[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTQzLnVzZXJhcGkuY29tL3Y0QXcwQ0FwSjJCa01oR293Z2M2V19HR2l6QWNMOFBJNU5NdFZ3Ly1sUWpwYkUxcVU4LmpwZw[/img2]

Софья Сергеевна Нечаева, рожд. Мальцова (1803-1836), дочь корнета Сергея Акимовича Мальцова. С 1828 года жена Степана Дмитриевича Нечаева. По отзывам современницы, она была очень мила, с маленьким изящным и вместе с тем кротким лицом. По натуре очень весёлая, но оттого, что она проводила жизнь среди монахов и священников, в ней была весьма оригинальная смесь рассудочности, серьёзности, наивности и весёлости. Умерла на южном берегу Крыма от чахотки, оставив двух сыновей и двух дочерей.

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTI2LnVzZXJhcGkuY29tL2M4NTUxMjAvdjg1NTEyMDU1NC9lNzgzZS80Q0QyMHJ1ZE9TTS5qcGc[/img2]

Юрий Степанович Нечаев-Мальцов (11 (23) октября 1834 - 1913) - русский меценат, благотворитель, фабрикант, переводчик, дипломат, владелец стекольных заводов, почётный гражданин города Владимира (1901), почётный член Московского археологического общества, почётный член Императорской Академии художеств (1902), тайный советник (1891), обер-гофмейстер.

Родился в родовой усадьбе Нечаевых в селе Сторожевая слободка (ныне Полибино Данковского района Липецкой области). Его отец - обер-прокурор Святейшего синода, сенатор Степан Дмитриевич Нечаев.

Окончил в 1853 году с серебряной медалью 1-ю московскую гимназию, в 1857 году - юридический факультет Московского университета. Служил в главном архиве Министерства иностранных дел, был переводчиком и ездил с дипломатическими поручениями в Берлин, Париж и другие города Европы.

В 1880 году Нечаев получил наследство от дяди Ивана Мальцова, включавшее несколько фабрик и заводов в различных губерниях России, крупнейшим из которых был Гусевской хрустальный завод во Владимирской губернии. Вступая в права наследования, Нечаев принял также и фамилию дяди (родного брата матери) и стал Нечаевым-Мальцовым.

В Санкт-Петербурге с 1880 года Нечаев-Мальцов жил в доме 30 по Сергиевской улице (ныне улица Чайковского). В 1883-1884 годах архитектором Леонтием Бенуа по заказу Нечаева-Мальцова были выполнены интерьеры этого здания в стиле рококо. В Петербурге Юрий Степанович попечительствовал Морскому благотворительному обществу, Николаевской женской больнице, Сергиевскому православному братству, помогал Дому призрения и ремесленного образования бедных детей, с 1910 года был попечителем школы Императорского женского патриотического общества имени Великой Княгини Екатерины Михайловны.

Долгое время был членом Попечительного комитета о сёстрах Красного Креста, на основе которого в 1893 году под покровительством принцессы Ольденбургской возникла Община сестёр милосердия Святой Евгении. Став вице-президентом общины, пожертвовал деньги на строительство под её эгидой двух больничных павильонов и здания Убежища для престарелых сестёр милосердия имени Императора Александра III. Финансировал деятельность медицинских учреждений.

Нечаев-Мальцов был вице-председателем Общества поощрения художеств и субсидировал журнал «Художественные сокровища России», редакторами которого состояли Александр Бенуа и Адриан Прахов. Ныне в петербургском доме Нечаева-Мальцова расположено Главное управление МВД России по Северо-Западному федеральному округу.

В 1885 году Ю.С. Нечаев-Мальцов основал во Владимире Техническое училище имени Ивана Мальцова, одно из лучших в Европе по техническому оснащению (ныне Владимирский авиамеханический колледж). При возведении здания Исторического музея во Владимире пожертвовал стекло для изготовления музейных витрин. Воздвиг в центре города Гуся, ставшего именоваться при нём Гусь-Хрустальным, храм Святого Георгия по проекту Леонтия Бенуа, а в селе Березовке - храм Дмитрия Солунского в память воинов, павших в Куликовской битве. Храмы расписывал Виктор Васнецов. Вслед за храмами-памятниками в Гусь-Хрустальном была построена богадельня имени Ивана Мальцова, а в Москве на Шаболовке в 1906 году был построен комплекс дворянской богадельни имени Нечаева-Мальцова (архитектор Роман Клейн).

В историю Юрий Нечаев-Мальцов вошёл как человек, подаривший России Музей изящных искусств в Москве (ГМИИ), пожертвовав на его строительство основную сумму денег (более 2 млн из 2,6 млн рублей). Вклад Нечаева-Мальцова в музей был колоссален: мраморная и гранитная облицовка, беломраморная колоннада главного фасада, портик, украшенный фризами, работами академика Гуго Залемана.

Нечаев-Мальцов выделил средства на приглашение искусных каменотёсов из Италии и оплатил оформление центральной парадной лестницы разноцветными породами венгерского мрамора - серого, жёлтого, розового, красного, зелёного. «Белый зал» с 36 колоннами был отделан голубым фризом с золотым орнаментом и изящной медной дверью. Первым даром мецената был двадцатиметровый фриз - копия мозаичных панно собора Святого Марка в Венеции.

Триста рабочих, нанятых Нечаевым-Мальцовым, добывали на Урале белый мрамор особой морозоустойчивости; когда же выяснилось, что десятиметровые колонны для портика сделать в России невозможно, Юрий Нечаев-Мальцов заказал их в Норвегии, зафрахтовал пароход для их доставки морем и баржи для сплава по рекам до самой Москвы. На фасаде здания музея, который с 1937 года носит имя А.С. Пушкина, установлена мемориальная доска с барельефным портретом Юрия Нечаева-Мальцова.

Нечаев-Мальцов был удостоен придворных званий камергера (1887) и «в должности гофмейстера» (1891).

В имении Нечаева-Мальцова в селе Полибино до революции 1917 года находился первый в России музей Куликовской битвы. В Полибине у Нечаева-Мальцова гостили и творили Лев Толстой, Илья Репин, Иван Айвазовский, Константин Коровин, Василий Поленов, Виктор Васнецов, Иван Цветаев, Николай Бенуа, Александр Бенуа, Ольга Книппер-Чехова, Анна Ахматова.

Доныне в Полибине сохранилась стальная ажурная сетчатая башня, выполненная по проекту инженера Владимира Шухова. Куплена Нечаевым-Мальцовым на Нижегородской промышленной выставке 1896 года. Это первое в мире сооружение гиперболоидной конструкции.

Похоронен в некрополе Новодевичьего монастыря. Могила не сохранилась.

По завещанию бездетного Юрия Нечаева его состояние в 1914 году перешло к его дальнему родственнику - графу Павлу Игнатьеву. В 1918 году предприятия были национализированы. На их базе образован Мальцкомбинат.

