Рылеев против «диктатора»

21 декабря в Комитете были прочитаны записи допросов Рылеева (то есть его допросы 14 и 19 декабря, а также письмо к Николаю от 16 декабря) и Трубецкого (первый допрос от 14 декабря и дополнительные показания к нему). 22 декабря на основании этих записей в Комитет были представлены проекты вопросных пунктов. На следующий день, 23 декабря, Трубецкой в присутствии Комитета отвечал на эти вопросы устно и «при всём настоянии членов дал ответы неудовлетворительные».

Было решено передопросить его, составив вопросы «против замеченных недостатков, неясностей, разноречий». Эти вопросы вписаны в первоначальный текст вопросов, на которые Трубецкой отвечал устно. Допрос произвёл на Трубецкого тягостное впечатление. По его словам, на него «взирали как на ожесточённого в сердце преступника, как на злобного изверга». Он чувствовал, что ему не хотят верить. Ему казалось, что его «единственного ищут уловить... в чём-либо для большего посрамления».

Хотя устные ответы Трубецкого неизвестны, но, судя по всему, он продолжал держаться прежней линии. Получив письменные вопросы, Трубецкой решил не отвечать на них, а обратиться непосредственно к Николаю и начал было составлять письмо к царю. Однако на следующий день, 24 декабря, произошло событие, которое заставило его изменить своё решение.

В тот вечер, 24 декабря, состоялся первый допрос Рылеева в присутствии Комитета. Об этом допросе в журнале заседания сказано глухо: «Допрашиван Рылеев. Положили: записать в журнал». То есть в журнале зафиксирован сам факт допроса. Возможно, что письменные показания Рылеева были оформлены уже после допроса, и в них вносились какие-то изменения. Всё, что показал Рылеев, было крайне неблагоприятно для Трубецкого. На основании показаний Кондратия Фёдоровича про Трубецкого можно было сказать: «Кругом виноват».

Рылееву был задан вопрос, который намекал на неких известных покровителей тайного общества: «Предприятие общества было столь велико, что без сильных поддержек исполнить оного невозможно. Итак, скажите по сущей истине, не были ли, кроме показанных вами лиц, ещё и другие члены, и на чём основывали вы надежду предложить государю императору или народу посредством Сената о собрании Великого собора?»

Рылеев отговаривался полным незнанием того, что было в обществе до того, как он стал его членом. При этом Рылеев заметил: «Думал, что и в Петербурге есть ещё высшие отрасли, но это только догадка. Утвердительно об этом говорить не могу, ибо, по вступлении моём в Думу, кроме вышеозначенных лиц, бывших в обществе прежде меня, я не узнал никого более. Созвать Великий собор мы надеялись посредством Сената, а Сенат принудить к тому силою. Зная то высокое уважение, какое имеет народ наш к Сенату, мы уверены были, что достаточно одного сенатского указа».

Характерно, что Рылеев свёл всё к Сенату, тогда как другие подстледственные говорили о высших «трибуналах» и упоминали наряду с Сенатом ещё и Совет. Да и сам он ранее говорил о Государственном совете. Но сейчас следователи спрашивали только о Сенате. Потом Рылееву задали вопрос, на чём он основывал надежду, что в высших «трибуналах» появятся люди для поддержания цели, предложенной обществом? Кондратий Фёдорович ещё раз повторил, что надеялись силой заставить Сенат поддержать цель общества. О Государственном совете он не проронил ни слова. Но при этом добавил, что, кроме этого, надежда основывалась на словах Трубецкого, который буквально накануне 14 декабря говорил у Рылеева: «Только бы удалось, а там явятся люди».

То есть буквально то, что ранее Трубецкой приписывал ему, Рылеев переложил на Трубецкого. Рылеев признался, что подозревал: существовали какие-то другие высшие отрасли тайного общества. «Кроме того, признаюсь откровенно, - писал Рылеев, - я предполагал, что есть и другие высшие отрасли, об которых знали только Трубецкой, Никита Муравьёв и Николай Тургенев. О двух первых думал я так потому, что они в родственных и дружеских связях с знатнейшими здесь домами, а о последнем по важному месту, которое он занимал в Государственном совете. Кто же именно был в сношениях с упомянутыми лицами или находился в высших отраслях, если в самом деле существуют, истинно не знаю».

Когда встал вопрос о плане предприятия, Рылеев заметил, что «до созвания Великого собора надобно же быть какому-нибудь правлению». При этом он спросил Трубецкого, как оно будет составлено. Трубецкой же дал такой ответ: «Надобно принудить Сенат назначить Временное правление и стараться, чтоб в него попали уважаемые люди». Он назвал Мордвинова и Сперанского, «а к ним в правители дел назначить полковника Батенькова».

Г.С. Батеньков, похоже, был членом тайного общества. Его принял то ли Николай, то ли Александр Бестужев, а вот о том, принадлежали ли к обществу Сперанский и Мордвинов, Трубецкой никогда не говорил. Да и сам Рылеев в этом очень сомневался.

Рылеева спросили, вследствие какого постановления Трубецкой должен был принять начальство на Сенатской площади? «Где, когда и кем оно сделано? Кто избран был соучаствовать с Трубецким и помогать ему в командовании? Когда именно решились вы привести ваш план в исполнение? Кому и какие войска поручено было склонить к возмущению и какие приняты были для сего меры?»

Рылеев отвечал так, что никакого сомнения в виновности Трубецкого у Комитета не должно было возникнуть. «Видя, как обыкновенно бывает несогласие во мнениях, я предложил Оболенскому избрать начальника». Идею Рылеева поддержали братья Бестужевы, Каховский, Оболенский со своей отраслью. В этой фразе важно, прежде всего, то, что Рылеев демонстративно дистанцируется от Трубецкого.

Именно ему, Кондратию Фёдоровичу, принадлежала идея отказаться от собственных мнений и подчиниться единой воле Трубецкого. Трубецкого избрали всем миром, и с момента избрания начальника его воля стала определяющей, все же другие мнения уже ничего не значили: «С того дня был уже полновластный начальник наш; он или сам или через меня или через Оболенского делал распоряжения».

Соответственно должна была распределяться ответственность между членами конспирации. Трубецкой проявил себя как деятельный начальник, нацеленный на решительные действия. Он был наслышан о храбрости А.И. Якубовича и попросил Рылеева познакомить себя с ним. Другой решительный «молодец», А.М. Булатов, который должен был возглавить Гренадерский полк, не искал встречи с полковыми офицерами, но стремился прежде всего познакомиться с Трубецким. Показательно, что Рылеев специально подчеркнул особую связь Трубецкого с Якубовичем и Булатовым. С первым диктатор сам требовал встречи, второй же добивался познакомиться не с полковыми офицерами, а с «начальником» лично.

Когда встреча Трубецкого с потенциальными зачинщиками выступления состоялась, «рассуждали о плане действия». Было решено: «Трубецкому стать главным начальником, а под ним Булатову и Якубовичу; план привести в исполнение в тот день, когда назначается переприсяга». Трубецкой поручил ротным командирам «распустить между солдатами слух, что цесаревич от престола не отказался, что, присягнув недавно одному государю, присягать через несколько дней другому грех».

Нижним чинам следовало сообщить, что в Сенате хранится завещание Александра I с сокращением срока солдатской службы. В день присяги ротные командиры должны были «подать собою пример», вывести солдат из казарм и привести их на Сенатскую площадь, но самим стрельбы не начинать.

Когда Рылеева спросили, какое впечатление произвело то, что Трубецкой на площадь не явился, он ответил, что не знает этого. «Я был между ими несколько минут и, увидев совершенное безначалие, побежал искать кн. Трубецкого, а после уже не был перед Сенатом». То есть ещё раз подчёркивалась мысль: Трубецкой - виновник «совершенного безначалия». Рылеев же абсолютно не причастен к этому безначалию. Напротив, он старался отыскать Трубецкого, чтобы безначалие прекратить.

Следственный комитет желал знать: что именно возложено было на Якубовича? Рылеев показал: «Якубовичу назначено было находиться под командою Трубецкого с экипажем гвардейским и в случае надобности идти ко дворцу, дабы захватить императорскую фамилию, на что он вызвался сам. Впрочем, ему замечено тут же, что подробности плана действий определятся обстоятельствами. Повторяю: думали - обойдётся без крови, что солдаты не будут стрелять в солдат, а напротив, присоединятся к нам, и что в таком случае всё кончится тихо».

Итак, картина, представленная Рылеевым 24 декабря, выглядела так. Трубецкой, с первых же дней междуцарствия избранный полновластным начальником Тайного общества, составил план переворота и сам провёл его предварительную подготовку. Его план был таков: возбудить солдат ложной переприсягой и слухами об утаённом завещании с сокращением срока солдатской службы, принудить Сенат созвать с помощью сенатского указа Собор и назначить Временное правительство из уважаемых людей.

При этом «диктатор» рассчитывал на поддержку высших государственных учреждений, которая обязательно должна была появиться в случае успеха. Кроме того, возможно, он надеялся и на какие-то высшие сугубо секретные отрасли тайного общества, состоящие из чиновников высокого ранга и членов знатнейших семей. При Трубецком должны были находиться Якубович и Булатов. В случае необходимости он должен был занять дворец и арестовать императорскую фамилию. Надеялись, что кровь проливать не придётся и миссия Якубовича не понадобится.

Ранее, 16 декабря, Рылеев утверждал, что в основе плана лежала идея переговоров между претендентами на престол и инсургентами: «диктатор» должен был посредством Сената предложить Николаю или Константину созвать Великий собор. Теперь же, 24 декабря, после «откровений Каховского», речь шла совсем о другом - не о переговорах, а о насилии: принудить Сенат издать указ о созыве Собора.

Но как и при каких обстоятельствах Якубович должен был пойти взять дворец, а затем арестовать царскую семью, Рылеев умолчал. Видимо, он описывал различные варианты плана действий, но о том, как они соотносятся между собой, ни словом не обмолвился. Важно то, что радикальный план действий, принятый накануне 14 декабря, он объявил планом Трубецкого.

Тучи над Трубецким сгустились. С одной стороны, конспект манифеста с планом радикального переворота. С другой - расчёт на поддержку каких-то неведомых высших отраслей Тайного общества. Но даже в самом умеренном варианте выступления он - главное действующее лицо, строящее свои планы на содействии высших государственных учреждений.

«...Требовали как необходимости, чтобы принести его на жертву...»

