М.В. Нечкина
Грибоедов и декабристы
«Ум и дела твои бессмертны
в памяти русской...»
Из надписи на могиле Грибоедова
Введение
[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTUzLnVzZXJhcGkuY29tL2MyMDU2MTYvdjIwNTYxNjY2My80MGNhYi9tdDBNeXk3RVpmQS5qcGc[/img2]
Неизвестный художник по рисунку П.А. Каратыгина (1805-1879). Портрет А.С. Грибоедова. 1830-е гг. Литография, раскрашенная; акварель, белила, лак, золотая краска. Всероссийский музей А.С. Пушкина.
Вопрос о Грибоедове и декабристах является прежде всего темой исторического характера. Он входит органической частью в состав истории русского общественного движения XIX в., исследование которого было бы неполно без раскрытия этой темы. Этот же вопрос принадлежит и другой крупнейшей проблеме - истории русской культуры XIX в. Развитие русской культуры можно понять лишь в тесной связи с историей общественного движения.
Одновременно тема «Грибоедов и декабристы» является органической частью научной биографии писателя. Он очень рано - еще на студенческой скамье - завязал личные отношения с будущими декабристами и их друзьями, встречался со многими из них во время своего первого пребывания в Петербурге (1814-1818), общался с некоторыми из них на Востоке (1818-1823), возобновил старые связи и завязал новые во время своего приезда с Востока в Москву и Петербург (1823-1825), был арестован и привлечен к следствию по делу декабристов (1826), наконец, продолжал общаться с ними и после разгрома восстания.
Ясно, что научная биография Грибоедова не может обойти эту тему, глубочайшим образом связанную с идейным генезисом комедии «Горе от ума». Принадлежность темы истории русской литературы не нуждается в обосновании. Многогранность темы очевидна.
Но, несмотря на разностороннюю и бесспорную важность вопроса о Грибоедове и декабристах, тема эта ранее не была изучена. Научная биография Грибоедова вообще не написана, а исторические корни идей «Горя от ума» почти совершенно не исследованы. Настоятельная необходимость изучения темы «Грибоедов и декабристы» в силу этого вполне ясна.
Хотя тема и не исследована, она имеет довольно сложную литературную историю. Не будучи изученной, она тем не менее постоянно возникала в грибоедовской литературе и получала ту или иную общую трактовку. Формулировать исследовательскую задачу настоящей работы возможно лишь уяснив себе эту литературную историю.
* * *
После восстания 14 декабря печатное слово о Грибоедове вообще приумолкло на несколько лет. Обсуждение комедии, столь бурно начатое перед восстанием декабристов, остановилось. Это молчание, может быть, красноречивее иных документов свидетельствовало о внутренней связи пьесы с тем, что произошло на Сенатской площади.
С начала 1830 г. литературные выступления, относящиеся к Грибоедову, становятся чаще. Но ни Ф. Булгарин, опубликовавший в 1830 г. свои воспоминания о Грибоедове, ни В. Ушаков, напечатавший в том же году свой отзыв о «Горе от ума» в связи с первым его представлением, ни Н.И. Надеждин, опубликовавший в 1831 г. свою статью о «Горе от ума» по поводу представления комедии в Москве, ни Н.И. Греч, упомянувший Грибоедова уже в 1830 г. в «Учебной книге русской словесности», ни тот же Булгарин, в следующем, 1831 г. опубликовавший театральную рецензию о пьесе, - никто из них не обозначил существования этой темы хотя бы намеком.
В высшей степени «благонамеренный» Булгарин в своих «Воспоминаниях» (1830) писал: «Происшествия, опечалившие Россию в конце 1825 г., потребовали присутствия его [Грибоедова] в Петербурге. Не знали Грибоедова и узнали его. Благородный образ мыслей, откровенность и чистота всех дел его и помыслов снискали ему милостивое внимание правосудного и великодушного монарха. Грибоедов имел счастие представляться государю императору...»
Неискушенный читатель мог бы подумать, что Грибоедова вызывали с Кавказа специально для того, чтобы он мог представиться государю императору. Между тем речь шла об аресте Грибоедова по делу декабристов. Тем же полным умолчанием отличался и весь последующий хронологический ряд разнообразных выступлений о Грибоедове в печати 1830-х гг.
Ни тот же лично знавший Грибоедова В. Ушаков, которого Ксенофонт Полевой называет «неподкупным правдорезом», писавший о Грибоедове в 1832 г., ни высказавшийся о Грибоедове И.В. Киреевский (1832), ни автор «Руководства к познанию истории русской литературы» Василий Плаксин (1833), ни анонимный автор рецензии в «Московском телеграфе» (1833), ни В.Г. Белинский в «Литературных мечтаниях» (1834), ни О.И. Сенковский (1834), ни А.С. Пушкин в «Путешествии в Арзрум» (1836), ни П.А. Вяземский в статье о Фонвизине (1837), где подробно говорилось и о Грибоедове, ни «Энциклопедический лексикон» Плюшара (1838), поместивший о Грибоедове особую статью, ни Ксенофонт Полевой, предпославший изданию «Горя от ума» содержательное предисловие-воспоминание «О жизни и сочинениях Грибоедова» (1839), - никто не мог упомянуть об этой теме.
Ее окружало молчание. Тема была под запретом. «Энциклопедический лексикон» Плюшара, например, писал: «В 1826 г. он [Грибоедов] получил чин надворного советника». Это вообще все, что сказано в словаре о 1826 годе в жизни Грибоедова, когда он был арестован по делу декабристов.
Однако нет никаких сомнений, что в подавляющем большинстве случаев все авторы, перечисленные выше, не только были прекрасно осведомлены о самом факте близких и многочисленных знакомств Грибоедова с декабристами и о его аресте по их делу, но знали биографическую цену этого факта и имели свое суждение о нем. Лица, хорошо знавшие Грибоедова лично и говорившие о нем в печати, - и Пушкин, и Вяземский, и Ксенофонт Полевой, и Ушаков, и Денис Давыдов, а также Греч и Булгарин, - располагали, конечно, такими сведениями о связях Грибоедова с декабристами, которыми не обладаем мы. Таким образом, отсутствие темы в литературе своеобразно: парадоксальным образом - о ней не говорили не потому, что не знали о ней, а именно в силу того, что́ о ней знали.