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTcxLnVzZXJhcGkuY29tL2M4NTU0MjQvdjg1NTQyNDYzOC8xNjNjY2EvSlBGZ1A5VHV0R1EuanBn[/img2]

Неизвестный фотограф. Портрет Софьи Ивановны Пестель. Конец 1860-х. Бумага, альбуминовый отпечаток. 15,8 х 10,5 см. Государственный Эрмитаж.

О.В. Эдельман

Павел Пестель и его родители: к проблеме формирования личности декабриста

При обыске в квартире П.И. Пестеля в Линцах среди прочих бумаг были взяты пакеты с семейной перепиской. Это были письма к декабристу от его родителей, охватывающие практически всю жизнь, начиная с посланий к маленькому мальчику. Павел Иванович их аккуратно хранил, разложил по конвертам и надписал, возил их с собой при служебных перемещениях. Кроме родительских, там были несколько писем от братьев, письма от деда Б.В. Пестеля и бабки с материнской стороны А. фон Крок, рано умершей тетки С.И. Леонтьевой (родной сестры Е.И. Пестель), воспитателя Августа Зейделя, сопровождавшего братьев Павла и Владимира во время их учебы в Германии, и некоторых других лиц.

Очевидно, все эти письма были дороги декабристу. Отвечая на вопрос следствия о его бумагах, Пестель упомянул «драгоценные для меня письма моих родителей». Переписка эта переведена с французского языка и издана. Анализируя разные аспекты ее содержания, автор этих строк опубликовала ряд статей, чем многоплановые информационные возможности этого интереснейшего документального комплекса, конечно же, не исчерпываются. Поскольку писем самого декабриста к родным до нас дошло всего два, да и вообще от П.И. Пестеля сохранилось чрезвычайно мало личных документов, для исследователей письма к нему от родных служат своего рода зеркалом, позволяющим увидеть отражение его личности.

Вопреки бытовавшему в советской литературе мнению, между сыном и родителями царило согласие. Несмотря на некоторые нюансы отношений, угадываемые по письмам, вся их совокупность убедительно свидетельствует о взаимной любви, уважении и привязанности. В одном из писем Иван Борисович обсуждал слова сына, «что в сущности вы имеете сердечную привязанность лишь к своим родным, т.е. к матушке и ко мне». Личность декабриста сформировалась в этой семье, и переписка, помимо прочего, позволяет сделать некоторые наблюдения о том, как в семье Пестелей воспитывали детей.

Павел Иванович Пестель говорил о драгоценных для него письмах родителей. Но среди сохранившихся писем вплоть до 1823 г. имеются только письма от отца, Ивана Борисовича, в некоторых есть приписки матери Елизаветы Ивановны. Родители писали сыну по очереди, раз в неделю, от матери Павел Иванович должен был получать столько же писем, сколько от отца, но ее письма он стал хранить только начиная с 1823 г. Представляется, что это было не случайно и связано с глубинными и, вероятно, вслух не высказанными нюансами взаимоотношений. Декабрист берег именно дорогие для себя письма, и состав комплекса отражает его привязанности и предпочтения6. В литературе о Пестеле господствует мнение, что декабрист был в конфронтации с отцом, «сибирским тираном», зато близок с матерью, женщиной образованной, утонченной, чуть ли не разделявшей его идеи.

Семейная переписка заставляет пересмотреть эти представления. С отцом Павел Пестель был близок, любил его и уважал, но отношение к матери у него было, вероятно, более прохладным.

Репутация «сатрапа» и «сибирского тирана» была создана врагами Ивана Борисовича, который на самом деле не очень ей соответствовал. Судя по его письмам, он чрезмерно доверял поставленным им же чиновникам, отказываясь верить в их злоупотребления. Он был человеком скорее добродушным, справедливым, даже слегка наивным, очень благочестивым, добродетель понимал дидактически-прямолинейно, был склонен к сентиментальности, не лишен житейской мудрости, но не слишком умен и в целом безобиден.

Письма позволяют выявить, каким образом формировались человеческие связи вокруг Ивана Борисовича: в значительной мере это была своеобразная система патрон-клиентских отношений. Наиболее характерная фигура здесь – Н.И. Трескин, которого Пестель заметил еще когда тот был мелким чиновником московского почтамта. Иван Борисович использовал его как помощника, продвигал, наконец выдвинул в иркутские губернаторы, полностью на него полагался долгие годы, и даже после разразившегося громкого скандала, собственной отставки и обвинений Трескина в крупных злоупотреблениях продолжал упорно верить в его невиновность. Та же система отношений распространялась на родственников: при Пестеле томским, затем тобольским губернатором был муж его сестры Ф.А. фон Брин, а сын фон Брина воспитывался в Петербурге под присмотром Ивана Борисовича; служил при сибирском генерал-губернаторе его брат Николай Борисович, да и сын Борис Иванович начал службу в канцелярии отца.

Слухи насчет лихоимства генерал-губернатора всей Сибири не имели под собой основания. Иван Борисович непрестанно жаловался старшему сыну Павлу на безденежье, жил займами, что служило предметом пересудов и насмешек в свете. Все надежды И.Б. Пестеля состояли в том, что император в качестве  награды  за долгую верную службу уплатит нажитые на ней долги. После крушения карьеры он оказался почти без средств и с непомерными долгами. Единственное, что осталось – это купленная незадолго перед тем деревня Васильево в Смоленской губернии, в 149 душ, извлечь доход из которой Пестелям почти не удавалось. Письма к сыну Павлу Ивановичу выразительно рисуют финансовый крах бывшего сенатора, сибирского генерал-губернатора и члена Государственного Совета.

После отставки оставаться в Петербурге с его дороговизной было невозможно. Пестели перебрались в Васильево. Елизавета Ивановна с дочерью Софьей уехали из столицы весной 1822 г., глава семьи был вынужден задержаться еще на несколько месяцев, пытаясь уладить дела с кредиторами. 5 июня 1823 г. он писал сыну, что не может тронуться в путь, пока не получит 500 руб. за  проданные  часы,  без этого нет денег  на  дорогу. Оказавшись  в деревне, родители непрестанно жаловались сыну на деревенскую скуку, но ничего не сообщали о попытках лично заняться управлением имением. Очевидно, они не знали, как за это взяться и полагались на управляющего.

Родовых имений у Пестелей не было, и этот момент важен для понимания того, как воспитывались дети. И.Б. Пестель связывал все надежды на благосостояние сыновей с их будущими служебными успехами. Он твердил мальчикам, что надо прилежно учиться, причем  напоминания о необходимости службы для достатка не забывал сопровождать возвышенной риторикой о ревностном служении отечеству и государю.

