Марк Азадовский
Странички краеведческой деятельности декабристов в Сибири
[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTQ3LnVzZXJhcGkuY29tL2M4NTcxMzIvdjg1NzEzMjk3MS9hYmExMy9fUnFiR2xkR1NYYy5qcGc[/img2]
Карл-Петер Мазер (1807-1884). Дом одного из ссыльных декабристов в Сибири. 1848-1851. Бумага; карандаш. 24 х 33,7 см. Государственный Эрмитаж.
Прежде всего несколько слов о постановке вопроса. Почему мы говорим о краеведческой деятельности декабристов, а не просто об их научных изучениях в области сибиреведения. Вправе ли мы ставить вопрос именно таким образом? Ведь декабристы не одиноки в своей работе по изучению края, в котором им суждено было жить. Сибирские изучения начинаются вообще с появления политической ссылки. От Юрия Крижанича и протопопа Аввакума тянется эта длинная цепь работ по исследованию и описанию сибирской окраины, выполняемая политическими изгнанниками.
Но, конечно, ни «Описание Сибири» Крижанича, ни «Житие» Аввакума, ни писания и труды пленных поляков или шведов не являются краеведческими в собственном смысле этого слова. Все эти описания и повествования о Сибири - плод случайной заинтересованности пытливого или любознательного ума. В большинстве случаев это повесть о собственной жизни и личных переживаниях.
Сибирь же является только случайным местом действия и фоном, на котором разыгрывались те или иные события личной жизни. Чем зорче и острее умел вглядываться автор в окружающую жизнь и обстановку, тем больше внимания занимал этот фон, иногда эти описания приобретают характер исключительной важности и значения, но все же краеведческими их также нельзя назвать, как, например, нельзя назвать краеведческим описание Московского государства, сделанное Коллинзом, Герберштейном или Штаденом.
Точно также нельзя назвать краеведческим познанием страны и то организованное изучение Сибири, которое началось во второй половине XVIII века и которое, связано с именами Гмелина, Миллера, Палласа, Фалька и других. Несомненно, здесь, в этих знаменитых путешествиях, заложен фундамент научного изучения края, но изучения, как некоторого фактора общественного характера и значения, еще не было.
Для ученых путешественников XVIII века, даже для самых просвещенных, как Гмелин или Миллер, Сибирь была всего-навсего огромным музеем или архивом. И люди, поскольку они попадали в поле зрения наблюдателей, были только одними из наиболее интересных объектов наблюдения или просто даже курьезов. И если все же с них начинается первая глава подлинной науки о Сибири, то не с них следует начинать первую главу сибирского краеведения.
Краеведение - не только изучение края; это может быть уделом любой отрасли научного знания. Специальное исследование часто опирается на какой-нибудь местный материал, но от этого оно еще не станет специфически краеведческим.
Краеведение начинается только там, где налицо заинтересованность судьбами края, там, где налицо органическая связь между исследователем и изучаемым краем.
Поэтому-то историю сибирского краеведения следует начинать не с выдающихся ученых типа Гмелина и Палласа, но со скромных, часто безвестных имен местных тружеников, по большей части самоучек. Таковы капитан Андреев в Семипалатинске, учитель С.С. Щукин в Иркутске, «энциклопедист-исследователь», по выражению позднейшего историка, руководившийся в своих исследованиях не отвлеченными интересами какой-либо отрасли науки, но исключительно потребностями края.
Оттого он и был энтомологом и ботаником, вел изучения в архивах, производил метеорологические наблюдения и т. д. Таков безвестный учитель И. И. Воротников, составляющий по собственному почину описание волости, в которой он живет, таков, наконец, Словцов, который, собирая и связывая воедино «сказания о Сибири», проникнут вместе с тем «сознанием долга перед родиной и сознанием необходимости активной любви к ней».
В эту первую главу сибирского краеведения должны быть включены и декабристы. Для них также характерно то отношение к изучаемой стране, которое отличает исследователя-краеведа от всякого другого исследователя. Глубокая заинтересованность судьбами края чувствуется почти каждый раз, когда в их письмах, мемуарах, научных работах заходит речь о Сибири.
