Глава одиннадцатая. Поселение в Кургане.
Курган. - М.А. Назимов. - И.Ф. Фохт. - В.Н. Лихарев. - Коцебу. - Окрестность. - Ярмарки. - Общество. - Масленица. - Печаль. - Новоселье. - Нарышкины. - Н.И. Лорер. - Поляки. - А.Ф. фон дер Бриген. - Миних. - Горе и радость. - Раздача земли. - Мусин-Пушкин. - Земледелие. - Хозяйство. - Петерсон. - Посетители. - Воспитание. - Падение. - Болезнь. - Ожидание. - Приезд цесаревича. - И.В. Енохин. - В.А. Жуковский. - Свидание. - Освобождение. - Сборы в дорогу. - Выезд из Сибири.
1832 года 19 сентября поутру приехали мы в Курган. Явившись к городничему, осведомился я о квартире М.А. Назимова, который самым дружеским образом принял нас в небольшом опрятном домике. Я уже не раз упоминал о Назимове в предыдущих книгах моих, здесь скажу только, что он своими правилами, действиями, образом жизни приготовил для вновь прибывающих товарищей самый лучший прием и самое выгодное мнение со стороны местных жителей. Хотя каждый час мой принадлежал моему семейству, но всегда утешительно было иметь вблизи и в виду такого товарища, с которыми изгнанник, даже одинокий, не может скучать или сказать, что он один. Судьба свела меня с ним здесь в первый раз, зато с этих пор в дальнейшем странствии нашем встречались мы не раз, о чем расскажу ниже.
В Кургане застал я еще товарища И.Ф. Фохта, бывшего капитана Азовского полка, уроженца курляндского, недавно сюда переселенного из Березова, он держался твердо своих правил и своих мнений, любил спорить и противоречить, но это не мешало ему быть сердобольным к страждущим и больным, исключительно посвятив себя лечению других; он завелся аптекою, пользовал удачно и доставлял себе средства к жизни.
В.Н. Лихарев, совершенная противоположность аккуратности Фохта, всегда умный и тонкий в беседах, никогда не думал о завтрашнем дне, жил в обществе чиновников, одевался щеголевато и все должал; все верили ему, все любили его; он был недавно перемещен сюда из Кондинска, а во время прибытия моего в Курган находился под предлогом болезни в Тобольске, где имел больше развлечения. В тот же день товарищи нашли для меня удобное помещение, куда мы перебрались чрез несколько часов. Добрая жена моя особенно нуждалась в отдыхе, но всех менее могла иметь покой, быв вместе и кормилицею и нянькою; зато называла она отдыхом, когда была под крышею и не нужно было пересаживаться с детьми в экипаж.
Курган получил свое наименование от старого городища, находящегося в 5 верстах от города возле довольно высокого кургана, на котором в старину построен был острог, окопанный рвом, для защиты караула от набега киргизских орд. Город построен на левом берегу Тобола, имеет три улицы продольные с пятью перекрестными переулками; строения все деревянные, кроме двух каменных домов, один из них красивый о двух жильях посредине площади, чиновника Розина. Коцебу в своей книге «Достопамятнейший год моей жизни» по ошибке назвал дом этот принадлежащим Розену; в этом доме помещены были все присутственные места уездные. На углу площади стоял другой дом каменный, купеческий, неоштукатуренный.
Как все пространство, занимаемое городом, имеет склон к Тоболу, то улицы и дворы на песчаном грунте почти всегда были сухи и опрятны; летом можно было жаловаться только на пыль. Мало садов, мало тени и зелени, несколько кущей тощих берез за городом, одним словом, вид города не привлекателен; все почти уездные города в Сибири походят более на села и большие деревни. Курган имел не больше 2000 жителей и одну трехпрестольную церковь.
Купцы курганские большею частью вели торг на деньги иногородних богатых купцов; они имели на другом берегу Тобола свои заводы - кожевенный, салотопный, мыловаренный; за городом в березовой роще стояли кирпичные сараи. Уездное училище имело до 50 учеников и самых старательных учителей. Особенное, общее уважение заслужил там священник Стефан Знаменский; все чиновники были к нам хорошо расположены, мне приятно припоминать их и выразить им искреннюю мою признательность.
В Кургане показывали мне домик с красными ставнями, в коем в царствование имп. Павла жил изгнанником известный литератор Коцебу; он был сослан по наговорам и доносам дипломатов и придворных и обязан был случаю, что чрез год его освободили: император был в театре, когда представляли пьесу Коцебу «Лейб-кучер Петра III». Императору так понравилась драма, что приказал призвать к себе автора. Когда ему сказали, что он в ссылке, то повелел тотчас воротить его. По возвращении император принял его чрезвычайно ласково, осыпал его вниманием и поручил ему описать новый свой Михайловский дворец.
Я встречал много жителей курганских, которые очень хорошо его помнили и рассказывали мне, как он каждый день прохаживался скорыми шагами по берегу Тобола, писал по нескольку часов в день, а по вечерам раскладывал карты - грандпасьянс и все гадал о своем возвращении. Только купец Кузнецов был им недоволен за то, что Коцебу в своем описании Кургана, упоминая об отце его, о хозяине квартиры, не нашел ничего лучшего сказать о нем как только, что от него постоянно сильно несло луком. Меня очень занимала эта книга под заглавием «Достопамятнейший год моей жизни», я нашел, что высшее общество в Кургане по образу жизни сохранило до моего прибытия в этот город все свои привычки и предания старины во всех малейших подробностях; впрочем, тридцать три года составляют небольшой промежуток времени.
В двух верстах от Кургана, по направлению к городищу, видел в стороне, при большой дороге, домик, со вкусом выстроенный, комнаты окрашенные, с красивою печкою, все так пропорционально и мило, - в нем жил шесть лет бывший мой однополчанин в гвардии С. Калакуцкий, сосланный в 1818 году за растрату казенных денег - он их проиграл. В Кургане занимал он должность по откупам и выстроился вне города особо. Когда при страшном наводнении Петербурга 7 ноября 1824 года отличился л.-гв. Финляндский полк, то по просьбе офицеров и командира, благороднейшего В.Н. Шеншина, был Калакуцкий прощен и возвращен на родину.
В бытность нашу в тюрьме и в каторжной работе, в Чите и в Петровском, не ограничивали суммы денег, высылаемых нашими родными; но на поселении, где каждый сам мог располагать своими деньгами и сам расходовал их, дозволено было получать ежегодно холостому не более тысячи рублей ассигнациями, по нынешнему курсу серебром 285 рублей 71 1/2 копейки, а женатому не более 571 рубля 43 копеек. Эта сумма была очень достаточна в Кургане по дешевизне необходимых съестных припасов: пуд муки ржаной по нынешнему курсу на серебро 7 копеек, фунт говядины 1/2 копейки, пуд пшеничной муки 12 копеек, воз сена 25 копеек, куль или четверть овса 50 копеек, индейка 10 копеек, гусь 7 копеек, курица 5 копеек, десяток яиц 1 1/2 копейки.
По воскресеньям, а после только по субботам, собирались поселяне на базар и привозили свои произведения, так что горожанин зависел от купца только по части колониальных и красных товаров. Я бывал во всех окрестных деревнях, в Новой деревне, в Смоляной, в Большой и Малой Чаусовой и других; повсюду встречал поселян трудолюбивых, которые, по малоценности своих сельских произведений, не могли быть капиталистами, но почти все они жили в избытке и в довольстве.
