XII.

Дети Волконских воспитывались дома. Под руководством родителей и при содействии товарищей отца они получили с юных лет редкую подготовку к дальнейшему развитию. Они учились английскому языку у Лунина, математике у Муханова. Александр Поджио давал уроки истории, отец преподавал литературу; французский язык был домашним языком, на котором дети говорили и переписывались с матерью.

В 1846 году родители решили ходатайствовать о помещении сына в Иркутскую гимназию. Ходатайство, поддержанное на этот раз генерал губернатором Рупертом, было уважено. Сын Волконских окончил курс, как мы уже упоминали, с золотой медалью: у меня сохранялись книги, которые он получал при переходе из класса в класс. Окончив гимназию, Михаил Сергеевич поступил чиновником по особым поручениям при генерал-губернаторе Муравьеве. B качестве такового он был неоднократно посылаем в разных целях то на Амур, то на Китайскую границу, то в Камчатку, к Охотскому морю. Первые русские поселения на Амуре были водворены им.

От этих экспедиций у меня оставалось, кроме вещей, вывезенных моим отцом из Китая, много рисунков, и картин. Самые интересные - четыре вида, рисованные пастелью, работы некоего Майера, изображают: два поселка, одну высадку на берег и путешествие на собаках, по снегу мчащийся обоз. Еще был занятный рисунок: лодка, в ней молодой человек, мой отец, в сюртуке и фуражке с околышком, на корме и на носу два бурята в китайских шляпах гребут; в ногах у моего отца сидит легавая собака (Со всего этого были мною сняты фотографические снимки для предполагавшегося издания, но и фотографии были у меня отобраны...).

Кстати анекдот о собаке. Однажды отец на почтовой станции менял лошадей. Содержатель станции хлопотал вокруг тележки, раскладывал полость, утаптывал сено. Когда все было готово и отец уселся, смотритель нагибается над собакой и спрашивает, обращаясь к отцу: «Ваше благородие, а их благородие прикажете подсадить?»

Помню еще рассказ. Во время одной из экспедиций попал отец как раз под Светлый праздник в глухое селение, - несколько лачужек. Разместились по избам, а вечером собрались в ту, которая была попросторнее, встречать Пасху. Только разговеться нечем: кроме копченой рыбы, ничего.

- Неужели молока нет?

- Ну, разве коровы, водятся!

- А птицы?

- Ну, какие птицы. На весь поселок одна курица и та никогда не несется.

Собрались. Отца попросили Евангелие прочесть. Прочитал: «В начале было слово». Пропели «Христос Воскресе». Вдруг под окном девочка кричит. «Снесла! Снесла!»

Стук в окно, и через форточку просовывается яйцо. Тут же его сварили, разрезали на девять частей, - разговелись.

Припоминается мне еще любопытный случай, показывающий, насколько русский человек способен к колонизации. Во время своей поездки по Амуру Муравьев высадился посмотреть на одну бурятскую деревушку и пришел в негодование, увидав что население, через год после присоединения к России, по-русски не говорит. Он вспылил: «Поставить сотню казаков!» Через год отец, проезжая мимо, заехал, чтобы проверить успехи населения. Результат был неожиданный, - все казаки говорили по-бурятски.

Отец хорошо знал Сибирь, природу и людей, разнообразные племена, ее заселяющие, и странные житейские и трудные политические отношения, которые порождаются встречею обычаев и интересов. Впоследствии, много лет спустя, он издал биографию графа Муравьева-Амурского, составленную под его наблюдением Барсуковым. В этом труде он воздал дань личной и еще больше отечественной благодарности этому государственному мужу, утолившему ту жажду моря, которою континентальная Россия томилась в течение долгих столетий и открытием доступа к Тихому океану, завершившему на востоке то, что Петр Великий начал на западе.

В близком соприкосновении с жизненными запросами края, в который судьба закинула его отца, проходила деятельность молодого Волконского вплоть до того дня, когда новые непредвиденные события отозвали его...

Дочь Волконских звалась Еленой; Мария Николаевна звала ее английским уменьшительным Нелли; в широких кругах знакомства, не знавшего по-английски, имя было переиначено в русское «Неля», и с этим именем перешла Елена Сергеевна в память, или вернее, в сердца всех, знавших ее на протяжении пяти поколений.

Редкой красоты, живая, блестящая, обворожительная в обхождении, она была всеобщая любимица; мужчины, женщины, старушки, дети, - все ее боготворили, и до глубокой старости, в параличе, без ног, в колясочке, без руки, без глазу, она до восемьдесят четвертого своего года оставалась кумиром всех окружавших ее.

Я еще не встречал человека, знавшего ее, который не произносил бы ее имени иначе, как с глазами к небу и с поднятыми плечами, - так, как говорят о чем-то, подобного чему не было и не будет. Можно себе представить, что это было в юности.

Она вышла замуж, когда ей едва минуло шестнадцать лет. Чиновник по особым поручениям при Муравьеве, Дмитрий Васильевич Молчанов, был ее счастливым избранником. После свадьбы они отправились в Петербург (19-го сентября 1850 года). Если когда-нибудь расставание с дочерью могло смягчаться радостью, то, конечно, в этом случае: человек умный, образованный, безупречной честности, довольно сказать - любимый из приближенных Муравьева.

Письма Елены Сергеевны дышат счастьем, письма Молчанова дышат рыцарством, письма Марии Николаевны полны того покоя, который дает уверенность в неизменности того, что хорошо. Сергей Григорьевич был счастлив, видя, что хотя перед одним членом его семьи раскрывались двери родины, те двери, которые для него были закрыты навсегда. Собственное его положение не так его тяготило, сколько мучило сознание, что дети должны нести кару по вине отца...

В том же году приезжала навестить сестру Софья Николаевна Раевская и провела с Волконскими нисколько недель. Это было первое родственное лицо за двадцать четыре года. О ее пребывании в нашем архиве сведений почти нет, но в семействе Орловых, внуков Екатерины Николаевны, сохранилось много писем Софии Николаевны из Сибири. К сожалению я еще не имел возможности с ними познакомиться.

Пребывание ее было не столь долго, как бы она того желала: сестер беспокоило здоровье их сестры Елены; она была в Италии, и к ней поехала Софья Николаевна из Иркутска. Но она уже не застала сестру в живых. Елена Николаевна умерла в 1852 году в Фраскатти под Римом; там, в католической церкви она похоронена; над местом погребения ее вделан в стену образ, вывезенный из России...

По дороге в Петербург Молчановы остановились в Томске, где по просьбе Сергея Григорьевича навестили декабриста Гавриила Степановича Батенкова.

Совсем особенная судьба этого замечательного человека. Заключенный в Петропавловскую крепость, он был забыт и только потому, что начальник III отделения, граф Орлов, знавший его лично, осведомился о нем в 1846 году, о нем вспомнили. Думают, что в крепости его держали в связи с распространившимся слухом о его умопомешательстве.