Павел Пестель воспитывался вовсе не как беспечный барич. Вместе с тем Иван Борисович в каждом письме заверял детей в своей отцовской нежности, называл себя их «лучшим другом». Павел был его любимцем, это видно из переписки. На младших сыновей отец привычно ворчал: легкомысленны, беспечны, служат небрежно, к родителям невнимательны; младший, Александр, никак не научится грамотно писать, а матушка его балует. Отрадой родителей была младшая, единственная дочь Софья, родившаяся в 1810 г.

Бытующее в литературе описание отношений П.И. Пестеля с матерью как душевно и интеллектуально близких основано на выдержках из писем, опубликованных А. Круглым, которые вне общего контекста переписки дают искаженную картину. В письмах Елизаветы Ивановны Пестель видна образованность, иногда остроумие, но не заметно ни особой интеллектуальности, ни тонкости, артистизма, поэтичности натуры. Книги, круг чтения, умственные интересы занимают в ее письмах, как и в письмах Ивана Борисовича, чрезвычайно скромное место.

Елизавета Ивановна была погружена в домашние мелочи, часто жаловалась на здоровье. Хозяйственные хлопоты, непрестанные призывы к экономии вперемешку с чувствительными заверениями рисуют ее как типичную домохозяйку немецкого склада. Экономность ее, впрочем, была мелочной и недальновидной: при отъезде из Петербурга вскрылось, что их годами обкрадывал управляющий домом, а рачительная хозяйка этого так и не заметила.

Писала она, действительно, элегантнее мужа (и тот первым это признавал), с юмором описывала знакомых и соседей. При этом стиль Елизаветы Ивановны довольно тяжеловесен, в ее французском языке ощутимо влияние немецкого. Ей случалось подправлять орфографию и расставлять надстрочные значки в письмах мужа. Чета Пестелей неизменно подчеркивала полное свое согласие и лад, однако складывается впечатление, что Иван Борисович был под каблуком у супруги.

Письма, которые получал Павел Пестель в детстве (в период учебы в Германии они адресовались вместе ему и Владимиру), были не только разговором родителей с детьми, но и существенной частью процесса воспитания. Они полны наставлений, советов, назиданий. Даже внешняя форма писем Ивана Борисовича, как кажется, была призвана приучить детей к тому, как должно выглядеть правильно составленное, вежливое письмо. Отец будто пишет детям своего рода образцовые послания, содержащие весь набор эпистолярных приемов учтивого, благовоспитанного человека.

Помимо родительских, вся совокупность писем родных к малолетним братьям Пестелям является примером дидактических практик того времени. Отец, мать, дед, бабушка – каждый на свой манер обращается к мальчикам с наставлением и назиданием. Письма деда Б.В. Пестеля, написанные по-немецки довольно архаичным, тяжеловесным стилем, столь же тяжеловесно и прямолинейно дидактичны.

Совсем иной слог у бабушки фон Крок, писательницы, в молодости увлекавшейся вольтерьянством. Она писала внукам элегантным французским языком, слегка шутливо, но и в ее письмах хорошо заметна назидательная линия, выраженная, впрочем, значительно тоньше.

Как и И.Б. Пестель, она самой манерой письма подавала внукам пример, как должны вести эпистолярную беседу изысканные светские люди.

П.И. Пестель сохранил письма своего воспитателя А.Е. Зейделя. Они представляют собой любопытное свидетельство реального бытования программ воспитания, выработанных педагогической и философской мыслью эпохи Просвещения. Август Зейдель писал к своему бывшему подопечному велеречиво, несколько напыщенно, с пафосом просветительского энтузиазма. Среди всей хранимой декабристом родственной корреспонденции только несколько писем тетки Софьи Леонтьевой лишены дидактики, только она писала племяннику как обыкновенному, живому ребенку, шутила с ним, была ласкова, развлекала историями про итальянских разбойников.

Конечно же, по мере взросления сына тон общения родителей с Павлом Ивановичем менялся. По письмам отца перелом отчетливо заметен с того момента, как Павел отбыл в армию в 1812 г. Теперь вместо наставительных писем к мальчику перед нами корреспонденция двух взрослых мужчин, и если поначалу Иван Борисович опекал сына, давал советы, утешал в неудачах, то постепенно все более переходил к разговору на равных.

Отсутствие в пакетах П.И. Пестеля писем от матери выглядит красноречиво. Среди сохраненных им писем есть два, возможно, объясняющие эту лакуну. Это письма на немецком языке, написанные, очевидно, рукой Е.И. Пестель. Одно из них относится ко времени между выпуском Павла Ивановича из Пажеского корпуса в декабре 1811 г. и его отъездом в армию в апреле 1812 г. и представляет из себя длинную, жесткую нотацию по мелочным, ничтожным поводам: Павел отпросился у родителей посетить дядю Андрея Борисовича и доктора Альберта, но был только у Альберта, сказавши, что дядю якобы не застал дома; кроме того, матери не понравилось, как молодой человек отозвался на известие о болезни одного из родственников.

Второй документ – письмо от сына к родителям, содержащее горькую просьбу о прощении. Предположительно, это письмо Павла Ивановича из Митавы, относящееся к 1816 г., когда до родителей дошли слухи, что он влюбился и собирается жениться, не спросивши их мнения. Это письмо было переписано матерью и хранилось в бумагах сына, наверное, как напоминание о его вине и раскаянии. Возможно, до нас дошел и ответ Елизаветы Ивановны на это письмо – умозрительный текст о радостях добродетели, лишенный какого бы то ни было тепла и сочувствия сердечным страданиям сына.

Судя по всему, по отношению к матери Павел Пестель всегда держался как любящий и почтительный сын и вряд ли когда-либо давал заметить подспудную обиду. Отсутствие писем матери до 1823 г. не дает возможности наблюдать, как эволюционировали их отношения. Но сохраненные с этого момента сыном письма Елизаветы Ивановны очень эмоциональные, близкие, заинтересованные. Впрочем, исследователи, предполагавшие наличие некоторой идейной близости сына и матери, будто бы не чуждой вольнодумства, глубоко ошибались.

Квинтэссенция позиции Елизаветы Ивановны выражена в ее письме от 8 сентября 1825 г., в котором она отвечала на религиозные сомнения Павла Ивановича: «Понять!!! Не надо искать понять, это ни к чему не ведет, это будет усилиями столь же бесполезными, сколь и преступными. Доверие, покорность, благодарность - вот единственное древо истинного познания, плоды которого нам не только дозволены и спасительны, но даже необходимы для нашего счастья».

Письма мальчиков Пестелей до нас не дошли, но легко себе представить, что они также не были просто непосредственными детскими посланиями, но составлялись под надзором матери (когда она была рядом), учителей и воспитателей в соответствии с правилами эпистолярного этикета. Какими могли быть эти письма, можно судить по аналогии с оставшимися у декабриста среди домашней корреспонденции посланиями Софьи Ивановны Пестель. Они типично детские, старательно выведенные по прописям, написаны по-французски, иногда с орфографическими и грамматическими ошибками, но со всеми обязательными формулами вежливости, чинным началом и завершением.