Сибирь в представлении русского образованного общества начала XIX века была страшным и жутким понятием, «последний круг Дантовского ада», «где люди и холод, подобно Геркулесовым колоннам, положили предел человеку и говорят: «пес plus ultra», как писал декабрист С. Кривцов. О Сибири в то время «говорили с ужасом», вспоминает другой декабрист, Басаргин, и когда он узнал, что остальная жизнь его должна будет пройти в этом «отдаленном и мрачном краю», то он уже «не считал себя жильцом этого мира». Такие примеры и свидетельства - не единичны.
Правда, раздавались и другие голоса. Еще в 1817 году один из ранних бытописателей Сибири писал о ней, имея в виду главным образом Восточную Сибирь: «Многие и по сие время думают, что она есть ужасная, незаселенная пустыня и земля, как будто богом отверженная, для житья одним только ссыльным и диким, непросвещенным народам». «Напротив того, - утверждает автор, - заключает она в себе неисчислимые выгоды, разительные красоты и неисчерпаемые источники различных богатств благодетельной природы, по всем трем ее царствам; несмотря на отдаленность ее от российских столиц и прочих внутренних губерний, сама в себе имеет города и селения, при самых выгодных и привольных местах расположенные и издавна очень хорошо устроенные...»
Жители, по уверению автора, «могут почитаться для всех примерными, и даже «дикие», кочующие или ясашные народы... заслуживают всеобщее внимание и уважение». Далее автор отмечает «благорастворенный воздух», «здоровый климат», «неисчерпаемые источники богатств» и т. д. и т. д. Короче, Восточная Сибирь или Иркутская губерния, «не есть ужасная пустыня... но вполне достойна того, чтобы все достаточные молодые люди из россиян, предприемлющие путешествия в чужие край, прежде того для любопытства и совершенного познания своего отечества, проезжали Сибирью по прекрасным, спокойным и безопасным ее дорогам до самой Кяхты, Нерчинска и Якутска, дабы собственными глазами видеть там во всем изобилие, богатство и различные не все еще описанные красоты природы, прежде отъезда своего из России могут быть уверены, что с нею, а тем паче с Сибирью, по многим отношениям и преимуществам в избытках разного рода естественных произведений никакое иностранное государство сравниться не может».
Можно отметить и еще один авторитетный голос. Сперанский после четырехлетнего пребывания в Сибири в такой форме подводил итог своим наблюдениям. «Природа назначила край сей, - писал он Кочубею, - не для того, чтобы неимоверными трудами извлекать несколько крупинок серебра, разбросанного по горам; но для сильного населения, для обширного земледелия, для овцеводства, для всех истинно полезных заведений, кои могут быть здесь устроены на самом большем размере с очевидными успехами».
Но подобные возражения и наблюдения оставались случайными и единичными, большинство же русского образованного общества имело о Сибири те представления, полемике с которыми и посвящено предисловие Семивского и яркий пример которых мы видели в заявлениях Кривцова и Басаргина.
Всецело во власти таких представлений о Сибири были и декабристы, несмотря на то, что и в их среде были лица, уже знакомые с краем ранее, как, например, Батеньков, Завалишин, Штейнгейль.
Но уже очень скоро разнообразный и богатый край привлек к себе внимание невольных путешественников: величественная и роскошная природа Сибири, своеобразный быт ее обитателей, люди и порядки. Эти контрастные противоречия между тем, что ожидали увидеть декабристы, и тем, что они увидели в действительности, прекрасно переданы декабристом Оболенским.
Он рассказывает о сибиряках казаках, назначенных охранять и сторожить их. «Мы не могли довольно полюбоваться этим молодым, славным поколением... Они удивляли нас и разнообразными познаниями и развитием умственным, которое трудно было ожидать в таком далеком краю, о котором весьма редко носились слухи, и то, как о месте диком, где люди и природа находились в первоначальной своей грубости. Здесь мы увидели совершенно противное».
Еще более решительно высказывается Басаргин. «Чем далее мы подвигались в Сибирь, - пишет он, - тем более она выигрывала в глазах моих. Простой народ казался мне гораздо свободнее, смышленее, даже и образованнее наших русских крестьян, и в особенности помещичьих. Он более понимал достоинство человека, более дорожил правами своими. Впоследствии мне не раз случалось слышать о тех, которые посещали Соединенные Штаты и жили там, что сибиряки имеют много сходства с американцами в своих нравах, привычках и даже образе жизни».