Между тем умопомешательство, если и было, то кратковременное, а вследствие тягостного одиночного заключения он потерял способность речи; это и подало повод к недоразумению. Как бы то ни было, 20 лет он просидел в крепости; для того, чтобы не сойти с ума, он заставлял себя переводить библию каждый день на другой язык. Во рву крепости, где ему разрешено было работать, он посадил яблоню, - с этой яблони он ел яблоки ...

Наконец, последовало распоряжение о переводе его в Томск. С первого же свидания с Еленой Сергеевной Батенков проникся к ней чувством нежной отеческой привязанности. Трогательны письма старика: не знаешь, что трогательнее, - нежность или уважение. Он был возвращен из ссылки, как и прочие оставшиеся в живых декабристы, и дожил свой век в Калуге. Здесь Елена Сергеевна его посетила незадолго до смерти. До конца дней своих хранил он память о ней.

Может быть, в каком-нибудь иллюстрированном издании вам попался портрет Батенкова: он сидит у стола и на столе повернутый к нему женский портрет - Елена Сергеевна.

В Петербурге молодую чету встретили с распростертыми объятиями:

Родне, прибывшей издалеча,
Повсюду радостная встреча,
И восклицанья, и хлеб-соль.

Елена Сергеевна была первая, приехавшая из Сибири, - она была тот голубь, который был выпущен из ковчега... Среди всех родственников она особенно сблизилась со своей теткой, сестрою ее отца, княгиней Софьей Григорьевной Волконской. Их сблизила общая пылкость воображения, известная восторженность и некоторое пренебрежение к внешним формам жизни, к светским обычаям. В Софье Григорьевне это пренебрежение требованиями светского общежития с годами достигло совсем невероятных проявлений в связи с возраставшей скупостью и развившейся к старости клептоманией. О ней поговорим ниже, а сейчас хочу рассказать два случая из петербургского пребывания Елены Сергеевны, рисующих отношение Николая I к декабристам.

Муж Софьи Григорьевны, князь Петр Михайлович Волконский, бывший при Александре I начальником штаба, с воцарением Николая I получил назначение на пост министра двора, на каковом оставался по день своей смерти в 1852 году. Он очень полюбил красивую и обворожительную племянницу своей жены, баловал ее и, между прочим, часто приглашал ее с собой в итальянскую оперу, в свою большую министерскую ложу напротив царской.

Однажды Николай I в антракте спросил Петра Михайловича:

- Кто это у тебя в ложе сидит, красавица?

- Это моя племянница.

- Какая племянница? У тебя нет племянницы.

- Волконская.

- Какая Волконская?

- Дочь Сергея.

- Ах, это того, который умер.

- Он, Ваше Величество, не умер ...

- Когда я говорю, что он умер, значить умер.

Впоследствии, когда Петр Михайлович лежал на смертном одре, Елена Сергеевна ходила за ним. Государь почти ежедневно навещал больного, и Елена Сергеевна, не желая попадаться на глаза, уходила в другую комнату, когда докладывали о его приходе; больной, по-видимому, не замечал этого. Но однажды она отмахивала мух, когда доложили о приходе Государя; она сложила опахало, собираясь уйти, - старик сказал ей: «Останьтесь». Государь просидел у постели больного двадцать минут, был к нему отменно ласков и внимателен, но ее как будто не заметил и не сказал ей ни слова. Она продолжала отмахивать мух...

Рассказы племянницы пробудили в сердце Софьи Григорьевны более двадцати лет дремавшие в нем родственные чувства к брату-изгнаннику. Она решила навестить его. Год целый собиралась она: то не могла выехать, то не знала, каким путем поедет. Есть письмо, в котором она объявляет, что поедет через Оренбург. «Подумайте, прибавляет она, какие для меня воспоминания!» Наконец, она собралась весною 1854 года и поехала обычным сибирским «трактом», - через Москву и Нижний. Для того, чтобы предпринять эту поездку ей, понятно, пришлось просить разрешения: и ее положение, и положение того, к кому она ехала, было слишком исключительно.

Николаю I это, конечно, не нравилось, но он разрешил. От нее была отобрана подписка, что она не будет ни с кем входить в неподобающую переписку; при возвращении не примет ни от кого писем, вообще будет вести себя с соответствующей осторожностью. Можно себе представить впечатление, какое произвело в Сибири это путешествие фельдмаршальши, вдовы министра двора едущей навестить ссыльного брата.

Сергей Григорьевич выехал навстречу сестре, за семь верст от Иркутска в Иннокентьевский монастырь. Был июнь месяц, не помню какое число, но любопытно, что было то самое число того же самого месяца, в какое они двадцать восемь лет тому назад расстались на станции под Петербургом, когда он по этапу уходил в Сибирь. Многое с тех пор переменилось, но больше всего переменилась сама Софья Григорьевна.

Был у моей тетки Елены Сергеевны портрет Софьи Григорьевны в юности, миниатюра работы знаменитого Изабэ. Этот портрет она даже завещала мне, но и он не дошел до меня, а если бы дошел, то вероятно бы и ушел от меня. Миниатюра эта писана в 1815 году в Вене, во время Венского конгресса. Красивая, энергичная голова, белое атласное высоко подпоясанное платье, черные жгучие глаза смотрят в бок, в черных волосах над правым виском пучок из маков и колосьев; и все это под облаком кисейного покрывала, вздутого ветром, который, откуда ни возьмись, всегда дует в портретах Изабэ. Она была похожа на своего отца; по крайней мере Григорий Семенович в одном письме писал ей: «Все сознают, что ваше прекрасное лицо подобно моему изношенному».

Известен другой ее портрет в молодости, работы Боровиковского. В открытом белом платье она сидит и держит на коленях медальон с изображением своего деда Репина; прекрасно выписана оголенная рука. Рукой своей Софья Григорьевна любила хвалиться. В старости она говаривала: «Я никогда не была особенно красива, но я недурно играла на арфе, рука от плеча до конца пальцев была у меня как точеная, а в глазах было то неуловимое, что нравится мужчинам». («Je n'etais pas precisement jolie, mais je pincais fort joliment de la harpe, j'avais un bras moule au tour et dans les yeux ce je ne sais quoi qui plait aux hommes.»).

От всего этого уже ничего не оставалось; может быть, арфа еще где-нибудь была, но история об этом умалчивает.

Софьи Григорьевне в это время было шестьдесят восемь лет. Она была высокая, крепкая старуха; она была, кроме того, страшная старуха. Я видел ее в Ясеневе, в Hotel du Rone, за год до ее смерти, в 1867 году, значит каких-нибудь тринадцать лет после сибирского ее путешествия, она была страшная, - с большими черными усами; когда она снимала чепец, обнажалась лысая голова, покрытая шишками.

Весь этот внешний облик поражал еще больше, когда начинали проявляться ее привычки и черты характера. Днем она ходила в длинных черных балахонах, очень широких, свободных, но спала в корсете; и для шнуровки этого корсета состоял при ней казак Дементий. Ходила она грузным шагом, и так как она всегда носила с собою мешок, в котором были какие-то ключи, какие-то инструменты, то ее приближение издали возвещалось металлическим лязгом. Скупость ее к концу жизни достигла чудовищных размеров и дошла до болезненных проявлений клептомании: куски сахару, спички, апельсины, карандаши поглощались ее мешком, когда она бывала гостях, с ловкостью, достойной фокусника.