При составлении тома XXII «Восстания декабристов» с семейной перепиской Пестелей письма С.И. Пестель не были в него включены, как малоинформативные, тем более, что в томе были опубликованы ее приписки к письмам родителей, вполне однотипные. Тем не менее в качестве образчика детского эпистолярного стиля они заслуживают некоторого внимания и публикуются здесь впервые. Эти письма дают представление о том, как могли писать родителям маленький Павел Пестель и его братья, приоткрывают, хоть и весьма скупо, их детский мир.

Особенный интерес  вызывает  описание  маскарада  на детском  празднике,  добавляющее выразительные штрихи в наши представления о семейном быте той эпохи и о повседневности Пестелей, в частности.

Письма Софьи Пестель брату Павлу Ивановичу

[16 мая 1818 г.]

Я чрезвычайно огорчена, дорогой и любезный братец, что после вашего отъезда вы мне не написали, ваше последнее письмо так меня тронуло, что я плакала. До того вы мне внушали лишь дружбу, теперь же уважение, и я полагаю себя очень счастливой иметь такого брата, как вы. Посылаю вам камень, который вы оставили здесь. Я жду вас как можно скорее.

Ваша нежная сестра Софья

ГАРФ. Ф. 48. Оп. 1. Д. 477. Ч. 2. Т. 1. Л. 54–54 об.

[январь 1819]

Мой дорогой брат, я желаю вам хорошего года и прошу вас простить меня, что не посылаю вам никакого подарка; в другой раз я постараюсь иметь небольшой сувенир для вас к новому году. Я же не имею больше вашего сувенира, он в ином мире, его товарищ (поскольку госпожа Тамара тоже дала мне канарейку) слишком молод, чтобы петь, однако я надеюсь, что у меня будут еще канарейки от батюшки и Бориса. Я с нетерпением жду счастливого момента, когда мы соберемся. Я обнимаю вас со всей возможной нежностью.

Софья

P.S. Прошу вас передать поклоны госпоже графине и выразить мои дружеские чувства м[адемуазе]ль Эмилии.

[Приписка Е.И. Пестель:]

Вот письмо, составленное и переписанное, пока я выезжала на прогулку. В нем немного чувствуется возраст пишущего и отсутствия привычки писать. Тем не менее, я полагаю, или скорее уверена, что оно доставит вам удовольствие.

ГАРФ. Ф. 48. Оп. 1. Д. 477. Ч. 2. Т. 1. Л. 84–84 об.

[апрель-май 1819]

Мой дорогой брат,

Благодарю вас от всего сердца, хотя и немного поздно, за ваше любезное письмо, как и за хорошенькую канарейку, которую Батюшка вручил мне от вас. Редко находится канарейка, которая поет так хорошо, как эта. Я весьма тронута дружбой, которую вы мне свидетельствуете, и сама люблю вас так, что не могу долго думать о вас без слез на глазах.

Прощайте, дражайший брат, будьте здоровы и старайтесь поскорее приехать нас повидать. Нежно вас обнимаю.

Ваша маленькая сестра Софья П.

ГАРФ. Ф. 48. Оп. 1. Д. 477. Ч. 2. Т. 1. Л. 106.

[январь-февраль 1821]

Мой дорогой брат,

Простите мне, что не писала вам долго, я постараюсь быть в будущем аккуратнее, чтобы поддерживать с вами последовательную переписку и облегчить таким способом скуку отсутствия, срока окончания которого мы не знаем. Я сомневаюсь, чтобы вы столь же часто думали обо мне, как я думаю о вас; ибо я не могу увидеть шляпы Воло и Александра и не вздохнуть о вас. Так, я думаю о том, что вы делаете, не больны ли вы, не скучаете ли, и начинаю грустить. Ваш приезд мог бы сразу развеять это беспокойство. До тех пор будем говорить хотя бы письменно.   

У нас накануне нового года был прелестный маскарад.

Несколько лиц собрались, как обычно, в пятницу у моей кузины; матушка решила сделать ей сюрприз, придя к ней в маскарадном костюме. Желая сделать ансамбль, она придумала девический пансион. Итак, расскажу вам о нашем выходе: впереди шел Александр Розен, держа палку с привязанным картоном, на котором было написано очень большими буквами: Благородный пансион магистра Шлудиана желает вам хорошего года. После этого шел магистр с женой; магистром была я, а женой его была Софья Розен. Потом шли маленькие девочки, первой парой были барон Розен и Случевский, потом Иван Шипов и Александр; Воло был болен.

Потом дядя и Сергей, потом Александр Шипов и Алексей, потом Дурасов и Алекс[ей] Леонтьев, потом Паша и Вера, потом Митька и Жано, потом бонна (госпожа Розен) и кормилица (матушка), держа [нрзб.] ребенка, этим ребенком была моя большая восковая кукла. Мы вошли под звуки музыки. Вы можете себе представить, как это было забавно, так что смеялись много. Уверяю вас, что я никогда еще не писала таких длинных писем, так что более не могу и заканчиваю, обнимая вас с чувством, которое к вам имею.

Ваша

Искренний друг и Сестра

Софья Пестель.

Надеюсь, мой дорогой Павел, что пишу не строгому судье, а снисходительному брату, который снизойдет к моим каракулям и простит мне ошибки.

ГАРФ. Ф. 48. Оп. 1. Д. 477. Ч. 2. Т. 2. Л. 5–6 об.

[30 апреля 1821]

Дорогой Павел,

Я с большим огорчением узнала, что вы не приедете к нам; но что меня еще больше огорчило, так этот бесполезный поход, который будет лишь причиной горя и затруднений и который разлучит меня с тремя братьями, которых я люблю с живейшей нежностью. По городу ходит слух, что выступление дивизии, где вы находитесь, отменено. Конечно, я бы очень этого желала.

Мы наслаждаемся здесь прекрасной погодой, апрель месяц великолепен, и вот о чем еще стоит сожалеть, что месяц май не будет на него походить. Я надеюсь, что ваше вступление в полк Смоленских драгун даст место поздравить вас через некоторое время с этой переменой в вашей службе. Прощайте, дорогой брат, будьте здоровы, будьте счастливы, веселы и сделайте ваш поход как можно более приятным образом, вот чего я вам желаю.

Ваша друг и сестра Софья Пестель

P.S. Простите мне мои чрезмерные каракули. Я забыла сказать вам, что посылаю вам в дорогу портфель!

ГАРФ. Ф. 48. Оп. 1. Д. 477. Ч. 2. Т. 2. Л. 12–12 об.