Эти же мысли, в более развитой и заостренной форме, повторяет он позже и в своей записке о Сибири и ее нуждах, также включенной в его «Воспоминания». Вообще это сравнение с Америкой не раз встречается в суждениях декабристов о Сибири... «Я не иначе смотрю на Сибирь, как на Американские Штаты, - писал Пущин своему старому учителю Энгельгардту. - Она могла бы также отделиться от метрополии и ни в чем бы не нуждалась - богата всеми дарами царства природы. Измените несколько постановления, все пойдет улучшаться». В том же духе высказывались Розен, Штейнгейль, С. Волконский и др.
Нужно подчеркнуть: эта заинтересованность судьбами края не является только отвлеченной, так сказать, академической. Но она тесно связана у декабристов с чувством привязанности к стране. «Сибирь необычайно роднит с собою», - заметил один из представителей поздней политической ссылки. Декабристы - блестящее подтверждение этого наблюдения. «Мне не раз приходилось слышать, - рассказывает доктор Н.А. Белоголовый, - от самих декабристов уже по возвращении их в Россию, с какой благодарной памятью и с каким наслаждением вспоминали они о своем пребывании в различных сибирских дебрях».
«В Сибири протекли лучшие годы моей жизни.... - писал уже в России М.И. Муравьев-Апостол одному своему сибирскому знакомцу. - Я породнился с Сибирью». Трогательные письма из Швейцарии старика А.В. Поджио. В Швейцарии он ищет картин Сибири, о которой неизменно говорит: «Наша Сибирь». «Все утрачено, - пишет он в одном из позднейших писем к доктору Н.А. Белоголовому, - кроме неизменных моих чувств к краю».
Неизменно теплым чувством к Сибири проникнуты и мемуары декабристов; особенно это относится к воспоминаниям Беляева, Бестужева, Басаргина. Конечно, трудно сродниться со страной, в которой живешь в изгнании, и полюбить ее. Такие ощущения были свойственны и некоторым декабристам. Артамон Муравьев, например, проклинал Ермака за завоевание Сибири, «сделавшейся гробом и мучением для ссыльных».
Но это замечание встречало суровую отповедь со стороны его товарищей. «Так, - пишет Розен, - но в этом страна не виновата. Разве северные полосы наших Архангельской, Олонецкой и Пермской губерний также не могли служить местом изгнания?» Вот это-то умение подходить к. стране не через призму узколичных переживаний выгодно отличает и письма и мемуары декабристов от аналогичных писаний других ссыльных и изгнанников, оно же придает особый характер, особую окраску и декабристским изучениям страны.
Следует отметить еще один существенный признак, краеведческих изучений. Изучение страны в краеведческом аспекте мыслится не под углом зрения только общенаучных требований, но с точки зрения общественных интересов. По четкой формуле одного из виднейших современных деятелей краеведения, последнее «не только научный метод и научный подход», но вместе с тем «обоснование общественного мышления и общественного самосознания».
Конечно, такой формулы не знали декабристы, но их деятельность вполне в эту формулу укладывается.
В значительной степени эти краеведческие и научные работы явились результатом той общей линии поведения, которая выработалась у декабристов в Сибири: линии их взаимоотношений с населением. И, пожалуй, было бы ошибкой оторвать изучение этой стороны пребывания декабристов в Сибири от их общекультурной роли в Сибири, от их деятельности на других поприщах. Научные и краеведческие изучения декабристов являются только деталью этой общей картины и могут быть вполне понятны только на фоне всей их культурно-просветительной работы.
К сожалению, мы располагаем пока еще только отдельными фрагментами, из которых с трудом можно составить цельное и отчетливое представление. Конечно, можно и, a priori предполагать, какую роль должно было сыграть присутствие в малокультурной, не привыкшей ни к политической, ни к общественной жизни окраине людей такой исключительно высокой культуры, какими являлись декабристы. Свидетельства же современников, мемуары и письма декабристов позволяют только схватить и уловить в общих чертах эту роль и оценить ее, уловить только общий колорит и общий смысл.
