№ 23
Приступая к ответам на заданные мне Высочайше учрежденным Комитетом, от 15-го февраля вопросы, я наперед принимаю обязанность отвечать на все оные с самым полным чистосердечием, без малейшей утайки, и со всею возможною подробностию, поскольку мне оная известна. Единственно от Милосердия Бога и Государя моего, я могу ожидать спасения; ложью же или неискренностию я не могу заслужить ни того ни другого; но напротив, за оные должен ожидать только большего наказания, как в сей жизни, так и в будущей, которая теперь может быть единственным предметом моего бытия.
1.
Слова, произнесенные мною в одном из совещаний, бывших у Рылеева (кажется, 12-го Декабря) «отпустите меня в 4-й Корпус; там, если быть чему, то будет»: были мною произнесены единственно в намерении отделаться от бывшего уже мне тягостным участия, под каким-нибудь благовидным предлогом. -
Надежды предпринять что-либо в 4-м Корпусе, я иметь не мог, потому что в оном общество не распространено. В соседнем оному 3-м Корпусе, хотя общество и распространено было, но в нынешнее время полки будучи распределены на кантонир-квартирах, и на значительном пространстве, всякое предприятие к сбору их сопряжено бы было с большою трудностию, и особенно медленностию.
Кроме сего, в оном 3-м Корпусе, мне были только известны некоторые члены в 9-й дивизии, которая ближе всех к Киеву расположена, и в оное время не было в оной ни одного Полкового командира, принадлежащего к обществу, а без полковых командиров известно, что в Армии собрать полки нельзя. Я говорю, что в означенной дивизии не было тогда ни одного полкового Командира принадлежащего к Обществу; ибо один из таковых, Швейковской, уже несколько месяцев тому назад, был отрешен от командования полка, и переведен в полк другой дивизии; другой, Тизенгаузен, находился тогда в карауле в Бобруйске.
Правда, иногда приходила мне мысль, что не вздумает ли Тизенгаузен овладеть Бобруйскою крепостию, буде имеет к тому возможность; но затворится с ним в крепости, я никакого намерения не имел. Скорей всех, я мог полагать, что сделает что-нибудь Пестель, буде он находит случай к тому благоприятствующим; но с Пестелем я не на такой ноге и не в таких отношениях находился, чтоб ехать к нему. -
Произнеся выше писанные слова, цель моя была развязаться с обществом; ибо уже мне становилось весьма тягостно, и я начинал видеть, что члены общества находили только, что им нужно одно мое имя во мне и более ничего; но признаюсь, что я не имел довольно твердости, чтоб просто сказать им, что я от них отказываюсь. -
Если б я сказанными словами развязался от общества, то я легко мог и оставшись здесь скрыть от оного мое пребывание; а если б я поехал, то я бы поехал чрез Москву, куда я обещал сестре моей проводить ее; и потому к моему приезду в корпусную квартиру, повсеместно была бы уже, во всяком случае, принята присяга, если б даже Манифест о том, вышел и многими днями позднее.
2.
Касательно письма моего к Генерал-Майору Орлову имею честь объяснить.
а) Я начинал оное уведомлением его, что присланные им мне в Киев деньги на уплату должных им одному тамошнему жителю, я заплатил. Потом писал, что ему надобно бы было приехать теперь сюда, (не упомню именно выражения, надобно или полезно) что здесь будет, то будет при нем все равно как и без него (я писал по-французски: ce qui se passera ici, se passera sans vous comme avec vous, или devant vous, en votre présence, точных из последних речей, не упомню) и что если ничего необыкновенного не будет, то мы представившись новому нашему Государю, можем отправиться отсюда в Москву вместе. -
Письмо сие заключал припискою, в которой говорил, что податель оного имеет ему нечто вручить, чтобы он спросил у него, потому чтоб молодой человек не забыл по молодости. Оное письмо я послал чрез Кавалергардского полка Корнета Свистунова, и поручил ему, если Г.-М. Орлов будет его расспрашивать о том, что здесь делается, то он сказали бы ему, что ожидают отречения Государя Цесаревича, и если оное будет, то не мудрено, что в полках Гвардейских не пройдет все тихо.
Свистунов должен был расположить рассказ свой смотря потому, как Г.-М. Орлов будет с ним говорить, и даже я доверял ему, если он найдет то возможными, то дать Г.-М. Орлову для прочтения письмо, писанное мной к Муравьеву-Апостолу*) (которое было без надписи и без подписи) и которое я поручили брату Муравьева ехавшем вместе с Свистуновым, но чтоб этого письма Свистунов Орлову не оставлял. Сверх того, я Свистунову сказал, что здесь не иначе начнется что-нибудь, как если Солдаты откажутся от присяги сами собой, и если ничего не будет, то я буду писать незначущиее письма к Семенову, которого адрес я дал Свистунову.
b) Решился я сделать столь опасное предложение Г.-М. Орлову по причинами, кои я уже и прежде объяснял: то есть, что Генерал-Майор Князь Сергей Григорьевич Волконской сказывал мне по приезде моем в Киев, что хотя Генерал-Майор Орлов теперь и не вмешивается ни во что и от всех обществ отстал, но в случае нужды можно на него надеяться; и что я и сам полагал, что Г.-М. Орлов ,которого образ мыслей столь гласен был прежде, по каким-нибудь причинами только притаился, но образа мыслей своего не переменил. -
В том же, что он не изменит доверенности моей, я полагался на ласковое и дружеское со мною обхождение в течение нескольких месяцев в Киеве; и надеялся, что он, если не решится приехать, то истребит письмо и не будет расспрашивать Свистунова. -
Со всем тем, по первому мне сделанному предложению писать к нему, я не решался, и потом, когда решился писать, то первое письмо мне показалось слишком открыто, и потому написал другое, которое и послал; мне казалось, что означенную речь: ce qui se passera ici, se passera en vorte absence comme en votre présence, можно было истолковать ожиданным отречением Государя Цесаревича, а что ему во всяком случае полезно бы было приехать для представления новому Государю, это не требовало толкование. На приписку же я также не полагал, чтоб нужно было объяснение; в случае недоверчивости, Свистунов мог и ему просто сказать, что я ему более ничего для него не давал.
c) Касательно того, что он будет иметь ту власть, которой мне недоставало, я надеялся на прежнюю его известность, на чин, который поселял больше доверия, нежели мой, и на расположение которое я приметил к нему в главных членах общества, ибо Пущин очень настаивал, чтоб к нему написать и Рылеев изъявлял желание.
d) Ответа я от Г.-М. Орлова никакого не получил, и не мог получить, ибо Свистунов поехал отсюда только 13-го Декабря.