При выезде из больших деревень заметил я отдельные избы, составляющие небольшую улицу: в них тесно жили вновь прибывшие поселенцы, без денег и с надеждою нажить их; там можно было встретить в нескольких шагах друг от друга обитателей великой, и малой, и белой России, татарина, цыгана, еврея и армянина. Один шутник из них назвал такой переулок Большой Миллионной; слышны были различные напевы, национальные мелодии; видите различные пляски, но одежду и наряды общего русского покроя. Капиталы наживали ростовщики, подрядчики, содержатели харчевен, почтовых станций и вообще торгаши.
Курган оживлялся в год во время ярмарки. Торг продолжался каждый раз три дня: продавцы и покупатели располагались в своих телегах или санях в два ряда вокруг площади и вдоль большой набережной улицы. Купцы приезжие расставляли товары в гостином каменном дворе в лавках или во временных дощатых балаганах и холщовых палатках: они приезжали из Ирбита, Казани, Тобольска, Шадринска и Тюмени. С утра до вечера все было в движении: почти всякий продавец был вместе и покупатель.
По сторонам и по углам стояли шалаши с самоварами, со сбитнем, с пряниками и закусками, возле шалашей острили балагуры, мальчики играли на гармонике, разносчики толкались взад и вперед с коробами, с лотками и предлагали сапоги, рукавицы, армяки, шапки, посуду и сбрую. Один продавал кожаные панталоны, коих несколько пар висели у него на плечах, но чтобы больше прельстить покупщиков, то каждый раз надевал на себя продажную пару желтых лоснящихся панталон, шагал в них, подпрыгивал, выхвалял их доброту и преудачно и скоро сбывал свой товар.
Лавки с красным товаром были осаждаемы женщинами, которые выбирали для себя ситцы, платки и ленты. Надобно сказать, что и в Сибири женщины любят наряжаться, отказываются охотно от многих удобств в жизни, лишь бы иметь хорошие обновы; замужние женщины со вкусом итальянок умеют навязывать свои платочки на голове красивее всякого чепчика. Недалеко от площади, на берегу Тобола, видите сотни всадников и тысячу лошадей: русские, киргизы и цыгане наперерыв гарцуют; кони не рослы, но бойки, сильны и дешевы; вы спросите цену саврасому коню, вам ответят: два мешка или три мешка; мешком называется 25 рублей медною монетою. В Сибири мало золотой и серебряной монеты в обращении, все бумажки и медные деньги; медную монету имеют они в небольших мешках, вмещающих по 25 рублей; счет всегда так верен, что смело можете принять без счету.
Сходно закупил я годовой запас для домашнего хозяйства у екатеринбургского купца Соколова, и показалось мне странным, что он с меня запрашивал меньше, чем с других покупателей; но он на другой день объяснил мне, что сибиряки любят торговаться, а с меня он не запрашивал, полагая, что мне цены известны.
В каждом сибирском уездном городе общество чиновников ограничивается небольшим числом 13: городничий, земский исправник с тремя заседателями, окружной судья с тремя заседателями, уездный стряпчий, почтмейстер, казначей и лекарь. Это небольшое число хотя по своим должностям и семейным отношениям иногда бывает разделено на партии и живет в несогласии, но отлучение от всякого другого общества, дальние расстояния городов, несуществование поместных дворян в Сибири и необходимость в обращении с людьми заставляют их забыть обиды, скоро примириться - лучшим тому поводом служат семейные и годовые главные праздники. Каждый празднует именины свои и всех членов своего семейства: накануне или за два дня рассылают с приглашениями следующего содержания: NN приказал кланяться и просить пожаловать в такой-то день на закуску, на обед и на вечер с супругою.
Поутру начинаются поздравления и закуска, в два часа начинается обед вкусный и многоблюдный; после обеда все разъезжаются по домам спать, а вечером в 6 часов собираются с семействами на чай, на танцы и на ужин, что продолжается до трех или четырех часов утра; выходит, что целый день пир горой, вроде дивного пира графа Воронцова-Дашкова, данного на масленице 1847 года, на котором, также в один и тот же день, был завтрак с танцами, обед и бал с ужином. Во время танцев подают лимонад, чернослив, изюм, миндаль, сушеные фрукты за неимением свежих.
Дамы одеты парадно и по близости Урала украшены разноцветными каменьями и бриллиантами; танцуют очень хорошо и охотно; оркестр составляют: виолончель, две скрипки и кларнет, охотники артистки из городских обывателей и ссыльных. Иногда приезжают родственники из других городов. Нетанцующие мужчины играют в вист или в бостон. Все чиновники приглашали всех моих товарищей на семейные праздники; но не все они посещали их, я ограничил эти посещения только домом городничего; жена моя не выезжала из дому, быв беспрерывно занята детьми; несмотря на то, не переставали до последнего дня нашего пребывания в Кургане приглашать нас на именины.
Еще было в году общее увеселение публичное в последний день масленицы: сколачивали огромные сани из связанных шести дровен, намощенных досками; по четырем углам скреплены четыре столба с перекрестными перекладинами у верхних концов, в середине перекладин горизонтально привязано колесо, на колесе сидит и ломается шут или скоморох, в ступицу вложен шест с развевающимся значком.
Под таким балдахином на намощенных досках уставлены скамейки для чиновников и музыкантов; шестерик лошадей с форейтором возят этот экипаж. Так разъезжают чиновники по всем улицам от одного знакомого до другого, хозяйки принимают их ласково с блинами и с вином и лобызаются со всеми в прощальный день пред наступлением великого поста. Несметное число троек, пар и одиночек, городских и деревенских жителей следуют за этой процессией с колокольчиками и песнями, что продолжается до позднего вечера.
В Кургане, вскоре по нашем приезде, узнали мы о кончине дяди жены моей и благодетеля нашего Павла Федоровича Малиновского: он проводил лето на роскошной даче своей, на Белозерке, между Царским Селом и Павловском; осенью появилась в тех местах холера, и он сделался ее жертвою 9 сентября 1832 года. Ни единой не было родственной руки при нем, чтобы закрыть ему глаза; последней услуги этой ожидал он от меня и от жены моей, о чем часто прежде мне говаривал; но мы были далеко; прочие родные были в Украйне.
Значительное наследство дяди досталось брату его, сенатору Алексею Федоровичу Малиновскому, и трем братьям жены моей. Духовное завещание его, которое он дал мне читать в 1825 году, было подписано шестью свидетелями из важных лиц; одною статьею завещания он отказал жене моей значительную часть из благоприобретенного своего имущества; но никто не нашел этого акта, и некому было отыскивать копию или место явки 303). У меня осталась благодарность за доброе его намерение и за доказанную мне любовь и доверенность.
4 декабря, в день именин моей матери, мы перебрались из наемной квартиры в собственный дом, который купили за три тысячи рублей ассигнациями по случаю перемещения окружного судьи в Тобольск советником. Соседи наши с двух сторон прислали нам хлеб-соль с изъявлениями лучших пожеланий. Дом небольшой с мезонином был теплый, довольно поместительный, имел большой сад, разведенный на целой десятине, с крытою аллеею из акаций и с тенистыми березами и липами.