Той же особенностью отличалась литература о Грибоедове в 1840-х гг. Она открылась известной статьей В.Г. Белинского, резко отрицательно судившего о комедии со своих тогдашних философских позиций. В 1841 г. отрекшийся от своего насильственного «примирения с действительностью» Белинский в статье «Разделение поэзии на роды и виды» отказался от своих ошибок и дал другую оценку «Горю от ума».
В 1847 г. на комедии Грибоедова остановился Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями» и резко осудил Чацкого, который «смешон», «нестерпим» и «не дает в себе образца обществу». В том же 1847 г. в учебном пособии «Очерк русской поэзии» А. Милюков посвятил целый отдел Пушкину и Грибоедову. Но никто из перечисленных авторов не сделал даже намека на интересующую нас тему.
В пятидесятые годы друг Грибоедова С.Н. Бегичев, знавший о нем более, чем кто-либо другой, и некогда сам декабрист, член Союза Благоденствия, взялся за перо и написал свои воспоминания о писателе, но сам так и не опубликовал их. Он мог более чем кто-либо рассказать о Грибоедове и декабристах. Но и в этой рукописи мы не прочтем ничего ни о знакомствах Грибоедова с членами тайного общества, ни даже об аресте Грибоедова, хотя после декабрьских событий 1825 г. прошло уже около тридцати лет: «...в начале 1826 года отправлен он был генералом Ермоловым по делам службы в Петербург», - глухо писал Бегичев.
В 1855 г. Н.Г. Чернышевский в «Очерках гоголевского периода русской литературы» также не смог остановиться на этой запретной теме.
* * *
Молчание было нарушено лишь в 1856 г. Существенно изменилась историческая ситуация. Умер Николай I, на престол вступил Александр II. В числе «милостей», связанных с коронацией, манифест 26 августа 1856 г. объявлял амнистию декабристам: им дозволялось возвратиться с семействами из мест ссылки и жить, где пожелают, в пределах империи, за исключением обеих столиц. Этим самым в какой-то мере как бы снимался и литературный запрет с декабрьских событий 1825 г.: хотя прямого разрешения обсуждать эти вопросы и не было дано, некоторые вольности в этом отношении уже можно было допустить.
В ноябре 1855 г. страстный любитель русской старины Михаил Иванович Семевский - в то время 18-летний прапорщик лейб-гвардии Павловского полка (в котором служил когда-то декабрист Оболенский) - приехал на побывку к родителям в бывшее смоленское имение Грибоедовых Хмелиту, где отец его был управляющим. Еще на школьной скамье М.И. Семевский с увлечением работал над историей русской комедии. Он осмотрел старый помещичий дом, рылся в фамильных бумагах и собрал интересный материал об истории семейства Грибоедовых. В Москве, куда были стянуты по случаю предстоявшей коронации гвардейские части, молодой офицер познакомился через профессора А.Д. Галахова с молодой редакцией «Москвитянина» и Аполлоном Григорьевым, главой редакции.
В октябре 1856 г. в «Москвитянине» появилась первая печатная работа Мих. Семевского: «Несколько слов о фамилии Грибоедовых». Публикация эта в основном была посвящена предкам Грибоедова, воспроизводила старые фамильные бумаги, упоминала о фамильных портретах в зале старого грибоедовского дома. Но в конце публикации, в очень слабой связи с основным документальным комплексом, было помещено редакционное приложение, - в его составе было «Письмо А.С. Грибоедова к какому-то несчастному его родственнику», почерпнутое из архива здравствовавшего тогда М.П. Погодина.
Несмотря на нарочито туманное заглавие, читателю не стоило большого труда разобрать, что «несчастный родственник» - это какой-то сосланный в Сибирь декабрист: «Я оставил тебя прежде твоей экзальтации в 1825 году... Кто тебя завлек в эту гибель!.. Слышу, что снисхождением высшего начальства тебе и товарищам твоим дозволится читать книги», - писал Грибоедов. Это было письмо Грибоедова к декабристу А.И. Одоевскому. Комментариев не было никаких, - разве заглавие само по себе было комментарием.
Так проник в печать первый документ, относившийся к теме «Грибоедов и декабристы». Молчание было нарушено, как видим, в очень скромной форме. В 1858 г. Евграф Серчевский еще раз напомнил о теме, перепечатав в своем сборнике «Грибоедов и его сочинения» документ М. Семевского, но уже без всякой конспирации, под заглавием «Письмо А.С. Грибоедова к князю А.И. Одоевскому». Однако о том, что Одоевский - декабрист, упомянуто не было.
В следующем же, 1859 г. - в первом году революционной ситуации в России, когда все было охвачено напряженным общественным движением, родственник Грибоедова Дмитрий Александрович Смирнов, передовой человек шестидесятых годов, усердный собиратель документов о писателе и восторженный его почитатель, опубликовал в «Русском слове» драгоценный грибоедовский документ - «Черновую тетрадь Грибоедова», забытую последним у С.Н. Бегичева при проезде полномочным министром в Персию в 1828 г.
В составе «тетради» находилось стихотворение Грибоедова к «А. О.». Сопроводительный комментарий пояснял, что владелец тетради С.Н. Бегичев, ближайший друг Грибоедова, будто бы очень долго не мог вспомнить, кто именно из друзей писателя носил такие инициалы, и, наконец, вспомнил: речь шла опять-таки об Александре Одоевском. Глухие упоминания о нем в тексте Грибоедова сопровождались прямыми указаниями комментатора, что Одоевский «погиб (sic!) вследствие несчастных происшествий 14 декабря 1825 г.». Об отношении же самого Грибоедова к декабристу свидетельствовали взволнованные заключительные строки стихотворения:
О, мой Творец! Едва расцветший век
Ужели ты безжалостно пресек!
Допустишь ли, чтобы его могила
Живого от любви моей сокрыла?!