Но странно при этом, что столь скупая в мелочах, она бывала способна на неожиданные щедроты: она бранила горничную за то, что та извела спичку, чтобы зажечь свечу, когда могла зажечь ее о другую свечу, а вместе с тем, не задумываясь, делала бедной родственнице подарок в двадцать тысяч. Привычки ее с каждым годом «упрощались».

Страстная путешественница, она изъездила Европу на империале омнибуса. Однажды ее там на омнибусе арестовали, потому что заметили, что в чулках у нее просвечивали бриллианты; она подняла гвалт, грозилась, что будет писать папе римскому, королеве Нидерландской и еще не знаю кому, - ее отпустили. Она действительно состояла в переписке со всей коронованной и литературной Европой... Между прочим у нас был чайный сервиз, который ей подарил английский король Георг; указывая на этот сервиз, она всегда говорила: «И это не был подарок короля, это был подарок мужчины женщине» («Et ce n'etais pas un cadeau de roi, c'etait un cadeau d'homme a femme»).

Впоследствии, когда появились железные дороги, она ездила в третьем классе и уверяла, что это «ради изучения нравов». Из гостиниц, в которых она останавливалась, она увозила огарки. Прелестный случай передавала мне внучка старшего брата Софьи Григорьевны, Ольга Павловна Орлова. Однажды, уезжая из Италии в Россию, Софья Григорьевна поручила своему брату Николаю сундук с некоторыми ее вещами, которые она с собою не брала и просила его сохранить до ее возвращения. Сундук этот, в течение многих месяцев переезжавший с места на место (тогда путешествовали на лошадях), пришел в такую ветхость, что, наконец, надо было его вскрыть: в нем оказались дрова.

Ее практическая изворотливость не имела границ; в своем доме на Мойке она сдавала квартиру своему сыну; сын уехал в отлучку - она воспользовалась этим и сама вселилась в его комнаты. Таким образом, она ухитрилась в собственном доме прожить целую зиму в квартире, за которую не только не платила, но за которую получала. Не меньшую изворотливость принимали проявления в области сердечных чувств. У нее был лакей Афанасий. Когда она приехала погостить в семье своего покойного старшего брата, она перекрестила его в Николая. Почему? «Потому, отвечала она, что это имя моего любимого брата».

При ней состояла долгие годы компаньонкою некая Аделаида Пэт, родом итальянка. Маленькая, горбатая, некрасивая, с двумя зубами, торчавшими наружу, но удивительно живая, остроумная, веселая. Человек с горячей искренней душой, она оставалась в памяти трех поколений семьи, как воплощение честности и преданности, а также, как редко красноречивый пример красоты духа, торжествующей над несовершенством материи.

Я знал ее. Она дожила до глубокой старости. В 1881 году я навестил ее в Италии. В Тоскане, между Пизой и Ливурном, на горе, стоял ее домик. Два кипариса обрамляли нескончаемую сеть в голубую даль уходящих виноградников... Маленькое горбатое существо еще сгорбилось и стало еще меньше, но не потух горящий уголь черных глаз. И вечер был тих, и летали светляки, и вкусны были фиги и легкое тосканское вино... У нее оставалось несколько вещиц от Софьи Григорьевны; она их подарила моему отцу; между прочим - прелестную деревянную статуэтку Пушкина работы Теребенева ...

Таковы были эти две женщины, столь мало друг на друга похожие и столь тесно друг с другом сжившиеся, которые приехали в гости к нашим иркутским изгнанникам. Нечего говорить, сколько оживления и новизны он внесли не только в домашнюю, но и в городскую жизнь. Более того, - Софья Григорьевна не удовольствовалась Иркутском. «Милая, проворная, летучая моя путешественница», как звал ее отец Григорий Семенович, ездила на Китайскую границу, в Кяхту; китайцы, засматриваясь на ее усы и бороду, огорчали ее знаками непочтительного веселья. Она посещала буддийские монастыри, задавшись целью во что бы то ни стало увидать великого ламу.

Как раз в это время лама был болен, но Софья Григорьевна ни перед чем не останавливалась: «Живого или мертвого, а я его увижу». И действительно, увидала его и поднесла ему собственного изделия бисерный кошелек. Елена Сергеевна сопровождала тетку. В одном из буддийских монастырей их повели полюбоваться целебным источником; он вытекал из месива вязкой красной глины.

Зачерпывая воду, Елена Сергеевна испачкала руку и, пока она стояла, в недоумении оглядываясь, обо что бы обтереть, красивый молодой жрец подскочил и, подобрав полу своего шелкового халата, вышитого золотыми драконами, голубою подкладкой обтер вязкую красную глину. Герцог Лестер, когда бросил в лужу свой плащ под ноги королеве Елизавете, чтобы, входя в карету, она не запачкала башмаков, выказал не более рыцарства; чем этот безвестный житель монгольской пустыни.

Путешествия Софьи Григорьевны в китайские пределы имели побуждением не одну любознательность; в ней действовало также намерение, весьма типично рисующее ее характер, - «провести» государя. Дело в том, что в течение долгого времени она не могла ездить заграницу. Николай I вообще относился к ней не очень благосклонно; ее письма пестрят сетованиями на того, кого она называет «le maitre» (хозяин). Не нравились ее эксцентричности, пренебрежение обычаями, частые отлучки заграницу. Но когда узнали, что по улицам Лондона она гуляла подруку с Герценом, было дано распоряжение о невыдаче ей иностранного паспорта. Она объявила, что все-таки поедет заграницу и, как мы видели, действительно, побывала «за границей», - за китайской.

Приезды, вернее, наезды фельдмаршальши, светлейшей княгини Волконской не всегда бывали удобны для местных жителей. Она останавливалась, конечно, не в гостиницах, да таких там и не было, а у кого-нибудь из местных чиновников или у купцов. Чтобы принять такую гостью, закалывали лучшего тельца; не всякому это было по карману, в особенности, если гостья заживалась.

Постоянные были пререкания с ямщиками из-за чаев и с содержателями станций из-за прогонов. В первый же день приезда ее Марья Николаевна из своей комнаты услышала в гостиной резкую перебранку; отворив дверь, она увидела, что ее золовка сводила счеты с содержателем иркутской станции Анкудиновым; на все его требования и доводы она отвечала все одно: «Нет, нет, я была с вами достаточно женерезна»! (от французского слова genereux - щедрый).

Отец мой, в то время как приехала Софья Григорьевна, не был в Иркутске; он возвращался домой с одной из своих экспедиций и вез с собой, конечно, много подарков, гостинцев с китайской границы. По дороге он услышал, что к ним приехала тетка. «Ну, думает, не много останется из привезенных вещей». Содержимое пятнадцати ящиков было установлено в одной комнате вдоль стен. В течение недели Софья Григорьевна каждый день обходила, выбирала, уносила: в конце недели столы опустели. Оставалась соболья шкурка, которую отец привез себе на шапку; но вдруг и она исчезла. Отец пошел искать ее и, войдя к тетке в комнату, глянул на кровать: из-под подушки торчала мордочка ...