*) Оное письмо также известно Комитету; я в нем описывал в подробности все городские слухи тогдашнего времени, и что если правительство не примет надлежащих мер для присяги войск, то я боюсь что б не было несчастия.
3.
На счет требуемого показания, от кого мне было известно еще 12-го Декабри об отречении Государя Цесаревича, я чтобы не сделать неумышленной утайки, покажу в подробности о слышанных мною касательно сего слухах в последние дни; ибо сколько я помню, то 12-го числа я еще не имел верного сведения, что Государь Цесаревич не изволил принять присяги, но уже более верил, что Его Высочество оной не примет, чему я прежде не верил.
Сожалею, что не могу припомнить подробно, какого что числа, и от кого именно что слышал. Но предварительно должен сказать, что слухи о прибывающих курьерах весьма скоро в городе распространялись; и как решение Государя Цесаревича на посланную Его Высочеству присягу, было тогда повсеместным предметом разговоров и различных догадок, то и о курьерах и привозимых ими известиях, верные и неверные слухи я слышал в разных домах, и от разных лиц. Так, например: говорили в городе, что будто бы возвратились Лазаревы, Сабуровы и Никитины, которые были посыланы в Варшаву, и будто бы им не велено показываться.
Слышал я еще, что будто бы Государь Император, получил от Государя Цесаревича письмо с надписью Его Императорскому Величеству: это, сколько помню, то с начала я слышал в доме тетки моей Княгини Голицыной, или лучше сказать, в доме зятя ее Потемкина, где она живет; и там рассказывал сие, как кажется, Сенатор Шулепов, но однако ж не при мне, я его в последние дни там не встречал. Сей же самый слух подтвердил мне Австрийский посланник Граф Лебцелтерн, который говорил, что он слышал, что еще в самых первых днях, письмо с означенною надписью, было прислано Государю Императору от Государя Цесаревича; но я сему не верил, и говорил ему, что если б оно заподлинно так было, то было бы уже более известным. -
Еще: в один из последних дней, тесть мой сказывал мне, что он сходя с лестницы во дворце, встретил двух Князей Долгоруковых, из коих один, Князь Василий Васильевич, сказал ему, что все решено, курьер приехал, на что он спросил: от какого числа, то другой Князь, Николай Васильевич, отвечал, что не знает. -
Потом, 12-го числа, когда я узнал, что приказано ехать в Таганрог дяде моему Генерал-Адъютанту Князю Трубецкому и всем свободным от должностей Флигель-Адъютантам, то начал подозревать, что может быть и есть заподлинно какое сведение об отречении Государя Цесаревича*].
Того ж, кажется, числа, вечером я был у Рылеева, и Адъютант Герцога Виртембергского Бестужев, показывал записку стоявшего на заставе караульного офицера, который писал, что проехал курьер из Варшавы, который ускакал от казака, и офицер посылал спрашивать в Мраморной и Зимний дворцы, но там ему сказали, что курьера никакого не приезжало, то офицер караульный боялся, чтоб ему не досталось за то, что казак упустил курьера.
По отходе моем от Рылеева в означенный вечер 12-го числа, я был у Сенатора Муравьева-Апостола, где видел зятя его Полковника Флигель-Адъютанта Бибикова, которому, кажется, говорил о слышанном мной на счет курьера, но подтвердил ли он мне о прибытии оного, не упомню; также не помню, слышал ли я что, о том же предмете, в доме Графа Лебцелтерна, куда я поехал от Сенатора Муравьева-Апостола, и где была жена моя и все ее семейство.
*) Я не помню, не ошибочно ли показываю, что 12-го числа узнал об означенном в скобах [] если означенные Господа отправились прежде, то я также прежде о том знал.
13-го числа поутру часу в третьем я был у Опочининой, которую застал с Княгинею Салтыковою (урожденною Долгоруковою), сия последняя спросила меня что я слышал, и сказала мне, что говорят, будто курьер точно приехал и привез отречение Государя Цесаревича; а Опочинина прибавила «я ему (то есть мне) и сначала говорила, что сколько я знаю Великого Князя, то уверена, что он откажется, но он (то есть я), никак не хотел верить».
Возвратясь домой, я нашел тестя моего, которой мне подтвердил, что курьер приехал, и привез известие, что Государь Цесаревич не принял присяги, и что будет еще курьер, который привезет нужные по сему случаю бумаги. Я вместе со всем нашим семейством обедал после сего у Княгини Белосельской, где также слышал вышесказанному подтверждение. Вечером того ж дня, когда был у Рылеева, где нашел уже собрание, узнал, что и там уже о прибытии помянутого курьера знают, и пока я был у него, то кто то еще прибыл и рассказал, что ожиданный окончательный курьер приехал и прибыль из Варшавы в трое суток и шесть часов; что собирается совет, и что полки будут присягать в следующий день рано по утру.
Если я и при всей подробности объяснения на заданный мне в 3-м пункте вопрос, пропустил что-нибудь, или не довольно обстоятельно что изложил, то истинно только от того, что по многоразличным по сему предмету в то время слышанным мною разговорам, я всего упомнить не могу. Более же я слышал в то время в доме Потемкина, где я каждый день бывал, где много живущих и большое знакомство.
4.