Сами сибиряки обычно в восторженных словах и выражениях касались памяти декабристов и их дела в Сибири. «Общение с ними (декабристами) тогдашней сибирской молодежи приносило величайшую пользу в просветительном отношении», - свидетельствует один из сибиряков, культурный деятель Забайкалья, Першин-Караксарский.
«Нужно помнить, что Восточная Сибирь, разбросанная на тысячи верст, почти не имела учебных заведений, кроме Иркутской гимназии. При всей жажде к просвещению молодежь оставалась без образования, довольствуясь только текущей литературой, сжатой цензурными тисками... Декабристы ответили на запрос и были хоть для маленького кружка просветителями и учителями, разумеется, учителями не в школьном смысле».
«Пребывание декабристов в Сибири имело очень широкое образовательное влияние, - пишет другой сибиряк, вспоминая жен декабристов, - и мы через полвека вспоминаем о них как о живых примерах всего доброго, чистого и прекрасного и храним глубокую, благодарную память к этим добровольным изгнанницам». Крупнейший общественный деятель Сибири H. М. Ядринцев свидетельствует о значении декабристов в культурном развитии сибирского общества: «Нечего говорить, что в сибирских городах они были просвещеннейшими людьми и оставили след повсюду. Через них и в окружающее общество проникали европейские сведения и новости, они знакомили многих лиц из туземцев с просвещением и нередко оказывали влияние в разных сферах, где соприкасались».
Аналогичное свидетельство находим у H.Н. Козьмина, одного из младших современников Ядринцева и Потанина, профессора Иркутского университета. Говоря о культурной роли политической ссылки в Сибири, он замечает: «Кто из нас, сибиряков, в своей семье, или семье знакомых не знает благотворного культурного воздействия декабристов, поляков, русских революционеров.
Наши бабушки, матери учились у них музыке, живописи, учились интересоваться книгой, получали навык к чтению; наши деды и отцы имели в лице этих людей первых наставников, и, если в последующей жизни сохранили «искру божию», то часто относили все это сохранившееся хорошее на счет влияния своих учителей». Сходные свидетельства и заявления встречаем и у ряда других сибирских деятелей и писателей: у Голодникова, Францевой, Попова и др.
Это свое значение сознавали и сами декабристы. С привычной повышенностью выражений Завалишин пишет: «В памяти жителей эпоха нашего пребывания в Чите сохранилась как особенное благословение божие». Как всегда, скромно и сдержанно свидетельствует о том же Басаргин. «Можно положительно сказать, что наше долговременное пребывание в разных местах Сибири доставило в отношении нравственного образования сибирских жителей некоторую пользу и ввело в общественные отношения несколько новых и полезных идей».
Еще с большей отчетливостью эта мысль выражена Розеном: «Провидение, - пишет он, - быть может, назначило многих из моих соизгнанников и многих поляков-ссыльных быть основателями и устроителями лучшей будущности Сибири, которая, кроме золота и холодного металла и камня, кроме богатства вещественного, представит со временем драгоценнейшие сокровища для благоустроенной гражданственности».
Заключим эту серию признаний и свидетельств заявлением одного из учеников декабристов, популярного сибирского деятеля, друга Герцена и Салтыкова-Щедрина доктора Н.А. Белоголового: «Декабристы сделали меня человеком, - пишет он, - своим влиянием разбудили во мне живую душу и приобщили ее к тем благам цивилизации, которые скрасили всю мою последующую жизнь».
Это признание чрезвычайно знаменательно, и его могли бы повторить с таким же правом и многие другие сибирские передовые деятели. Так, отчасти под влиянием декабристов воспитался юный Ядринцев, всецело учеником и воспитанником декабристов является известный сибирский художник и общественный деятель М.С. Знаменский и целый ряд других.
Конечно, дело не только в этом общем значении. Конкретная роль декабристов в судьбах сибирского общества и сибирской культуры глубже и значительнее. Декабристы сумели тесно войти в жизнь населения. Дореформенная Сибирь более всего нуждалась в собственной рядовой интеллигенции. Ей были нужны врачи, педагоги, агрономы, инженеры, юристы... Пришлое чиновничество смотрело на население исключительно как на средство обогащения и повышения. Местная интеллигенция еще только нарождалась и, по большей части, стремилась вырваться из Сибири в столицу. Большинство гибло, засасываемое местной тиной. Трагический пример Ершова достаточно поучителен и не единичен.