Смирнов жалел, что Грибоедов не делал на своих бумагах хронологических помет, подобно Пушкину, - это дало бы возможность судить о внутреннем процессе развития писателя «и о том, чем писатель соприкасался с общею сферою идей и наклонностей своего времени и общества, принадлежал этой сфере, одним словом, был, как говорится, «сын своего времени». Декабристы и тут прямо не назывались, но намек был чрезвычайно прозрачен.
В 1860 г. М.И. Семевский выступил с новой, уже гораздо более значительной, публикацией: он напечатал в «Отечественных записках» воспоминание декабриста А.А. Бестужева под названием «Знакомство А.А. Бестужева с А.С. Грибоедовым». По понятным причинам публикуемый текст осторожно обходил запретную тему: Бестужев писал свои воспоминания тогда, когда сам был ссыльным и поднадзорным. Рассказав первоначальную историю знакомства, приведя ряд интереснейших разговоров на литературные темы, декабрист рассказывает, как укрепилось это знакомство после чтения «Горя от ума»: «Я только сжал ему руку, и он отвечал мне тем же. С этих пор мы были уже нечужды друг другу...» - далее следует выразительное многоточие.
Публикатор М.И. Семевский дал в этом месте лаконическую ссылку: «Пропуск в подлиннике». К сожалению, пропущенного текста мы не знаем до сих пор. Но тема «Грибоедов и декабристы» получила, таким образом, существенно новый поворот: речь шла уже не только о «несчастном родственнике», А.И. Одоевском, а о свободно установившейся дружбе двух писателей, из которых один был декабристом, деятельным участником восстания на Сенатской площади.
В том же 1860 г. Денис Давыдов в неоконченной статье «Воспоминания о 1826 годе» глухо упомянул, что Ермолов оказал Грибоедову какую-то такую услугу, которую тот был бы «вправе ожидать лишь от родного отца. Он спас его от последствий одного весьма важного дела, которые могли бы быть для Грибоедова крайне неприятны». Только хорошо осведомленные люди могли догадаться, что Давыдов пишет об аресте Грибоедова и о предоставленной Грибоедову Ермоловым возможности уничтожить свои бумаги. Неискушенный же читатель, конечно, не мог понять ничего.
Через два года тема получила дальнейшее развитие. Аполлон Григорьев выступил в 1862 г. в журнале «Время» с посвященной «Горю от ума» статьей под названием «По поводу нового издания старой вещи». Ему случалось уже ранее высказываться о Грибоедове, года за три до этого, в работе «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» (1859). В статье 1859 г. Аполлон Григорьев высказал положение, что Чацкий есть единственное героическое лицо нашей литературы.
Эту же интересную и глубокую мысль развивал он в статье 1862 г., частично перенеся в нее точный текст предыдущей статьи. «Грибоедов казнит невежество и хамство, но казнит их не во имя comme il faut’ного условного идеала, а во имя высших законов христианского и человечески-народного взгляда. Фигуру своего борца, своего Яфета, Чацкого, он оттенил фигурою хама Репетилова, не говоря уже о хаме Фамусове и хаме Молчалине. Вся комедия есть комедия о хамстве, к которому равнодушного или даже несколько более спокойного отношения незаконно требовать от такой возвышенной натуры, какова натура Чацкого...
Вот я перехожу теперь ко второму своему положению, к тому, что Чацкий до сих пор единственное героическое лицо нашей литературы. Пушкин провозгласил его неумным человеком, но ведь героизма-то он у него не отнял, да и не мог отнять. В уме его, т. е. в практичности ума людей закалки Чацкого, он мог разочароваться, но ведь не переставал же он никогда сочувствовать энергии падших борцов.
«Бог помощь вам, друзья мои!» - писал он к ним, отыскивая их сердцем всюду, даже в мрачных пропастях земли. Чацкий - прежде всего честная и деятельная натура, притом еще натура борца, т. е. натура в высшей степени страстная. Говорят обыкновенно, что светский человек в светском обществе, во-первых, не позволит себе говорить того, что говорит Чацкий, а во-вторых, не станет сражаться с ветряными мельницами, проповедывать Фамусовым, Молчалиным и иным...» («Время», 1862, август, с. 43).
Декабристы в тексте Аполлона Григорьева не названы прямо, однако пушкинская цитата из послания к декабристам в Сибирь безошибочно ведет к ним и объединяет судьбу Чацкого с их судьбою. Чацкий не победил в комедии, декабристы не победили на Сенатской площади, но «энергия падших борцов» и в том и в другом случае заслуживает горячего сочувствия.
* * *
Между тем за рубежом, в обстановке бесцензурной печати, где звучало свободное русское слово, та же мысль вызревала в гораздо более отчетливой форме. А.И. Герцен самым ярким и ясным образом формулировал тезис о связи Чацкого и декабристов. К своей формулировке он подходил постепенно, - интересно проследить, как она у него созревала. С детства увлеченный событиями 14 декабря, поклявшийся в 14-летнем возрасте отомстить за казненных, Герцен явился и первым публикатором декабристских документов и одним из первых, кто - вместе с Н.П. Огаревым - противопоставил революционную истину «Донесению Следственной комиссии» и книге барона Корфа.
Герцен знал и любил с детства «Горе от ума», ознакомившись с ним, вероятно, еще в рукописи; по собственному признанию, он помнил появление первых сцен «Горя от ума», а за «первыми сценами», вероятно, последовало знакомство и со всем произведением. Герцен много раз цитирует комедию, берет ее строки в качестве эпиграфов, применяет к своей жизни ее афоризмы. В 1840 г. в «Записках одного молодого человека» Герцен дает общую характеристику впечатления, произведенного «Горем от ума»: оно «наделало более шума в Москве, нежели все книги, писанные по-русски, - от «Путешествия Коробейникова к святым местам» до «Плодов чувствований» князя Шаликова».
В 1843 г. Герцен упоминает о «Горе от ума» как об одной из редких пьес, нужных сразу всем слоям общества, всей публике: «Разом для всей публики у нас пьес не дается, разве за исключением "Горя от ума" и "Ревизора"». В 1851 г., уже за границей, он начинает глубоко вдумываться в смысл образа Чацкого, приходя к выводу, что это - старший брат Онегина, а Печорин Лермонтова - его младший брат («О развитии революционных идей в России»), - параллели, которые потом получили развитие в литературоведении. Тут же бросает он яркое и широкое наблюдение: «Первые песни «Онегина» весьма напоминают нам язвительный, но сердечный комизм Грибоедова».