Когда Трубецкой написал свои дополнительные показания, на обороте сопроводительного письма Татищеву 27 декабря он набросал дополнительный список лиц, бывших членами Союза благоденствия. Среди них он неосторожно поместил В.И. Штейнгейля. Привезённый из Москвы 6 января 1826 г. отставной подполковник Штейнгейль был помещён «под строгий арест». Его показания чуть было не нарушили почти идиллические отношения, установившиеся между Комитетом и Трубецким. Он показал, что планы Трубецкого были совсем не такими, какими рисовал их Сергей Петрович. 7 февраля Штейнгейль был устно допрошен. Он «открыл много подробностей» «касательно происшествия 14 декабря и предшествовавших совещаний».

Николай I сумел найти к нему подход. «Моё положение незавидно!», - сказал царь арестанту. Николаю удалось создать у Штейнгейля впечатление, что по окончании процесса он будет употреблён новым императором, стремящимся искоренить вкравшиеся злоупотребления. Штейнгейль даже написал специальную записку о том, какого рода манифест следует издать царю, и даже предложил ему своё перо для этого. Становится понятно, что своей неуместной "откровенностью" Штейнгейль стремился убедить царя, с которым надеялся сотрудничать, в своей лояльности.

После допроса Штейнгейлю дали вопросные пункты, 9 февраля он представил письменные ответы на них. 12 числа они поступили в Комитет. В журнале Комитета сделана запись о том, что Штейнгейль «подтвердил во всём словесное показание, прибавив обстоятельство, что в совещаниях у Рылеева перед происшествием 14 декабря Каховский более всех прочих оказывал зверства, а князь Трубецкой и князь Оболенский решительно требовали смерти государя императора». Совершенно неожиданно для следствия Трубецкой вновь оказался причастным к цареубийственным замыслам.

В самом деле, показания Штейнгейля резко противоречили нарисованной Трубецким картине, которую следствие согласилось принять. Тактика Штейнгейля была такова. Выставляя себя человеком крайне умеренных взглядов, он хотел предстать перед Комитетом противником радикального выступления. Чем ужаснее выглядят намерения лидеров общества, тем лучше смотрится их противник. Позиция Штейнгейля сводилась к следующему: «Если цель общества есть свобода отечества и водворение прочного порядка, то неприлично дело столь святое начинать беспорядками, бесчинством и кровопролитием».

Для того чтобы контраст оказался предельно ярким, он старался значительно преувеличить радикализм своих оппонентов, а главное выставить их «пламенными террористами». Направляя Комитет на след «террористов», Штейнгейль в действительности стремился увести следствие как можно дальше от умеренных вариантов переворота, для которого он готовил программные документы. Поэтому обличения такого рода превалировали в его показании.

Ещё на первом допросе 6 января Штейнгейль рассказал, что А.А. Бестужев, Якубович, Каховский, Оболенский, «который показывал личное неудовольствие на государя и произносил ужасные слова», «утверждали, что без крови быть не может. Другие были умереннее и уверяли, что можно без сих средств обойтись». Теперь «пламенными террористами» были представлены А.А. Бестужев и П.Г. Каховский. Каховский заявлял: «С этими филантропами ничего не сделаешь; тут просто надобно резать, да и только; иначе, если не согласятся, то я первый пойду и сам на себя объявлю».

Но речь шла не только о том, что надо действовать радикально. «Террористы» замахивались на самого царя. «Против особы государя восставал князь Оболенский, Бестужевы, Каховский и, наконец, сам Трубецкой требовали как необходимости, чтобы принести его на жертву, но сей последний полагал, что надобно оставить Александра Николаевича, чтобы объявить его императором. Другие говорили, что можно ограничиться арестом. Вообще все говорили и мало кто слушал. Князь Одоевский, с пылкостью юноши, твердил только: «Умрём! Ах как славно мы умрём!» О царской фамилии Рылеев, помнится, кончил споры тем, что обстоятельства сами покажут, что делать будет должно. Наконец сказали, чтобы все шли по своим местам и готовились».

Очевидно, Штейнгейль смешал в своих показаниях два заседания у Рылеева 12 и 13 декабря, спутал участников обоих совещаний, свалил в одну кучу высказывавшиеся на них предложения. Поэтому с фактической стороны его показания были очень уязвимыми. Примечательно, что в перечне «террористов» отсутствовал главный кандидат в цареубийцы Якубович. Ничего не говорилось и о Булатове. Видимо, у Штейнгейля были причины о них не упоминать.

Акценты же были расставлены так. Рылеев обещал «унять» «террористов», но собирался «действовать непременно». Трубецкой же проявлял «приметную неохоту» и, оставшись наедине с Рылеевым, «тихо» сказал ему в «немалом смущении», что «если увидим, что на площадь выйдут мало, рота или две, то мы не пойдём и действовать не будем». Рылеев согласился.

Получалось: Трубецкой требовал убийства царя, а Рылеев ни в чём таком замечен не был. Едва ли такая трактовка могла устроить Комитет. Ознакомившись с показаниями Штейнгейля, следователи приняли решение: «...передопросить по сему князя Трубецкого и Оболенского и для узнания истины, в случае отрицания, спросить о сем Рылеева, Пущина и Бестужевых».

15 февраля передопросили Трубецкого. Ему предстояло высказаться относительно имевшихся в Комитете «показаний других для пояснения». Так записано в журнале Комитета. В тот день А.Х. Бенкендорф отсутствовал, допрашивал А.И. Чернышёв. Никаких упоминаний о Штейнгейле здесь нет. В журнал занесены устные ответы Трубецкого лишь по трём пунктам: 1) от кого он узнал об отречении Константина; 2) что делал в Главном штабе утром 14 декабря; 3) показывал ли за границей свою конституцию иностранным юристам.

Может показаться невероятным, что такой важный вопрос, как показания Штейнгейля о том, что Трубецкой требовал принести в жертву Николая, следователей не интересовал. Впрочем, вероятно, ответы Трубецкого по этому вопросу просто не были занесены в журнал. В постановлении Комитета записано: «Взять в соображение». Никакой резолюции, чтобы представить Трубецкому письменные вопросы, в журнале нет. Однако того же числа такие вопросы были составлены. Трубецкой отвечал на них письменно. 19 февраля его ответы были прочитаны в Комитете.

В журнале они охарактеризованы так: «Пространное повторение последнего словесного показания и притом подробное изложение совещаний, бывших пред происшествием 14 декабря». Опять же никакого упоминания о том, что Трубецкой требовал смерти Николая.

В этих показаниях, самых объёмистых за весь период следствия, Трубецкой представил в развёрнутом виде свой тезис о том, что он играл пассивную роль при подготовке выступления и пытался осуществить план мирного давления на власть. Подлинным же организатором являлся Рылеев. Именно ему принадлежала не только самая активная роль при подготовке выступления тайного общества, но он сам, вопреки попыткам Трубецкого остановить его, пытался действовать с оружием в руках.

Трубецкого попросили дать разъяснения и относительно показаний Штейнгейля. Большую часть из них Трубецкой или опроверг, или отговорился незнанием. Слов Каховского о необходимости «резать, да и только» - никогда не слышал. Трубецкой с ним почти не разговаривал. Да и Каховский при нём всегда молчал. Если такие слова произносились, то в отсутствии Трубецкого. Фразы Одоевского «Умрём...» - не слышал. Слов Оболенского про государя припомнить не может. Что же касается братьев Бестужевых, то Александр Бестужев был «большей частью запальчив»; он, кажется, произносил, что «можно забраться во дворец». Николая Бестужева видел всего один раз, до того, как решили действовать. Михаил Бестужев был всегда «тих».

О себе Трубецкой дал такое показание: «Комитету показано также и на мой счёт, что я сам требовал как необходимости, чтобы государь император был принесён на жертву, и что я именно полагал, что надобно оставить великого князя Александра Николаевича, чтобы его объявить императором. Душевно бы желал на сие обвинение, сколь оно ни ужасно, иметь возможность принести просто чистосердечное признание; оно бы несравненно было для меня легче нежели подозрение, что я не хочу быть искренним. Но ежели сколько-нибудь высочайше учреждённый Комитет может мне верить, то я всем, что есть святого, уверяю, что сего преступления я на совести своей не чувствовал.

Бог свидетель, что я всею душою моею желаю припомнить, когда в каком случае и перед кем сие происходило, и от кого я требовал такой ужасной вещи. Должно быть, что я в ту минуту, когда мог сделать таковое требование, совершенно потерялся и обезумел, и повергаю себя к стопам милосердного моего государя, против высочайшей и священнейшей особы коего я мог сделаться столь преступным.

Сего обвинения я не могу опровергнуть никакими доказательствами, ибо в несправедливости оного не смею и сам в душе своей быть уверен, потому что после всего, что я был уже в состоянии сделать несходного ни с правилами, ни с прежней жизнью моей, ни с сердцем моим, я должен иметь несчастную уверенность, что я в состоянии был бы и на все возможные ужасы покуситься или участвовать в них.

К тому же, хотя я уверен, что соучастники бедственных происшествий 14 декабря и должны быть весьма недовольны мною за то, что я не был с ними оного числа, но не могу полагать, чтоб кто из них желал мне отомстить клеветою. И потому, когда есть такое на меня показание, то я должен убеждён быть, что оно справедливо, ибо как истина, так и ложь не может укрыться от господ членов Комитета. Мне ничего не остаётся иного, как пасть пред стопы моего государя и молить бога моего, чтоб он по благости своей простил мне и сие преступление с прочими содеянными мною».

Основной смысл этой витиеватой фразы таков: рад бы был признаться, но не помню такого. Однако и опровергнуть не могу, так как был в состоянии это сделать. Поэтому, если такое свидетельство существует, оно справедливо. Другими словами, Трубецкой сознался: он признавал необходимость принести на жертву Николая и возвести на престол его малолетнего сына Александра. Показательна фраза: «Ежели... Комитет может мне верить», то уверяю, что не сознался раньше, потому что не помнил об этом эпизоде, находясь в состоянии безумия. Похоже, Трубецкой был убеждён: члены Комитета будут ему «верить» по-прежнему, и ему всё сойдёт с рук.

С этой уверенностью он продолжил свой рассказ о подготовке выступления 14 декабря. Может быть, - утверждал Трубецкой, - он и говорил Рылееву, что если мало будет на площади войск, то руководители конспирации не должны туда идти. Но этот разговор никак не мог иметь место 13 декабря. Как же он мог это говорить, если Рылеев заявил, что утром пойдёт к Арбузову с Н.А. Бестужевым и Якубовичем, то есть будет действовать вместе с Гвардейским экипажем.

Разве Рылеев мог при таких обстоятельствах согласиться с Трубецким? Ведь они собирались действовать по-разному. Трубецкой дал понять, кто же именно собирался действовать радикально - прежде всего, Рылеев. При этом Трубецкой как бы невзначай ещё раз подчеркнул, что когда он ушёл от Рылеева вечером 13 декабря в начале десятого, там ещё осталось много людей. И о чём они договорились между собой, он не знает и никакой ответственности за это не несёт.

