Трубецкой Сергей Петрович.

Page: « 1 … 5 6 7 8 »

Posts 61 to 70 of 77

Share612018-07-23 08:28:27

М.С. Белоусов

Комментарии С.П. Трубецкого к «Конституции» Н.М. Муравьёва

«Конституция» Н.М. Муравьёва является одним из наиболее важных документов правотворческой деятельности и идейного развития декабристских организаций. Современная наука располагает тремя между собою отличающимися рукописями «Конституции». Одна из них была найдена при обысках во время ареста С.П. Трубецкого и включена в его следственное дело. Вторая сохранилась в семейном архиве Якушкиных.

Третья рукопись представляет собой подробный пересказ, выполненный Н.М. Муравьёвым в ходе следствия, и хранится в его деле. Рукопись, обнаруженная в бумагах С.П. Трубецкого, написана почерком князя и снабжена его подробными комментариями. В настоящей статье предполагается проанализировать указанные комментарии и таким образом рассмотреть вопрос о вкладе С.П. Трубецкого в редактирование «Конституции» Н.М. Муравьёва.

Изучение обозначенного комплекса источников началось ещё в дореволюционный период. В конце XIX - начале XX в. атмосфера развивающегося революционного процесса и политических исканий вызвала небывалый интерес к программным установкам декабристов. Основоположником изучения рассматриваемой проблематики можно считать петербургского историка В.И. Семевского. В его фундаментальном труде «Политические и общественные идеи декабристов» поставлены ключевые проблемы изучения «Конституции» Н.М. Муравьёва.

В.И. Семевский, сравнивая редакции, расположил их в хронологическом порядке, установив, что рукопись из бумаг С.П. Трубецкого можно считать первой редакцией, а рукопись из архива Якушкиных относится к более позднему периоду. Особое внимание В.И. Семевский уделил проблеме происхождения конституционного мышления Н.М. Муравьёва и пришёл к выводу о широком заимствовании не только основополагающих идей западноевропейского и американского либерализма, но и конкретных формулировок из конституций и проектов уставных документов. Видя в «Конституции» воплощение либерального мышления, В.И. Семевский указывал на широкую демократическую критику муравьёвского проекта как Южным обществом в целом, так и отдельными членами Северного общества.

Анализ «Конституции» занимает важное место в творческом наследии другого дореволюционного историка - М.В. Довнар-Запольского. В 1907 г. вышла его монография «Идеалы декабристов», в которой работа Н.М. Муравьёва характеризовалась как «весьма несовершенный проект». М.В. Довнар-Запольский критически оценивал цензовую систему, закреплённую в «Конституции», подчёркивая, что таким образом крестьянство лишалось политических прав. Отмечая противоречия организации государственного устройства, он делал вывод о том, что «в ней не достает цельности мировоззрения её автора».

Проект Н.М. Муравьёва историк рассматривал в контексте общественно-политических взглядов декабристов Северного общества. Это подвело его к необходимости пристально рассмотреть критику «Конституции», выраженную в комментариях к первой редакции. Не выясняя автора комментариев, М.В. Довнар-Запольский определял их как демократическую критику «весьма умеренной конституции». Но рассматривая наиболее важные комментарии в отдельности, давал лишь их истолкования, не показав критической направленности против постулатов конституционного проекта.

Вопрос об авторстве комментариев был одним из ключевых для Н.Ф. Лаврова. В 1925 г. вышел юбилейный сборник «Бунт Декабристов», включавший в себя его статью «Диктатор 14 декабря». Н.Ф. Лавров, основываясь на факте, что «Конституция» и комментарии к ней написаны одним почерком, предполагал, что автором последних был С.П. Трубецкой. Сам муравьёвский проект Н.Ф. Лавров определял следующим образом: «Характерной особенностью её является сочетание политического либерализма и даже радикализма с социальным консерватизмом».

Рассматривая комментарии к «Конституции», Н.Ф. Лавров считал, что их содержание даёт возможность утверждать, что «Трубецкой, принимая в целом мнения Н. Муравьёва о планах политических преобразований, расходился с ним в некоторых деталях». Эти расхождения заключались, по мнению Н.Ф. Лаврова, в более последовательном либерализме С.П. Трубецкого. На фоне несколько консервативных способов решения ключевых вопросов Н.М. Муравьёвым С.П. Трубецкой в рассматриваемом исследовании представлен как либерал, который «больше оторвался от классовых интересов дворянства, он больше воспринял психологию нового класса - буржуазии».

Традиционная для советской историографии идея влияния классовой принадлежности как фактора общественно-политических взглядов была близка и Н.М. Дружинину. Рассматриваемому вопросу посвящена работа 1933 г. «Декабрист Никита Муравьёв». Прежде всего, следует указать на проведённую им работу по сопоставлению почерков и решению проблемы датировки сохранившихся рукописей. Согласно Н.М. Дружинину, редакция «Конституции», найденная у С.П. Трубецкого, была написана в конце 1821 - начале 1822 г. и переписана им не ранее чем весной 1822 г. Редакция же из архива Якушкиных написана в 1824 г. и снабжена комментариями В.И. Штейнгейля, Н.А. Бестужева и С.Н. Кашкина.

Н.М. Дружинин оценивал «Конституцию» как плод либеральной мысли, но отмечал тенденцию к компромиссному решению принципиальных вопросов, что, по его мнению, не могло не быть причиной демократической критики. Как пишет Н.М. Дружинин, «даже С.П. Трубецкой, ближайший единомышленник автора, <...> занял более демократическую позицию - потребовал смягчения имущественного ценза, более радикального разрешения аграрного вопроса и полной ликвидации земледельческой общины».

Выводам Н.М. Дружинина близки оценки М.В. Нечкиной. Решение вопроса о датировках сохранившихся редакций позволило поставить вопрос о творческой эволюции «Конституции». М.В. Нечкина считала, что в нумерации «Конституции» необходимо учитывать известные из других источников, но не сохранившиеся редакции. Из этого тезиса была предложена новая последовательность редакций «Конституции»: минский вариант 1821-1822 гг. (из дела С.П. Трубецкого), пущинский вариант 1824 г. (из архива Якушкиных), несохранившийся вариант 1825 г. и вариант, написанный Н.М. Муравьёвым в ходе следствия.

М.В. Нечкина рассматривала «Конституцию» Н.М. Муравьёва и «Русскую Правду» П.И. Пестеля совместно: сопоставляя обстоятельства начала работы, основные содержательные моменты, взаимную критику авторов проектов. М.В. Нечкина, считая политический радикализм и революционность безусловными достоинствами общественного деятеля, оценивала критически проект Н.М. Муравьёва и неизменно подчёркивала его «классовую дворянскую ограниченность». Словами П.И. Пестеля назывался основной недостаток «Конституции» - «ужасная аристократия богатств». Комментарии, данные С.П. Трубецким, М.В. Нечкина характеризовала так: «замечания не столь остры и удары не столь сосредоточены, как в критике Пестеля».

Взгляд М.В. Нечкиной в заострённой форме развивал существовавшую историографическую традицию, рассматривавшую «Конституцию» Н.М. Муравьёва в качестве памятника умеренной либеральной мысли. Комментарии С.П. Трубецкого оцениваются как мягкая демократическая критика воззрений автора проекта. Эта концепция, окончательно сформулированная М.В. Нечкиной, стала господствующей и исчерпывающей начиная с 50-х годов XX в. Можно даже говорить о том, что рассматриваемая проблематика потеряла свою актуальность.

Для последующих исследователей стало традиционным отсылать читателя к «прежде всего фундаментальным исследованиям» М.В. Нечкиной и Н.М. Дружинина. Любопытно, что даже в биографической статье В.П. Павловой «Декабрист С. П. Трубецкой», открывающий соответствующий том из серии «Полярная звезда», автор не рассматривает комментарии, ограничиваясь привычной формулой: «Трубецкой, принимая проект Конституции в целом, высказал ряд серьёзных замечаний».

Однако, возвращаясь к взглядам названных и дореволюционных историков, и советских исследователей, нельзя не заострить внимания на том, что на них оказали неоценимое влияние революционные события начала XX в. Проблемы выкупных платежей, наделения гражданскими правами, формирования избирательного ценза были животрепещущими вопросами политической жизни в этот период. Тот или иной способ их решения априорно ставил общественного деятеля в определенное место спектра политических сил. Вместе с тем способ решения вопроса, по нашему мнению, мог быть продиктован не только политическими спекулятивными воззрениями, но и другими факторами и обстоятельствами.

Итак, осенью 1821 г. в Минске Н.М. Муравьёв создает первую редакцию. По возвращении в Санкт-Петербург передает её С.П. Трубецкому. Последний делает копию и в ходе переписывания снабжает рукопись комментариями. В первоначальном виде в «Конституции» были полностью написаны 10 глав, включивших в себя 93 статьи: разработаны вопросы личных и гражданских прав населения и структуры региональных органов власти. Разделы об организации центральной власти были лишь конспективно намечены. Рукопись содержит 36 комментариев С.П. Трубецкого, сделанных на полях основного текста. Некоторые из них носят редакционный характер, но большинство касаются содержательного наполнения муравьёвского проекта.

Прежде всего стоит отметить, что минский вариант «Конституции» - это авторское произведение Н.М. Муравьёва. С. П. Трубецкой - был первым или одним из первых, кто с ней познакомился. Поэтому, комментируя конституционный проект - документ юридического характера, он высказывал свою позицию по основным аспектам системы общественно-политических взглядов персонально Н.М. Муравьёва. Согласно его проекту, введение «Конституции» подразумевало коренное переустройство российского государства и общества: изменение социальной структуры и политического строя.

Н.М. Муравьёв отвергал сословную иерархию, вводя всех жителей страны в единое состояние, которое получило наименование «русские». Разрушение сложившейся эстаментальной структуры подразумевало юридическую фиксацию изменений правового положения каждого из сословий. Эти положения отобразились в 3-й главе «Конституции», где провозглашалось: «разделение людей на 14 классов отменяется», «существующие ныне гильдии в купечестве и цехи в ремеслах уничтожаются», «крепостное состояние и рабство отменяются».

Ликвидация крепостного права, по мысли Н.М. Муравьёва, подразумевала безземельное освобождение за выкуп в пользу помещика, размер и порядок выплаты которого должен был определять специальный закон. Это положение сопровождается следующим комментарием С.П. Трубецкого: «При срочных свободных условиях сие постановление не нужно. А на первой случай должно освобождение так устроить, чтоб подобных разорительных как для помещиков, так и для крестьян переходов не было».

Н.Ф. Лавров так охарактеризовал этот комментарий: «здесь Трубецкой выступает как сторонник большей юридической свободы, которая, как учил тогда европейский либерализм, определяет и свободу, и прогресс хозяйственного развития». То есть Н.Ф. Лавров в отказе от выкупных платежей видит прежде всего идеологические причины - приверженность основным постулатам европейского либерализма.

Н.М. Дружинин усмотрел в этом комментарии возражение против «замаскированного выкупа личности». Получается, согласно Н.М. Дружинину, С.П. Трубецкой выступает против оплаты крестьянами личный свободы. М.В. Нечкина указала, что этой фразой С.П. Трубецкой «высказался <...> за свободный арендный договор, заключаемый между помещиком и крестьянином». Из чего сделала вывод, что замечания С.П. Трубецкого «тяготели к большему демократизму, шли дальше муравьёвской Конституции».

По сути, указанные авторы трактуют этот комментарий как демократическую критику умеренного либерального постановления. Для них неприятие выкупных платежей при освобождении крестьян априорно делает взгляды С.П. Трубецкого более левыми, более демократичными. Дальнейшие комментарии указывают, что подобный механизм несколько искусственен. Следующая статья касается изменения правового статуса экономических и удельных крестьян.

Эти группы крестьян, освобождаясь и переселяясь, должны выкупить это право у своих общин. Указанное положение сопровождается следующим комментарием: «Пахатные крестьяне платят с земли, следовательно, в вознаграждение она и остается <...>». Получается, что С.П. Трубецкой возражает против выплаты за освобождение от крепостной зависимости не в силу политического неприятия «замаскированного выкупа личности», а по причине отсутствия целесообразности в случае с государственными крестьянами.

Основываясь на этом выводе, можно заключить, что акцент в первом комментарии стоит поставить на слове «срочных». Видимо, неприятие С.П. Трубецкого вызывал не факт «замаскированного выкупа личности» или приверженность более демократическим взглядам, а критическое восприятие усложнения процесса освобождения и растягивания сроков. С.П. Трубецкой считал, что освобождение должно произойти вместе с введением конституции.

В качестве дополнительного аргумента этого тезиса можно привести содержание программы Манифеста, написанной им накануне восстания 14 декабря. В Манифесте предполагалось провозгласить «уничтожение права собственности, распространяющейся на людей». Манифест должен был вступить в силу в момент его принятия Сенатом, а значит, крепостное право отменялось в момент его провозглашения.

В контексте решения аграрного вопроса стоит проблема существования общинного землевладения. Статья 27 провозглашает: «Крестьяне экономические и удельные будут называть общими владельцами, <...> поелику земля на которой они живут признается их собственностью и предоставляется им в общественное владение». С.П. Трубецкой на полях высказывается против такого положения: общинное землевладение - «верный способ для стоячего положения земледелия. При общей собственности оно никогда преуспевать не может в усовершенствовании».

Историографическая традиция усмотрела в этом замечании также факт более левых взглядов, указывая, что чертой европейского либерализма было неприятие общинной собственности, что она рассматривалась как фактор, мешающей свободному обороту частных земель, а значит, и экономическому прогрессу сельского хозяйства. При этом часть статьи 24, провозглашающая, что «церковные земли остаются навсегда за ними» (за церковью), оставлена без комментария. Отсутствие замечания подразумевает согласие С.П. Трубецкого на сохранность и неприкосновенность церковных владений.

Вырисовывается чёткое противоречие. С.П. Трубецкой соглашается с сохранением права «мёртвой руки», а комментируя близкую к ней статью, выступает, согласно историографической традиции, против общинного землевладения и за свободный оборот земли. Очевидно, С.П. Трубецкой всё-таки не руководствовался в данном высказывании экономическими мотивами. Пафос других комментариев указывает на то, что С.П. Трубецкой в целом критически относился к каким-либо формам общественного ограничения личных прав. Обращает на себя замечание к 1-й главе: «власть народа ограничена, ибо целый народ не имеет право гнести и одного гражданина».

Изменение правого положения государственных и крепостных крестьян, населения городов, дворянства - основные тезисы ликвидации существовавшего разделения общества на сословия, сформулированные Н. М. Муравьёвым. Согласно «Конституции», новая структура также подразумевала разделение населения на социальные группы, в самую крупную попадали все жители России, кроме иностранцев, и получали наименование «русские».

«Русские» наделялись основными демократическими правами. Из числа «русских» выделялись «граждане», к которым относились все собственники в соответствии с цензом. Все граждане, согласно имущественному цензу, разделялись на 4 класса с разными политическими правами. Таким образом, новая социальная структура подразумевала разделение всего населения на 5 групп: «русские неграждане», граждане 4-го разряда, граждане 3-го разряда, граждане 2-го разряда и граждане 1-го разряда.

Стратификация, предложенная Н.М. Муравьёвым и подразумевавшая противопоставление человека и гражданина, по оценкам Н.М. Дружинина, была вполне в духе европейского конституционализма конца XVIII - начала XIX в. С.П. Трубецкой принимал суть рассматриваемой схемы. Об этом можем судить по оставленным им комментариям.

Во второй главе к статье, описывающей переход из категории «природных жителей» в категорию граждан, С.П. Трубецкой просит Н.М. Муравьёва чётче сформулировать обстоятельства такого изменения: «надобно определить условия». Или, комментируя статус духовенства, С.П. Трубецкой возражает против отнесения чёрного духовенства к категории граждан, так как это противоречит ранее заявленному требованию, согласно которому граждане должны иметь «известное постоянное жительство». С.П. Трубецкой же указывает, что «не чёрное, ибо отшельники».

Но в схеме Н.М. Муравьёва есть ряд мест, вызвавших критику С.П. Трубецкого. Статью об участии общинных крестьян в выборах тысяцкого он снабжает таким комментарием: «неравенство прав, а, следовательно, различие состояний». Н.Ф. Лавров трактует этот комментарий как указание на то, что «в данном случае Муравьёв как бы уже отступает от принципа гражданского равноправия». М.В. Нечкина считала, что этим комментарием С.П. Трубецкой «уличал Муравьёва в том, что отмена сословного строя была далеко не до конца им проведена».

Таким образом, названные исследователи видели в критике политический смысл, акцентируя внимание на неприятии социально-политического неравенства. Смысл этого замечания представляется более ясным при сопоставлении с комментарием к статье об обязанностях волостного управления, которое должно «отбирать показания обывателей и разделить их под разными статьями, поелику различные имения доставляют жителям различные права». На это С.П. Трубецкой замечает: «сие разделение нехорошо. Можно имение сделать условием должностей, но неприлично давать имущество мерою прав».

Резюмируя эти два комментария, можно заключить, что С.П. Трубецкой пятиступенчатой схеме стратификации населения Н.М. Муравьёва противопоставляет более простое разделение: на пассивных (обладающих всеми провозглашенными правами) и активных (кроме того, имеющих право занимать должности) граждан. Это подтверждается высказыванием, сопровождающим несколько запутанную статью о правах иностранцев.

С.П. Трубецкой пишет: «можно быть местным гражданином, не быв общественным». Таким образом, комментарии, касающиеся проектируемой структуры общества, указывают, что основным объектом критики были тезисы «Конституции», искусственно усложнявшие социальную организацию. С.П. Трубецкой вместо сложной в понимании и реализации пятиступенчатой схемы Н.М. Муравьёва предлагает более простую и чёткую систему, подразумевающую активное и пассивное гражданство.

С правами населения тесно связан вопрос о характере формирования и комплектации органов государственной власти. В этом разделе критика социальной структуры, предложенной Н.М. Муравьёвым, представлена наиболее чётко и ярко. В «Конституции» статья 38 гласит: «чтоб быть тысяцким, должно <...> иметь недвижимого имения <...> не менее 30 т. руб. серебром или движимого 60 т. руб. серебром». На это С.П. Трубецкой замечает: «почти все общественныя владения будут без тысяцких». М.В. Нечкина отмечала критику высокого имущественного ценза, характеризуя как «элементы сходных с южными сомнений», т. е. приписывала С.П. Трубецкому пестелевскую критику, но в более мягкой форме, «ужасной аристократии богатств».

Если рассматривать значение этого комментария и оценку М.В. Нечкиной, следует обратить внимание на замечание к следующей 39-й статье, в которой указывается, что граждане 2-го разряда могут быть членами верхней палаты законодательной власти державы - Дум Державных, а граждане 3-го разряда могут быть членами нижней палаты - палаты выборных. С.П. Трубецкой к этому положению задает риторический вопрос: «почему для представителей меньшее обеспечение?».

Получается, что критика направлена на усложненную структуру ценза, не обоснованную реальными обстоятельствами. Вот эта запутанная, спекулятивная система цензурирования граждан вызывает недоумение С.П. Трубецкого. А значит, в предыдущем комментарии негативную реакцию у него вызывает не имущественный ценз, а его произвольный необоснованный размер.

Обозначенная тенденция не менее ярко проявилась в замечаниях и комментариях, касающихся не политических вопросов, а конкретных формулировок. Стоит рассмотреть правки редакционного характера. Н.М. Муравьёв пишет: «Всякий имеет право заниматься тем промыслом, который ему покажется выгоднейшим: земледелием, скотоводством, охотою, рыбною ловлею, рукоделием, заводами, торговлею <...>». На это С.П. Трубецкой замечает: «на что поимянования?».

Соседняя статья, провозглашающая отмену крепостного права и короткий панегирик против рабства, прокомментирована следующим образом: «Прекрасно сказано, но не уместно». В комментариях редакционного характера С.П. Трубецкой предстает как человек сугубо практический, не склонный к излишним рассуждениям и красноречию. Эти замечания пресекали отступления от конституционной формы, делали проект более чётким и понятным. В памятнике юридической мысли сложно уловить личностные черты его автора. Но пафос некоторых статей и комментариев дают нам возможность увидеть, как сочинение «беспокойного Никиты», как назвал Н.М. Муравьёва А.С. Пушкин в «Евгении Онегине», сопровождают правки опытного и несколько холодного критика - С.П. Трубецкого.

В заключение подведём некоторые итоги. Осенью 1821 г. Н.М. Муравьёв начал работу над созданием проекта «Конституции». Не ранее весны 1822 г. с этим проектом познакомился С.П. Трубецкой и сопроводил статьи своими комментариями. Историографическая традиция характеризует работу Н.М. Муравьёва как умеренную либеральную «Конституцию», а воззрения С.П. Трубецкого, отразившиеся в замечаниях, - как демократическую критику. Сопоставление содержания комментариев, адресованных статьям по одному или близким вопросам, позволило усомниться в традиционной точке зрения.

Предложенный анализ показал, что С. П. Трубецкой выступает, скорее, не как «демократический критик» конституционного памятника «ограниченной дворянской революционности», а в качестве человека, прагматически мыслящего, стремящегося приблизить «утопичный», по выражению Н.И. Тургенева, проект к обстоятельствам жизненной реальности и наполнить его конкретным политическим смыслом.

Share622018-08-12 16:55:09

С.П. Трубецкой

Замечания на книгу М.А. Корфа «Восшествие на престол императора Николая I»

Все, что писано до сих пор о днях, предшествовавших вступлению на престол покойного государя Николая Павловича, не имеет для меня и тени справедливости. Иностранные писатели прославляли великодушную борьбу двух братьев, не имевшую примера в истории, уступавших один другому престол обширнейшего в просвещенном мире государства. Русские по примеру иностранцев рассказывают то же. Отчего происходила такая странность?

Иностранцы могли не знать того, что происходило в недрах императорского семейства; они видели только то, что ясно было всем, то есть, что Константин не принял принесенной ему присяги и что вследствии того Николай вступил на престол.

Они видели междуцарствие в Российской империи, продолжавшееся 16 дней, в течение которых не было сделано меньшим братом, имевшим притязания на престол, никакой видимой попытки для удержания за собой престолонаследия; они знали, что этот брат, назначенный в духовном завещании Александра наследником престола после него, принес присягу брату старшему, законному наследнику по праву первородства, и заключили, что все это он сделал по доброй воле, по великодушию. Но русские почему повторяют то же за иностранцами?

Откуда они взяли слова, влагаемые ими в уста вел. кн. Николая и которыми он будто бы отказывался принять престол, предложенный ему членами Государственного совета?

Быв отлучен от круга государственных деятелей в продолжении 30 лет и проведя все время царствования имп. Николая на противуположном крае пространного Российского государства, на восточных пределах империи, в дальнем сибирском крае, я не имел средств разрешить этого вопроса. Думаю, что льстецы и царедворцы сочинили из подобострастия эту кривую страничку, которую вклеили в историю.

Это меня не удивляло, но если чему удивляюсь, то что нашел то же повторенным в рассказе человека, разделившего со мною заточение и испытавшего на себе всю мстительность Николая. Простое рассуждение должно убедить, что если бы Николай действительно не воспользовался обстоятельствами оттого, что признавал законным права старшего своего брата Константина, и великодушно обрекал себя на честь быть первым подданным своего брата, то не поступил бы с такою жестокостью, какую оказал в отношении тех, которые восстали против неправильного вступления его на престол.

Неправильного потому, что Константину присягнули по манифесту правительствующего Сената, а Николай не хотел соблюсти для себя этой правильной формы и издал манифест от собственного лица, в котором объявлял, что старший брат отказался и что потому право остается за ним. Не так же ли бы он поступил, если б хотел овладеть престолом, не имея на то согласия истинного наследника?

В книге, изданной статс-секретарем бароном Корфом под заглавием «Восшествие на престол императора Николая I», сказано, что великий князь не только не знал намерения имп. Александра назначить его своим наследником, но и не помышлял никогда, чтоб престол должен был когда-либо сделаться его достоянием, а потому был объят страхом, когда узнал, что Константин не принял данной ему присяги.

