина будет подавлена, то отскочившие в стороны части лезвия, которые были почти равны самому лезвию, такую же внутри тела производили огромную рану. Этот кинжал нельзя было просто вытащить из тела. Этот кинжал выдуман, чтобы убить Густава III-го. Показывают и нож, напитанный ядом. Показывали большое собрание старинных, очень странных огнестрельных оружий, весьма странных и по теперешнему очень неудобных, а также множество обыкновенных оружий.

Видели чучелу льва, [который был] приучен к Карлу XII и ходил по воле в кабинете Карла ХІІ-го, когда он занимался в своем кабинете делами, но у него всегда лежали на письменном его столе два заряженные пистолета. Не знаю, сколько лет жил у короля этот лев, но в один день, когда Карл XII в своем кабинете занимался делами, вдруг лежавший прежде спокойно [лев] встал и начал ходить по кабинету из стороны в сторону, ускоряя шаги, что показывало, что он в ненормальном состоянии, потом стал сильно бить себя по бокам хвостом и бросать такие взгляды, что король, следивший за его движениями, счел за нужное пустить ему пулю в лоб, что он [и] сделал, положив на месте своего любимого льва. Осмотрев здесь все, мы отправились на наш фрегат.

После обеда в три часа пошли мы во дворец, который мне не очень понравился, хотя в нем есть много картин и несколько, как говорят, довольно хороших. Ходили мы по всем комнатам, которые довольно просто убраны, даже и самая тронная зала. Но не видели ничего замечательного, чтобы стоило записать. Осмотрев дворец, отправились мы к себе.

17-го числа поутру в 8 часов поехали мы в загородный королевский замок - Дротенгольм. Там нашли мы шведских морских кадет, возвратившихся из Петербурга. Каждый из них взял под руку нашего гардемарина и повел к королевскому замку. Нас рекомендовали начальнику этого дворца. Потом пошли вместе с шведскими кадетами осматривать замок, который мне по всему гораздо более понравился, нежели городской дворец. В нем находятся портреты почти всех шведских королей и королев, между которыми есть и портреты Петра Первого и Екатерины Второй и вытканный на петербургской гобеленовой фабрике на обе стороны портрет короля шведского Густава III-го. Tÿr же стоит шестиаршинное зеркало, отлитое на петербургском стеклянном заводе и подаренное императрицею Екатериною II герцогу Сюдерманландскому, дяде нынешнего короля.

Перед этой комнатой видели [мы] серебряный чайный прибор превосходной работы, сделанный в Петербурге. Проходили много комнат, в одной из них видели три картины времен Екатерины Великой, хорошо написанные. В одной представлен сбитенщик с баклагой, кувшином с молоком, связкою кренделей и со стаканами по поясу, а другие - одна изображает Екатерининский канал, на берегу которого мужики носят дрова, а по улице едут разные экипажи, третья картина изображает Английскую набережную, по которой прогуливается генерал в шитом по борту, воротнику, обшлагам и карманам [мундире] с дамою в нарядном того времени костюме и другие прогуливающиеся господа во фраках с дамами и одни; вдали виден монумент Петра Великого.

Мы ходили довольно долго по этому дворцу, но не встретили ничего особенно замечательного. В кабинете редкостей, состоящем из нескольких комнат, есть собрание редких раковин, очень интересное собрание всяких окаменелостей, между которыми особенно замечательны несколько окаменелых раков, скорпионов и некоторых других инсектов. Тут же крошечная ножка, не более вершка, должно быть, породы газелей, оправленная золотом; морская раковина, в которой внутри находится много прядей вроде волос коричневого цвета, и связанные из таких же волос чулки. В этой же комнате висит иконописный русский образ Богоматери; почему он тут и как попал, никто не умел мне сказать. В следующих комнатах стоят модели развалин Помпеи и какого-то храма, а также какие-то окаменелости.

В следующей комнате стоят модели развалин, которых название никто мне не мог сказать. Мы прошли еще много хорошо убранных комнат, но в которых нет ничего замечательного. Из замка пошли мы в сад, который очень велик и хорош. Погуляв в саду, вошли мы в китайскую беседку, в которой все вещи и убранство - китайское или сделанное [в виде] моделей, как они строятся и украшаются в самом Китае, то есть обои, столы, стулья, скамейки, клетки для птиц, и расставлено множество фарфоровых куколок. В этой беседке и служитель одет в китайское платье.

Наши и шведские офицеры с некоторыми из наших и шведских кадет остались в беседке, а другие пошли в сад, что сделал и я, взяв с собою шведского кадета, с которым [мы] очень хорошо сошлись и по дворцу ходили все вместе. Он повел меня к большой площади, где бывают всякой год карусели, на которых присутствует и король со своим семейством. Площадь обнесена перилами, позади которых в одном месте сделаны особые места для короля, его фамилии и приближенных, а по сторонам - [для] других господ. Возвратясь в сад, мы увидали, что все остававшиеся в китайской беседке шли к большой башне, находящейся в саду, и мы присоединились к ним. Она очень высока, и с нее вид очень обширен и хорош на весь сад, замок, как [и] на все окрестности этого места.

Отсюда повели нас в один отдельный дом, в котором для нас от королевы был приготовлен очень хороший обед, за которым кушали как наши, так и шведские офицеры. За обедом, как обыкновенно, пили за здоровие императора, короля и королевы и еще за нашего посланника и других, так что мы вышли из-за стола немного навеселе, хотя мы пили за здоровье очень маленькими бокалами.

Почти тотчас после обеда сели мы в наши катера, а шведские кадеты - в свои [и] поехали в город. Приехав к пристани, вышли на берег. Тут нас разделили по 8 человек - 6 русских и 2 шведских кадет - и повели в театр, где посадили нас в ложи так, как мы были разделены на берегу. После чего через полчаса приехала королева. Заиграла музыка и подняли занавес. Были играны две пиесы, разумеется на шведском языке, потому что здесь нет театров на других языках.

Сюжеты этих пиес пересказывал мне мой новый приятель, с которым я все ходил и который в ложе сидел возле меня. Судить об игре артистов я не мог, не знавши шведского языка, хотя и знал содержание пиес, но вообще казалось, что артисты исполняли свои роли недурно. По окончании комедий давали балет «Арлекин», состоящий из одних фарс, танцоры довольно хороши.

Об королеве я не могу ничего сказать - из нашей ложи ее почти совсем не было видно. Она тотчас после балета уехала, а мы, вышед из него, отправились к себе на фрегат.

18-го числа приезжал к [нам] на фрегат один из шведских морских кадет по фамилии Зумберг, родившийся в Петербурге и живший там до 12-ти лет; [он] еще не совсем разучился говорить по-русски. Пробыв у нас с полчаса, [он] уехал. После него приехал к нам на фрегат шведский гардемарин, с которым я так хорошо сошелся и везде вместе ходил, чтоб провести время. Я ему показал весь наш фрегат, объяснил, ему его конструкцию и нашу морскую дисциплину.

Потом наехало и много морских кадет - человек с 15. Мы их угащивали винными ягодами, черносливом, изюмом с миндалем, кофеем со сладкими сухариками и лимонадом, а более не могли ничего достать. Побыв довольно долго с нами, перед отъездом были они у нашего капитана и у Перфильева. Пробыв у них по несколько минут, они уехали, а мой приятель остался еще с час со мною. Я с ним провел [время] в разговорах так приятно, что не видал, как оно пролетело. Расставаясь, мы дали один другому записки наших имен.

19-го числа поутру приезжали к нам разные шведские офицеры, которым мы и наши офицеры показывали фрегат, вооружение и все, что на нем находится, а после обеда поехали мы с офицерами, капитаном и Перфильевым на катерах к пристани у арсенала, где на берегу дожидались нас экипажи нашего посланника Будберга, на которых мы и офицеры отправились к нему на дачу. Дом его мызы не очень хорош, но местоположение очень большое и красивое. Когда мы вошли в сад, нас поставили на довольно большой площадке перед довольно большой беседкой.

Когда вышел к нам посланник, майор Перфильев скомандовал: «Шляпы долой!» - что тотчас и было исполнено. Он, подошед к нам, произнес несколько весьма лестных нам приветствий, повел нас к одной палатке, где поставлено было на столах кислое молоко, творог, пирожки, разного рода фрукты и конфеты. Он предложил нам быть у него, как у себя - без церемонии и ходить кому куда вздумается.

Сад этой дачи так велик, что очень сильно устанешь, обойдя его весь. Он мне очень понравился тем, [что] везде видна чистая природа и не видать людского чванливого желания украшать природу - нет ни прямых аллей, ни шпалер, ни куртин, ни поддельных гротов из раковин и из каменьев, которых тут по свойству и грунту земли быть не может; нет фигурных красивых мосточков через сухие канавки, через которые можно перешагнуть.

В этом саду видны человеческие руки только в дорожках, извивающихся по саду, да в нескольких беседках, устроенных в приличных местах для отдохновения и убежища от неожиданного дождя. Мыза эта находится на озере Мелер; здание дачи и сад находятся на каменной скале. Вид с дачи, хотя простой, но красивый. Пробыв на даче посланника до 8-и часов, мы и офицеры приехали к пристани в тех же экипажах, [в которых] ехали на дачу посланника, а с пристани - домой на катерах.