Ещё раз с новыми подробностями Трубецкой изложил свой план действий на 14 декабря. Желая всячески уменьшить свою активную роль, Трубецкой подчеркнул, что именно он после смерти Александра настаивал на том, чтобы общество уничтожить. Рылеев был с этим согласен. Но когда стало ясно, что Константин отрекается, Рылеев призвал к выступлению. Именно Рылеев подготовил выступление.

Трубецкой, избранный диктатором без всякого своего участия, лишь подчинялся его распоряжениям. «Диктатор» ещё раз изложил ранее уже описанный план действий, в основе которого лежал сбор полков в одном месте посредством движения одного поднявшегося полка к другому. Когда большая часть гвардии соберётся, и «важнейшие из начальствующих лиц будут присланы их уговаривать», следует потребовать Константина и расположить войска в отведённом для этого месте до приезда цесаревича.

Если он не приедет, придётся покориться, и цель общества - введение конституции достигнута не будет. Если же заявят, что Константин присяги не принял, и станут уговаривать полки присягнуть Николаю, тогда вести их к Сенату и настаивать на созыве общего собрания. От него следует требовать, чтобы Сенат издал манифест, в нём будет говориться, что Константин присяги не принял. Это - случай беспрецедентный, поэтому созывается общее собрание депутатов. Оно должно решить: просить ли Константина от имени всего народа взойти на престол, либо присягнуть Николаю.

В этом же документе будет объявлено, что депутатское собрание составит «законоположение для управления государством». Манифест известит, что даются равные права всем сословиям сокращение срока солдатской службы. В этом документе будет провозглашено создание Временного правления из двух или трёх членов «известнейших особ Государственного совета». Оно будет действовать до созыва депутатского собрания.

До этого времени Сенат закрывается, а законодательная деятельность прекращается. Один из членов Временного правления должен быть от Царства Польского, либо же для выработки мер для сохранения единства державы приглашаются польские депутаты. Манифест должен быть разослан в тот же день, а войска выводятся на предназначенное для них место стоянки.

Нетрудно заметить, что описанные здесь положения манифеста довольно сильно отличаются от положений «записки», найденной в бумагах Трубецкого. То ли он уже не помнил всего содержания этого составленного несколько лет назад документа, то ли не захотел ещё раз шокировать членов Комитета, оглашая его радикальные положения. Но описание манифеста в ответах на вопросы Комитета свидетельствовало о том, что это был совсем не тот документ, который нашли в доме Трубецкого.

Ранее Трубецкой утверждал, что «записка» должна быть представлена Николаю. Но поскольку при этом вставал вопрос, что делать с Николаем, если он не согласится, Трубецкой заменил в своём показании это положение на требование у Сената издать положения «записки» манифестом. Эта замена, видимо, была вызвана тем, что появилось новое обвинение, согласно которому Трубецкой требовал убить Николая. Возникал вопрос, в каком случае это могло потребоваться? Разумеется, Трубецкой не хотел, чтобы подобный вопрос возник у следователей.

Кроме того Трубецкой ввёл в изложение содержания манифеста фразу о польском депутате во Временном правительстве. Очевидно, «диктатор» этой фразой хотел подчеркнуть, что он был главным оппонентом Пестеля, который хотел пожертвовать территориальной целостностью России.

Важнейшим пунктом защиты Трубецкого было описание своих разногласий с Рылеевым относительно плана действий. Поскольку теперь возник вопрос о планах убийства Николая, Трубецкому было совершенно необходимо ещё резче отделить свою позицию от планов других лидеров тайного общества, прежде всего - от Рылеева. «Рылеев не хотел, чтобы полки шли один к другому, говоря, что это долго слишком будет; но я в этом настаивал, как на необходимой мере, без которой ничего нельзя будет сделать».

В последний вечер, 13 декабря, когда Рылеев при Трубецком говорил А.П. Арбузову, что он рано к нему приедет, Кондратий Фёдорович прибавил при этом: «Мы уж прямо на площадь». Трубецкой на эти слова уже не возражал. Трубецкой признал, что, может быть, в этом случае говорил, что «...сначала, когда полки будут идти один к другому, то нам не надобно быть с ними или, по крайней мере, при первых: напротив, Батеньков говорил, что надобно и в барабан приударить, потому что это соберёт народ».

«Впоследствии было предложение занять крепость (кажется Батенькова)». Рылеев, кажется, предлагал, чтобы её заняли лейб-гренадеры. «Но я находил, что сие слишком разделит силы, и не находил нужды в занятии крепости», - показывал Трубецкой. Он подчёркивал, что принял от Батенькова мысль, чтобы полки поставить вне города, и «положено было выходить без патронов». Для того чтобы выделить мирный характер задуманных им действий, Трубецкой вложил в уста Арбузова сочинённую им самим для пущей достоверности фразу об артиллерии: «Мы и холодным оружием с ней справимся». (Впоследствии перед угрозой очной ставки Трубецкой признал, что Арбузов ничего подобного не произносил.)

Таким образом, Трубецкой выставил Рылеева главным противником своего плана сбора полков одного к другому. Именно Рылеев настоял на том, чтобы полки собирались прямо на площади, и сам собирался принять в этом непосредственное участие. Очень прозрачно Трубецкой намекал: Рылеев собирался действовать совместно с Якубовичем, а, следовательно, Кондратий Фёдорович разделял те планы, которые связывались с этим одиозным именем.

Особо Трубецкой подчёркивает роль Рылеева в организации выступления. «Известные мне совещания, на которых я был, происходили у Рылеева; я должен полагать, что были и в разных других местах частные совещания». «Положено было между мной и Рылеевым», чтобы Трубецкой виделся только с депутатами от полков, по одному от каждого. Сначала виделся только с Рылеевым и Оболенским, потом с депутатами от полков. «Были ли какие совещания и где без меня, о том я сведения не имел». Описывая совещания, на которых присутствовал, Трубецкой намеренно представлял неясную картину того, кто и когда там находился. Но при этом он очень чётко выстраивал ряд, из которого явствовало, что всем заправлял именно Рылеев.

Прежде всего, это касалось появления на совещаниях будущих главных помощников «диктатора» - Якубовича и Булатова. «Рылеев познакомил меня с ним и сказал: «Вот полковник Булатов, который служил в лейб-Гренадерском полку, и за которым весь полк пойдёт, если он покажется, его так в оном полку любят». И, обращаясь к Булатову, сказал: «Так вы примете команду полка и поведёте его?» Булатов ответил, что он согласен, если полк выйдет».

Раньше же Трубецкой не имел никаких связей с Булатовым. Понятно, кто несёт ответственность за привлечение к заговору Булатова и кто делал назначения. Немаловажно, что Трубецкой считает нужным всячески дистанцироваться от Булатова. «Участие в совещаниях Булатов не брал. Мой разговор тем с ним и прекратился, но я полагаю, что Рылеев с ним говорил, хотя и не рассказывал мне...» Фраза примечательная, подтекст её таков: Булатов приглашался на совещания для того, чтобы возглавить гренадер, а не с тем, чтобы убить царя. Если ему давалось такое поручение, то не мной, а Рылеевым.

В том же ключе представлено знакомство с Якубовичем. «Когда он пришёл, Рылеев сказал мне: «Вот Якубович, который желает с вами познакомиться», - я его тут видел в первый и, надеюсь, последний раз в моей жизни».

Как оказалось впоследствии, и Якубович, и Булатов были потенциальными цареубийцами, и желание Трубецкого отделить себя от них вполне понятно.

Примечательно и то, как Трубецкой нечувствительно выдвигает на первый план Оболенского, как соучастника плана цареубийства. Трубецкой даёт понять Комитету, что 12 декабря, когда был поднят вопрос о цареубийстве, Оболенский при этом присутствовал, хотя, наверное, станет утверждать обратное.

Излагая ход совещания у Рылеева 12 декабря, Трубецкой сообщает: «Оказывалось, что надежды гораздо менее, чем полагали, и Якубович, услыша, что находили «затруднение в исполнении предприятия», вдруг предложил кинуть жребий, кто убьёт императора...» Никто не согласился, совещание закончилось, и Трубецкой ушёл.

Так Сергей Петрович, сознавшийся в том, что требовал как необходимости убийства Николая, перенёс груз ответственности на Якубовича. Ранее он показывал, что Якубович говорил лишь о своём намерении убить императора Александра из мести. Теперь он сообщил следствию: Якубович предлагал убить Николая, но сам при этом отказался. Трубецкой назвал свидетелей этого предложения: Рылеев, Арбузов, Щепин-Ростовский, «сколько помню, то Оболенский».

Поскольку Штейнгейль свидетельствовал, что именно Оболенский более всех восставал против персоны государевой, то присутствие его в этом перечне имело особое значение. Трубецкой как бы давал понять, что требование принести Николая «на жертву» исходило не от него, Сергея Петровича, а от Оболенского.

Желая выставить Рылеева противником всего того, что Трубецкой предлагал, Сергей Петрович сообщил следствию: когда он обсуждал свою идею поставить неприсягнувшие полки за городом, Рылеев тихо, так, что никто, наверное, не слышал, предложил остановить в пути Константина, если за ним пошлют. Трубецкой был категорически против. То есть даже если в том случае, если легитимный сценарий Трубецкого стал бы осуществляться, Рылеев предлагал его переиначить и действовать насильственными средствами.

Относительно ареста царя Трубецкой не мог дать достоверного показания, но отметил, что об этом «говорили». Кажется, идея исходила от И.И. Пущина. Трубецкой же предполагал после издания манифеста вывести войска из города, «не касаясь ни мало высочайшей особы государя императора и августейшего семейства».

Трубецкой категорически утверждал: если и существовала идея убийства царя, то она исходила не от него и помимо его. «Если мне почитать себя диктатором, как мне то было объявлено, то я должен полагать, что во всех отношениях должна была исполняться моя воля. Если же другие члены между собой положили что-либо к исполнению, то я уже не диктатор. В первом случае, то есть если я был диктатор, то я не обязан был заранее и представлять воли моей на соображение членов, и если какую изъявить, то должен оную признавать, как положенную за непременное, если впоследствии не изменил оную изъявлением иной по тому же предмету воли.

И посему, согласно с показанным на меня обвинением в № 4 под литерою «с» допросного пункта (пункт этот гласил: «Что именно было положено за непременное?» - М.С.), должен почитать положенным за непременное то мнение против особы г. императора, о котором сказано в оном параграфе, что я его изъявил и требовал исполнения оного. Если же я не был диктатором, тогда я не знаю, мнение которого из членов могу полагать положенным за непременное. Какие же известные мне были предлагаемы, я пояснил выше. Если бы сверх того предложены другие какие мнения, мною непоказанные, то я о них сведения не имею».