Такое повествование должно казаться очень странным всем тем, кто знал, что Александр давно уже сделал завещание, которое хранилось в трех экземплярах в московском Успенском соборе, в Государственном совете и в правительствующем Сенате. Публике петербургской было очень известно1, что этим завещанием Николай, назначался наследником престола, и, конечно, это знала не одна петербургская публика. Как же этого не знал великий князь, до которого это всех более касалось?!

Можно утвердительно сказать, что это обстоятельство никого не беспокоило: Александр казался таким здоровым, обещал жить еще долго, и о преемнике его никто не беспокоился.

Далее в той же книге рассказывается, как братья уступали друг другу престол, что уже писано было во всех иностранных сочинениях, описывавших тогдашние события в России, и из которых, вероятно, почерпнул свой рассказ и сочинитель статьи, которой эпиграфом служат ст[ихи] 10, 12 и 13-й второго послания апостола Павла к коринфянам.

Не стану разбирать2 всех этих повествований, расскажу просто, что я слышал собственными ушами и видел собственными глазами в течение тревожных дней, когда еще не было известно, какой выход будет из запутанного дела, завязавшегося смертью Александра3.

1. В черновике так: «Это обстоятельство известно было не одной высшей петербургской публике; слух о нем должен был распространиться между многими, проживающими внутри государства, когда многим лицам, подобным пишущему эти строки, он не был тайною».

2. В черновике далее: «ни того, что рассказывается о происшествиях вступления на престол Николая, как в упомянутой выше книге, так и во всех иностранных, попадавшихся мне сочинениях, ниже в приложенной рукописной статье, в которую сочинитель ее поместил сведения, неизвестно мне откуда почерпнутые».

3. На этом беловик обрывается. Далее в рукописи помета автора: «За сим лист 2-й». На листе 2-м далее зачеркнуто: «Счастливый случай доставил мне такие сведения, которые мало кому известны. Вероятно, никто из действующих лиц не оставил после себя записок, а все они уже померли и доверили ли кому, что происходило, мне не могло быть известным.

Один есть человек, который, по предположению моему, должен знать, но увижусь ли я с ним когда, не знаю, и потому до времени остается для меня это сведение истинным. Вот что было в тот же день или, вернее сказать, вечер, когда приехал курьер с известием об опасной болезни, в которой находился тогда имп. Александр Павлович». Далее вынесено на поле и тоже зачеркнуто: «В следующих строках я расскажу то, что мне было известно от человека, хорошо извещенного, не прибавляя ни же малейшего от себя».

Я был коротко знаком с действ. стат. сов. Федором Петровичем Опочининым. Приехав к нему 25 ноября, после разговора о тревожных вестях, привезенных вчерашним курьером, он мне сказал1, что, получив известие, привезенное фельдъегерем, вел. кн. Николай пригласил к себе председателя Государственного совета кн. Петра Васильевича Лопухина, кн. Алексея Борисовича Куракина и гр. Михаила Андреевича Милорадовича, бывшего, как известно, тогда военным генерал-губернатором С.-Петербурга и, по случаю удаления императора от столицы, облаченного особою властью.

Великий князь объявил им свои права на престолонаследие, известные им по желанию Александра, чтоб он вступил после него на престол, и по отречению Константина Павловича2 по случаю бракосочетания его с польской девицей Грудзинской, потом княгиней Ловичевой3.

Гр. Милорадович ответил наотрез, что вел. кн. Николай не может и не должен никак надеяться наследовать брату своему Александру в случае его смерти; что законы империи не дозволяют государю располагать престолом по завещанию; что притом завещание Александра известно только некоторым лицам и неизвестно в народе; что отречение Константина также не явное и осталось необнародованным; что Александр, если хотел, чтоб Николай наследовал после него престол, должен был обнародовать при жизни своей волю свою и согласие на нее Константина; что ни народ, ни войско не поймет отречения и припишет все измене, тем более что ни государя самого, ни наследника по первородству нет в столице, но оба были в отсутствии; что, наконец, гвардия решительно откажется принести Николаю присягу в таких обстоятельствах, и неминуемое за тем последствие будет возмущение4.

Совещание продолжалось до двух часов ночи. Великий князь доказывал свои права, но гр. Милорадович их признать не хотел и отказал в своем содействии. На том и разошлись5.

Когда было получено известие о кончине государя, тотчас были созваны Совет и Сенат.

Я приехал во дворец, когда уже заздравный молебен был внезапно прекращен по случаю приезда курьера с известием о смерти государя. Я вошел обыкновенным малым входом, известным под именем Комендантской лестницы, и был крайне удивлен, войдя в первую комнату, которая отделяет церковь от внутреннего караула, найдя в ней гр. Милорадовича, отдающего приказания коменданту Башуцкому разослать тот же час плац-адъютантов по всем караулам с приказанием привести немедленно караулы к присяге6.

1. Далее зачеркнуто: «Знаешь ли, что я теперь попал в честь и люди, которые давно уже раззнакомились со мною, начинают делать мне визиты; сегодня был у меня даже кн. Алексей Борисович Куракин, который уже три года не был у меня. Потом он мне рассказал, что вчера поздно вечером».

2. Далее зачеркнуто: «бывшему в 1817 году».

3. Далее зачеркнуто: «Не знаю, что говорили и что помышляли сказать князья Лопухин и Куракин, но знаю, что».

4. Далее зачеркнуто: «в столице, которого утушить не будет никаких средств».

5. Последующий текст отчеркнут автором. Видимо, на этом заканчивался рассказ Опочинина, и далее автор продолжал свое повествование.

6. Далее зачеркнуто: «Константину Павловичу».

Это распоряжение было сделано графом до совещания Государственного совета.

Я вошел в залу собрания Совета и здесь с некоторыми другими лицами, адъютантами обоих великих князей Николая и Михаила, ожидал, какое постановление сделано будет Советом.

Приносят бархатную подушку, на которой стоит маленький ковчежец, золотой или позолоченный; узнаем, что это несут духовное завещание покойного императора.

Кн. Александр Николаевич Голицын при открытии заседания сказал, что покойный государь император оставил завещание с тем, чтоб оно было открыто тотчас после его смерти и прочтено прежде приступления к новой присяге или к какому-либо действию.

Гр. Милорадович сейчас отвечал на эту речь, сказав, что в отношении престолонаследия государь по существующим в России законам не может располагать по духовному завещанию. Что из уважения к лицу покойного можно прочесть духовное его завещание, но исполнения по оному не1 может быть.

Затем приказано было принесть завещание, и когда оно было прочтено, то адмирал Николай Семенович Мордвинов встал и сказал: «Теперь пойдемте присягать имп. Константину Павловичу». Все встали и пошли сначала в покои вел. кн. Николая для объявления ему решения, принятого Советом. Мы поспешили в комнаты, чрез которые должно было проходить великому князю, и я видел его, как он, бледный, шатающийся на ногах, проходил в покои матери своей, имп. Марии Федоровны, откуда уже прошли прямо в большую церковь. Мы в свою очередь отправились туда же.

В комнате, где стоял обыкновенно внутренний караул, бывший в тот день от 1-го взвода роты его величества лейб-гвардии Преображенского полка, стоял налой с крестом и евангелием. Солдаты спросили:

- Что это значит?

- Присяга, - отвечали им.

Они все в один голос:

- Какая присяга?

- Новому государю.

- У нас есть государь.

- Скончался.

- Мы не слыхали, чтоб он и болен был.

Пришел комендант Башуцкий и стал им рассказывать, что известно было уже о болезни и смерти государя. Тогда головной человек вышел вперед и начал те же возражения, прибавив, что они не могут присягать новому государю, когда2 у них есть давно царствующий, а верить его смерти не могут, не слыхав даже о его болезни.

Дежурный генерал Главного штаба е. в. Потапов пришел на помощь коменданту, подтвердил его рассказ и начал уговаривать людей принесть требуемую присягу. Солдаты настаивали упорно в своем отказе.

1. Далее зачеркнуто: «не обязательно».

2. Далее зачеркнуто: «знают, что есть уже».

Между тем вел. кн. Николай Павлович и члены Государственного совета успели уже присягнуть в церкви и Николай вышел к упорствовавшему караулу, подтвердил слова генералов и объявил, что он сам уже только что присягнул новому государю Константину Павловичу. Волнение утихло, солдаты присягнули.

Посмотрев все эти происшествия в Зимнем дворце, я поехал в Сенат, чтоб узнать, что там делается.

Сенаторы уже разъехались. Я нашел только двух обер-прокуроров Александра Васильевича Кочубея и Семена Григорьевича Краснокутского. Они с негодованием рассказали мне, что сенаторы присягнули по одному словесному приказанию, переданному от министра юстиции, а на вопрос мой о конверте с духовным завещанием Александра отвечали, что министр велел его прислать к себе.

Из этого рассказа явно оказывается, что судьбами Отечества располагал один гр. Милорадович1.

Через несколько дней после того, когда стало известно, что Константин не принимает данной ему присяги и между тем отказывается и ехать сам в Петербург и издать от себя манифест о своем отречении, граф, проходя в своих комнатах, остановился пред портретом Константина и, обратившись к сопровождавшему его полковнику Федору Николаевичу Глинке, сказал с горечью: «Я надеялся на него, а он губит Россию»2.

Из этого обстоятельства должно заключить, что графу неизвестным осталось торжественное объявление Константина Павловича с отречением, напечатанное в книге о восшествии на престол в приложениях под № 3. Если б это объявление не было скрыто, а объявлено всенародно, то не было бы никакого повода к сопротивлению в принятии присяги Николаю и не было бы возмущения в столице.

В тот самый день, когда была принесена присяга новому имп. Константину Павловичу, то есть 27 ноября3, вел. кн. Николай послал просить к себе действ, стат. сов. Федора Петровича Опочинина.

1. Далее зачеркнуто: «Он один положил непреодолимую преграду властолюбию вел. кн. Николая Павловича, отказавшись решительно действовать в его пользу и угрожая восстанием всех полков гвардии, если порядок первородства захотят обойти».

2. Далее зачеркнуто: «В это время приехал в Петербург попечитель Казанского университета Магницкий. Осведомившись из рапортов о приезжающих о приезде его и зная его за беспокойного человека, гр. Милорадович в тот же день выпроводил его вон из города. Это рассказываю только для того, чтоб показать, как власть графа была тогда велика в столице и как никто не смел ей противиться.

Явно также кажется [одно слово не поддается прочтению], что вел. кн. Николай не оказал никакого великодушия и вовсе не помышлял оставить престол своему старшему брату Константину; но все, что были в его власти, средства употребил для достижения власти. Это еще яснее выкажется из последующего рассказа. После этого еще раз спрашиваю: откуда взяли господа историки сказание о великодушной и беспримерной борьбе двух братьев, взаимно уступающих друг другу престол такого огромного государства, как Российская империя. Это для меня непонятно. Но должен же быть источник, из которого вся эта ложь почерпнута, и любопытно бы было открыть этот источник».

3. Переправлено, было: «26».

Этот человек был некогда адъютантом Константина Павловича, потом перешел в гражданскую службу, которую по неприятностям оставил, и проживал в С.-Петербурге довольно уединенно, в кругу небольшого числа хороших своих знакомых. Он постоянно сохранил благосклонное к себе расположение Константина Павловича и даже дружбу его; жил в городе в Мраморном дворце, принадлежавшем цесаревичу, а летом в его же Стрельнинском дворце.

Не было в Петербурге человека, который был бы ближе его к Константину Павловичу. Его и избрал вел. кн. Николай посредником между собой и братом и ему поручил ходатайство об уступке ему престола, напомнив его высочеству, что он сам добровольно, без всякого принуждения отрекся от наследства1. В ночь на 30-е Опочинин уехал, но, встретив дорогою ехавшего из Варшавы вел. кн. Михаила Павловича, возвратился с ним обратно в столицу2.

Опочинин рассказал мне, что Константин, получив известие из Таганрога о смерти Александра, заперся на целый день в комнате и никого не принимал, никакого приказания не отдавал и ничего о кончине государя не объявлял в Варшаве3. Опочинин был снова отправлен с прибавлением просьбы, чтобы Константин прислал формальное и торжественное отречение, по которому Николай мог бы беспрепятственно вступить на престол. Гр. Милорадович постоянно настаивал на том, чтобы это было исполнено, если б не захотел Константин сам приехать в Петербург и лично передать престол брату.

Опочинин поехал с намерением употребить все средства, чтоб уговорить Константина приехать в столицу империи, и даже имел надежду, что слова его подействуют достаточно, чтоб заставить Константина4 принять царство. Он вспомнил, что когда Константин писал к Александру по настоянию его величества в 1822 г., то он сказал Федору Петровичу, что имеет полную уверенность, что не переживет своего брата. Жена же Опочинина Дарья Михайловна, дочь фельдмаршала кн. Михаила Илларионовича Смоленского-Кутузова, не разделяла надежд своего мужа и говорила мне, что она уверена, что Константин не примет престола, что он всегда говорил5: «Меня задушат, как задушили отца».

Опочинин, уезжая, знал неприязненное расположение войска и народа к великим князьям и как охотно все принесли присягу Константину, говоря, что ему служить можно, а братьям его нельзя, и потому понимал необходимость торжественного отречения Константина и считал надежнейшим, чтоб он сделал это не одним печатным манифестом, но лично, изрекши свое отречение пред войском лейб-гвардии и народом в столице.

Здесь оканчиваются мои сведения о течении переговоров Николая с Константином, исключая того, что в ответ на все свои домогательства Николай получил от Константина собственноручную записку, в которой он в самых неприличных и даже неблагопристойных выражениях писал, что он знать ничего не хочет, что делается в Петербурге, и чтоб делали что хотят и как хотят.

Так мне было рассказано, и это подтверждается рассказом бар[она] Корфа, когда он говорит, что последнее письмо Константина было написано в таких выражениях, что нельзя было его обнародовать, хотя после и прилагает в прибавлениях какое-то письмо, в котором ничего подобного не оказывается.

Вследствие этого публика справедливо обвиняла Константина в неуважении ни к себе, ни к народу и в отсутствии малейшего чувства любви к Отечеству; а публика была обманута скрытием воззвания, которым он объяснял причины, побуждающие его не принимать присяги, и приглашал народ присягнуть Николаю.

Это воззвание осталось бы неизвестным, если б не было припечатано в приложениях к книге, изданной бар[оном] Корфом.

1. Далее зачеркнуто: «письмом, посланным к покойному Александру в 1817 году». Здесь Трубецкой ошибся в дате. Ниже последовало исправление 1817 г. на 1822 г.

2. Далее зачеркнуто: «Михаил Павлович не привез со своей стороны никакого иного известия, как-то, что Константин Павлович, получив с поручиком фельдъегерского корпуса Миллером известие из Таганрога о смерти императора, заперся один в комнате и весь день никого не принимал. Сам Михаил Павлович мог его увидеть только на другой день перед отъездом и ничего от него не узнал о его намерениях и что вследствие полученного известия цесаревич никакого».

3. Далее зачеркнуто: «Из этих сведений невозможно было вывести никакого заключения».

4. Далее зачеркнуто: «остаться на царстве».

5. Далее зачеркнуто: «На престоле меня».

Печатается по публикации в кн.: С.П. Трубецкой: Материалы о жизни и революционной деятельности. (Иркутск, 1983. T. 1), где рукопись воспроизводится по автографу. Датируется временем не ранее сентября 1857 - не позднее начала февраля 1858 г. Текстолог, и реальный коммент. см. в указ, изд., с. 389-392.

Share632018-09-22 09:53:15

С.П. Трубецкой

(Дневник 1857-1858 гг.)

3-го октября 1857 г. государь император Александр Николаевич с императрицей Марией Александровной въехал в Киев по дороге из Житомира в 5 часов пополудни. Купечество поднесло их величествам хлеб-соль, у самого въезда были построены триумфальные ворота. Стечение народа пешего и в экипажах было огромное. Чиновничество все ожидало в Лавре, куда прямо проехала императорская чета. Митрополит встретил краткою речью. Приложившись к мощам, их величества поехали в приготовленный для них дом генерал-губернатора. Толпа народа долго стояла перед домом. День, туманный с утра, совершенно разгулялся после обеда.

4-го представлялось дворянство Киевской, Волынской и Подольской губерний, находящееся налицо в Киеве1. К[иевско]-В[олынский] г[енерал]-г[убернатор] замешался несколько в именах предводителей. Государь приказал, чтобы губернский предводитель представил прочих. Каждого предводителя спрашивал, давно ли он занимает свою должность. Потом было представление военных начальников. Гражданского губернатора и попечителя учебного округа призывал в кабинет, каждого особенно. С попечителем много говорил об университете, о добром его действии и сказал, чтоб на него положился.

После всех неприятных и разнородных случаев, которые распространялись о расположении государя к здешнему учебному округу2, такое благосклонное принятие попечителя было очень одобрительно; назавтра царь обещал посетить университет. После этой аудиенции царь принимал чиновников разных ведомств. Г-на Алферьева3 (отставного) поцеловал. Генерала Четверикова, заведующего частью путей сообщения4, спросил, завален ли Чорторой? На ответ, что Завален и что нет более опасности, чтобы Днепр продолжал отдаляться от города, ответил: «Я завтра сам посмотрю». (Инженер Виньел5, строивший мост на Днепре, был на днях в Киеве; если он еще здесь, не худо бы государю взять его с собой и с ним вместе обозреть работы.)

По представлении был развод в крепости. А потом в час пополудни их величества выбыли в Софийский собор и Михайловский монастырь. Митрополит у входа в первый, пред воротами, встретил с крестом. Я стал в толпе. Государь похож на свои портреты; был в мундире Преображенском с аксельбантом, а я принял за генерал-адъютантский, что мне не понравилось. Черты императрицы не мог хорошо разглядеть. Вечером купечество угощало чаем в дворцовом саду.

Сад и весь город были иллюминованы очень богато, более вчерашнего, только ветер несколько задувал шкалики. Когда поехали в сад, я возвращался оттуда и встретил коляску их величеств на углу дома г[енерал]-г[убернатора], и как напротив его дом канцелярии был очень освещен, то я и мог разглядеть лучше прежнего царские лица; однако лицо ее величества недостаточно рассмотрел, так что преимуществует портрет. Она сидела с другой стороны коляски. Вечером меня известили, что князь Долгоруков6 просит меня завтра утром в 9 часов к себе, желая со мною познакомиться.

5 октября. Нельзя уклониться от знакомства с шефом жандармов. Я пришел ровно в назначенный час; сказал находившемуся в передней камер-лакею свое имя, и он тотчас повел меня в гостиную мимо стоявших трех военных штаб-офицеров в зале. Пошел доложить в следующую комнату, в которой был полусвет, а вышед, просил меня обождать. Слышно было, что в соседней комнате разговаривают.

Минуты чрез полторы вышел из нее штаб-офицер и за ним князь. Мы остались одни и сели. Он сказал: «Я просил вас пожаловать ко мне не по какому-либо делу, а желая с вами познакомиться». Потом расспросы о здоровье, о влиянии климата, о жизни здесь и в Сибири, о месте там пребывания и вообще сибирском крае. «Вы были хорошо знакомы с братом моим Ильей7, прекрасный был человек, умер рано; и брата моего старшего знали, сестру мою графиню Бержинску8, она умерла» и т. п. Пришли сказать, что губернские предводители приехали - «сейчас».

Еще после нескольких слов он встал и говорит с милой улыбкой: «И по обязанности моей я должен был познакомиться с вами». - «Если вы говорите об обязанностях ваших, то мне дозвольте этим воспользоваться и объяснить, что по манифесту я имею полную свободу, а здесь нахожусь как бы под надзором. Встречаю препятствия к выезду, в получении подорожной...» - «Однако вам дали». - «Да, но не сей час, и я бы не стал говорить об этом, если бы вы сами не упомянули об обязанностях ваших. Для меня оно вовсе ничего не значит, но есть другие в моем положении, которые живут в маленьких городках и могут оттого терпеть притеснения, напр[имер] Быстрицкий, который писал в[ашему] с[иятельству], прося о продолжении пособия»*.

- «Я думаю, что он его получит; это увижу, когда буду на месте; ведь он его получал». - «Да, и имеет в нем нужду, здесь не оказывают участия. Простите, что я вас этим беспокоил». - «Я справлюсь и благодарю вас». - «Манифестом мы освобождены от надзора». - «Да! в манифесте так, - с едва заметной улыбкой, - все под надзором». - «Я не боюсь надзора, действия мои может всякий видеть, и пусть за мной надзирают, но не дают мне этого чувствовать». - «Я осведомлюсь».

- «Вероятно, это вышло по ошибке Министерства внутренних дел; при объявлении нам о манифесте оно прибавило «под надзором». Еще раз прошу вас извинить меня». - «Напротив, я вам очень благодарен». Затем мы распрощались; я просил его засвидетельствовать мое почтение княгине Салтыковой9, сестре <...>**. «Она сюда не приехала, уехала прямо в Петербург, непременно исполню». Я вышел и, проходя зал, где уже довольно собралось, ни на кого не смотрел, пожалуй, подумали, что, быв принят наедине шефом жандармов, имел к нему какой-нибудь донос.

Разговаривая о состоянии крестьян в Сибири, я сказал князю, что есть места, в которых крестьянин не может по местным уже обстоятельствам жить в довольстве, как, напр[имер], около Киренска, но где нет природных к тому препятствий, крестьяне вообще живут хорошо, имея полную свободу избирать род занятий и распоряжаться своим временем, не будучи под надзором чиновников государственных имуществ. Он мне на это отвечал, что и здесь это переменится.

Сегодня, кажется, цари .были в пещерах в одних верхних, потом по приглашению митрополита завтракали у него. В 1-м часу поехали смотреть институт для девиц; государь оттуда скоро уехал в кадетский корпус, а оттуда в университет. Государыня, пробыв 20 мин. в институте и жалуясь, что ей нет времени пробыть долее, поехала в Левашевское девичье училище. В корпусе государь осмотрел кадет, заставлял их делать застрелочное ученье, сказал, что маршируют и все приемы они делают хорошо, и, показав пальцем на свой лоб, прибавил; «а что у вас тут». Г. Путята10, который был прислан Ростовцевым11, отвечал, что он был в классах и что в них идет хорошо. Царь благодарил, поцеловал директора Вольского и поздравил генералом.

В университете студенты с воспитанниками обеих гимназий и с профессорами были собраны в 12 часов. Государь приехал в три. Поздоровавшись с учениками, обратился к студентам и сказал им: «Мне приятно слышать от попечителя, что он доволен вами; а у вас была скверная история12, надеюсь, что повторяться не будет. Простительно молодому человеку сделать шалость, но собраться массой, как вы сделали, непростительно и всегда требует наказания. Я надеюсь, что впредь подобного не будет».

Все чины университетские были представлены. Обошед все кабинеты и осмотрев клинику, государь уехал при криках «ура!» от студентов, гимназистов и народа. Студентам, содержавшимся в крепости, объявлено прощение; один Высоцкий определен фельдшером на один год, двое лекарями в другие города на два года, а прочим разрешено вступить опять чрез год в университет для окончания наук.

Вечером были доклады, и в театре напрасно ожидали.

6-го. После обедни в Лавре осматриваны были разные инженерные работы, как, напр[имер], спуск к мосту на крепости и пр. Вечером большая иллюминация и бал, данный дворянством всех трех губерний и представленный всеми губернскими и уездными предводителями. Знатнейшее дворянство съехалось также из своих поместьев. Дамы представлены были императрице на бале. До того она приняла только Голубцову - начальницу института и Ярошинскую - жену киевского губ[ернского] предводителя] дворянства. Комнаты и коридоры здания 1-й гимназии, где давался бал, были богато убраны.

Menu ужина был напечатан золотыми буквами на раззолоченных по краям бумажках. Но устройство бала подверглось большой критике. Государь и государыня прошли три польских, и потом государыня села в креслах, поставленных для нее и государя на возвышении. Государь не садился. Теснота мешала танцам. Дамы так обступили государыню, что часто заслоняли ей вид танцев, и должны были просить их расступиться. Государыня хотела видеть, как здесь танцуют мазурку, но лучший мазурист Котуржинский не мог приехать, сломав себе ногу, и потому ничего оригинального не было. Прислуга была сборная и непривычная, и потому угощение дано плохо.