Касательно известного Комитету из показания других, о бывших у Рылеева совещаниях, честь имею объяснить следующее:
а) Произнесенные Каховским 12-го декабря слова, прописанные в допросном пункте, мне известны не были, и в присутствии моем он их не произносил. При мне Каховской никогда ничего не говорил, и я с ним никогда не разговаривал; большею частию, когда я бывал у Рылеева, то он выходил в другую комнату, но во время некоторых совещаний, я приметил, что он сиживал в той комнате, где они происходили в окошке в углу, к столу же, у которого совещания бывали, он не подходил, и в разговоры не вмешивался. -
Если он произнес означенные в допросном пункте слова, то я полагаю что сие было по моем отходе от Рылеева; ибо в означенный день, то есть 12-го Декабря, я пришел к Рылееву не ранее как в половине девятого часа, и ушел от него прежде половины десятого, когда другие еще у него остались. На сие имею я следующие доказательства: в оный день обедал я дома, то есть у тестя моего, где садятся за стол не ранее седьмого часа, а иногда и близ семи часов, сидят за столом долго, (сии вещи, всем знакомым с домом тестя моего, известны); после обеда разъехались мы все из дому в одно время ранее обыкновенного, но не ранее половины девятого часа. -
Поутру означенного дня приезжала к жене моей жена Флигель-Адъютанта Полковника Бибикова, которая прежде просила меня взять с собой до Киева, когда я поеду, брата ее родного, Ипполита Муравьева-Апостола, назначенного во 2-ю Армию, но в сей день она сказала мне, что брат ее получил приказание ехать к своему месту, почему и просила меня притти вечером в девять часов к отцу ее и сказать ему, что может быть я не скоро еще отсюда поеду, и что может быть не буду иметь места для брата ее.
Я обещал; и вечером прежде половины десятого часа пришел к Сенатору Муравьеву-Апостолу, у которого я нашел посторонних человека три или четыре, из коих Г-н Плещеев читал Французскую Комедию; к концу чтения приехал Полковник Бибиков с женою, а по окончании чтения, я сказал Сенатору Муравьеву-Апостолу, по условленному с его дочерью, на что он мне отвечал, что уже сын его сговорился ехать с Свистуновым, и что они отправляются на другой день поутру. От Г. Муравьева я поехал к Графу Лебцелтерну, где была моя жена, и который был нездоров; после меня приехали туда тесть и теща моя.
b) Означенное в сем допросном пункте мнение, чтобы сказать солдатами что их обманывают, и что Государь Цесаревич не отказывается от престола, что он здесь и даже заперт в Сенате, было действительно предложено, но только кем именно, не упомню; равно было предложено и другое (сие, сколько помню, то Князем Оболенским), чтобы подъехать к полкам или полку, выведенному к присяге и сказать, что Государь Цесаревич сейчас приехал; но оба сии мнения оставлены были как таковые, коих несправедливость тотчас бы обнаружилась, и обратилась бы ко вреду самих тех, кои ввели Солдат в таковой обман; и потому определено было сказать солдатам, что есть в Сенате духовное завещание покойного Государя Императора, и что надобно потребовать чтоб оное было прочтено.
c) Определительно показать о восстании Князя Оболенского против особы Государя Императора, я не осмеливаюсь, потому что истинно ни слов, ни выражений его, касательно Особы Государя Императора, припомнить не могу, а сказать несправедливое или наугад и быть клеветником, я взять на совесть свою не смею. -
По сему же предмету на счет Бестужевых, я должен объяснить, что старшего из них, Николая Бестужева, я во все мое пребывание в С. Петербурге видел, сколько помню, только однажды у Рылеева, и то еще прежде принятия намерения начать открытое действие общества.
Другого брата Бестужева, служащего Л.-Г. в Московском полку, я узнал уже тогда, когда принято было намерение открыто действовать, и кажется, видел его раз прежде 13-го Декабря и другой раз оного 13-го числа; он был тих. Что ж касается до третьего брата, Александра Бестужева, состоящего Адъютантом при Е. К. В. Герцоге Виртембергском, то действительно, он был большею частию запальчив, когда приходил на совещание, и сколько могу припомнить (хотя достоверно утвердить того не смею), то показанные мною в прежних объяснениях моих слова: «можно забраться во дворец», были им произнесены. -
Каховской же, как я и выше сего в сем пункте под буквою а) показал, при мне никогда ничего не говорил, и потому я на счет его не имею возможности сказать ничего.
Комитету показано также и на мой счет, что я сам требовал как необходимости, чтобы Государь Император был принесен на жертву; и что я именно полагал, что надобно оставить Великого Князя Александра Николаевича, чтобы его объявить Императором. -
Душевно бы желал на сие обвинение, сколь оно ни ужасно, иметь возможность принести просто чистосердечное признание; оно бы несравненно было легче для меня, нежели подозрение, что я не хочу быть искренним. Но ежели сколько-нибудь Высочайше учрежденный Комитет, может мне верить, то я всем, что есть свято уверяю, что сего преступления я на совести своей не чувствовал. Бог свидетель мне, что я всею душою моею желаю припомнить, когда в каком случае и пред кем сие происходило, и от кого я требовал такой ужасной вещи. Должно быть, что я в ту минуту, когда мог сделать таковое требование, совершенно потерялся и обезумел, и повергаю себя к стопам Милосердого моего Государя против высочайшей и священнейшей Особы коего я мог сделаться столь преступным. -
Сего обвинения я не могу опровергнуть никакими доказательствами, ибо в несправедливости оного не смею и сам в душе своей быть уверен; потому что после всего, что я уже был в состоянии сделать несходного ни с правилами, ни с прежней жизнью моей, ни с сердцем моим, я должен иметь несчастную уверенность, что я в состоянии был бы и на всевозможные ужасы покуситься, или участвовать в них.
К тому ж, хотя я и уверен, что соучастники бедственных происшествий 14-го Декабря и должны быть весьма недовольны мною за то, что я не был с ними оного числа; но не могу полагать чтоб кто из них желал мне отмстить клеветою. И потому, когда есть такое на меня показание, то я должен убежден быть, что оно справедливо; ибо как истина так и ложь, не может укрыться от Господ членов Комитета. Мне ничего не остается иного, как пасть пред стопы моего Государя, и молить Бога моего чтоб Он по благости своей простил мне и сие преступление с прочими содеянными мною.
Касательно Князя Одоевского, твердившего: «Умрем! Ах, как славно мы умрем!», я должен сказать, что я его на совещаниях не видал; я видел его несколько раз у Рылеева, но не во время совещаний, а обыкновенно часа в четыре по полудни. Если он был у Рылеева 13-го числа, то я его не приметил, как и многих других, тогда бывших; ибо я не желая говорить при всех бывших, отвел в другую комнату тех, с кем мне нужно было говорить, и к нам другие не подходили.