То есть с цареубийственными намерениями действовали не по его плану! И он за это не отвечает.

Особо Трубецкой подчеркнул, что не был «безотлучно» с членами общества. На совещаниях только говорил с ротными командирами. Трубецкой расспрашивал офицеров о духе солдат, их количестве, средствах вывести полки. Офицеры «о дальнейших моих предположениях не расспрашивали». Когда же другие руководители спрашивали на совещаниях о предположениях и действии, то «я обыкновенно отвечал, что обстоятельства покажут, что делать в том или другом случае». Это позволяло избежать дальнейших вопросов и предложений новых мнений.

«Поручения о занятии дворца, Сената, крепости или других мест я никому не делал, и мне о сем никаких предложений ни от кого дано не было», исключая гренадер и крепости. «Если насчёт занятия означенных мест было что-нибудь положено между кем из членов, то без ведома моего, и я о том уведомлен не был». «Кто вызывался и кто назначен был нанести удар государю императору, я совершенно не знаю, - писал Трубецкой. - Мне, и при мне, никто на сие не вызывался; я никого не назначал, и предложения о таком назначении мне никто не делал. И если что по сему было положено без меня, то до сведения моего не доходило, и не было мне никем сообщено.

Тот, или те, кои показали, что я требовал, чтобы государь император был принесён на жертву, должны знать, если я кого на сие ужасное дело и назначил, если я оного требовал, то вероятно назначил кого-нибудь для исполнения. А как я выше показал, что я совершенно не полагал иметь сего преступления на совести моей, то не могу и припомнить, чтобы я назначал кого. В обоих случаях я должен был быть в совершенном беспамятстве, и потому только должен верить, что я был несчастлив, что произнёс такое требование, и не могу никак предполагать, чтоб кто решился меня оклеветать или умышленно неверно показать на меня».

Смысл этой оправдательной фразы таков: в состоянии аффекта я произносил требование убить царя, но никому не поручал этого, если же кто-то поручил, то это был не я.

Касательно распорядка, сделанного о действиях 14 декабря. «...я в прежнем моём предположении, - писал Трубецкой, - ничего не переменял; то есть чтобы Морской экипаж шёл к Измайловскому полку, сей к Московскому, но Л[ейб]-Гренадерский и Финляндский должны были идти прямо на Сенатскую площадь, куда бы прочие пришли». На Московский полк было мало надежды.

Рылеев утверждал, что Оболенский отвечал за Измайловский полк. Вечером 13 декабря выяснилось, что эти надежды оказались преувеличенными. Ротные командиры сомневались, что им удастся поднять вверенные им части, и спрашивали у Трубецкого, как им следует поступить в таком случае. «Я отвечал, - писал Трубецкой, - чтобы старались поддержать солдат в отказе от присяги до тех пор, как услышат, что какой другой полк вышел или что прочие присягнули. В противном случае делать нечего, а в первом, услышавши, что другой полк вышел, то их полк, верно, выйдет».

Другими словами, Трубецкой предлагал начать выступление только в том случае, если солдаты сами поднимутся, - тогда их следует возглавить. Но ни в коем случае офицеры не должны выступать застрельщиками: возбуждать солдат, провоцировать их на выступление.

Категорическим противником этой пассивной тактики выступил Рылеев. Согласно показаниям Трубецкого, Кондратий Фёдорович воскликнул: «Нет, уже теперь так оставить нельзя. Мы слишком далеко зашли. Может быть, нам уже и изменили». - Я отвечал: «Так других, что ли губить, для спасения себя?» - Бестужев (адъютант) возразил: «Да, для истории» (кажется, прибавил: «страницы напишут»), - я отвечал: «Так вы за этим-то гонитесь». И тогда, взяв Арбузова, Репина, Бестужева (Московского) и Пущина (конно-пионерского), я вывел их в другую комнату».

Там Трубецкой дал им такое наставление: «...чтоб они сами не начинали отказываться от присяги решительно, если не будут надеяться, что солдаты их поддержат». М.А. Бестужев спросил: «Как же сделать?» «Диктатор» ответил: «...чтоб оказывали сомнения, что государь цесаревич отказался, и спрашивали, почему это известно? Говорили бы: что они ему уже присягали. И что, если их солдаты будут поддерживать, то можно надеяться, что и выведут, а если нет, то делать нечего, надобно присягать».

Другими словами, «инструктаж» Трубецкого был таков, что он старался не дать возможности Рылееву выступить минимальным количеством войск и погубить всё «предприятие».

М.И. Пущин сомневался, что его Коннопионерный эскадрон может подняться самостоятельно. А.П. Арбузов молчал, но смотрел на Трубецкого с усмешкой. Во время разговора Рылеев время от времени покидал комнату. На вопрос Трубецкого он ответил, что, узнав об отречении Константина, постоянно приезжают «сказывать и осведомляться». То есть, пока Трубецкой проводил свой «мирный инструктаж» с указанными лицами, Рылеев активно руководил прочими посланцами, - руководил, надо думать по-своему.

Закончив инструктировать ротных командиров, Трубецкой сразу уехал. «Что после меня происходило у Рылеева, о том я никакого сведения не имел», - многозначительно писал Трубецкой, давая понять, что происходило нечто важное, но он к этому никакого отношения не имеет.

В самом деле, Трубецкой покинул квартиру Рылеева вечером в начале десятого часа, и радикально настроенные члены собрались там уже после его отъезда. Последние решения относительно завтрашнего выступления принимались уже в отсутствии «диктатора».

Желая подчеркнуть свою неосведомлёность, Трубецкой рассказал следователям ещё и следующее. 14 декабря он посетил Рылеева около семи часов утра и был обрадован тем, что Рылеев находился ещё в постели. Значит, он не пошёл к Арбузову поднимать Гвардейский экипаж. «Разговора о предшествующем вечере не было, ни о предположениях на сей день». Сам Трубецкой был не в том настроении, чтобы расспрашивать. Рылеев тоже не хотел говорить. В это время в квартире Рылеева появился Штейнгейль. Трубецкой совершенно случайно узнал из их разговора, что Штейнгейль работает над манифестом: «Сам ли от себя или по определению других он сие делал, мне неизвестно».

Последние слова особенно важны. Этим заявлением Трубецкой резко отмежевывался от планов Рылеева. Никто не тянул Трубецкого за язык упомянуть о манифесте. Комитет работал уже два месяца, но о том, что существовал текст программного документа 14 декабря, следователи даже не догадывались. Упомянув об этом, Трубецкой резко отделял себя от лидеров заговора, от их планов, принятых на исходе 13 декабря, в отсутствии Трубецкого.

Упомянув о манифесте Штейнгейля, Трубецкой тем самым ещё раз подчеркнул, что найденная в его бумагах «записка» была сугубо «его документом», - не программой тайного общества, а его собственным произведением, отражающим личные планы и намерения, лидерами конспирации, прежде всего, Рылеевым, не принятые. Таким образом, «записка» Трубецкого выступала в роли сертификата непричастности «диктатора» к планам лидера реально состоявшегося выступления тайного общества 14 декабря.

Своё показание Трубецкой завершил пространным обращением к Комитету. «Если чем-нибудь я, - писал Сергей Петрович, - при всём моём желании, не успел совершенно удовлетворить Комитет, несмотря на всё моё старание, то всепокорнейше прошу не вменить мне того в преступление... если в чём мне память изменила, то я прошу милости, чтоб не сочтено было за умышленную утайку... Если же против меня самого есть и будут такие обвинения, в опровержение коих я не смогу представить ясных доказательств, я всепокорнейше прошу Комитет быть удостоверенным, что я заранее все их на себя принимаю... Молю бога в том, чтобы объяснение моё было благосклонно принято высочайше утверждённым Комитетом».

Характерна реакция членов Комитета. В журнале заседания записано: «Пространное повторение последнего словесного показания и при том подробное изложение совещаний, бывших пред происшествием 14 декабря». Решение было таково: «Взять в соображение и обстоятельства, раскрывающие неизвестные ещё мнения и действия некоторых соучастников сего происшествия, привесть в надлежащую ясность». То есть Комитет нашёл нужным прояснить действия коллег Трубецкого по конспирации, но не его самого.

Комитет прежде всего пожелал узнать, действительно ли Трубецкой 13 декабря пытался противодействовать радикальным устремлениям Рылеева, то есть уговаривал ли «диктатор» ротных командиров не начинать самим активных действий при переприсяге. По сути дела, это был важнейший пункт, по которому показания Рылеева и Трубецкого существеннейшим образом расходились. Рылеев всё время утверждал, что Трубецкой приказал ротным командирам поднимать солдат и выводить их на площадь. Сам же диктатор убеждал в обратном: он не только не приказывал ротным поднимать солдат, но пытался противодействовать таким устремлениям Рылеева.

12 марта спрашивали М.А. Бестужева, Арбузова, М.И. Пущина, Репина, Сутгофа - выводил ли их Трубецкой в другую комнату и произносил ли слова о том, чтобы не начинать самим? Бестужев и Арбузов подтвердили это. А Пущин добавил: «Мне казалось, что он весьма не желал, чтобы что-либо было предпринято». Репин заявил, что у Рылеева не был, Сутгоф же этих слов не слышал.

Получалось, что Трубецкой не только не разделял планов Рылеева выступать малыми силами, но и пытался им воспрепятствовать! Образ Трубецкого как антагониста радикального Рылеева, нарисованный в показаниях самого «диктатора», получал подтверждение. Казалось маловероятным, чтобы человек, проводивший такой «инструктаж», мог в то же время «решительно требовать смерти государя императора».

После того как «невиновность» Трубецкого в вопросе о цареубийстве была почти доказана, следователи стали заниматься другими фигурантами этого дела. Поскольку такое подозрение падало и на Оболенского, он тоже, согласно решению Комитета 12 февраля, должен был быть передопрошен. Однако члены Комитета стали прежде всего заниматься Каховским.

«Каховский более всех прочих оказывал зверства...»

К сожалению, первые допросы Каховского не нашли никакого отражения в документах следствия. Только месяц спустя, 15 марта, в журнале Комитета появилась запись о том, что допрашивали Каховского «в третий раз для пояснения показания, сделанного на него бароном Штейнгейлем, об оказанных им в совещаниях у Рылеева злодейских намерениях: объявил, что на сих совещаниях он мнений своих не подавал, а присоединился к общему всех совещавшихся, коим положено было при овладении дворцом 14 декабря не щадить никого из августейших особ императорской фамилии». Было решено дать ему письменные вопросы. Таким образом, согласно Каховскому тайное общество намеревалось захватить дворец и подвергнуть насилию августейшее семейство.