В 11 часов загорелась одна из двух люстр, сделанных из бумажных цветов, и несколько испугала сначала танцующих, но скоро была потушена; а между тем пошли к ужину. На огромном столе поставлено было только 20 приборов, и прибор от прибора на большом расстоянии.

Большая часть присутствующих вместо того чтобы идти в три большие залы, в которых накрыты были для них столы, столпились у той, где сидели государи, и тем затруднили служение, от чего происходила медленность и беспорядок, так что государыня сидела долго пред своим прибором, наконец, изъявила желание получить хоть чашку бульона. Перед ней, как и всеми другими гостями, были положены две булки хлеба, она хотела отломить и не могла, повертела в руках и положила опять на стол. Распорядители не осведомились ни о порядке, какому должны следовать, ни о привычках высоких своих гостей, и все было неудачно.

7- го. В 10 ч. утра государь с государыней, съездив в Лавру и заехав в Братский монастырь, где отслужили молебен, выехали из города и пересели к мосту*** в свои дорожные экипажи. Дворяне, чиновники и попечитель с студентами там с ними простились.

13 декабря 1857 г., Киев. Получено на днях циркулярное приглашение дворянству составить по примеру Виленской, Ковенской и Гродненской губерний в каждой из подчиненных здешнему генерал-губернатору трех губерний комитеты из избранных дворянством лиц для составления проекта освобождения крестьян. Каждому комитету губернскому дается шесть месяцев на обсуждение начал, на которых он полагает освободить крестьян; по истечении которого времени губернский комитет должен представить постановленное им положение генерал-губернатору, которому также дается 6-месячный срок для дальнейшего представления постановлений со своим мнением. Положено принять за основание постановление, сделанное уже литовскими губерниями и состоящее в следующем:

1. Крестьянин получает в собственность избу с огородом, двором, постройками, гумном и прочими принадлежностями по оценке ее стоимости; и цену этой стоимости должен выплатить помещику в течение 12 лет.

2. Земли пахотные и луговые****, которыми он до сих пор пользовался, остаются в его владении, и он обязывается за пользование ими***** таковою же работою, какую поныне исправлял в пользу помещика.

3. Крестьянин остается крепким земле в течение 12 лет, т. е. до тех пор, пока он не уплатит цены своей хаты с принадлежностями.

4. Требуется, чтоб было сделано постановление и приняты меры для обеспечения бездоимочного взноса государственных податей.

5. Требуется постановление о полицейском управлении сельских общин и о суде для разбора тяжебных случаев.

26 февраля. Много времени прошло с тех пор, как получен здесь циркуляр, приглашающий дворянство устроить быт крестьян на новых началах, более свойственных христианской любви и не унижающий человечество. Все губернии Российской империи, в которых существует крепостное сословие, получили ровно подобные же приглашения.

Журналы русские и иностранные рассуждают об этом важном предприятии; дворянство во многих губерниях сходилось для рассуждения о нем, и часто от разных лиц дворянского сословия можно было слышать мнение по сему предмету. Всех этих данных достаточно, чтобы вывести заключение об общем впечатлении, произведенном высочайшим вызовом о готовности дворянского сословия содействовать благодетельным намерениям царя и о средствах, им предпринимаемых, к достижению этой цели.

К несчастью, должно признаться, что вообще все дворянство империи не оказало ни малейшей готовности содействовать благим видам своего царя. Давность владения, привычка к обладанию себе подобными сроднили его с мыслью, что право владения крепостными людьми нисколько не противоречит законам природы, что оно необходимо для благоустройства государства, которого сила, могущество и порядок основаны на сословии дворянском, служащем вернейшею и надежнейшею опорою для государства, что, наконец, власть господская благодетельна для крепостного сословия: господин есть поставленный законом покровитель своего крепостного человека, он дворового кормит, одевает, воспитывает, крестьянина же ограждает от могущих встретиться ему посторонних притеснений, кормит его в голодный год; и если крестьянин дает ему за это оброк или работает на него землю, то он только исполняет этим обязанность признательности за благодеяния, которые изливаются на него владельцем.

Отношения помещика и крестьянина крепостного основаны на патриархальных началах, самых свойственных природе человеческой и образующих из владельца и подвластных ему как бы одно семейство. Помещик отец, крепостные его дети.

Нет надобности оспаривать всех этих и подобных положений. То, что видится беспрестанно на деле, нисколько не оправдывает вышереченных притязаний дворянства.

Дворяне Киевской губернии приняли сначала циркуляр, присланный генерал-губернатору, как бы за простое извещение о действиях трех литовских губерний, сообщаемое только для сведения, а потому полагали, что можно оставить без ответа. Когда после некоторого времени убедились, что нужно будет подать на него адрес, то пошла речь о том, чтобы отказаться от последования выказанному примеру, хотя, впрочем, многие изъявляли сомнение, чтоб это возможно было.

Между тем возвратился из Петербурга предводитель дворянства Ярошинский и стало известно, что он два раза видел государя, который высказал удивление, что не имеет еще адреса Киевского дворянства, и отзывался с похвалою о Нижегородском, подавшем первый пример согласия. При этом государь изъявил убеждение о необходимости меры и твердую волю привести ее в исполнение. Нечего было делать, надобно изъявить согласие. Но как бы написать адрес таким образом, чтобы, основываясь на смысле его, можно было, если не усилить, то, по крайней мере, не ослабить зависимость крестьян от помещика при новом положении. На это обратила все внимание свое большая часть уездных предводителей, съехавшихся для совещания во время Контрактов.

В это время стало известно, что попытки дворян некоторых губерний отстранить от себя чашу с горьким питьем, оказались безуспешными: что государь изъявил непременное намерение привесть в исполнение свою волю, и Киевское дворянство составило адрес, которым изъявило желание открыть комитет для устройства нового положения. Адрес составлен очень неловко и редакция его плоха, но все же он пошел. За Киевским последовали дворянства Подольское и Волынское. До сей поры известны, кроме здешних, еще одиннадцать губерний, представивших адресы; в некоторых комитеты открыты, как- то: в Петербургской, Московской, Нижегородской.

1 марта. Сегодня я читал в «С.-Петербургских ведомостях» отношение министра внутренних дел к с.-петербургскому военному генерал-губернатору с пояснением 1-го циркуляра министра, в котором в довольно темных выражениях подтверждается о необходимости обеспечить крестьянам поземельную собственность и безбедное существование и замечено, что если крестьянин в течение положенных 12 лет переходного состояния не выкупит своей усадьбы, то это не может служить ему препятствием к переходу на другое место жительства.

Это нужно было определить, иначе могли в иных губерниях постановить, что крестьянин не имеет права переходить на иное жительство, не уплатив сполна цены, наложенной на усадьбу, и, таким образом, крестьянин мог бы оставаться в бесконечной кабале. Перевод крестьян с одной земли на другую и обмен земли крестьянской на помещичью дозволяется не иначе, как с согласия обеих сторон. Вот непременные правила, постановленные министром: обеспечение помещикам поземельной собственности, а крестьянам прочной оседлости и средств к надежному существованию и к исполнению своих обязанностей.

5 марта. С последней почтой я получил речь, произнесенную военным губернатором Нижегородской губернии Александром Николаевичем Муравьевым при открытии комитета <...>13.

*Бывшему подпоручику Андрею Быстрицкому, сужденному по прикосновенности к политическим делам 1825 г. 14 декабря, на основании высочайшего указа, данного правительствующему Сенату в 26 [-й] день августа 1856 г., даровано право потомственного дворянства с возвращением из Сибири на жительство в пределах Российской империи (исключая С[анкт-] Петербурга и Москвы).

Быстрицкий, возвратясь на родину, в [далее зачеркнуто: «кажется, в Подольскую»] Киевскую губернию, не нашел в живых никого из родственников и, не имея никаких средств к пропитанию, решился просить его с[иятельство] господина шефа жандармов об исходатайствовании ему продолжения того пособия, которым он пользовался [далее зачеркнуто: «во время бытности его»] в Сибири [далее зачеркнуто: «где ему отведено было»] и состоявшего из 15 десятин пахотной и луговой земли, 114 рублей деньгами и, сверх того, на одежду и паек от 18 до 30 руб., сообразно существовавшим на хлеб ценам, т. е. всего деньгами от 132 до 142 р. сер. (Примеч. авт.)

**Фамилия неразб.

***Так в подлиннике.

****В подлиннике: «пахотную и луговую».

*****В подлиннике «ея».

ГАРФ, ф. 1143, оп. 1, д. 1, л. 1-46; д. 7, л. 105.

В рукописи записи Трубецкого никак не озаглавлены. Возможно, они являлись отрывками не дошедшего до нас дневника декабриста. В настоящей публикации они условно названы Дневником. Заметка о А.А. Быстрицком не была связана с общим текстом и введена в него при публикации Записок кн. С.П. Трубецкого в 1906 г. как примечание, где поденные записи были помещены под заголовком «Отрывки из записок 1857-58 годов». На наш взгляд, это вполне оправданно. В том же виде они воспроизводятся и здесь.

Заметка о Быстрицком, по-видимому, написана Трубецким позднее в связи с хлопотами о получении для него казённого денежного пособия.

Записи относятся ко времени пребывания в Киеве Александра II. Написаны они декабристом по собственным впечатлениям и со слов близких. Несомненно, Трубецкому хотелось самому увидеть нового царя; возможно, что по внешнему его виду он надеялся составить более благоприятное впечатление о внуке и сыне тех, кого он достаточно хорошо знал. За бесстрастной манерой описания часто скрывается ирония. Об этом, в частности, свидетельствуют замечания Трубецкого по поводу того, что Александр II обратил лишь внимание, как кадеты «маршируют и все приёмы делают хорошо».

Недовольство проявилось и в описании встречи с шефом жандармов В.А. Долгоруковым, во время которой Трубецкой высказал протест против открытой слежки за декабристами агентов тайной полиции и получил весьма циничный ответ: «Все под надзором». Любопытно замечание Трубецкого о впечатлении, которое произвело его свидание с Долгоруковым на чиновное окружение последнего: «<...> пожалуй, подумали <...>, что имел к нему какой-нибудь донос».

Дневник является своеобразным комментарием и добавлением к письмам за соответствующий период.

1 В 1857-1859 гг. Александр II предпринял ряд поездок по губерниям России с тем, чтобы лично убедиться в настроениях дворянства.

2 См. примеч. 5 к письму 168.

3 Алферьев Сергей Петрович, преподаватель фармакологии и общей терапии в Киевском университете.

4 Четвериков Павел Филипович, ген.-майор, начальник X округа путей сообщения в Киеве.

5 Виньел - сведений о нём найти не удалось.

6 В.А. Долгоруков. См. о нём примеч. 3 к письму 121.

7 Долгоруков Илья Андреевич (1798-1848), кн., полковник, адъютант вел. кн. Михаила Павловича; член Союза спасения и Союза благоденствия, к суду не привлекался; позднее ген.-лейтенант.

8 Старший брат И.А. и В.А. Долгоруковых - кн. Долгоруков Иван Андреевич (1796-1807). Их сестра - Екатерина Андреевна (1798-1857), кн., замужем за гр. Бержинским Святославом Иосифовичем.

9 Салтыкова Екатерина Васильевна (урожд кн. Долгорукова, 1791-1863), кн.

10 Путята Дмитрий Васильевич (1806-1889), ген.-адъютант, с 1853 г. помощник начальника Главного штаба по военно-учебным заведениям.

11 Я.И. Ростовцев - см. примеч. 1 к письму 180.

12 См. примеч. 5 к письму 168.

13 После рескрипта Александра II от 20 нояб. 1857 г. Виленскому, ковенскому и гродненскому губернатору В.И. Назимову, в котором предлагалось создать дворянские комитеты и приступить к составлению проектов положения об устройстве и улучшении быта помещичьих крестьян, первыми на него отозвались дворяне Нижегородской губ. 17 дек. 1857 г. в Петербург было послано постановление дворянского собрания о полной готовности исполнить волю царя.

Немаловажную роль в подготовке соответствующего настроения дворян сыграл губернатор А.Н. Муравьёв, выступивший 10 февр. 1858 г. на открытии в Нижнем Новгороде губернского комитета по крестьянскому делу. Он подчеркнул, что на дворян возложены «надежды царёвы, надежды Отечества, надежды 250 000 обоего пола братий наших, ожидающих возвращения утраченных ими прав гражданской жизни и достоинства человека».

Жандармский офицер, секретно сообщавший о заседаниях комитета начальнику III Отделения, назвал речь Муравьёва «возмутительной прокламацией», так как в ней де предлагалось восстановить «утраченную свободу прав человека» (Чебаевский Ф. Нижегородский комитет 1858 г. - Вопросы истории, 1947, № 6, с. 86-94).

Share642019-03-10 14:22:57

Никита Кирсанов

Дети декабриста С.П. Трубецкого

Известен хрестоматийный эпизод, когда император Николай Павлович на первом допросе поинтересовался у арестованного Сергея Петровича Трубецкого: «Есть у вас дети?» На отрицательный ответ, император добавил: «Вы счастливы, что у вас нет детей! Ваша участь будет ужасная! Ужасная!»

Действительно, на протяжении девяти лет у князя Трубецкого и его жены Екатерины Ивановны, урождённой графини Лаваль, детей не было. И именно это обстоятельство омрачало счастье супругов Трубецких.

То, что для княгини Трубецкой составляло предмет мечтаний и надежд, то, чего в Петербурге не хватало ей для полного счастья, то, что казалось Бог упорно откладывал дать ей, было осуществлено в Сибирском изгнании. В Читинском остроге в феврале 1830 года, она впервые почувствовала счастье материнства. Как отмечал биограф Екатерины Ивановны, И.Н. Кологривов, исследование которого положено в основу данного очерка: «Новая нежная струя вливалась Богом после девяти лет напрасных ожиданий в её суровую жизнь».

Как ни была княгиня счастлива, но в одном из своих писем к сестре Зинаиде Ивановне Лебцельтерн от 21 декабря - 2 января 1830 года, она лишь вскользь упомянула о своей личной радости: «J'uttends mes couches avee impatience, quoique sans frayeur, et que je suis toute heureuse et fort etonnee en meme temps d'avoir enfin l'espoir d'etre meres».

Сашенька Трубецкая родилась 3 февраля 1830 года и уже 8/16 марта Екатерина Ивановна пишет сестре в Неаполь: «...Я вижу из твоего письма, что ты давно не имеешь обо мне никаких известий. Единственно, что я могу тебе в данный момент сообщить, это что мы здоровы и маленькая тоже. Как ты это можешь себе вообразить, я нахожу её очень хорошенькой и мне кажется, что она начинает понимать некоторые вещи. Она чрезвычайно меня занимает, впрочем, я не могу дать тебе других подробностей о такой маленькой особе, которой послезавтра минет пять недель.

Сначала она очень походила на Сергея, теперь её лицо сильно переменилось и она больше ни на кого не похожа...»

«Когда княгиня впервые прижала к своей груди свою крошку, «бесправную государственную крестьянку, - писал И.Н. Кологривов, - сердцу её было с чего болезненно сжиматься в предвидении судьбы ни в чём неповинного ребёнка. Однако простая, крепкая вера Екатерины Ивановны не уступила перед встававшими опасениями и колебаниями. Никогда и нигде она не усомнится, не дрогнет за своих детей. Евангельская истина о малых птицах, не забытых Богом, не была для княгини пустым звуком!»

Последующие письма к сестре, Екатерина Трубецкая наполняет новыми подробностями из жизни Сашеньки.

Чита. 21 июня/3 июля 1830 г.

«Я получила, дорогой и любезный друг мой, твоё чудное письмо от 24-го апреля. Тысячу благодарностей за всё, что оно содержит, а также за память о моей маленькой девочке и за заботы о ней ещё до появления её на этом свете. Твои посылки уже в Иркутске и я надеюсь их скоро получить. В настоящее время ты уже давно должна знать о рождении маленькой и моём огорчении, что я не могу сама её кормить...

До сих пор она вполне здорова и достаточно крепка для своего возраста. Я ухаживаю за ней как могу и надеюсь, что моя добрая воля восполнит моё неумение, и она не будет раскаиваться, что родилась в Сибири в данных условиях. В остальном, во всём, что её касается, я полагаюсь на Бога. Какому ребёнку, даже родившемуся в самых блестящих условиях, возможно предсказать будущее в момент его рождения? Поэтому я не смею предаваться никакой тревоге за её будущую судьбу и полагаюсь всей душой на Того, кто нас до сих пор не покидал и от которого всё зависит на этой земле...

Моя маленькая очень весела, очень забавна и чрезвычайно жива. Это уже большая, четырёх с половиной-месячная барышня. Я думаю, что у неё очень рано начнут резаться зубы, так как она подносит ко рту всё, что может поймать и сильно кусает, делая гримасы. Я нахожу её очень красивой, у неё главным образом чудесные глаза, которые со временем, я думаю, будут чёрными; в данное время они тёмно-синие».

В ответ Зинаиде на её вопросы о «дорогом существе, о крошке Сашеньке», в своём последнем письме из Читы, Екатерина Ивановна пишет:

19/31 июля 1830 г.

«Дорогой друг, как выразить тебе всё, что твоё письмо от 1-го мая заставило меня почувствовать. Не могу тебе достаточно выразить, как глубоко оно меня тронуло. От всей души тысячу и тысячу раз благодарю тебя за него. Больше всего остального меня тронула мысль сделать доброе дело в отношении Сашеньки и я тебе очень за это признательна.

Ты желаешь знать подробности, ты спрашиваешь, спит ли маленькая в моей комнате? Разве это могло быть иначе? Если бы я не имела её рядом с своей кроватью, если бы я не вставала каждый раз, как она просыпается, чтобы её накормить в моём присутствии и самой сделать для неё всё необходимое, кормилице это и в голову бы не пришло... Бедная женщина до сих пор не может придти в себя от тех забот, которыми мы окружаем ребёнка и всё это ей кажется очень смешным...

Уже с девятого дня я начала сама её мыть, одевать и ухаживать за ней, продолжаю так и впредь, не решаясь предоставить эту заботу кормилице. Поэтому маленькая девочка меня знает и очень любит. Я возможно больше держу её на воздухе даже когда есть ветер, но не прогуливаю её под дождём, боясь для неё сырости. Ты видишь, что я не избавила тебя ни от малейшей подробности, касающейся моей маленькой и была бы очень довольна, если бы ты, говоря о своей, поступила бы так же». (У З.И. Лебцельтерн была дочь, тоже Александра, родившаяся в 1827 году. О ней и просит рассказать сестру Екатерина Ивановна. - Н.К.).

С переводом декабристов в Петровский Завод, Екатерина Ивановна продолжает информировать сестру о своём быте на новом месте и маленькой дочери:

10 февраля 1831 г.

«...Сашенька подрастает и, по-моему, чрезвычайно хорошеет. Она очень умна и презабавна. Она начинает немного ходить, но не иначе как поддержанная под руки. Она очень труслива и боится упасть. Иногда она стоит самостоятельно и если занята какой-нибудь игрушкой, то может простоять так минут пять, но как только она заметит, что её не поддерживают, она немедленно пугается и просится на руки... Она питает страсть ко мне и, находясь среди других детей нашей колонии, очень боится, чтобы я их не обняла. При всех возможных случаях всегда её первое слово: Мама...»

16 января 1834 года у Трубецких родилась вторая дочь, Лизанька. 10 февраля Екатерина Ивановна делится с сестрой:

«...У нас была ужасно суровая зима с первых чисел декабря и до первых чисел сего месяца постоянно стояли 30-36-градусные морозы. Все, и большие и малые, страдали от этого; за последние три дня холод стал более сносным и не переходит 20 градусов и нам мерещится весна. Сашенька умирает от желания попасть в Неаполь, повидать свою маленькую кузину. Каждый день она приступает ко мне с тем же вопросом: «Мама, когда я вырасту совсем большая и пойду на поселение, после поселения, можно будет поехать в Неаполь к маленькой Саше Лебцельтерн?»...

«...Ты знаешь вероятно от наших родителей, что 16 января я счастливо разрешилась от бремени маленькой девочкой, названной Лизой. Она довольно крепкая и здоровая, но очень некрасивая. Я поручаю её твоей дружбе и прошу рассказать о ней Саше. Скажи ей, что Лиза узнает о ней как только начнёт кое-что понимать, так как моя Сашенька слишком часто говорит и думает о ней., чтобы позволить своей сестре остаться в неведении относительно её существования.

Со времени рождения этого ребёнка, Сашенька искренно убедила себя, что её долг быть поскольку возможно умницей, дабы не подавать Лизаньке скверного примера, и ты можешь себе представить, как мы довольны этой идеей и как стараемся извлечь из неё пользу. У неё большая нежность к маленькой, она постоянно её гладит, качает и невероятно хлопочет, под предлогом ухаживания за ней. Теперь она действительно стала, Busy Lady в полном смысле этого выражения. Моё здоровье довольно порядочно. Мои силы возвращаются довольно медленно, но я думаю, что через некоторое время я не замедлю окончательно поправиться, ибо у меня нет основания жаловаться на какое-бы то ни было недомогание...»

Сашеньке Трубецкой было четыре года, когда ей дали первый букварь в руки.

4/16 мая 1834 г.

«...Мы начали учить Сашеньку читать и писать, а также немного географии, к которой она почувствовала большую склонность и пожелала непременно учиться. Но сейчас мы пользуемся возможностью и даём ей гулять; она проводит на воздухе всё сколько-нибудь сносное время дня и учение идёт плохо.

...С 15 апреля у нас от времени до времени было лишь несколько хороших дней. Поэтому должна сознаться, что если я чему-нибудь на свете завидую, то это хорошему климату. Целью всех моих стремлений была бы возможность когда-нибудь жить где-либо на берегу моря в Крыму, чтобы дать возможность моим детям купаться в море. Но этому, согласно всем человеческим вероятностям, никогда, пожалуй, не бывать. Впрочем мысль о том, что будущее целиком в руках Божьих, всегда придаёт мне мужество как при больших, так и при мелких жизненных случаях. И кто может ручаться, что Господь не дарует нам счастья увидеться? Какое это было бы огромное счастье, мой дорогой друг. Мне даже кажется, что оно было бы свыше наших сил...»

Следующее письмо Екатерины Ивановны к сестре наполнено новыми подробностями из их семейной жизни:

Петровский, 13/25 июля 1834 г.

«...Тысячу раз благодарю тебя, дорогой друг, за всё то доброе и нежное, что ты говоришь о моих детях и обо мне, и я, и Сашенька, ещё больше меня, были очень удивлены твоей проницательностью. Она до сих пор не может себе объяснить, что ты сделала, чтобы угадать имя её маленькой сестры, она говорит: «Тётя Зинаида большая штука!» Я, кажется, тебе уже говорила, что она очень заботится о Лизаньке, и так старается по возможности быть для неё нянькой, что маленькая прямо обожает свою сестру и все ласки и нежности, на которые она способна, проявляются ею Сашеньке, которую она несомненно предпочитает своему отцу, мне и даже своей кормилице. Маленькая барышня становится очень красивой и так как её лицо начинает понемногу быть выразительным и она очень весела и жива и нисколько не дичится незнакомых людей, её находят вообще очень миленькой.

Не могу тебе выразить какое счастье дают нам наши дети. Мы заботимся о них поскольку можем, они составляют наше постоянное, я бы сказала, почти наше единственное занятие и даже огорчения и утомление, которое они нам доставляют, являются для нас источником наслаждения. Поэтому-то мы с каждым днём всё сильнее сознаём, как мы должны быть благодарны Богу, за то счастье, на которое мы не могли надеяться и которое слишком велико, чтобы мы могли его заслужить».

В другом письме от 21 декабря 1834 года (2 августа 1835 г.), по поводу известия о том, что Зинаида Ивановна Лебцельтерн научилась говорить по-испански и изучает контрапункт, Екатерину Ивановну берёт охота последовать её примеру. Лишь подзабытие итальянского языка её смущает. Приведя шутливо восклицание Сашеньки: «Тётя Зинаида преучёный человек: просто всё знает!» княгиня Трубецкая возвращается к тому же особенно интересующему её предмету - к детям.