20-го числа наш майор позволил нам, десятерым гардемаринам, ехать в город для нужных нам закупок. Мы сели на катера и отправились к пристани. Вышед на берег, мы пошли сперва в лавки, где продают лучшие шведские женские перчатки. Я купил только 4 дюжины, а более хороших не мог найти во всем городе. В одной лавке купил я несколько пар очень хороших дамских перчаток, между которыми была пара таких тонких, что проходили в кольцо с моего мизинца.

С нами ходил как чичероне один русский, поселившийся в Штокгольме. Закупя все, что нам нужно, из лавок пошли мы во французский трактир, один из лутчих здесь, где мы пили шоколад, а я и завтракал. Из трактира все пошли в конфетную лавку, а я с Апухтиным - во французскую книжную лавку. Я купил себе книг на 5 талеров. Отсюда пошли мы к пристани, где другие наши гардемарины, и мы все поехали к себе.

21-го поутру в 7 часов снялись мы с якоря и пошли из Штокгольма к большому для нас огорчению, и тем более, что королем, который сегодня возвратился в Стокгольм, приказано было устроить к завтрашнему дню для нас праздник и большой фейерверк. Но наш капитан, известный по флоту немецкий педант Федор Васильевич Моллер, никак не соглашается, как его ни упрашивали как свои, так и шведы, потому что у него в инструкции сказано быть в Стокгольме 7 дней, несмотря [на] то, что король очень хотел нас видеть. Оставшись здесь еще два дни, никто бы по нашем возвращении в Адмиралтействе не вздумал бы спросить об этом, к тому же в морских экспедициях столько случаев, которые в подобных мелочах могут изменять предписываемое инструкцией.

Прошед крепость Ваксгольм, в 10 часов стали мы за противным ветром. В 4-е часа после обеда приехал к нам комендант крепости Ваксгольм, пробыв с полчаса, уехал.

Все время, что мы были в Стокгольме, погода была прекрасная, и принимали нас везде ласково и дружелюбно. Когда нас водили вместе показывать город, везде военные часовые отдавали нам честь, а где проходили гауптвахты, то караульные солдаты выходили из своих караулен, становились во фрунт и по команде своих офицеров делали нам на караул, а [мы] отвечали им снятием шляп.

На другой день в 5-м часу [мы] стали сниматься с якоря, а в седьмом часу пошли в путь; в 9-м часу прошли между островов Чаге и Унтерчаге, где мы, идучи в Стокгольм, стояли на якоре. По полудни в первом часу вышли мы из шкер в Балтийское море, лавируя два дни.

25-го числа в 11 часов утра фрегат «Александр» при выстреле из пушки [дал] нам сигнал, что терпит сильную течь. Наш капитан как флагман приказал «Александру» подойти под корму нашего фрегата, а сам стал на дрейф. Моллер приказал командиру фрегата “Александр” Ефимовичу, нашего корпуса капитану, буде можно, идти за нами и чиниться на ходу, а если нельзя, то идти в один из ближайших портов России.

В 9-м часу пополудни стали мы на якорь.

2б-[го] в 6-м часу утра снялись мы с якоря и пошли под всеми парусами к портовому городу Нордкепингу, пролавировав два дня по случаю противного ветра и темноты. 28-го числа в 1/2 осьмого часа пополудни стали мы на якорь.

29-го в 10 часов утра снялись [мы] с якоря и пошли к Нордкепингу. На пути видели маяки Лодскар и Ефртен. В 5-м часу пополудни при пушечном выстреле подняли [мы] на фок-мачте английской гюйс как сигнал, требующий лоцмана. Тут вскоре стали на якорь, и так как лоцман не являлся, то капитан послал одного из мичманов на катере за лоцманом на маяк. В 9-м часу лоцман приехал. Тотчас подняли кливер, чтобы мичман воротился, который в десятом часу в исходе был уже на фрегате.

30-го пополудни в исходе второго часа снялись мы с якоря, а в исходе четвертого вошли в шхеры и, поравнявшись с маяком, за противным ветром стали на якорь. В этот день и следующий [капитан] посылал нас по секрету промерять фарватер шкер, сделать планы ближайших островов к проходу и определить между ними расстояния.

31-го числа в 9-м часу наш капитан и корпусной майор с 4 гардемаринами поехали к тому острову, на котором стоял маяк. Капитан велел мне взять с собою черной масляной краски - написать на маяке, в котором году были здесь два русских фрегата, что я и сделал, написав фамилию нашего майора, а также и мою. После чего вскоре мы возвратились на фрегат. Остров этот довольно велик, но все почти один камень; в одном месте виден небольшой лесок и три или четыре избушки, в которых живут лоцманы, питающиеся рыбою.

В три часа пополудни снялись [мы] с якоря и шли шкерами то на буксире, то на парусах до восьми часов и бросили якорь.

1-го августа в первом часу утра снялись с якоря, а в 3-м часу стали опять на якорь против местечка, называемого Неве-Кварен, принадлежащего отставному датскому майору господину Зилветшпару, который неподалеку от своей мызы имеет железные рудники. В 5 часов Моллер послал нашего подпоручика Апухтина к владельцу мызы для испрошения позволения осмотреть его рудники и заводы.

По получении позволения повезли гардемарин с обоих фрегатов на мызу, где нас встретил хозяин и повел на свой завод, прежде всего - на кузницу, где все молоты и меха приводятся в движение водою. Отсюда пошли мы в литейную, где льют и сверлят пушки, потом - в токарную, где точат из стали, и меди всякого рода вещи - крупные и мелкие, [и] где они полируются.

В токарной стоит [станок], на котором работает сам хозяин. Везде, где нужно, механическое действие приводится в движение посредством воды. Видели горны, в которых плавят, очищают от шлаку и добывают чистый металл. Осмотрев на заводе все, пошли мы опять к дому. Капитан с Перфильевым и хозяином вошли в покои, а мы пошли в сад, хорошо устроенный и содержимый; погуляв в нем с час, велели нам садиться на катера и ехать на фрегат.

2-го числа 8-мь гардемарин с нашего фрегата и 7-мь с «Александра» - повезли нас в 7-мь часов опять на мызу, где мы были вчера. Вышед на берег, были мы опять встречены господином Зилветшпаром, который приготовил четыре коляски и одну линейку. Хозяин с офицерами сели в коляски, а мы в линейку и поехали в рудники, которые отстоят от мызы на полторы шведских миль (около десяти наших верст). Ехали мы по большей части все лесом, изредка подымаясь на незначительную высоту по этой дороге. Хотя и нельзя было ожидать встретить тут хорошие виды, но в некоторых местах нам попадались небольшие довольно хорошенькие пейзажи.

Часу в 10-м приехали мы к рудникам. Вышед из экипажей, хозяин, пройдя несколько больших сараев, привел нас к колодцу глубиною слишком 80 сажен, в который стекает вся вода из рудников. Но ее нельзя видеть, потому что она на самом дне, а когда скопляется ее много, то [ее] выкачивают насосами, приводимыми в действие машинами. Потом сошли мы с горы по лестнице и увидели на левой стороне огромное ущелие.

Это был вход в шахты самого рудника. Вошедши в ущелие и пройдя немного, стали мы спускаться в глубь шахты по высеченной из камня неровной лестнице - то порядочно широкой, то очень узкой, то отлогой, то очень крутой, а иногда прерывающейся маленькими площадками. А в других местах спускались и по приставным лестницам, как нужно по ходу жил, находящихся в этой каменной горе.

Вскоре [после того], как мы вошли в сказанное ущелие, мы потеряли дневной свет, и нас по спуску провожали более ста человек с факелами, светя нам и предостерегая каждого от встречающихся ям и камений, на которые, оступясь, можно сильно расшибиться. По сторонам шахты видно по всему спуску множество на разных высотах трещин, пещер, ям, углублений разных форм и величин и странных фантастических фигур, образованных выступами и обрывами скалы, происшедших от взрывов пороха при добывании руд, которые при переменяющемся освещении факелами кажутся движущимися чудовищами, принимающими на себя различные формы, одна другой страшнее.

При этом по временам разражался ужаснейший треск, как сильный гром, растилающийся по извилинам шахт, пещер, глубоких ям и трещин от этого прохода, которым мы спускались в глубь земли. Есть в некоторых местах еще шахты, идущие в стороны скалы - одни горизонтально, другие, спускаясь вниз или подымаясь кверху; в них довольно слабо мелькали и двигались огни факелов, исчезая в глубине шахт.

Мы, идучи вниз, все спускаясь, где очень круто, где отложе, дошли до одного обширного весьма неровного места, изрытого ямами, глубокими трещинами, пропастями, обрывами и во многих местах покрытого разной величины осколками гранитной скалы, в которой добывается руда. Кругом все стороны и верх над нами точно так же неровны, как и основание, на котором мы стояли и которое отстоит по вертикальной линии от поверхности земли на 60 сажен.

Страшный путь до этого места, занимавший так сильно мое воображение своею необыкновенною странностию и новизною, потерялся почти совсем и [все] исчезло в сравнении с тем, что я увидел тут. Кругом нас на разных высотах видно было несколько больших и странных разной величины глубоких впадин, проходов, пещер и трещин, где добывается руда, в которых по приказанию хозяина были помещены, судя по их величине, по нескольку человек, в иных и более десяти, с факелами в обеих руках.

Эти люди в их странных черных горных платьях (с также странными гротескными позами и аттитюдами) - то в лежачем положении, то группами на коленах, то кучею; стоя, подняв кверху руки, старались [раскапывать] те глубокие ямы, в которых [они] находились, а сами на свету рисовались черными силуетами. В темных гротах на горном фоне они обливались ярким светом держимых ими факелов, и сами казались огненными.