Сообщество добрых товарищей Назимова и Фохта вскоре увеличилось для всех нас самым неожиданным и приятным образом. В конце 1832 года 13 октября по случаю рождения великого князя Михаила Николаевича были сбавлены сроки каторжной работы и тюремного заключения всем моим соузникам петровским; так что четвертому разряду, которому по сентенции надлежало оставаться там на работе еще два года, досталось неожиданно отправиться на поселение. В Курган назначены были М.М. Нарышкин и Н.И. Лорер; они прибыли к нам в марте 1833 года и оживили и украсили наше тесное общество; вскоре возвратился к нам и В.Н. Лихарев, лечившийся в Тобольске.
Каждую неделю по пятницам проводил я по нескольку часов в самой приятной беседе у Нарышкиных. Михаил Михайлович Нарышкин начал военную службу в 1813 году, в полку родного брата своего Кирилла; после переведен был в л.-гв. Московский полк, произведен в полковники л.-гв. Измайловского полка, откуда по своему желанию переведен был в Тарутинский полк, квартировавший тогда в Москве. Получив совершенно светское и блестящее воспитание, сохранял он скромность, кротость и религиозность; был человек с примерною душою, руководимый христианскою любовью, а потому все легко было ему переносить.
Он охотно помогал другим, никогда не жаловался, когда по ночам, иногда по целым суткам и по целым неделям облегчал страдания любимой им жены, часто хворавшей от расстройства нервов. Елизавета Петровна, единственная дочь, обожаемая славным отцом и нежною матерью, получила лучшее образование, имела сердце доброе, но расстроенное здоровье тяготило ее еще более в разлуке с матерью, среди лишений общественных развлечений и среди единообразия жизни изгнаннической. В особенности худо бывало ей осенью и весною; в это время я не раз полагал, что она не выдержит и не перенесет; но вера и любовь превозмогли телесные страдания.
Важным днем был для нас четверг, когда приходила почта; по пятницам мы отдавали наши письма городничему, который отсылал их в канцелярию губернатора, оттуда в собственную канцелярию императора в III Отделение, а потом были рассылаемы по адресу. В пятницу мы сообщали друг другу вести о родных и новости политические из газет. Хотя в Кургане не имели средств получать журналы на всех языках, однако имели важнейшие газеты русские и иностранные. Нарышкины получали и занимательнейшие книги из новейших сочинений, не имея никакой общественной должности: всякая служба у частных лиц, всякое предприятие - фабричное, промышленное - были нам запрещены, имели мы много досужего времени, которое каждый из нас старался употребить с пользою.
Все по средствам старались облегчать нужды страждущих ближних - помощью, советом и примером. В Сибири мало докторов, по одному на округ в 40 000 жителей на пространстве 500 верст; но как везде много больных, то они доставляли много случаев для деятельности. Моя домашняя аптека имела всегда запас ромашки, бузины, камфары, уксуса, горчицы и часто доставляла пользу.
В лечении такими средствами превосходила жена моя всех других; ее лекарства, предписание пищи и питья излечивали горячки и труднейшие болезни. Случалось, что слепые и глухие приходили из дальних мест просить помощи понаслышке о славе врачевания. Всех нас прилежнее занимался по этой части И.Ф. Фохт, который исключительно читал только медицинские книги, имел лекарства сложные, сильные, лечил горожан и поселян. Нарышкин разъезжал по деревням и помогал где мог.
Назимов чертил планы для обстраивающихся в городе, для сооружения новых церквей в селениях и начертил план для новой курганской церкви по плану храма в селе Большой Каменке, в имении жены моей; он много читал и писал. В.Н. Лихарев целый год жил в Тобольске по болезни; когда воротился в наш круг, то получил печальное известие, что жена его вышла замуж; та же участь постигла И.В. Поджио; это обстоятельство сокрушило Лихарева так, что при блестящих способностях, при большом запасе серьезных познаний он не мог или не хотел употребить их с пользой. Чрез семь лет пули черкесские положили конец его тревожной жизни в цепи застрельщиков в деле под Валериком на Кавказе.
Н.И. Лорер никогда не унывал, он был весьма приятный собеседник: богатый запас анекдотов, рассказываемых им мастерски с примесью слов из языков французского, английского и немецкого, с особенными оборотами, хоть не всегда грамматически, заставляли часто смеяться от всего сердца. Я старался употребить мои досуги на приготовление быть наставником и учителем детей моих: много читал, писал, сочинял повести народные в подражание «Поговоркам старого Генриха» или «Мудрости доброго Ричарда» - знаменитого Франклина; перевел «Историю итальянских республик»; сундук большой наполнен был моими рукописями.
Кроме товарищей моих, жили в Кургане несколько ссыльных поляков за восстание в 1830 году: Важинский, Раевский, кн. Воронецкий; позднее прибыли по случаю пойманных эмиссаров Клечковский с супругою. Савицкий, Черминский и еще несколько молодых людей, назначенных в солдаты в линейные сибирские батальоны. Они достойны были участия и сожаления, особенно те, которые страдали не за возмущение, а только по подозрению, что они принимали у себя эмиссаров или давали им лошадей своих для дальнейшего следования, хотя и не знали этих людей лично и не знали тайного их намерения. Кому из них позволяло здоровье, тот охотился - любимое занятие поляка. Бедный Клечковский имел здоровье расстроенное, был разлучен с детьми, впоследствии и жена его лишилась здоровья.
Возвращены были на родину Савицкий, Черминский и кн. Воронецкий; последний был старец восьмидесяти лет, с глубокими сабельными ударами на лице и на голове; но пользовался завидным здоровьем, румянец играл на изрубленных ланитах; каждый день ужин его состоял из десятка круто сваренных яиц. По безлюдным улицам Кургана часто слышны были пение или насвистывание национальной польской песни. 3 мая собирались они у себя торжественно и праздновали память Костюшки. Польские сосланные солдаты прилежно работали по найму где случалось: в саду, в огородах, при постройках. В то же время явилось к нам несколько солдат и пожилых военных поселян, сосланных за восстание и бунт военного поселения в Старой Руссе.
Солдатам и поселянам было невыносимо, нестерпимо состояние и порядок, введенные Аракчеевым и поддерживаемые убийственною строгостью; они восстали в бешенстве и неистово, бесчеловечно поступили с начальниками: били их, кололи, сажали живых на кол, одним словом, дышали только местью и злобою. Рассказы стариков-поселян исполняли ужасом всякого слушателя. Событие это дало повод другим опомниться и дало урок в предусмотрительности, не для наказания совершившегося преступления, но для отвращения зла по возможности.
В одной с нами губернии, немного севернее, был поселен товарищ наш А.Ф. фон дер Бриген, в городе Пелыме; год провели мы вместе в читинском остроге, откуда он поступил на поселение; шесть лет мы не видались, когда, к общей радости нашей, перевели его в Курган, и он оживил и украсил наш кружок. Служив уже во время войны 1812 года и быв полковником л.-гв. в Измайловском полку, он вышел в отставку, собрался ехать в 1825 году в чужие края, имел уже паспорт и кредитивы банкира Ливио на Гамбург в кармане, когда болезнь его супруги, урожденной Миклашевской, удержала его еще на зиму, во время коей он лишился своего капитала, по неявке в срок своего кредитива и по внезапному банкротству Ливио; был арестован, осужден и сослан. Он был отлично образован, имел самые честные правила и добрейшее сердце; прочтите, что о нем говорит Н.И. Тургенев в своем сочинении «Россия и русские», напечатанном на французском языке в 1847 году.