[конец июня 1821]

Дорогой Павел,

Мы узнали от господина Случевского, что вы сделаны полковником и шефом Вятского полка. Я тем очень довольна и поздравляю вас от всего сердца, желая вам счастья, успехов и особенно того, чего вы более всего желаете. Мы уже в деревне, и погода ужасная. Очень благодарю вас за письмо, что вы мне написали, тем более что я не могла его ожидать от вас, зная, как вы заняты. Обнимаю вас со всей нежностью. Ваша сестрица Софья Пестель.

ГАРФ. Ф. 48. Оп. 1. Д. 477. Ч. 2. Т. 2. Л. 17–18.

[9 ноября 1821]

Мой дорогой Павел!

С большим удовольствием поздравляю вас с производством, которого мы ждали с таким нетерпением и столь долго. Могли бы все прочие заставлять себя ждать не так долго и доставить вам, как я надеюсь сбудется, случай приехать повидать нас. Это будет двойным удовольствием, но я думаю, что второе будет больше первого.

Простите мне мои каракули, я еще выздоравливаю и пишу вам наспех, чтобы не замедлить с поздравлениями, которые я хотела бы, чтобы были вам доставлены сегодня.

Прощайте, мой добрый друг. Думайте иногда о вашей сестрице Софье Пестель.

ГАРФ. Ф. 48. Оп. 1. Д. 477. Ч. 2. Т. 2. Л. 44.

[28 октября 1824]

Мой добрый и дорогой Павел,

Пишу вам, чтобы обратиться к вам с просьбой, которую очень опасаюсь, что вы не можете исполнить. Я написала о том же Владимиру, Амели и Борису, и напишу также Александру. Я буду конфирмована и совершу первое причастие в Васильево под Рождество, и хочу, или скорее надеюсь, приблизиться впервые к алтарю в сопровождении моих Родителей, невестки и всех моих братьев. Этого достаточно, чтобы сказать вам, как я жду вашей поддержки.

Мой дорогой друг, мой добрый брат, дайте мне величайшее доказательство дружбы, какое сможете мне дать когда-либо, постаравшись приехать, чтобы присутствовать на этой святой и торжественной церемонии и удвоить мое счастье, прибавив ваше благословение к благословению наших дорогих Родителей. Удовольствие, которое доставит нам собрание нескольких членов нашей семьи, было бы неполным, если вы не примете в нем участия.

Я знаю, что эта вещь кажется невозможной, но что невозможно для людей, то возможно для Бога, быть может, он внушит вашим начальникам предоставить вам отпуск на 28 дней; по крайней мере, я полагаю, что граф Вит[генштейн] не будет против, и я уверена, что почтенная гр[афиня] могла бы здесь что-то сделать, она сделает это столько же из дружбы к Матушке, как и из благоволения ко мне. Кем бы ни были особы, которые сделают возможным ваше путешествие, я буду благодарить их от глубины сердца и молить Бога вознаградить их за радость, которую они мне доставят. Нежно вас обнимаю. Ваша нежная сестра С. Пестель.

ГАРФ. Ф. 48. Оп. 1. Д. 477. Ч. 2. Т. 2. Л. 205–205 об.

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTI1LnVzZXJhcGkuY29tL2M4NTA2MzIvdjg1MDYzMjQ4NC8xYzNmNmMvckZhUWpBd0RGekkuanBn[/img2]

Неизвестный художник первой половины XIX в. Портрет Ивана Борисовича Пестеля (1765-1843). Начало 1840-х. Холст, масло. 82.0 х 64.0 см. Государственный Эрмитаж.

Бумаги И.Б. Пестеля // Русский архив. 1875. № 4

I. Краткая биография И. Б. Пестеля

Иван Борисович Пестель родился 6 Февраля 1765 года в Москве.

В 1780 году вступил он в военную службу ротмистром, а через два года был определён в Московский почтамт помощником к отцу своему, Московскому почт-директору, с чином коллежского асессора. В 1787 году получил орден св. Владимира 4-ой степени. В 1789 определён в Московский почтамт почт-директором, на место своего отца, который был переведён почт-директором в Петербург. В 1797 г. получил орден Св. Анны 2-ой степени. В 1798 пожалован в действительные статские советники и в том же году переведён в Петербургский почтамт почт-директором, и повелено ему быть членом Главного Почтового Правления, а в следующем году сделан правящим должность президента Главного Почтового Правления и пожалован орденом Св. Анны 1-ой степени.

На 36-м году от роду пожалован он в тайные советники и сенаторы. При Александре Павловиче Пестель был употреблён для ревизования Вятской и Казанской губерний, за что удостоился получить благоволительные рескрипты. В 1806 году назначен Сибирским генерал-губернатором. В 1808 году получил орден Св. Александра Невского. В 1813 году повелено ему присутствовать в особо учреждённом комитете о питейных откупах, а в 1815 году в комитете о недоимках по питейному откупу. В 1816 году назначен членом Государственного Совета в департаменте законов.

В 1821 году Иван Борисович Пестель, удалившись от службы, оставил Петербург и с тех пор постоянно жил в Смоленской губернии, в небольшом имении супруги своей (в сельце Васильеве, Краснинского уезда, неподалёку от Смоленска) в уединении, помышляя единственно об уплате долгу (200 тысяч), нажитого им во время 43-х летней совершенно бескорыстной службы и многолетнего пребывания в Петербурге с многочисленным семейством. Не имея никакого собственного состояния, он с примерною совестливостью посвящал на то все средства, которыми обязан был милостям императоров Александра и Николая.

Здоровье его, поколебленное многими ударами, особливо самыми чувствительными для родительского сердца, совершенно расстроилось по кончине обожаемой им супруги, тоже убитой горестью. В последние годы своей жизни он принуждён был для лечения проживать зимнее месяцы в городе Смоленске, где, после продолжительной болезни, скончался 18-го мая 1843 г., в самый день кончины супруги своей, семь лет после неё, сохранив до по­следней минуты совершенное присутствие духа и все умственные способности.

И.Б. Пестель постоянно отличался истинно-христианским благочестием и искреннею набожностью, строгостью правил, совершенным бескорыстием и постоянною готовностью оказать каждому услугу и пособие, также занимательностью и любезностью в беседах. Многие оплакивали в нём основателя своего благополучия.

Он пользовался всеобщею любовью и отличным уважением всех знавших его.

Он говаривал: «Я молю Бoгa о том, чтобы мне прожить только до тех пор, когда я уплачу все мои долги». - В апреле 1843-го года он уплатил последний долг, а в мае скончался.

II. Записка о генерал-майоре Куткине1

В 1811 году, когда я приехал в Тобольск, история Куткина была в свежей памяти всех Тобольских жителей, и во всех домах рассказывали, почти единогласно, о Куткине следующее.