Эти необыкновенных странных форм углубления, ямы и пещеры, сильно и разнообразно освещенные, наполненные не менее странными фигурами с факелами в руках в странных аттитюдах и движениях, походящих к карикатурам, человеку и с самым слабым воображением скорее могут показаться чертями, нежели людьми. И потому немудрено, что я, смотря на эту страшную картину, воображал, что я нахожусь в аду греческой мифологии.

К этому частые взрывы с ужасным громовым треском, как молнии освещая скалы этого места, состоящие из рытных трещин, обрывов, висячих обломков гранита, давали огромную пишу моему воображению вырисовывать себе из них страшилища, которые только один Тартар может создать. Чего не доставало мне, чтобы вполне видеть себя в аду, где вечно мучатся Танталы и другие, так это Плутона и Прозерпины с их неразлучными спутницами. Но я ждал их появления и назначил им их места.

Колодезь, который мы видели на верху горы и который [был] виден и здесь, пропуская слабый луч света на груду камений и осколков гранита, подал мне повод представить это место входом в Плутоново царство, стерегомое трехглавым Цербером, которого я не преминул из груды камней представить лежащим у входа в ад, где так и ждал я, что покажется Меркурий, ведущий длинную вереницу грешников на суд Миносу, сидящему у ног Плутона с развернутою огромною книгою.

Нам в коротких словах объяснили главные действия горного производства и дали с полчаса времени осмотреть необыкновенно-любопытную и страшную картину, представленную нам рудником. После чего повели нас из рудника тою же дорогою, которою мы в него вошли. Есть ли бы это было в века паганизма, то можно было бы подумать, что нам показали все ужасы Тартара с тем, чтобы мы, устрашенные им, бежали от порока [и] прилеплялись к добродетелям. Но шедший впереди нас наш капитан с воткнутою назади почти поперек в одну из фалд мундира [шпагою], в смешной треугольной на голове шляпе был сильным отводом от всякого роду мечтаний, а особливо изящных и поэтических.

В руднике воздух чрезвычайно тяжелый, спертый и сырой до того, что, вышед из шахты в свежую чистую температуру летнего дня, мне не доставало воздуху для дыхания, и я так ослабел, что должен был просидеть несколько минут, чтобы придти в себя.

Этот рудник, как я уже сказал, доставляет и медную, и железную руду. Попадается и кобальт - полуметалл, который употребляется при делании финифти и эмали; и из него делают и краску для масляной и акварельной живописи. После рудника показывали нам одну машину, приводимую в действие водою, [удаленною] за 300 сажен, еще молотильную машину, также приводимую в действие водою.

Осмотрев здесь все, сели мы [в] те же экипажи, в которых приехали, и отправились назад на мызу. На дороге остановились мы у нескольких избушек и, вышед из экипажей, пошли на гору, где также есть рудник одного мелкого кобальта. Мы, однако же, в него не входили, а осмотрели только снаружи. Здесь кобальтовая руда находится в гранитной скале, в мелких кусочках.

Вырывая куски гранита, содержащие в себе кобальт, толкут их на молотильной машине, здесь находящейся, в мелкие кусочки, вроде дресвы или крупного песку, и добывают чистый кобальт посредством просеивания, что делается также машиною, приводимою в действие водою, как и все здесь машины. [Так] как кобальт гораздо тяжелее камня, то употребляемый здесь способ отделения кобальта от измельченного камня весьма удобен. Осмотрев здесь все, поехали [мы] к мызе, но, не доехавши несколько миль, остановились опять осмотреть огромные ямы, в которых приготовляют уголья, но здесь видели мы только большие кучи угля, покрытого золою.

Приехав на мызу, мы, распростясь с хозяином и поблагодаря за то поучительное удовольствие, которое мы имели, осматривая рудники и все машины, отправились на наш фрегат.

В 3-м часу Перфильев поехал опять на мызу и привез с собою господина Зилветшпара с его семейством. После обеда в шестом часу показывали им артиллерийское учение с порохом обоих фрегатов. В восьмом часу наши гости с Перфильевым и капитаном нашего фрегата поехали на мызу, где они и ужинали.

3-го числа в 9-ть часов поутру снялись мы с якоря, а в 3-м часу пополудни за усилившимся ветром должны были остановиться против почтового двора.

4-го числа после обеда были мы на берегу, и я много ходил по горам, где я много находил земляники, малины, черники и голубицы. В десятом часу вернулись мы на фрегат.

5-го числа такой был сильный ветер, что мы целый день простояли со спущенными брам-реями и другими обр...ленными в бейдевинд.

6-го числа ветер несколько утих. В 4 часа пополудни поехали мы на берег в другую сторону. Там вскоре мне захотелось есть, я попросил нашего штабс-лекаря, который там был с нами, который знал шведский язык, чтобы он достал мне в деревне, если можно, молока и хлеба. Распрося встретившегося нам крестьянина, [он] привел меня к одному хорошенькому крестьянскому домику, где мне дали хорошего кислого молока со сметаной, хорошего масла и очень хороших булочек, Что здесь редко встречаешь. Я пригласил лекаря со мной пополдничать, попросив его приказать себе карафинчик водки, без которой он, как нам было известно, не приступает ни к чему съестному.

Утолив свой голод и заплатив за все по требованию хозяина, пошел я ходить по скалам, оставив лекаря доканчивать карафинчик с водкой. Весьма странно, что у нас на военные корабли-фрегаты и другие суда, где так необходим знающий и деятельный медик, посылаются по большей части самые плохие нетрезвые лекаря, а священников посылают на корабли из монастырей в наказание за пьянство и дурное поведение.

Я не понимаю, как флотское начальство, вооружая корабли в морские экспедиции, [может] допускать такое зло, а особливо на суда, в которых делают кампании молодые гардемарины, более взрослых людей, подверженных разным болезням. Это невнимание в отношении здоровья воспитывающихся в корпусах, в которые родители отдают своих детей в полном убеждении, что правительство, вызвавшееся воспитать их детей, позаботится и об их здоровье. Но тут ожидание их нисколько не выполняется. И не менее непростительна беспечность начальства насчет их нравственности и религии.

Ни в каком учебном заведении учащиеся не сходятся так близко со священниками, как гардемарины на кораблях, где они всякий день по нескольку раз встречаются. Если бы эти священники были образованные, благочестивые люди, истинные пастыри, то какую бы огромную пользу [могли они] принести гардемаринам в продолжение четырех месяцев, которые они проводят вместе. Своим умным, приветливым с ними обращением и ласкою они бы легко могли бы привязать их к себе и приобрести полную их доверенность, а своими поучениями и объяснениями религии могли [бы] принести чрезвычайно благодетельное действие на гардемарин не только со стороны религии, но и вообще на всю их нравственность.

А у нас теперь на флагманском фрегате, на котором 20 человек гардемарин, священник - необразованный, глупый мужик-монах, почти всегда пьяный, дозволяющий шалунам из гардемарин за стакан грогу дурачить себя и делать над собою всевозможные шалости. Можно ли иметь уважение к такому проповеднику слова Божия! А сделав посмешищем проповедника и учителя слова Божия, они постепенно теряют уважение и к самой религии.

Учебное плавание в Данию и Норвегию. 1801 год

После экзамена, на вторую кампанию я был пожалован в ундер-офицеры одним из первых.

Не помню, чрез сколько времени я был дежурным ундер-офицером по корпусу, когда пришло рано поутру объявление о кончине императора Павла Петровича. Странно, что как только мною получен был пакет о кончине императора и восшествии на престол Александра Павловича, мне пришла в голову настоящая смерть Павла І-го, а не апоплексическим ударом, как было объявлено.

В это утро все кадеты, офицеры и учителя были в полной форме собраны в огромной обеденной нашей зале. В 11 часов вошел в залу из своих комнат директор корпуса Иван Логинович Голенищев-Кутузов, почтенный глубокой старости полный адмирал, давно уже не встававший [со] своих кресел, в полном мундире, ведомый под руки своими двумя сыновьями - контр-адмиралом Логином Ивановичем и майором нашего корпуса Александром Ивановичем, и в горьких слезах объявил нам о кончине Павла Петровича.

В тот же день после присяги мы были распущены по домам. Когда мы шли с братом домой, Петербург уже принял совершенно другой характер. Прежде встречающиеся на улицах имели пасмурный, унылый вид с отпечатком какого-то страха на лице, не зная, воротится ли он благополучно домой или не улетит ли куда-нибудь, не успев во время снять перед царем шляпы.

А теперь, идучи, мы увидели большое движение по улицам - народ сновал толпами взад и вперед без малейшего страха и с веселыми лицами, кучками останавливался на улицах, разговаривал, смеялся, не прячась от бутошников и полицейских офицеров, чтобы и самому, не зная за что, не попасть в полицию, как это было часто при Павле. Беспрестанно встречались нам выражения радости; видели, как некоторые из простого народа, сходясь между собою, крестились, обнимались и целовались.

Второй поход наш был в Данию и Норвегию на фрегате «Архипелаге» под командою капитана первого ранга господина Малеева, одного из лучших флотских офицеров. Под командою его был с нами и транспорт с такелажем для корабля «Петр», который, отправясь из Архангельска в Кронштадт, дорогою был застигнут в Атлантическом океане ужаснейшим штормом, продолжавшимся слишком 20 дней.