В восстании и в возмущении фон дер Бриген не участвовал, а был осужден за образ мыслей, за слова, за беседы, как четыре пятых из числа всех моих соузников. Он переносил свое несчастье с необыкновенною твердостью; приятная наружность его, румянец во всю щеку, изысканность в одежде показывали довольство и спокойствие; даже в минуты, когда при чтении или объявлении глупого приказа и бестолковой правительственной меры случалось ему твердить: c`est atroce!* - то за этим тотчас опять появлялась спокойная улыбка. Супруга его не могла за ним следовать по малолетству трех детей, а после, кажется, нездоровье препятствовало ей в том. Иногда бывало грустно ему, но скучно никогда; он имел множество умственных занятий.
Я сохранил несколько занимательных писем его, писанных ко мне из Пелыма; в одном из них описывает он жизнь Миниха, томившегося там в изгнании двадцать один год, в продолжение всего царствования императрицы Елизаветы. Подробности о том слышал он от детей очевидцев. Миних жил в том самом доме, который, по начерченному им самим плану, построен был для Бирона; последний чрез год возвращен в Ярославль, на дороге встретил Миниха, который занял его место в Полыме, где никогда не выходил из дому; а чтобы подышать воздухом, дозволено было ему прохаживаться по плоской кровле дома. Днем он занимался чертежами, моделями, чтением газет; по вечерам играл в бостон с караульным офицером и с камердинером; никогда не пропускал часа возвращения стада с пастбища, тогда выходил на крышу, любовался им и прислушивался к звонку и бряканью колокольчиков и ботлов.
Когда по воцарении Петра III он был вызван обратно, облечен опять в достоинство фельдмаршала, то, прожив 20 лет в Полыме, не зная этого места, приказал ямщику везти себя три раза вокруг города и потом пустился в обратный путь. Жизненные силы были необыкновенны, как и предприимчивость и сила воли в глубокой старости, доказательством тому служит совет, данный Петру III в минуту нерешимости и опасности. Миних жил на свободе еще четыре года в своем поместье в Курляндии, оставив по себе славную память не только великого полководца, но сотрудника Петра Великого и основателя лучших учебных заведений того времени.
В 1834 году получил я известие о кончине отца моего, всегда нежно любимого и глубоко уважаемого; ему было уже 74 года от роду. Апоплексия затруднила ему всякое движение одной половины тела; он скончался в полной памяти в кругу дочерей и внуков. Припоминал всех отсутствующих детей, передал всем краткие наставления; назвав мое имя, он сказал: «Настанет время, когда все будем свободны, то время будет самое счастливое!» Упоминая о благотворительности, он заметил, что люди бедные гораздо щедрее раздают милостыню, чем люди богатые; первые дают охотно, последние никогда не имеют довольно для самих себя.
Последнюю неделю он не принимал никакой пищи, а только несколько раз в день глотал несколько капель свежей воды из чайной ложечки. Весть печальная сменилась в ту же неделю вестью радостною - свояченица моя Мар[ия] Вас[ильевна] Малиновская была с теткою и с сыном моим в Ревеле; она успела еще повидаться с умирающим отцом моим, который знал и любил ее. Тогда решилась ее участь: она вышла замуж за достойнейшего человека, за В.Д. Вольховского, приехавшего с Кавказа, где он был начальником Главного штаба. Я радовался от всей души за обоих супругов, они вполне заслуживали такого взаимного счастья; столько же радовался я за сына моего.
В конце 1834 года донесено было на ссыльных поляков, что они в Сибири составляют новый заговор, зачинщиком называли Пулавского. По этому случаю был прислан свиты его величества генерал-майор Мусин-Пушкин, служивший в лейб-гусарах, для исследования дела. К счастью, выбор пал на человека благородного и правдивого. Заподозрены были и несколько человек из моих товарищей, но дело вскоре объяснилось, обвиненные были оправданы.
Всех более невинно пострадал Мошинский: император был уже согласен на совершенное его прощение с возвращением ему графского достоинства; но донос, в коем и он был предумышленно поименован, уничтожил эту обещанную милость, и он еще на два года остался в изгнании. В эти два года одолели его семейные несчастия: он без памяти любил жену свою, а жена вышла замуж за другого, за гусарского офицера. Когда он возвращен был для жительства в Чернигов, то было ему теснее, чем в Тобольске, детям его от второго брака не дали прав дворянства, и он наконец сам освободился от надзора полиции, с детьми удалился в чужие края, откуда нет вести о нем.
Мусин-Пушкин имел еще именное повеление от императора - осведомиться в тех местностях, где он на пути своем встретит кого из моих товарищей (именовавшихся во всех письменных докладах «государственными преступниками»), об их образе жизни, о поведении, не терпят ли притеснений или не имеют ли каких просьб. Дорога его пролегала чрез Курган; он собрал нас на квартире своей; при видимом душевном смущении он исполнил данное ему поручение. Когда я объявил ему мою просьбу, то тут же дали мне лист бумаги, чтобы изложить ее письменно. Я просил позволения купить участок земли для занятия сельским хозяйством.
В том же году приехал в Петербург командир Отдельного Кавказского корпуса барон Григорий Владимирович Розен и по дружбе к славному свояку моему В.Д. Вольховскому представил ту же просьбу мою прямо императору при личном свидании; тогда государь только заметил, что Р[озен] хочет жить в Сибири помещиком. Однако на вторичное представление Мусина-Пушкина воспоследовало разрешение: чтобы близ города отвели каждому из нас по 15 десятин пахотной земли, вследствие чего выслан был губернский землемер и вкопал столбы межевые по границе городской земли. Участки Назимова, Лорера, Фохта и мой находились в смежности, а Нарышкина и Лихарева подальше от города, заключали пастбища и луга, что было очень кстати, потому что Нарышкин для конного завода имел отличного жеребца орловского завода и хороших заводских кобылиц.
Смежные участки с моею землею были мне уступлены товарищами на пользование. Весною принялся ретиво за работу: 60 десятин обработанной земли доставляли большое поле деятельности. С городской стороны поле мое было окаймлено Бошняковским озером; берег был песчаный и солонцеватый, и не произрастало даже травы; это бесплодное место удобрил я огромною кучею золы, выброшенной из мыловаренного завода в течение нескольких десятков лет; это удобрение в два года оказало пользу.
Надобно было загородить поле, чтобы городской скот не топтал его. Поле было так близко от городского дома, что пешком мог дойти туда в четверть часа. Мои пашни были превосходны от природы: почва чернозем, и в большей части Курганского округа не было ни единого камня. Такая почва не терпит удобрения, однако, несмотря на то, унавозил несколько десятин под горох, который удался на чудо. Из земледельческих орудий употреблял я так называемый двуконный сибирский плуг, устроенный вроде бельгийского, весьма легкий и удобный.
Следуя советам Тэера, ввел я экстирпатор, каток из лиственничного дерева и особенного устройства железные бороны. Трехпольное хозяйство обратил в многопольное и плодопеременное. Некоторые попытки была удачны, только гималайский ячмень и картофель росли так худо, что едва возвращали мне семена.
За деньги трудно было достать людей в страдную пору, как сибиряки называют время жатвы; население не густое, каждый занят на своем поле; но стоило только объявить по ближним деревням, что приглашаю сто человек на помощь в назначенный заранее день, то мог быть уверен, что непременно прибудут даже с излишком. Почему же эти люди не соглашаются прийти за деньги, когда во время жатвы охотно дают по рублю и более на человека? Потому что сибиряки, обеспечив свои крайние нужды, любят веселиться, и помочь для него го же, что угощение и бал. После ужина плясали всю ночь под музыку.
