Возвращение декабристов из сибирской ссылки

Л.А. Сокольский

Если первое время ссылки некоторые декабристы ещё питали смутные надежды на пересмотр приговора Верховного уголовного суда и возможность возвращения из Сибири, то очень скоро даже самые большие оптимисты увидели, что эти надежды несбыточны. В этом их убеждала и вся политическая линия николаевского самодержавия, давившая всё живое и свободомыслящее, и личное отношение к ним царя.

Взяв на себя роль верховного следователя в «деле» 14 декабря, Николай I до конца своей жизни оставался главным тюремщиком декабристов. Он постоянно входил во все подробности их тюремной регламентации, неустанно контролировал выполнение своих распоряжений, а когда декабристы возвращались с каторги, лично составил список, куда и кого отправить на поселение. Если сибирская администрация отправляла декабристов в места, не предусмотренные царём, из Зимнего дворца раздавались его грубые окрики: «отправить куда мною назначено», «в другое место далее на Север» и т. д.

Желая сломить своих политических противников, царь в то же время неоднократно во всеуслышание лицемерно заявлял о том, что «давно в душе простил... всех».

Л.Н. Толстой, нарисовавший в ряде своих художественных произведений отвратительный облик Николая I, писал: «Когда какой-нибудь смельчак решался докладывать, прося смягчения участи сосланных декабристов или поляков, страдающих из-за той любви к отечеству, которая им же восхвалялась, - он, выпячивая грудь, останавливал на чём попало свои оловянные глаза и говорил: «Рано!», как будто он знал, когда будет не рано и когда будет время!»

Время от времени Николай I издавал манифесты об «облегчении участи» декабристов, но они, фактически, сводились к ничтожному сокращению сроков каторги. Например, в 1836 году для лиц, приговорённых к пятнадцати - двадцати годам каторжных работ и пожизненной ссылке, каторга была уменьшена всего на два - два с половиной года.

Ясно сознавая демагогический характер этих распоряжений, декабристы воспринимали монаршие «милости», как очередное издевательство над ними. В своих «Ответах» М.И. Семевскому М.А. Бестужев писал: «Незабвенный... удивляясь нашей живучести, начал морочить Россию милостивыми манифестами, не приносящими нам ровно никакого облегчения, как сказал поэт:

При нём случилось возмущенье,
Но он явился на коне,
Провозглашая всепрощенье.
И слово он своё сдержал,
Как сохранилося в преданьи:
Лет сорок сряду всё прощал,
Пока не умерли в изгнаньи».

Это сатирическое стихотворение, приписываемое декабристу В.Л. Давыдову, довольно верно отразило истинное отношение самодержавия к декабристам. Быстро угасала надежда на сколько-нибудь существенное облегчение положения ссыльных декабристов и у их родственников и друзей, веривших первое время после приговора в возможность амнистии и нередко писавших об этом в Сибирь. Очень скоро, убедившись в беспочвенности иллюзий, жёны, матери, сёстры декабристов начинают настойчиво добиваться у правительства разрешения ехать вслед за осуждёнными.

Надежда на возвращение из Сибири декабристов возникла только спустя более чем четверть века после их осуждения и была связана со смертью Николая I и наступившим вслед за ней некоторым смягчением политического гнёта.

21 августа 1855 года, отвечая на доклад генерал-губернатора Восточной Сибири о смягчении участи некоторых декабристов, Александр II вынес следующую резолюцию: «Оставить это до коронации, тогда можно будет сделать общую милость, о чём теперь же представить мне соображение». Коронация предполагалась на август 1856 года.

Зная цену царских «милостей», декабристы в большинстве своём с недоверием встретили доходившие до них слухи о предстоящей амнистии. Отвечая на обнадёживающие письма друзей, И.И. Пущин писал: «Пока не вижу, не осязаю - не верю».

Не верил в амнистию и С.Г. Волконский. «Не будет мне никакого возврата на родину, - писал он 2 июля 1855 года своему сыну, - поверь, что сойду в могилу с чувством, что исполнил святой долг перед ней и вами». «Как Войнаровского, наша память будет похоронена в Сибири», - говорил он в другом письме.