«...Вообще не могу скрыть от тебя, что невежество моё страшно увеличилось в Сибири. Всё моё желание состоит в том, чтобы мои дети не походили на меня в этом и выучились бы всему тому, чему Сергей способен будет их научить. Вчера Сашенька в первый раз совершенно самостоятельно, без помощи кого-бы то ни было, прочитала небольшую сказку строчек в десять, помещённую в её азбуке. Она была так счастлива и горда этим, как если то была одна из самых трудных достижимых вещей на этом свете. В отношении письменности она не так сильна, но тем не менее мы надеемся, что дней через пятнадцать она сможет написать сама письмо полностью своей рукою. Она пристаёт ко мне, чтобы я написала тебе от её имени. Она мне диктует:

«Тётя Зинаида, что делает Сашенька? и как вы там живёте, в Италии? Я скоро выучусь писать и напишу длинное письмо к Сашеньке. Мы все здоровы и Лизанька играет, хохочет и смеётся целый день. Она любит очень восковые шарики по столу катать, а я езжу в санках кататься, только не сегодня, потому что уж очень холодно. Целую тебя, и Дядю, и вашу Сашеньку, и всё тут».

Я прошу у тебя прощения за это маленькое послание, но не было возможности отказать ей в её просьбе: она исключительно настаивала на этом. Мне нет надобности тебе объяснить, что и мысли и стиль действительно принадлежат ей и что своего я не приложила ничего.

...Я так люблю думать о тебе и так счастлива, когда воображаю спокойную жизнь, которую Господь тебе определил. Мы часто с Сергеем говорим о тебе и, главным образом, любим вспоминать лето 24 года, которое мы столь приятно провели вместе».

Так проходили дни, недели, месяцы...

«...Лиза весь день не отдыхая ходит и болтает как сорока, - сообщает Екатерина Ивановна сестре 29-го марта (10 апреля) 1835 года. - Только Сашенька говорит: «Лиза говорит на Лизовском языке; когда-то она по-русски заговорит?» - потому что она до сих пор ясно произносит только: папа, мама и тата: всё остальное это звуки и слоги собственного изобретения, которых никто не понимает и которые, думаю, не имеют смысла даже для неё самой. Она маленькая плутовка, которая очень нас забавляет. Когда она себя плохо ведёт и ей стараются это объяснить, она отвечает взрывом смеха и так дурачится, что невозможно оставаться серьёзным, и все начинают громко смеяться вместе с ней...»

В том же, 1835-м году, княгиня Трубецкая снова забеременела. В середине лета она пишет сестре:

Петровский, 13/25 июня 1835 г.

«...Сергей себя чувствует хорошо: он много занимается детьми, которых он действительно любит до обожания. Они определённо его предпочитают мне и ты поймёшь, что это доставляет мне удовольствие. Что касается меня, то я не совсем здорова, но это относится к моему положению; это скучно, хотя и не тревожно, и я надеюсь пользоваться лучшим здоровьем в течение второй половины.

...Мне казалось, что я совершенно забыла итальянский язык, а на днях мне попалась маленькая итальянская книга, которую я прочитала от начала до конца без помощи словаря. Я была этим очень удивлена и одновременно, как ты догадываешься, очень горда... Я очень хотела бы научить моих маленьких французскому и английскому. Но Сашенька не хочет, до сих пор, иначе говорить, как по-русски».

10 декабря 1835 года Екатерина Ивановна Трубецкая родила сына, Никиту. Счастливая и гордая своим материнством, княгиня, будучи очень набожной, судьбу своего Китушки вверяет «милости Божьей». Сестре Зинаиде она пишет:

Петровский, 29 мая 1836 г.

«Что касается того, что ты говоришь о будущности моих детей, то ты видела из моего письма от 4-го января, что моё доверие к милости Божьей отнимает у меня всякую тревогу относительно их дальнейшей судьбы. Мне приходится, как и тебе, иногда задавать себе вопрос, придётся ли нам встретится когда-нибудь? Смогу ли я получить благословение своих родителей, видеть их благословляющими моих детей и обнять вас всех перед смертью? Но никогда, ни на единый миг вопросы эти не рождали во мне чувства отчаяния.

Наоборот, мысль о непрочности дел человеческих и невозможности полагаться на кажущиеся весьма положительными вероятности, и глубокая вера в бесконечную благость и всемогущества Господа Бога всегда вселяли во мне надежду. И я твёрдо верю, что нет ничего невозможного в том, что мы кончим дни свои среди всех наших».

Далее, отвечая на вопрос сестры относительно подробностей повседневной жизни семьи Трубецких в Петровском Заводе, княгиня пишет:

«...Мой дом состоит из двух этажей. Нижние комнаты заняты горничной и нашими вещами. Наверху три комнаты. В одной из них я сплю с Никитой и его кормилицей, другая занята обеими маленькими и их няней, а средняя нам служит гостиной, столовой и кабинетом для занятий Сашеньки. Наши окна выходят на тюрьму и окружающие нас горы. Ты может быть знаешь, что Петровский Завод представляет из себя болотистую дыру, окружённую высокими и мало лесистыми горами, вид которых не представляет ничего весёлого. Теперь вот расписание нашего дня.

Мы встаём в семь часов и завтракаем в восемь, после чего Сергей даёт урок Сашеньке. До сих пор это ограничивается чтением и писанием по-русски и немного арифметики. Если погода хорошая, дети идут гулять или играют в нашем маленьком саду; если нет, Сашенька берёт свою работу и вышивает рядом с моими пяльцами. Если госпожа Давыдова (Александра Ивановна, жена декабриста В.Л. Давыдова. - Н.К.) или лицо, находящееся при маленькой Муравьёвой (Софья Никитична (Нонушка), дочь декабриста Н.М. Муравьёва, к тому времени потерявшая мать. - Н.К.), соглашается взять на себя моих маленьких для прогулок, то я с радостью пользуюсь этим, чтобы остаться дома и поработать над диваном, который я вышиваю для мама.

Мы обедаем в полдень. После обеда мы иногда идём с детьми к Давыдовой или к маленькой Муравьёвой. Иной раз мы остаёмся дома. Дети играют, Сергей чем-нибудь занимается, а я как всегда за моими пяльцами. Мы пьём чай в четыре часа, ужинаем в восемь и наступает время укладывать детей. Тогда мы с Сергеем читаем, беседуем и очень спокойно заканчиваем вечер, почти всегда скорей довольные своим днём. Время от времени мы видим остальных дам или у них, или у нас, но вообще наш образ жизни, как видишь, не очень оживлённый.

Чтобы закончить твоё осведомление, нужно тебе сказать, что между Петровским и Петербургом существует разница в пять с половиной часов: то есть, когда в Петербурге полдень, в Петровском пять с половиной часов (по полудни). Теперь ты достаточно осведомлена, чтобы, когда ты пожелаешь, мысленно следить за нами...»

18-22 июля 1837 года мать Екатерины Ивановны, графиня Александра Григорьевна Лаваль, сообщала дочери Зинаиде из Петербурга в Неаполь:

«...6-го мая Каташа разрешилась девочкой, названной ею Зинаидой. Она промучилась лишь один час и уже на четвёртый день после родов писала мне, сидя в креслах: мать и дочь, слава Богу, чувствуют себя отлично».

22-го августа (2 сентября) 1837 года Екатерина Ивановна сама пишет сестре:

«...Мы все вполне здоровы. Сашенька собирается начать работу по канве для Sachi, как только она окончит то, что она сейчас вышивает. Это работа, которую она собирается поднести своему отцу ко дню его рождения. Лиза, конечно, ничего не делает, она ничего и не умеет делать. Она проводит день в шалостях и, когда её отчитывают, отвечает шутками. Она маленький ветрогон и шалунья, но добрая, насколько это возможно в этом возрасте и очень ласковая.

Никита начинает говорить всё, что хочет: он довольно живой, очень весёлый и ничего не боится. У него страсть к лошадям и собакам и он даёт им есть с руки без малейшего страха. Маленькая Зинаида становится довольно красивой. У неё большие, очень чёрные и живые глаза, тёмные волосы, она очень весёлая, любит плясать и ничто её так не радует, как звуки клавесина.

...Не сообщаю тебе особых подробностей о себе, так как я ничего не делаю. Я совершаю большие прогулки с детьми, весь день с ними и не имею нисколько времени для чтения. Единственную работу, которую я могу делать в данное время - это вязать туфельки для Зинаиды».

Е.И. Трубецкая - З.И. Лебцельтерн. Петровский Завод, 22 октября/3 ноября 1837 г.

«Дорогой любезный друг, не могу тебе сказать, сколь я была растрогана твоим добрым письмом от 5-го августа, которое я только что получила. Во всех твоих письмах я всегда нахожу то чувство, которое связывает нас с детства и которое, благодаря Богу, не сможет ослабеть. Но то письмо, на которое я отвечаю сегодня, показалось мне ещё нежнее, чем обычно. И то, что ты говоришь о моих детях и твоей нежности к моей маленькой Зинаиде, тронуло меня до слёз. Спасибо, моя дорогая сестра. Как бы я ни была уверена, что твоё сердце не способно чувствовать иначе, не могу удержаться, чтобы не поблагодарить тебя за твою дружбу и за твои добрые и нежные письма, как за одну из самых больших радостей, которую Господь даровал мне на этой земле.

...Знаешь ли ты что-нибудь о Зинаиде Волконской?.. Она никогда не переставала проявлять ко мне внимание и я храню к ней самое нежное чувство. Сергей и дети чувствуют себя, слава Богу, хорошо. Сашенька вновь принялась за свои занятия и, так как она полна доброй воли и не лишена памяти и ума, я надеюсь, они не плохо подвинутся. Вообще это очень милый ребёнок, которого, я думаю, ты бы очень полюбила. Лиза всё говорит об учении, но ничему не учится, что пока меня не огорчает, так как в январе ей минуло только четыре года.

Никита, с тех пор как начал говорить, стал очень забавен, он говорит всё, что хочет, и иногда выражается очень оригинально. Это красивый ребёнок, для своего возраста, очень весёлый и сильный и приятного характера. Зина становится красивой и меня уверяют, что она из всей семьи будет самой красивой. Она понимает всё, что можно понимать будучи шести месяцев, она всегда в хорошем расположении духа и готова плясать в любой момент дня.

Впрочем, я, быть может, и похожа на сову из басни, но сколько бы я ни старалась смотреть на своих детей со всей беспристрастностью, на которую способна, я не в состоянии видеть их иначе, чем их тебе описываю. Да сохранит тебя Бог, мой добрейший и дорогой друг, а также твоего мужа и твою дорогую маленькую Саши. Да одарит Он Вас своей благодатью».

Было бы ошибочным полагать, что только в письмах Екатерины Ивановны содержатся бытовые подробности из семейной жизни Трубецких. Сергей Петрович, в свою очередь, получивший после безвременной кончины Александры Григорьевны Муравьёвой разрешение, равно как и другие женатые декабристы, проживать вне каземата в домах своих жён, не упускал случая поделиться новостями о своих подрастающих детях.

В самом конце 1837 года он писал дочери декабриста Н.М. Муравьёва - Софье (Нонушке), жившей к тому времени вместе с отцом и дядей Александром Михайловичем на поселении в селе Урик Иркутской губернии:

«Милая моя Нонушка! Я думал, что не успею писать к тебе, но у меня остаётся ещё несколько минут времени, и я хочу тебе порассказать кое-что о моих детях, полагая, что тебе будет приятно знать, что оне поделывают. Сашенька моя стала почти так же, как и ты, большая девочка, каждый день учится читать и писать по-русски и по-французски, мама толкует ей евангелие, а я иногда показываю ей, как играть на фортепьяно, и она уже выучилась играть «Во саду ли в огороде» и много песен поёт, немножко разбирает и ноты.

Она может рисовать большие картины, tabieaux de genre, ты спроси дядю, что это значит, он тебе объяснит. Когда Сашенька чем-нибудь занимается, то и Лиза хочет то же делать и уверена, что умеет читать и писать, потому что кое-как может сделать что-то похожее на Ю, О, А, дальше этого она азбуки не знает, а читает, выговаривая за мной, что я скажу, только надобно, чтоб книжка лежала перед нею, хотя обыкновенно она в неё не смотрит.

Лиза тоже поёт и играет на фортепьяно по нотам, только надобно, чтоб тогда и под нею на стуле лежали ноты, а если она на нотах не сидит, то не может играть по нотам. Она нынче уже не ездит в колясочке и на руки никогда не просится, а всё ходит пешком и очень далеко. Она и Сашенька очень любят гулять и кормить кур; а Никита любит их гонять, он говорит не много; любимые его слова - нет и пити, то есть пусти. Титёв, так он зовёт Сутгофа (Александр Николаевич, декабрист. - Н.К.), его большой друг, он никого так не любит, как его, всегда гуляет с ним.

Никита очень жалует собак, зовёт их вавака, а всякий мальчик у него вака. Маленькую сестру свою Зинаиду он зовёт Кува и кормилицу её так же Сашеньку зовёт Ась, а Лизу Ляка. Маленькая Зинаида ещё ничего не умеет делать, только спит и качается в своей люльке.

Вот тебе милая Нонушка, пишу, кажется, четвёртое уже письмо; когда же ты ко мне напишешь, что ты делаешь и как поживаешь? Если папа позволит, заготовь письмецо, а он когда-нибудь его ко мне перешлёт».

Петровский Завод, апрель 1838 г.

«Милая Нонушка, прошу тебя принять поклон от моей Сашеньки и от Лизаньки, которая всегда уверяет, что она тебя помнит. Она сегодня ездила с Никитушкой и с Зиночкой в церковь приобщаться святых тайн, и они ездили в карете, что они очень любят: а Саша с нами говела на страстной неделе, и Вася также (имеются в виду дети декабриста В.Л. Давыдова. - Н.К.). Сашенька Давыдова очень любит читать, а Ваничка рисует лошадей и гусар.

Сашенька получила от своей бабиньки (А.Г. Лаваль. - Н.К.) бумаги и карандашей чёрных и красных и краски, и тетрадь с носами, глазами, ушами, головами и прочая, которую она намерена перерисовать, чтоб не выходили вперёд у ней на рисунках кривые лица. А твоя бабинька (Е.Ф. Муравьёва. - Н.К.) прислала Сашеньке и Лизаньке голубые crispins (длинные перчатки - фр.) и чайную посуду, оловянную, то есть самовар, чайник, кофейник, молочник, чашки и всё, что нужно для чайного сервиза; ещё оне получили три маленьких куколки и сельский праздник из картонных фигур. Одна из этих куколок досталась Китушке: он её скоро изломал, а Зина - остатки изгрызла, а голову откусила. А теперь Кита всё бьёт яйцы. Он очень любит ездить верхом на большой собаке Барбосе, которая у нас есть, и сам часто бывает Барбосом, а Лизу жалует в какую-нибудь другую собаку, иногда Барбосом у него бывает Сутгоф.

Прощай. Желаю тебе быть здоровою и весёлою».

Петровский Завод, лето 1838 г.

«Милая Нонушка, хочу также сказать тебе несколько слов. Во-первых, скажу тебе, что я очень рад, что ты опять совсем здорова; потом скажу тебе, что Лизанька хотела бы тоже писать к тебе, да она, кроме палочек и крючков, ещё ничего писать не умеет и это пишет с грехом пополам. Зато большая мастерица плясать. Если бы ты увидела, как она с Китушкой пойдёт мазурку, у тебя бы глазки разбежались.

Сашенька плясать не охотница, а любит петь и начинает понемногу учиться на фортепьяно, только ещё очень мало. Лизе на именины Фёдор Фёдорович (Вадковский, декабрист. - Н.К.) подарил палатку с золотыми шарами наверху; она в ней заседает с Китой. Зиночка человек ещё маленький, только что начинает становиться на ножки и любит очень бывшего твоего приятеля Сутгофа. Целую твою ручку и прошу тебя поклониться твоему папа и дяде, и Каролине Карловне» (К.К. Кузьмина, гувернантка Нонушки. - Н.К.).

4 сентября 1838 года у Трубецких родился сын Владимир. «C'est un grand et gros enfant assez joli, toujours riant et qui, je crois, sera assez vif», - сообщала Екатерина Ивановна своей племяннице Александре Лебцельтерн 21 марта (3 апреля) 1839 года. А Сергей Петрович делился новостью со старым другом И.Д. Якушкиным. В своём письме от 1 марта 1839 г. он информировал:

«...Для тебя у нас двое незнакомых; Зиночка большая егоза, вся на пантомимах, говорит слов с десяток, и то имена, которые по-своему переделала. Володенька мальчик пучеглазый с двумя зубами, до сих пор обещает нравом быть похож на Никитушку, который очень благонравный мальчик. Сложением, кажется, также сходны, оба крепенькие и здоровенькие.

Сашенька много выросла, теперь мы с нею уже постепенно занимаемся, наши занятия прерываются только болезнями, которые случаются. Сашенька сама была нездорова недели две, и её положение нас побеспокоило в это время, потому что оно не имело видимой для нас причины и не являло никакой особенной болезни, mais une certaine langueus qui nous faisait craindre une degeneration dans une maladie chronique. Теперь она по-прежнему здорова.

Мы всё ещё занимаемся понемногу, уроки недолго продолжаются, в сутки не более 2 1/2 часов. Прежде они были разнообразнее, но малоуспешны, и поэтому я решился ограничить их французским и русским языками и арифметикой и вижу более успеха. Но если мы с тобою увидимся нынешним летом, то, вероятно, ещё Саша не в состоянии будет говорить по-французски. Лиза тоже начинает понемногу приучаться брать урок, но ветреность её не допускает более нескольких минут внимания.

Я даю тебе этот отчёт, зная, как тебя всё занимает, что до детей касается. Я не скажу тебе, чтобы я находил в себе большое искусство в педагогике, напротив, большой в нём недостаток. Стараюсь только облегчить объяснение для понятия, а всего более, чтоб урок был не скучен, и, кажется, в последнем довольно успеваю, хотя и несовершенно. Не успел ещё довести до того, чтоб Саша могла заняться уроком одна; моё присутствие всегда необходимо, от этого не могу давать уроков в промежутках.

Как скоро она что-нибудь сделает одна, то не с довольным вниманием, оттого идёт медленно, худо и нагоняет на неё скуку. Одна она только читает и любит читать, также рукоделия её занимают, и она может сидеть за ними по нескольку часов сразу. - Круг наш очень ограничен, да и не имеем мы досуга для препровождения времени в разговорах; всякому, кто не имеет к нам большой дружбы и не любит довольно для того детей, было бы у нас в доме скучно...»

24 июля 1839 года после 13 лет каторги Трубецкой был отправлен на поселение в село Оёк, в 30 верстах от Иркутска. Тронулись в путь 1 августа и через месяц уже были в Иркутске, где нашли приют в доме купца Ефима Андреевича Кузнецова. Здесь Трубецких постигло горе - 1 сентября умер их годовалый сын Владимир.

«В первые дни моего приезда в Иркутск, я пережила большое горе, - писала Екатерина Ивановна сестре Зинаиде из Оёка. - Я имею в виду смерть нашего маленького Володи: но это горе случилось бы с нами и в другом месте так же точно, как и в Иркутске и всюду, и во всех обстоятельствах подобное горестное переживание навсегда запечетлевается в сердце матери и не может изгладиться.

У меня не хватило духа писать тебе на первых порах, да и теперь ещё, не будучи достаточно крепкой, я не могу себе позволить слишком распространяться о моём бедном мальчике. Слава Богу, остальные мои дети здоровы; Сашенька снова принялась за уроки. Лиза и Никита пока ещё сидят за букварём. Зина, как тому подобает, ещё ничему не учится. В настоящее время мы живём в крестьянской хате довольно неудобной и очень тесно.

У детей нет места ни побегать, ни пошевелиться и мы до такой степени сжаты, что я не могу найти никакого серьёзного занятия, или приняться за какую-либо длительную работу, что для меня большое лишение. Сергей очень старается подвинуть вперёд дело предпринятой нами постройки. Это будет довольно маленький, но зато удобно расположенный дом, который, надеюсь я, будет тёплым. Я жду с нетерпением, разумеется больше для детей, чем для себя того времени, когда можно будет в нём поселиться»...

Пока Сергей Петрович строился, семья Трубецких жила около месяца в Урике у Муравьёвых, где «дети так рады побывать в комнатах, в которых они могут побегать». К весне 1840 года, хотя дом в Оёке был ещё только наполовину готов, решили в него вселиться, благо наступало лето.

В конце августа того же года Трубецких постигло новое испытание. Заболели скарлатиной Лиза, Никита и Зина. Девочки выжили, но Китушку болезнь унесла меньше чем за неделю... 15 сентября его не стало. «Четырёх дней достаточно было, чтоб лишить нас милого нашего сына, которого здоровое сложение и постоянно весёлое расположение духа, казалось, обещало беспечального для нас течения его младенчества. - писал Сергей Петрович И.Д. Якушкину 7 декабря. - Кратковременная болезнь не могла изменить его наружности, черты лица его и по смерти сохранили ту откровенную и привлекательную наружность, которая была принадлежностию их во время жизни его. Смерть его ужасно поразила детей; и долго оне были тихи и смирны; казалось, едва говорить смеют.

Зная, как ты любишь детей и как ты внимательно наблюдаешь их, я мог бы сообщить тебе много замечаний, которые тебя заняли бы, но признаюсь, что это было бы ещё тягостно для меня, и потому теперь о том умолчу и перестану занимать тебя грустным предметом...»

М.К. Юшневская сообщала И.И. Пущину в письме от 29 сентября 1840 г. по поводу кончины Никиты Трубецкого: «На четвёртый день утром в десять часов - 15-го числа, в день своих именин, стал он звать папа', обнял его крепко, целовал в лицо и повторял: «прощай, папа». Maman - тоже расцеловал и тоже твердил: «прощай, мама». Повернулся на другой бок - ещё раз сказал: «прощай, папа' - прощай, мама'. Иду спать». Вдруг сукровица у него показалась горлом и он скончался».

Что пережила княгиня в эти дни, одному Богу известно. 10 октября она нашла силы по обыкновению поздравить сестру Зинаиду по случаю дня её ангела. Но горе было так велико и рана так свежа, что она, боясь до неё прикоснуться, лишь о ней намекает и спешит пройти мимо.

Оёк, 10/22 октября 1840 г.

«Я хотела бы рассказать тебе про нас, но я не в состоянии ещё это сделать с должным спокойствием. Пока же Сергей и я делаем всё, что в нашей возможности, чтобы побороть себя и не дать себе распуститься. Мы поддерживаем друг друга, или, вернее, мы просим сил и смирения у Того, кто один может помочь нам. Молись за нас, дорогой друг; попроси его поддержать нас и помочь нам. Сергей очень исхудал и я думаю, что все горести и волнения отразятся на его здоровье».

Оёк, 30 декабря 1840.

«Надежда на вечное соединение есть одно из тех чувств, которым особенно способны нас поддерживать. Оно слишком близко касается памяти тех, кого мы оплакиваем, чтобы в конце концов не подействовать на наши души и не пробудить их из оцепенения. Я не хотела бы продолжать сегодня об этом предмет, но раз однажды эти мысли овладевают мною, я не могу остановиться»...

В архиве Лебцельтернов сохранился черновик ответа Зинаиды на эти письма: «Я промедлила ответом на твоё письмо, в котором ты мне пишешь о твоих горестях, не уточняя их, - пишет графиня 2/14 января 1841 года. - От Софи (Софья Ивановна, в замужестве Борх, урождённая Лаваль. - Н.К.) и Папа' я узнала всю их глубину. Признаюсь тебе, я сама была совершенно потрясена... Милый и добрый друг, я горько плакала с тобою вместе»...

«Твоё доброе письмо от 2-го января, добрый и дорогой друг мой, очень взволновало меня», - отвечала Екатерина Ивановна 26 марта 1841 года.