Несмотря на все ее странности, осложнявшие естественное течение жизни, ее любили за блеск ее разговора, за яркость эпитетов, неожиданность сравнений. Она была мастерица на прозвища; у меня был целый список их ...

Но с годами странности приняли такие размеры и такие формы, что понемногу все, даже Елена Сергеевна, были вынуждены разойтись с ней. (Еще случай, рисующий Софью Григорьевну. Где-то во время какого-то пикника очутились в затруднительном положении на берегу бурливого потока. Один из присутствующих поднял Софью Григорьевну и понес ее на руках. Положение было опасное; она с ужасом глядела на шумящую воду и повторяла: «Oh, sauvez-moi, sauvez-moi! Je vous ferai gentilhomme de la chambre!» (Спасите меня, спасите! Я вас сделаю камер-юнкером!).)

В это приблизительно время, немного позднее, обрушилось на Волконских большое горе. Муж Елены Сергеевны, Молчанов, стал подавать признаки страшной болезни, - разжижения спинного мозга. Елена Сергеевна собралась везти его в Москву, а убитой горем Марии Николаевне оставила в утешение своего маленького Сережу. Здесь случилось одно обстоятельство, усугубившее и страдания больного и тревогу окружавших. Все письма того времени на протяжении двух лет, а может быть и более, полны тем, что, стало известно под именем «дела Занадворова».

Богатый лесопромышленник и поставщик Занадворов однажды объявил, что Молчанов получил с него взятку. Вне себя Молчанов побежал к Муравьеву. Говорят, никогда не видали Муравьева в таком состоянии гнева. У меня была записка на четырех страницах без подписи, не знаю, кем составленная; в этой записке удивительно картинно описывался блистательный официальный прием в генерал-губернаторском доме, - весь чиновный люд, военные власти, духовенство, купечество.

В рядах последнего был и Занадворов. Отворилась дверь, и из нее не вышел, а вылетел Муравьев прямо на Занадворова. В присутствии всех он так отчитал его, что тот с опущенной головой должен был выйти, как избитая собака, а генерал-губернатор громким голосом, чтобы он слышал, приказал полицеймейстеру каждый вечер докладывать ему о поведении Занадворова и с кем он видается.

Не могу здесь в кратких словах и на память передать тот трепет, которым проникнут рассказ неизвестного свидетеля этой сцены, но чувствуется, что вся Восточная Сибирь была взволнована этим делом. Волнение перекинулось и в Западную Сибирь. Муравьев настоял на том, чтобы, для большего беспристрастия, дело разбиралось в одном из западно-сибирских судов. Однако, это не помогло: против силы золота не было средств предосторожности, - суд был подкуплен Занадворовым.

Волнения пуще разгорались; больной в Москве терял последние проблески рассудка, домашние в Иркутске томились в ожидании второй инстанции. Занадворов поехал в Петербург и Москву хлопотать. Есть указания в письмах, что им были сделаны попытки воздействовать на Сенат, но они разбились об этот оплот правосудия: Молчанов был оправдан. Какая судьба постигла Занадворова, не помню, но Молчанов своего оправдания уже не мог узнать, и он умер до окончания дела, да и рассудок его давно угас.

На похоронах Молчанова в ту минуту, когда выносили из дому гроб, подкатила коляска, в ней сидел Занадворов. Александр Николаевич Раевский кинулся к нему с угрозами и помешал ему выйти из коляски, - он уехал прежде, чем Елена Сергеевна его заметила.

Время, о котором мы говорим в этой главе, было временем Крымской войны. Когда война началась, княгиня Мария Николаевна прошла через трудное испытание. Сергей Григорьевич решил проситься рядовым на театр военных действий: проснулся боевой пыл в душе старого воина на шестьдесят четвертом году от роду. Все просьбы княгини оставались тщетны, он уже готовил прошение на Высочайшее имя, и только когда Мария Николаевна указала на все принесенные ею жертвы и во имя их просила и его принести жертву ей и детям, согласился он уступить и отказался от своего намерения.

Но декабристы жили войною; с нетерпеливым трепетом следили они за известиями, увы, столь запоздалыми. Они не сомневались в благополучном исходе, они верили в торжество того оружия, которое сорок лет тому назад низвергло Наполеона. Пока из далекого Крыма долетали отголоски боев под твердынями Севастополя, с Востока приходили вести о встречах наших китоловных судов с англичанами в устьях Амура и в Охотском море... Но пыл старых воинов смирялся, надежды блекли ...

В 1855 году умер Николай I. С трудом читатель поверит, но между тем это так: при известии о его кончине Сергей Григорьевич плакал, как ребенок. Мой отец об этом рассказывал, и я нашел подтверждение тому в архиве нашем. Княгиня Мария Николаевна пишет сыну, бывшему в отлучке: «Твой отец плачет, я третий день не знаю, что с ним делать». Было ли здесь воспоминание о прежней близости к царской семье? Было ли личное чувство к Николаю I, в связи с нарушением присяги?

Многое было в этих слезах, но, несомненно, больше всего была любовь к родине и тревога за ее судьбу. Россия ходом Крымской войны очутилась на краю капитуляции. Император умер, новый император был, как и всегда всякий новый император, а в особенности для наших изгнанников, неизвестная величина. Сергей Григорьевич, как и все вокруг него, привык смотреть на Николая I, как на оплот русской державы; для него перемена была почти равносильна развалу. Кто мог удержать Poccию от падения? Какая сила, кроме Николая? Увы!

Они, как и многие, смешивали два понятия; они испытали гнет его, но гнет не есть сила. И в этом ошибка многих и не только тогда, но и в позднейших поколениях. Нигде, может быть, как в России, не смешивались эти два понятия. И все внешнее, что является результатом гнета, принималось за внутреннюю силу.

И когда только вылечится русское сознание от этого пагубного смешения? Сколько лжи, национальной, общественной, религиозной, от этого смешения. Ложь - коренная болезнь русской государственности, ложь и ее неминуемый спутник - лицемерие, лицемерна и его изнанка - цинизм. Без них Россия не существовала. Но ведь вопрос жизни не заключается просто в существовании, а, как сказал Владимир Соловьев, - в достойном существовании.

Больно, но нельзя не признать, что если Россия не может существовать иначе, чем существовала, то она не имеет права на существование. До сих пор Россия не показала, что может существовать иначе ...

Итак Сергей Григорьевич оплакивал Николая I. Не будем теряться в объяснении этих слез, но отдадим им должное; мы можем и не знать, что было в этих слезах, но мы наверное знаем, чего в них не было. В них не было ни капли эгоизма. Если бы он думал о себе, он должен был бы прежде всего обрадоваться; естественно было декабристам предвидеть хоть какую-нибудь перемену в своей судьбе в связи с переменою царствования.