О своих сомнениях относительно возможности амнистии делился в оживлённой переписке с Е.П. Оболенским декабрист А.Ф. Бриген. «К 20 ноябрю сулят какой-то манифест, - сообщал он ему осенью 1855 года из Тобольска, - но я очень боюсь, чтобы эти будущие милости не были нечто вроде той дубины, которой услужливый медведь сгонял мух со лба своего друга».

Имея перед собой бесчисленные примеры неискренности и двуличия власти, декабристы в своём большинстве были убеждены, что если правительство и объявит амнистию, то постарается её урезать до предела. По словам С.М. Волконского, внука декабриста, основанных на семейных воспоминаниях, им, «и в голову не приходило, что сын Николая I даст полную амнистию тем, кто поднялся против его отца». И они были близки к истине.

Амнистия декабристов была одним из тех мероприятий, проводимых правительством в период назревания революционной ситуации, посредством которых царизм рассчитывал отвлечь общественное внимание страны от коренных социальных вопросов. Как и другие мероприятия «обновлённого» политического курса Александра II, амнистия имела явно демагогический характер и была призвана произвести прежде всего внешний эффект.

Уже сам выбор лиц, которым поручалась подготовка амнистии, красноречиво раскрывал подлинные намерения правительства. Во главе всего дела стоял шеф жандармов А.Ф. Орлов, а позже сменивший его князь В.А. Долгоруков. Знаменательно, что и тот и другой в своё время приняли самое активное участие в разгроме восстания 14 декабря. Ближайшим их помощником был председатель Государственного Совета Д.Н. Блудов - автор пресловутого «Донесения Следственной Комиссии», явившегося главным обвинительным документом против декабристов.

Выработка акта об амнистии проходила чрезвычайно медленно. В день коронации - 26 августа 1856 года «Высочайший указ Сенату о милостях государственным преступникам» был, наконец, подписан царём. В литературе указ этот известен, как составная часть (§ 15) коронационного манифеста.

Сразу же вокруг амнистии поднялась организованная правительством шумиха. Текст манифеста перепечатывался в газетах, о нём раздавались проповеди в церквях и речи с университетских кафедр. Раболепствующие поэты воспевали в стихах всепрощение.

Особенно славословился манифест в Москве, где происходили коронационные торжества. Склонный к театральности, Александр II сразу же после обряда коронации распорядился, чтобы весть об амнистии вёз в Сибирь не кто иной, как сын декабриста М.С. Волконский, находившийся в то время в Москве. Он был немедленно призван в Кремль к шефу жандармов и, получив текст манифеста, уже вечером того же дня мчался на перекладных по Владимирскому тракту, оставив в Москве стоустую молву о своей миссии.

В то время как в кремлёвских дворцах для съехавшихся депутаций давались приёмы и балы, а на Ходынском поле, как писали «Московские ведомости», «с целью увеселения и угощения простого народа были подготовлены разные зрелища, яства и питья», московское дворянство и именитое купечество ознаменовало манифест торжественными обедами с политическими тостами и речами.

Под впечатлением застольных речей корреспондент «Санкт-Петербургских ведомостей» писал из Москвы: «Манифест 26 августа и следующие за ним указы Правительствующему Сенату не забыли ни одного сословия... Что же сказать о милостях, излиянных на государственных преступников 1825 года? Их вина забыта. Три слова только и слышатся в Манифесте: «отменить, возвратить, простить!»

От дворян и купцов, произносивших речи в своих собраниях, не отставала и монархически настроенная интеллигенция. На чрезвычайном публичном собрании, состоявшемся 31 августа в Московском университете по случаю коронации, с восхвалением царских милостей выступил профессор Шевырёв. Затем был прочитан доклад декана юридического факультета профессора Баршева «О праве помилования», подводивший юридическую базу под амнистию декабристов и польских революционеров.