Декабристы явились едва ли не первыми, кто дал эту интеллигенцию стране, кто бескорыстно, исключительно по долгу, гуманности или из жажды деятельности работал для местного населения, служа ему в полном смысле этого слова.
М.И. Муравьев-Апостол пишет в своих «Воспоминаниях»: «Надеясь покинуть рано или поздно неприглядный Вилюйск, я вздумал воспользоваться пребыванием моим в этой глуши, чтобы принести ему какую-нибудь пользу. Прилегающее к селу кладбище не было огорожено и поэтому доступно нашествию не только домашних животных, но и хищных зверей, скрывающихся в окрестном бору. На этот предмет я предложил жителям составить подписку, и общими силами нам удалось построить прочную бревенчатую ограду».
Опять-таки самый факт маловажен и незначителен, но дело не в нем. Дело в этой случайно оброненной фразе. В ней как бы нечаянно вскрывается и формулируется один из основных членов того общественного символа веры, который сложился и выработался у декабристов в Сибири. Отчетливее всего формулировал эти принципы Лунин. «Политические изгнанники образуют среду вне общества, - заносит он в свою записную книжку, - следовательно, они должны быть выше или ниже его. Чтобы быть выше, они должны делать общее дело».
Замечательно его письмо о М.Н. Волконской. «Я прогуливался по берегу Ангары с изгнанницей, чье имя уже внесено в отечественные летописи. Сын ее резвился перед нами и, срывая цветы, спешил отдавать их матери... Когда мы прошли часть леса, постепенно поднимаясь в город, нам вдруг представилось обширное пространство, замыкаемое на запад цепью синеющих гор и перерезанное на все протяжение рекою, которая казалась серебряным змеем, лежавшим у наших ног... но величественное зрелище природы было только обстановкой для той, с кем я прогуливался.
Она осуществляла мысль апостола и своей личной грацией и нравственной красотой своего характера... На пути домой мы заметили между деревьями бедную женщину с мешком в руках, искавшую корней Мукыра. «На что этот корень?» - спросил я. «Дети будут пить вместо чаю», - отвечала она. Ее избавили от труда. Встреча с сосланной в лесу доставила помощь ее семейству, как встреча ангела в пустыне доставила Агари воду для ее сына».
Это как будто мелочь; трогательный, но все же в существе своем всегда бесплодный акт благотворительности. Но он перестает быть пустяком, когда мы видим, что лежит в основе этого факта. Здесь целая система, система сознательного вмешательства в жизнь населения. И не ради лирического значения этой картины пишет об этом Лунин, зная, что первым читателем этого письма будет III Отделение.
Здесь практическое применение и воплощение в реальный факт его формулы о взаимоотношениях изгнанников и общества. Недаром в последних строках он так заостряет значение этого маленького эпизода («Встреча с сосланной в лесу доставила помощь ее семейству, как встреча ангела в пустыне...» и т. д.). Здесь утверждение своей новой роли, здесь вызов и торжество победы.
Благотворительность в ее различных проявлениях занимала вообще огромное место в деятельности декабристов в Сибири. Для них, скованных в формах своей деятельности, благотворительность давала выход их жаждущим применения силам, и потому этот наименее надежный вид общественного служения сделался в их руках фактором огромного общественного значения.
Такова деятельность М.И. Муравьева-Апостола, когда он в Западной Сибири всецело предается врачеванию, помогая одновременно больным материально и возбуждая против себя преследования местных властей. Такова деятельность в Баргузине Мих. Кюхельбекера, явившегося также врачом для местных крестьян и туземцев: бурят и тунгусов. Такова деятельность в Кургане Нарышкина, о которой с таким восторгом и благоговением вспоминают Аорер и Розен. «Семейство Нарышкиных, - пишет первый, - было истинным благодетелем целого края. Оба они, и муж и жена, помогали бедным, лечили и давали больным лекарства на свои деньги... Двор их по воскресеньям был обыкновенно полон народу, которому раздавали пищу, одежду, деньги...».
