Из дневника С.Ф. Уварова
Бесхарактерность, к несчастию, кажется, характер наших добрых декабристов, а, м<ожет> б<ыть>, характер нашей козлиными брадами Лишь пресловутой стороны.
Сегодня 16/28 сентября мы были у Нарышкиных (ул. Эльдер, 8). Какой прекрасный и добрый старик Мих<аил> Мих<айлович> Нарышкин - что за славная старушка его жена, урожд. гр. Коновницына1. - Нарышкин не молчалив как С. Волконский и Валерьян Голицын (и, к сожалению, несколько поверхностен). Супруги говорили наперебой - но как трудно узнать от них что-либо существенное, и если только история их стремлений вообще возможна, как необходимо искать другие источники! Все же лучше мало, чем ничего!
Начнем с того, чем начали они! Это мой замечательный дядя Лунин, о котором они сохранили яркие воспоминания. Нарышкин был с ним сперва в Чите, а затем в Петровском остроге. Они были на каторжных работах, летом таскали песок, зимой мололи зерно. Они это делали, чтобы не заслужить даже тени упрека - но это вовсе не требовалось, их начальником был добрый Лепарский2, который, говоря с ними, всегда обнажал голову и задавал тон всем окружающим. В течение 1 1/2 лет они носили цепи - кандалы на ногах, прикрепленные к поясу.
В Читее они жили в тесноте, по 6 человек и более в одной камере, но Петровский <завод> был уже подготовлен заранее и здесь каждый имел свою камеру. Жены их жили по соседству. В Чите они виделись 2 или 3 раза в неделю. Тогда товарищи мужа, которого посещала жена, покидали камеру - но свидание происходило в присутствии офицера.
Обычно офицеры, вышколенные Лепарским, так же покидали комнату свидания. Однако один из них, некий Дубинин, однажды не сделал этого во время свидания Никиты (Мих<айловича>) Муравьева с женой Александрой Григорьевной (урожд. гр. Чернышевой). Супруги беседовали по-французски. Дубинин потребовал, чтобы говорили по-русски. Тогда Муравьева предпочла расстаться раньше времени с мужем - она простилась с ним тоже по-французски и пошла к двери; Дубинин хотел взять ее за руку - она уклонилась...
В соседней комнате слышен был шум этой борьбы; Захар, брат г-жи (Муравьевой), вышел мертвенно-бледный в коридор, Нарышкин с ним, они увидели г-жу Муравьеву, тоже побледневшую; Захар бросился на Дубинина, Нарышкин вытолкнул его наружу и воззвал к благоразумию грубияна (впрочем, Нарышкин и жена его говорят, что вообще-то он был славным малым), и к счастью - потому что, в отсутствие Лепарского, эта сцена, имей она какие-нибудь последствия, могла бы попасть в журнал несчастных и отразиться на их будущем3. Это единственный случай, похожий на проявление недостаточного уважения и даже сочувствия к этим благородным обездоленным.
Мой дядя Мишель выходил мало; нужно было постучать в дверь, прежде чем войти к нему. Слышно было, как он читает молитвы. Он всегда открывал, - и перед вами был добрый товарищ, светский человек, религиозность его никак не проявлялась (он не ел ни мяса, ни рыбы - говорил, что без такой диеты на стены лез бы; в своих дуэлях раскаивался).
Он рассказывал о своем пребывании в Париже4. После того, как он принял вызов вел. кн. Константина (этот вызов был ему брошен в Петербурге; Кржинский5 в свое время говорил о каком-то месте вблизи Лейпцига), он оставил службу вопреки воле своего отца. Тогда покойный Сергей Михайлович (упокой, господи, его душу) завещал ему только свою библиотеку - по словам Нарышкина, очень хорошую, насчитывавшую 3000 томов. Мишель разыграл ее в лотерею, распространил билеты среди своих товарищей и выручил что-то около 12000 р. (асе). Он пустился в плаванье, противные ветры забросили его в Швецию.
В Германии, пока хватало денег, он носил свою фамилию - во Франции у него уже не осталось ни гроша и он стал называть себя Сен-Мишель. Он жил в пансионе у некоей мадам Мишель, которая привязалась к нему. За столом она дала ему место рядом с собой - и каким столом! Тарелки, ножи, вилки - все это было приковано цепями, - тут впервые Мишель с ними столкнулся (цепи были сняты с заключенных по случаю смерти Марьи Федоровны6, да помилует ее господь). Он зарабатывал иногда по 10 франков в день писанием писем - он сделался публичным писцом и возил по бульварам свою будку на колесах.