Может быть я говорил Рылееву, что если мало будет на площади, то мы (т. е. все) не должны итти туда; но не полагаю чтоб это я ему сказал 13-го числа - как должен полагать, что оное показано по смыслу вопросного пункта: ибо Рылеев мне объявил, что он пойдет со двора рано по утру, сказав при мне Арбузову, что он будет к нему рано с Николаем Бестужевым и Якубовичем, и прежде того мне говорил, как я в прежних объяснениях показывал, что он станет в ряды с ружьем в роте Арбузова. Следовательно, 13-го числа вечером, не мог я говорить Рылееву, что нам не должно выходить на площадь если выйдут мало, рота или две, и Рылеев на то не мог быть согласен.
Притом, означенного 13-го числа, я у Рылеева не оставался один с Бароном Штейнгейлем; ибо ушел также как и в предыдущий день, когда еще много было людей у Рылеева, по окончании*) разговора моего с бывшими там ротными командирами, и поехал оттуда к Флигель-Адъютанту Полковнику Бибикову, где была моя жена, и куда я обещал приехать, и сколько помню, то я приехал к нему около половины десятого час; они меня ждали чай пить; приехал же я к Рылееву в сей вечер в 9-м часу от Графа Лебцелтерна, к которому я заезжал от Княгини Белосельской, где я обедал, и который, по нездоровью своему, был дома.
Приступаю к объяснению на прочие пункты, означенные в допросе под литерами:
а) Чрез несколько дней после того как дана была присяга Государю Цесаревичу, и когда еще не говорили что отречется Его Высочество от данной ему присяги, я говорил Рылееву, что существование общества в Царствование Государя Цесаревича будет опасно, с чем и Рылеев был согласен, и мы положили с ним, что надобно непременно Общество уничтожить*). После того, когда начали говорить в городе, что может быть Государь Цесаревич отречется, то вместе с тем начали говорить, что отречение сопряжено с трудностями, что отречение вещь необычайная, и у нас небывалая, что наш народ не поймет оного и тому подобное.
В это время (именно какого числа, к сожалению, не помню) пришел ко мне Рылеев и сказал мне, что обстоятельства такого рода, что может быть представится возможность воспользоваться ими для введения Конституции. Что должно полагать, что солдаты не поверят отречению, особенно если Государь Цесаревич не приедет для объявления о том, а только пришлет оное из Варшавы; что общество здесь довольно сильно чтоб воспользоваться таковыми средствами; что есть полки, за которые отвечать можно; что члены общества собирались на квартире у Князя Оболенского, и избрали меня на сие время Диктатором. Чтоб я подумал, каким образом можно будет произвести в действо намерение Общества; что между тем, члены будут собирать сведения; что мне нужно будет с некоторыми из них познакомиться, и что он меня уведомит, когда будет назначен день, чтоб они собрались у него по одному человеку с полка.
После сего, при свиданиях моих с Рылеевым и Князем Оболенским, узнал я от них, что они надеются на полки: Измайловский, о котором говорили, будто его хотят раскассировать, потому будто бы в нем солдаты явно говорили, что они не присягнут другому Императору, какой ход будет Правительства и Государства, и тогда можно будет видеть, если будет представляться возможность введения конституции каким-либо образом.
*) Рылеев говорил, что надобно будет посмотреть несколько лет (лет пять).
Что в продолжении оного времени надобно будет послужить, во всей строгости и всевозможное оказать усердие, чтоб быть на хорошем замечании у Правительства. Я с ним соглашался; и весьма был рад, что он видит необходимость уничтожения общества; ибо давно уже мне хотелось развязаться совсем с обществом, принадлежность меня тяготила, равно как и существование общества; может быть, было во мне тайное предчувствие, что оно приуготовляет мне погибель. Но я имел слабость бояться потерять дружбу приятелей и уважение знакомых из членов общества, которые почитали меня ревностным членом; и потому скрывал от них мои чувства и мысли, надеясь что представится со временем случай развязаться под благовидною причиною, и лучше представлявшейся в сие время, ожидать не мог.
Присягнувши раз одному, и что будто бы для того сей полк выведут за город и разделят поротно по дороге до Луги, якобы для встречи тела покойного Государя Императора; на Егерский, в котором будто бы солдаты говорили, что если Государь Цесаревич не приедет, то они за его высочеством пойдут; - на Финляндский, в котором два баталионных Командира принадлежали к обществу; - на части Московского и Лейб-Гренадерского полка, и на Морской Гвардейской Экипаж. -
О последних трех сказывал мне Рылеев, о Измайловском, Князь Оболенской, о Финляндском, оба они, а о Егерском, не помню кто из них, кажется, будто тоже Князь Оболенской. Впоследствии слышал я у Рылеева (к которому все известия членами общества приносились), что будто хотят всю Гвардию вывести для присяги за город.
Я с своей стороны сообщил Рылееву и Князю Оболенскому, какие средства вижу к приведению к исполнению намерения общества; оные состояли в следующем: «Полк, который откажется от присяги, надобно стараться вывести из того места, где он будет собран для присяги, и вести его к ближнему полку на которой надеются, и когда тот пристанет, то идти к следующему и так далее. Что лучше будет, если можно сначала вывести Измайловский полк, как один из коренных Гвардейских, и можно скорее надеяться, что к оному пристанут другие полки. Что такими образом можно полагать, что пристанут и из тех полков, на которых не считают. -
Когда полки пехотные почти всей или большой части Гвардии будут такими образом собраны вместе, тогда вероятно, важнейшие из начальствующих лиц, будут присланы их уговаривать; в таком случае должно настаивать только на одном, требовать прибытия Государя Цесаревича, и если будет объявлено, что будет послано к Государю Цесаревичу, тогда вытребовать место для квартирования полков до того времени, как Его Высочество прибудет.
Сим образом будет соблюден весь вид законности, и упорство полков будет сочтено верностию; но цель общества введение конституции будет уже потеряна. Если же не будет объявлено, что пошлется известие в Варшаву к Государю Цесаревичу, но объявят, что Его Высочество не изволили принять присяги и станут уговаривать полки, тогда их вести к Сенату и требовать общего собрания, и когда оное сберется, то потребовать, чтобы Сенат издал Манифест, коим бы всенародно объявил, что Государь Цесаревич не принял присяги, и как такой пример есть в нашем Государстве первый, какому подобных еще не было, то для разрешения, что в сем случае делать, просить ли Его Высочество от всего Государства о принятии престола, или поднести присягу Государю Императору Николаю Павловичу, назначается общее собрание депутатов из всех Губерний, из каждого сословия по одному (или двум), коим и собраться в Столицу в самоскорейшем времени.