Медициной занимались также в Иркутской губернии - Арт. Муравьев, в Западной Сибири - Фохт и особенно Ф.Б. Вольф - искусный и замечательный врач-специалист. Ентальцев в Ялуторовске и Шаховской - в Туруханске также занимались медициной, приобретая для бедных жителей на свой счет лекарства. Да и вообще вся врачебная деятельность декабристов тесно связана с благотворительностью и носила в полном смысле слова благотворительный характер.
Подробно об этом вспоминает тот же Розен. «В Сибири мало докторов, - пишет он, - по одному на округ в 40000 жителей на пространстве 500 верст; как везде много больных, то они доставляли много случаев для деятельности. Моя домашняя аптека всегда имела запас ромашки, бузины, конфора, уксуса, горчицы и часто доставляла пользу... Случалось, что слепые и глухие приходили из дальних мест просить помощи понаслышке о славе врачевания. Прилежнее всех занимался по этой части Фохт, который исключительно читал только медицинские книги, имел лекарства сложные, сильные, лечил горожан и поселян». Много уделял времени лечебной практике Д. Завалишин в Чите.
Воспоминания сибиряков-томичей отмечают широкую благотворительность в Томске Батенькова, жандармский полковник Маслов в своем отчете Николаю отмечал благотворительную деятельность М.И. Муравьева-Апостола, Фохта и Черкасова; Шаховской в Туруханске оказывал денежную помощь жителям, пострадавшим от неурожая. Эта попытка - заметим в скобках - тяжело отразилась на его судьбе. Горбачевский в Петровском Заводе отдался целиком заботам о местном населении; помогал беднейшим крестьянам, устраивал выпущенных из тюрьмы поселенцев, занимался бесплатно педагогической деятельностью и т. д.
Таким образом, благотворительная и врачебная деятельность декабристов явилась ярким выражением и воплощением основных принципов неписаного кодекса поведения изгнанников. На этом же принципе сознательного вмешательства в жизнь населения построена и их педагогическая деятельность, также проявлявшаяся в самых разнообразных формах. Она началась еще в казематах, причем для организации первой школы пришлось прибегать к целому ряду хитростей и обманов. «Комендант согласился на обучение церковному пению, но так как нельзя петь, не зная грамоте, то разрешено было учить читать (только)». За это взялись сначала М. и Н. Бестужевы, потом присоединились и другие декабристы.
Очевидно, позже за этим последовали и дополнительные разрешения и вольности, так как впоследствии, по свидетельству М. Бестужева, «многие дети горных чиновников (Петровского Завода) поступили первыми в высшие классы Горного института и других заведений».
Эти педагогические занятия велись и на поселении. М.И. Муравьев-Апостол учил детей грамоте в Вилюйске. Братья Беляевы устроили школу в Минусинске, которая в разное время имела до двадцати человек.
В.Ф. Раевский в Олонках (Иркутской губернии) на свой счет нанял учителя для крестьян. Педагогической деятельностью безвозмездно занимались Бестужевы в Селенгинске, Завалишин в Чите и др. Наконец, для многих педагогические занятия были средством к существованию. Упоминавшийся выше доктор Н. А. Белоголовый был учеником Юшневского, Борисова и Поджио.
Особенно значительна в этом отношении была роль декабристов в Западной Сибири. Так, А.М. Муравьеву Сибирь была обязана первым женским Мариинским училищем, П.Н. Свистунов довел до образцового состояния женскую школу в Тобольске, наконец, совершенно исключительную роль в судьбах народного просвещения Западной Сибири сыграл И.Д. Якушкин.
Ему при исключительных трудностях, при беспрерывных препятствиях со стороны местных властей удалось организовать в Ялуторовске два училища, сначала для мальчиков, а позже и для девочек. Преподавание велось в них по ланкастерской системе взаимного обучения, ярыми сторонниками которого декабристы были еще до ссылки. По свидетельству сына И.Д. Якушкина - Е.И. Якушкина, а также одного из первых учеников школы М.С. Знаменского, «программа обучения (хотя школы официально назывались приходскими) была исключительно широкой. Проходились алгебра, геометрия, механика».
Педагогическая деятельность декабристов не ограничивалась только общей подготовкой и теоретическими изучениями, немалую роль в их интересах играли и ремесла. «В Петровском Заводе были устроены формальные учебные и ремесленные школы». На этом подробно останавливается Завалишин, вскрывая и принципиальную постановку этого вопроса у декабристов.