Он рассказывал, как ему случалось писать любовные письма для гризеток. Затем он переводил коммерческие письма с французского на английский. Он писал их, завернувшись в одеяло, не имея дров в своей мансарде. Наконец, однажды, когда он был за столом, послышался стук кареты по мостовой, привыкшей лишь к более или менее целым сапогам мирных пешеходов. Входит Лафитт, спрашивает у него имя, вручает ему 100000 франков. Лунин приглашает весь ошеломленный табльдот во главе с мадам Мишель на обед за городом, везет их туда в экипаже, дарит мадам кольцо - и по окончании обеда прощается с ними навсегда.
Один русский - кажется, Полторацкий7 - приходит в исправительный суд, и кого же он там видит - Мишеля (он скрывался от русских), разглагольствующего в пользу кучера, привлеченного по обвинению в том, что он задавил прохожего. Мишель давал показания как свидетель в оправдание кучера, причем с таким красноречием, что бедный кучер был признан невиновным.
В тюрьме - как слышали Нарышкины в Урике - Мишель был очень занят своими мемуарами. Что с ними сталось - никто не знает. То, что я видел (смотри кн. XXVI, 119 и ел.8). Они должны были быть отосланы матушке - матушка никогда их не получала: она узнала об их существовании только от Бенкендорфа, который вызвал ее в 3-е отдел<ение> и сообщил ей о новом преступлении Мишеля; [преступник Михаило Лунин, как (если не ошибаюсь) он был назван в уже упоминавшемся мною письме, в котором 3-е отд<еление> сообщало матушке, что оно вынуждено запретить Мишелю всякое писание на один год и один день; - «преступник» - это канцелярский способ выражаться; Корваль9 видел паспорт одного молодого человека, где тот был назван «сыном преступника» (политического)] ей было сказано, что он подлежал расстрелу, но что это наказание заменено вторым заключением в Акатуйск. Говорят, что Мишель давал переписывать свои мемуары (которые должны были быть очень объемистыми) какому-то мелкому чиновнику; что тот начал хвастать своей работой, всюду ее показывать, и все открылось10.
Нарышкины рассказывали еще, как Мишелю представлялись два случая к бегству. Вел. князь Константин уже получил приказ об его аресте, но тут Мишель попросил отпуск на неделю, чтобы поохотиться. Вел. кн<язь> разрешил; когда Лунин уехал, адъютант вел. кн<язя>, грек Курутa11 упрекнул его за это разрешение, ввиду полученного приказа. «Я знаю Лунина, он не захочет бежать», - ответил вел. кн<язь>.
При отъезде Лунина вел. князь велел сказать ему, чтобы в знак старой дружбы он взял его собак. Вследствие этого, узнав о кончине вел. кн<язя>, Мишель сказал, что в знак благодарности закажет в Риме De profundis на год - что матушка, полагаю, и выполнила12. Матушка послала ему также крест с папским благословением, который он очень почитал. Мы получили его во время нашей поездки в Рим, через Зинаиду Волконскую13. Нарышкин, следовательно, ошибается в дате и не этот крест был из серебра, а библия с серебром в окладе, библия, которую матушка передала ему через Акулину14.
У дяди в Свеаборге был еще один случай бежать. Местный комендант предлагал ему побег, но Мишель отказался, представив ему опасности, в которые его великодушие ввергнет его самого и его семейство. Причину первого отказа Нарышкин (и особенно его жена, часто его перебивавшая) видел в том, что Мишель боялся своим бегством поставить под угрозу судьбу своих товарищей и однодельцев15.
Что касается других, то им, кажется, никогда не представлялась возможность бегства. Я заговорил на эту тему, желая привести пример того отважного поляка (Бениовского, кажется), который дошел до Мадагаскара16 - но Нарышкин меня остановил. Куда он мог бежать? В Китай - но китайцы (как и персы) немедленно выдали бы их властям17. Один только Анненков - этот мог бы бежать. Его бегство готовилось умелыми руками, существом, прибывшим из страны, где конспирировать умеют, где умеют целеустремленно действовать и для самых дурных целей умеют выбрать средства поразительной глубины и энергии.