Из этой записи явствует, что два первых допроса Каховского по вопросу о цареубийстве оказались не зафиксированы. Однако очевидно, что Каховский отрицал показания Штейнгейля о себе как наиболее непримиримым стороннике кровавых мер, но на третьем допросе признал, что таково было общее мнение заговорщиков, к которому он присоединился. Более того, если у Штейнгейля речь шла только об убийстве царя, Каховский утверждал, что тайное общество намеревалось уничтожить всю императорскую фамилию, - преступление ещё более тяжкое, чем простое цареубийство.

Вследствие этого допроса Каховскому дали вопросные пункты. (Дата «14 марта» на рукописи вопросных пунктов вставлена другой рукой. Видимо, должно стоять другое число: «15 марта».) На рукописи их была сделана помета карандашом: «Преважное». Это был уже тог комплекс вопросов, на которые отвечал Трубецкой. Отвечая на них, Каховский пытался растворить свою личную «вину» в «виновности» всего тайного общества, бесспорным вожаком которого он называл Рылеева.

Каховский утверждал, что сам он не призывал «резать, да и только», а просто призывал не разговаривать, а действовать. Каховский признал, что ему было известно о намерении общества истребить императорскую фамилию. Но об этом никогда не говорилось на совещаниях. В этом отношении Трубецкой был абсолютно чист. «Диктатор» никогда ни о чём не разговаривал с Каховским, всегда играл при нём «роль бессловесного». О том, что Трубецкой требовал принести на жертву Николая, Каховскому не было известно. Всё, что Штейнгейль рассказывал на этот счёт о Каховском - «совершенная ложь». Каховский был согласен с намерением истребить фамилию, но на совещании, где было принято такое решение, не присутствовал и вообще о нём не знал.

В показаниях Каховского ясно просматривается тенденция обелить во что бы то ни стало Трубецкого. Не исключено, что к этому следователи намеренно подводили Каховского во время двух первых незафиксированных допросов.

Что же касается намерения истребить императорскую фамилию, то, по словам Каховского, эта идея была связана прежде всего с именем Рылеева. При приёме в общество Рылеев сообщил ему, что в этом состояла тайная цель общества: убить членов императорской фамилии и ввести демократическое правление. «Рылеев всё от всех скрывал; всем распоряжался, всё брал на себя и, сколько я знаю, то по его отрасли совещаний никаких не было». Члены его отрасли «собирались лишь спорить, но он делал всё по-своему. Им выбран в диктаторы князь Трубецкой.

Нас всех и в частных разговорах заставлял молчать, объявляя свои мнения волею диктатора, а диктатор, я не знаю, едва ли не был игрушкой тщеславия Рылеева. Якубовичу назначено было взять дворец, но других назначений, думаю, никаких не было. 13 декабря, в вечеру Рылеев сказал, когда я спрашивал его о распоряжении, что надо прежде видеть силы наши, и что на Петровской площади всем распорядится Трубецкой. Предположено было занять Сенат, крепость, но кому именно, не назначено».

Из этой тирады прекрасно видно, что вечером 13 декабря поручение Якубовичу занять Зимний дворец дал Рылеев. Именно так это и было понято в Комитете. В журнале заседания 16 марта, на котором читались письменные ответы Каховского, записаны, согласно его показаниям, распоряжения Рылеева, отданные 13 декабря, а потом говорится: «Особых поручений на 14 число никому с ведома его (то есть Рылеева. - М.С.), дано не было, исключая Якубовича, который назначался для завладения дворцом».

Контекст не оставляет сомнений: поручение овладеть дворцом отдавал Рылеев. Кроме того, в письме Каховского к В.В. Левашову от 11 мая есть такие слова: «Если бы я был уверен совершенно в чистоте намерений общества и силе его основать порядок народного правления, я согласился бы с Рылеевым и пошёл бы и во дворец, и всюду». Эти слова содержат ещё одно подтверждение, что поручение занять Зимний дворец исходило от Рылеева.

Наконец, Каховский сообщил ещё одну важнейшую подробность заключительного совещания 13 декабря, на котором Рылеев отдавал свои распоряжения на завтрашний день. «Мне же сказал он, обнимая меня: «Я знаю твоё самоотвержение, ты можешь быть полезнее, чем на площади, истреби императора». Каховский не отказался, но и не дал согласия. Ночью же Каховский передумал и решил, что больше принесёт пользы обществу, если со всеми выйдет на площадь. Каховский сообщил об этом А.А. Бестужеву и тот с ним согласился.

В заключение своего показания Каховский раздражённо писал: «Меня вынудили говорить, чего я не хотел. Довольно несчастных!.. Пусть что хотят на меня показывают, я оправдываться не буду, и, если что показывал, показывал истину, не для спасения своего, но после ругательств обер-полицмейстера и некоторых господ генералов и офицеров во дворце, я был тронут до глубины сердца мягкостью обхождения господина генерал-адъютанта Левашова и милостью государя императора. Более я ничего не знаю и прошу одной милости - скорого приговора».

Из этих слов Каховского нетрудно заключить, какими методами - с помощью кнута и пряника - члены Комитета получили нужные им показания.

14 марта показания Штейнгейля были предъявлены Оболенскому. Призывы Каховского «резать, да и только» Оболенский отрицал. Что же касается плана действий на 14 декабря, то он изложил сценарий, очень близкий к тому, что было представлено Трубецким. Оболенский категорически отверг показание Штейнгейля о том, что он «в особенности восстал против государя» и предлагал истребить императорскую фамилию. Но при этом заметил: «Доказательств сему я представить не могу».

Чтобы оправдаться, Оболенский подробнейшим образом изложил историю совещаний. При этом он по-прежнему продолжал выделять роль Трубецкого как главного организатора выступления. Он рассказал, что «с самого начала избрали мы Трубецкого начальником, и сами подчинились ему во всём. До 9-10 декабря были уверены, что Константин воцарится, и решили в этом случае распустить общество». При этом на вопрос Оболенского, что делать в том случае, если цесаревич откажется, Трубецкой заявил: «...в сем случае мы не можем никакой оговорки принести обществу, избравшему нас, и что мы должны все способы употребить для достижения цели общества».

На совещаниях находились обыкновенно в начале Трубецкой, Оболенский, Рылеев, а после и Пущин. Прочие же члены располагались в другой комнате и призывались по одному или по два. Со времени избрания Трубецкого начальником, «мы старались сколь возможно менее излагать мнения наши касательно действий, дабы внушить членам более почтения и доверенности к князю Трубецкому. Сам же князь Трубецкой на совещаниях, бывших при мне, не входил в суждения о действиях общества с прочими членами».

Поэтому мнения Трубецкого о принесении государя в жертву Оболенский не слышал. «Утвердительно говорю, что он при мне не излагал оного», - категорически заявил Оболенский.

12 декабря Оболенский собрал у себя представителей полков. За это он получил выговор от Рылеева: «Сие собрание было мною назначено в противность правил, нами принятых, не действовать без ведома князя Трубецкого, и посему я получил нарекание от Рылеева и других». После этого совещания, на котором Рылеев предложил каждому привести солдат, сколько кто сможет, на Сенатскую площадь, в противном случае явиться самому, - Оболенский «остался весь вечер дома».

Это категорическое утверждение было сделано для того, чтобы следователи могли заключить, что 12 декабря вечером, когда у Рылеева был поднят вопрос о цареубийстве, Оболенского там не было. Настойчивость, с которой Оболенский пытался увести себя подальше от опасной темы, скорее свидетельствовала о том, что он не только прекрасно знал, что там происходило, но и присутствовал при этом.

13 декабря вечером Оболенский спросил у Рылеева, какой же план действий, - тот ответил Оболенскому, что Трубецкой сообщит, но что надо выйти на площадь всем с той ротой, которая выйдет первая. Тут Рылеев предложил Каховскому завтра убить царя. Однако, увидя невозможность это исполнить, все опомнились и разъехались. «Вот единственная минута, в которую я помню, чтобы упомянуто между нами было о августейшей особе государя». На следующее утро 14 декабря поведение Каховского доказывает, что ему никто не поручал убить царя. «Посему мысль сия была единственно минутное исступление, которое при первом рассуждении исчезало и не оставило по себе следов».

Далее следовало длинное оправдание Оболенского относительно того, что он мог высказываться оскорбительно об особе монарха. Завершалось же это оправдание сентенцией, которую скорее можно было принять за признание. «При сем обязанностью совести поставляю объяснить, что я не могу отвергнуть как совершенно ложное сделанное против меня показание членом, который, может быть, слышал что-нибудь оскорбительное, сказанное мною против особы государя или августейшей фамилии, но по чистой совести могу сказать, что никто из лиц, поименованных... не имел приписываемого им злобного намерения, и исполнение оного не было никогда предметом совещаний наших».

Если кто-либо говорил против особы государя, то это было плодом воображения, а не рассудка. «Речи, ныне сказанные, на другой день были забыты, не оставляя после себя следа», мнения, излагаемые членами во время совещаний, были ничто иное, как «слова, сказанные часто без умысла».

Опытный следователь из этих «исповедальных» пассажей скорее мог заключить, что Оболенскому есть от чего оправдываться - не зря же он так старается. И показания Штейнгейля на его счёт справедливы.

Особенно примечательной должна была казаться заключительная фраза: «Мнения же князя Трубецкого о том, чтобы нам не выходить на площадь, если выйдет одна или две роты, я не слыхал, и в последние два дня вместе с Трубецким на совещаниях не находился». Ведь Трубецкой не случайно назвал Оболенского в числе тех, кто 12 декабря присутствовал на квартире Рылеева, когда Якубович, неизвестно по чьему требованию, отказался быть цареубийцей и предложил разрешить этот щекотливый вопрос жребием.

Показательна запись в журнале Комитета 16 марта относительно ответов Оболенского: «Повторяя прежнее показание насчёт намерений на 14 число декабря, как-то: собрание Сената, требование пояснения о причинах присяги, предложение конституции и проч., объявляет совершенно то же, что и Каховский, касательно возложенного на сего последнего Рылеевым совершения цареубийства».

Комитет не пошёл путём очной ставки Штейнгейля и Оболенского, которая могла бы прояснить, что за предложения исходили от Рылеева, Оболенского и других, а что предлагал Трубецкой. Следователи сочли вполне достаточным, что Оболенский косвенно подтвердил: Рылеев поручал Каховскому убить царя. О том же, что и Трубецкой требовал того же, как необходимости, предпочитали не расспрашивать. Очевидно, главным виновником в цареубийственных замыслах был уже определён Рылеев. Хотя Штейнгейль вовсе не отводил ему этой роли и вообще не связывал его имя с идеей цареубийства.