Но он не думал о себе; он думал о том мраке, который ложился на родину, он и не ощущал даже, что луч света начинал проникать в ту тьму, которая его окружала. В письмах долго нет даже намека на какое-либо пробуждение надежды. Александр II вступил на престол 19-го февраля; только в апреле находим вскользь брошенное Марией Николаевной слово: нельзя ли узнать, может быть есть какое-нибудь движение. Это было мало, все же это есть указание на то, что они ждали. Конечно, никому и в голову не приходило, что сын Николая I даст полную амнистию тем, кто поднялся против его отца. Как мало декабристы рассчитывали на выезд из Сибири, мы сейчас увидим.

Здоровье княгини Марии Николаевны было сильно расшатано. С первых же недель своего пребывания в Сибири она жалуется на страшное влияние холода; она говорит, что у нее иногда в груди такая боль, как будто ее ржут острые лезвия ножей. Немудрено, когда по два, по три месяца стояли такие морозы, что иркутские модницы говорили: «Как плюнешь, так и покатится». К болям в груди прибавились сердечные припадки, особенно усилившиеся за время пребывания в Урике.

Больших хлопот стоило Марии Николаевне получить право на переезд в Иркутск, но и это не помогло, - она, наконец, решила просить разрешения приехать в Москву посоветоваться с тамошними врачами. Разрешение последовало, но замечательно, что в своем прошении Мария Николаевна заявила, что она только в том случае сочтет для себя возможным воспользоваться им, если ей будет дозволено вернуться в Сибирь. Вот как мало предвидели они возможность возвращения сосланных ...

Разрешение на приезд княгини Волконской в Москву было выхлопотано Еленой Сергеевной при заступничестве великой княгини Марии Николаевны. Сама Елена Сергеевна в это время продолжала вести жизнь сестры милосердия, проводя дни у изголовья больного. Много тяжелого перенесла она за это время. Она приехала в Москву в год холеры; город был пуст, из родственников никого, все повыехали. Мельком помню ее рассказы о жарком, пыльном лете, о ее скитаниях по канцеляриям, об ужасном одиночестве с несчастным мужем, которого она в колясочке катала по пыльным знойным улицам.

К довершению несчастия, Молчанов, несмотря на болезненное свое состояние, был присужден к предварительному заключению. В страшном горе молодая, неопытная женщина кидалась направо и налево, чтобы высвободить несчастного из тюрьмы. Наконец, случайная встреча с каким-то незнакомым доктором, который сжалился над ее положением, взял ее дело в свои руки, все устроил и исчез.

Несколько лет спустя, в Петербурге, в фойе Большого театра, уже невеста своего второго мужа Кочубея, гуляла она, окруженная родными своими и своего жениха, когда вдруг кинулась навстречу человеку, который для всех был незнакомцем: то был ее московский покровитель. Мало кто способен, будучи на вершине счастья, не только выделить, но даже признать того, с кем случайно встретился в смиренной доле.

Помню вот еще что из тогдашних ее московских томлений. Выходя из острога, она под воротами разговорилась с дворником, вдруг дворник схватывает ее за плечи, поворачивает и сильным толчком в спину впихивает в свою комнату. Дверь за нею запирается. Она оборачивается - за ней никого, дворник остался на дворе. Ничего не понимая, она глянула в окошко и увидела людей, проходивших мимо ее и, по-видимому, тащивших что-то тяжелое. Когда люди прошли, дворник вошел, чтобы выпустить ее. Он объяснил, что то были гробы с холерными покойниками и ему не хотелось, чтобы она, и так уже измученная, видела это печальное зрелище. Вот две светлых точки в тогдашней ее пустыне: дворник и неизвестный доктор.

Но холера прошла, в Москву стали возвращаться, жизнь стала улучшаться, только здоровье мужа ухудшалось. Однажды, возвращаясь домой после утомительных своих хлопот, Елена Сергеевна отворила дверь своей гостиной, на диване сидела ее мать, а у ног ее играл ее маленький Сережа.

Сергей Григорьевич в Иркутске остался один; Михаил Сергеевич большей частью был в служебных отлучках, - он остался один. Он ждал. Ночь дрогнула, занималась заря...

XIV.

Михаил Сергеевич Волконский, доложив об исполнении возложенного на него поручения, остался в Петербурге и Москве... Он знакомился с многочисленными родственниками, о которых только слышал и которых никогда не видал.

Стройный, красивый, нарядный, с прекрасным голосом, окруженный ореолом таинственности, он, этот выходец из каторги, при рождении записанный в заводские крестьяне, поражал своею воспитанностью, отличным французским языком, естественной простотой, с которой занял свое место в петербургских и московских гостиных. Лица официальные, прежде еще нежели оценить его способности, уже приняли на веру чиновника по особым поручениям при таком человеке, как Николай Николаевич Муравьев.

Родные приняли его с любопытством, которое скоро перешло в одобрение. Барышни встретили с таинственным перешептыванием, которое не замедлило переродиться в обожание; в этом обожании, судя по рассказам старушки Веры Васильевны Бутаковой, двоюродной сестры Марии Николаевны, сыграли не последнюю роль удивительные бархатные с раструбом жилеты и на них, по тогдашней мод, многочисленные затейливые брелоки.

Жизнь улыбалась Михаилу Сергеевичу, ему захотелось увидеть свет. Муравьев дал ему отпуск, он поехал заграницу. И вот, родившийся в Петровском заводе, сын каторжника попал в Париж. Письма в Москву полны свежих юношеских впечатлений, также отчетами об исполнении дамских поручений. Описывается платье, которое он выбрал для Елены Сергеевны, белое кисейное с воланами, и на нем из бархата анютины глазки ...

Очень милый эпизод - прогулка с одним французом, не помню имени, который в то время, как они проходили «Севастопольским бульваром», позволил себе несколько неприятных слов с оскорбительным подмигиванием. Мой отец ничего не ответил, но в следующую прогулку он попросил парижанина свести его на высоты Монмартра. Спутник дивился и всю дорогу спрашивал, почему его это так интересует. Только, когда они пришли, отец сказал, что здесь его дед Раевский командовал позицией, в то время как дядя его (т. е. муж Софьи Григорьевны, князь Петр Михайлович Волконский) руководил взятием Парижа. Француз понял: с тех пор они стали друзьями.

Это упоминание об ее отце среди парижской суеты должно было быть дорого Марии Николаевне. Прошлое ушло, а то малое, что от него осталось, что она нашла по возвращении, то уже было не прошлое, то было изменившееся прошлое. Все на свете меняется, все течет и уплывает, и только память наша мнить себя якорем, а на самом деле бежит во след, цепляется, слабеет.... Мать Марии Николаевны, Екатерина Алексеевна Раевская давно умерла, в 1844 году в Риме, куда она выехала со своими двумя незамужними дочерьми, Софьей и Еленой. Елена была больна грудью, и ее повезли в Италию. Сперва он жили в Неаполе.