Француженка, которая была к нему так привязана, сговорилась с капитаном американского судна об устройстве побега своему возлюбленному. Сторговались на 50 000 р. асе. Она обратилась к матери Анненкова, женщине, любившей одни только наряды, и с головой, набитой аристократическими предрассудками. Она никогда не пожелала увидеть молодую француженку. На этот раз, на просьбу о деньгах она ответила афоризмом, своей невероятностью достойным увековечения: «Невиданное дело, чтобы кто-то из Анненковых бежал». И сын ее пошел дорогой изгнания и каторжных работ18.
Мой дядя Мишель хорошо знал различные языки, но не русский. На такой-то русский язык он вбил себе в голову перевести св. Августина. Но, по замечанию г-жи Нарышкиной, он не умел подбирать подходящие слова, напр. hortus он переводил как огород, не зная, по-видимому, слова вертоград (и припомнив польский ogrod, потому что польский, по словам Иск<андера>, (который, я думаю, узнал это от Кржинского) он знал в совершенстве, а стихами соперничал с самим Мицкевичем)19.
Неужели невозможно что-нибудь найти из этого драгоценного наследия?
Наконец, они нам рассказали еще о его свидании с Пущиным Сергеем Ивановичем, прибывшим в их края в качестве инспектора. Кажется, это было уже в Акатуйске, а может быть, еще в тюрьме? Во всяком случае, Мишель принял его сперва очень холодно, - но когда С<ергей> Ив<анович> сказал ему, что пришел не как чиновник, что в этом качестве ему нечего здесь видеть, что он пришел приветствовать старого друга и товарища, Мишель бросился ему на шею20.
Наконец, они рассказали нам о смерти моего дорогого дяди приблизительно так, как я об этом писал (XXVI, 104)21.
В заключение Мих. Мих. сказал о нем, что он обладал исключительной силой характера, а Лизавета Петровна - что он пришел слишком рано. В общем супругам (и вообще большинству декабристов) в высшей степени свойственно умаление себя - эта столь типическая русская черта. Они оправдываются молодостью, неизвестно чем. Возражают они только против действия Комиссии22. И вот образцы. И прежде всего образец того, как был на скорую руку состряпан весь этот заговор.
Мих. Mих. Нарышкин учился (без мундира) на колонновожатого в Москве у Hик<олая> Ник<олаевича> Муравьев а (покойного, отца монстра)23 100 дней. Его брат Нарышкин устраивает его в свой полк - Псковский пехотный. Они прибывают после битвы при Ватерлоо. Восторг, вызванный новыми идеями (а не тайными обществами, как говорится в донесении Комиссии).
Вернувшись в Москву перед отъездом в Петербург в Семеновский полк (прежний), Mих. Mих. обратился к Александру Николаевичу) Муравьеву (здесь он высказал какие-то чувства по отношению к нему, которые я забыл) с просьбой дать ему какие-нибудь рекомендации к будущим товарищам - ему теперь 62 года, тогда ему должно было быть, посмотрим 1859 62 1815/44 44/18 самое большее 18. 44 18.
Алекс<андр> Ник(олаевич) рекомендовал его Бурцеву, кавказскому герою24, и тот принял его в Общество Благоденствия. Устав общества, знаменитая Зеленаякнига (многие статьи которой составлены Mих<аилом> Ник<олаевичем> Муравьевым - но где она, эта книга?)25 - это выражение энтузиазма той эпохи по отношение» к другим Порядкам - впрочем, в ту эпоху вряд ли можно было даже представить себе режим Николая: присягу не приносили - достаточно было честного слова не раскрывать установлений общества - впрочем, все знали о его существовании.
Кроме Бурцова, поплатившегося лишь потерей полка, которым он командовал в дни декабря, все, все сколько-нибудь порядочные люди были там. Так, впоследствии Нарышкин служил на Кавказе под командой своих старых товарищей Граббе, Вальховского26, тоже членов этих обществ. Помимо беззакония судопроизводства Комиссии, она действовала непродуманно, и кроме случайных помилований, это была лотерея, в которой никто не выигрывал.