Через несколько дней в гостинице Шевалье перед собравшимися там московскими литераторами, учёными и художниками писатель Н.Ф. Павлов произнёс панегирическую речь. Имея в виду декабристов, он говорил, что царское слово не забыто в пустынях Сибири «ни согрешивших отцов, ни безгрешных детей». В эти же дни на страницах «Московских ведомостей» появилось стихотворение безвестного автора:

...В страну снегов и запустенья,
В страну изгнанья и скорбей
Достигло слово всепрощенья.
Звучит залогом избавленья
От мук, страданья и цепей!

Действительно, текст манифеста об амнистии декабристов создавал видимость «всепрощенья». На первый взгляд, манифест сулил всем дожившим до этого времени декабристам возвращение гражданских прав, за исключением прав на прежнее имущество и почётные титулы. Тридцати одному декабристу из тридцати четырёх, находившихся в Сибири, разрешалось вернуться в Европейскую Россию и жить, где пожелают, за исключением Петербурга и Москвы. Специальный указ, данный Сенату, также подтверждал все основные положения амнистии и содержал полный список помилованных декабристов. Но одновременно были заготовлены и дополнительные распоряжения правительства. Противореча манифесту и указу, они, по существу, сводили на нет важнейшие пункты амнистии.

Позже, поясняя резкое несоответствие между текстом акта об амнистии и этими тайными инструкциями, один из их составителей - Д.Н. Блудов писал: «При составлении и рассмотрении в Комитете Министров проекта Манифеста 26 августа сего года имели постоянно в виду, чтобы даруемые оным от монарха милости были общие и объявлены торжественно, а делаемые из них по необходимости некоторые изъятия, напротив, частные, поимённые и сколько возможно негласные».

Негласных «изъятий» и «дополнений» к манифесту оказалось чрезвычайно много.

Повторяя строки манифеста о том, что декабристам разрешается «жить, где пожелают, в пределах Империи, за исключением С.-Петербурга и Москвы», секретная инструкция добавляет, например: «Высочайше повелено оставить их под надзором».

Тут же давалось и разъяснение, к чему должен сводиться политический надзор: «Когда кто-либо в местах его жительства поручается надзору полиции, тогда обязанностью оной есть: наблюдать за его поступками и смотреть, чтобы он никуда не скрылся и далее того места, где ему определено жить, не отлучался».

По существу уже это одно дополнение превращало амнистию декабристов в новую ссылку. Были и другие распоряжения, идущие вразрез с содержанием манифеста об амнистии. Большинству декабристов было запрещено, например, вступать в гражданскую службу, жить не только в столицах - Петербурге и Москве, но и в столичных губерниях.

Все эти жандармские меры, ясно обозначившиеся, как только декабристы начали возвращаться на родину, вызвали глубокое возмущение в кругах передовой русской общественности. Они, конечно, не могли выразить своё негодование в русской печати, задавленной полицейским режимом. Но их отношение к подлинной сущности «амнистии» отразилось на страницах лондонских изданий Герцена.

В 1857 году в «Голосах из России», обличая двоедушие царя и политическую трусость его правительства, Герцен писал: «Амнистия, бедная, жалкая... Александр II боится! Даже и тем, которые возвращены из Сибири после тридцатилетних страданий, постарались отравить окончание ссылки, не дозволяя им ездить в Москву и в Петербург. Завтра революция, опасно, того и смотри, Петербург провозглашает республику в Преображенских казармах и Москва - демократический и социальный Кремль».

Известна оценка амнистии и самими декабристами. «Впечатление, которое произвело на нас и особенно на меня эта полуамнистия, определить трудно. Радоваться было нечему», - так передал декабрист Н.В. Басаргин в своём дневнике реакцию на манифест 26 августа его товарищей по изгнанию. «Для них, - продолжал он, - эта амнистия ровно ничего не значила. Но она много значила... как уступка общественному мнению, ясно выразившемуся в их же пользу в прежнее царствование».

Итак, по словам Басаргина, манифест 26 августа нельзя было назвать даже амнистией: это вынужденная уступка общественному мнению, «полуамнистия», почти ничего не дающая амнистированным.