Корабль в первые дни урагана потерял мачты, бугшприт и руль. И в этом отчаянном положении при сильном ветре он блуждал по океану более двух недель, рискуя быть брошену на скалу или попасть на подводный камень и погибнуть. Но, к счастию его, северные рыбаки, возвращаясь на своих кораблях с ловли, увидели бедствующий корабль, пришли к нему на помощь и привели его в Берген, где он стоит уже третий год, не возвращаясь в Россию под предлогом недостатка необходимого такелажа, который мы ему теперь и везем. Капитану нашему приказано взять под свою команду капитана корабля «Петр», корабль оснастить и привесть его в Кронштат. Корпусный офицер с нами едет - мичман Писарев, очень хороший и хорошо воспитанный молодой человек.

Я не показываю здесь чисел - когда что случилось, потому что полного журнала этой кампании, мною веденного, не отыскалось, а нашлись только одни черновые записки, по которым и описываю эту вторую кампанию.

Из Кронштата мы вышли в двадцатых числах июня 1801-го года, мир с Англиею еще не был тогда объявлен, но говорили, что он улаживается.

Только что прошли мы остров Гогланд, как нагнал нас военный катер с объявлением о мире с Англиею. Мы прошли Ревель, не заходя в него, прошли [мимо] островов Езель и Даго на левой руке. Проходя остров Гогланд мы увидели впереди нас на горизонте фрегат под английским флагом, держащим [курс] на нас. Когда он стал приближаться к нам, мы услышали на нем барабанный бой и увидели в телескоп большое движение на фрегате, которое чрез несколько минут представило нам этот фрегат в полном боевом положении: солдаты на палубе стояли во фрунте с ружьями на плече, а канониры - по пушкам, наготове к действию, с фитилями в руках.

Немедленно доложено было об этом капитану, который приказал, чтобы никто, кроме одних вахтенных, не был ни на палубе, ни на шканцах и чтобы никак не показывали, что замечают действия английского фрегата. Этот фрегат, подошед к нам на боевое расстояние, пошел параллельно с нами и, сделав сигнал, что желает переговорить с нашим капитаном, стал становиться в дрейф и спускать шлюбку.

Ответ согласия был тотчас сделан, и мы тоже стали в дрейф. Чрез несколько минут шлюбка пристала к левому борту нашего фрегата, и английский офицер вошел на палубу. Его немедленно проводили [в] каюту капитана. Что он говорил с капитаном, нам неизвестно. Они были в каюте вдвоем. Малеев говорит по-англински как англичанин. По отъезде этого лейтенанта капитан нам сказал, что в конце их переговора он спросил его о причине, почему их фрегат приближался в боевом порядке, или они не знали о заключении мира между Россиею и Англиею. Он отвечал, что знали, но что французы в военное время с какою-нибудь державою ходят часто под чужими флагами.

Их капитан, думая, что не французский [ли] это фрегат, только под русским флагом, подходил к нему, готовый к бою, так как они во вражде с французами. Англичане должны были очень хорошо знать, что в Балтийском море никакого французского военного судна нет и быть не могло, а капитану английскому хотелось показать нам свою исправность и осторожность в море. Капитан и мы все очень смеялись над этой фарсой. Когда лейтенант вернулся на свой фрегат, на нем пробили отбой, солдаты и канониры разошлись, подняли шлюбку и пошли от нас под всеми парусами, и мы тоже снялись с дрейфа и пошли своим курсом.

Пройдя Готланд, мы пошли к острову Бронгольму, который Карамзин в своем путешествии сделал так интересным. Не доходя до острова, подошел к нам английский трехмачтовый люгер и после сигнала, что имеет от главнокомандующего своего адмирала поручение к нашему капитану, стал в дрейф, что сделали и мы. Он спустил шлюбку, и командующий люгером приехал к нам на фрегат.

Он объявил нашему капитану, что адмирал Нельсон зная, что мы едем в такой дальний путь, и полагая, что ему может встретиться надобность [послать] куда-нибудь известие или какое другое поручение, а при нас нет для этого никакого легкого судна, то адмирал предлагает капитану удержать при себе командуемый им люгер для исполнения приказаний нашего капитана и для посылок, куда ему будет нужно, хотя бы то было и в Америку.

Капитан наш отказался от этого лестного внимания со стороны адмирала и, выразив свою благодарность командиру люгера, отпустил его, объявив, что адмирала приедет сам благодарить. Люгер ушел, и мы стали держать к острову Ман, за которым стоял английский флот, за несколько дней прошедший Зунд в самом жалком положении - несколько кораблей совсем без мачт, другие - с одною-двумя или с отбитыми стеньгами, пробитыми бортами и ни одного цельного.

Если бы англичане не успели вовремя заключить мир с Россиею, и наш флот пришел бы вовремя на помощь датчанам, то есть к подходу английского флота чрез Сунт, то весь этот флот частью погиб бы или [был бы] взят в плен. Говорят, что английское правительство не жалело денег, чтобы заключить мир с Россиею, и он стоил им ужасных сумм.

Подошед к острову, мы стали на якорь так, что почти весь английский флот был нам виден. Тотчас спустили катер, и капитан поехал к адмиральскому кораблю. Погода была довольно тихая. Покуда наш капитан был у Нельсона, мы услышали на одном корабле барабанный бой, что обратило наше особое внимание на этот корабль, и мы увидели на палубе всю команду. Чрез несколько минут был сделан пушечный выстрел с этого корабля, и мы увидели вздернутый желтый флаг на ноке грота-реи и вслед за ним вздернутого за шею человека.

В Англии не только уголовные, но [и] все преступления наказываются очень строго; например, за воровство у них по сие время существует закон, что человек, укравший на сумму, на которую можно купить веревку, на которой можно бы было его повесить, осуждается на эту казнь. Вероятно, что этот закон нониче не исполняется буквально, но за большое воровство у них постановлена смертная казнь. А известно, что на кораблях исполняются наказания гораздо строже, а телесные наказания на кораблях в Англии очень жестоки.

Осужденного за какой-нибудь проступок на известное число ударов линьками не отсчитывают ему их вдруг, а раздев виновного до пояса, привязывают его к козлу, устроенному на баркасе; если это [происходит] на каком-[нибудь] рейде, где есть военные суда, то привозят его к каждому судну и у его борту перед собранною на нем командою дают ему столько ударов, сколько по числу судов, тут стоящих придется по сумме ударов, определенных наказываемому. Этот образ наказания [осуществляется] с большими промежутками времени, покудова его возят от одного судна до другого, что гораздо жесточе для перенесения как физической боли, так и морального страдания от беспрестанных ожиданий физических истязаний.

Когда капитан наш воротился от Нельсона на фрегат, мы тотчас снялись с якоря и пошли к острову Зеланд и стали на якорь перед Копенгагеном, от которого до Ельзинора и за ним по всему берегу находятся как постоянные укрепления, так и временные, составленные из судов и устроенные на плотах, а также и земляные на берегу укрепления. Видно, что мимо этих укреплений недавно проходил по Зунду флот очень сильного неприятеля.

У Копенгагена простояли мы дни три и ездили всякий день его осматривать - все, что было там замечательного: музеум, публичную библиотеку, зоологический кабинет, в котором находится очень замечательная чучела взрослой большой коровы о двух головах, и Академию художеств. Из Копенгагена пошли мы к Ельсинору, где должны были за противным и весьма тихим ветром, вскоре обратившимся в совершенный штиль, стать на якорь.

Ельсинор - очень большая крепость и кругом укрепления и несколько временных батарей. Не помню, сколько дней мы тут простояли, в которые скопилось перед Ельсинором более 200 разной величины купеческих судов, стоящих на якоре в ожидании попутного ветра, как и мы.

При совершенном штиле погода прекрасная, теплая, ясная, ни одного облачка на голубом небе. Многим, а вероятно и всем, ожидающим в канале попутного ветра, несносен этот штиль и прекрасная погода. А мне, которого не заботил никакой ветер, так очень приятно, что погода стояла тихая и теплая, и я от души наслаждался, любуясь видом противуположного шведского берега и гладкою поверхностью пролива, облитого яркими лучами солнца с рассыпанными по нем сотнями кораблей, со стены высокой крепости на довольно высоком берегу, где я [гулял] во время нашей здесь стоянки на якоре по благосклонности капитана, который трактовал меня, как офицера, а не как гардемарина. Я имел право брать четверку всегда, когда она была свободна, и ездить на берег. Обыкновенно я по утрам любовался на эту обширную панорамическую картину, и корабли казались мне скорее какими-то черными щетинистыми насекомыми.

Наконец чрез несколько дней после нашего сюда прихода в утро, когда я на берегу с высокой стены крепости любовался панорамою пролива с рассыпанными по нем корабликами, вдруг подул легкий благоприятный ветерок стоящим на якорях судам, а до того по гладкой недвижной поверхности пролива, блестящей от солнечных лучей так сильно, что невозможно было смотреть на пролив, вдруг побежали по разным местам легкие струйки, которые, беспрестанно расширяясь, покрыли весь пролив мелкою голубою рябью, по которой там и сям сверкали лучи солнца золотыми блестками.

Вдруг в одно время, как по сигналу, на всех судах засуетились матросы, и не прошло и получаса, как на всех судах поднялись белые, как снег паруса, ярко блестящие от солнечных лучей, и как магическою силою в одно время тихо двинулись по направлению к Зунду. Эта минута была превеликолепная. Я очень жалел, что не было вместе со мною человека, хорошо владеющего пером, - как восхитительно мог бы он передать бумаге это чудное явление, или искусного живописца, чтобы выразить на полотне эту грандиозную прелестную картину.