По дешевизне хлеба невозможно было иметь прибыльного дохода от земледелия; но неразлучное с ним скотоводство вознаграждало труд. Каток и экстирпатор очень пригодились; соседние хлебопашцы приходили смотреть на действие этих орудий, ловко было употребить их на полях без камней.
Однажды, когда работал в саду и дети помогали поливать цветы, прибежал кучер впопыхах с объявлением, что приехал и спрашивает меня генерал. Начальник пехотной дивизии и Омской области генерал-лейтенант Петерсон осматривал свои войска, широко и далеко расположенные, по этому случаю завернул в Курган. Зная лично отца моего, он желал видеть меня.
Я и дети мои представились ему в нашем рабочем наряде с лопатой и с лейками. Мне было необыкновенно приятно и утешительно беседовать с ним; он вполне был честный и благонамеренный человек и, убедившись в невозможности точного исполнения своих обязанностей по части областного гражданского управления, не быв в силах уничтожить злоупотребления, предпочел лучше бросить выгодное и почетное место и оставить службу, чем быть орудием или виновником несправедливости. Он пользовался доверенностью высшего начальства, от императора получил 20 тысяч рублей на подъем, на дорогу в Сибирь, но, следуя совести, вышел в отставку.
В продолжение года поступало для подписи и решения областного начальника до десяти тысяч бумаг, в том числе и дела по искам и жалобам, так что невозможно было все прочесть, а еще менее вникнуть в каждое дело во всей подробности. К тому же где найти все честных и способных помощников и чиновников? Так что если он сам умышленно и преднамеренно не делал зла, то не мог уничтожить или устранить злоупотребления другого.
Много было в ходу различных средств, чтобы подкупить его самого; прямые попытки были невозможны, потому прибегли к хитростям: так, в день общего приема, выслушав все просьбы и жалобы, он удалился в свой кабинет, когда слуга донес, что в приемной оставлен ящик зашитый в клеенку и запечатанный, на имя генерала. В нем нашли богатейший халат и славную шубу тысячную. Спросили ординарца, часового - кто вошел с таким ящиком? - но как было различить приносителя в числе сотни просителей, входивших и выходивших.
Полиция тщетно делала разыскания, после чего на площади, по барабанному бою, эти вещи были проданы в пользу богоугодных заведений. Когда убедились, что этот генерал взяток не берет, то старались склонить к тому генеральшу: катаясь в санях, она заметила на мосту стоявшую женщину с отличными мехами собольими и черно-бурыми лисицами, предлагавшую купить их; когда торговка пришла на квартиру, то оставила там меха, а сама скрылась без следов; разумеется, что и эти меха были проданы с публичного торга, а выручка облегчила участь многих бедных.
Я уже имел счастье назвать начальников, которые взяток не брали и старались выводить это зло; но старания их остались напрасными; подчиненные их с другими правилами умели происками удалить от должности таких полезных начальников. Много было говорено и писано по этому предмету, и хотя везде найдутся люди корыстолюбивые, однако не сомневаюсь, что гласность непременно уменьшит зло и изведет его со временем по очень простой причине - для чего мне подкупать, когда без взяток и без происков дело решится публично по правде и по закону. В своем месте я укажу несколько губерний, в коих с давних пор уже такие взятки и вообще подкупы не существуют.
Из лиц, посетивших нас в Кургане, должен упомянуть еще о почтенной вдове генерал-лейтенанта де Сент-Лорана с дочерью. Супруг ее был предместником Петерсона и умер от болезни во время объезда по области. Вдова с дочерью-красавицей возвращались в Петербург; они чрезвычайно ласково и мило приняли у себя в Омске жену мою, когда она в 1830 году ехала ко мне.
Тогда жена моя познакомилась и с дочерью, вышедшею после замуж за благородного поляка К., который служил в гвардейской конной артиллерии: когда батарея в 1831 году дошла до границы Царства Польского, то он объявил своему главному начальнику И.О. Сухозанету, что совесть его запрещает ему идти далее против своей родины. За это он был сослан в Омскую гарнизонную артиллерию тем же чином. Там он женился, чрез год был он прощен, с дозволением возвратиться в Варшаву.
Товарищ мой Назимов имел утешение видеть у себя родного племянника своего А.Д. Озерского, который путешествовал по Уралу и Алтаю с генералом де Сент-Альдегондом, отпросился из Тобольска на два дня, чтобы посетить родного дядю; этот молодой человек, хорошо образованный и отлично учившийся в горном кадетском корпусе, чрезвычайно мне понравился; все в нем предвещало полезного слугу отечества.
Из ученых был у нас астроном Федоров, который во многих местах Сибири поверял и определял широту и долготу мест и делал различные наблюдения; он первый встретился мне из русских, который, превосходно знав русский язык, говорил с немецким произношением, оттого что много лет учился в Дерптском университете: так случалось мне в Кронштадте встретить старого моряка капитана Авинова, который говорил по-русски с английским произношением и акцентом, побывав лет десять в Лондоне для усовершенствования себя в морском искусстве.
Г-н Федоров имел богатый запас новейших астрономических инструментов; только пасмурная погода мешала ему в точнейших наблюдениях. Почти ежегодно приезжали то генерал-губернатор, то гражданский: Сулима, князь Горчаков, Муравьев, Повало-Швейковский и начальники жандармского округа генералы Маслов и Фалькенберг. Все оказывали внимание и готовность защищать нас от всяких притеснений. Мы были так счастливы, что никого не обременяли жалобами.
Во время поселения моего в Кургане увеличилось семейство мое рождением сына и дочери; двое старших подрастали. Воспитание и обучение детей моих начиналось от самой колыбели; примерная мать была их кормилицею, нянькою, вторым провидением. Еще не умели говорить, а мать их понимала.
В 1836 году 22 декабря, в день рождения жены моей, был сильнейший мороз; она сама не могла ехать к обедне, я пошел в церковь один и, когда обедня кончилась, купил от церковного старосты несколько десятков тоненьких свечей, чтобы ими осветить рождественскую елку для детей, что у нас делалось в первый день праздника, дабы не нарушить постановления поста в сочельник. Возвращаясь домой, пошел в обход к заднему крыльцу, от коего вокруг двора настланы были в два ряда планки, чтобы в ненастное время можно было ходить не по грязи в баню, в прачечную, в амбар и в конюшню. Поворотив к крыльцу, я так поскользнулся, так сильно упал, оттого что обе руки были заняты, то и не мог опираться и, выпустив из рук свечи, уже не мог встать.
Окно спальни жены было против этого места, я опасался, чтобы жена моя в это время не выглянула из окна и не испугалась, собрал последние силы, чтобы привстать, но лишь только хотел ступить на правую ногу, она уже не могла меня держать и я, упав снова, лишился чувств. Люди внесли меня и положили на кровать. Когда привели меня в чувство, то уже не мог двигать ногою, боль была так нестерпима, что когда разрезывали сапог и раздели меня, то невольно стонал и кричал от малейшего прикосновения. Послали за окружным доктором, тот был тогда в разъездах; когда воротился, то объявил, что он не хирург, не знает, что именно у меня повреждено, какая кость или какая жила. На бедре была сильная опухоль и краснота, приставили множество пиявок, чрез день припарки из трав и льняного семени - все напрасно.