Начальник Тобольской Провиантской Комиссии, генерал-майор Фёдор Тихонович Куткин был человек умный, хитрый и крайне самолюбивый. При предместнике Пестеля, слабом генерал-губернаторе Селифонтьеве, он имел большую силу не только по своей части, но вообще по гражданскому управлению всех Сибирских губерний. Если кто хотел снискать милость Селифонтьева, тот должен был наперёд приобрести себе расположение Куткина, чрез которого почти все важнейшие дела обрабатывались. Избалованный таким образом, Куткин мечтал и при Пестеле играть ту же роль. Но Пестель был осторожен; притом ещё в Петербурге, пред отъездом своим в Сибирь, он уже был предубеждён против Куткина и имел в своих руках бумаги, переданные кем-то из сильных лиц, с замечанием, что Куткин в Сибири шалит, и его надобно унять.

Пестель, приехав в Тобольск, встретился с Куткиным не на званом обеде2, а принял его у себя вместе с прочими чиновниками, обошёлся с ним вежливо и даже отплатил ему визит. Несколько времени прошло благополучно. Пестель замаскировал себя притворною ласкою для того, чтобы ближе и короче узнать Куткина, а через агентов своих старался разведать под рукою о его поступках по службе. Конечно нашлись недоброжелатели, которые, пользуясь случаем вредить Куткину, поносили его нарочно при таких лицах, который могли передавать всё слышанное Пестелю. Сверх всего, в канцеляриях генерал-губернаторской и Губернского Правления отысканы были бумаги, открывавшие злоупотребления провиантских чиновников и остававшиеся большею частью без движения. Наконец уже и сам Пестель стал получать от военного в Сибири начальства жалобы на отпускаемый из провиантских магазинов затхлый хлеб и прижимки чиновников и вахтёров при сдаче оного.

Собрав все эти сведения, Пестель всё ещё щадил Куткина; но, желая пресечь зло без дальнего шума, пригласил его к себе и в кабинете при секретаре сказал ему: «Ваше превосходительство, вы имеете врагов и здесь, и в Петербурге; у меня есть в руках на вас доносы; может быть, всё это клевета, или может быть ваши чиновники употребляют во зло ваше доверие: остерегитесь и удалите неблагонадёжных; со мною нельзя служить так, как с Селифонтьевым». Это был громовой удар для самолюбия Куткина, и он так растерялся, что почти не мог отвечать; но оправясь стал защищать себя и своих чиновников. Пестель его прервал и сказал: «Я охотно вам верю, и мне весьма приятно будет, если вы опровергнете клевету на самом деле».

Вот начало, или лучше сказать, искра того пожара, который после вспыхнул со всею силою на погибель Куткина. Ещё можно было поправить дело; ещё можно было помириться с Пестелем, если б Куткин последовал его совету; но он, как избалованный, прежде никогда не получавший подобных наставлений, невоздержанный и далее дерзкий на словах, стал везде громко жаловаться на причиненную ему Пестелем обиду, хвастаться покровительством Петербургского начальства и, насмехаясь, говорить, что этот веник (т. е. Пестель) теперь только шумит, но придёт время, он обметется и будет голик: тогда мы возьмём его в свои руки! Конечно это дошло до Пестеля, и даже с прибавлениями.

Вскоре после сего действительно был неприятный разговор у Пестеля с Куткиным на званом обеде у градского головы. Пестель обратился к бывшим на обеде купцам с вопросом: почему они уклоняются от подрядов и поставок в казну провианта в Тобольской губернии? Купцы отвечали: что они привыкли вести торговлю в Кяхте, где затрачивают все свои капиталы, и что торговля хлебом им незнакома и опасна. - Почему опасна? спросил Пестель: разве вы боитесь иметь дело с казною? Будьте уверены, что я не допущу притеснений, какие бывали здесь прежде по этой части. -

Куткин принял этот намёк на свой счёт и тоном раздраженным сказал: Здесь никто никого не притеснял при предместнике вашем; когда вы лучше всмотритесь в дело, то перемените невыгодное об нас мнение. Этот колкий ответ вызвал судорожную улыбку у Пестеля, который, сказав: «увидим», обратил разговор на другие предметы. - Обед кончился. Пестель тотчас уехал, а Куткин, оставшись с прочими гостями и будучи разгорячён несколькими бокалами шампанского вина, пуще прежнего стал хвастаться перед купцами и говорить: «Видите, как я озадачил этого лилипута; нет, он у меня немного возьмёт». Сими неблагоразумными поступками Куткин всё более и более злил Пестеля и вызывал его с собою на бой.

Пестель, увидев, что Куткин не смиряется и что нет уже надежды прекратить злоупотребления в провиантской части кроткими мерами, пустил в ход все доносы и разослал чиновников для следствий; а Провиантской Комиссии дал предложение: доставлять ему еженедельно сведения о хлебных операциях, чего при Селифонтьеве не было. Но Куткин и здесь вошёл в пререкание: отказал в доставлении требуемых сведений, ссылаясь на то, что Комиссия не имеет на сей предмет от своего Петербургского начальства предписания.

Таким образом ссора открылась явная и официальная.

В первое время Куткин не унывал; но когда стали доходить до него слухи, что следствия идут не в его пользу, он тогда только почувствовал опасность своего положения и во избежание дальнейших невнятностей, по совету своих Петербургских приятелей, стал просить о переводе его в другое место, в чём и успел. Получив об этом бумагу, Куткин немедленно сдал должность свою старшему по себе члену Комиссии и, не сказавшись генерал-губернатору, скрытно выехал из Тобольска в Петербург. Сим поступком Куткин окончательно себя погубил.

Следствия шли в самом разгаре, и от Куткина нужны были объяснения; на сём основании Пестель вслед за ним отправил донесение к военному министру графу Аракчееву с прописанием всех обстоятельств и с просьбою возвратить Куткина в Тобольск, как лицо необходимо нужное при следствии. - Когда Куткин, по приезде в Петербург, представлялся к графу Аракчееву, тот принял его сурово, приказал явиться в департамент военного министерства и тут же дал ему записку к начальнику этого места. В записке объявлялось высочайшее повеление, чтобы генерал-майора Куткина, арестовав, отправить на дворцовую гауптвахту и вместе с сим захватить все его бумаги на его квартире. Куткина отвезли на гауптвахту, но что найдено в бумагах, неизвестно; а чрез три дня Куткин был отправлен за караулом в Тобольск, где велено содержать его под арестом в своём доме.

Вот показания Тобольских жителей, в справедливости которых нет причин сомневаться, тем более, что генерал-губернатор Пестель не имел бы и права арестовать и предавать военному суду военного генерала без высочайшего соизволения.