Они брали на себя обязательство продвигать друг друга на службе для блага государства, подготовлять лучшие порядки, углублять свое образование. По вечерам они посещали лекции лучших профессоров права (он мне назвал некоторых, нужно переспросить у него имена). Ко времени события Mих. Mих. был уже два года в Москве, женат (не знаю, где он служил). Он был взят и прибыл в Петербург, в феврале 1826. Его доставили между двумя жандармами в Манеж, находившийся тогда вблизи Зимнего, дворца. Из Манежа как раз выходили
Царствует, а где же?
Целый день в Манеже27
Многие его узнали, кто-то (опять провал в памяти) бросился к нему и несмотря на его предупреждение: «Я зачумлен, берегись», обнял его и начал с ним разговаривать. Затем их повезли в 3<имний> дворец к самому Николаю, который также разыгрывал следователя; царь встретил его словами: «Я рад, что недолго служил с Вами; я Вас тогда уже дознавал» (в каком полку они служили вместе - Измайловском - обман мундиров и полков, надо признать вместе с Огаревым, - явление древнее. Например, история вызова, принятого Луниным, происходит от того, что вел. кн. Константин ненавидел Кавалергардский полк и был привязан к Конной гвардии28).
Отсюда его доставили в крепость, где он был заключен в синий павильон (под знаменем)29. Почти каждую ночь его вызывала Комиссия, он туда ездил закутанный в попону. Чтобы установить для него вину - ему, например, предъявили обвинение в цареубийстве, и на каком основании - потому что однажды Hик<ита> Mих<айлович> Муравьев пришел к нему совершенно растерянный и сказал, что некоторые предлагают расправиться с августейшей семьей! Он, следовательно, <обвинялся> на основании слов, услышанных им с неодобрением два года назад! Но формула присяги включает в себя донос на все, что против казенного интереса.
Я осведомлялся у него о действиях духовенства. Он имел дело только с порядочными священниками. Он даже подружился с некоторыми из них. Тот, что увещевал его в тюрьме, убеждал его ничего не бояться, а советоваться только со своей совестью и не выдавать своих товарищей. Тот, кто присутствовал при казни, пришел в слезах рассказать о ней заключенным30; даже подручные на площади были растроганы - С. Муравьев-Апостол, сорвавшись с виселицы, весь окровавленный от ушибов при падении, бросился на колени и молился за Россию и за того, по чьему приказу он должен был умереть. Бенкендорф, видя, что принимаются снова вешать этих несчастных, которых случай, казалось, должен был освободить, воскликнул: «Во всякой другой стране...» и оборвал на полуслове31. Руководил этим актом грубейшего варварства Чернышев, впоследствии князь, - на эту роль его назначили во нраву.
Этот самый Чернышев, при помощи имп. Николая, потратил немало труда на то, чтобы получить майорат Чернышевых - так как законный наследник был на каторге, к кому же, как не к нему должен он был перейти. К счастью, случай политической смерти был предусмотрен основателем майората (кажется, дедом Захара, - маршалом времен Екатерины), - Чернышев просчитался. Ему пришлось проглотить презрение аристократии. Одна из самых знатных дам закрыла перед ним свои двери, тем не менее Чернышев втерся в ее салон; все сделали вид, что его не замечают. Хозяйка дома, в присутствии Чернышева, вызвала своего дворецкого и, указывая пальцем на этого господина, сделала ему строгий выговор за то, что его пропустили, несмотря на ее ясный приказ32.
В ту же пору Чернышев посетил Меншикова33, тогда еще бывшего в начале своей карьеры, сделавшей его признанным шутом Николая; он нашел его с ногами, обернутыми фланелью: «Это подагра, мой семейный майорат; а Вы, граф, любитель майоратов, этого бы не хотели?»
Надо было бы написать ист<орию> наших казней. Вот одна, которую мне сообщил Корваль, должно быть, достоверная. Герой ее - лифляндец Крюднер. Это было еще в царствование Александра I; Крюднер служил в какой-то полицейской должности и руководил в этом качестве казнью нескольких несчастных. Они все были наказаны кнутом, потом начали было клеймить лица каленым железом (в других странах клеймят руку, спину, - у нас и у татар - лоб!).
До этого момента все было заранее для него расписано - но тут оказалось, что третьей операции, вырыванию ноздрей, должна была подвергнуться только половина (4), а для остальных следовало ограничиться каленым железом... Забыли только отметить имена тех, кому предоставлялась привилегия сохранить орган обоняния... Экзекуцию задержали, чтобы справиться - не тут-то было! Г. Крюднер велел вырвать ноздри всем!