...«Ты права, говоря, что смерть в этом возрасте есть благодеяние Божье. Умереть раньше того, как узнать, что есть грех, не зная горя, с чистой и ангелоподобной душой и уверенностью попасть сразу на небо, конечно великое счастье, и если мы умели бы любить наших детей больше для них, чем для самих себя, то мы плакали бы меньше, когда Господь их отзывает обратно.

К несчастью, несмотря на то, что упрекаешь себя за слёзы, нет сил сдержать их. Верю, что Господь по доброте своей, взирая на моё неизменное и искренное желание подчиниться по-христиански Его Святой воле, простит мою слабость. Я сделала и делаю всё, что могу, и я надеюсь с полным и всецелым упованием, что Бог мне поможет и в будущем меня поддержит»...

Более года Екатерина Ивановна была безутешна. «Я ещё застал княгиню грустною, - писал Вадковский Оболенскому, - и что хуже, безслёзно грустною». Постепенно, жизнь семьи Трубецких начала входить в привычное русло...

Е.И. Трубецкая - З.И. Лебцельтерн. Оёк, 10/22 января 1842.

«Сергей чувствует себя хорошо и девочки слава Богу, тоже. Сама я не совсем себя хорошо чувствую это последнее время. Дети растут; обе старшие учатся, как могут. Саша очень старается и конечно, велико должно быть её желание быть образованной, чтобы, успевать, как она это делает, со столь ограниченными к тому средствами. Сергей должен всему учить её сам и часто у него не хватает времени. И тем не менее, вообрази себе, что со всем тем, она знает основательно всю русскую грамматику, достаточно французскую; говорит и пишет довольно хорошо по-французски, начинает понимать по-английски и достаточно сильна по арифметике. Что касается географии и истории, то она ещё их лишь начинает. У неё страсть к рисованию и большие к тому способности.

Лиза начинает тоже стараться, но я стыжусь сказать тебе, до какой степени она отстала от своего возраста. Она моя ученица и нам хвастаться друг другом нечего. Зина, как ей полагается, сидит с азбукой. Она не заботится пока о самом знании, а лишь о том, чтобы казаться учёной. Как-то на днях она пресерьёзно меня спрашивает, правда ли, что она знает по-китайски? Я спросила её, хочет ли она ответ «по совести». Она ответила, что да. Я ей и говорю, что, по совести, она не знает ни китайского, ни какого другого языка. Довольно раздосадованная моим ответом, подумав несколько мгновений, она спросила: «а без совести?» Вообще она чрезвычайно забавна. Это всеобщий баловень; она смешит весь дом своими выходками и подчас довольно-таки оригинальными мыслями».

16 апреля 1841 года была отпразднована в Петербурге свадьба Цесаревича, а 21 февраля 1842 года последовало по этому поводу Высочайшее Повеление «О детях рождённых в Сибири от сосланных туда государственных преступников, вступивших в брак в дворянском состоянии до постановления о них приговора». Повеление это предлагало родителям, если они этого пожелают, поместить своих детей в казённые учебные заведения, по окончании которых им обещались права дворянства, при наличии с их стороны «нравственного поведения, хороших правил и успехов в науках». Всё это при одном и непременном условии: «отказаться от фамилии, коей невозвратно лишились их отцы» и именоваться лишь по отчеству.

Идея этой меры принадлежала министру юстиции графу Панину. Ровно через год после свадьбы Наследника, послужившей основанием царскому указу, 16-го апреля 1842 года, генерал-губернатор Руперт вызвал к себе в Иркутск Трубецкого, Волконского и Никиту Муравьёва. Прочитав им повеление и настаивая на безусловном его принятии, он потребовал от каждого из них письменного отзыва. Если требование перемены фамилии детей произвело удручающее впечатление на отцов, увидевших в нём не без основания желание уничтожить в последующих поколениях связь их детей с родителями и предками, то матери были перепуганы тем, что у них просто отнимут детей «по повелению Его Величества».

Друзья, родственники и знакомые декабристов, узнав о предложении, открыто возмущались. Одни обвиняли царя в жестокосердии, другие во всём винили Бенкендорфа. Никто не нападал на истинного виновника, графа Панина. Из всех родителей, имевшихся в виду указом, один лишь В.Л. Давыдов, поселённый в Красноярске, принял предложение. Он имел, кроме шестерых детей, оставленных в России, ещё семерых, воспитание которых встречало большие затруднения. Отзывы же, представленные Муравьёвым, Волконским и Трубецким были все отрицательные.

Графиня Лебцельтерн как раз находилась у родителей в Петербурге, когда Сергей Петрович воспользовавшись случаем, отправил ей с оказией откровенное письмо. В нём он подробно коснулся своего отношения к «царской милости» и параллельно излил всё то, что наболело у него на душе. Он писал:

14 мая 1842.

«Дорогая моя Зинаида.

Много раз я хотел писать вам и выразить мою благодарность за добрую дружбу, которую вы сохранили ко мне и всегда был в этом удержан мыслью о том, что наши взаимные положения не позволяют никакой официальной переписки между нами. Теперь, я могу себе это позволить без боязни того, что моё письмо будет читано в разных европейских канцеляриях, через которые оно должно пройти, чтобы достигнуть Неаполя, я скажу, что никогда не переставал считать вас и вашего мужа за настоящих друзей, дружеское чувство которых ничто поколебать не может. Уверен, что всё дурное, что вы слышали про меня во время судебного разбирательства или после него, возбуждало в вас жалость, но не изменило ваших чувств ко мне.

Знаю, что много клеветы было вылито на меня, но не хочу оправдываться. Я слишком много пережил, чтобы желать чьего-либо оправдания, кроме оправдания Господа нашего Иисуса Христа. Но в настоящее время я нахожусь в положении, когда я хотел бы, чтобы вы знали чистую и полную истину, как она есть. Вам, дорогая сестра, известно предложение; сделанное нам в годовщину бракосочетания Наследника Цесаревича: совершенно ясно, что мы можем на него ответить лишь отказом, но выражения, в которых я его сделал, могли быть подвержены искажению, и потому вот ответ таким, каким я его представил генерал-губернатору Восточной Сибири.

По изложению вопроса я писал: «Преисполненный до глубины души чувствами живейшей благодарности за благосклонное внимание, проявленное Государем Императором к моим детям, смею надеяться, что Его Величество по своему милосердию не позволит наложить печать незаслуженного бесчестия на наших жён, лишив наших детей фамильного имени их отцов и тем приравняв их к рождённым вне брака. Что касается до спрашиваемого моего согласия на помещение моих дочерей в общественное воспитательное заведение, я не смею, в моём положении, брать на себя решения об устройстве их участи, но не могу утаить, что вечная разлука с ними будет смертельна для их матери». - И, говоря так, я не лгу и не преувеличиваю.

Ребёнок, отнятый у нас, чтобы быть помещённым в общественное заведение, для нас будет мёртвым. Единственно, что мы будем о нём знать, это те подробности, которые сообщат нам наши родные, что же касается до него самого, то можно сомневаться, чтобы ему позволили когда-либо писать нам, да и что позволили бы ему сказать нам в его письмах? Ничего такого, что могло бы удовлетворить нашу любовь... Нет ни горечи, ни жалобы во всём том, что я только что изложил вам, но я думал, что может в какой день представится случай, когда знание этих обстоятельств нашими семействами может оказаться не бесполезным для вас...

Я хотел, чтобы вы знали истину о нашем образе действия и о нашем отношении и предупредил вас в случае, если дело это было представлено вам в лживом свете»...

Свою тревогу за детей выразила в письме к сестре и Екатерина Ивановна.

2 мая 1842 года.

...«Из моих писем к родителям ты должна знать о том, что в настоящее время меня заботит. Отдавая должное намерению, которое не могло быть иным, как благородным и щедрым, я с каждым днём всё больше убеждаюсь в том, что нам было бы совершенно невозможно им воспользоваться. Это значило бы идти прямо против заповеди Божьей; и я уверена, что если бы нам пришлось расстаться, девочки того не вынесли бы... Бог, надеюсь, сжалится над ними и над нами. Какова бы ни была судьба, их ожидающая после нашей смерти, не находятся ли они в руке Божьей? Ужели Бог сирых и обездоленных оставит их в нужде?»...

Ответ Зинаиды сохранился. Он помечен 3 июля 1842 г.

«Поздравляю тебя с тем, что ты можешь оставить твоих детей подле тебя, - пишет графиня, - как бы ни благосклонно было намерение той меры, которая от тебя их отняла, тебе была бы слишком тяжела разлука с ними. Это было бы для вас поистине ужасно, и потому не было никакого возражения по поводу изъявленного вами желания сохранить их, и вы, слава Богу, их сохраните».

Это письмо утешило и успокоило Трубецких. «Благодарю вас за ваше доброе письмо, дорогая Зинаида, вы предчувствовали то удовольствие, которое я буду испытывать читая его», - писал Сергей Петрович графине 4 сентября 1842 года.

«Я слишком хорошо знал ваше сердце, чтобы быть уверенным, что несмотря на долгую разлуку и все препятствия, которые стали между нами, вы сохранили ко мне вашу старую дружбу... Я всегда считал и всегда буду считать вас среди малого числа лиц, на дружбу которых я всегда могу положиться, и эта уверенность никогда не исчезнет из моего сердца. Я уверен, что и с вашей стороны вы не сомневаетесь о моей привязанности к вам, а также ко всем, кто вам близок, это чувство потухнет, надеюсь, лишь с моей жизнью...»

Подводя итог прошедшему году, Екатерина Ивановна писала своей задушевной подруге Елизавете Петровне Нарышкиной, жене декабриста М.М. Нарышкина:

«...Этим летом было одно мгновенье, когда нас сильно встревожила будущая судьба детей... Должна сознаться, что в течение нескольких дней я волновалась ужасно. Но затем, этот недостаток веры и упования на благо и милосердие Бога, всегда всё делавшего для нас, Отца, как нам известно, сирых, подобное столь греховное чувство, испугало меня до чрезвычайности. Я в нём раскаялась... и теперь одна только мысль, что судьба детей находится в его руках... снова даёт мне спокойствие».

Помимо всех этих тревог и волнений, жизнь семьи Трубецких в Оёке текла мирно. Если бы материальная её сторона была бы более обеспечена, она была бы даже приятной. В конце 1842 года Екатерина Ивановна писала Нарышкиной:

«Я не могу дать вам много подробностей о нашей жизни, она была бы довольно мирной сама по себе, но мы живём в стеснённом состоянии, придающем нашему положению много неприятностей и трудностей, переносить, которые надо уметь de bonne grace, чего я сразу не сумела сделать. Сергей по истине делает больше, чем можно было ожидать, имея в виду обстоятельства.

Слава Богу, что Саша за все заботы отвечает вполне нашим желаниям. Я не могу устоять, чтобы не сообщить вам, насколько эта маленькая Саша, которую вы знали такой крикуньей и своенравной, стала серьёзной и разумной молодой особой. Это отличная няня для своих сестёр... Она имеет склонность к религии, служащей нам великим подспорьем; при всяком несколько серьёзном замечании, которое случается ей сделать, она следит за собой с неожидаемой от неё добросовестностью».

Нередко у Трубецких и у живших в соседнем Урике Волконских, собирались целыми семьями окрестные поселенцы и местные жители. Дети дружили между собой не меньше родителей. Зина Трубецкая с Еленой (Нелли) Волконской, а её брат Миша Волконский с Лизанькой. Однажды графиня Лебцельтерн, славившаяся в семье своими музыкальными дарованиями, прислала сестре романс своего сочинения. Екатерина Ивановна с гордостью отвезла его Марии Волконской, когда-то певшей. Последняя пригласила Ф.Ф. Вадковского, по-прежнему виртуозно игравшего на скрипке, и они общими усилиями устроили концерт. В архиве Лебцельтерн сохранилось письмо-свидетельство М.Н. Волконской об этом концерте:

15 ноября 1842 г.

«...Я наконец получила вашу прелестную музыкальную вещь, графиня, и спешу поблагодарить вас за неё. Это было вечером, Каташа была у меня, я сразу же поторопилась разобрать её с помощью вашего шурина, ибо я, увы, не пою больше... В свою очередь, хотелось бы мне, графиня, быть вам приятной, но как сего достигнуть? Наилучший способ был бы рассказать вам про Каташу... рассказать вещи, кои она, по скромности своей, считает обязанной не говорить.

Дело в том, что три её дочери являются особенными маленькими существами: Саша по разуму, уму, такту, кротости совершенно взрослая барышня, прибавьте к этому присущую её возрасту простосердечность. Лиза живая, грациозная, хорошенькая и красивая, всё вместе. Зинаида, моя любимица, представляет собой всё, что можно себе вообразить в смысле кротости и нежности, она обладает уже острым умом, и удивительной памятью.

Каташа обожает своих детей. Она необыкновенно терпелива и нежна с ними, но в то же время и тверда, чем я не могу сама похвастаться. Муж её самый нежный отец, какого можно себе представить. Позвольте мне, графиня, окончить на этом моё письмо. Мои сёстры скажут вам, как трудно мне писать. Я всё ещё сильно страдаю от последствий нервной болезни и с трудом могу связать свои мысли. Всё же не хочу покинуть вас, не сказав вам, графиня, сколь была растрогана сестра вашим ответом на письмо её, в котором она писала вам об одной мере, относящейся к её детям. Она тотчас же сообщила мне его и тут-то я познала ваше сердце».

13 мая 1843 года княгиня родила сына, в честь дедушки Лаваля крещённого Иваном. Роды на сей раз были особенно трудные. «Я была очень близка к смерти», - писала Екатерина Ивановна Нарышкиной. Радость счастливого материнства, тёплая летняя погода поставили её постепенно на ноги.

15 июля 1844 года у княгини родилась четвёртая дочь, Софья. Хотя всё обошлось благополучно, но ей было не до писем. Лишь осенью она уведомила сестру Зинаиду:

«Ты давно уже должна получить известие о рождении моей маленькой Софьи, появившейся на свет 15-го июля, в день ангела нашего бедного брата (имеется в виду Владимир Лаваль, покончивший жизнь самоубийством в 1825 г. - Н.К.). Я поручаю её твоей любви, а также благосклонности твоего мужа и твоей семьи. Здоровье моё довольно хорошо поправилось, но вообще всё заставляет меня чувствовать, насколько я старею.

Силы мои не те уже, что были, ноги мало и скверно служат и я сама себе кажусь гораздо более шестидесятилетней, чем сорокачетырёхлетней женщиной. ...В общем, многое могло быть для меня предметом серьёзной тревоги, если я смотрела бы на вещи с точки зрения человеческих расчётов, но убеждённая, что судьбы наши зависят от Бога и привыкши слепо отдавать в руки Божьи себя и всё, что мне дорого, я чувствую себя спокойной и уверенной, что Бог сделает для нас больше, чем мы того заслуживаем»...

Share652019-03-10 14:24:47

* * *

Тем временем, Александра Григорьевна Лаваль, изыскивала возможности, дабы испросить для Трубецких у императора разрешения выбраться куда-нибудь из их «медвежьего угла».

Графиня Лаваль начала хлопотать о позволении дочери, хотя бы временно, без мужа, но с детьми, - «там дальше видно будет», думала она, - поселиться в Иркутске для лечения. 11 января 1845 года Высочайше разрешено было «жене государственного преступника Трубецкого проживать с детьми в Иркутске, до излечения её от болезни; мужу же по временам приезжать к ней на свидание». На этом графиня Лаваль не успокоилась.

19 июня 1845 года граф А.Ф. Орлов, шеф жандармов, уведомлял генерал-губернатора Руперта, что Государь, «по просьбе действительной тайной советницы графини Лаваль», разрешил 17 июля поместить в учреждённый в Иркутске девичий институт двух внучек её, «рождённых в Сибири от дочери её, состоящей в замужестве за находившимся на поселении Иркутской губернии в селе Оёк государственным преступником Трубецким».

О перемене имени не было и речи! В довершение же всего начальницей этого института, назначалась Каролина Карловна Кузьмина, давно известная и близкая Трубецким, гувернантка их детей, а до того, бывшая гувернанткой Нонушки Муравьёвой. Вызвав Кузьмину в Петербург, императрица Александра Фёдоровна самолично поручила её попечению новое учебное заведение и «совершенно особливо» маленьких Трубецких.

К концу лета, забрав детей, Екатерина Ивановна переехала в Иркутск, в хороший большой дом, расположенный в Знаменском предместье, с прекрасным садом, купленный графиней Лаваль в подарок дочери. Перебрались в Иркутск также и Волконские. Миша ходил в гимназию, Нелли училась дома, но продолжала видеться и дружить с девочками Трубецкими. Последних родители видели ежедневно. Своей подруге Нарышкиной Екатерина Ивановна подробно описывает в письме от 15 ноября 1845 г. новую жизнь в Иркутске:

«Мы переехали в город... Муж будет приезжать нас навещать от времени с разрешения генерал-губернатора. К счастью это условие оказалось лишь простой формальностью, так что мой муж ограничивается тем, что изредка ездит в Оёк, вот и всё. Позднее моя мать (против наших желаний и не взирая на всё, что я ей написала по этому поводу) просила и получила позволение поместить моих дочерей, Лизу и Зину, в Институт благородных девиц, недавно открытый в Иркутске, с сохранением ими отцовского имени. Ещё взволнованные этим известием, которого мы никак не ожидали, мы пережили глубокое горе...

Наш ребёнок, наша дорогая, маленькая тринадцатимесячная Соня, была унесена в три дня времени (19 августа 1845 г. - Н.К.) случившейся дизентерией... Наконец наши девочки поступили в Институт и с тех пор дни мои так расположены, что не дают нам много свободных часов. Начальницей является то именно лицо, которое провело шесть лет в Сибири с нами, с которой мы были тесно связаны и которая самым искренним образом расположена к нам и детям. Она взяла их к себе в свою комнату. Ежедневно мы отправляемся туда... Дома с нами находится одна лишь Саша, которая пользуется нашим пребыванием в городе, чтобы рисовать сколько сил хватает карандашом и акварелью, что ей довольно-таки хорошо удаётся, да наш маленький Ваня, которому два года с половиной и который нас развлекает и забавляет своей болтовнёй...»

Сергей Петрович, в свою очередь, также извещает друзей об иркутском житье-бытье и успехах детей. В послании к И.И. Пущину от 17 декабря 1847 г. он пишет:

«...Жена моя благодарит вас за рассказ о всех наших; вы правы, что она не простила бы вам, если б вы об них умолчали. Сашенька также благодарит за приветствия, другим деточкам скажу, когда увижусь с ними. Лизаньку по лицу вы бы узнали, а ростом она почти с старшую сестру. Она и Зина очень хорошо учатся; по летам - младшие в классах, но всегда стоят почти по всем предметам в первых, особенно Зиночка не отстаёт от таких, которые пятью годами её старее. Обе очень добронравны. Тёзка ваш (речь идёт об Иване Трубецком. - Н.К.), думаю, тоже понравился бы вам; он не шумлив и не слишком резов, но довольно боек и всё слышит и всё примечает. Страстный, так же, как Лиза была, охотник рисовать и всё пишет портреты, по крайней мере, уверен в том...».

Старому другу И.Д. Якушкину, в письме от 17 мая 1848 года, Сергей Петрович даёт полный отчёт о своём распорядке дня:

«Много времени ушло с тех пор, как я намерен был взять перо и побеседовать с тобою, мой любезный Иван Дмитриевич, хорошей причины на такую отсрочку я дать не могу, а вздорных извинений приносить не хочу и потому лучше о том помолчу. Вероятно, это более зависит от того, что я вообще пишу немного; обязанностей у меня по этой части нет, следовательно, пишу, когда вздумается, в дни отхода почты, по утрам. Когда у меня бывают занимательные для меня книги, то я их читаю именно в это время, до тех пор, как жена с дочерью встанут и позовут меня пить чай. После того уже поздно писать, потому что должны рано отсылать письма. В последнее время у меня было довольно такого рода чтения, а как это ныне не так часто случается, то я в такое время прилежно занимаюсь чтением.

После чая займусь с дочерью или, когда есть у ней другое занятие, то и я занимаюсь чем-нибудь другим, или по хозяйству, или потребуется пойти со двора. Обедаю я всегда дома, исключая раза четыре в год у Ивана Сергеевича (И.С. Персин - врач, друг семьи Трубецких. - Н.К.); по вторникам и четвергам вечером до 9-го часа мы у Каролины Карловны, а по воскресеньям отправляемся к ней ранее, обыкновенно пить чай, т.е. к 5 часам. У неё мы видим Лизу и Зину. Когда случается на неделе праздник, то он заменяет вторник или четверг, потому что тогда дети свободны и более могут быть с нами, нежели в будни.

В дни рождения и именин домашних обыкновенно обедают у нас наши, кто тогда в городе, Каролина Карловна и две классные дамы их Института, которые любят наших детей, сёстры Эк и Иван Сергеевич Персин с женою; случается также кто-нибудь из знакомых нам поляков; забыл ещё назвать Richeir (Ю.Ф. Ришье - горный инженер. - Н.К.) с женою, которая прекрасная музыкантша и даёт уроки моей Сашеньке; она, впрочем, бывает свободна только по табельным дням и иногда по вечерам, потому что имеет пансион и, кроме того, даёт некоторым в городе уроки по фортепьяно.

Сами мы по вечерам, кроме институтских дней, редко выезжаем, только в домовые праздники к Волконским, что для нас несколько тягостно, потому что в такие дни у них обыкновенно танцуют и продолжается долго, и потому если жена как-нибудь избавится, то я всё-таки должен сидеть, потому что нельзя Сашеньку увести. Танцовать она только и имеет случай, что там или на балах в собрании, которых бывает три или четыре в год и куда возит её Каролина Карловна...»

Конец старого 1849 и нового 1850 года, дети декабристов проводили шумно. Сашенька и Лиза Трубецкие, Нелли и Миша Волконские танцевали до упаду, то у одних, то у других, в особенности на балу у генерал-губернатора Н.Н. Муравьёва. Веселились от всей души. «Я застал ещё в Иркутске некоторое количество ссыльных 1825 года, - пишет английский путешественник В. Аткинсон, посетивший в это время Сибирь, - и среди них князей Трубецких и Волконских. Они были цветом иркутского общества и с ними я провёл мои самые приятные дни. Они жили в довольстве, бывая всюду и притягивая к себе всё, что было наиболее выдающегося в Иркутске».

В конце 1840-х гг. Петербург, в особенности его военная среда, немало забавлялся проказами конногвардейца Давыдова. Сын бывшего лейб-гусара и декабриста Василия Львовича Давыдова, Пётр Васильевич, родившийся за год до приговора отцу, остался на попечении родственников в России, когда его мать уехала в Сибирь. По окончании школы Гвардейских Подпрапорщиков, получив в наследство совместно с братом, по случаю «гражданской смерти» Василия Львовича, отцовское состояние он поступил в Конный полк, где стал всеобщим любимцем.

«Ni beau, ni laid», - как характеризовала его Екатерина Ивановна Трубецкая, Пётр Давыдов своим добросердечием и непосредственностью, располагал к себе и товарищей и начальство. Обыкновенно скромный и тихий, он любил «загулять» и тогда уж давал волю своей широкой русской натуре. Много проказ сошло с рук весёлому корнету, но вот однажды в лагерях, в Красном, попутала его нелёгкая вскочить на коня и под дружный хохот офицеров и солдат проскакать «в чём мать родила» по городской площади. Скандал вышел незаурядный. Пришлось доложить Государю. Ждали бури и не дождались. «Пусть-ка отправится в Сибирь проведать отца», - решил Николай I.

В начале 1851 года Пётр Давыдов появился в Красноярске у родителей. Мать и сёстры рассказали ему об иркутских друзьях Трубецких, о кузине Нелли Волконской, о их радушном гостеприимстве и весёлой окружающей их молодёжи. Ну как было устоять от искушения и не поскакать в «Сибирские Афины»?