Странно – рассуждали некоторые - что Куткин, при своём хитром уме и опытности, позволил себе начать ссору с сильным лицом генерал-губернатора. Но это объясняется тем: 1) строптивым его характером и самонадеянностью, 2) незнанием характера Пестеля и его кредита у Двора, 3) что дела свои по провиантской части он обделывал ловко и искусно так, что если и были на нём грешки, то, ограждаясь формами, он не мог быть уличён; и потому не только ничего и никого не боялся, но даже не подозревал, чтоб Пестель мог сделать ему какой-либо вред, и наконец 4) что имел покровителя в лице значительном (кажется, генерал-провиантмейстер) и связи с близкими к военному министру чиновниками. После он увидел свою ошибку, но уже поправить её было нельзя.

Куткин, привезённый в Тобольск арестованным, заключён был в своём доме. Первоначально приставлен был к его комнатам часовой с ружьём, но фон-Брин сменил часового полицейским солдатом, жившим в отдаленной избе с дворовыми людьми Куткина; также и доступ к нему сделал свободнее. Но, к сожалению, почти все его оставили, как обыкновенно бывает с людьми, впавшими в несчастье. Только почтенное семейство купцов Селивановых, инспектор врачебной управы добродушный Керн и несколько мелких чиновников изредка его посещали. Из приезжавших из столицы чиновников некоторые делали ему визиты, более из любопытства. Я не имел духу быть у него и видеть страдания старика и его несчастного семейства, которым ничем не мог быть полезен. –

Неприятели его, во время могущества пресмыкавшиеся пред ним, торжествовали и злорадно подшучивали: «нашла-де коса на камень!» Фон-Брин был у него один раз; но Куткин принял визит его с дурной стороны и спросил: «Зачем ваше превосходительство пожаловали? Не осмотреть ли мои оковы?» и сам горько заплакал. Губернатор был тронут и отвечал ему: «Вы, генерал, ошибаетесь; я пришёл лично узнать от вас, не имеете ли вы в чем надобности; требуйте, я готов исполнить все, что только в моей власти». – «Благодарю, сказал Куткин, мне ничего не нужно, дайте только воздуху, воздуху, воздуху», – и с этой поры Куткин мог выезжать даже за город со своим семейством и знакомыми для гулянья. У Куткина были должники бездокументальные; некоторые заплатили ему честно, а иные отказывались. Фон-Брин и в этом случае помог, убедив последних разделаться с Куткиным даже с процентами.

Куткин провёл в заключении 9 лет по самую смерть свою. В течение сего времени следствия шли всё шире и шире, обняли всю Тобольскую и Томскую губернии, и наконец всё дело составилось из нескольких десятков тысяч листов, отправляемых в Петербург на возах. Суд над ним кончился в Правительствующем Сенате. Был ли судим Куткин, как военный генерал, военным судом в генерал-аудиториате, неизвестно; но едва ли, потому что в таком случае не для чего было судить его вторично в Сенате. - Куткин по суду не признан виновным; но в общественном мнении в Сибири слыл небескорыстным, как потому, что при Селифонтьеве принимал на себя ходатайство по сторонним делам, конечно не из пустых поклонов, так и потому, что приехал в Тобольск почти без копейки, нажил деньги (прожитые потом в 9-летнее его заключение), устроил фабрику, купил хороший дом и жил, до падения своего, открыто; а на всё это не могло доставать ему одного жалованья.

Теперь предстоит вопрос: почему же Куткин оправдан?

Вопрос этот можно решить только двумя предположениями: 1) Куткин, как хитрый человек, знавший все провиантские тонкости и проделки, ограждал себя, как выше сказано, формами и не мог быть уличен в лихоимстве, - что сплошь и рядом бывает со всеми лихоимцами. 2) Сперанский, принимавший сильное участие в семействе Куткина, вероятно содействовал благополучному исходу дела в Сенате, подобно тому, как поступил он с Илличевским3 в тех видах, что без оправдания Куткина он не мог испрашивать ни пансиона жене его, ни задержанного жалованья, ни денежного вознаграждения за фабрику. А смена Пестеля и смерть Куткина ещё более облегчили это ходатайство.

Куткин умер в Тобольске не в 1817, а в 1815 году летом; семейство же его выехало из Сибири в начале 1816 года. Оно было в самом затруднительном положении; всё движимое имение было секвестровано и по описи значилось принадлежащим самому Куткину. Вдова-жена Куткина, по смерти своего мужа, оспаривала и описанные вещи называла своими, по доказательств не имела и не представила. Губернское начальство затруднялось выдать ей эти вещи; Куткина подавала просьбу к прокурору в Губернское Правление и к губернатору и наконец, одна из дочерей Куткина, Олимпиада Фёдоровна, не знавшая меня лично, обратилась ко мне и просила, по званию советника Губернского Правления, моего содействия. Я показал письмо её губернатору.

Фон-Брин, как всегда склонный к помощи несчастным, убедясь положением Куткиных, мне сказал: по-настоящему нельзя выдать вещей, но так и быть, я выдам, если вы и прочее члены согласитесь разделить со мною ответственность в случае взыскания. Конечно все охотно согласились, и вещи были выданы. По описи их значилось, помнится, на 2300 руб. ассиг. За моё содействие я получил от Олимпиады Фёдоровны благодарное письмо, которое и теперь у меня. После сего Куткины выехали из Тобольска благополучно, без всякого постороннего содействия; никто за ними не приезжал, и ни одна из дочерей не вышла замуж в Тобольске. Слышно было после, что которая-то из дочерей вышла замуж в Казани за того, кто сватал её прежде, ещё при жизни отца, но получил отказ: следовательно он женился на ней не из жалости, а по любви.

Принимая искреннее участие в невинном и несчастном семействе Куткина, нельзя оправдывать их отца, который высокомерием и заносчивостью ввергнул оное в несчастье. Если Пестель поступил с ним излишне строго, то он вынужден был к тому, кроме упрямства и неисправимости Куткина, ещё следующими обстоятельствами: по тем беспорядкам, распущенности и злоупотреблениям, который существовали при слабом Селифонтьеве, Государь уполномочил Пестеля высочайшею доверенностью всё это прекратить и Сибирь от недостойных лиц очистить. Пестель по сему обязан был в точности исполнить высочайшую волю, а исполнить её, при крайней испорченности нравов чиновных лиц, нельзя было иначе, как одними энергическими мерами, подобно тому, как сам Сперанский поступил с иркутскими чиновниками.