Корабли, приближаясь к самому проливу, все сгущались и, наконец, казалось уже, что какая-то плотная белая масса протекала Зунд. Часа через два стали и мы сниматься с якоря, и, подняв его и поставив брамсели, пошли мы по тому же курсу, но по просторному пути и, пройдя залив Зунда, вошли в Категат попутным ветром. Когда мы шли Категатом, ветр стал крепчать. Не помню, сколько времени шли мы этим каналом до мыса Ютландии Скаген-Горн, где прошли острова Ангельст и Лессе, обогнув его, вошли мы во второе колено Категата - в Скагеррак, потом вышли в Северное море. Ветр все крепчал. Наконец, вдруг мгновенно набежал ужаснейший шквал, сломавший у нас грот-стеньгу.

Капитан, вышедший на шканцы, приказал немедленно одному из опытнейших лейтенантов с его вахтою, в которой был и я, итти на грота-марс, обрубить ванты сломанной стеньги и другие снасти, которыми она держалась у марса, вися вниз, и от ужасного качания фрегата и порывов ветра сильно билась по борту его и грозила повредить другим снастям и зашибить кого-нибудь из работающих на палубе матросов.

Приказание капитана было немедленно исполнено, лейтенант первый полез на марс и приказал мне и команде спешить за ним, конечно, не с тем, чтобы я мог сколько-нибудь содействовать успеху спуска стеньги, а для того, чтобы я видел и узнавал, как это делается. Что странно, что я, который при всяком волнении, не только при таком, как было в это время, страдаю сильно от морской болезни, а тут не чувствовал нисколько ее влияния, вероятно от сильной заботы и страху опасности. Войдя на марс, команда по распоряжению лейтенанта немедленно приступила к работе.

Я держался на вантах, обхватя крепко эти снасти руками и ногами между выблинков, чтобы не быть сорвану ветром или какою-нибудь снастью. Огромные волны подымали фрегат вверх то носом, чуть не вертикально, так что бухшприт был выше марсов, качая при том фрегат из стороны в сторону, то погружали его носом в бездну моря и подымали [его] корму [так, что она], казалось, выше марсов. И я при каждом перевале фрегата с одной стороны на другую был над самою водою; каково у меня было при этом на сердце, легко можно представить, и делается понятным, что это состояние вместе с заботою и вниманием к делу, за которым были посланы, не допускало морскую болезнь действовать на мою организацию.

Кончив благополучно поручение капитана, лейтенант, пришед на шканцы, и я с ним отрапортовали капитану, что стеньга спущена. Капитан, поблагодарив его, обратился ко мне с вопросом: «Отчего у тебя, Толстой, все в крови?». Я не мог отвечать, потому что не чувствовал ничего. «У тебя и левая рука вся в крови». Тогда я, подняв руку, увидел, что на большом пальце левой руки сорван совсем ноготь. Я совсем не знал, как и когда это случилось, потому что не чувствовал боли. Но когда увидел палец без ногтя, вдруг почувствовал пресильную боль. Меня отвели к лекарю, который перевязал палец и велел лечь в койку.

На фок-мачте и бизани были спущены брамсели, и мы шли под одними стакселями. По длине палубы были протянуты лееры (тонкие веревки) одна от другой в полутора аршинах; при такой качке, только держась за эти веревки, и можно было ходить по палубе и действовать снастями.

На другой день я не выходил на шканцы, но не от боли пальца, а уже от морской болезни, как и следующие дни, покуда продолжалась буря, а сколько дней, не помню. И чрез несколько дней мы вошли в шкеры Бергена и очень скоро кинули якорь против очень ветхого небольшого строения, которое тут называют трактиром, в котором ничего нельзя достать съесть, кроме ужасно соленых и дурных сельдей, которые и могли мы есть только жареные, да круглые раки, которые в изобилии тут водятся. Нам не было никакой нужды в трактире, потому что наш казенный стол был очень хорош, и ели мы сельди и раки только из прихоти, а чай и кофей у каждого из нас были свои.

Через день по входе в шкеры ветер совсем почти стих, и мы рано поутру съехали на берег (где [был] трактир), чтобы погулять по земле, которую несколько времени совсем не видали. Мы были на берегу всякий день, потому что фрегат стоял близехонько от трактира. Раз в хороший день мы рано утром поехали на берег с тем, чтобы полазить по скалам, у подошв которых стоял трактир. Мы все пошли на одну скалу, возвышающуюся над другими.

Кто-то из гардемарин предложил, желая показать свое искусство, лазить по горам и войти первому на верхушку этой скалы. Разумеется, что это предложение было всеми принято, и мы полезли. Желая быть первым, я карабкался по скалам без устали и точно был не только первым на вершине скалы, но еще оставил других очень далеко за собою. Увидя впереди возвышающуюся почти такую же скалу, я вздумал похвастаться перед товарищами, покуда они влезут на верхушку первой горы, быть уже на верхушке второй. И с тем же рвением, не заботясь о времени и тщательном замечании пути, которым взбирался наверх, [чтобы воспользоваться им] для возвратного пути, думал только о том, чтобы быть как можно скорее на назначенном мною месте.

Вошед туда, я уже не видал никого на оставленной мною верхушке первой скалы и вздумал их дожидаться, сев для отдыха на камень, покрытый мохом. Но ни один из товарищей не показывался. От скуки я стал рыться во мху и тощей траве и искать раковин улиток и жучков, которых любил всегда собирать, и, как нарочно, попадались мне прекрасные жучки и улитки. Отдохнув немного, я, встав, стал бродить вокруг, отыскивая и тех и других, забыв, что нигде нельзя так скоро заблудиться, как на скалистых горах.

Завлеченный этим занятием, я забыл и о времени, и о товарищах, и где я был, как и о возвращении на фрегат. Но голод напомнил мне обо всем и о времени, в которое я давно уже должен бы быть на фрегате. Оставив мое занятие, я стал думать о возвращении, но, к удивлению моему, я увидел, что нахожусь не на том месте, где я сидел, дожидаясь товарищей, и что я сбился с пути, которым я вошел на эту гору. Это меня ужасно смутило, не зная, где и по какому направлению спускаться со скалы. Но [так] как спускаться было надо, то я стал сходить по направлению, которое по моему предположению вело к месту стоянки фрегата, поспешая пробираться между обрывов и выступов скал.

Мне открылась вода, находящаяся между шкер, и я увидел наш фрегат на противной стороне, в правую руку [от той], где был сам, тогда как полагал, что иду прямо к нему. Это ужасно меня перепугало; я вздумал кричать. Но кто мог меня услышать на таком расстоянии и между скал? Рассчитав, что ежели я буду спускаться, держась правой стороны, то скорее всего приближусь к трактиру, у которого стоял наш фрегат, я ускорил еще мой ход и совсем не замечал и не помышлял о времени, заботясь только, как бы скорее добраться до фрегата. Страх заблудиться в скалах придавал мне силы переносить усталость и жару, которые я испытывал, спеша спускаться и пробираться между скал.

Иногда приходилось мне невмочь, и я бросался на землю, то есть на покрытый мохом каменный грунт скал, но этот отдых продолжался самое короткое время. Страх подымал меня на ноги и заставлял спешить отыскивать фрегат, но [я] не видал ни его, ни воды и не встречал ничего, похожего на жизнь. Пробираясь по склону скалы, я спустился на небольшую площадку, на которой был шалашик, составленный из трех тоненьких жердочек, связанных вверху и покрытых рогожей, а возле по оставшимся горелым головешкам и углям видно было, что тут недавно готовил кто-то себе пищу. Мне стало легче на сердце, что я нахожусь не совсем на безлюдном месте.

Немного сбодрясь, стал спускаться, полагая, что это - шалаш рыбаков и что я, вероятно, встречу кого-нибудь из них. И точно, чрез несколько минут я увидел вдали какую-то фигуру в лохмотьях и поспешил к ней, чтобы узнать, как дойти до трактира, но, увидя меня, к ней идущего, эта фигура пустилась бежать во всю мочь и мгновенно исчезла между обрывов скал. И я опять остался один, не зная, куда итти отыскивать фрегат. Это возобновило мой прежний страх остаться на ночь в скалах, и я пустился по принятому мною в начале пути не скорым шагом, а бегом, где позволяли рытвины и обломки скал, которые я должен был перелезать, тем более, что, хотя солнце было скрыто за облаками, но заметно было, что оно уже склонялось к горизонту.

Пройдя не знаю сколько времени, наконец я увидел воды шкер и наш фрегат справа от меня у противоположного берега, как мне казалось. Это еще более меня смутило и напугало, и я потерял всю надежду добраться до фрегата прежде ночи. Но этого быть не могло, потому что против трактира, у которого стоял фрегат, никакого берега не было видно, а что берег от трактира шел небольшим изгибом к месту, где я стоял на скале, и что мне не было видно этого изгиба за скалою, на которой [я] находился; почему я и расчел, что самое вернейшее и скорейшее средство придти к трактиру и фрегату, спускаясь со скалы, - держаться правой стороны.

А [так] как фрегат был, по-видимому, очень далеко, то я должен был всеми силами спешить, несмотря на усталость и изнеможение от поту, который не капал, а лился с меня. В этом трудном спуске со скалы и мучительном положении от страху и усталости сколько времени я прошел, не останавливаясь ни на минуту, не знаю, как вдруг, не ожидая, я услышал свое имя и опрометью побежал на этот голос. Это были два матроса из команды, посланные капитаном меня отыскивать.