В том же Манифесте должно бы было объявить, что оное депутатское Собрание поставит законоположение для управления Государством на будущее время; сим же Манифестом объявить, что даются равные гражданские права всем сословиям (не произнося однако ж слова вольности для крестьян, чтоб тем не сделать возмущений), что срок службы солдатам убавляется; и наконец, что для управления Государством до решения, какое последует от депутатского Собрания, назначается временное правление из двух или трех лиц из известнейших особ Государственного Совета, а Сенат до того ж решения депутатского Собрания закрывается, оставя буде нужно департамент для судных только дел; но всякая законодательная власть должна прекратиться до сбора депутатов.
Касательно Царства Польского, я также думал, что нужно пригласить члена в временное правление, или депутатов для определения мер, для сохранения единства державы. -
Манифест сей должен бы был быть разослан в тот же день, и по рассылке только его полки отвести на место, которое будет избрано для стояния им до собрания депутатов.
Рылеев не хотел, чтобы полки шли один к другому, говоря что это долго слишком будет; но я в том настаивал как в необходимой мере, без которой ничего нельзя будет сделать. В последний вечер 13-го числа, когда он при мне говорил Арбузову, что он рано к нему придет, то он прибавил: «Мы уж прямо на площадь» и я на сии слова уже не возражал. -
Может быть я в выше прописанном случае, но не 13-го числа, говорил Рылееву, что сначала, когда полки будут итти один к другому, то нам не надобно быть с ними, или по крайней мере при первых; напротив сего, Батеньков говорил, что надобно и в барабан приударить, потому что это сберет народ. Впоследствии было также предложение занять крепость, и сколько помню (хотя достоверно утвердить не могу), также Батенькова; и Рылеев, кажется, находил (хотя также заподлинно не отвечаю, что не ошибаюсь, называя его), что в крепость может прямо пройти Лейб-Гренадерский полк. Но я находил что сие слишком разделит силы, и не находил нужды в занятии крепости.
Как я прежде показал, то я от Батенькова принял мысль, что полки надобно будет поставить вне города, и потому полагал нужным иметь солдатам с собой патроны; но когда я рассуждал о сем с ротными командирами, то нашли они в том неудобство, ибо патроны лежать в ротных цейхгаузах, и не могло быть никакого благовидного предлога раздавать их по рукам пред присягою, почему 13-го числа и было положено выходить без патронов; на это решение кто-то из слышавших оное (кажется, Бестужев Адъютант) сказал: «А как по вас залп дадут? Артиллерия взяла по три зарядных ящика, на орудие (или роту)» точного не помню слова; на что Арбузов отвечал: «Мы и холодным ружьем с ней справимся»*).
Известные мне совещания, на которых я был, все происходили у Рылеева; я должен полагать, что были и в разных других местах частные совещания; ибо положено было между мной и Рылеевым**), чтобы я увиделся у него только с теми, коих он называл депутатами от полков, по одному офицеру с полка. От Измайловского полка, в котором были члены общества, ни разу я никого не видал и когда я спрашивали об оном полку, то Рылеев мне отвечал, что Оболенской с ними, но где они сбирались, не знаю; полагаю что у К. Оболенского.
*) Почему я немало удивился 14-го числа, когда услышал, что бунтовщики стреляли.
**) Как я выше сказал.
С начала я ни с кем не видался, кроме Рылеева и К. Оболенского; и если кто бывали у Рылеева, то мы при нем не разговаривали о намерениях общества, хотя бы то был и кто из членов. Потом я виделся в назначенный для того день, как я выше сказал, с теми лицами, с коими Рылеев хотел, чтоб я видался, и кои были Московского полка Князь Щепин, Лейб-Гренадерского Сутгов, и Морского Экипажа Арбузов. И потом был я на совещаниях в последние дни недели предшествовавшей 14-му числу Декабря. Были ли какие совещания и где без меня, о том я сведения не имел. -
Дня, в который у меня было первое назначенное с выше помянутыми членами свидание, я вовсе припомнить не могу.
b) На первом совещании были как пред сим я сказал: К. Щепин, Сутгов и Арбузов, кроме их Князь Оболенской, Рылеев и я; после того К. Щепин был еще один раз, Сутгов более, но не во всех, Арбузов каждый раз, Князь Оболенской не на всех, и именно не был 13-го числа, и я жалел, что не видал его оного числа, ибо чрез него только мог иметь вернейшее сведение о Измайловском полку.
Кроме означенных лиц еще были на совещаниях: Финляндского полка Репин - два раза, Бестужев Московского полка - один раз 13-го числа, Батеньков - один раз, которого числа не упомню, и случайно или по приглашению, не знаю. Пущин (Статский) не каждый раз; другой Пущин, командир Л.-Г. Пионерного Эскадрона, в последние два дня 12-го и 13-го Декабря - Бестужев, Адъютант и Штейнгейль, жившие в том же доме, приходили и уходили, иногда вмешивались в разговор, но они были несовещательные лица.
Якубович пришел во время одного совещания, в какой именно день не помню, и остался во все время пока я был, и после меня; когда он пришел, Рылеев сказали мне: «Вот Якубович, который желает с вами познакомиться»; я его тут видел в первый и, надеюсь, в последний раз в жизни моей. -
Во время совещаний, когда кто-либо заходили из посторонних к оным лиц, то их останавливали в другой комнате, или выводили.
Впрочем, первое только свиданье мое с вышеозначенными офицерами было по назначению, a прочие назначаемы не были: и я, приходя к Рылееву, не знал, найду ли кого, и кого найду.
Был однажды Булатов, командир, кажется, какого-то Егерского полка 6-й Дивизии. Рылеев познакомил меня с ним и сказал: «Вот Полковник Булатов, который служил в Лейб-Гренадерском полку, и за которым весь полк пойдет если он покажется; его так в оном полку любят». И обращаясь к Булатову сказал: «Так вы примите команду полка, и поведете его?». Булатов отвечал, что он согласен, если полк выйдет. -
Прежде я видел раз Булатова у Рылеева же, но тогда Булатову ничего известно не было; я тогда уходил от Рылеева, а он пришел.