Высокая, стройная, лицом похожая на свою тётку Елизавету Петровну Потёмкину, с горящими чёрными глазами грузинской царевны, хороша была Лиза Трубецкая. Она и характером вышла в род князей Грузинских (по материнской линии С.П. Трубецкой был потомком грузинского царя Вахтанга VI. - Н.К.). Ни отцовского прекраснодушного безволия, ни кротости и смирения матери в ней не было и в помине. Бойкая, огневая, весёлая, гордая, властная. С первой же встречи, с первой улыбки она пленила Давыдова и он предложил ей руку и сердце.

15/27 ноября 1851 года Екатерина Ивановна писала сестре Зинаиде:

«...Мой добрый, дорогой друг, я пишу тебе сегодня, чтобы сообщить о событии, в котором ты конечно примешь живейшее участие. Дело касается свадьбы Лизы, которая выходит замуж за Петра Давыдова... Пётр такой прекрасный юноша, поистине примерный сын и брат, обладающий таким любящим сердцем, такими благородными чувствами и крепкими правилами, столь влюблённый в Лизу, что нельзя сомневаться в том, что он сделает её счастливой. Она привязалась к нему всем сердцем и я рада видеть ту серьёзность, с которой она относится к своим новым обязанностям»...

9-го января 1852 года в Знаменской церкви состоялось венчание Петра Давыдова и Елизаветы Трубецкой, а вскоре молодые отправились в Россию. Лиза сияла счастьем, но Екатерина Ивановна с дочерью прощалась навсегда и сознавала это.

Сердце княгини ещё было наполнено грустью разлуки с Лизой, как настал черёд Сашеньки. Некрасивая лицом, но умная, всесторонне образованная личными трудами родителей, Александра Сергеевна своими нравственными качествами походила на мать. Один раз уже, не желая расставаться со своими, Саша отказала просившему её руки Кяхтинскому градоначальнику Николаю Романовичу Ребиндеру (8.05.1813 - 14.09.1865). Человек умный, благородный, Ребиндер был очень ценим и любим генерал-губернатором Н.Н. Муравьёвым, у него же он и познакомился с Трубецкими.

«Дорогой и добрый друг мой, - писала Екатерина Ивановна графине Лебцельтерн 28 апреля/10 мая 1852 года. - Софья (сестра Е.И. Трубецкой - Софья Ивановна Борх, урождённая Лаваль. - Н.К.) тебе вероятно уже сообщила о свадьбе 13 апреля нашей милой Саши с господином Ребиндером и также о том, как мы того желали и как мы тому все радуемся, и я уверена, что и ты тоже порадовалась этому.

Он человек ума и знания, пользующийся всеобщим уважением, искренно и глубоко любящий Сашу, давший ей о том верное доказательство тем, что испытавши в первый раз неудачу, он всё же возобновил попытку. Ему сорок лет: он вдов и Сашу именно пугало то, что она не сумеет быть для его дочери (девочки двенадцати лет) вполне хорошей мачехой, как она того бы желала. Но я думаю, что ей в этом отношении страшиться нечего...»

Горечь расставаний с любимыми дочерьми наложила отпечаток и на Сергея Петровича, и на Екатерину Ивановну Трубецких. Они ещё больше состарились за этот год. Рос Ваня, Зина, окончившая институт, была уже поддержкой. Мирно, тихо текла их жизнь в Иркутске. За работой, за книгой вокруг горящей лампы, незаметно проходили вечера.

В начале 1853 года обе сестры Зинаида и Екатерина Ивановны готовились одновременно стать бабушками (дочь графини Лебцельтерн Александра вышла замуж за виконта де-Кар, француза, морского офицера Сардинского королевства. - Н.К.). Княгиня Трубецкая даже вторично, ибо у Лизы Давыдовой в октябре родился уже сын Василий. К Сашенькиным родам семья Трубецких собралась в Кяхте. Роды предполагались быть в начале марта, но письмо княгини сестре, помеченное Кяхтой 12/24 марта, свидетельствует о том, что все расчёты не оправдались. Наконец 31 марта Сашенька благополучно разрешилась и в письме от 2/14 апреля Екатерина Ивановна уведомляла Зинаиду Лебцельтерн:

«Мой добрый и дорогой друг, пишу тебе сегодня лишь одно слово, чтобы поручить твоей благосклонности и твоей любви, а также всех твоих, маленького Сергея Ребиндера, родившегося третьего дня, 31-го марта старого стиля... Ребиндер извиняется, что не пишет вам сам сегодня, чтобы сообщить о рождении своего сына. У него невероятное количество деловых бумаг к отправке завтра».

Николаю Романовичу действительно было не до семейных писем. Всё своё время проводил он в совещаниях с Муравьёвым, готовя встречу с Ургинским амбаньем Бэйсе, важную уже потому, что за 200 лет отношений России с Китаем это была первая. Состояться встреча должна была в августе, а до того Ребиндеры решили поехать отдохнуть на Дарасунские воды. По дороге, недалеко от Читы все они едва не погибли.

«Эти последние недели я провела в страшном беспокойстве, но в настоящее время, слава Богу, успокоилась. - пишет Екатерина Ивановна сестре 3/15 августа 1853 года. - Едучи на Дарасунские воды под Нерчинском, Ребиндеры опрокинулись при спуске с крутой и отвесной горы около Читы. Сам Ребиндер сломал себе ногу и довольно глубоко поранил голову.

Моя бедная Саша оставалась некоторое время под копытами лошадей, удары коих ей повредили ноги до того, что три недели спустя она не могла ещё ходить. Что касается маленького Серёжи, то, когда экипаж разбился, он тихо сполз на землю без малейшего повреждения. В настоящее время, слава Богу, Ребиндер ходит на костылях и Саша совершенно оправилась. Это чудо милости Божьей, что всё так благополучно окончилось и мы не можем за то достаточно воздать благодарений Богу».

К концу августа Н.Р. Ребиндер настолько поправился, что смог поехать на встречу с амбаньем. Он предложил на ней китайскому военачальнику уступить русскому царю устья Амура для обоюдной защиты его от англичан или американцев и тем положил начало дальневосточной политике Н.Н. Муравьёва. Успехи зятя не могли не радовать Трубецких; судьба обеих дочерей их была устроена, и устроена хорошо. Отныне они могли относительно спокойно смотреть в будущее. На руках оставались Зина и Ваня.

Зина по внешности способная тягаться с Лизой, а внутренним складом напоминавшая не столько Сашеньку или саму Екатерину Ивановну, сколько тётку Зинаиду Лебцельтерн, была прелестна и несмотря на юность - ей шёл семнадцатый год - было ясно, что долго ждать женихов ей не придётся. Недаром уже теперь чиновник особых поручений при Муравьёве, Николай Дмитриевич Свербеев, просил разрешения бывать в их доме. А что касалось до сына, то княгиня и верила и знала, что «незримая воспитательница безматерных сирот» не позволит ему погибнуть. Екатерина Ивановна чувствовала себя совершенно счастливой и это при том, что здоровье её ухудшалось с каждым днём.

Всю весну и лето 1854 года княгиня проболела. Не под силу было ей поехать в Кяхту к новым родам Сашеньки. Как ни хотелось повидаться, но пришлось остаться в Иркутске. Сергей Петрович отправился один.

Известия из Кяхты радовали Екатерину Ивановну. 21 июля Сашенька благополучно разрешилась сыном, названном Николаем. И мать и ребёнок чувствовали себя хорошо. Тем временем в собственном здоровье княгини наступило ухудшение. 11 октября Зина Трубецкая, по просьбе матери, поздравляя графиню Лебцельтерн с днём ангела, прибавила в своём письме:

«...Мама на этих днях очень сильно нас напугала: у неё сделались очень сильные спазмы в желудке, которые чрезвычайно её ослабили. Сегодня шестой день болезни, она ещё в постели и находится в постоянной дремоте. Опасность, по словам врачей, прошла, но её надо всячески беречь, малейшая неосторожность может ей очень повредить...».

Улучшение однако оказалось обманчивым. 14 октября 1854 года Екатерины Ивановны не стало...

В тот же день Зина Трубецкая сняла с шеи матери колечко, которое та всегда носила вместе с крестильным крестом, чтобы послать его графине Лебцельтерн.

Сопроводительное письмо её, хотя написанное четыре месяца спустя, настоящий крик глубоко раненой души: «Боже мой! что бы это было, если б у нас не было надежды вновь соединиться в будущей жизни, если б всё должно кончаться в тот момент, когда мы покидаем землю...»

С кончиной императора Николая I в России ожидали перемен. Их ожидали все и в частности родные покойной Екатерины Ивановны Трубецкой, не предпринимавшие в их предвидении никаких шагов для окончательного приведения в порядок имущественных отношений её детей. Из них лишь две старшие дочери благодаря замужеству были признаны законом, а Елизавета Сергеевна Давыдова ещё при жизни матери была наделена от неё дарственной на крымское имение «Саблы». Княгиня собиралась тем же порядком обеспечить и Сашеньку пензенским имением, но не успела. Судьба двух других, Зины и Вани, висела в воздухе.

В начале 1855 года Николай Романович Ребиндер с женой покинул Сибирь и вскоре, получив должность попечителя Киевского учебного округа, а затем Одесского, переселился на юг в ожидании сенаторства. (Впоследствии, в феврале 1859 года, он был назначен директором Департамента Министерства Народного Просвещения России и членом Главного Правления Училищ. Н.Р. Ребиндер был награждён орденами Святой Анны I степени, Святого Станислава I степени, знаком отличия за 25 лет беспорочной службы и бронзовой медалью в память войны 1853-1856 гг. на Владимирской ленте. - Н.К.).

Через год, 12 января Зина Трубецкая стала невестой Николая Дмитриевича Свербеева (27.08.1829 - 6.12.1860), чиновника особых поручений по Дипломатической части при Якутском правлении, действительного члена Императорского русского географического общества. Он согласился на её непременное условие, оставаться жить в Сибири и не покидать отца. 29 апреля в Знаменской церкви состоялось их венчание (свидетельство о заключении брака хранится в ГАИО. Ф. 774 (Свербеевы). ОЦ. Д. №4). Заветная мечта Екатерины Ивановны была исполнена. Письмо С.П. Трубецкого от 28 января (9 февраля) 1856 года к графине Лебцельтерн даёт картину жизни осиротевшей семьи:

«Полагаю, что не докучу тебе, рассказав в нескольких словах, как я провёл только что ушедший год. Из моего письма от 25 февраля (1855 г. - Н.К.) ты знаешь, что я был у моей дочери (после смерти жены, Сергей Петрович уехал к Ребиндерам в Кяхту. - Н.К.), когда получил твоё милое письмо от 12/24 декабря. С тех пор я не двигался с места, ведя очень замкнутую жизнь и почти три месяца ухаживал за моим сыном, заболевшим скарлатиной.

Что же касается моей старшей дочери, то она с прошлой зимы находится в Петербурге, где муж её задержан как обстоятельствами своей службы, так и нашими имущественными делами. Я не имею никакой уверенности надеяться на их обратное возвращение, но вопрос сей разрешится лишь к весне. Я доволен, что он (Ребиндер) в настоящее время находится на месте, ибо Саша должна родить не позднее марта месяца (20.03.1856 в С.-Петербурге у Ребиндеров родился сын Роман [Метрические книги собора Св. Исаакия Далматского. ЦГИА. СПб. Ф. 19. Оп. 124. Д. 762. С. 29], проживший несколько дней. - Н.К.) и путешествие в такое время было бы рискованно. Это будет её третий ребёнок; второй находится у меня (Николай Ребиндер. - Н.К.), ему восемнадцать месяцев и он потешает нас своими проказами.

У моей дочери Лизы имеются сын и дочь, она находится в имени своего мужа и не двигается оттуда; война выгнала её из крымского имения» (во время Крымской войны 1854-1855 гг. в имении Давыдовых «Саблы» Тав-Бадракской волости Симферопольского уезда был развёрнут госпиталь. - Н.К.)...

26 августа 1856 года была назначена коронация нового государя. Все тянулись в Москву, где царило восторженное настроение и никому в голову не приходило, что сын Николая I даст амнистию тем, кто поднялся против его отца. Записанный в заводские крестьяне и служивший чиновником при Н.Н. Муравьёве Михаил Сергеевич Волконский с сестрой Еленой Сергеевной Молчановой находились в это время также в Москве.

В день коронации, после обеда, шеф жандармов князь В.А. Долгоруков срочно вызвал к себе Волконского. Протягивая ему запечатанный пакет, князь сказал: «Государь Император, узнав, что вы находитесь в Москве, повелел мне передать вам манифест о помиловании декабристов, с тем чтобы вы его везли вашему отцу и его товарищам»... На придворном балу император подошёл к Е.С. Молчановой: «Я счастлив, - сказал Александр, - что могу возвратить вашего отца из ссылки и рад был послать за ним вашего брата». Молодая женщина разрыдалась...

Что касается Сергея Петровича Трубецкого, то он и не думал воспользоваться «царской милостью» и возвращаться в Россию. Покинуть родную могилу казалось ему выше сил. И лишь сознание своего долга перед сыном, необходимость дать ему образование, заставили его тронуться в путь. Поручив воспитателю Вани Петру Александровичу Горбунову, продажу дома в Иркутске и ликвидацию золотых приисков, в которых он принимал участие на паях с декабристом А.В. Поджио, Трубецкой с сыном и маленьким Николаем Ребиндером выехал в Европейскую Россию 1 декабря 1856 года.

В Нижнем Новгороде их встречала сестра Сергея Петровича Е.П. Потёмкина, а в Москве брат Никита Петрович Трубецкой и семья Софьи Ивановны Борх, родной сестры Екатерины Ивановны. «С утра, несмотря на сильный холод, все их родственники, в ожидании собрались на заставе, - вспоминала дочь Борхов княгиня М.А. Голицына. - Когда они подъехали, все молча бросились в объятья друг другу...

Волнение было так велико, что не было возможности промолвить слово. Все эти люди, ушедшие 30 лет тому назад в полном цвете сил, молодости и здоровья, возвращались седыми стариками, сгорбленные горем, неузнаваемыми... Лишь сердца продолжали быть юными, остались верными старым привязанностям прежних лет, да горе закалило характеры и воспитало умы...

Они возвращались примирённые, без всякого злопамятства за прошедшее, но также и без всяких иллюзий, не ожидая для себя от жизни ничего, пользуясь прощением лишь для детей, желая чтобы они снова получили в обществе права, утраченные некогда гражданской смертью их родителей. Через 10 дней мы уехали обратно, забрав с собой Ивана Трубецкого, которому мы хотели показать Петербург. Я никогда не забуду, с каким мучительным волнением Иван Трубецкой, проезжая впервые через Адмиралтейскую (Сенатскую) площадь, высунулся из окна кареты, чтобы лучше рассмотреть места, где разыгралась драма, приведшая его отца на каторгу».

Тем временем, 15 февраля 1857 года Указом Сенату, «дабы явить новый знак милосердия», император «признал за благо даровать» Ивану Сергеевичу Трубецкому «титул княжеский, который отец его носил до осуждения».

Из Киева, куда он приехал с сыном, устроив имущественные дела своих детей, Сергей Петрович Трубецкой писал графине Лебцельтерн 16/28 марта 1857 года:

«Дорогой друг, передо мной лежат два твоих письма, на которых я не ответил. Одно, в коем ты говоришь о твоих обо мне предчувствиях, и другое, поздравительное, по поводу исполнения сих предчувствий. Оба они полны самой доброжелательной дружбы, оба свидетельствуют о том живом интересе, с которым ты относишься ко всему, что меня касается. Как ты догадываешься, дорогой друг, о моих чувствах, как входишь в моё положение! Ты понимаешь, что я могу быть спокоен, примерен, доволен даже, но что счастья быть для меня не может, с тех пор как я не могу разделить его с той, которая делила со мной мои радости и моё горе.

Я далёк от ропота, вера вещает мне даже, что всем тем добрым, что мне даруется, я обязан её посредничеству, но тем не менее не думаю, что поступаю греховно, сожалея о том, что не могу видеть, как она радуется свиданию со всеми детьми, о котором она так мечтала. Всем сердцем вручаю себя воле Божьей, но слабость человеческая виной тому, что подобное повиновение всегда более или менее бывает тяжело. Ты поставила мне, любезный друг, несколько вопросов, на которые я отвечу тебе, насколько ты этого желаешь исчерпывающе: сие предвозвещает тебе о том, что письмо моё не будет коротким.

Во-первых, скажу тебе, что я окончательно поселяюсь в том месте, откуда пишу тебе. Здесь проживает моя старшая дочь. Муж её, будучи попечителем университета, по всей вероятности пробудет на этой должности достаточно времени, чтобы позволить мне окончить здесь образование моего сына, которому нет ещё четырнадцати лет и коему потому предстоит ещё несколько лет учения.

В настоящее время дочь моя Лиза тоже с нами. Она не останется на лето, но имение её мужа находится лишь в 200-х верстах (Каменка Чигиринского уезда Киевской губернии. - Н.К.) и если она поедет в Одессу на морские купания и оттуда в Крым, расстояние не так уж велико, чтобы я не попытался бы его преодолеть, когда на то придёт охота. Зинаида осталась пока в Москве, в семействе мужа, где о ней очень заботятся...

Я покинул Иркутск 1-го декабря, имея с собой Сашинькиного ребёнка, я часто должен был останавливаться в пути и достиг Нижнего лишь 8-го января (1857). Тут я нашёл мою сестру, приехавшую ко мне навстречу. Приехав в Москву, я нашёл уже там брата Никиту с женой и дочерью и сестру твою Софью с двумя детьми, ухаживающей за серьёзно заболевшим мужем (муж С.И. Борх - граф Александр Михайлович Борх, директор Императорских театров. - Н.К.). Я был несказанно тронут этим знаком, высказанным мне, их дружбы и очень горестно поражён опасным состоянием здоровья Александра. Слава Богу, он выскочил. После его выздоровления мы переговорили с ним о наших делах и вошли в соглашение по поводу раздела моих детей...

Должен сказать тебе, что среди лелеемых мною мечтаний, самым постоянным и наиболее дорогим для моего сердца является желание воспользоваться моим здоровьем и моими силами для того, чтобы посетить тебя в твоём дорогом тебе Неаполе; как был бы я счастлив обнять и поблагодарить тебя изустно за ту добрую и горячую дружбу, которую ты мне сохранила... Ещё недавно ни одна подобная мысль не приходила мне в голову.

Я расположился окончить остатки дней моих в Иркутске без надежды когда-либо снова увидеть разлученных со мною дочерей, несмотря на имеющееся у них доброе намерение в один прекрасный день преодолеть шеститысячевёрстное расстояние нас разделяющее. Заботой моей было найти возможность отправить Зину в Россию, что представлялось трудным, так как она не хотела меня оставить.

Что же касалось моего сына, я рассчитывал продержать его у себя до того времени, когда он был бы достаточно подготовлен для поступления в один из русских университетов, ибо для него я полагал всегда, что благосклонность нынешнего Императора откроет ему одну из дверей, давая тем возможность устроить его карьеру и восстановить его в его правах. Благосклонность Государя превзошла мои расчёты и я от всего сердца приношу ему мою благодарность. Единственное, что остаётся мне, это просить у Господа прожить ещё несколько лет, чтоб умереть уверенным в том, что заботы мои о сыне не пропали даром и что он осуществил приложенную мной на него надежду...»

«В 1858 году, - вспоминает графиня Лебцельтерн, - князю было разрешено поехать повидать меня в Варшаву, где собрались несколько членов нашей семьи для присутствия на свадьбе моего племянника, сына графа Станислава Коссаковского и моей младшей сестры (Александра Ивановна Коссаковская, урождённая графиня Лаваль. - Н.К.) и где мы с князем должны были встретиться. Покинув Неаполь я провела месяц в Вене, а затем вместе с г-ном Кампанья, калабрийским поэтом, за которого я вышла замуж после смерти графа Лебцельтерна, отправилась в Варшаву. Мы ехали по железной дороге; в первых числах июля в полночь мы прибыли в Варшаву.

Ярко светила луна. Только я вышла из вагона, как рядом раздался хорошо знакомый голос князя, которого я не слышала уже столько лет, - он назвал меня по имени, и через мгновенье мы были в объятьях друг друга. Ведь мы не виделись с того вечера 14/26 декабря 1825 года, когда он вместе с женой пришёл провести ночь под нашим кровом, а через несколько часов был арестован и отвезён к государю.

Нам живо вспомнилось всё прошедшее, но радость нашей встречи, на которую мы почти и не надеялись, была омрачена отсутствием той, которая столь пламенно всегда желала оказаться среди всех нас и о возвращении которой мы столько молились. Она навеки осталась лежать в той холодной земле изгнания, где столько выстрадала ради любимого ею супруга, который не мог теперь утешиться, что стоит передо мной без неё...

...Князь познакомил меня с сыном, которому в ту пору было 15 лет, он оплакивал свою мать, жалел о жизни в Сибири, а всё остальное мало интересовало его... В Варшаве мы провели десять дней, ежедневно видясь с князем. Коссаковские и их прелестная невестка (графиня Олеся Ходкевич) приняли нас весьма гостеприимно, а приятное общество оказало нам самый доброжелательный приём...»

О своём пребывании у Коссаковских Сергей Петрович информировал дочь и зятя Свербеевых в письме от 24 июня 1858 г.: «...Вчера вечером чай пили в покоях у молодых и танцевали в половине родительской, так как у молодых места нет. Я не дождался конца бала, а Ваня убежал, как только он начался, боясь, чтоб не заставили его танцевать. Сегодня день отдыха, а завтра праздник в Вилзанове, от которого я никак не мог отговориться... Ваня здесь не слишком веселится, но и не скучает, нет ему сверстников среди общества, в котором находимся. Вечером часто бывал в театре, где ему открыта ложа генерал-губернатора...»

9 июля 1860 года из Дрездена пришло известие о кончине старшей дочери С.П. Трубецкого. Александра Сергеевна унаследовала от отца слабые лёгкие, что, к сожалению, передалось и её детям. Умерла она во время путешествия по Германии, в Дрездене, 30 июня, на руках у мужа и графини Лебцельтерн. Тело её было переправлено в Россию и 9 августа предано земле в Петербургском Новодевичьем монастыре. Смерть любимой дочери стала последним испытанием, посланным старому декабристу. Он этого не вынес. 22 ноября того же года, Сергей Петрович Трубецкой скончался в Москве, куда незадолго до этого переехал с сыном.

Почти одновременно, в Орле, Зинаида Сергеевна Свербеева, хоронила умершего от чахотки и водянки мужа. Смерть отца стала для неё страшным ударом. Всю свою последующую жизнь посвятит она двум своим сыновьям и детям сестры Сашеньки, оставшимся после смерти Н.Р. Ребиндера в 1865 году, разорившегося «необдуманными денежными спекуляциями», и круглыми сиротами и нищими.

Дочь Ребиндра от первого брака Надежда Николаевна (23.01.1840, С.-Петербург [Метрические книги Вознесенской церкви. ЦГИА. СПб. Ф. 19. Оп. 111. Д. 307. С. 422] - 21.10.1865, С.-Петербург [Метрические книги Вознесенской церкви. ЦГИА. СПб. Ф. 19. Оп. 111. Д. 910. С. 353]) вышла замуж (30.04.1861 [Метрические книги церкви 1-й гимназии. ЦГИА. СПб. Ф. 19. Оп. 124. Д. 814. С. 546]) за Никифора Афанасьевича Соломко (13.03.1828 - 3.01.1906) - майора, затем полковника, в 1860 году вышедшего в отставку. Жили они в г. Козлове (ныне Мичуринск Тамбовской области), а умерли в Петербурге и похоронены на Смоленском православном кладбище.

Младшая дочь, Екатерина Ребиндер («Котик», «Катюшка» (1857-1920)), всю жизнь прожила с тётей, так и не устроив личное счастье. Умерла она и похоронена в Сетухе (ныне Залегощенский район Орловской области). Мальчиков Серёжу и Колю Ребиндеров, решено было устроить в Петербургское Императорское училище правоведения - одно из наиболее престижных высших учебных заведений в России. Братья часто болели и в августе 1870 года их отправили на лечение в Италию в сопровождении гувернёра Петра Александровича Горбунова, воспитавшего и выучившего два поколения семьи Трубецких.