Боль не давала мне уснуть ни на минуту. Можно себе представить положение бедной жены моей, которая тогда грудью кормила дочь мою Инну. Смущенные дети перестали резвиться, видя мать в слезах, а меня в постели. Товарищи чередовались при мне по ночам, особенно Назимов. В первый день праздника бросили мне кровь из руки; для подкрепления меня сном давали мне опиум; это средство усыпляло к летаргическому сну, после которого чувствовал себя еще слабее и хуже.
Стали являться добрые люди из деревень, пользовавшие от различных болезней травами, предлагали употребить симпатические средства, заговаривать. Другие утверждали, что большая главная кость от бедра до колена раскололась, другие - что нога уже вся сохнет. Анатомии никто не знал. Я полагал, что если кость переломана, то срастется, молился, крепился и терпел сколько мог.
До апреля месяца пролежал я на кровати, вся нервная система расстроилась до невероятности. Когда поддерживал больную ногу обеими руками, спускал обе ноги с кровати и, опираясь на плечи слуг, привстал на одну здоровую ногу, то чувствовал, что правая нога в бедре держится на нитке. В мае постепенно стал ходить на двух костылях, причем больная нога, согнувшись, висела без всякого употребления и не касалась земли вершка на три. Движение и воздух были необходимы для поддержания жизненных сил; каждый день я ездил на дрогах или влачился по двору на двух костылях, кои подтягивали плечи, что причиняло грудную боль; одним словом, здоровье расстроилось совершенно. Состояние болезненное приковало меня еще более к сидячей жизни, к креслам.
Писать было трудно, потому что я не мог сидеть прямо, оттого, что нога моя не могла согнуться в прямой или острый угол с туловищем, она не имела свободного сгиба у бедра и позволяла мне сидеть только в полулежачем положении, развалиться на спинку кресел; при езде на спокойных дрогах опускал больную ногу чрез подножку. Родные в столицах совещались с опытными хирургами, но как никто не знал, в чем состояло повреждение, то и не могли предписать средств действительных. Всего более помогали мне примочки арники, они уменьшали боль. Вообще, положение мое было грустное, оно лишило меня здоровья и средств быть полезнее моему семейству. Тогда я начал с удвоенным старанием готовиться быть наставником и учителем детей моих.
Прилежно занимался учебными книгами, читал руководства Песталоцци, Фелленберга и других воспитателей. Сельское хозяйство стало делом побочным, только давал приказания работнику и не всегда имел время поверять исполнение. На бедственное падение, на последствия его с самого начала смотрел не как на случай слепой и несчастный, не винил скользких планок, настланных по двору и покрытых в тот день льдом, потому что сколько раз подвергся гораздо большим опасностям лишиться жизни от пули, от мороза, от метели, от огня, от угара, от воды, от падений с верховых лошадей, от опрокидываний экипажей, от спуска с горы близ читинского острога и проч., и каждый раз невидимая десница всевышнего хранила и берегла. Эта же самая десница могла на этот раз подвергнуть меня беде, чтобы ею вести к лучшей цели. Таким убеждением утешал я жену и товарищей. Чрез полгода выяснилось и сбылось, что нет худа без добра.
В начале 1837 года разнеслись слухи, что наследник престола цесаревич Александр Николаевич предпримет путешествие по Сибири и проедет чрез Курган. В апреле уже стали выезжать лошадей для его экипажей, приучать форейторов, а в случае проезда в ночное время объезжали коней ночью с фонарями и факелами, кои держали в руках особенные ездовые, скакавшие по обеим сторонам упряжных коней. Эти приготовления забавляли многих; боялись и пугались только матери форейторов и ездовых.
Ожидание и приготовления составляли главный предмет разговоров. В кругу товарищей мы тоже рассуждали и спрашивали друг друга: должно ли нам пользоваться этим случаем и просить наследника престола о возвращении нашем на родину? Но какая представлялась будущность лицам, осужденным на гражданскую смерть? Какое утешение могли иметь наши родственники, наши дети, когда увидят нас без звания, без прав, под бдительным надзором полиции, что могло стеснять их самих?
Какое могло быть облегчение нам самим в свете при осуждении на совершенное бездействие? Сверх того, если бы посредничество, ходатайство цесаревича и могло избавить нас от вечного изгнания, то самая небольшая часть из всех наших соизгнанников пользовалась бы милостью, между тем как большинство наших, разбросанных по всем направлениям Сибири, остались бы исключенными? Различные подобные соображения указывали, что не о чем просить, оставаться в страдательном бездействии.
Когда получили известие, что цесаревич уже прибыл в Тобольск, что коснется только западной пограничной полосы Сибири, что поедет чрез Ялуторовск и Курган на Оренбург и прибудет в наш город к 6 июню, то с приближением этого дня возрастало мое беспокойство; не о личном моем положении; о будущности жены и детей, и тем более что болезнь моя не обещала мне никакой возможности быть еще надолго их защитником или помощником.
В такой борьбе нетрудно было мне решиться: за три дня до приезда небывалого гостя объехал я всех моих товарищей и объявил им неизменное твердое намерение мое - искать личного свидания с цесаревичем и поручить ему судьбу моего семейства, когда меня не станет. Никогда не простил бы себе, если бы пропустил этот, наверно, единственный случай, чтобы спасти семейство, если не тотчас, то, по крайней мере, со временем. Товарищи, все бездетные, оправдали и одобрили мою решимость.
5 июня, после обеда, народ в праздничной одежде повалил по тобольской дороге навстречу к наследнику престола, которого ожидали к ночи. Кроме горожан стеклось множество людей обоего пола из окрестных и дальних деревень и расположились по обеим сторонам дороги в двух верстах от города. Уже стало вечереть, но летние ночи на севере никогда темны не бывают; однако хитрый промышленник, хозяин небольшой свечной фабрики или лавки, имевший в запасе несколько пудов, воспользовался случаем, чтобы распродать свой товар.
Он навалил его на телеги, подъехал к народу и, объявив, что наследника должны встречать ночью с горящими свечами, в полчаса распродал весь товар. Народ в ожидании сидел на краю дороги, держа в руках горящие свечи. Свечи догорали на прибыль продавца: наконец в первом часу ночи проскакал передовой фельдъегерь, а за ним и высокий посетитель промчался со свитою в нескольких колясках и домрезах.
Квартира была отведена в доме окружного судьи; путешественники после минутного ужина улеглись спать, а народ прибежавший столпился против дома, тянулся по улице и ожидал пробуждения и лицезрения наследника. В пятом часу утра поехал я туда; остановив дроги близ густой толпы зрителей, подвигался на костылях к квартире цесаревича, но издали встретил меня наш городничий и настоятельно просил, чтобы я не подвергнул его беде и ответственности, что адъютант генерал-губернатора строжайше предписал не допускать до наследника никого из государственных преступников.
Я заметил ему, что такое приказание кажется мне сомнительным, потому что если эта мера была бы необходима, то, наверно, начальство дала бы ему предварительное предписание, что с нами не стали бы церемониться, а просто или запретили бы выход из дому, или заперли бы в надежное место. Но я должен был уступить усиленной просьбе доброго городничего и воротился, чтобы отыскать жандармского штаб-офицера полковника Гофмана, сопровождавшего цесаревича. Гофмана просил я доставить мне случай лично просить его высочество; он не мог этого сделать, но услужливо предложил, чтобы я передал ему письменное прошение, и обещал непременно вручить; но, узнав, что я не написал никакого прошения, и желая мне быть полезным, просил подождать немного на улице, пока он осведомится о возможности исполнения моего желания.
