21. И.Д. Щербатову
1818 г. 7 апреля. Ливны.
Я только что сейчас получил твои два последних письма: одно от 22, другое от 26 прошлого месяца; последнее огорчило меня до последней степени. Я из кожи лезу, чтобы дать тебе вести о себе; я приезжаю третий раз в этот проклятый городишко только для того, чтобы писать тебе; я писал тебе, проезжая через Тулу, а ты не получаешь моих писем! Я в отчаянии, не знаю больше, что делать. Я создан, мне кажется, для того, чтобы мучить людей, имея всю добрую волю делать обратное. Твое нездоровье причиняет мне также беспокойство. Пожалуйста, мой милый друг, если ты получишь это письмо, будь справедлив ко мне и не думай, что ты не получаешь от меня вестей по моей вине: я был бы совсем плох, если бы не держал слова в тех обстоятельствах, в каких мы находимся.
Я не знаю, что бы я не дал, что бы я не перестрадал, чтобы знать, что она спокойна. Я присутствую - я ее мучаю; я удаляюсь - я причиняю ей опять беспокойство. Должно быть, я родился под очень дурной звездой. Впрочем, во всяком случае, надо было принять какое-нибудь решение. А ты совсем потерял голову, если не можешь ее уверить, не можешь ей доказать, как дважды два четыре, что со мною не может случиться ничего, в чем она была бы ответственна перед другими и перед самой собой. Но нужно повторить вкратце обстоятельства, чтобы ей доказать, что даже неумышленно она никогда не вовлекала меня в ложную надежду (потому, что это единственная вещь, упрекать себя в чем она могла бы считать себя вправе).
В Петербурге, если бы я имел некоторую надежду с ее стороны (ты слишком хорошо знаешь, что только это и нужно было мне, чтобы быть счастливым), - разве я стал бы пытаться удаляться от нее навсегда? В прошлом году в Москве, не пытался ли бы я сблизиться с нею? А разве я не делал все, обратное тому? Впервые, когда я говорил ей о себе, в момент исступления (нужно, чтобы она простила мне этот момент и не думала бы, что на нем основываю я все мои решения), - разве не должна она была быть ошеломленной моим непредвиденным натиском, стремительностью человека, почти одержимого? Может ли она упрекать себя, как в слабости, в том, что совсем не сопротивлялась человеку, который был исступлен столькими различными чувствами которые, соединившись все, сделали его на миг ненормальным?
Здесь уместно и мне, в свою очередь, оправдаться: перед нею. В этот момент, о котором я тебе говорю, я исторгнул ее из рук ее сестры, я разрушил ее доверие к ней. Но пусть она вспомнит о прошлом и отдаст мне справедливость: я отвратил ее от доверенности к сестре не какими-либо расчетами, не какими-либо хитростями, отнюдь не злоупотребляя ложными предположениями, но лишь представляя ей факты, которых она не могла не найти в то время достаточными1.
Я не овладел ее доверием, которого не считал себя достойным; я ее умолял написать тебе и все тебе сказать. Ты знаешь причины, которые задержали меня в Москве до этой весны2. Кроме того, я не знал ничего наверное, по ее ли вине это было? Ах, если бы она простила мне мои заблуждения, которые служили только к тому, чтобы ее терзать, и если бы она не имела больше сомнений в отношении меня! Что могут больше люди, как только желать хорошо поступать, - большее от них не зависит. Не будем же обвинять друг друга, если это возможно.
Если бы было нужно упрекать себя в невольных винах, я их совершил против нее в миллион раз больше, чем она могла бы только вообразить себе в отношении меня, и, однако, моя совесть не осмеливается меня мучить. Моя привязанность к ней возвышает меня над всеми обстоятельствами, и, доколе она у меня останется, я буду совершенно независим от целого света, даже от жизни и смерти, доколе она мне останется, я не буду считать себя ни на миг несчастным. Видишь, однако, несправедливость обстоятельств: я тысячу раз виноват в отношении ее, я доставлял ей только мгновения страха, - и я тем не менее остаюсь спокойным, я не могу даже помешать себе испытывать иногда отрадные чувства. А она, совершенно невинная во всем дурном, в чем она себя упрекает, причина тысячи мгновений счастья, - она страдает.
Ради бога, мой милый друг, почувствуй справедливость не моих рассуждений, а того, что я сам чувствую, и тебе будет так же легко ее успокоить, как мне любить ее непрестанно.
Я не говорю тебе про многие места твоего последнего письма, потому что я их не понял. Прощай, милый друг; еще раз, употреби все, чтобы ее успокоить и ободрить. Твое нездоровье меня беспокоит, но оно должно было быть очень сильным, чтобы помешать тебе дать мне вести о тебе, имея в виду твою неустанную энергию.
Если ты увидишь Фонвизина, сообщи ему новости обо мне и скажи ему, что я чувствую себя хорошо и что я ему писал с курьером прошлой недели; в настоящее время я не думаю, чтобы он был в городе.