Волнение сильной радости, не менее как и усталость, привели меня в такую слабость, что я не мог держаться на ногах и, наверное, упал бы, если бы матросы меня не подхватили. Они сказали, что ищут меня с самого полудни, а что теперь уже 8-й час вечера. Капитан чрезвычайно удивился такой быстрой во мне перемене - видя меня совсем мокрым, он думал, что я попал где-нибудь в воду. Капитан поручил меня медику фрегата. Меня раздели, вытерли всего вином, надели нагретое чистое белье и уложили в койку. Я тотчас уснул и проспал до восьмого часу следующего утра.

Проснулся я на другой день опять весь в поту, но хотя и чувствовал утомление и слабость и небольшую головную боль, но не остался в койке, а, переменив белье, надел свой высушенный мундир и пошел благодарить капитана за попечение обо мне. Я чувствовал себя нехорошо - небольшую головную боль и по временам то небольшой жар, то озноб, но не ложился в постель, чтоб не разнемочься к завтрему дню, потому что в этот день капитан назначил вести гардемарин в Берген, а мне очень хочется видеть этот город.

[На другой день] в пятом часу мы поехали в Берген на катерах: фрегат не мог туда идти за противным ветром. Не знаю, в котором часу мы туда приехали: между трактиром и городом около 20 верст. Первое, что бросилось нам в глаза, когда мы въехали в бухту, это был 70-пушечный корабль «Святой Петр», стоящий здесь посредине бухты перед городом уже третий год, без мачт, бугшприта и снастей. Бухта эта довольно велика и на ней довольно много разной величины судов, по большей части вроде финляндских лайб, в которых они возят в Петербург мелкие дрова, [а сейчас] наполненных рыбою, по большей части штокфишью, более двух аршин выше борту. Надобно было близко к ним подойти, чтобы догадаться, что это - рыба, а не дрова; она и сложена одна на другую как дрова, сверху только покрыта досками.

Вид города нисколько не привлекательный. Он стоит на самом берегу и состоит из очень меленьких каменных домов, нескольких церквей и немногих побольше строений, вероятно каких-нибудь заведений. Прежде всего нам показали наш корабль, который оснащивается такелажем, привезенным нами на транспорте; потом водили нас по городу, в котором мы ничего интересного не видели. Наконец, ввели нас в дом, в котором был приготовлен для всех нас очень хороший обед с таким хорошим десертом, какого трудно было ожидать в Бергене. Но ни обед, ни десерт были не для меня.

Головная боль и жар с самой поездки в город все увеличивались, и я не мог ничего есть, а к концу обеда не мог и сидеть за столом. С корабля был призван нашим капитаном лекарь и другой - городской, там славящийся, которые сказали капитану, что мне опасно возвращаться с другими гардемаринами на катерах на фрегат, и потому из-за стола наш лекарь привез меня на корабль «Петр» и положил меня в койку. Я уже стал забываться, а к вечеру совсем потерял память, сделался со мною сильный бред и открылась гнилая горячка. Мне все казалось, что по моей койке ходят олени, а надо мной какие-то люди дерутся на шпагах. Чрез девять дней сделался кризис, и я стал понемногу приходить в себя, но был так слаб, что долго еще не мог приподнять головы.

Не знаю, сколько времени прошло, как я уже мог садиться в койке и чувствовать аппетит, который со дня на день увеличивался. Скоро дозволили мне вставать с постели и ходить в кают-компанию с помощью урядника и матроса, приставленных ко мне. Здоровие мое довольно быстро поправлялось, и скоро уже ходил я один в кают-компанию, где оставался почти целый день, разговаривая с офицерами, с которыми познакомился и от которых я узнал о плавании «Петра», и как он попал в Берген.

Этот корабль был построен в Архангельске, там спущен, занайтовлен и отправлен в Кронштат. Пройдя благополучно Белое море, Северное и Ледовитое, идучи к Норвегии при довольно крепком ветре, был настижен ужасным шквалом, обратившимся в жестокий шторм, как описан мною выше. От этих же офицеров я узнал, что во время этого плавания «Петра» завязалось между капитаном и капитан-лейтенантом несогласие, обратившееся в явную ссору, так что, стоя на шканцах, разгорячась, капитан сильно оскорбил капитан- лейтенанта, который в пылу горячности вынул из ножен шпагу до половины, за что капитан приказал его арестовать и велел заковать в железо и посадить его в каюту и приставить к ней часовых, не выпуская его и не позволяя никому к нему входить. Даже когда по нуждам природы надо было ему выходить из каюты, то провожал его солдат с ружьем. В бытность мою на «Петре» я его только и видел иногда, как он выходил из своей каюты в сопровождении солдата с ружьем.

Эта ссора была причиною [того], что на корабле «Петр» было очень скучно. Офицеры разделились на две партии: одна держалась стороны капитана, а другая - капитан-лейтенанта, и потому они не сходились никогда вместе и не говорили друг с другом. Кают-компания на кораблях, в которых обыкновенно все офицеры соединялись и в общих разговорах и шутках проводили приятно время, а здесь на «Петре» кают-компания почти всегда была пуста. Только изредка [бывало] в ней видно по два, по три человека отдельных партий, вместе говорящих.

Экипаж «Петра» в эти три года очень разбогател, получая двойной провиант, считаясь в экспедиции. Они не могли всего издерживать и более половины его продавали, а хлеб и вино здесь очень дороги. Нас чрезвычайно удивило, когда мы в Бергене вошли на корабль «Св. Петр», что все матросы были в куртках и шароварах из тонкого синего сукна с частыми по- серебреными мелкими пуговицами с шипиками в два ряда, в цветных шелковых платках на шее, по-матросски повязанных, в разных цветных жилетах, в хороших круглых пуховых шляпах, как носят господа во фраках. Разумеется, что капитан корабля для собственных выгод не поправлял корабля и откладывал его вооружение, представляя адмиралтейству [рапорты] о невозможности достать нужного такелажу, почему адмиралтейство и послало все нужное для этого.

Не помню, сколько времени продолжалась эта оснастка и сколько длилась моя болезнь. Наконец корабль был вооружен и приведен к тому месту, где стоял на якоре наш фрегат. Тут меня перевели на него. На другой день подул благоприятный ветер для нашего возвращения в Россию, и мы все снялись с якорей и вышли из шкер. Потеряв записки этого похода, я не могу сказать, сколько времени шли мы до Копенгагена, встречая иногда и противные ветры. Но более всего ветры были нам благополучны, и мы пришли в Копенгаген в конце августа при довольно крепком с океана ветре.

Двадцать девятого числа августа рано поутру снялись мы в очень крепкий ветер, желая воспользоваться попутным для нас его направлением. Но ветр очень быстро усиливался и через часа два или три, отклонясь от попутного для нас румба, обратился в сильный шторм. Капитан принужден был войти в ближайшую бухту шведского берега, чтобы не подвергнуться какому-нибудь несчастию и стать со всеми тремя судами на якоря под защиту высоких берегов этой бухты.

На другое утро, то есть 30 августа, в день тезоименитства государя императора Александра Павловича, при таком же, как и вчера, крепком ветре, мы все и я, в первый раз после болезни надевший мундир, и офицеры корабля «Петр» и транспорта с их капитанами съехались в церкви нашего фрегата для слушания обедни и молебствия о здравии и благоденствии его величества, что происходило с пушечною пальбою на всех судах. После священной литургии Малеев пригласил к себе в каюту всех, бывших за обеднею офицеров, в том числе и меня, одного только из всех гардемарин. Он меня очень любил и не отличал от офицеров (хотя я был годами моложе многих из гардемарин) и поручал мне часто исполнять офицерскую должность.

Когда мы вошли в капитанскую каюту, в первой комнате стол уже был накрыт, за который скоро и сели. Наш капитан как хороший хозяин, любящий угостить своих гостей, дал офицерам великолепный обед, на котором лучшие разных сортов вина и шампанское рекою лились, а особливо удивило всех на корабле во время похода видеть такой роскошный десерт из лучших и самых свежих фруктов.

При питье за здоровье государя императора и его фамилии, как надо было палить из пушек, наш капитан сказал, что императора Александра I нельзя поздравлять из пушек холостыми зарядами, и приказал производить пальбу с корабля и фрегата полными зарядами с ядрами. Обед был очень весел и, как следует, очень шумен. После обеда офицеры качали обоих капитанов среди говора, смеха и пения.

Около восьми часов капитан наш и все по приглашению капитана корабля «Петр» поехали к нему провести вечер. На фрегате нашем остались только старший лейтенант да я. Все время пирования наших офицеров на «Петре» мы с лейтенантом были в беспрерывной заботе и страхе, чтобы чего не случилось, и тем более, что по повелению капитана была выдана для праздника двойная порция вина всему экипажу, почему и было довольно много пьяных матросов. Главная забота наша была насчет ветра, который не утихал, и огня. Лейтенант приказал погасить везде огни, оставив только фонари в самых необходимых местах и при больных гардемаринах, которых лежало в койках пятеро.

Взяв всевозможные предосторожности и надзирая беспрестанно за всем, мы за свой фрегат не так еще боялись, как за празднующий иллюминованный корабль «Петр», а еще более, когда стали жечь на его шканцах фейерверк. Эта неблагоразумная на корабле забава, музыка и песни, доходившие до нас, показывали, что праздновавшие на нем были в таком расположении духа, что должно было за них бояться. Когда наши офицеры воротились домой, то некоторые из них были так пьяны, что их принуждены были подымать с катеров на корабль на гарденьках.