Пока я ждал возвращения подполковника, подошел ко мне видный мужчина в шинели с бобровым воротником, в военной клеенчатой фуражке и сказал мне: «Верно вы Р[озен]? Андрей Иванович Крутов навязал мне на душу, чтобы непременно, в случае проезда чрез Курган, вас навестить и помочь от вашей болезни; пожалуйте ко мне на квартиру». Это был И.В. Енохин, лейб-медик его высочества.
В минуту раздели меня ловкие фельдшера; я лег на диван, и Енохин, ощупав больное место обеими руками, поворотив меня на левый бок, тотчас объявил, что у меня половинный вывих вперед, что кость выбита из чашечки; но так как прошло уже полгода со дня вывиха, то в эту минуту нельзя было мне помочь, а если бы помощь была оказана в день падения, то в этот же день я мог бы танцевать на этой вывихнутой ноге. Он на листе бумаги бегло описал повреждение и разные средства, кои еще можно было употребить.
Когда я начал одеваться, вбежал Гофман второпях и звал меня к цесаревичу. Фельдшера помогли мне одеться; чрез три дома я был уже на квартире нашего царственного гостя, где принял меня генерал-адъютант А.А. Кавелин и объявил напрямик, что невозможно исполнить моего желания, что в инструкции запрещено допустить меня, что я могу передать прошение, которое он сам вручит наследнику. Узнав, что я не имел письменного прошения, спросил меня, о чем я желаю просить. Я ответил, что для себя собственно ни о чем не могу просить, потому что в беспомощном больном состоянии не могу ни пользоваться милостью, ни заслужить ее, но желал просить государя-цесаревича за жену и за детей, чтобы они не были покинуты и забыты, когда меня не будет с ними.
Генерал Кавелин советовал мне тотчас написать прошение и доставить ему чрез полчаса до обедни, потому что прямо из церкви поедут в дальнейший путь. В сенях он приказал ожидавшему тут священнику начать обедню в шесть часов и отслужить ее поспешнее, дабы они в тот же день успели прибыть в Златоуст к ночлегу, с лишком за 200 верст. На крыльце встретил флигель-адъютанта С.А. Юрьевича, которого знал еще в Кадетском корпусе; он просил меня передать поклоны Е.П. Нарышкиной от братьев ее, графов Григория и Алексея Коновницыных. При выходе моем из двора цесаревич стоял у окна.
У крыльца моего стояли дрожки исправника. «Кто приехал?» - «Генерал!» - ответил кучер. Народ называет генералом всякого превосходительного, будь он врач, профессор или начальник департамента внешней торговли.
К величайшей радости увидел у себя достойнейшего Василия Андреевича Жуковского; он утешал жену мою, ласкал полусонных детей, с любовью обнимал их, хотя они впросонках дичились и маленькая дочь заплакала. Когда я объявил ему о неуспешных попытках лично просить цесаревича и что генерал Кавелин советовал написать прошение, то он сказал мне: «Вы теперь не успеете: сейчас едем; но будьте спокойны, я все представлю его высочеству, тринадцать лет нахожусь при нем и твердо убедился, что сердце его на месте; где он только может сделать какое добро, там сделает его охотно».
Недолго можно было нам беседовать. Жена моя в прежнее время встречалась с ним у Карамзиных. Он удивился, что мы уже читали в Сибири его новейшее произведение «Ундину»; с похвалою отозвался о некоторых ему известных стихотворениях А.И. Одоевского; до крайности сожалел, что в Ялуторовске не мог видеться с И.Д. Якушкиным, и просил меня написать ему, как это случилось. Не доехав двух станций до Ялуторовска, имел он несчастье, что ямщики его переехали женщину, не успевшую отбежать с дороги, и колесом передавили ей ногу. Жуковский приказал остановиться, помог перенести бедную женщину в карету, отвез ее до следующей станции, дал ей денег и написал земскому начальству, чтобы оно всячески позаботилось о ее излечении и проч.
В это время цесаревич далеко опередил его, и он не мог пробыть в Ялуторовске ни одной минуты, догоняя поезд. Душе отрадно было свидание с таким человеком, с таким патриотом, который, несмотря на заслуженную славу, на высокое и важное место, им занимаемое, сохранял в высшей степени смирение, кротость, простоту, прямоту и без всякого тщеславия делал добро, где и кому только мог. И после свидания в Кургане он неоднократно просил за нас цесаревича; одно из писем своих заключил он припискою: «Будьте уверены, не перестанем быть вашими старыми хлопотунами».
Словами не умею выразить вполне благодарность за его деятельное участие; оно, наверно, уже доставило ему одно из лучших наслаждений. Все, что он говорил о характере наследника, служило залогом будущего счастья России. Родственники и знакомцы, увидевшие Жуковского по возвращении его в Москву и в Петербург, спросившие его, как он нас нашел и как переносим участь свою, получили в ответ: «со смирением и с терпением».
Жуковский был поражен частью виденной им Сибири и ее жителями: он вместо хижин, бедности и уныния нашел красивые села, довольство и бодрость; рассказал нам, что и наследник приятно поражен был дружною радостью и живою преданностью, с коими народ ссыльный встретил его от Тюмени до Кургана, как лучше и живее не могли бы его встретить в городах при Волге.
В то время, когда был у меня Жуковский, цесаревич собирался к обедне и приказал жандармскому штаб-офицеру: «Скажите этим господам (так он намекнул о нас), чтобы они были у обедни; там я могу их видеть». Инструкция такого случая не предвидела. Городничий тотчас разослал нарочных по нашим домам, чтобы нас созвать в церковь. Цесаревич со всею свитою стоял пред алтарем главного придела, по бокам стояли мои товарищи и Е.П. Нарышкина.
Чиновники поместились впереди народа, вдоль боковых приделов, сколько храм мог поместить людей; большая часть народа стояла вне церковной ограды, близ экипажей. Во время литургии цесаревич несколько раз оглядывался на моих соизгнанников со слезами в глазах и совершенно особенно наклонился и осенил себя знамением креста, когда священник произнес молитву: «О недугующих, страждущих, плененных и о спасении их». Восторженные, исступленные крики «ура!» возвестили отъезд его.
Народ искренне радовался, что увидел его. Ему было тогда девятнадцать лет от роду; по наружности статный, тонкий, тальистый, как тогда выражались, на лице кротость, благоволение, но также явные признаки утомления и усталости от такого бесконечного путешествия и вообще телесной натуги. Енохин утверждал, что каждому офицеру легче служить, чем наследнику престола: первый после учения, или маневров, или развода ложится отдыхать сколько ему угодно, а наследник едет представляться во дворец, или сам принимает представляющихся ему, или спешит на учение и на смотр другой части войска и по целым дням отдыха не знает.
Когда он уехал из Кургана, то никто тогда не предугадывал в нем освободителя крепостного народа и великого преобразователя. На всех лицах была радость от свидания; только несколько боязливых старух, испуганных адскою быстротою длинного поезда, состоявшего из полдюжины колясок и стольких же карет и домрезов, - все с форейторами,- перекрестились и сказали: «Слава богу, что мы все остались в живых».
Действительно, быстрота езды была адская: по 20 верст в час. В церкви Кавелин увидел старого товарища и однополчанина своего - А.Ф. фон дер Бригена и приятельски кивнул ему головою; он же принял его в члены тайного общества. Впрочем, подобные встречи случались довольно часто; один шел одной дорогой, а другой - другою, но все оставшиеся на свободе действовали прямо, честно, человеколюбиво, а если кто из них натягивал струны слишком круто, то, вероятно, из усердия и преданности царю и отечеству, а не из жестокости или грязной корысти.