На следующий день, 17 марта, Каховскому дали дополнительные письменные вопросы, хотя до допроса Оболенского это не предполагалось. Он залил их чернилами. Но из его пересказа ясно - Комитет желал знать, с кем, где и когда Каховский обсуждал вопрос об истреблении императорской фамилии? Не выдвигал ли он сам предложений такого рода, и какова была реакция окружающих? Каховский не стал называть никого конкретно, но заметил, что это мнение разделялось всеми, и каждый может сам признаться.

Относительно себя Каховский показал, что предлагал ночью в назначенный час идти «прямо ко дворцу... и занять оный». Рылеев это предложение отклонил, потому что солдаты не поднимутся прежде, чем им объявят о переприсяге. «С занятием дворца, конечно, императорская фамилия была бы истреблена или арестована», - категорически заявил Каховский, как бы не замечая, что арест царской семьи и её убийство - вещи совершенно разные. Создаётся впечатление, что Каховский шёл навстречу следователям, которые во что бы то ни стало хотели связать имя Рылеева с планами убийства императорской фамилии.

Характерна заключительная реплика измученного и не совсем ясно сознающего, что именно от него хотят, Каховского: «В показания[х] я невольно увлёкся и стал вдвойне преступник. Ради бога, делайте со мной что хотите и не спрашивайте меня ни о чём. Я во всём виноват, так ли было говорено или иначе ли, но моё намерение и согласие было на истребление царствующей фамилии». 18 марта показание Каховского было оглашено в Комитете.

19 марта Каховский написал Николаю: «Намерения тайного общества открыты; мы были заговорщики против Вас, преступная цель была наша: истребить всю ныне царствующую фамилию и, хотя с ужасным потоком крови, основать правление народное».

15 марта в Комитете допрашивали Якубовича. После того как выяснилось, что Трубецкой требовал принести Николая «на жертву», Якубович должен был привлечь к себе самое пристальное внимание. Ведь именно он, как уже было известно Комитету, предлагал бросить жребий, кому убить «Его». Сам по себе сюжет, связанный с предложением определить цареубийцу жребием, заслуживал быть тщательно расследованным.

Поскольку же Трубецкой требовал принести в жертву Николая, невольно, по логике следствия, возникал закономерный вопрос: не было ли предложение Якубовича прямым следствием требования «диктатора»? Во всяком случае, следовало бы прояснить вопрос, отчего это, ни с того ни с сего, Якубович заговорил о жребии? Однако Якубович подозрительно не интересовал следствие: ни о чём подобном его не спрашивали - и не желали спрашивать.

Журнал заседания 15 марта сообщает, что в этот день Якубовича допрашивали лишь о предмете, не относящимся непосредственно к показаниям Штейнгейля. Было решено дать Якубовичу вопросные пункты. Трудно сказать, действительно ли 15 марта Якубовичу не был предложен весь набор штейнгейлевских вопросов. (На вопросных пунктах стоит дата 15 марта, в которой число вставлено другой рукой), либо ответы его настолько не удовлетворили следователей, что их не стали фиксировать. Но 17 марта его ответы были зачитаны и Комитет не удовлетворили.

В самом деле, Якубович почти всё отрицал. Он мотивировал своё отрицание тем, что приходил на совещания поздно и находился на них самое короткое время, поэтому призывов Каховского «резать» не слышал, о «кровавых намерениях» убить Николая и истребить императорскую семью даже не подозревал. При этом Якубович двусмысленно добавляет: «Я в сие время на совещаниях не был».

Из ответов Якубовича хорошо видно, что он знает, о каком именно совещании идёт речь. Перечисляя лиц, которых он застал у Рылеева 12 декабря, Якубович намеренно исключает из этого списка Оболенского, хотя в своём декабрьском показании Якубович Оболенского назвал. Якубович, видимо, ещё не знал, что Комитету уже более месяца было известно, что он в присутствии Оболенского и Трубецкого предлагал кинуть жребий, кому убить императора.

Категорически отрицал Якубович утверждения Каховского, что ему было поручено занять Зимний дворец: «Отвечать согласно с показанием г-на Каховского и увеличивать дерзость заговорщиков я бы нашёл свои выгоды: ибо я, отказавшись быть орудием их замысла бунтовать войски и лично действовать, расстроил их план и был первая и решительная причина неудачи в намерении: хотя сие могло бы говорить в пользу мою перед лицем его величества... но я не слышал сего повеления, а мне говорили привести войски на Дворцовую или Петровскую площадь, где будут старшие». Ничего не мог сказать Якубович и о том, собирался ли Трубецкой выходить, если на площади соберутся две или три роты. Вообще, планы Трубецкого, как и всего тайного общества, ему не были известны.

В журнале 17 марта появилась запись: Якубович «неопределённо и неясно ответствует на данные вопросы». Первоначально члены Комитета хотели заставить Якубовича рассказать гораздо более, чем он показал, и записали в журнале: «Обратиться к нему с приказанием отвечать с большой откровенностью и прямо, не уклоняясь от вопросов». Однако «потенциального цареубийцу» «разрабатывать» не стали и решили оставить в покое. На полях журнала 17 марта появилась надпись В.Ф. Адлерберга: «По положению, сделанному в другом заседании, не обращаться, а принять к сведению». Члены Комитета передумали. Главным «режисидом» уже стал Каховский.

16 марта в Комитете прочитали показания И.И. Пущина, М.А. Бестужева и А.А. Бестужева относительно свидетельств Штейнгейля. На рукописи вопросных пунктов А.А. Бестужеву и И.И. Пущину стоит дата 14 марта. Число вставлено другой рукой. На вопросных же пунктах М.А. Бестужеву даты нет.

Примечательно, что в рукопись вопросных пунктов М.А. Бестужеву, излагающих показание Штейнгейля, вставлена написанная другим почерком между строкой фраза: «Но Рылеев и Оболенский настаивали на истреблении всех». Та же вставка есть и на рукописи вопросных пунктов А.А. Бестужеву и И.И. Пущину. Такого показания у Штейнгейля не было. Очевидно, после допроса Каховского следователи решили подвести допрашиваемых к мысли о том, что идея истребления императорской фамилии исходила прежде всего от Рылеева и Оболенского, и соответственно сформулировали свой вопрос. В вопросных пунктах А.А. Бестужеву и И.И. Пущину эта фраза уже включена в текст вопросов.

Эти небольшие «хитрости» показывают, какое направление Комитет решил придать следствию в дальнейшем. Хорошо видно, что из-под удара выводится Трубецкой, требовавший принести на жертву императора, а главным ответственным за планы цареубийства «назначается» Рылеев.

Однако все трое допрашиваемых отрицали, что на совещаниях, предшествующих 14 декабря,  было решено истребить императорскую фамилию и покуситься на жизнь Николая. Но каждый делал это по-разному.

Показания М.А. Бестужева рисовали Трубецкого как противника «решительных мер» Рылеева и подтверждали то, что Трубецкой рассказывал о своём «инструктаже» ротных командиров. Такие же выводы можно было сделать и из показаний И.И. Пущина. Лишь А.А. Бестужев допустил, что, возможно, Трубецкой говорил о том, чтобы принести на жертву императора, но что касается до истребления императорской фамилии, то об этом речи не было. «Сколько помню, и кн[язь] Трубецкой говорил о том между разговором, и если у кого-нибудь это вырвалось, то не более как безнамеренная бравада».

В начале, 16 марта, члены Комитета приняли решение уличить Пущина, М. и А. Бестужевых очными ставками. Однако после допроса Каховского это решение не было исполнено, ибо 18 марта его признательные показания были уже в Комитете. От Каховского ниточка потянулась прямо к Рылееву.

Рылеев - Трубецкой

24 апреля Комитет допросил Рылеева. К этому времени против Рылеева уже скопился солидный обвинительный материал. Спрошенный ещё 28 марта Штейнгейль подтвердил, что писал манифест по поручению Рылеева. Кроме того, в апреле против Рылеева были «мобилизованы» А.М. Муравьёв и К.П. Торсон. Они показали, что Рылеев пытался организовать выступление сразу же после присяги Константину 27 ноября.

Становилось понятным, почему Рылеев пытался представить себя человеком, сражённым болезнью буквально в первый же день междуцарствия. Прояснялась и причина, по которой Кондратий Фёдорович старался превратить Трубецкого в «диктатора», избранного в тот же день, когда пришло известие о смерти Александра I. Такая трактовка давала возможность переложить на плечи Трубецкого всю ответственность за неудавшуюся попытку поднять войска в первые же дни междуцарствия и сделать его ответственным за отчаянное выступление 14 декабря.

Но следователи точку зрения Рылеева не приняли. Поэтому попытка Рылеева на устном допросе переложить на Трубецкого ответственность за все акции тайного общества, которые в сознании Комитета уже прочно связывались с именем Кондратия Фёдоровича, не были признаны убедительными.

Из записи журнала 24 апреля о допросе Рылеева явствует, что «первую мысль о необходимости в скорейшем времени начать действия и потому воспользоваться первым случаем подал князь Трубецкой, который, приехав из Киева объявил, что общество там весьма сильно, имеет в руках своих два корпуса и требует неотложно приступить к произведению переворота». В плане же действий на 14 декабря «положено было овладеть дворцом и захватить императорскую фамилию, которую надлежало задержать до собрания Великого собора, долженствующего решить их участь».

Рылеев категорически отрицал, что когда-либо соглашался на убийство императорской семьи и вызывал Каховского на цареубийство. Комитет ответами остался недоволен, потому что Рылеев «отвечал не совершенно откровенно» и отверг большую часть показаний на него. Следователи решили дать Рылееву вопросные пункты. Трубецкой в качестве главного виновника 14 декабря Комитет не устраивал. Адептом Южного общества, стремившимся осуществить на практике то, что южане признавали необходимым теоретически, должен был стать Рылеев, а вовсе не Трубецкой.

Рылеев был вынужден признать показания Каховского относительно захвата дворца и ареста царской семьи справедливым. Но Кондратий Фёдорович категорически отрицал, что поручал Каховскому убить царя. Рылеев подчёркивал, что инициатива начать выступление принадлежала Трубецкому, и давал понять, что идея применить радикальные меры, включая цареубийство, также исходила от «диктатора». Но Комитет непоколебимо держался точки зрения, согласно которой Рылеев был подлинным руководителем Северного общества и явился главным виновником 14 декабря.

Комитет интересовал вопрос о причастности Рылеева к планам Южного общества ввести республику и уничтожить императорскую фамилию. Рылеев категорически отрицал, что он был осведомлён о них. В то же время он пытался представить Трубецкого главным агентом южан в Петербурге, вследствие инсинуаций которого произошло выступление 14 декабря. Себе же Рылеев отвёл роль человека, который старался отговорить его от выступления. Он говорил о слабости Северного общества, убеждал, что выступление приведёт только к бесполезным жертвам. (Нетрудно заметить, что это были почти те же самые слова, которыми Трубецкой обрисовывал свою позицию относительно 14 декабря на первых допросах. Теперь Рылеев как бы поменялся с ним местами.)