В том же произведении «О развитии революционных идей в России» Герцен с глубоким чувством скорби помещает имя Грибоедова в известный мартиролог русской литературы («Грибоедов предательски убит в Тегеране»). В 1854 г. Герцен переходит к сосредоточенному раздумью над вопросом об исторических корнях Чацкого, над тем, какая же именно действительность его породила. Сначала в повести «Долг прежде всего» Герцен выдвигает обобщение: «...та же жизнь, которая образовала поколение Онегиных, Чацких и нас всех».
Включив себя в это поколение (а параллели с собою и Чацким бывали у него и раньше), Герцен воспроизводит затем (в IV части «Былого и дум», около 1855 г.) живую картину Москвы 1820-х гг., «...где до нас декабристы давали тон; где смеялся Грибоедов; где М.Ф. Орлов и А.П. Ермолов встречали дружеский привет, потому что они были в опале». Тут впервые в герценовском тексте Грибоедов стал рядом с декабристами, - но пока именно на этой основе еще не возникало обобщения.
Эпоха революционной ситуации 1859-1861 гг. всколыхнула общественное сознание Герцена. Именно в шестидесятые годы, когда уяснились для него многие кардинальные вопросы общественной жизни, революционной тактики и борьбы, созрела и мысль о прямой связи героя Грибоедова с декабристами: «Я помню появление первых песен «Онегина» и первых сцен «Горя от ума»... Я помню, как, перерывая смех Грибоедова, ударял, словно колокол на первой неделе поста, серьезный стих Рылеева и звал на бой и гибель, как зовут на пир... И вся эта передовая фаланга, несшаяся вперед, одним декабрьским днем сорвалась в пропасть и за глухим раскатом исчезла...» («Письма к будущему другу», 1864).
В том же 1864 г. в работе «Новая фаза русской литературы» мысль Герцена созрела окончательно: «У автора (Грибоедова. - М.Н.) есть задняя мысль, и герой комедии представляет лишь воплощение этой задней мысли. Образ Чацкого, печального, неприкаянного в своей иронии, трепещущего от негодования и преданного мечтательному идеализму, появляется в последний момент царствования Александра I, накануне восстания на Исаакиевской площади: это декабрист, это человек, который завершает эпоху Петра I и силится разглядеть, по крайней мере на горизонте, обетованную землю... которой он не увидит.
Его выслушивают молча, так как общество, к которому он обращается, принимает его за сумасшедшего - за буйного сумасшедшего - и за его спиной насмехается над ним». Далее мы читаем, что после 1825 г. «тревога, отчаяние и мучительный скептицизм овладели оскорбленными душами. Энтузиаст Чацкий (герой комедии Грибоедова), декабрист в глубине души, уступает место Онегину...»
Наконец, в 1868 г. в статье «Еще раз Базаров» Герцен, уже почти на пороге смерти, опять вернулся к этой мысли и еще резче выразил ее. «Если в литературе сколько-нибудь отразился, слабо, но с родственными чертами, тип декабриста - это в Чацком. В его озлобленной, желчевой мысли, в его молодом негодовании слышится здоровый порыв к делу, он чувствует, чем недоволен, он головой бьет в каменную стену общественных предрассудков и пробует, крепки ли казенные решетки. Чацкий шел прямой дорогой на каторжную работу, и если он уцелел 14 декабря, то наверно не сделался ни страдательно тоскующим, ни гордо презирающим лицом.
Он скорее бросился бы в какую-нибудь негодующую крайность, как Чаадаев, - сделался бы католиком, ненавистником славян или славянофилом, - но не оставил бы ни в каком случае своей пропаганды, которой не оставлял ни в гостиной Фамусова, ни в его сенях, и не успокоился бы на мысли, что «его час не настал». У него была та беспокойная неугомонность, которая не может выносить диссонанса с окружающим и должна или сломить его, или сломиться. Это - то брожение, в силу которого невозможен застой в истории и невозможна плесень на текущей, но замедленной волне ее».
В 1863 г., в Лондоне, в типографии кн. Петра Долгорукова, были опубликованы «Записки Дениса Васильевича Давыдова, в России цензурою не пропущенные», где расшифровывался неясный намек «Воспоминаний о 1826 годе» Дениса Давыдова об аресте Грибоедова. В зарубежном издании говорилось вполне отчетливо о царском приказе арестовать Грибоедова и о том, как Ермолов предупредил Грибоедова об аресте.
Таким образом, тема «Грибоедов и декабристы» в годы первой революционной ситуации в России обозначилась в литературе с довольно большой отчетливостью и в разнообразном составе. Правда, она существовала лишь в коротких высказываниях, почти афоризмах, в маленьких цитатах, небольших документах, - но все же в ней уже бился исторический пульс, более всего в силу работы Герцена.
Тенденция исторического объяснения очевидна в постановке вопроса о Грибоедове Д.И. Писаревым в его работе «Пушкин и Белинский» (1865). «Грибоедов в своем анализе русской жизни дошел до той крайней границы, дальше которой поэт не может идти, не переставая быть поэтом и не превращаясь в ученого исследователя».
«Чтобы (художнику. - М.Н.) нарисовать историческую картину, надо быть не только внимательным наблюдателем, но еще, кроме того, замечательным мыслителем; надо из окружающей вас пестроты лиц, мыслей, слов, радостей, огорчений, глупостей и подлостей выбрать именно то, что сосредоточивает в себе весь смысл данной эпохи, что накладывает свою печать на всю массу второстепенных явлений, что втискивает в свои рамки и видоизменяет своим влиянием все остальные отрасли частной и общественной жизни. Такую громадную задачу действительно выполнил для России 20-х годов Грибоедов».
Эта плодотворная и глубокая постановка вопроса была как бы заявкой на ученое исследование, но его в те годы, конечно, не мог бы выполнить ни Писарев и никто другой, - помешали бы и цензурные условия, и невозможность проникнуть в архивы.