Участия в совещании Булатов не брал. Мой разговор тем с ним прекратился; но я полагаю, что Рылеев с ним говорил, хотя и не рассказывал мне.
12-го Декабря во время совещания приходил Корнилович, и кажется, остался по отходе моем.
В тот день, когда был Якубович, рассуждаемо было о том, сколько можно было надеяться на полки, и оказывалось что надежды гораздо менее, чем полагали; и Якубович, услыша что находили затруднение в исполнении предприятия, вдруг начал говорить, рассказывать очень горячо о себе и о известном его намерении против особы покойного Государя, и заключил речь свою сими словами: «Ну, вот, если нет других средств; нас здесь пять человек, метнемте жребий, кому достанется, тот должен убить его» (под словом его, я понял особу Государя Императора) «в назначенный срок» (кажется, прибавил, «или самого его убьют, но за подлинно не утверждаю).
Увидев, что все молчат, Якубович продолжал: «Впрочем, Господа, я вам признаюсь, что я этого взять на себя не в состоянии; я сделать этого не могу, потому что я имею доброе сердце. Я хотел сделать это против кого я дышал мщением, но я не могу быть хладнокровным*) убийцею, потому что я имею доброе сердце». На сию выходку не было ответа, совещание не продолжалось и я ушел, -
В сей вечер были кроме меня и Рылеева: Арбузов, сколько помню, то Оболенской и К. Щепин. Может быть кто и еще был, но сколько припомнить могу то не во время произнесенных слов Якубовичем.
Однажды, когда говорили во время совещания, где стать полкам за городом, то Рылеев спросил меня, в том предположении, если послано будет к Государю Цесаревичу, и буде он приедет, то не остановить ли его? На это я ему отвечал, что нельзя будет. -
Это Рылеев говорил не громко и я не знаю, слышал ли кто из других. Об аресте Государя Императора говорили, и кажется мне Пущин (Статский), но утвердительно сказать не могу точно ли он.
с) За непременное было определено мною, чтоб войска после издания Манифеста от Сената, вышли из города и стали близь оного лагерем; и таким образом ожидать Собрания Губернских Депутатов, не касаясь нимало высочайшей Особы Государя Императора и Августейшей Фамилии. -
Если мне почитать себя Диктатором, как мне то было объявлено, то я должен полагать, что во всех отношениях должна была исполнятся моя воля. Если же другие члены между собою положили что-либо к исполнению, то я уже не диктатор.-
В первом случае, то есть, если я был диктатор, то я не обязан был заранее и представлять воли моей на соображение членов, и если какую изъявил, то должен оную признавать, как положенную за непременное, если впоследствии не изменил оную изъявлением иной по тому же предмету воли. И по сему, согласно с показанным на меня обвинением в § 4 под литерою с) допросного пункта, должен почитать положенным за непременное то мнение против особы Государя Императора, о котором сказано в оном параграфе, что я его изъявил и требовал исполнения оного. -
Если же я не был диктатор, тогда я не знаю, мнение которого из членов, могу полагать положенным за непременное. -
*) За слово хладнокровным, я точно отвечать не могу.
Какие же известные мне были предлагаемы, я пояснил выше. Если были сверх того предложены другие какие мнения мною недоказанные, то я о них сведения не имею. Я не был безотлучно с членами; в совещаниях я говорил только с означенными мною выше ротными командирами, которых обыкновенно расспрашивал: о духе солдат в их полках, о числе людей на коих они надеются, и о средствах, какими они надеются вывести полки. Сии же офицеры, о дальнейших моих предположениях меня не расспрашивали, а когда кто из других поименованных мною выше членов, бывших мне давно знакомых*) делали мне вопросы о предположениях моих и о действии, особенно же на совещаниях, то я обыкновенно отвечал, что обстоятельства покажут, что делать в том или другом случае.
Сим словом: обстоятельства покажут, - я избегал и дальнейших мне вопросов, и предложения мне мнений. Быть может, что я таковым ответом, много сделал вреда и себе и другим.
d) Увлечь войско и открыть действие предположено было показанием недоверчивости об отречении Государя Цесаревича; и если солдаты скажут, что они не верят отречению и откажутся присягать, то вывести полк к другому полку, сказав просто «пойдемте к такому-то полку, посмотрим, что они делают»; а если бы сие оказалось недостаточным, то сказать, что есть духовное завещание покойного Государя. После же обнародования Манифеста от Сената, надеялись удержать их в сборе до собрания Депутатов объявлением уменьшения срока службы и содержанием самого Манифеста.
e) Поручения о занятии Дворца, Сената, Крепости или каких других мест, я никому не делал; и мне о сем никаких предложений ни от кого делано не было, исключая приведенного выше что Лейб-Гренадерский полк мог бы прямо пройти в крепость**). -
Если на счет занятия означенных мест было что-нибудь положено между кем из членов, то без ведома моего, и я о том уведомлен не был.
f) Кто вызывался, и кто назначен был нанести удар Государю Императору, я совершенно не знаю; мне, и при мне, никто на сие не вызывался; я никого не назначал, и предложения о таком назначении мне никто не делал; и если что по сему было положено без меня, то до сведения моего не доходило, и не было мн ни кем сообщено. -
Тот, или те, кои показали, что я требовал, чтобы Государь Император был принесен на жертву, должны знать, если я кого на сие ужасное дело и назначил; если я оного требовал, то вероятно, и назначал кого-нибудь для исполнения.
А как я выше показал, что я совершенно не полагал иметь сего преступления на совести моей, то не могу и помнить, чтобы я назначал кого. В обеих случаях я должен был быть в совершенном беспамятстве, и потому только должен верить, что я был столь несчастлив, что произнес таковое требование, что не могу никак предполагать, чтоб кто решился меня оклеветать, или умышленно неверно показать на меня.
*) Как-то: Рылеев, Пущин, и Князь Оболенской.