Трубецкой интересовался, нельзя ли использовать Якубовича. Но в ответ услышал отповедь Рылеева: его можно спустить с цепи, но это будет бесполезно. Себе Рылеев поставил в заслугу, что именно он сумел предотвратить покушение Якубовича на Александра. Когда же император умер, Якубович вбежал в комнату к больному Рылееву и закричал: «Царь умер! это вы его вырвали у меня!» На одном из заседаний Якубович заявил, что хотел умертвить покойного государя, но не умертвил, и в этом виноват ряд членов общества и, прежде всего, Рылеев. Так лидер отводил от себя подозрение в том, что мог разделять идею цареубийства.

Но Комитету уже было известно, что после того как пришло известие о смерти Александра, именно Рылеев предпринимал попытки возмутить полки ещё в день присяги Константину: «Но краткость времени и единодушное принесение войсками присяги поставили непреодолимые к тому преграды». Комитет желал знать, «кто был сторонником Рылеева, и какие меры принимались для этого?»

Разумеется, Рылеев вновь выдвинул на первый план Трубецкого. От него он узнал о болезни Александра; Трубецкой находил нужным собраться, чтобы обсудить ситуацию. Рылеев предложил сделать это у Оболенского, но съехаться члены общества не успели: Александр умер. Рылеев, лёжа в постели больной, узнал об этом от Якубовича.

Затем приехал Трубецкой и рассказал, с какой готовностью присягнули полки Константину. Но успокоил, что «это не беда», надо готовиться, чтобы содействовать выступлению Южного общества. Он подчеркнул, что «обстоятельства чрезвычайные и для видов решительные». В результате этого разговора Рылеев предложил «некоторым членам», приехавшим к нему в то же утро, «избрать Трубецкого в диктаторы». Все согласились, и с этого времени начались «решительные и каждодневные совещания».

Однако у Комитета был совсем иной взгляд на роль Рылеева в этих событиях. Это особенно хорошо видно из того, как был сформулирован предпоследний вопрос вопросных пунктов. Когда разнёсся слух об отречении Константина, «...Вы первые, обратясь к Трубецкому, говорили, что надобно воспользоваться сим случаем и что такого случая уже никогда не может быть. Деятельнейшим образом принялись соглашать к тому прочих членов и вскоре квартира ваша сделалась местом совещаний и сборища заговорщиков, откуда и исходили все приготовления и распоряжения к возмущению, которые делались от имени Трубецкого, но были непосредственно следствия вашей воли.

Употребляя все средства к обольщению и приведению в заблуждение, Вы и Оболенский, хотя надеялись», что  шести полков будет достаточно, «но при этом говорили, что и с одной горстью солдат можно всё сделать: говорили о грабеже и убийствах, о том, чтобы во дворец забраться. Когда Трубецкой жаловался на такой бунтующий дух членов, Вы уверяли, что они успокоятся». Рылеев призывался дать на это свои объяснения.

Показательно, что фразу «во дворец забраться» Рылеев никогда не произносил. Но следователи приписали эти сакраментальные слова ему. Опровергнуть точку зрения Комитета было невозможно, но Рылеев всё же попытался. Он признал, что его квартира действительно сделалась местом совещаний, но это произошло лишь по причине его болезни. При этом Рылеев подчёркивал, что главные идеи в период междуцарствия высказывал Трубецкой, а он только соглашался с ним.

Трубецкой может говорить, что упомянутые приготовления и распоряжения к возмущению «будто бы делались только от моего имени, а непосредственно были мои, но это несправедливо». Некоторые из них были в самом деле приняты по предложению Рылеева, но очень многое было предложено самим Трубецким. «Настоящие совещания» назначались им и без него не делались.

Трубецкой приезжал к Рылееву каждый день по два или три раза с разными советами или известиями. Когда Рылеев сообщал ему о каком-нибудь успехе общества, то Трубецкой жал ему руку, хвалил за ревность, даже говорил, что только и надеется на его отрасль. Одним словом, он «готовностью своей на переворот» совершенно равнялся Рылееву, но превосходил его в осторожности.

Очевидно, Рылеев ощущал слабость своей аргументации. Поэтому после целого ряда опровержений он всё же вынужден был уступить: «Признаюсь чистосердечно, что я сам себя почитаю главнейшим виновником происшествия 14 декабря, ибо, несмотря на всё вышесказанное, я мог остановить оное и не только того не подумал сделать, а напротив, ещё преступной ревностью своею служил для других, особенно для своей отрасли, самым губительным примером. Словом, если нужна казнь для блага России, то я один заслуживаю и давно молю Создателя, чтобы всё кончилось на мне, и все другие чтобы были возвращены их семействам. Отечеству и доброму государю его великодушием и милосердием».

Рылеев сознался, что именно ему принадлежала идея распустить среди солдат слух о том, что в Сенате хранится завещание Александра I. При этом Рылеев решительно возражал, что собирался начать выступление даже с горсткой солдат. Он категорически отрицал утверждение Трубецкого, что якобы говорил о грабеже и убийствах. Трубецкой не мог жаловаться Рылееву «на бунтующий дух членов». Однажды он сказал относительно Якубовича, что по достижении намерений общества надо принять против него меры предосторожности. Что же касается занятия дворца, то это была идея самого «диктатора».

Последний вопрос основывался на показаниях Штейнгейля, но комплекс вопросов, предложенных другим арестантам 14 марта, был существенно изменён. Так, в перечне лиц, восставших против особы Николая, на первое место был поставлен сам Рылеев, хотя Штейнгейль в этой связи его не упоминал и вообще пытался представить человеком, сдерживающим «пламенных террористов». Вопрос о том, предлагал ли Трубецкой оставить великого князя Александра, был составлен так, что из самой формулировки явствовало, что «диктатору» противоречили Рылеев и Оболенский, которые настаивали: «...надобно уничтожить всю царскую фамилию».

Рылеева спрашивали, действительно ли в «решительном совещании» было решено истребить царскую семью и провозгласить республику? Наконец, Кондратию Фёдоровичу было предъявлено показание Каховского о том, что вечером 13 декабря Рылеев предложил ему завтра убить царя. Это предложение ставилось в прямую связь с тем, что, согласно показанию Каховского, при приёме в общество Рылеев объявил ему, что его цель состоит в «истреблении священных особ». Рылеев должен был дать показание, каков был план выступления 14 декабря, кому было поручено взять дворец, крепость, Сенат, кто был согласен с его мнением истребить императорскую семью и учредить республику.

Рылеев отвечал, что около 12 декабря утром Каховский вошёл к Рылееву и заявил: «Ещё нашёлся человек, готовый пожертвовать собою. Мы готовы убить кого угодно для цели общества: пусть они назначат». Рылеев рассказал об этом эпизоде, чтобы выставить себя принципиальным противником цареубийства. По его словам, он ответил Каховскому: «Тебе назначен план общества: захвати царскую фамилию и предоставь решение судьбы её Великому Собору. Твоя обязанность слепо повиноваться сему». Каховский пригрозил: будете раскаиваться - и начал доказывать необходимость истребления царской фамилии. Но Рылеев опроверг это мнение и успокоил его.

Получалось, что Каховский пытался инициировать вопрос о цареубийстве, но Рылеев, напротив, стремился его заглушить. Никто против царя особенно не восставал, Трубецкой не требовал принести его в жертву. Не предлагал он и оставить великого князя Александра Николаевича. Ни Рылеев, ни Оболенский никогда не предлагали уничтожить всю императорскую фамилию.

В «решительном совещании» было решено лишь «захватить императорскую фамилию и задержать оную до съезда Великого собора», который долженствовал решить: «Кому царствовать и на каких условиях». Поэтому Трубецкой и поручил Рылееву, - а тот передоверил Штейнгейлю, «написать к народу от имени Сената манифест». В этом документе следовало изложить, что Константин и Николай «отказались от престола, что после такого поступка их Сенат почёл необходимым задержать императорскую фамилию и созвать на Великий собор народных представителей из всех сословий народа, которые должны будут решить судьбу государства.

К сему следовало присовокупить увещевание, чтобы народ остался в покое, что имущества как государственные, так и частные остаются неприкосновенными, что для сохранения общественного устройства Сенат передал исполнительную власть Временному правлению, в которой назначил адмирала Мордвинова и тайного советника Сперанского и проч.»

Хотя Рылеев выставлял себя принципиальным противником цареубийства, ему всё же пришлось признаться, что вечером 13 декабря он предложил Каховскому убить царя. Очевидно, не признать этого было уже невозможно. Однако главным мотивом, по которому утром 13 декабря он решил отказаться от принципа неприятия цареубийства, Рылеев назвал желание избежать междоусобной войны. Указание на утро 13 декабря показательно: им Рылеев пытался отвести подозрение в том, что уже 12 декабря вечером было принято решение о цареубийстве, но исполнителя не нашлось.

Что касается других предложений, то Якубович предлагал разрешить грабёж, разбить кабаки, нести хоругви к дворцу, - но все были против. Рылеев особо подчеркнул, что об истреблении фамилии и провозглашении республики никогда речи не шло. «Дворец занять брался Якубович с Арбузовым, на что и изъявил своё согласие Трубецкой. Занятие же крепости и других мест должно было последовать по плану Трубецкого после задержания императорской фамилии. Других военных распоряжений я не знаю». На одном из совещаний Трубецкой назначил Оболенского начальником штаба. В случае неудачи решено было ретироваться в военные поселения.

Наконец, Рылеев сделал ещё одно важное признание, которое скорее выглядело как оправдание: «После того как я узнал о намерениях Якубовича и Каховского, мне самому часто приходила (sic! - М.С.) на ум, что для прочного введения нового порядка вещей необходимо истребление всей царствующей фамилии». Рылеев думал о том, что убийство одного царя не решит проблемы, но лишь обострит ситуацию («разделит умы, составит партии») и приведёт к междоусобной борьбе.

Уничтожение же всех членов царской семьи заставит все партии соединиться. Однако Рылеев ни с кем не делился этой мыслью и по зрелом размышлении отказался от неё и вернулся к прежней: судьбу царствующего дома и форму государственного устройства «вправе решить только Великий Собор». Именно эту идею Рылеев постоянно старался внушить всем членам общества.

Комитет так расценил показания Рылеева: «Совершенно и без малейшего запирательства сознаётся во всех своих замыслах, намерениях, предложениях и действиях с самого начала вступления в общество и до 14-го числа декабря, каковое признание согласно со всеми на него показаниями сделанными...» Однако он «обвиняет во многих обстоятельствах, особенно до 14-го декабря относящихся, князя Трубецкого, Якубовича, Каховского и Арбузова». Комитет постановил «взять в соображение».