Историю нашей темы для шестидесятых годов можно закончить упоминанием о документальной публикации: письмо Грибоедова к А.А. Жандру и В.С. Миклашевич с двойной датой 17 сентября - 3 декабря 1828 г., ранее опубликованное в выдержках Булгариным (1830), появилось в 1868 г. в печати полностью; Грибоедов писал тут о сосланном декабристе А. Одоевском и о своем страстном желании добиться помощи фельдмаршала И.Ф. Паскевича для облегчения участи сосланного декабриста.
* * *
В ноябре 1871 г. «Горе от ума» шло в бенефис артиста Монахова. Откликом на это представление явилась знаменитая статья И.А. Гончарова «Мильон терзаний» в мартовской книжке «Вестника Европы» за 1872 г., скромно и осторожно подписанная инициалами «И. Г.» (в оглавлении - «И. А. Г.»). Тут нигде не употребляется термин «декабристы», - цензура хотя и действовала уже по новым правилам, но вынуждала к осторожности. Гончаров и по природе своей был очень осторожен, да к тому же сам имел к этому времени опыт цензора.
Изучение «Горя от ума» именно как комедии, уяснение ее условного сценического движения полностью «реабилитировало» драматургическую сторону пьесы, которую враги уже давно упрекали в отсутствии сценического действия. Раскрытие этой стороны было первой темой Гончарова. Поскольку основная интрига пьесы развивается между Чацким и Софьей, Гончаров далее переходил к характеристике Софьи, реабилитировал героиню, а затем сосредоточил изложение на характеристике главного героя - Чацкого. Тут он впервые в литературе отчетливо, убедительно и талантливо развил тему о Чацком-новаторе.
Тему эту невозможно было раскрыть без исторического подхода, и Гончаров глубоко проникнут именно исторической идеей: «Критика много погрешила тем, что в суде своем над знаменитыми покойниками сходила с исторической точки, забегала вперед и поражала их современным оружием». Картина, нарисованная Грибоедовым, «без сомнения громадна... В группе двадцати лиц отразилась, как луч света в капле воды, вся прежняя Москва, ее рисунок, тогдашний ее дух, исторический момент и нравы». Чацкий «начинает новый век», Чацкий «неизбежен при каждой смене одного века другим».
Не называя декабристов, Гончаров далее сопоставляет Чацкого, как новатора, с Герценом и с Белинским, и любой хоть несколько подготовленный читатель мог легко сам восстановить опущенный этап предшествующего общественного движения и досказать неназванные имена. Сразу становилось понятно, что проникновенный автор разбора великой пьесы очень хорошо знает цену и той группы людей, и тех событий, которых он не захотел назвать прямо.
Как опытный цензор, Гончаров хорошо знал приемы подцензурной речи и дал прозрачную характеристику того последующего процесса, в начале которого стоял Чацкий. «На чьей стороне победа? - спрашивал Гончаров. - Комедия дает Чацкому только «мильон терзаний» и оставляет, по-видимому, в том же положении Фамусова и его братию, в каком они были, ничего не говоря о последствиях борьбы.
Теперь нам известны эти последствия. Они обнаружились с появлением комедии, еще в рукописи, в свет - и, как эпидемия, охватили всю Россию». Какие же последствия имеет в виду Гончаров, о какой эпидемии он говорит? Имена Герцена и Белинского - Чацких более позднего времени - говорят за себя. Гончаров явно ведет речь о декабристах, о революционном общественном движении двадцатых годов: «Нужен был только взрыв, бой, и он завязался, упорный и горячий - в один день в одном доме, но последствия его, как мы выше сказали, отразились на всей Москве и России».
Какой же это бой, завязавшись сначала в мирном фамусовском доме, вышел потом на столичный и даже общерусский простор, да еще вспыхнул в то время, когда комедия только что появилась и ходила «еще в рукописи»? Догадаться нетрудно. «Провозвестники новой зари, или фанатики, или просто вестовщики - все эти передовые курьеры неизвестного будущего являются - и по естественному ходу общественного развития должны являться, но их роли и физиономии до бесконечности разнообразны...»
Читатель той поры уже мог, после знакомства с этой статьей, раскрыть и монографию, характеризовавшую именно опущенный Гончаровым этап «естественного хода общественного развития»: за год перед этим в свет вышло первое издание книги А.Н. Пыпина «Общественное движение в России при Александре I». Это была, в сущности, первая монография, посвященная декабристам, и имя Грибоедова упоминалось в ней несколько раз - и как члена масонской ложи, куда входили Пестель и другие декабристы, и как сотрудника декабристского журнала «Полярная звезда».
Тут говорилось и о «Горе от ума» как о произведении «потаенной литературы», и об общественно-политическом значении комедии, и о дружбе писателя с А. Одоевским. «За либералов отвечал Грибоедов, нарисовав с одной стороны Чацкого, и с другой - Фамусова с полковником Скалозубом», - писал А.Н. Пыпин. В свете таких пособий, возбуждавших большой интерес и по теме своей, и как литературная новинка, у читателя не могло оставаться сомнений: Гончаров подразумевал тему о Грибоедове и декабристах, когда сплел столь понятную сеть намеков и сопоставлений в своем знаменитом этюде: он - сам цензор - просто не захотел говорить о ней в силу цензурных условий.
Революционная ситуация подготовила теме дорогу, провела ее через запретный порог в область печатного слова, поставила ее перед научным сознанием. Она перестала быть внелитературной, скрываемой темой.
Замечательно, что в работе по введению темы в литературный оборот приняли участие самые разнообразные общественные течения: тут - пусть даже самым косвенным образом - замешан и старый историк М.П. Погодин, - это он сохранил в своем архиве письмо Грибоедова к Одоевскому и дал возможность опубликовать его, - и глава молодой редакции «Москвитянина» Аполлон Григорьев вместе со страстным поклонником А.Н. Островского юным М.И. Семевским, и мирный западник А.Д. Галахов, и революционер А.И. Герцен, да еще в самый революционный период своей деятельности. Каждый из них давал пониманию темы «Грибоедов и декабристы» свое индивидуальное толкование, но замечательно то, что нужду в этой теме ощутили все, лишь только захотели поглубже вникнуть и в биографию писателя, и в смысл его произведения.