«Уже во время нашего воспитания, - пишет он, - были очень в ходу идеи о необходимости каждому образованному человеку знать какое-нибудь ремесло или мастерство. Впоследствии идеи эти усиливались еще и по политическим причинам. Образованные люди, стремившиеся к преобразованию государства, сознавая, что труд есть исключительное благосостояние массы, обязаны были личным примером доказать свое уважение к труду и изучать ремесла не для того только, чтобы иметь себе обеспечение на случай превратности судьбы, но еще более для того, чтобы возвысить в глазах народа значение труда и, облагородив его, доказать, что он не только совмещается с высшим образованием, но что еще одно в другом может находить поддержку и почерпать силу». В каземате эти идеи «дошли до окончательного развития и получили полное приложение».
Таким образом, уже в каземате учредились различные мастерские; в них обучались дети ссыльных и заводских служителей, и все «лучшие мастеровые и ремесленники в заводе выходили именно из казематских мастеровых». Позже на поселении ревностным пропагандистом идеи о необходимости ремесленного образования был Николай Бестужев. По свидетельству Першина-Караксарского, распространение ремесел между Забайкальскими бурятами всецело принадлежит Н. Бестужеву, а отчасти и между русским населением. Ближайший друг его К.П. Торсон создавал проекты организации огромного механического заведения в Забайкалье.
Но и в других сферах деятельности декабристы оказались полезными для края. Как ни странно, но именно им, наиболее блестящим представителям интеллигентного общества, обязаны некоторые части Сибири успехами чисто сельскохозяйственного характера. За многими декабристами был в прошлом большой хозяйственный опыт, который и был весьма удачно использован как в каземате, так и на поселении.
Так, например, огородничество, садоводство, цветоводство значительно развились в крае после пребывания декабристов. «В 1829 году, - рассказывает И.Д. Якушкин, - на место Розена хозяином был избран Пушкин (Бобрищев), а Кюхельбекер (Михаил) огородником. Оба они прилежно занялись огородом; урожай был до того обильный, что Пушкин, заготовив весь нужный запас для каземата, имел еще возможность снабдить многих неимущих жителей картофелем, свеклой и прочим.
До нашего пребывания в Чите очень немного было огородов, и те, которые были, находились в самом жалком положении». Это же повторяет и Д.И. Завалишин, который указывает, что их пребывание в Чите и Петровском Заводе «ознакомило местных жителей с огородничеством, а отчасти с садоводством и цветоводством». «До нашего пребывания в Чите - замечает он, - число овощей, употреблявшихся в крае, было очень ограничено».
К этому нужно прибавить еще отдельные опыты, производимые декабристами на поселении и также давшие значительные результаты. Матвей Муравьев-Апостол впервые садит в Вилюйске картофель, Бечаснов «привил в окрестностях Иркутска небывалые посевы незнакомой конопли». А.В. Поджио первый вырастил в Чите огурцы, В.Ф. Раевский - в Олонках арбузы, А.П. Юшневский впервые разводил кукурузу, В.К. Тизенгаузен разбил у своего дома (в Ялуторовске) фруктовый сад и т.д. и т. д.
Вместе с этим, по свидетельству того же Д.И. Завалишина, пребывание декабристов в Чите и Петровском Заводе «развило улучшенное скотоводство и птицеводство». Першин-Караксарский сообщает, что почину Николая Бестужева принадлежит разведение в Селенгинске мериносовых овец, «культивирование которых, - замечает он, - шло очень успешно и обещало бы полное развитие, если бы инициатор этого предложения оставался дольше в стране».
Наконец, с именем декабристов связаны и первые попытки рационализации земледельческого хозяйства и ведения его более культурными способами. К.П. Торсон еще в Петровском Заводе занимался приготовлением моделей различных сельскохозяйственных машин: молотильных, веяльных и косильных. В Селенгинске он пытался строить эти машины, но как свидетельствует А.Е. Розен, «не имел полного успеха по причине неустойки работников, по слабости своего здоровья и еще по скудности денежных средств».