До сегодня непостижимо для меня, почему фон дер Бриген* не был включен в число освобожденных от изгнания ходатайством цесаревича, когда Кавелин мог всех более к тому содействовать, зная, что цесаревич не чуждался нас и что, напротив того, сказал сопровождавшему его полковнику Владимиру Ивановичу Назимову, который спросил у него дозволения навестить изгнанного М.А. Назимова: «Я очень рад, что ты имеешь случай навестить родственника, который в несчастье».
Путь наследника вел его чрез Саратов; там генерал Арнольди представил ему всех артиллерийских офицеров поименно и когда назвал по фамилии моего младшего брата, то цесаревич спросил у него, не так, как обыкновенно водилось, что спрашивали о важных сановниках - «не родня ли вам командир Отдельного Кавказского корпуса?», но он спросил: «Не имеете ли родственника в Сибири?» Когда брат мой ответил, что есть у него там в несчастье и изгнании кровный брат родной, то цесаревич в присутствии всех сказал ему: «Радуюсь, что могу вам передать, что видел брата вашего; хотя он на костылях, но здоровье его может поправиться, и я уже просил за него государя императора».
В день отъезда цесаревича из Кургана, 6 июня 1837 года, был троицын день и храмовый праздник в нашем городе. Народ проводил этот день за городом в четырех верстах, у старого займища близ кургана, высокого холма, от коего город получил свое название. Там, на берегу Тобола, в близком лесочке народ прогуливался, пил чай, щелкал орехи, слушал песни и гармонику. К вечеру я поехал туда с детьми; знакомые и незнакомые из горожан и поселян обступили меня с вопросами, выражавшими не пустое любопытство, но прямое участие: «Видели ли вы наследника? что он вам сказал? обещал ли освободить? Дай, боже, всем вам избавления!»
8 августа узнали мы, что цесаревич с первого ночлега своего после Кургана, из Златоустовского завода, отправил фельдъегеря с письмом к государю, в котором просил об освобождении нашем, о возвращении нас на родину. Говорили, что государь выразился, что этим господам путь в Россию ведет чрез Кавказ, и всемилостивейше повелеть соизволил: назначить нас рядовыми в Отдельный Кавказский корпус и немедленно отправить на службу. В одно время получили мы это известие от генерал-губернатора и от прибывшего в Курган капитана графа Коновницына, который в лагере под Красным Селом выпросил себе позволение проводить сестру свою, Е.П. Нарышкину, из Сибири на родину.
Другой товарищ мой, И.Ф. Фохт, просил и получил позволение оставаться в Кургане по случаю хронической болезни, где он и скончался чрез пять лет, в 1842 году. Ко мне приехал корпусный штаб-доктор с предписанием от генерал-губернатора освидетельствовать меня: в состоянии ли я предпринять такое дальнее путешествие? Почтенный доктор немало удивился, когда я объявил ему мою готовность; он понял, наконец, что еду не для себя, но чтобы вывезти из Сибири жену и детей.
Товарищи мои: Нарышкин, Назимов, Лорер и Лихарев - справились в дорогу; чрез неделю уехали они в Тобольск, откуда были отправлены на Кавказ на почтовых, чрез Казань и Ростов-на-Дону. Весь Курган провожал их самыми усердными благопожеланиями. В уважение моей болезни и моего семейства мне было разрешено генерал-губернатором князем П.Д. Горчаковым ехать прямо из Кургана чрез Оренбург и Саратов и дали мне время собираться и устроиться в дороге.
Начались сборы в дорогу и продажа и раздача вещей. Курганские жители радовались перемене нашей участи, но были и такие, которые, испытав жизнь на Кавказе, быт солдатский, соболезновали искренно и уговаривали остаться лучше в Кургане.
Жаль было мне продать только подарок моей свояченицы М.В. Вольховской, который достался мне совершенно нечаянным образом: однажды провел я вечер у Нарышкиных; он играл симфонии Бетховена; возвратившись домой, еще слышались мне мелодические звуки и в тот же вечер, накануне отхода почты, написал в Тифлис о впечатлении от музыки и прибавил мысль Гердера, что струнный инструмент, иногда с сопровождением пения, составляет необходимую вещь для умножения счастья в семейной жизни. Чрез четыре месяца, пока письмо мое шло чрез Петербург в Тифлис, пока свояченица моя дала поручение в Петербург, извозчик привез прямо к крыльцу моему отличное, звучное фортепьяно.
Два года жила у нас старушка Ирина Качалиха, которая помогала жене моей только при качании люльки, когда она сама кормила грудью младшего ребенка и в то же время случалось укладывать спать старшего. Эта старушка, строжайшая постница, никогда не употреблявшая говядины, а рыбу только в пасху и в величайшие праздники, горько заплакала, когда получила в подарок остальной запас муки и крупы и разные старые вещи; благодарность свою выразила она просто возгласом к жене моей: «Кто мне проденет теперь нитку в иголку, даже и это ты для меня делала добродушно!»
6 сентября 1837 года назначено было выехать. Та же самая коляска московского каретника Рейхардта, которая довезла жену мою за Байкал, поместила ее с дочерью и с младшим сыном; а я с обоими старшими ехал в тарантасе, всегда открытом, иначе не мог садиться, сиденное место было улажено так, чтобы сноснее было для больной ноги. После обеда, в третьем часу, заехали в церковь, где духовный отец Стефан Знаменский служил напутственный молебен.
В сопровождении до следующей станции уважаемого и любимого А.Ф. фон дер Бригена прямо из церкви пустились в дальний путь с той же покорностью воле божией, с тою же доверенностью на защиту его, с какими из одной крепости переходили в другую, - с упованием, что и в другой, новой стране изгнания, на Кавказе, найдем также божий свет и людей таких же добрых, каких находили в Сибири.
Расставаясь со страною изгнания, с грустью вспоминал любимых товарищей-соузников и, благословляя их, благословлял страну, обещавшую со временем быть не пугалищем, не местом и средством наказания, но вместилищем благоденствия в высшем значении слова. Провидение, быть может, назначило многих из моих соизгнанников и многих поляков ссыльных быть основателями или устроителями лучшей будущности Сибири, которая, кроме золота и холодного металла и камня, кроме богатства вещественного, представит со временем драгоценнейшие сокровища для благоустроенной гражданственности. Люди, с приобретением необходимых личных прав и положительных законов, будут уметь сохранять их с нравственною силою для нравственной пользы.
Сибири, быть может, предстоит в своем роде назначение Северной Америки, куда также за политические и религиозные мнения волею и неволею переселились изгнанники и молитвою и трудами вызвали в новом мире все те блага, коих так долго, так тщетно еще ищет мир старый и опытный. Залогом хорошей будущности Сибири служат уже ныне три обстоятельства: она не имеет сословий привилегированных, нет в ней дворян-владельцев, нет крепостных, чиновников в ней немного. Сверх того, народ хорошо справляется на мирских сходках, трудится большею частью на земле привольной и исправно выполняет все государственные повинности.
Примечания
*это ужасно (франц.).
*Дело разъяснилось позднее: он незадолго перед тем просился в гражданскую службу и получил должность в земском суде. (Примеч. А.Е. Розена.)