В следующем же году после публикации работы И.А. Гончарова тема «Грибоедов и декабристы» была подновлена воспоминаниями И.П. Липранди («Замечания на «Воспоминания» Ф.Ф. Вигеля»), опубликованными Обществом истории и древностей российских (1873). В том же году М.В. Авдеев в своеобразной работе «Наше общество в героях и героинях литературы за пятьдесят лет», посвящая целую главу Чацкому, называл его «первым пропагандистом» (вспомним, какое значение вкладывалось в это понятие народническим движением семидесятых годов) и довольно прозрачно намекала на возможную связь Чацкого с тайным обществом:
«Вы не отчаиваетесь за него... вы предчувствуете, что если он и не найдет местечка, «где оскорбленному есть сердцу (sic!) уголок», то будет искать его не в любви только какой-нибудь новой Софьи Павловны, а в чем-нибудь поглубже: что он, может быть, будет членом общества всемирного благоденствия, может быть, страсти увлекут его глубже, и он умрет где-нибудь вдали от своей родной Москвы и вовсе не на западе». Тут давался явный намек на Восток, на сибирскую ссылку...
В 1874 г. в «Русской старине» появилась работа Т.А. Сосновского «Александр Сергеевич Грибоедов». Гвоздем статьи была публикация неизвестных ранее булгаринских материалов, но именно они и ставили интересующий нас вопрос: в статье Сосновского публиковались записочки Грибоедова к Булгарину из-под ареста, где были сведения о ходе следствия, сообщения о времяпрепровождении под арестом и о надеждах на скорое освобождение, намеки на принимаемые меры.
В работе Сосновского любопытно наличие известной систематизации сведений о взаимоотношениях Грибоедова и декабристов. Он не забывает упомянуть и о членах ранних декабристских организаций, в кругу которых вращался Грибоедов в первый петербургский период, указывает на знакомство Грибоедова с Кюхельбекером, уделяет немало внимания близости Грибоедова с Одоевским. Сосновский прямо говорит о событиях 14 декабря как о причине ареста Грибоедова, упоминает и о сожжении бумаг перед арестом. Но сведения эти были вкраплены то там, то тут, и исследовательских задач перед автором не стояло.
В том же 1874 г. вышла другая общая работа о Грибоедове, которой, как и этюду Гончарова, суждено было оказать немалое влияние на последующую литературу. «Русский архив» опубликовал «Очерк первоначальной истории "Горя от ума"» Алексея Веселовского (не смешивать с Александром Веселовским). Работа эта расширяла и круг использованных первоисточников: в числе последних находились неопубликованные бумаги родственника Грибоедова, Д.А. Смирнова, которые позже были переданы вдовой собирателя Обществу любителей российской словесности и затем кем-то похищены (они так и не дошли до нас).
Статья А. Веселовского замечательна глубокой и плодотворной постановкой вопроса и отмечена продуманным историзмом. «Мы здесь стоим на почве исторической и должны вникнуть во внутреннее значение Чацкого, этого лучшего выразителя надежд и стремлений либерализма двадцатых годов». Автор прямо говорит о возникновении Союза Благоденствия, высказывает, хотя и не вполне ясно, мысль, что Грибоедов мог быть причастен к тайной организации.
Работа Веселовского не носила чисто научного характера и не опиралась на разработанный аппарат доказательств, - она написана в несколько интуитивном плане, подчас даже импрессионистична, в ней немало отдельных фактических ошибок («менторство» Одоевского над Грибоедовым, якобы престарелый возраст воспитателя Грибоедова Иона, неправильная и бездоказательная датировка пьесы «Студент», наброска «1812 год» и многое другое). Однако интересен трезвый научный реализм концепции. Правда, как и во всех предыдущих случаях, это была отнюдь не специальная исследовательская работа на интересующую нас тему, - это были только общие высказывания, рассыпанные в биографическом материале.
Однако 1875 г. приносит оригинальную, хотя чрезвычайно небольшую по объему, попытку именно исторического освещения интересующей нас темы. Она принадлежит упоминавшемуся выше профессору А.Д. Галахову.
В «Истории русской словесности» Галахов, указав на то, что задачей Грибоедова в «Горе от ума» было «выставить противоположность двух последовательных времен», задает вопрос о том, каким образом «выработалась личность Чацкого». Далее следует обширный исторический экскурс со ссылками на первоисточники. Галахов следит за развитием идеи освобождения крестьян в эпоху Александра I, характеризует историю преобразовательных планов царя, переходит далее к войне 1812 г. и заграничным походам, замечая: «Отсюда вынесли они (по контексту - образованные русские люди и особенно литераторы, читай: декабристы. - М.Н.) понятия о новых учреждениях».
У этих вернувшихся из-за границы образованных людей «политика заняла первое место в их беседах». Далее Галахов констатирует развитие либерального духа: «Направление, сложившееся под союзным действием указанных влияний, получило название либерального, а лица, его усвоившие, отличались именем либералов или, по-тогдашнему, либералистов. В образе мыслей этих лиц, иначе в либеральных идеях, выражался дух времени». Вместо слова «декабристы» Галахов употребляет выражение «этот небольшой общественный круг» и, связывая с ним Чацкого, не скрывает своего положительного отношения к декабристам и к их представителю в комедии.
Постановка вопроса у Галахова интересна не относительной смелостью, тут он не идет особенно далеко: трактовка истоков самого декабризма у него чисто либеральная, аналогичная известной трактовке А.Н. Пыпина; генезис декабризма он видит в реформаторских увлечениях правительства Александра I. Но самая постановка вопроса об анализе типа литературного героя дается в историческом плане.
В семидесятых годах М.Е. Салтыков-Щедрин опубликовал «В среде умеренности и аккуратности», где вывел в числе действующих лиц грибоедовские персонажи - Чацкого, Молчалина, Софью Павловну и др. Общая трактовка образа осталась по-салтыковски сатирической, но Салтыкову все же пришлось провести - теперь уже «своего» - героя через какую-то «историю», в результате которой Чацкий полтора года сидел в тюрьме («в узах года с полтора высидел»). И позже «старинное московское вольнодумство в нем отрыгалось».