Что же касается Трубецкого, то Рылеев утверждал, что автором описанного им плана действий являлся именно «диктатор». Это коренным образом отличалось от того, что сам Трубецкой рассказывал о своём плане.

Ещё прежде, чем Трубецкой дал ответ на обвинения Рылеева, ему предстояло ответить на вопросы о своих связях с Южным обществом. Видимо, они исходили от А.И. Чернышёва. Следствие располагало свидетельствами о том, что Трубецкой знал о планах южан убить императорскую фамилию и ввести республику. 27 апреля, отвечая на вопросные пункты, Трубецкой упорно держался прежней своей линии: он, дескать, только делал вид, что разделяет эти идеи, чтобы лучше им противодействовать.

Он притворялся и с Рылеевым, дабы узнать, как он намерен воспользоваться планом цареубийства Якубовича, и сорвать его замысел. «Записка», найденная у Трубецкого, может служить доказательством того, что он не разделял республиканских идей. Не только сам Трубецкой, но и никто из северян никогда не имел намерения истребить императорскую фамилию.

Ответы Сергея Петровича касательно Северного общества вполне удовлетворили следователей. Никаких противоречий и неясностей они не усмотрели, когда ответы Трубецкого были прочитаны в Комитете 29 апреля.

3 мая А.И. Чернышёв в присутствии А.И. Татищева допросил Трубецкого относительно показаний на него Рылеева. В этот день никого, кроме них, в Комитете не было. Трубецкой отвечал «несогласно». Было решено дать ему вопросные пункты. 4 мая Трубецкой письменно ответил на них.

Трубецкой убеждал следователей, что твёрдо придерживался монархических позиций и поэтому не мог думать о совместном выступлении с республиканцами из Южного общества. И если интересовался положением дел у северян, то лишь для того, чтобы лучше их контролировать. Он категорически отрицал, что инициатива начать подготовку к выступлению в Петербурге исходила от него, и что, дескать, поэтому он был выбран «диктатором». Он только посещал больного Рылеева. Как «диктатор», лишь предлагал собирать сведения. Сборным пунктом этих сведений стала квартира Рылеева.

Опроверг Трубецкой и утверждения Рылеева о том, что он, Трубецкой, равнялся ему в своей «готовности на переворот», но превосходил его в осторожности: «Я, кажется, никогда не отрицался в том, что моё намерение было воспользоваться обстоятельствами, и я описал прежде, каким образом я полагал сие исполнить», - утверждал диктатор. То есть никакого сравнения быть не может: Трубецкой предлагал «мирный переворот». Рылеев же настаивал на вооружённом выступлении. Ещё раз Трубецкой повторил, что он жаловался на бунтующий дух общества, потому что слышал: Якубович хочет разбить кабаки и грабить.

Но Трубецкой отрицал, что предлагал принять меры против Якубовича по достижении намерений общества. Понятно, что если он это предлагал, значит, Якубовичу поручалось нечто очень важное. Трубецкой категорически настаивал: «Занятие дворца не было положено мною в плане действий, и я не говорил о том ни с Якубовичем, ни с Арбузовым, и ни через кого не поручал им сие передать, или выискать кого для исполнения сего; также и не изъявлял моего на то согласия». План Трубецкого этого не предполагал. Не было в нём ни занятия крепости и других мест, не предполагал он и ареста императорской фамилии: «Если кто на сие употребил моё имя, то это останется у него на совести».

Трубецкой не отрицал, что таковы были решения общества, но он к этим решениям не имел прямого отношения. Следовательно, это - дело рук Рылеева.

Трубецкой особо подчеркнул, что не поручал Рылееву писать какой-либо манифест, тем более такой, о котором дал показание Кондратий Фёдорович. Трубецкой лишь говорил, что нужен манифест такого содержания, как написано в его «записке». То, что Штейнгейль пишет манифест, он узнал от него самого лишь утром 14 декабря. Понятно, что если давал поручение оформить программный документ в виде манифеста, то, значит, намеревался действовать. Но именно это Трубецкой категорически отрицал.

Трубецкой настоятельно подчёркивал, что не присутствовал, когда Якубович предлагал начать грабёж. Не назначал Трубецкой Оболенского в начальники штаба, «и себе не давал никакого титла».

4 мая состоялся ещё один допрос Трубецкого. Он тоже не был зафиксирован. Но 5 мая Трубецкой написал письмо Татищеву и в нём упомянул «вчера сделанный мне допрос». Видимо, для Трубецкого допрос 4 мая, который формально не имел места, был довольно трудным: речь там должна была идти о цареубийственных проектах Юга - теме, которую разрабатывал А.И. Чернышёв. Это и побудило Трубецкого вновь обратиться к Татищеву с письмом. Вообще, судя по письменным ответам Трубецкого, ими было сложно убедить кого бы то ни было. Особенно в той части, которая касалась его деятельности в Южном обществе. И это бросало определённую тень на то, что он показывал о Северном. В письме к Татищеву Трубецкой пытался усилить свою аргументацию.

В душе он никогда не был убеждён в необходимости установления республики. Но это убеждение иногда колебалось - как, например, в Киеве, когда Трубецкой убедился, что здешние члены общества исповедуют республиканскую идею. Однако сомнения Трубецкого в Петербурге развеял Батеньков. Его рассуждения укрепили в Трубецком прежнюю уверенность в том, что в России может существовать только монархия. Колеблясь, Трубецкой действовал двояко: то оспаривал эту идею, то соглашался в споре с членами Южного общества, особенно часто это происходило «в последнее время».

План действий южан Трубецкому не понравился, но он это скрывал и притворно выражал согласие действовать по нему. Трубецкой надеялся, что этот план будет переменен. А кроме того, он рассчитывал противопоставить южан Пестелю и не допустить введение его конституции. Трубецкой рассчитывал найти в Петербурге либо сильное общество, которое тоже начнёт действовать и не позволит Южному обществу ввести конституцию Пестеля, либо общество слабое, чьё бессилие не даст возможности южанам выступить самостоятельно.

Мысль о выступлении, последствия которого могут быть непредсказуемы, у Трубецкого вызывали страх. Он гнушался и мыслью о цареубийстве, и не хотел проливать кровь. Но скрывал, что в глубине души был против цареубийства, делая вид, что согласен: всё это для того, чтобы сохранить доверие товарищей.

«Мысль сия меня столь ужасает со времени несчастного происшествия, которого, может быть, я был главным виновником, что я не могу без содрогания подумать о том, до чего, может быть, могла бы довести меня слабость моего характера, и сей страх не раз заставлял меня благодарить бога, что он своим всевидящим промыслом остановил меня чрез несчастье моё и оным не допустил сделаться, может быть, ужаснейшим в мире преступником».

Чрезвычайно важное признание Трубецкого - оправдываясь, он фактически признаёт, что разделял идею цареубийства. Но пытается и это обернуть в свою пользу. Его отказ от участия в выступлении предотвратил цареубийство и спас государя от ещё большего бедствия. Изворотливый ум «диктатора» подсказывает, как надо трактовать опаснейшие для него свидетельства, лишая их обличительной силы. Другими словами, Трубецкой как бы говорит А.И. Татищеву: «Вот ключ, пользуйтесь им, чтобы представить моё поведение так, как считаете нужным».

Вместе с тем, Трубецкой представил на рассмотрение Татищева и собственную интерпретацию своих действий в Петербурге. Когда пришло время действовать, колебания Трубецкого кончились. Он решил, что в России может быть только монархическое правление. Хотя Рылеев этому не противоречил, но у Трубецкого не было уверенности в том, что согласие лидера северян искренно. Поэтому Трубецкой считал более целесообразным сказать ему, что решение вопроса о форме правления будет зависеть от решения собрания депутатов, как он написал в «записке».

До самого последнего дня Трубецкой не знал, какими силами будет располагать общество, и поэтому он на сделал окончательного распоряжения, «каким образом должно действовать, когда полки подымутся». Вечером же 13 декабря Трубецкой ясно увидел слабость сил тайного общества, невозможность добиться успеха и поэтому никаких распоряжений делать не стал.

Категорически отверг Трубецкой утверждение Рылеева о том, что в плане действий «диктатора» было занятие дворца. «Занятие дворца, крепости и других мест не было определено мною, потому что я держался всё моего плана, чтобы первый вышедший полк шёл подымать другие полки, ибо, действуя иным образом, я полагал, что успеха не будет. А когда полки таким образом поднялись, то я думал, что, усмотрев, какою силою распоряжать можем, определю я и дальнейшее действие».

Кроме того, Трубецкой не желал, чтобы члены общества могли заранее обсуждать его распоряжения. Он полагал, что тем самым унижалось звание «диктатора». Вместе с тем, чтобы потом не было «прекословия или ослушания», если бы пришлось переменить планы в зависимости от обстоятельств, Трубецкой держал свои планы в тайне. На все вопросы и предложения Трубецкой отвечал уклончиво: «Обстоятельства покажут, что надобно будет делать».

Трубецкой не поручал Рылееву составить манифест, ибо считал, что должен это сделать сам. Да и невозможно было его написать заранее, достаточно было иметь набросок его основного содержания. Что же касается редакции его в Сенате в зависимости от обстоятельств, Трубецкой предоставлял это самому себе. Оболенского начальником штаба он не назначал, потому что не решил ещё и собственного звания.

Что же касается планов Трубецкого в случае успеха выступления, то он не пожелал их открыть, сославшись на то, что их просто не было. Определённо Трубецкой мог сказать только одно, что сначала бы вытребовал у Сената манифест. «Но думать о том, чтобы я сделал, когда б собралась сила, я даже не осмеливаюсь, слабость, которую я по несчастью слишком поздно узнал в себе, ужасает меня мыслию, что, может быть, я дошёл бы до таких дел и поступков, которые невозможно изгладить никаким раскаянием ни в сей, ни в будущей жизни».

Смысл этой фразы таков: и не спрашивайте о моих планах, их просто не было, а всё, что показывают на этот счёт, ложно. В первую очередь это, конечно же, касалось планов возведения на престол великого князя Александра Николаевича, о чём уже следствие было осведомлено. Кроме того, Трубецкой давал понять, что тот план, который описал Рылеев, на самом деле им самим и был составлен. У Трубецкого же вообще никакого плана не было!

Эти «откровения» Трубецкого, будь они сочтены убедительными, давали ему возможность очиститься от обвинений в республиканизме и в цареубийственных планах. Это было очень важно для самого диктатора и для тех, кто его пытался «прикрыть». Вместе с тем, уточнения Трубецкого рисовали его совершенно не причастным к тому, что было задумано и произошло 14 декабря.