**) И которого я не принял.
Касательно распорядка сделанного о действиях 14-го Декабря, я в прежнем моем предположены ничего не переменял; то есть: чтоб Морской Экипаж шел к Измайловскому полку, сей к Московскому, но Лейб-Гренадерский и Финляндский должны были итти прямо на Сенатскую площадь, куда бы и прочие пришли. На Московский полк я мало полагался, потому что в оном надеялись только на двух ротных Командиров: Князя Щепина и Бестужева, из коих последний не полагал, чтоб рота имела к нему доверенность, потому что он только два месяца ею командовал; о Измайловском полке Рылеев мне говорил, что К. Оболенской за него отвечает.
В сей вечер, то есть 13-го числа, когда я пришел к Рылееву, я нашел уже несколько человек. Репин оказывал неуверенность, чтоб можно было вывести Финляндский полк, если даже солдаты и откажутся от присяги (на последнее он надеялся); Бестужев (Московский), также говорил, что он не может вывести роту когда другие роты не тронутся, и оба они спрашивали, что делать в таком случае? Я отвечал, чтоб старались поддержать солдат в отказе от присяги до тех пор, как услышат, что какой другой полк вышел, или что прочие присягнули; в последнем случае делать нечего, а в первом, услышавши что другой полк вышел, то и их полк верно выйдет. Рылеев на это вскричал: «Нет, уже теперь так оставить нельзя, мы слишком далеко зашли, может быть нами уже и изменили». -
Я отвечал: «Так других что-ли губить, для спасения себя?» - Бестужев (Адъютант) возразил: «Да, для истории» (кажется, прибавил: «страницы напишут»); я отвечал: «Так вы за этим-то гонитесь?». И тогда взяв Арбузова, Репина, Бестужева (Московского) и Пущина (Конно-Пионерного), я вывел их в другую комнату; и говорил им, чтоб они сами не начинали отказываться от присяги решительно, если не будут надеется, что Солдаты их поддержат, и на вопрос Бестужева (Московского): как же сделать? я говорил, чтоб оказывали сомнение, что Государь Цесаревич отказался, и спрашивали почему это известно? Говорили бы: что они ему уже присягали; и если их Солдаты будут поддерживать то можно надеется, что и выведут; а если нет, то делать нечего, надобно присягать.
Пущин (К.-П.) отвечал, что его Эскадрон сделает то, что Измайловский полк, потому что вероятно, будет с оным приводится к присяге; если же будет особо, то не присягнет, но что ему нельзя будет его вывести, потому что предлога к тому нельзя дать никакого, и что очень мало людей в Эскадроне, то даже и бесполезно будет; и потому он будет дожидаться чтоб вышел Измайловский полк. Арбузов ничего не говорил, но казалось мне, что смотрел на меня с усмешкою. -
Между тем много приезжало, и всех проводили в другую комнату; Рылеев из той комнаты приходил к нами и опять туда уходил; я спросили его, что так много наезжает? Он сказал, что услышали о курьере, то приезжают сказывать и осведомляться. -
Я перестал говорить с означенными ротными командирами и уехал. Что после меня происходило у Рылеева, о том я никакого сведения не имел. На другой день т. е. 14-го Декабря по утру я (как в прежних объяснениях показывал), ходил к Рылееву часов в 7, по утру, и нашел, что он еще в постели; я был рад, ибо боялся по сказанным им словам Арбузову прошедшим вечером, чтоб он не ушел к нему и чтоб не возбудили в Экипаже; мне не хотелось чтоб он т. е. Экипаж, выходил первый, потому что он всех слабее и его примеру не надеялся, чтоб другие полки последовали.
Пока я был у него, сошел к нему Штейнгейль (живший наверху в том же доме). Разговора о предшествовавшем вечере не было, ни о предположениях на сей день; я не в таком духе был, чтоб расспрашивать, Рылеев тоже видно не хотел говорить; я рсзсказал только, что сбирается Сенат, а Штейнгейль сказал: «Пойду дописывать Манифест, который, кажется, останется в кармане; он у меня в голове почти совсем кончен». С сим словом он пошел, и я также встал. Тут я узнал, что Штейнгейль пишет Манифест; сам ли от себя, или по определению других он сие делал, мне неизвестно. Когда я встал чтоб итти, приехал Репин сказать Рылееву, что в Финляндском полку офицеров потребовали к полковому Командиру и что они присягают особо от солдат.
5.
14-го числа в 10-м часу был у меня Рылеев с Пущиным (статским), как я прежде показывал; я им дал прочесть Манифест, за которым я посылал в Сенат*), и после того, они уехали; выходя, Пущин мне сказал: «Однако ж, если что будет, то вы к нам придете?». Я признаюсь, что я не имел духу просто сказать «нет», и сказал: «Ничего не может быть, что ж может быть, если выйдет какая рота или две?». Он отвечал: «Мы на вас надеемся». Рылеев не слыхал сего разговора, он уже вышел в сени. -
После сих слов Пущина я стал более бояться, что будет еще что-нибудь, и боялся, что если они придут на Сенатскую площадь, то придут за мной, почему я и ушел из дому; взял извозчика и поехал в Канцелярию дежурного Генерала Главного Штаба Его Величества, чтоб там спросить, где мне присягать, и если можно, то хотел тотчас присягнуть, надеясь, что если что будет или что откроется, то мне поспешность моя к принятию присяги во что-нибудь вменится.
Мне сказали (кажется, Старший Адъютант Яковлев), что присягать надобно притти на завтрашний день в 11 часов в зал Главного Штаба; потом дали мне Манифест с приложениями, которых я еще не читал, потому что я имел Манифест еще без приложений, кои не были еще отпечатаны, когда я посылал в Сенат.
Я стал читать приложения; между тем, Старшие Адъютанты приходили, здоровались со мной, спрашивали о здоровье; рассуждений же я никаких не помню. Оттуда я пошел к сестре моей в дом Потемкина в Большой Миллионной; она просила меня прочесть ей манифест и прочие бумаги. От нее я пошел к Флигель-Адъютанту Полковнику Бибикову, которого не застал дома, но застал его жену и брата; посидев с ними и увидя, что уже первый час, я ободрился надеждою, что все уже кончено, что полки все присягнули, и что все прошло тихо; тогда я поехал домой с намерением одеться и ехать во дворец. -
*) Говорили, что знамена возвращаются из полков, и что вероятно, ничего не будет.