На другой день рано поутру пришел к нам из Копенгагена военный катер, где, услышав пальбу с ядрами с кораблей у шведского берега, подумали, что не завязалась ли у нас какая-нибудь стычка с англинскими кораблями, которых еще несколько оставалось в Балтийском море, и его послали узнать о причине пальбы с ядрами. Осведомясь обо всем, он тотчас и ушел.

Вчера в ночь шторм стал уже стихать, и есть надежда, что к вечеру или завтре к утру нам можно будет поднять якорь.

1-е сентября снялись мы с якоря и отправились в Кронштат. Противные ветры и штормы очень задерживали наше плавание, и мы стали на якорь в Кронштатском рейде уже 3-го октября. На другой день возвратились на наших катерах в корпус и были распущены на несколько дней к родителям.

Я с самого детства любил рисовать, и страсть к нему беспрестанно усиливалась, так что я все свободное время от классов и приготовлений к ним проводил с карандашом или кистью в руках. Из наук в корпусе более всего занимала меня математика, как важнейшая для морского офицера, так и по особой привязанности к этой науке.

Служба в Монетном департаменте

В 1810 году я определен был по высочайшему повелению в Монетный департамент по медальерной части, во время управления Министерством финансов графом Гурьевым, который очень скоро по вступлении в министры показал России свои обширные сведения по финансовой части, доведя серебряный рубль в 4-е рубля меди ассигнациями. Если он и во всех своих операциях как министр финансов не пользуется ни малейшим уважением, зато по кухмистерской части он достиг неувядаемой славы изобретением великолепной грешневой каши на мозгах из говяжьих костей, об которой не только во всем Петербурге и Москве известно, но и в самых отдаленных краях России. А любящие покушать господа утверждают, что эта каша есть важнейшее изобретение нашего века.

Граф Гурьев, как говорят, сделался министром финансов за введение в счетные шнуровые книги Кабинета его величества, которого он был директором, различных цветов линеек - голубых, красных, синих, зеленых, розовых, малиновых. Насколько эти стольких красивых цветов линейки облегчают счетоводство шнуровых книг, знают бухгалтеры, но с наружного виду эти книги сделались гораздо красивее, а как у нас чрезвычайно высоко ценится наружность, то Гурьев по представлении этих книг был пожалован графом.

Спустя очень короткое время после моего определения в Монетный департамент министерство финансов нашло необходимым заменить существующую теперь медную разменную монету новою. Утвержденный государем проект новой системы медной разменной монеты был немедленно публикован с назначением времени размена этих монет.

Господину министру не пришло в голову заранее, до докладу его величеству, осведомиться, может ли Екатеринбургский монетный двор, где всегда чеканится мелкая медная монета, к назначенному времени размена старой монеты [на] новую заготовить такое количество ее, чтоб не задерживать размена. А теперь, когда уже объявлено о введении в России новой мелкой медной монеты, оказывается, что Екатеринбургский монетный двор в теперешнем его составе никак не в состоянии к назначенному времени изготовить полное количество новой медной монеты, необходимое для размена.

Почему министр для поправления этой важной ошибки, могущей поставить в самое затруднительное положение размен старой монеты на новую, и чтобы ускорить заготовку новой, приказал резчикам передела золотой и серебряной монет ты, заготовляющейся здесь на Монетном дворе, оставя на время свое дело, заняться приготовлением матошников и штемпелей для грошей.

Но как этого пособия оказывается недостаточно, то мы, медальеры, не имеющие никаких сношений с монетными переделами, видя затруднительное положение Монетного двора, предложили и свои труды на резьбу матошников и штемпелей для грошей. И поэтому я нониче с семи часов утра до восьми часов вечера с другими медальерами провожу время в крепости, где находится Монетный двор, за резьбою матошников и штемпелей, которых каждый из нас в день приготовляет по восьми штук.

Благодаря благоразумным распоряжениям министра с переменою медной монеты, которому не было времени думать об этой финансовой операции, будучи озабочен потреблением знаменитой его каши со своими вельможными приятелями, производство заказанной мне Виленским университетом медали в честь графа Чатского, попечителя этого университета, не может быть мною начато прежде полутора месяцев, к которому времени работа моя в крепости должна, наверное, кончиться.

Когда я вступил на службу в Монетный департамент, я застал, что резьба штемпелей для отбивки медалей в металле производится таким способом, как за сотни лет [до того делалось] медальерами без малейшего художественного образования, по рисункам, по большей части, весьма плохо сочиненным и нарисованным, присылаемым в Монетный департамент для изготовления штемпелей медалей от разных правительственных мест, учреждений и заведений, для раздачи медалей в награду отличающимся по наукам и мастерствам или в почет и память полезных изобретений, открытий и вообще действий, долженствующих быть переданными позднейшему потомству.

Все медали, произведенные у нас с тех пор, как они появились в России до начала царствования Александра Павловича, несут на себе отпечаток самого дурного стиля и вкуса, существовавшего во Франции и всей Европе во время Людвига XIV и его преемников. Во Франции продолжались медали так до первой французской революции, во время консульства которой в Париже впервые появились медали, хорошо сочиненные и художественно исполненные, с основательным знанием археологии, вычеканенные на победы, одержанные Бонапартом в Египте. Они составлены и исполнены были особою комиссиею, тогда существовавшею для сего в Париже, - комиссиею под начальством господина Денона, генерал-инспектора Парижского музеума. Тогда как у нас до этих пор сочиняются и приводятся на прежний лад с тем же самым понятием о художестве и совершенным неумением рисовать.

Все медали, выбитые до царствования Александра Павловича на Монетном дворе, как на разные случаи, так и в честь вельмож и военачальников, приносивших пользу и славу отечеству, также и отличившихся ученых, сановников, учредивших корпуса, училища благородных девиц при Смольном монастыре и другие подобные заведения, исполнены старинными медальерами с самым плохим понятием об изящных искусствах, не зная даже правильности форм ни человека, ни животных, а еще менее того - архитектуры и перспективы, не исключая и штемпелей, резанных главным медальером Леберехтом.

Все эти медали вкуса времен Людовика ХIV-го наполнены бестолковыми аллегориями из мифологических богов в карикатурных фантастических костюмах, каких наряжали в то время в театрах, зверями, птицами, породы которых не разберешь, уродливыми пирамидами с вензелями, портретами, на них висящими, увенчанными гирляндами из цветов, лавров и дубовых листьев, также уродливыми, ни на что не похожими храмиками, [так] же украшенными гирляндами, пылающими жертвенниками, колоннами и тому подобными. И все это изображено без всякого вкусу, неверно с натурою и без всякого понятия о художестве.

И между всеми этими аллегориями из мифологических богов, людей, животных, зданий и разных вещей, без всякого толку и вкусу на медалях наставленных, во всех медалях по земле и воздуху по всем направлениям снуют по нескольку преуродливых купидончиков, одни - с гирляндами, другие - с венками, факелами, стрелами и даже с пылающими сердцами, [с вензелями и портретами:] в руках.

Это смешное [и] жалкое положение медальерного искусства у нас на монетном дворе, вне всяких правил, требуемых теперешнею ступенью художественного образования, должно быть изменено.

Пройдя полный курс художника по скульптуре и рисованию и наук, необходимых каждому художнику, преподаваемых Академиею художеств, окроме этих наук я старался обогащать себя всеми науками, имеющими тесную связь с художеством. Теперь, сделавшись по воле государя медальером, окроме художественной части этого искусства, приобретенной мною, я изучил и грубую техническую часть, принадлежащую к медальерному художеству, как-то: ковку и закалку штемпелей, делание пунсонов, а также и всю операцию выбивания медалей из металла в исполненные медальерами штемпеля. Эти чисто механические производства не принадлежат к занятиям медальеров, и на Монетном дворе для каждого из этих занятий есть особые мастера. Но я считаю, что медальер должен знать, как делается все, что необходимо, чтобы произвесть отбитую в металле медаль.

Я составил себе план, которому намерен держаться на поприще медальерного искусства. Во-первых, я не буду резать штемпеля для медалей иначе, как по рисункам, собственно мною чиненным, и [по] моделям, мною же вылепленным из воску, по доставленным мне письменным сведениям, на какой случай или в память чего должна быть произведена заказанная мне медаль. Всякая медаль должна быть сочинена и вылеплена ей модель из воску так, чтоб всякой смотрящий на готовую медаль мог, не прибегая к надписи, узнать, на какой случай она выбита.

Медали, которые будут мне доверять сочинять и резать штемпеля для отбивания их в металле, я буду производить в античном греческом вкусе, как лучшем в изящных искусствах. Если изображаемое медалью в память грядущим векам на какой бы то ни было предмет событие или действие по своему сюжету должно быть изображено группою людей, то она должна быть сочинена и вылеплена ей из воску модель, и вырезан штемпель с строгим исполнением красоты и верности с натурою, требуемых изящным искусством, строго соблюдая верность обычаев, костюмов, местности и страны в то время, когда совершилось событие, долженствующее быть изображенным в медали. В группах, где не препятствует этому сюжет медали, можно помещать и голые фигуры, как лучшее украшение в изящных искусствах.

Как людские группы и одиночные фигуры во всех аттитюдах и позах, так [и] аллегорические изображения и все, что представляется в медалях, должно быть помещено на фоне медалей на самой средине и представлять вообще треугольную форму, соблюдая, чтобы как можно менее оставалось пустого фона, излишество которого очень вредит красоте медали. Само собой разумеется, что для избежания этого ни под каким видом не должно наполнять медали посторонними вещами, не относящимися к объяснению, на какой случай производится эта медаль.