Об этом случае довели до сведения императора, который, ужаснувшись, запретил вырывание ноздрей - но клеймение осталось, и пощечина тоже (во всяком случае, палач применил ее к Павлову - убийце, мстителю за свою поруганную сестру, к Арбузову - в те времена это было лишь <1-2 слова нерзб., текст расплылся> способа, которым палач осуществлял право довершать посрамление!>.
Но вернемся. Нарышкин и другие были под эшафотом, где с них сорвали эполеты и т. д.
И так пошел в страшные края.
Mих. Mих. дает трогательные подробности о жизни, которую они вели в ссылке. Они образовали кассу для тех, у кого не было никого в России, или отвергнутых родными. Установили сумму в 500 р. асе. на расходы для одного человека в течение года. Ив<ан> Ив<анович> Пущин управлял этой кассой и пользовался таким доверием, что те, кто был помилован или кого лучшая доля перенесла на Кавказ, посылали ему деньги для бедных ссыльных в его полное и безоговорочное распоряжение. Кстати об Ив. Ив. - он умер; его брат С<ергей> Иванович) - о нем я говорил; другой его брат Мих<аил> Ив<анович> служил в саперных войсках (понтонеры), был отличаем императором Николаем и не принадлежал ни к какому обществу. 25 декабря он не пожелал присоединиться к своему полку - его разжаловали в солдаты и отправили на Кавказ34.
Некоторые уточнения относительно Сибири. Молодой Коновницын уверил меня, что никто из его семьи не был расстрелян. Кроме того, в книге Огарева по поводу смерти Юшневского ошибка. Он умер внезапно на похоронах Вадковского (а не H.M. Муравьева), позже кончины последнего35.
Еще одна необыкновенная смерть - это смерть Ивашева. (Кстати, об Ивашеве. Его сыновья артиллеристы. Один оставил службу и окунулся в дела. В нынешнем или прошедшем году - мне об этом рассказывал Смельский, друг Ивашева - последний попросил у него свой паспорт, - или же, делать это ему было незачем, - Долгорукий36 вызывает его самолично в 3-е отделение и предлагает дать подписку в том, что он не будет искать встречи с Искандером и даже не поедет в Англию. Ивашев возражает, что путешествие это предпринимается им для изучения английского искусства и английских авторов, но, как он ни отговаривался, вынужден был подписать, в Англию же он, разумеется, все же поедет.
Кстати, о Долгоруком, его великолепно разыграл один студент - я это знаю от кн. Дмитрия Львова, который слышал об этом от Философова37, одураченного вместе с Долгоруким. Этот студент посещал одно кафе в Петербурге и держал там зажигательные речи - повторив эту проделку в течение нескольких дней сряду, он однажды утром обращается к аудитории своих монологов (Дидро) и предлагает ей прочесть «Колокол» - он опускает руку в карман - и тотчас его арестовал некто из толпы его слушателей. Некто доставляет его прямо в 3-е отделение.
На допросе у Долгорукого студент ничего не отрицает; на вопрос, откуда у него «Колокол», студент отвечает - от сестры, воспитанницы Смольного. Долгорукий потрясен - придя в себя, он просит, он приказывает студенту предъявить ужасное произведение, змею, сумевшую вползти в голубиное гнездо прославленного монастыря (о нравах голубятни - потом), и студент предъявляет... «Колокол» - перевод шиллеровского «Колокола», сделанный Ольденбургом! И что еще тут хорошо - кроме того, что натянули нос полиции, и студент нисколько не пострадал за свою шалость.
Стало быть - Ивашев. Его мать и сестры (одна из сестер была за Языковым, братом бессмертного поэта, человеком мрачным и грубым) делали для него все - вплоть до того, что не прикасались к плодам своих парников и посылали их ему засахаренными в Сибирь38. Они вспомнили, что дочь их гувернантки г-жи Дантю в свое время была неравнодушна к их брату. Эта страсть в добрый час разгорелась снова. Г-жа Ладыженская вспомнила даже об изнурительной болезни юной Клементины, болезни, которую она как будто рассматривает как драму, состряпанную мамашей Дантю.