Выезжая на площадь с Невского проспекта, я увидел, что много народу на Дворцовой площади и волнение; я остановился, увидев Скалона, который служит в Главном Штабе и находится при библиотеке оного, подошел к нему спросить, что такое? Он мне сказал, что Московский полк*) кричит ура Государю Цесаревичу, и идет к Сенату, что вывели караул дворцовый и поставили у ворот дворца, что выведен 1-й баталион Преображенский, и зарядили ружья.
Я вошел в двор Главного Штаба и опять пошел в Канцелярию дежурного Генерала, не зная, куда деваться; Правитель Канцелярии Ноинский спросил меня, не слыхал ли я чего? и отвел в сторону; я сказал ему, слышанное от Скалона; пришел Старший Адъютант (кажется, Борщов), он повторил тоже, Ноинской сказал: Господа, подите туда, вы в мундирах, вам надобно там быть, и тогда мы вышли.
Я не хотел итти на площадь и прошел двором Главного Штаба в Миллионную, не зная сам, куда итти, и у ворот Канцелярии Г-на Начальника Главного Штаба встретил входящего в них Полковника Юренева, Чиновника Гуноропуло, и еще одного человека мне незнакомого; они имели вид испуганный и зазвали меня с собою; я взошел на лестницу и вошел с Гунаропуло в канцелярию Г. Начальника Штаба, где никого не было. Он с весьма испуганным видом, говорил мне: «Беда! Какая беда! Московский баталион и множество народа прошли по Морской к Сенату, я с ними встретился, бежал от них, они кричат «ура» Императору Константину; говорят, убили Фридерикса».
Последнее слово меня сразило; я почти упал на стул, едва мог говорить, Гунаропуло вставал, садился, говорил все: «ах! какая беда!» после предложил идти на площадь; мы вышли, но я идучи сказал ему, что я чувствую себя очень нездоровым и зашел опять в канцелярию Г. Дежурного Генерала, где также говорил Ноинскому, что я очень нездоров.
Пришел Случевской, Старший Адъютант, который звал меня итти на площадь к Исакию и говорил, что надобно оставить шинели, потому что там Государь Император, но я ему тоже сказал, что я очень нездоров, и зашел в курьерскую, где сидел один в большом унынии и страхе; из оной вошел опять в Канцелярию, спросил, где Ноинский, мне сказали, что в зале квартиры Дежурного Генерала, я вошел туда, где нашел его с Полковником Ребиндером, которой пришел с площади и который рассказывал, что там происходить.
Я спросил, можно ли пройти на Аглинскую набережную не мимо бунтовщиков, что я в большом беспокойстве о жене; он мне отвечал, что: «ничего можно очень пройти и мимо их даже, они всех пропускают, ездят даже, они только кричат «ура» Константину Павловичу, и стоят от одного угла Сената до другого». Тогда я надеялся, что жена моя выехала и что она может быть у сестры моей, куда я и поехал, взяв извозчика.
*) Или баталион, он сказал, не помню.
6.
За границу я не возил Конституции, общество никакой мне таковой изготовленной не давало, а я сам не изготовлял, и ни с кем не советовался о том, как применить Конституцию к России, и никогда не полагал чтоб иностранец, не знающий народа, мог для оного составит Конституцию. Ни с кем за границею не говорил, что есть в России общество, которое намерено ввести конституцию, и с публицистами, и известными лицами, из так называемой либеральной партии, знакомь не был.
Несколько раз я был в Палате депутатов, где слышал некоторые речи и прения, и там только, следовательно, издали, видел сих людей. За границей я жил только в Париже, с двоюродным моим зятем отставным Полковником Потемкиным, занимался слушанием курсов Естественных наук, Физики, Химии, Механики, и особенно Химии, иногда ходил слушать извѣстнейших профессоров по другим частям; ходил на некоторые лекции в Политехническое училище с дозволения военного Министра; о сем можно справиться у означенного Потемкина и у молодого Князя Голицына, брата Флигель-Адъютанта Князя Андрея Михайловича, которые оба ходили со мною слушать некоторые лекции.
Все мое знакомство в Париже также известно Г. Потемкину. Я не стану его исчислять, чтоб не увеличить еще более сие объяснение, но скажу только, что с Бенжаменом Констаном, Машоелем, и прочими их партии, я не был ни с кем знаком, и не встречался.
Я прошу Высочайше учрежденный Комитет простить мне, что я написал такое пространное объяснение, я желал исполнить вполне требования Комитета, и отвечать на все заданные мне вопросы со всевозможною подробностию, без всякой утайки, и с полною откровенностию и чистосердечием. Если чем-нибудь я при всем моем желании, не успел совершенно удовлетворить Комитет не смотря на все мое старание, то я всепокорнейше прошу не вменить мне того в преступление.
Единственное мое желание есть показать самую полную искренность, и если в чем мне память изменяет, то я прошу милости, чтоб не сочтено было за умышленную утайку. Я не хочу и не буду стараться оправдываться, как я уже и прежде имел честь писать Его Высокопревосходительству Александру Ивановичу Татищеву, при начальных моих объяснениях; я столько преступен что оправдания никакого принести не могу.
Я слишком уже и по сю пору облагодетельствован милосердием Государя моего, чтоб не принять с полною покорностию всякую участь, какую бы он мне не судил; ибо она никогда не может быть равна моим преступлениям. Чем я преступнее, тем милосердие Государя моего является в большем блеске. Одно только сомнение в искренности моей, может сделать меня еще несчастливейшим.
Показать на других, чего я не знаю, или в чем я не уверен, я никогда не осмелюсь; ибо я тогда буду только гнусным клеветником, не долженствующим ожидать пощады ни от Бога, ни от Государя*). Если же против меня самого есть и будут впредь какие обвинения, в опровержение коих я не могу представить ясных доказательств, я всепокорнейше прошу Комитет быть удостоверенным, что я заранее все их на себя принимаю; ибо я также не имею права думать, чтоб кто меня хотел оклеветать, но должен предполагать, что оное у меня из памяти вышло. Молю Бога о том, чтоб объяснение мое было благосклонно принято высочайше учрежденным Комитетом.
*) И клевета моя обнаружится.
Полковник Князь Трубецкой
Генерал-адъютант Бенкендорф