Под влиянием Торсона и под его руководством некоторые декабристы еще в казематах занимались изучением земледелия и вообще хозяйства. Особенно ревностными учениками были братья Беляевы, которые довольно успешно применили уроки Торсона позже, на поселении в Минусинске. Они первые ввели в хозяйство машины, первые стали сеять там гречу, гималайский многоплодный ячмень и т. д.
Минуем другие формы деятельности декабристов. Следовало бы только особенно выделить и отметить их административную деятельность. Эта страничка пребывания декабристов в Сибири мало затронута исследователями, а между тем она чрезвычайно важна и ценна. Служили Басаргин, Штейнгейль, Семенов и некоторые другие.
Барон Штейнгейль играл большую роль при тобольской администрации. Так, например, в 1842 году, во время известных картофельных бунтов (в Пермской губернии) Штейнгейль по просьбе губернатора писал воззвания к начавшему также волноваться местному населению. Особенное значение имел в Акмолинской области, а позже в Тобольской губернии С.М. Семенов; обоим им пришлось в конце концов поплатиться за свою административную деятельность. Случай с Семеновым особенно характерен. О нем рассказывает М.И. Муравьев-Апостол.
«В 1829 году знаменитый Александр Гумбольдт отправился в Сибирь с целью исследовать естественные богатства обширного края, и из Петербурга было предписано, по высочайшему повелению, всем местным правителям отряжать чиновников для сопровождения ученой знаменитости. Сен-Лоран назначил Семенова, который и сопутствовал Гумбольдта по всей Омской области. По возвращении его в Петербург, на вопрос Императора Николая, насколько он доволен своим путешествием, Гумбольдт, между прочим, желая угодить, отозвался похвально о его чиновниках и выразил удивление, что даже в Сибири сопровождавший его чиновник оказался человеком высокообразованным.
Государь, узнав, что восхваленный чиновник был Семенов, сделал выговор Сен-Лорану, а Семенову велел довольствоваться должностью канцелярского служителя». Позже он был призван в Тобольск, а оттуда снова в Омск, где приобрел опять большое влияние, что вызвало вновь тревогу и негодование III Отделения. Умер он в Тобольске в должности советника губернского правления. Наконец, широко известно о громадном значении в деле устройства Забайкальской области Д.И. Завалишина.
В тесной связи с этим стоит и юридическая помощь, которую беспрерывно оказывали населению многие декабристы. Здесь нужно назвать имена Бестужевых, Завалишина, Басаргина и на первом месте Пущина.
В полубеллетристической форме М.С. Знаменский рассказывает, как после прибытия Пущина в Ялуторовск «все оскорбленное и униженное, охающее и негодующее начало стекаться к нему, как к адвокату. Уверившись, что дело, о котором его просят, законное или гуманное, он брался за перо, и письмо за письмом летели, как бомбы...».
«Пущин и Оболенский, - пишет в своих воспоминаниях ялуторовский старожил Семенов, - отличались большой общительностью и доступностью для народа, помогали обращавшимся к ним и деньгами, и советом, и юридическими знаниями. Они никогда не отказывали какому-нибудь бедняку крестьянину или крестьянке написать письмо сыну-солдату, составить прошение, жалобу или заявление, за это и Пущин и Оболенский пользовались уважением и любовью местного населения, несмотря на то, что на этих декабристов, да еще на И.Д. Якушкина, полиция указывала как на самых тяжких государственных преступников».
Якушкин, по тому же рассказу М.С. Знаменского, предполагал составить для школьного пользования «вещь по его понятию полезную для деревенского мальчика; собрать все статьи Закона, касающиеся до крестьянского быта, написать все его обязанности, сколько с крестьянина идет». Боясь сделать промахи, он «хотел поручить эту работу своему товарищу, бывшему юристу». Очевидно, речь идет также о Пущине. Это предприятие, видимо, не смогло осуществиться, но характерна и показательна сама идея.
Совершенно исключительна та роль, которую играл в Олонках (село в Иркутской губернии) В.Ф. Раевский. По воспоминаниям крестьян, которых мне пришлось слышать там летом 1924 года, Раевский был постоянным и неизменным представителем и ходатаем за крестьян перед местной властью. «Пока Владимир-то Федосеич жив был, - говорил мне восьмидесятилетний старик крестьянин, - ети заседателишки и сунуться к нам боялись. Ну, а уже как умер, так поприжали».