Пестель приезжает в Тобольск, всматривается в дела, в людей, ещё никого не карает - и что же видит? - У него, так сказать, под носом, продолжают делать то же, что делали при Селифонтьеве, и во главе этих лиц стоит - Куткин, который не только не внемлет предостережениям генерал-губернатора, но ещё кичится и публично над ним насмехается; а за ним приверженцы его, как говорится, в ус себе не дуют и знать ничего не хотят. Нужен был резкий пример, чтоб обуздать своевольство, и к несчастию Куткина, по его опрометчивости, жребий этот пал на него. - Известно, что Пестель не требовал ареста Куткина, а просил только высылки его в Тобольск: следственно эту излишнюю строгость должно отнести к деспотизму Аракчеева, а за сим 9-летнее содержание Куткина под стражею уже не зависело от Пестеля -

Равно нельзя обвинять его в продолжительности дела потому, что оно день от дня становилось обширнее и много сложнее; тысячи лиц более или менее прикосновенных к делу, как-то подрядчиков, смотрителей, провиантских чиновников, вахтёров, подводчиков и проч., рассеянных на огромном пространстве двух губерний - Тобольской и Томской, - требовали расспросов, поверок, очных ставок, и лишь оканчивался один донос, как являлся другой. Часто сам Куткин затруднял ход дела, ссылаясь на такие обстоятельства, которые требовали новой поверки.

По служению моему в Губернском Правлении, мне известно, что Куткин послал в разное время более десяти просьб к министрам: военному, юстиции, внутренних дел и в Сенат, либо жалуясь на следователей, либо указывая новые обстоятельства и прося о переследовании, и все эти просьбы обращались в Губернское Правление с тем, чтобы дать им законный ход. Он, как будто с намерением, сам затягивал дело на продолжительное время, опасаясь ли в начале того, что через скорое окончание оного, при силе Пестеля, получится неблагоприятный для него результат или, потому выжидая смены Пестеля, о которой тогда громко говорили.

Пестель сам тяготился медленностью следствий: мне это известно, как по строгим предписаниям его, чтоб скорее их кончить, так и потому ещё, что в 1815 году, в приезд мой в Петербург в отпуске Пестель лично мне сказал: «Когда мы избавимся этого беспокойного человека (т. е. Куткина); он своими кляузами надоел здесь мне и всем; я рад бы его выпустить, но это не в моей власти: Аракчеев не хочет».

Описав всё, что касалось Куткинского дела, я считаю не лишним бросить беглый взгляд на всё управление Пестеля Сибирью с тою целью, что некоторые мои мысли, может быть, ещё более пояснят те обстоятельства, которые автор книги «Жизнь графа Сперанского» изложил фактически с полным беспристрастием и добросовестностью. Здесь встретится в ином разномыслие между нами, но это разномыслие нисколько не изменит верности изложения автора и только прольет свет на критическое положение, в котором Пестель находился и покажет причины, почему он так, а не иначе управлял и действовал.

Отдавая должную справедливость достоинствам Пестеля, нельзя скрыть, что он был властолюбив, восприимчив и желчен; отсюда проистекали все порывы самовластия его. По ложному расчёту он хотел управлять более страхом. Будучи сам деятелен и честен, он не любил в службе ленивых и взяточников: первых называл трутнями и удалял от дел, а последних пиявицами и преследовал их до могилы. Объехав Сибирь, Пестель узнал всю нравственную чиновничью грязь; а потому живя в Петербурге, за 6 тысяч вёрст от средоточия Сибири, он смотрел чужими глазами и слышал чужими ушами и потому судил и действовал иногда пристрастно.

Всё зависело от того, как представлялись ему дела: в Тобольске, в семилетнее моё служение, только два земских чиновника преданы суду; никто не был арестован и сослан, потому что начальником губернии был кроткий и благонамеренный фон-Брин. В Томске, в управление Василия Романовича Марченко, также не было вопиющих дел. Сверх сего надобно вспомнить те времена и обстоятельства: что за народ был служебный в Сибири?

Взяточничество, пьянство и распутство всякого рода были стихией большей части чиновников. Сам Сперанский жаловался на недостаток честных и дельных чиновников; но он уже застал присутственные места и канцелярии несколько облагороженными и чиновников лучших потому, что по высочайшему указу 1809 года много приехало в Сибирь из столиц и других городов молодых людей за чином коллежского асессора; и хотя некоторые из них, по миновании 3-х летней обязательной службы, возвратились в Россию, но многие остались и продолжали служить в Сибири.

Что же нашёл Пестель при своём приезде? - Он приехал как бы в дремучий лес, где на каждом шагу встречал обман, противодействие, невежество, воровство казны, взяточничество в судах и где чиновники, по своим поступкам, едва отличались от диких хищных зверей. А в гражданском обществе были две личности в высшей степени вредные: откупщик Передовщиков и монополист (не помню фамилии) иркутский купец, невежда и кляузник. Передовщиков до того злоупотреблял откупом, что вино продавалось с вредною подмесью, от которого люди скоропостижно умирали.

Это доказано, и Передовщиков, по лишении доброго имени, сослан в Туруханск. Купец-монополист захватил в свои руки почти всю внутреннюю торговлю и, по огромному своему богатству, имея влияние на всё иркутское купечество, всегда старался своими кляузами возбуждать оное к противодействию правительству в справедливых его требованиях. Он был удалён из Иркутска, и тогда торговля и дела общества приняли свой правильный ход. При таких лицах в управлении и при таких согражданах, мог ли Пестель искоренить вековое зло гуманными средствами? Сам Сперанский, великодушный начальник, разве не сместил двух губернаторов и не предал суду множества чиновников? Пестель превышал власть свою, но всё же, по моему мнению, с желанием водворить порядок и справедливость.

Да не подумают из всего вышесказанного, что я защищаю Пестеля во всём – отнюдь нет. Я соглашаюсь, что, в пылу своей раздражительности, он делал несправедливости; не оправдываю слепой его доверенности к Трескину и не извиняю деспотических его распоряжений; но при всём том я убежден, что он не был злонамеренным начальником. Другие дела и другие люди - он управлял бы справедливее и умереннее, потому что был умён, деятелен и бескорыстен, в чём отдают ему справедливость самые враги его; даже бывший министр юстиции И.И. Дмитриев. Пестель оставил Сибирь с расстроенным состоянием, тогда как другой на его месте, менее честный, нажил бы миллионы4.

Примечания

1. Кто именно писал эту записку, нам неизвестно; видно только (стр. 411), что автор был советником Губернского Правления в Тобольске. П.Б.

2. См. Жизнь Сперанского, II, 166.

3. Жизнь Сперанского, II, 265.

4. В Тобольске рассказывали следующий случай:

Откупщик Передовщиков, среди продолжавшегося об нём дела, уговорил одну значительную и коротко знакомую Пестелю даму, приехать из Москвы в Петербург и хлопотать за него, с обещанием поднести Пестелю в подарок 500.000 руб. ассиг. Дама эта приехала и когда передала поручение Передовщикова Пестелю, то Пестель, с крайним негодованием выслушав, отвергнул предлагаемые ему деньги и даме сказал, чтобы она скорее возвратилась в Москву, если не желает получить себе неприятность. За справедливость этого слуха я не ручаюсь; но говорили такие люди, которые знали это дело хорошо.