Девушка, якобы, призналась матери, что ее болезнь - сердечного свойства; что прежде, когда Ивашев был блестящим гвардейским офицером, она могла себя побороть - но теперь, зная, что он несчастен и т. д. Короче - ее отправили в Сибирь со всей возможной роскошью, и Ивашев на ней женился. На поселении - кажется, в Кургане - он имел несчастье ее потерять. Через год, как раз в день годовщины этой жестокой разлуки, он заказывает панихиду на ее могиле и внезапно умирает. Помилуй бог этих славных людей и прости их свирепого тирана!39
Мих. Мих. Н<арышкин> был на поселении тоже в Кургане с 3. Чернышевым и другими - всего, думаю, 8 человек. Его жена, кажется, совершила поездку в Россию для свидания со своей матерью. Между тем объявляют, что наследник, нынешний ими. Алекс<андр> II, прибудет в Курган с В.А. Жуковским. Жандармский офицер (Hap<ышкин>, человек не злопамятный, забыл его фамилию), желая прислужиться, отдал приказ посадить всех ссыльных в острог на все время пребывания наследника. Но городничий (имени которого я не запомнил) на это не согласился, и, наоборот, Haр<ышкин>, пользуясь доверием головы, уговорил его поселить Жуковского напротив их дома, чтобы облегчить сношения. Были еще большие опасения - сколько пробудет наследник?
К счастью, будущий самодержец <остался> на завтрашнюю литургию (это была Троица). У обедни его окружали декабристы - вел. кн. между Жуковским и Кавелиным (безумец и преобразователь), среди жертв отцовской жестокости проливал слезы40 - впоследствии он их будет проливать в комнатах фрейлин, глухих к его вздохам! - А игра, которой он предавался - в чем его обвиняли (я слышал об этом от матушки) - в то самое время, когда отец его расправлялся с декабристами! Ах, как все изменчиво! Наконец, проходят месяцы, прибывает брат г-жи <Нарышкиной>, гр. Коновницын, с новостью о помиловании и о том что все поселенцы Кургана будут посланы солдатами на Кавказ. Haр(ышкину) было тогда 39 лет - это было, вероятно в 1839.
26/14 1859-66-23-37 62-39-23, нет 1837.
Какая христианская душа у Hap<ышкина>! Он сам научил нашу Акулину читать и молиться. Сам он православный. О Mих. Сер. Лунине он говорит, что тот спасался в Римской церкви, а жена его, (помимо ее убеждения, что Лунин пришел слишком рано - кстати, он был в Париже в 1817 и 1818 гг.), - что почти воспитанный иезуитами, он не знал нашей церкви. <1 слово нрзб.> Но покойная Полина (слышавшая об этом, кажется, от Лежницкого, а, может быть, от г-жи Кузьминой, о которой говорили, что она влюблена вНикиту Муравьева)41 уверяла меня, что эти господа, - что бы там ни утверждали по этому поводу оба сына покойной К<атерины> Ф<едоровны>, - никогда не ходили к обедне42.
Я расспрашивал M<их>. Мих. о Якушкине (Иване Дмитриевиче), связи с эксцентрическими мнениями, которые ему приписывает Огарев в «Разборе к<ниги> бар. Корфа» - он уверил меня, что это не так, что у Якушкина были свои идеи, но не такой прискорбной силы, как можно было вообразить, судя по указанной мною книге43. О Якушкине можно судить по фактам. Он основал школу в Ялуторовске (близ Кургана), где был на поселении, и школа эта лучшая, какую только можно увидеть. Мих. Мих, говорит, однако, что Якушкину принадлежит честь идеи, а средства и исполнение - другим, а именно их тамошнему духовнику44 - и он прибавил: «Только об нем не надо говорить».
Играло ли там духовенство иную роль, чем духов<ного> квартального - или же трепетность воспоминаний заставляет его так говорить?45
Я сказал, что он лишен желчности. Настолько, что он не питает никакого отвращения ни к Мих<аилу>Николаевичу Муравьеву, ни к знаменитому Якову Ростовцеву. Он говорит даже, что Ростовцев предупредил будто бы этих господ, что он их выдаст, и что они - такой был энтузиазм - нашли его поведение благородным, и что его приветствовали46.
По-моему, я пришел к концу моих материалов о декабристах - ах да! Еще о Лунине. Он и некоторые его товарищи, хорошие музыканты, вздумали в свое время устраивать серенады императрице Елисавете Алексеевне. Они были посажены под арест, но императрица поблагодарила их на первом же придворном бале, где она увидела моего дядю.