Серёжа и Коля очень скучали «по семье», и с радостью общались с путешественниками из России. Так они подружились с живописцем И.Е. Репиным, доктором Боткиным и скульптором Антокольским, у которого Серёжа брал уроки рисования. Известно, что его сестре Кате, живущей в России, особенно удавались портреты. Хорошо рисовала их мама, Александра Сергеевна; не удивительно, что и в её детях открылся подобный талант. Серёжа Ребиндер поступил в Римский Университет, решив служить по дипломатической части, однако из-за частых простуд учиться полноценно он не смог и начал пробовал свои силы в качестве корреспондента русских газет.

Его брату Николаю, в Италии стало хуже, он кашлял кровью и начал глохнуть. «Отраднейшая мечта моя заключается в мысли о смерти», - признавался он в письме к родным. За четыре года, проведённых в Италии, Серёжу и Колю лечили 15 докторов. К сожалению, пребывание там, ожидаемого облегчения не принесло. Коля умер 27 марта/9 апреля 1874 года, не достигнув и двадцатилетия. Похоронен он на римском кладбище Монте-Тестаччо (запись в метрической книге русской православной церкви Св. Николая Чудотворца в Риме, №377).

А весной 1882 года резко ухудшилось самочувствие Сергея: «Кажется, я умираю... Скажите, что я со всеми прощаюсь, всем желаю полного счастья в жизни, что я всех, всю семью горячо любил, что жизнь вдали от всех, была мне тяжела, что я их прошу не слишком скоро забывать меня». 9 августа 1882 года тридцатиоднолетнего Сергея не стало. Он просил похоронить себя на родине. В Москве, на кладбище Новодевичьего монастыря, недалеко от любимого дедушки Сергея Петровича Трубецкого и отца, Николая Романовича, упокоился Сергей Николаевич Ребиндер.

Так печально оборвалась история семьи Ребиндеров, семьи, которой было не суждено дожить в потомках до наших дней. При жизни они были разлучены друг с другом, и только небо в посмертии объединило их.

Сергей Петрович Трубецкой умер, когда дети его старшей дочери Александры были маленькими. Серёже было девять лет, Коле - шесть, а «Котику», младшей внучке Катюше - всего три годика. В силу малого возраста дети не могли постичь значимости их деда декабриста. «Записки» дедушки они читали вслух и обсуждали уже в юношеском возрасте. В домашнем альбоме его детей и внуков, куда ими аккуратно переписывались любимые произведения, после стихотворения Алексея Толстого:

Пусть тот, чья честь не без укора,
Страшится мнения людей;
Пусть ищет шаткой он опоры
В рукоплесканиях друзей!

Но кто в самом себе уверен,
Того хулы не потрясут -
Его глагол нелицемерен,
Ему чужой не нужен суд...

Катя Ребиндер, внучка декабриста Трубецкого, став взрослой, приписала карандашом: «Таким был Дедушка».

* * *

В 1865 году князь Иван Сергеевич Трубецкой, окончивший к тому времени естественный факультет Московского университета со званием кандидата, женился на княжне Вере Сергеевне Оболенской (27.03.1846 - 1.08.1934), дочери князя С.А. Оболенского-Нелединского-Мелецкого. Вера очень понравилась родственникам Ивана. «...Ея все поголовно полюбили и ведут себя как нельзя лучше. Так, что я просто удивлён Петербургским приёмом, и никогда не ожидал такого. Кто любезнее трудно сказать...», - писал Иван Сергеевич сестре Зинаиде Свербеевой. Он владел деревней Чекаевка Саранского уезда Пензенской губернии (ныне деревня Старая Чекаевка Лямбирского района республики Мордовия. - Н.К.), куда сразу после свадьбы и уехал с молодой женой.

«Мы с мужем тут устраиваемся как можем: местоположение премилое; горы довольно большие, речка довольно запруженная, на ней мельница; домик очень маленький, но очень чистенький». Вера любит уют, она сама шьёт, вкусно готовит, выращивает цветы. В апреле 1872 года Иван получил от Н.А. Некрасова оттиск только что написанной поэмы о декабристках «Русские женщины». Поэма ему понравилась и в благодарность он отправил поэту портрет своей матери, героини поэмы, Екатерины Ивановны Трубецкой.

Иван служил в Министерстве имущественных отношений, готовил документы о Балтийских портах России, часто работал ночами. С юных лет он жаловался на головную боль и учащённое сердцебиение. От напряжённой работы здоровье его ухудшилось.

В марте 1874 года Иван Сергеевич по делам службы совершил поездку в Петербург. В аптеке на набережной Мойки у Красного моста у него случился инфаркт, «разрыв сердца», как тогда говорили. 17 марта он умер. Похоронили И.С. Трубецкого в Москве на кладбище Новодевичьего монастыря.

«Теперь ему хорошо с Папа' и Мама' и со всеми милыми родственниками нашими. Мне иногда жаль, что я с ним не пережила всех его грустей и скорбей, знала его только в весёлое и счастливое время его жизни. Мы с ним вместе всегда жалели о том, что Папа и Мама не видели нашего счастья, - сетует Вера в письме к Зинаиде Свербеевой. - Так ужасно, что нет существа маленького, которого я могла бы ежеминутно любить вспоминая Ванюшу и который по мере того как рос бы, напоминал бы Ванюшу...»

Зинаида Сергеевна Свербеева, живущая в Москве, ухаживала за могилой брата и высаживала там «Анютины глазки». Цветы «от Ивана» попадали к Вере в конвертах с письмами или с оказией, если кто-то заезжал к ней лично. Она тяжело переносила одиночество и чтобы быть кому-то нужной пошла работать. В своей деревне учила детей закону Божию, арифметике и рукоделию. С 1876 года работала в Петербурге в детском приюте, основанном на деньги графини А.Г. Лаваль, бабушки её мужа. Во время Русско-Турецкой войны Вера помогала больным и раненым, читала им газеты, писала письма.

Когда флигель-адъютант Александр Васильевич Голенищев-Кутузов (19.03.1846 - 23.08.1897) сделал предложение молодой вдове, Вера испугалась потерять доброе расположение родных покойного мужа. «...Что мне тоже страшно, это променять моё хорошее имя на другое, так же потерять связь с Декабристами; конечно, ко всему привыкнешь, но ведь вот уже 14 лет, что я связана с вашей семьёй, и очень дорожу и буду дорожить крепко всеми Вашими ласками». Таковы были тревожные письма Веры к Зинаиде Свербеевой в апреле 1879 года перед вторым венчанием.

Иван Трубецкой и Александр Голенищев-Кутузов были знакомы, и оба друг о друге составили самое хорошее впечатление. Кутузов «...сам очень любил и уважал Ваню, как редко кого приходилось и просит меня нисколько не забывать его. В Кутузове я люблю его честность и великодушие и самостоятельный образ мысли. Я ведь на всё это очень избалована Ванюшей, голубчиком моим. Если же когда-нибудь всё это случится, то неужели ты перестанешь называть меня сестрой?» Опасения Веры не оправдались, родные Ивана были рады её счастью.

В июне того же года Вера Сергеевна и Александр Васильевич обвенчались. Вера переехала в имение мужа, на Украину. «Мама мне вчера дала образ Иоанна, говоря, что даёт его в память Вани, который за меня молится». В новом доме Веры, среди портретов близких оставался и портрет Ивана Трубецкого.

После октябрьского переворота Вера Сергеевна, будучи уже вторично вдовой, эмигрировала во Францию. Она умерла в Сен-Клу под Парижем, не дожив двух лет до своего девяностолетия...

Главные воспоминания о Сибири, семейные портреты и архивы, были сосредоточены в имении «Саблы». Там, окружённая ими, доживала свой век с мужем средняя дочь Трубецких Елизавета Сергеевна Давыдова. 19 января 1912 года, незадолго до того справив «бриллиантовую свадьбу», скончался Пётр Васильевич Давыдов. Похоронив мужа, Елизавета Сергеевна перебралась на жительство в Симферополь и поселилась в небольшом домике на улице Лазаревской (ныне Ленина, 13).

С ослабевшей памятью, полуслепая, но со сверкающими ещё чёрными молодыми глазами, бывшая красавица Лиза Трубецкая доживала свой век. Бог сжалился над старушкой и взял её к себе до уничтожения любимого гнезда. Она скончалась 11 февраля 1918 года и была похоронена на Первом Симферопольском гражданском кладбище (другое название - Новое Христианское) за алтарём Храма Всех Святых.

У Давыдовых было четверо детей: Василий (31.10.1852 - 15.12.1899, Вена), Екатерина (июнь 1854 - 13.08.1919), Сергей (сентябрь 1856 - 31.12.1856) и Зинаида (4.12.1858 - 1922). Старший сын, Василий Петрович - офицер Кавалергардского полка женился на урождённой светлейшей княгине Ольге Александровне Ливен (5.05.1856, Москва - 11.01.1923, Брюссель), немкой по происхождению. У них родилось трое сыновей: Василий (1877 - ?), Пётр (1880-1916), женатый на кн. Марии Дмитриевне Оболенской (16.06.1876 - 29.06.1954, Нью-Йорк, некрополь Успенского женского монастыря (Новое Дивеево)) и Александр (29.09.1881, Тамбов – 14.10.1955, Нью-Йорк), земский деятель Таврической губернии (1912-1920), масон, журналист, мемуарист.

Окончил юридический факультет С.-Петербургского университета. Участник Русско-японской войны. Георгиевский кавалер. Изучал банковское дело в Германии (1910-е). В Первую мировую войну уполномоченный Российского общества Красного Креста (РОКК) по Севастопольскому градоначальству. Во время Гражданской войны издавал в Симферополе газеты «Ялтинский курьер», «Таврический голос» и «Крымская мысль».

В 1920 году эмигрировал в Париж. С 1922 года член правления Крымского землячества в Париже. Член комитета Лиги борьбы с антисемитизмом. Заведовал администрацией газеты «Возрождение», печатался на её страницах. Состоял в Комитете по организации редакцией газеты благотворительных концертов в пользу русских безработных. В 1930-е состоял секретарём русских владельцев ресторанов. Член-основатель ложи Гермес (1924) и ложи Гамаюн (1931). Секретарь ложи Гамаюн со дня её основания. Член Совета Объединения русских масонских лож.

После Второй мировой войны жил в США. Член правления Русского литературного кружка в Нью-Йорке, член ревизионной комиссии Литературного фонда. Публиковался в газете «Новое русское слово», в «Новом журнале». Автор книги «Воспоминания. 1881-1955» (Париж, 1982). В 1984 году вышла на французском языке («Images russes») в переводе О.А. Давыдовой.

Александр Васильевич Давыдов был женат на Ольге Яковлевне де Миллер (1899 - 25.05.1975, Париж). Их дочь Ольга Александровна (5.04.1928 - 6.03.1992, Париж), в первом замужестве Моррис, во втором - Дакс. Её дочь маркиза Анн Кристин де Бельмонте, урождённая Моррис (1947 - 5.07.2014), жила в Риме и работала в римском филиале модного дома «Валентино». Умерла в Париже, урна с прахом захоронена в колумбарии кладбища Пер-Лашез. Детей у неё не было.

Сестра Василия Петровича Давыдова - Зинаида, «Воробушек», как её звали в семье, не была счастлива. Выйдя замуж за офицера Владимира Андреевича Дублянского, семью постигло большое горе. Один за другим умерли двое детей. В семейной переписке очень мало сведений о жизни Зинаиды Дублянской, хотя известны имена её детей: Владимир, Сергей, Пётр (р. 11.06.1884) и Елизавета.

Вторая сестра Василия Петровича - Екатерина 4 апреля 1877 года вышла замуж за Алексея Юрьевича Долгорукого (10.11.1831 - 15.02.1888), представителя старинного княжеского рода. Дети: Алексей (14.03.1879 - 1920, Москва), с 1904 г. женатый на княгине Валентине Евгеньевне де Винсент, Маргарита (18.06.1882 - ?), Юрий (Георгий) (16.08.1883 - 1909) и Екатерина (29.12.1880 - 16.07.1971).

Екатерина 20 января 1901 года вышла замуж за надворного советника Георгия Борисовича Штюрмера (14.02.1880 - ?). У них родилась дочь Елизавета. Вторым браком Екатерина Алексеевна в 1906 году вышла замуж за простого служащего Министерства путей сообщения Василия Васильевича Сапелкина (1874-1949). Император позволил ему сменить неблагозвучную фамилию и Сапелкин стал «Яропольским».

Елизавета Георгиевна Штюрмер (15.10.1901 - 31.03.1979) вышла замуж за Петра Николаевича Витебского (1883 - 7.06.1942) - помощника в нотариальной конторе города Ельца. Пётр Николаевич был заядлым театралом, и на общественных началах заведовал театральной труппой в городе. Такой яркий человек не мог быть не «замечен» сотрудниками НКВД; его арестовали и расстреляли, впоследствии реабилитировали.

В Орле у Витебских родился сын Николай (11.04.1923 - 31.05.1998). Николай Петрович Витебский закончил Горьковское военное училище и был выпущен в 1943 году младшим лейтенантом, попав прямо в действующую армию под Сталинград. Был сапёром, чудом остался жив после ранений и контузий. По окончании Великой Отечественной войны женился на Милитине Михайловне Войновой (20.04.1925 - 10.02.1996). 2 октября 1947 года у них родился сын Валентин. Валентин Николаевич Витебский - профессиональный музыкант, бас-гитарист. Начинал свою карьеру в ВИА «Орфей» и «Весёлые ребята»; сейчас работает в театре Льва Лещенко.

Из всей семьи Трубецких одной лишь Зинаиде Сергеевне Свербеевой суждено было пережить большевистский переворот и умереть на родной земле. Вынужденная уехать из своего имения Сетуха, она нашла с племянницей и горничной приют в Орле. Зинаида Сергеевна тихо гасла от старости, истощения и голода. Несмотря на то, что Социальное Обеспечение взялось считать «дочь декабриста» своей пенсионеркой, ей два месяца не платили назначенной пенсии и близким приходилось потихоньку продавать вещи, чтобы вырученными грошами поддерживать старушку.

Всю свою жизнь Зинаида Сергеевна, обладая «дипломатическим талантом», умела улаживать сложные вопросы и была ангелом-хранителем, после смерти родителей, всего семейства Трубецких. В 1885 году она получила официальное предложение стать начальницей Смольного института, но предложение было ею отклонено. Зинаида Сергеевна состояла в переписке с историком В.И. Семевским. В 1909 году он издал книгу «Политические общественные идеи декабристов», в которой поблагодарил за помощь З.С. Свербееву. В Сетухе Зинаидой Сергеевной были открыты небольшая общественная лечебница и школа. Жертвовала она деньги и на строительство церквей.

У Свербеевых было двое сыновей: Сергей (13.04.1857 - 4.04.1922) и Дмитрий (6.08.1858 (по надгробию - 1856) - 20.03.1889). «...Вообще все дамы Свербеевы одна лучше и симпатичнее другой, ни одна на другую не похожа. Но теперь, Слава Богу, есть и хорошие экземпляры мужчин Свербеевых; дай, Господи, только им обоим окрепнуть и жить на пользу семье и родине. Много труда и сердечного жара положено на воспитание их», - писала Вера Голенищева-Кутузова Зинаиде Свербеевой 10 октября 1883 года.

Младший сын З.С. и Н.Д. Свербеевых Дмитрий Николаевич, был женат на Ольге Дмитриевне Горчаковой (18.07.1864 - 15.01.1914; похоронена в Москве в Донском монастыре), происходившей из рода Рюриковичей. Их дети: Зинаида Дмитриевна (1886 - 13/26.09.1901) и Мария Дмитриевна (1887 - ?). Дмитрий Николаевич отличался слабым здоровьем, и находясь на лечении во Франции, умер. Он похоронен в России, на семейном кладбище Свербеевых в селе Михайловское-Мансурово Новосильского уезда (ныне Новодеревеньковский район Орловской области) рядом с отцом.

В течение нескольких лет его вдова возила дочерей на отдых в Италию, где в 1901 году произошла трагедия, пятнадцатилетняя Зиночка утонула. 9 октября тело её было переправлено для погребения в Россию, в село Сетуха Новосильского уезда Тульской губернии (метрические книги русской православной церкви Св. Николая Чудотворца в Риме, №1078). После октябрьского переворота имения Свербеевых и родовые кладбища в Сетухе и Михайловском-Мансурово были уничтожены. Могилы Зинаиды Дмитриевны, её отца и деда утрачены.

Сестра Зины, Мария Дмитриевна, 25 мая 1909 г. в Вене, вышла замуж за итальянца Амилькара Ангуизола (Amilcare Anguissola di San Damiano; 23.03.1887, Палермо - 13.07.1972). У супругов был единственный сын - Alessandro Anguissola di San Damiano (31.01.1910, Неаполь - 29.03.1932, Турин), умерший бездетным.

Старший сын Свербеевых Сергей Николаевич воспитывался в 1-й Московской гимназии и кончил курс кандидатом прав в Московском университете. В службу вступил 17 июля 1880 г. вольноопределяющимся в Кавалергардский полк, а 15 апреля 1881 г. - корнетом. 24 мая 1881 г. по домашним обстоятельствам уволен от службы корнетом. Как его отец и дед по отцовской линии, Дмитрий Николаевич Свербеев, сделал дипломатическую карьеру.

19 ноября 1881 г. он был причислен к Министерству внутренних дел, с откомандированием в Канцелярию министерства. В 1882 г. коллежским секретарём и камер-юнкером; в 1883 г. переведён в Министерство иностранных дел с причислением к 2-й экспедиции; в 1884 г. - делопроизводителем 2-й экспедиции; в 1885 г. - титулярный советник; в 1886 г. - назначен состоять при Канцелярии Министерства сверх штата; в 1887 г. - 3-м секретарём Канцелярии и произведён в коллежские асессоры; в 1890 г. - назначен состоять при посольстве в Константинополе сверх штата; в 1891 г. - помощником секретаря посольства с произведением в надворные советники; с 1893 по 1896 гг. состоял 2-м секретарём посольства в Вене; в 1895 г. уволен из запаса; с 1896 по 1897 гг. - первым секретарём миссии в Мюнхене и произведён в коллежские советники; в 1897 г. - первым секретарём посольства в Вене; в 1899 г. - пожалован в камергеры; в 1905 г. произведён в действительные статские советники и назначен советником посольства в Вене.

Состоял три трёхлетия гласным Новосильского уезда Тульской губернии и почётным мировым судьёй там же. Владел имением в Новосильском уезде. В 1883 г. совместно с матерью и братом, построил в Сетухе лечебницу на четыре кровати, перешедшую в уездное земство. С 1910 г. - чрезвычайный посланник и полномочный министр в Греции. В 1912 г. назначен послом в Берлин.

Состоял почётным председателем православного Свято-князь-Владимирского братства, благотворительного общества, помогающего оказавшимся в беде православным христианам любой национальности. Он стал последним послом Российской Империи в Германии. Предупреждал российское правительство о подготовке Германии к войне с Россией. С началом Первой Мировой войны, Свербеев вместе с другими российскими дипломатами, покинул Берлин и вернулся в Петроград.

Сергей Николаевич был женат на Анне Васильевне Безобразовой (2.02.1865 - 5.09.1945, Париж; похоронена на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа). После 1917 года семья эмигрировала в Германию. Похоронен С.Н. Свербеев в Берлине на русском кладбище Тегель. Дети: Дмитрий (28.12.1889 - 14.10.1940), Николай (3.05.1891 - 18.10.1914), Владимир (5.11.1892, Ялта - 3.01.1951) и Сергей (18.01.1897, Мюнхен - 3.08.1966).

Дмитрий Сергеевич, старший сын, окончил Пажеский корпус, после 1917 г. эмигрировал, похоронен на кладбище Тегель в Берлине. Был холост.

Николай Сергеевич - прапорщик, убит в бою близ д. Вызжойка во время Первой Мировой войны, похоронен в Москве в Донском монастыре.

Сергей Сергеевич служил в лейб-гвардии Кирасирском Его Величества полку. В первом браке был женат на Марии Дмитриевне Нейдгарт (9.10.1902 - 1987), во втором - на Марии Сергеевне Голицыной (в первом браке Похвисневой) (31.07.1896 - 21.01.1974, Ганьи, Франция; похоронена на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа). Браки были бездетными. После 1917 г. - в эмиграции. Похоронен в Париже на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Владимир Сергеевич - офицер. Окончил Московский университет. Участвовал в Гражданской войне на юге России. Эмигрировал во Францию, жил в Париже. Принимал участие в общественной жизни русской колонии. Член Союза русских дворян. Член С.-Петербургского кружка в Париже. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Владимир Сергеевич Свербеев был женат на графине Марии Алексеевне Белёвской-Жуковской (13/26.10.1901, Москва - 19.08.1996, Cormeilles), во втором браке с 28.10.1959 в Нью-Йорке - Янушевской (Владимир Александрович Янушевский (28.05/9.06.1887, СПб. - 13.02.1970, Париж), правнучке поэта В.А. Жуковского и праправнучке императора Николая I. Её отец граф Алексей Алексеевич Белёвский-Жуковский (14.11.1871, Зальцбург - 1932, Тбилиси) был незаконнорождённым ребёнком сына императора Александра II Алексея.

Тёща Владимира Свербеева, княжна Мария Петровна Трубецкая (5.06.1872 - 20.03.1954), была внучатой племянницей декабриста С.П. Трубецкого. Она была дочерью князя Петра Никитича Трубецкого и Елизаветы Эсперовны Белосельской-Белозерской. Так семьи дважды породнились в разных поколениях. Мария Алексеевна Свербеева работала в Париже в русском модном доме «ТАО» и была моделью: «...олицетворявшей в глазах французов тип русской дворянки».

28 августа 1923 года в Берлине у Владимира и Марии Свербеевых родилась дочь Лиза. Ей перешла фамильная реликвия - перстень, сделанный из кандалов её прапрадеда С.П. Трубецкого. Обладая уникальным семейным архивом, Елизавета Владимировна, время от времени, посредством аукционов, распродавала все эти реликвии в США, а на просьбы передать или продать кандальный перстень декабриста Трубецкого в российские музеи, из-за своей оппозиции В.В. Путину, категорически отказывала. Незадолго до смерти праправнучка декабриста передала семейную реликвию в Метрополитен музей, находящийся в пяти минутах ходьбы от её дома.

Елизавета Владимировна Байрон-Патрикиадес, урождённая Свербеева, умерла 1 апреля 2020 года в Нью-Йорке, в своей квартире дома 1076 на Madison Ave (phone number (212) 249-0088). Она дважды была замужем: с 9.11.1947 в Нью-Йорке за Александром Георгиевичем Тарсаидзе (9/22.01.1901, Тбилиси - 18.03.1978, Нью-Йорк) и с 9.05.1965 в Нью-Йорке за Чарльзом Байроном-Патрикиадесом (15.12.1918, Стамбул - 28.11.2013, Нью-Йорк, некрополь Успенского женского монастыря (Новое Дивеево)), выпускником Гарвардского колледжа (1940), участником Второй мировой войны в составе американской армии, известным художником-сюрреалистом, арт-дилером, благотворителем. Детей от двух браков у Елизаветы Владимировны не было.

Младшая дочь Сергея Петровича и Екатерины Ивановны Трубецких Зинаида Сергеевна Свербеева, скончалась в Орле рано утром 11 июля (по другим сведениям - 24 июня) 1924 года и была похоронена на Троицком кладбище рядом с сыном декабриста И.И. Пущина, умершим годом раньше. Рассказом неустановленного лица о её кончине мы и завершим это повествование о детях декабриста.

«...Больше трёх месяцев Зинаида Сергеевна была больна и в последнее время очень сильно мучилась и желала смерти, всё молясь о скорейшем избавлении. Теперь она наконец освободилась от этой грустной жизни и навеки соединилась с теми, кто ей дорог. Из небольшого количества знавших её людей все сходились на каждую панихиду, которые служились два раза в день. Монашенка читала над ней день и ночь. Зинаида Сергеевна в гробу была очень хороша в своём чёрном платье, покрытая цветами, купленными мною.