Внутренняя художественная сила грибоедовского образа, его внутренние потенции были таковы, что, развив биографию Чацкого чуть ли не до семидесятилетнего возраста, Салтыков все же не смог закончить его жизнь иначе, как тем же уходом туда, «где оскорбленному есть чувству уголок». Чацкий все-таки до конца не смог покориться самодержавному режиму. Желчно поданная мысль о безвыходности борьбы Чацкого характерна для автора нового образа. Непрактичность Чацкого, его неумение бороться и неприспособленность к жизни сказывается и в конечном событии: Чацкий умер, и, умирая, все твердил, как подлинный «филантроп»:
Будь, человек, благороден!
Будь сострадателен, добр!
1870-е гг. были временем значительного оживления интереса к декабристам и отмечены рядом посвященных им публикаций (так, в 1871-1872 гг. появляются и «Русские женщины» Некрасова); это содействовало и интересу к теме о Грибоедове и декабристах. В 1874 г. было опубликовано в «Русской старине» письмо Грибоедова к В. Кюхельбекеру; в 1875 г. в публикации Ю.В. Косовой и М.В. Кюхельбекера в том же журнале приводились новые документы: тут были и прямые упоминания о восстании 14 декабря, и письмо к Кюхельбекеру друга Грибоедова Бегичева, относящееся ко времени до восстания. Начал выходить «Дневник Кюхельбекера» (публикация длилась с 1875 по 1891 г.), где было немало упоминаний о Грибоедове. В том же 1875 г. были опубликованы в «Русском архиве» воспоминания Н.В. Шимановского об аресте Грибоедова.
Публикации 1870-х гг. закончились вышедшей в 1879 г. популярной статьей О.Ф. Миллера «А.С. Грибоедов. Жизнь и переписка» (в «Неделе»), которая также не обошла моментов связи писателя с декабристами, а опубликованные в том же году в «Древней и новой России» воспоминания о Грибоедове Д.И. Завалишина ввели в оборот свидетельства о политических настроениях писателя и использовании декабристами «Горя от ума» для целей своей агитации.
Итак, 1870-е годы популяризировали тему «Грибоедов и декабристы». Но в научном отношении она оставалась совершенно не разработанной и не обособилась в качестве вопроса специального исследования. Она жила в отдельных фразах, редко - в отдельных абзацах популярных работ, - и только.
* * *
Кончился разночинский период революционного движения, ушли в прошлое две русские революционные ситуации, так и не перешедшие в революцию (1859-1861 и 1879-1880 гг.). Разночинская революционность исчерпывала себя, новая - пролетарская, еще только нарождалась. Правление Александра III - эпоха контрреформ - подавило уже вызревавшую потребность в научной разработке темы. Более того, реакцию обеспокоило и то обстоятельство, что тема обжилась в популярной литературе, что Чацкого как-то привыкли связывать с разгромленным царской картечью движением на Сенатской площади и внутренне одобрять эту связь.
Реакция занялась новым осознанием темы. Начало этому положила публикация в 1883 г. заметок из записной книжки Ф.М. Достоевского. Рассуждения о Чацком находились в конце публикации. Развив страстное опровержение тезиса о том, что поступать по убеждению - нравственно, записав мысль о Великом инквизиторе и Карамазовых, Достоевский переходил к Грибоедову и Чацкому. Он признавал, что комедия Грибоедова гениальна, «но сбивчива», добавлял он, и громил идеологию комедии со страстной прямотой.
Он ничего не фальсифицировал, не затушевывал фактов, более того, для него была несомненной связь пьесы с революционным движением ее времени, и даже прямой тезис, что Чацкий - декабрист, принимался им. Но вот это-то и подлежало осуждению! Чацкий - московский барин и далек от народа, он якобы в недавнем прошлом раболепствовал перед Европой. Если Салтыков попросту препроводил Чацкого в тюрьму, то Достоевский дорисовал его жизнь иначе - Чацкий бежит за границу:
«Пойду искать по свету... Т. е. где? Ведь у него только и свету, что в его окошке, у Московских хорошего круга, не к народу же он пойдет. А так как Московские его отвергли, то, значит, "свет" означает Европу. За границу хочет бежать». «Если у него был свет не в московском только окошке, не вопил бы он, не кричал бы он так на бале, как будто лишился всего, что имел, последнего достояния. Он имел бы надежду и был бы воздержнее и рассудительнее». «Чацкий - декабрист. Вся идея его - в отрицании прежнего, недавнего, наивного поклонничества! Европы все нюхнули, и новые манеры понравились. Именно только манеры, потому что сущность поклонничества и раболепия и в Европе та же».
Через семь лет были впервые опубликованы подготовительные материалы к роману Достоевского «Бесы», в которых читатели могли прочесть еще более гневные филиппики против Чацкого, произносимые Шатовым. «Он был барин и помещик, и для него, кроме своего кружка, ничего и не существовало. Вот он и приходит в такое отчаяние от московской жизни высшего круга, точно кроме этой жизни в России и нет ничего. Народ русский он проглядел, как и все наши передовые люди, и тем более проглядел, чем более он передовой».
Но, разумеется, страстная прямота Достоевского никак не устраивала реакцию. Перед нею уже вставали иные сложные задачи: поставить плотины против пролетарского движения, приостановить росший поток демократических радикальных настроений. Прямое утверждение «Чацкий - декабрист», хотя бы и сопровожденное любыми проклятиями, могло лишь способствовать росту симпатий к герою Грибоедова.
Новое реакционное понимание героя было разработано А.С. Сувориным. Чацкого надо было подать как «нашего» для реакционеров, сделать его «своим» и, не отказываясь от такого богатства, как «Горе от ума», сделать последнее орудием своей пропаганды. Эту хитроумную задачу «выполнил» в 1886 г. Суворин в статье «„Горе от ума“ и его критики», предпосланной суворинскому изданию комедии. Полная восторженных восхвалений Чацкого и вообще «Горя от ума», статья Суворина была резко заострена против отзыва о комедии В.Г. Белинского в 1840 г.