У меня был альбом с видами Неаполя, раскрашенные литографии, который был получен Марией Николаевной в Петровском заводе. На одной из картинок, изображающих набережную (Chiaja), в одном месте сделан знак и подписано: «дом, в котором мы жили». Еще было у меня в рамочке под стеклом несколько сухих цветов и листьев: это Софья Алексеевна послала в Петровский завод с могилы Вергилия ... Елена Николаевна после смерти матери оставалась в Италии и, как мы уже упоминали, умерла в Фраскатти в 1852 году, не дождавшись приезда сестры Софьи из Иркутска.

Другие две сестры Марии Николаевы, Екатерина Николаевна Орлова и София Николаевна Раевская были в Москве в то время, о котором говорим. Как все на свете, так меняются и сестры. Софья Николаевна стала более «гувернанткой», чем когда-либо. Екатерина Николаевна встретила возвращающуюся сестру подробностями семейных дрязг, которые совершенно не сочетались с ее душевным строем и корни которых терялись в обстоятельствах, совершенно ее не интересовавших.

Брат Николай в то время не был в живых. Его жена, Анна Михайловна Раевская, рожденная Бороздина, была известна своим богатством и своею скупостью, также тем, что слыла под прозвищем, данным ей Пушкиным. Однажды в Одессе Пушкин был зван на какой-то вечер, пришел рано, осмотрелся, никого; дернул плечами и сказал. «Одна Анка рыжая, да и ту ненавижу я». Так за ней осталось прозвище «Анка рыжая».

Брат Александр Николаевич был в Москве. Он был женат на Екатерине Петровне Киндьяковой (Киндьяковы - богатая симбирская семья. Знаменитая по красоте Киндьяковка расположена на высоком волжском берегу, служащем местом действия гончаровского романа «Обрыв».); она умерла вскоре после рождения дочери Александры. Наши изгнанники ее никогда не видали, но в письмах установились отношения самой нежной дружбы. Несколько портретов ее было у меня, между прочим - один с собакой. Когда Мария Николаевна отпустила дочь с больным мужем в Москву и остался с нею внук, она писала Елене Сергеевне:

«Любимое развлечение Сережи - взять меня за палец и водить кругом комнаты осматривать портреты. Дольше всех мы останавливаемся перед тетей Катей, потому что она с собакой». Александр Николаевич Раевский был тот, кому посвящен «Демон» Пушкина:

В те дни, когда мне были новы
Все впечатления бытья,
И взоры дев; и шум дубровы,
И ночью пенье соловья,
Когда возвышенный чувства,
Свобода, слава и любовь,
И вдохновения искусства
Так сильно волновали кровь,
Часы надежд и наслаждений
Тоской внезапной осеня,
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно посещать меня.
Печальны были наши встречи;
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он Провиденье искушал.
Он звал прекрасное мечтою,
Он вдохновенье презирал,
Не верил он любви, свободе,
На жизнь насмешливо глядел,
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.

Мы не хотим сказать, что потому это чудное стихотворение посвящено Александру Раевскому, что Пушкин его отождествляет со своим демоном, но та струна горечи и разочарования, которая так больно звучит в нем, была характерной чертой Александра Раевского в отношении к людям. Тем более надо ценить, что с таким характером он после смерти отца взял на себя ведение дел своей изгнанницы сестры. Смерть жены наложила на него печать непримиримости. Последние годы жизни он провел в Ницце, где и умер. Здесь за несколько месяцев до кончины его посетила Елена Сергеевна.

Она попала на страшную сцену: Александр Раевский сидел перед камином, хватал охапками бумаги и кидал в пламя; среди них были письма Пушкина... Никакие мольбы не помогли.

Летом 1856 года все тянулись в Москву, - ожидали коронации. Вернулся Михаил Сергеевич из заграничной поездки. Муравьев разрешил ему остаться в Москве посмотреть на торжества. Царило восторженное настроение. Севастопольские раны, наскоро залеченные Парижским трактатом, уже не болели. Очи всех с упованием взирали на Кремль, а практические заботы вращались вокруг приготовлений к праздникам. Настал и ожидаемый день, когда должно было раздаться царское слово о судьбе сибирских изгнанников.

Утром, в день коронации, еще никто ничего не знал; по крайней мере дети Сергея Григорьевича ничего не знали и в ответ на все расспросы видели лишь поднятые плечи и разведенные руки. Елена Сергеевна с Михаилом Сергеевичем сидели в местах для публики на Кремлевской площади; они видели счастливые лица, людей, друг друга поздравляющих, между прочим, молодого Александра Егоровича Тимашева, впоследствии министра внутренних дел, который с крыльца издали показывал дамам, сидящим на трибунах, свои только что полученные флигель-адъютантские аксельбанты; но об отце своем они ничего не знали. Так прошел весь день.

Когда в своей квартир на Спиридоновке они сидели за обедом, раздается звонок. Курьер из Кремля. На имя Михаила Сергеевича Волконского повестка явиться к шефу жандармов, князю Долгорукому. Кратковременная всеобщая суматоха. Отец спешит в Кремль. Он вошел в приемную, пошли доложить. Выходит князь Долгорукий с пакетом в руке: «Государь Император, узнав, что вы находитесь в Москве, повелел мне передать вам манифест о помиловании декабристов, с тем, чтобы вы его везли вашему отцу и его товарищам».

Можете себе представить, что это известие произвело дома, на Спиридоновке. В тот же вечер отец выехал... Москва горела огнями, гремела кликами, когда по той самой дороге, по которой двадцать девять лет тому назад Мария Николаевна в кибитке ехала, держа путь на Нерчинск, - в тарантасе выезжал Михаил Сергеевич, увозя с собой манифест о помиловании ...

На придворном балу в Кремлевских залах новый Император обходил гостей, когда вдруг остановился. Он нагнулся к сопровождающему его, спросил что-то и направился в толпу. Толпа на пути его расступалась. Государь проходил как бы коридором, который удлинялся по мере его продвижения. Наконец, он остановился: перед ним стояла красавица в белом кисейном платье с бархатными анютиными глазками на белом платье и в черных волосах: «Я счастлив, сказал Александр II, что могу возвратить вашего отца из ссылки и рад был послать за ним вашего брата», Вся в слезах Елена Сергеевна погрузилась в глубокий реверанс.

Никто еще не совершил путешествия в Иркутск в столь краткий срок, как Михаил Сергеевич. Он ехал пятнадцать дней и несколько часов. Но последние часы он уже не мог ни сидеть, ни лежать, - он ехал на четвереньках.

По пути его следования выходили на дорогу в ближайших селениях живущие ссыльные или члены их семей - встретить вестника радости. Ожидание было так сильно, уверенность в его приезде так крепка, что выходили на дорогу, ждали на станциях; Михаил Сергеевич останавливал лошадей, читал манифест, когда было много народу, бросал несколько мимолетных слов, когда народу было мало, и летел дальше. По всей Сибири чувствовалось разряжение атмосферы. Между Москвой и Нижним он повстречался с возвращавшимися из Сибири Давыдовыми; декабрист Василий Львович умер в Красноярске, его многочисленная семья просилась выехать; им не препятствовали: уже наступила, оттепель при приближении лучей.