Отпевание состоялось в Георгиевской церкви, она сама об этом просила священника, так как её мужа тоже отпевали в этой же церкви. Служило 4 священника, хотя приглашали лишь одного, но другие пришли сами, из уважения и любви к Зинаиде Сергеевне. Так было торжественно и величественно! Я думала про себя: было бы это прежде, вся церковь была бы наполнена родными и знакомыми, теперь же она была окружена чужими ей людьми! Но второй день после смерти явилось четыре человека из Архива, опечатали все вещи. Я просила их позволить мне раньше похоронить покойницу, а уже потом пусть бы приходили, но нет! Они начали хозяйничать и рыскать по всем шкапам и ящикам. Ужасно это было мне грустно!

Все пищевые продукты и те запечатали! Из одежды и белья ничего не взяли, но забрали все фотографии и всё, что было в письменном столе Зинаиды Сергеевны. Я говорила, что фотографии принадлежат внукам, которым я должна их передать, но на то они не обращали никакого внимания. Похороны обошлись в 80 рублей, из Социального же Обеспечения получили мы лишь 11 рублей...

Из Социального Обеспечения предложили похоронить единственную оставшуюся дочь декабриста с музыкой и пушками, - только без попов... им ответили, что Зинаида Сергеевна просила, чтобы никаких почестей на похоронах не было и чтобы священник не говорил надгробного слова».

Воля Зинаиды Сергеевны была исполнена...

Share662019-09-21 15:14:49

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTEzLnVzZXJhcGkuY29tL2M4NTU2MzYvdjg1NTYzNjA0NC9mZTc0OC9kbXI2alJhOVg5QS5qcGc[/img2]

Письмо Сергея Петровича Трубецкого к Ивану Дмитриевичу Якушкину. Иркутск. 26 июля 1851 г. РГАЛИ. Ф. 586. Оп. 1. Ед. хр. 4. Л. 1.

26 июля 1851

Марья Казимировна спрашивала жену мою от твоего имени, любезный мой Иван Дмитриевич, получила ли она портрет Надежды Николаевны? Жена моя писала тогда же тебе о получении и благодарила, что ты прислал ей изображение этой добродетельной женщины, бывшей столько лет и нашим другом. Письмо по непредвиденному обстоятельству, от воли нашей не зависевшему, до тебя не дошло, и когда жена моя узнала о том, то и она и дети были больны. Так, новый ответ был на время отложен, а время затянулось.

Share672019-09-21 15:15:29

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTU2LnVzZXJhcGkuY29tL2M4NTU2MzYvdjg1NTYzNjA0NC9mZTc1Mi9tVHpYODRNQTVDRS5qcGc[/img2]

Письмо Сергея Петровича Трубецкого к Ивану Дмитриевичу Якушкину. Иркутск. 26 июня 1851 г. РГАЛИ. Ф. 586. Оп. 1. Ед. хр. 4. Л. 1 об.

С сегодняшней почтой она хотела писать к тебе, но эти дни не довольно чувствовала себя здоровою и поручила мне объяснить тебе причину мнимого ее невнимания к оказанному тобою желанию сделать для нее приятное.

Я, с своей стороны, состою у тебя также в мнимом долгу, т. е. будто бы я не отвечал на вопрос твой о согласии моем принять попечение о двух мальчиках, если они будут определены в здешнюю гимназию1. Хотя я за себя так положительно ответить не смею, как за жену мою, потому что память моя не может равняться с ее памятью, но полагаю за верное, что ответ мой тебе на это был сходный твоему желанию. На всякой случай и теперь скажу, что постараюсь выполнить все, что нужно будет, а касательно средств надеюсь, что они будут.

Share682019-09-21 15:16:19

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTExLnVzZXJhcGkuY29tL2M4NTU2MzYvdjg1NTYzNjA0NC9mZTc1Yy8tR0NKNVFqaWYyMC5qcGc[/img2]

Письмо Сергея Петровича Трубецкого к Ивану Дмитриевичу Якушкину. Иркутск. 26 июня 1851 г. РГАЛИ. Ф. 586. Оп. 1. Ед. хр. 4. Л. 2.

Жена моя хотела еще послать тебе письмо к Ив[ану] Сер[геевичу] Персину, которого также еще не написала и, вероятно, не пошлет, думает, что уже поздно будет. Хотя мы совсем ничего не знаем еще о выезде его из П[е]т[ер]бурга, но так как ему хотелось выехать в 1-й половине нынешнего месяца, то в этом случае уже он проедет Ялуторовск прежде, нежели письмо дойдет туда. Мог ли он выехать в предположенное время, знать мы не можем, потому что не имеем сведения, чтоб дела были так близки к концу, а не кончивши, он не выедет2. Заключаю так, что все было приготовлено к окончанию, но не имеем известия о прибытии последней сестры (которую ожидали), а без ее согласия нельзя покончить3.

Довершение меньшего значения обстоятельств, как-то: продажа дома, картин и проч., не требует присутствия П[ерсина] и может протянуться долго, но собственно раздел имения недвижимого и денежные сделки не могут не быть скреплены его подписью. Поэтому мы никак не можем решить в уме нашем, когда П[ерсин] мог выехать, итак, когда тебе случится увидеться с ним при

Share692019-09-21 15:16:58

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTEyLnVzZXJhcGkuY29tL2M4NTU2MzYvdjg1NTYzNjA0NC9mZTc2Ni80dlR4eFduaWEzdy5qcGc[/img2]

Письмо Сергея Петровича Трубецкого к Ивану Дмитриевичу Якушкину. Иркутск. 26 июня 1851 г. РГАЛИ. Ф. 586. Оп. 1. Ед. хр. 4. Л. 2 об.

его проезде, то жена моя просит тебя сказать ему, как она была рада, узнав, что у него родился сын и что он и мать здоровы, и просит тебя поздравить за нее их обоих с новорожденным.

Жена моя также ждет уже давно и не дождется Нат[альи] Дм[итриевны]4. Францов5 уверил ее, что она выехала в начале июня, а Ив[ан] Ив[анович] писал недавно, что хотела выехать только в июле, и этим распоряжением жена моя очень недовольна. Выехавши ранее, Н[аталья] Д[митриевна] была бы уже здесь, а теперь они бы беседовали спокойно, приятно и без помехи, а выехав так поздно, она съедется здесь в одно время с Катериной Николаевной6 и лицами, ожидаемыми к нам [в] дом, и все это будет мешать заняться исключительно друг другом.

Сейчас оторвали меня читать письмо от [Персина]. Он пишет от 23-го, надеется все покончить так, чтоб можно было выехать 15-го июля. Н[иколай] Н[иколаевич], должно быть, уже проехал вас, он должен был скоро после откланиваться7.

Прости, мой любезный, милый друг, будь здоров, от души обнимаю тебя и за себя и за жену мою, а дети, знакомые тебе, кланяются. Пожми руку Матвею и скажите мое почтение его жене.

Твой Т[рубецкой].

Декабристы. Летописи, кн. 3, с. 319-320.

1 Имеется в виду просьба Якушкина об устройстве в иркутскую гимназию двух сыновей ссыльного П.Г. Созоновича Евгения и Петра и оказании им помощи. Дочь его Августа воспитывалась у М.И. Муравьёва-Апостола. Сам Созонович, офицер уланского полка Бугского военного поселения, был приговорён в 1823 г. к каторжным работам за «оскорбление действием» полкового командира. Ссылку отбывал в Ялуторовске, но, получив разрешение отлучиться с места поселения, уехал в Восточную Сибирь, где служил на золотых приисках у В.Ф. Базилевского; в 1854 г. проживал в Иркутске (Якушкин, с. 388 ).

2 Дело по разделу наследства А.Г. Лаваль окончательно было завершено в авг. 1851 г.

3 Речь идёт о приезде 3.И. Лебцельтерн из Неаполя.

4 Н.Д. Фонвизина.

5 Францев Дмитрий Иванович, в 1854 г. советник Тобольского губернского правления, был близок с Фонвизиными.

6 Муравьёва Екатерина Николаевна (рожд. Ришмон), жена ген.-губернатора Восточной Сибири Н.Н. Муравьёва.

7 Н.Н. Муравьёв, возвращаясь из Петербурга в Иркутск, по пути посетил Ялуторовск.

Share702019-09-21 15:19:47

Е.А. Кошлякова

Судьба архива декабриста С.П. Трубецкого

Настоящая статья является, в сущности, частью моих воспоминаний, как и две написанные ранее 1). Считаю своим долгом сообщить историю гибели архива С.П. Трубецкого, подробности которой в настоящее время известны только мне одной. При этом мною руководит сознание, что описываемые события не только важны и интересны, но и весьма поучительны.

Эту историю гибели целого собрания документов огромного значения невозможно изложить кратко, ограничиваясь лишь сухим перечнем фактов: слишком сложны и глубоки были судьбы и переживания участвовавших в ней людей.

На рубеже XIX и XX вв. в Крыму доживали свой век Пётр Васильевич Давыдов, сын декабриста В.Л. Давыдова, и его жена Елизавета Сергеевна, урождённая Трубецкая. Пётр Васильевич родился в 1825 г., т. е. до восстания, как и его старший брат Николай 2). Поэтому за ними обоими сохранялись все права и привилегии, в том числе и право на владение родовым имением Давыдовых Каменкой Киевской губернии. Их же братья и сёстры, родившиеся в Сибири, лишь впоследствии были частично восстановлены в своих правах.

В 1860-1870-х годах старший сын Давыдовых Николай Васильевич проживал в Каменке с вернувшейся из Сибири матерью Александрой Ивановной Давыдовой и двумя сёстрами. Что касается П.В. и Е.С. Давыдовых, то они сначала обосновались в своём имении «Юрчиха» поблизости от Каменки, а зиму обычно проводили в Москве.

На рубеже 1870-1880-х годов Пётр Васильевич и Елизавета Сергеевна навсегда переехали в Крым. Со слов моих родителей известно, что это решение было принято ими в связи с состоянием здоровья Петра Васильевича. Зимнее время года они жили в Симферополе, а лето проводили в своём имении в Саблах. На оборудование этого имения, расположенного в здоровой горной местности, Давыдовы положили немало личного труда. Пока была жива мать Петра Васильевича, они регулярно наезжали в Каменку.

Отец Елизаветы Сергеевны Сергей Петрович Трубецкой дожил до амнистии, вернулся на родину и умер в 1860 г. в возрасте 70 лет. Его вторая дочь Елизавета вышла замуж за П.В. Давыдова в 1852 г., когда он ездил в Сибирь к родителям. Елизавета Сергеевна родилась в 1834 г. Таким образом, большая часть каторги её отца проходила уже на её глазах. Как увидим дальше, тяжёлые впечатления детства оказали огромное влияние на формирование её личности и взглядов.

Самая существенная часть моих воспоминаний приходится на 1909-1914 гг., когда мне было 15-20 лет. Наша семья жила в Симферополе. Моя мать Анна Николаевна, урождённая Плешкова, была уроженкой этого города и прожила в нём всю жизнь. Она была дочерью известного в своё время крымского врача Н.В. Плешкова. Мой отец Арсений Иванович Маркевич, впоследствии профессор Таврического университета, член-корреспондент АН СССР 3), был уроженец Брест-Литовска (ныне г. Брест).

В 1883 г. он перевёлся в Симферополь на должность преподавателя русского языка и словесности (литературы) в старших классах Симферопольской казённой мужской гимназии, бывшей в то время единственной полной гимназией в Крыму. Когда в 1887 г. в Симферополе была основана Таврическая учёная архивная комиссия, первое научное общество в Крыму, Арсений Иванович принял в её организации и работе самое деятельное участие, занимая последовательно должности библиотекаря комиссии, затем правителя дел (секретаря) и, наконец, её бессменного председателя.

Это последнее обстоятельство играет существенную роль в излагаемой истории. Совмещая в течение более трёх десятилетий преподавательскую работу с научно-просветительской и исследовательской деятельностью, А.И. Маркевич постепенно становился крупным знатоком и общественным деятелем Крыма, пользующимся большим уважением и популярностью среди его населения.

Когда именно мои родители познакомились с Давыдовыми, я не знаю, вернее всего, в конце 1880-х годов. Во всяком случае, в 1904 г. они были уже хорошо знакомы. Знакомству способствовало то обстоятельство, что доктор Н.В. Плешков был лечащим врачом Давыдовых. Жили Давыдовы в Симферополе на Лазаревской улице (ныне ул. Ленина) в одном из лучших домов города, как раз напротив городского сада.

Жили крайне замкнуто, окружённые только самыми близкими людьми. Отчасти это объясняется тем обстоятельством, что П.В. Давыдов более 10 последних лет жизни был слепым и очень болел. После смерти мужа в 1912 г. Елизавета Сергеевна не изменила образ жизни: приёмов у себя не устраивала и сама ни к кому не ездила. Моя мать - известная общественница города - бывала у Давыдовой редко; что касается отца, то он был занятой человек и считал, что не может терять время на всякого рода визиты.

Тем более поразительным являлось то обстоятельство, что в течение ряда лет Арсений Иванович находил время для регулярных посещений Елизаветы Сергеевны, ради которых и она охотно нарушала свой обычный образ жизни. Не реже двух раз в месяц, всегда по воскресеньям, отец отправлялся к ней сейчас же после завтрака и возвращался к обеду. Я положительно не помню другого такого случая. Очевидно, что для этого должны были иметь место какие-то особые основания. Так оно и было в действительности.

Дело в том, что Е.С. Давыдова владела подлинным сокровищем: архивом своего отца С.П. Трубецкого. Она всегда употребляла именно это определение. Со слов отца я доподлинно знаю, что бумаг действительно было много: записки и черновики самого Трубецкого, документы, большое количество писем; были фотографии и рисунки. Знаю точно (об этом не раз говорилось у нас в семье), что часть документов непосредственно касалась деятельности Северного общества. Мне представляется закономерным и естественным тот факт, что С.П. Трубецкой оставил свой архив именно Давыдовым. Елизавета Сергеевна и её муж, несомненно, были в глазах Трубецкого единственными из их детей, кому следовало передать на сохранность бумаги столь огромной исторической ценности.

Времени для решения этого важного вопроса у Трубецкого было мало ввиду его возраста и состояния здоровья, подточенного испытаниями его жизни. Между тем его единственный сын (Иван Сергеевич Трубецкой, 1843-1874) был ещё подростком, а старшая дочь Александра Сергеевна, в замужестве Ребиндер, была сильно больна. Она умерла от туберкулёза за четыре месяца до смерти отца.

Елизавета Сергеевна отличалась крепким здоровьем и сильным характером, а её безграничная преданность семье была, разумеется, хорошо известна её отцу. Передавая свой архив Е.С. и П.В. Давыдовым, он вполне мог предоставить им право самим решать впоследствии его участь.

В старости Елизавета Сергеевна относилась крайне болезненно к вопросу о судьбе этих бумаг. Несмотря на свой возраст и на то, что этот вопрос её действительно беспокоил, она никак не решалась с ними расстаться. Между тем сделав моего отца как бы своим поверенным, она часто говорила ему: «Когда всё это прочтут, многое выяснится». Уже одна эта фраза свидетельствовала о важности этого наследия.

Однако, насколько я помню, даже отцу Давыдова не давала возможности как следует ознакомиться с этими бумагами. В конце концов, вняв его убеждениям, она решила все бумаги передать отцу с тем, чтобы он временно хранил их в запечатанном виде в архиве Таврической учёной архивной комиссии, пока путём соответствующих переговоров и переписки не выяснится, в какое именно государственное хранилище их лучше всего поместить. Не знаю, было ли при этом оговорено, что отец должен дождаться кончины Елизаветы Сергеевны, но считаю, что это вполне могло иметь место. Во всяком случае, я точно помню, что Давыдова, по словам отца, обязала его честным словом до времени хранить всё это в тайне и ради спасения столь ценного архива он это слово дал.

Решение Давыдовой обратиться в связи с этим важным и вместе с тем мучительным для неё вопросом к А.И. Маркевичу было следствием не только её доверия к нему. Она знала, что по характеру своей деятельности Арсений Иванович поддерживал связь со многими ведущими историками, археологами и литературоведами России, двое из которых, в будущем академики А.С. Лаппо-Данилевский и Н.С. Державин, были питомцами Симферопольской мужской гимназии.

Было у Арсения Ивановича в научном мире и много личных друзей. И всё же, естественно, возникает вопрос, почему Е.С. Давыдова не могла самостоятельно решить судьбу бумаг С.П. Трубецкого. Причина была чисто психологическая. Но именно она и является тем ключом, который раскрывает сущность этой печальной истории.

Давыдова именно потому и решила передать всё в ведение председателя Таврической учёной архивной комиссии, что боялась самое себя, своих сомнений. И понять (не оправдать, а именно понять) её переживания не так уж трудно, если вспомнить трагедию её отца, ставшую впоследствии и её трагедией. Не секрет, что в печати того времени, не раз обсуждался характер и убеждения Трубецкого и его поведение в день восстания. Мне хорошо известно, со слов моих родителей, как тяжело это воспринималось его дочерью.

В Сибири Трубецкой наравне со всеми декабристами мужественно переносил каторгу. Вместе с женой, роль и подвиг которой в его судьбе и судьбе его товарищей трудно переоценить, всячески помогал им и их семьям. Но дума «о тех пятерых», по неоднократному свидетельству его дочери (о чём я часто слышала от своего отца), никогда не покидала его, и невольно приходила в голову мысль, что, выйди он на площадь, он был бы шестым повешенным. Это усугубляло его страдания, что, естественно, передавалось и его близким.

В своих долгих и откровенных беседах с Арсением Ивановичем Е.С. Давыдова не раз говорила об этом. С течением времени она, при всей сдержанности и даже скрытности характера, становилась всё более откровенной с ним, всегда приветливо его встречала, расспрашивала о новостях, местных и в мире науки. Но было известно, что всякое неосторожное или несправедливое (в действительности или по её мнению) слово о Трубецком тяжело ранило её сердце. Она и не скрывала от Арсения Ивановича своего опасения, что опубликование архива «даст пищу для новых пересудов и домыслов» по адресу её отца.

Поэтому независимо от того, что произошло в дальнейшем, решение Елизаветы Сергеевны довериться опыту и руководству А.И. Маркевича было его несомненной победой. Он твёрдо верил, что ему удастся в конце концов спасти архив, о котором в Симферополе если кто-либо и знал, то только понаслышке, предположительно. В то же время отец прекрасно понимал, что любой его неосторожный шаг может привести в столь сложных обстоятельствах к самым печальным последствиям. Беспокоило Арсения Ивановича и то, что Давыдова просила не торопить её. Видя его тревогу, она ему говорила: «Арсений Иванович, не беспокойтесь, я не нарушу своего слова; но мне не легко расстаться с этими реликвиями: я часто перебираю их, перечитываю, вспоминаю далёкое прошлое».

Беда пришла неожиданно и по причине которую совершенно невозможно было предвидеть. Я хорошо помню этот зимний день 1912/13 г. Было воскресенье. После завтрака отец отправился к Давыдовой. Когда раздался его звонок, я побежала открыть ему и испугалась: на нём, как говорят, лица не было. Велев мне позвать мать, Арсений Иванович сказал ей только: «Всё кончено, Нета» - и попросил оставить его одного. Он так и пролежал у себя в кабинете до вечера. Вероятно, у него был сердечный приступ. В этот день я узнала от матери только то, что Елизавета Сергеевна неожиданно сожгла все бумаги своего отца. Но постепенно я узнала все подробности, так как впоследствии много раз слышала от отца эту печальную повесть.

Как и обычно, Давыдова встретила отца приветливо, велела подать кофе, стала о чём-то расспрашивать. Но он быстро заметил в её поведении что-то нервное, не свойственное её обычной сдержанности. Подумав, что она чем-то озабочена или плохо себя чувствует, отец решил сократить визит и стал прощаться. И тут услышал: «Подождите, Арсений Иванович, не уходите, я должна Вам что-то сказать: сегодня ночью я сожгла в этом камине (в гостиной был камин) все бумаги отца».

Арсений Иванович говорил, что сначала он просто не понял, не мог поверить, потом в ужасе стал чуть ли не кричать на Елизавету Сергеевну, что это преступление, что она не имела права так поступать. Видя его отчаяние, Елизавета Сергеевна заплакала и рассказала всё.

Дело в том, что ещё в 1907-1908 гг. в России стали выходить в виде приложений к газете «Новое время» воспоминания А.П. Араповой - дочери Н.Н. Пушкиной от второго брака. С целью якобы «реабилитировать» свою мать (в чём Н.Н. Пушкина, кстати сказать, совершенно не нуждалась), Арапова не пощадила в этих записках память великого поэта, приводя искусственно подобранные и далеко не доказанные факты его биографии и освещая их к тому же желательным ей образом. Помнится, они вызвали сильное отрицательное отношение в среде русской общественности и довольно скоро были забыты.

Некоторые владельцы журналов переплели их, очевидно, для себя в одну книгу. Во всяком случае, я отлично помню, что читала их приблизительно в 1911-1912 гг. в переплетённом виде. Вероятно, тогда же они попали к Давыдовой.

«Когда я прочла эти записки, - говорила плача Елизавета Сергеевна Арсению Ивановичу, - и подумала, что вот так, может быть, снова начнут трепать и имя моего отца, я почувствовала, что не могу, не должна этого допустить - и всё сожгла! Не судите меня!»

Отец рассказывал, что был вне себя и прибавлял: что, наверное, наговорил много лишнего. И вот, видимо, в ответ на его слишком резкую или несправедливую, с её точки зрения, фразу Елизавета Сергеевна вдруг перестала плакать, выпрямилась и с огромной силой сознания какой-то внутренней своей правоты сказала: «Хорошо Вам говорить! Вы не видали того, что видела я, не испытали того, что испытала я!» Говорить больше было не о чем. Отец встал, низко поклонился, вышел из комнаты и еле добрался домой.

Остаётся добавить немногое. Арсений Иванович, несмотря на то, что вышеприведённая сцена произвела на него незабываемое впечатление, так и не простил Давыдовой её поступка.

Насколько помнится, он ещё раза два или три заходил к Давыдовой, видимо, не желая так сразу прервать знакомство. Но крушение всех его надежд и усилий долго переживалось им крайне болезненно.

Думается, что подобных случаев, когда оскорблённые чувства близких вели к потере для истории ценных материалов, было немало. Во всяком случае не оправдывая Е.С. Давыдову, в то же время невольно задумываешься о том, как трагически сложившиеся обстоятельства повлияли на судьбу архива С.П. Трубецкого.

Вскоре началась война. Затем я переехала в Петроград и только время от времени приезжала в Крым. Мне не известна судьба двух библиотек (в Саблах и Симферополе) и остальных бумаг, гравюр, портретов, рисунков и документов Давыдовых 4). Только одни письма к П.В. Давыдову его матери, братьев и сестёр представляли бы для исследователей огромную ценность. По свидетельству сотрудников библиотеки Симферопольского университета, в настоящее время в ней имеется несколько книг, относительно которых можно предположить, что они принадлежали Давыдовым.

1. Памяти А.И. Маркевича. - Известия Крымского отдела Географического общества СССР, 1961, вып. 7; Николай Владимирович Плешков. - Крым. Альманах Крымского отделения Союза писателей Украины, 1956, № 19.

2. Ряд сведений к этой статье мне сообщила правнучка В.Л. Давыдова Ксения Юрьевна Давыдова, за что я приношу ей глубокую благодарность.

3. К 100-летию со дня рождения А.И. Маркевича. - ВДИ, 1955, № 4.

4. 15 января 1931 г. на заседании Общества истории, археологии и этнографии Крыма с сообщением «Крымские материалы о декабристах» выступил А.К. Сирота. Как записано в протоколе, автор «анализирует имеющуюся в Центральном Музее Тавриды коллекцию рисунков декабристов из семейного архива Давыдовых и рассматривает вопросы: к какому времени и какому месту ссылки относятся рисунки, что именно они изображают, кем рисовались и какие выводы о характере ссылки они позволяют сделать» (прим. С.Б. Филимонова).