В запоздалую полемику с Белинским Суворин вкладывал основную, центральную идею - вот, мол, революционер Белинский отверг великое произведение, а мы, сторонники противоположного лагеря, с восторгом принимаем его. В полемике против Чацкого «совсем не критико-литературные цели руководили Белинским, а цели политической пропаганды против слишком русских идей». В этом - существо дела. Однако вся «постановка вопроса» была основана на прямой фальсификации фактов: Белинский в 1840 г. был в периоде своего «примирения с действительностью» и на революционных позициях не стоял. Когда туман рассеялся и Белинский «прозрел», он занял иную позицию в отношении к комедии и выявил ее высокое значение.
Суворин поставил своей целью разъединить Чацкого и «либералов», «людей двадцатых годов». Чацкий - вовсе не декабрист, он, наоборот, антагонист декабристов, он «истинно русский человек», предшественник славянофилов. Своим монологом о французике из Бордо Чацкий «бил чистый "либерализм" и бил беспощадно, бил со сцены, прямо перед толпою. По мнению Суворина, не Чацкий объявил войну старому обществу, а оно первое напало на него, - он только защищался. Суворин постоянно оперирует термином «декабристы» («Ведь действие комедии происходит во время декабристов... о перевороте шептались взаперти»).
Суворин вступает в резкую полемику с работой Алексея Веселовского, упрекая последнего в «партийности». Чацкий отнюдь не либерал, - доводов за это у Суворина в общем три: 1) защита Чацким старой русской одежды и выходка против европейского платья; 2) насмешки Чацкого над «секретнейшим союзом» Загорецкого и реплика против тайного общества; 3) отрицание Белинским революционности Чацкого. Подкрасив Чацкого под человека своего лагеря, Суворин восторженно превозносил его и клялся его именем.
Исходная «ошибка» Суворина была немедленно разоблачена А.Н. Пыпиным. В том же 1886 г. в майской книжке «Вестника Европы» Пыпин опубликовал статью «Поход против Белинского, предпринятый под флагом "Горя от ума"». Через четыре года Пыпин возобновил полемику в статье «Исторические заметки о Грибоедове» («Вестник Европы», 1890, кн. I), а позже полемику с Сувориным поддержал и редактор Собрания сочинений Белинского С.А. Венгеров.
Центром полемики был, однако, не Грибоедов, а Белинский. Что же касается именно Грибоедова и его связи с тайным обществом, то Пыпин, хорошо знавший фактическую сторону вопроса, совершенно правильно указывал на то, что защита всего русского, национального, - вплоть до увлечения славянской стариной, вплоть до симпатий к великому Новгороду и проч., - все это было характерно именно для декабристов.
Несмотря на авторитетное выступление Пыпина, ложное мнение Суворина получило широкое и шумное признание в реакционных кругах. Ученого попросту игнорировали, а статью Суворина реакционная пресса превознесла как «талантливую», «оригинальную», «свежую», поставила рядом с «Мильоном терзаний» Гончарова.
Конечно, в этой шумной обстановке спокойное научное исследование темы было совершенно исключено, но публикация документов продолжалась: в 1886 г. появились «Записки о моей жизни» Н. Греча (кстати говоря, в издании того же Суворина); они включали обстоятельный рассказ о прямом участии Кюхельбекера в восстании 14 декабря. Напомнил об отношении декабристов к «Горю от ума» и декабрист А.С. Гангеблов в своих воспоминаниях (1886).
Кратко упомянул о близости Грибоедова с декабристами и об его аресте С.В. Максимов, передавший в своем «Печорском князе» разговор о Грибоедове с князем Е.О. Палавандовым. К этим материалам примыкали воспоминания Е. Соковниной о Д.Н. Бегичеве, напечатанные в «Историческом вестнике» за 1889 г., и письма Грибоедова к А. Бестужеву и В. Кюхельбекеру, опубликованные в том же году в «Русской старине». В 1891 г. было опубликовано письмо Грибоедова к декабристу В.Д. Вольховскому.
В 1894 г. появилось чрезвычайно важное для темы письмо Грибоедова к И.Ф. Паскевичу с его мольбой о заступничестве за декабриста Одоевского; в 1899 г. в статье Н. Ш. о Туманском и Мицкевиче было опубликовано в «Киевской старине» письмо декабриста А. Бестужева с короткой, но выразительной характеристикой Грибоедова; в 1901 г. в «Русском архиве» появилось письмо Кюхельбекера и стихи его с упоминанием о Грибоедове; в 1904 г. вышли в свет «Записки» декабриста Д.И. Завалишина, кое в чем дополнившие прежние воспоминания о Грибоедове.
Несколько забегая вперед, нарушим тут хронологическую последовательность изложения, чтобы закончить вопрос о публикации источников. В 1909 г. Н.В. Шаломытов опубликовал в «Историческом вестнике» неизданные материалы Д.А. Смирнова к биографии А.С. Грибоедова, содержавшие столь ценные данные для нашей темы, как разговор Смирнова с А.А. Жандром об отношении Грибоедова к тайному обществу.
В 1911 г. было почти полностью опубликовано Н.К. Пиксановым письмо Грибоедова к декабристу А.А. Добринскому (в целом оно появилось позже в III томе академического Полного собрания сочинений Грибоедова). В 1917 г. впервые появилось в печати интересное письмо Грибоедова к Всеволожскому и Толстому, где были упоминания имен декабристов. Чрезвычайно ценные, хотя и крайне редкие упоминания о Грибоедове были разбросаны в следственных делах, опубликованных в большом издании Центрархива «Восстание декабристов».
В 1931 г. был опубликован новый материал в «Воспоминаниях» Бестужевых. Но далее публикация новых источников для нашей темы стала уже замирать. После революции имел место ряд ценных документальных публикаций об А.С. Грибоедове Е. Некрасовой, О.И. Поповой, но они касались главным образом вопросов его дипломатической деятельности и обстоятельств его гибели, - для темы «Грибоедов и декабристы» они, в сущности, давали немного. Опубликованные в 1925 г. Н.К. Пиксановым выдержки из воспоминаний В. Н. Григорьева ничего не давали для изучения темы, содержа лишь самое беглое упоминание об аресте писателя.