Михаил Сергеевич подъехал к Ангаре ночью. Дул сильный ветер, было хмурое небо, и тяжелые тучи громоздились по нем. Отец нанял баркас. Река вздувалась, сильное течение уносило лодку влево, а город на горе все уходил вправо. Наконец высадился, побежал вверх направо, к городу. Знакомыми улицами, запыхавшись, бежал он к знакомому дому. Подбежал, дернул звонок, голос отца: «Кто там?!» - «Я, привез прощение». Дверь отворилась, они обнялись впотьмах. Сейчас же дали знать всем прочим, в эту ночь уже не ложились.

Немногие воспользовались открывавшейся свободой: из 121 осталось в живых 19.

XVI.

Революционеры последующих поколений любят ставить себя в генеалогическую связь с декабристами: они выводят себя от них.

Революционные издания отводят им почетное место, печатают их портреты. Декабристы ставятся во главу угла всего последующего движения и, как стрелочник ответствен за направление поезда, так они становятся, если не ответственными, то старшими сообщниками общего дела.

В последнее время декабристы всплывают на экранах; в халтурных спектаклях ставятся эпизоды из «Русских женщин» - встреча княгини Волконской с мужем, разговор княгини Трубецкой с губернатором. В самом начале революции основалось «Общество памяти декабристов»; в марте шумно состоялось первое заседание - в Академии Художеств (все что делалось в марте, делалось с шумом). Потом слухи об обществе смолкли, но заговорили о «Музее Революции».

Ко мне обращались с запросом, где мне приятнее, чтобы были мои вещи: в Музее Революции или в Румянцевском? Я ответил, что своих вещей у меня нет, а располагать чужим не в моих привычках ...

Если смотреть на этот интерес к декабристам со стороны чисто исторической, он вполне понятен. Но если в этом интересе проявляются стремления утвердить известную преемственность, то мы стоим, мне, кажется, перед недоразумением. Из всего, что сказано в предыдущей главе, да и в других, достаточно ясно, думается мне, вырисовывается духовный облик декабриста.

Можно без колебания сказать, что он не соответствует ни одному из видов позднейшего русского революционера. Впрочем, нас сейчас интересует не отношение позднейших революционеров к декабристам, а отношение декабристов к тому новому поколению передовиков, которое они застали по отбытии своего наказания.

В то время было два поколения революционеров. Старшие, - жившие заграницей эмигранты, Герцен, Огарев, Бакунин и. др. и младшее, многочисленное русское студенчество; собственно революционные «отцы и дети». Сопоставлять эти два поколения, конечно, можно, но сочетать их в нечто единое никак нельзя.

Старшие были люди настоящей европейской культуры каждый в своем роде, редко одаренные: сведущие в науках, знатоки и ценители искусства, они уважали авторитет знания и таланта и сами пользовались авторитетом: с ними можно было говорить; можно было c ними не соглашаться, но с ними можно было спорить.

Молодые, это были бурливые умы, буйные, беспорядочные, мало думавшие, много нахватавшие; люди выкрика и насмешки, галдежа и хуления; люди опрокидывавшие авторитеты и потому сами себя авторитета лишавшие. Декабристы в России встречались только с младшими: встречаться со старшими мало кто из них имел возможность. Но здесь могу заявить, что те немногие, которые имели бы случай повстречаться с нашими знаменитыми эмигрантами, не искали его, даже избегали.

Для моего деда эмигрантство было чем-то недопустимым. Он считал, во-первых, что человек должен иметь мужество своих убеждений в своей стране, а не выезжать заграницу. Он, конечно, имел право так говорить: всякому из нас можно на такое заявление ответить: «Нут-ка, попробуй», но он, заплативший за свои убеждения тридцатью годами ссылки, он имел право так говорить. Во-вторых, он находил, что сидеть в Лондоне и на глазах Европы выносить сор из избы, как делал Герцен в своем «Колоколе», не достойно человека, который любит родину. Так думал мой дед и так же думали все декабристы.

К этому надо прибавить и другое еще: мы видели, что декабристы были глубоко религиозны. Припоминаю такой случай; раз сказывала мне его старушка Лариса Андреевна Поджио, жена Александра. Живя в Женеве (а может быть, в Лондоне... не помню), они часто видались с семьей Огаревых. Отношения понемногу шли на убыль: слишком часто наши декабристы испытывали болезненное прикосновение того, с чем не могли соглашаться.

Жившая с Огаревыми племянница была беременна. Лариса Андреевна, в виду таких обстоятельств, проходила мимо разногласий в убеждениях и участливо делила все заботы и волнения. Но однажды она приходит в дом, ей говорят Огаревы: «А у нас все кончилось; только ребенок не выжил, чрез два часа умер». Лариса Андреевна оправилась о здоровье роженицы. «Ничего, благополучно ... А ребенка мы закопали в саду» ... «Ну, уж после этого, прибавила рассказывавшая мне старушка, я с ними раззнакомилась».

Если такая пропасть лежала между декабристами и ближайшим к ним поколением, то что же сказать об отношениях их к направлению, по которому шла тогдашняя бунтующая молодежь, те, кого тот же Герцен называл Марксятами? То было время ... я даже не решаюсь сказать слово, - так это было, хоть и недавно, но давно, что, может быть, и слово уже новому уху непонятно.

Итак, то было время «нигилизма». Он только зарождался; - он расцвел в шестидесятых годах. Я хочу дать здесь характеристику этой молодежи, но не политический ее облик, а скорее облик общекультурный, их отношение к искусству, к науке, к формам общественной жизни. Для определения отношений, в которые декабристы стали к окружавшей их среде, это важнее еще, нежели политические убеждения. Мы увидим, что даже при одинаковости последних они все же не могли бы признать своего единства с ними. Итак, пойдем путем литературы, или еще точнее, путем литературной критики.

Критика наша, от Белинского до конца шестидесятых годов интересна и по тому влиянию, какие она имела на развитие молодого поколения, и по той эволюции, которую сама представляет. Требование Белинского, чтобы искусство объясняло действительную жизнь, послужило исходной точкой для последующих критиков. Целая школа писателей, забыв, что их предшественник объявил равноправность искусства с наукой и даже признавал за искусством некоторое первенство в виду общедоступности его средств, мало помалу отвела искусству второстепенную, вспомогательную роль, которая, наконец, низвела его на степень простого распространителя полезных сведений.

В трудах ее главных представителей, Чернышевского, Добролюбова и Писарева, русская критика того времени представляет постепенное понижение эстетического критерия и замену его критерием практической пользы.

Произведение искусства ценилось лишь постольку, поскольку оно являлось иллюстрацией действительной жизни; внутренних художественных достоинств не требовалось, их даже не искали; вместо того, чтобы разбирать художественное произведение, критика стала заниматься разбором научных и общественных теорий, в данном произведении изложенных.

Литература была объявлена чуть не постыдным делом, если не ставила себе целью непосредственную пользу. Писарев прямо радуется, что со времени Гоголя прозаики берут перевес над поэтами, и видит в этом «счастливое» предзнаменование того, что придет пора, когда они в свою очередь уступят место более полезному роду литературной деятельности, чем писание повестей.