Если встретится надобность помещать в медалях диких и домашних зверей, птиц и пресмыкающихся и всякого роду животных, то они должны быть изображаемы совершенно верно с натурою, и все их движения и действия [должны быть] представляемы совершенно верно с породою и наклонностями изображаемого животного, почему художник-медальер необходимо должен быть хорошо знаком с зоологией.

Костюмы представляемых на медалях фигур, согласно представляемому ими званию, должны быть изображаемы археологически верно по времени и стране, в которой происходило действие. А как нередко встречается представлять на медалях различные здания, то необходимо [должно медальеру] хорошо знать основные правила архитектуры и очень хорошо перспективу, чтобы верно их изображать на медалях. Все здания и вообще все, что передается в медалях, должно быть исполнено изящно и строго верно с натурою.

Приняв должность медальера Монетного двора, я не оставляю деятельно заниматься вообще моим образованием. Окроме домашнего занятия и чтения, для этой цели я слушаю все публичные лекции - [по] статистике, политической экономии, читанной профессором Германом, истории, физике, химии и вообще всему, что читается по естественным наукам. Лекции зоологии, читаемые ежегодно [профессором] Куторгой в университете, я слушаю два года сряду.

Я стараюсь пользоваться всеми средствами, которые могут быть полезны для моего образования, не пропускаю ни одного собрания литературных обществ, здесь находящихся, в которых я почти во всех [являюсь] членом.

[Я] был весьма хорошо принят - и на короткую ногу - в доме Алексея Николаевича Оленина, бывшего тогда государственным секретарем в Государственном совете, человека весьма образованного, чрезвычайно начитанного и большого любителя наук, художеств и искусств. В назначенные дни недели у него собиралось все, что есть в Петербурге хорошо образованного, отличающегося своими дарованиями, умом и познаниями. Подобные дома могут считаться хорошими школами для молодых людей, ищущих просвещения. В это время слова Оленина считались неоспоримым авторитетом в столице.

У Оленина я познакомился и очень хорошо сошелся с Гнедичем, Крыловым, Жуковским и Плетневым, а также и с Пушкиным, и с Гречем, издававшим журнал «Северная пчела», умным молодым человеком, но большим болтуном, и с Александром Бестужевым, умным молодым офицером, отличавшимся тогда своими повестями, и [с] братом его, Николаем Бестужевым, тоже очень умным и хорошо образованным морским лейтенантом Балтийского флота, [с] Булгариным, поляком, выпущенным из кадетского корпуса в царствование Павла І-го в уланы, а теперь в отставке и пишет плохие романы, хотя совсем неглуп.

Вскоре после моего с ним знакомства я узнал, что он - в высшей степени мерзавец и подлец и большой трус, изменил нам, [убежав из России в Польшу,] и потом, попав простым солдатом в один уланский полк французской армии, он бежал от них [обратно] в Россию, что было до войны с французами седьмого года. И Пушкин в одних своих стихах сказал про него:

Подлец, двойной присягою играя,
В двойную цель попал:
Он Польшу спас от негодяя
И братством русских запятнал.

Почему впоследствии я с ним совсем не сходился.

Я был также очень хорошо принят Дмитрием Александровичем Блудовым, предобрым, весьма умным и высокообразованным человеком, любящим и занимающимся русскою литературою, и супругою его, чрезвычайно доброю женщиной, также очень ласково меня принимавшей У них в доме также собирались в назначенные дни наши литераторы, поэты и отлично образованные люди, как и в доме Муравьевой, которой дети - офицеры Гвардейского штаба, отличаются и умом и образованностию, и с которыми я очень хорошо знаком.

У Алексея Николаевича Оленина, любящего театр, как [и] все искусства, разыгрывались иногда некоторые сцены из русских пиес артистами нашей театральной труппы. Между прочим, раз наша первоклассная трагическая актриса госпожа Семенова-старшая в одной довольно большой сцене, представленной в доме у Алексея Николаевича (не знаю, взятой ли из какой-нибудь пиесы или составленной нарочно для сего которым-нибудь из наших литераторов), играла роль веселой, хитрой, весьма забавной субретки, подшучивающей и выводящей из терпения сурьезную трагическую личность, которую представлял господин Сосницкий. Сцена эта была исполнена превосходно хорошо и совершенно верно, хотя представлена была артистами [совершенно] противуположных амплуа тем ролям, которые они представляют на сценах театра.

Этою сценою оправдывается мое убеждение, что человек, по природе рожденный с истинным полным талантом в котором бы то ни было из трех искусств - сценическом, художественном или музыкальном, - будучи умным, вполне образованным и обученным в том искусстве, на которое судьба его обрекла, может с одинаковым успехом действовать во всех отраслях того искусства. Что госпожа Семенова, высокая трагическая актриса, доказала, представив так восхитительно шутливую, веселую и хитрую субретку в описанной мною выше [пьесе], разыгранной в доме Оленина.

А господин Ольрич, в бытность свою в Петербурге обвороживший как трагик дивным своим талантом всех истинных знатоков и любителей сценического искусства, также доказал справедливость моего мнения, разыгрывая так превосходно в трагедиях великого Шекспира короля Лира, Отелло и жида [Шейлока], в одной шутливой пиесе сыграл неподражаемо хорошо самую комическую и главную роль, на которой держится вся пиеса, где он представлял простого, но смышленого, забавного, любящего подгулять негра, служащего работником на ферме одного достаточного семейного американца.

Между прочим, в одной сцене, жестоко кряхтя под тяжестию огромной корзины на его спине, которую, внеся в дом фермера и поставив в конце комнаты на скамейку, он подходит к авансцене, с удовольствием выпрямляя свою спину, освобожденную от тяжести и вытягивая руки. Нечаянно оборотясь к своей ноше, [он] видит вылезшего из корзины молодого красивого мужчину, в мгновение исчезнувшего внутри комнат, [и] сначала поражается удивлением. Потом, смекнув в чем дело, начинает хохотать от всей души так искренно и верно, что не возможно было зрителям не разделять с ним этого смеха.

А получив за свой труд порядочную флягу водки, до которой негры большие охотники, выражает самым смешным образом свое удовольствие: любуясь своею флягою, из которой потягивал водку, постепенно, по мере [действия] винных паров, скопляющихся в его голове, он развеселяется. А когда хмель вполне овладел им, он предался полному восторгу радости, сбросил с себя на пол свою куртку, но не покидая фляги, начал петь и плясать уморительно смешно танцы своего племени, прерывая и то и другое то сильным без причины смехом, то чтоб насладиться глотком водки, что повторяя, доходит до того, что ноги развеселившегося негра отказывают служить ему, и он, полупадая, садится на пол.

Это постепенное охмеление - от радостной улыбки, произведенной первыми хлебками водки, до полного опьянения, - исполнено Ольричем превосходно - верно и до крайности смешно, но без всякой натяжки и пошлых фарсов. Напротив того, все его движения, производившие такой сильных смех в зрителях неловкостию опьяневшего негра, были деликатны, даже грациозны.

Когда он сидел в дремоте на полу [и] из внутренних комнат потребовали его [прийти туда] со свечою, как он преуморительно доставал свою куртку и, добыв ее, он с нею возился, отыскивая рукавов и, ощупав один, не мог долго попасть в него рукою, и наконец, кой-как вздернув его на правую руку, и, не отыскивая другого рукава, остолбенелый, не знал, что ему делать с его левою рукою. Но после многих ворочаний своей куртки, одно смешнее другого, нечаянно попадает и другою рукою в рукав и, обрадованный этим, вздергивает его на плечо не так, как следует - сверху куртки и как на правой руке, а снизу вверх.

Но он этого не замечал, и когда из внутренних комнат раздался с угрозою вторичный призыв, спешил вставать, опираясь о стену, а ноги его не слушались, и не раз, когда случалось ему, опираясь о стену, вставать на ноги, и он, чтоб идти, отделял руки от стены, ноги не выдерживали качания торса опьянелого негра, скользя по полу, раздвигались в разные стороны, и он падал на пол самым смешным образом. А напоследок, поднявшись на ноги и несколько укрепясь на них, пошел отыскивать шандал со свечою. Найдя его, желая взять, роняет, но подхватывает другой рукою наоборот и, не замечая этого, сует сначала шандалом в огонь лампы, висящей на стене.

Поняв свою ошибку, со смехом над собою переворачивает шандал, но никак не может зажечь свечи и оканчивает тем, что гасит и лампу и, испуганный этим, выпуча глаза, разинув рот и растопырив руки и ноги, стоит в изумлении, как окаменелый.

Вся эта сцена, как вся пиеса, была исполнена господином Ольричем с необыкновенным умом, ловкостию, верностию и [так] комично, что нельзя было не хохотать без слез.

И [во всех] изящных искусствах [человек], точно так же одаренный от природы истинным талантом в душе, при сказанных выше условиях насчет образования наук, может быть совершенно одинаково замечательным художником по скульптуре, и живописи, и архитектуре (чему служит главным примером Михель-Анжело), и заниматься в одно время скульптурою и живописью, стоит только приспособиться к технике каждого из этих искусств, что приобретается как чисто механическое дело очень легко. [В] скульптуре и во всех родах живописи [отличаются] только приемы исполнения. Собственно же само художество одно и то же в скульптуре и живописи, только способ выражать свои мысли, идеи, фантазии - [разный].