Подобное направление не могло не привести в конце концов к полному отрицанию всякого искусства: ясно, что не только многие литературные формы не находили пощады перед подобными требованиями, но целые области человеческого творчества должны были быть изгнаны из числа искусств, как музыка, архитектура (т. е. красота звуков и красота линий), которые не удовлетворяли требованиям непосредственной пользы.

Молодое поколение набросилось на это учение с жадностью; оно было легко, удобно, оно избавляло от унизительного преклонения перед авторитетами, от почитания того, чем восхищались другие.

Вместо того, чтобы проходить через трудный процесс воспитания, который поднимает нас до степени сознательного восприятия великого художественного произведения, было проще объявить, что слава великих художников есть создание людских предрассудков, что нет великих художников и что прежде всего искусство само по себе не стоит, чтобы о нем говорили: действительность предъявляет слишком серьезные задачи, чтобы можно было позволять себе тратить время на пустяки; практические требования жизни важнее всякого искусства и, собственно, как гласит одно из тогдашних изречений, «сапоги выше Шекспира».

До таких преувеличений юные пылкие умы довели теории своих учителей. Возникшее не почве чисто литературной, влияние этих теорий мало помалу распространилось шире и, наконец, смело всякое признание какого бы то ни было авторитета. (Эта характеристика заимствована мной из моей же книги, «Очерки русской истории и русской литературы. Лекции, читанные в Америке». С. П. Б. 1897.)

В более или менее преувеличенной форме, с большей или меньшей примесью политического протеста и религиозного скептицизма, эти теории исповедывались большинством молодого поколения. Кто хотел бы сейчас познакомиться с описываемым типом, может перечитать «Отцы и дети» Тургенева, где Базаров является его первым литературным воплощением.

Впрочем, он не так уж чужд современному наблюдателю жизни: только формы протестов меняются, и, если теперь не говорят, что «сапоги выше Шекспира» и «яичница нужнее Пушкина», то читаем же мы и во всех красноармейских студиях декламируем:

Сожжем Рафаэля,
Разрушим музеи,
Растопчем искусства цветы.

Не будем вдаваться в оценку таких принципов, ни в оценку форм, в которые они выливаются, ни в оценку их воспитательного значения, но подчеркнем лишь, что это в корне противно мировоззрениям декабристов.

Здесь подхожу ко времени, о котором могу говорить уже не понаслышке и не по чужим письмам, а но собственным, хотя и давним впечатлениям и воспоминаниям. Все мое детство прошло в близком соприкосновении с людьми этого направления. Я упоминал об Иване Михайловиче Мальневе, сыне Марии Матвеевны, воспитывавшемся в доме Волконских. По возвращении в Россию он поступил в известный в то время Горыгорецкий земледельческий институт и по окончании курса управлял имением моего отца, той самой Павловской, о которой не раз упоминал.

Он был типический представитель того умственного склада, который обрисован на предшествующих страницах, хорошо помню товарищей по институту, приезжавших к нему; помню споры родителей с этой нечесаной молодежью. Говорю - нечесаной - в двух смыслах, и умственно, и физически: тогда были в моде длинные волосы, косоворотка; девушки стригли волосы, носили синие очки, как будто нарочно уничтожая все признаки женственности. Грустное впечатление производила эта молодежь, - во цвет лет и без всякого душевного расцвета. И помню передаваемые слова деда, что он не мог понять, как из-под его крова, из под крыла Марии Николаевны мог вылететь такой птенец, как Ваня Мальнев.

Таких птенцов были стаи ...

Что меня еще поражало в них, это их безразличие природе. Нас было много братьев; на лето к нам всегда приезжали репетиторы, как тогда выражались, на кондиции. Для них природа была нема. Они гуляли по лесу, по степи, по саду, по парку, смотря себе в ноги, как будто обронили что и искали. Незнание природы меня изумляло; они не могли отличить овса от пшеницы. И это не потому, что они были городские жители. Нет, я знал учительниц сельских, фельдшериц, всю жизнь проведших в деревне, которые не отличали тополя от ольхи. Лучшие виды природы, как и произведения искусства, проходили мимо них или, вернее, - они проходили мимо, и дивные закаты солнца горели и сгорали без них, не для них. Впрочем Тютчев сказал лучше меня:

Они не видят и не слышат,
Живут в сем мире, как впотьмах.
Для них и солнца, знать, не дышат
И жизни нет в морских волнах.
Лучи к ним в душу не сходили,
Весна в груди их не цвела,
При них леса не говорили,
И ночь в звездах темна была.
И языками неземными
Волнуя реки и леса,
В ночи не совещалась с ними
В беседе дружеской гроза.

Из них вышло поколение, к жизни мало пригодное. В науке они ни оставили следа, в искусстве были еретиками, в живописи они дали передвижничество, в литературе - гражданскую скорбь. Они пробудили народ, но дальнейший ход событий показал, что народ не за ними пошел. Они остаются за флагом, не в цель попавшие, проморгавшие, ото всех отставшие, ни к кому, кроме самих себя, не приставшие.

Сильные из них кончили жизнь в изгнании; смирившиеся пошли в учителя и осуществили совершенный тип официальной благонадежности. Чиновник или каторжник: увы, русская жизнь не давала много простору в пределах этих двух крайностей. Серединное положение находили только люди с богатым внутренним содержанием или совершенно безразличные. Многие метались в нестерпимой двойственности. Ваня Мальнев кончил размягчением мозга ...

Есть и внутренняя причина, почему это поколение было лишено творческой силы. В них было слишком много желчи, слишком много злобы, слишком мало, а то, пожалуй, и вовсе не было любви. Только любовь дает творческую силу, ненависть способна лишь разрушать. В самом их народничестве было меньше любви к народу, нежели ненависти к тем классам, которые были не народ.

Классовая рознь, кипевшая в них, отравляла искренность чувств, помрачала ясность суждений, обрекала их на постоянное пристрастие. Отвлекая их внимание в сторону человеческих разностей, классовая закоренелость скрывала от их взора то, что есть в человеческой природе общего, единого, т. е. именно то, что для человеческого строительства творчески наиболее ценно: слиянность человечества, а не расчленение его, сглаживание разграничений, а не новое их подчеркивание путем насильственного уничтожения.

И вот, окидывая взглядом то поколение людей, видим среди него образ декабристов, встающий совершенно отдельно, ни с чем не сливающейся. Как дубы, на вырубленной лесной делянке оставленные для обсеменения, так высятся они среди отпрысков молодой поросли. Но не от них та поросль, - не дубняк: пошел осинник вокруг пеньков, и не нужна была ему даже тень от тех нескольких старцев-дубов.

Старцы остались и останутся одиноки; семя их не нашло почвы, и других таких уже не будет. Это были люди, в которых не было ни капли ненависти, - одна любовь. Это были люди, которые ничего не хотели для себя, - все для других Это были люди, в которых не было ни малейшей корысти, - одна только жертва. Вот почему вспоминать о декабристах благотворно.