Ясен был подлинных характер амнистии и сибирским властям, на которые было возложено её исполнение. Уловив настроение правительства, вынужденного дать политическим ссыльным амнистию, но стремящегося всячески её урезать, сибирская администрация не торопилась с проведением её в жизнь. По словам Басаргина, отбывавшего ссылку в Тобольской губернии, «местные губернские власти... показали после манифеста какое-то особое недоброжелательство, проявив если не прямое желание повредить нам, то по крайней мере совершенное равнодушие к нашей участи».

Рассказывая о медлительности губернских властей, задерживающих отъезд декабристов, Басаргин писал: «Губернатор Арцимович вместо того, чтобы послать сейчас же состоявшийся манифест и предписать уездному начальству распорядиться нашим отправлением, более месяца продержал его у себя и не иначе выдал моим товарищам мои виды, как по неоднократному их требованию».

Насколько энергичными были эти требования, показывают письма И.И. Пущина - соседа Басаргина по поселению. Убедившись в безрезультатности своих многочисленных письменных обращений к губернатору об ускорении делопроизводства, он пишет: «Надобно понудить губернское правление. Иначе ничего не будет, хочется скорее за Урал». И. Пущин отправляется в Тобольск добиваться ускорения отъезда. Такую же поездку вынужден был совершить М.И. Муравьёв-Апостол. Получив разрешение на отъезд, они смогли выехать из Ялуторовска только в середине ноября 1856 года. Что касается Басаргина, то вопрос о его отъезде решился лишь в феврале 1857 года. «Целых пять месяцев тянули пустое дело, которое могло кончиться в один день», - писал он с возмущением.

Ещё большую медлительность с объявлением манифеста проявила сибирская администрация в других местах поселения декабристов. В Иркутске, например, манифест был привезён М.С. Волконским в середине сентября 1856 года, но его официальное объявление декабристам состоялось лишь 24 октября.

Некоторым декабристам пришлось не месяцами, а годами преодолевать всевозможные препятствия, поставленные правительством на пути их возвращения. Александру Крюкову, например, вместе с семьёй удалось выбраться из минусинской ссылки лишь в 1861 году, так как его жена, бывшая государственная крестьянка, сосланная в Сибирь в 1837 году и числившаяся к моменту амнистии декабристов ссыльной поселенкой, не получила разрешения на выезд. Манифест 26 августа 1856 года вообще молчал о ссыльных из крестьянского сословия. Понадобилось свыше четырёх лет для того, чтобы этот вопрос, прошедший все инстанции, вплоть до III Отделения, наконец, разрешился в пользу Крюкова.

Только в декабре 1857 года, состоялось разрешение на выезд из Забайкалья декабриста А. Луцкого, которого так же, как Раевского и Выгодовского, сибирская администрация не включила в общий список декабристов, представленных в 1856 году к амнистии. Однако, разрешив вернуться на родину, Александр II предъявил декабристу абсолютно неприемлемые условия. «Вследствие ходатайства главного местного начальства и по моему всеподданнейшему докладу, - писал шеф жандармов, - государь император высочайше соизволил Луцкому и законным детям его даровать прежние права... и в таком только случае, если он имеет какую-либо надежду на средства к существованию вне Сибири, дозволить ему возвратиться оттуда...»

У Луцкого не имелось средств не только к существованию вне Сибири, но даже и для отъезда. И всё же он решил ехать. Выехав из Нерчинска, он за год смог добраться лишь до Байкала. Страшная нищета, бездушное отношение к нему начальства, болезнь детей - всё это привело к тому, что на полпути Луцкий был вынужден вернуться назад и навсегда остаться в Забайкалье.

Если для немногих более или менее обеспеченных декабристов главным препятствием к выезду из Сибири была умышленная медлительность и бюрократическая волокита центральной и местной власти, то перед основной их массой в связи с амнистией встал вопрос: куда ехать, на какие средства, как построить новую жизнь после тридцати лет изгнания? «Здесь мы имеем перед глазами много гадостей, а там едва ли не более, - объяснял своё желание остаться в Сибири декабрист А.Ф. Бриген, - но здесь это возмещается материальным благополучием, а там - нищета».

О невозможности покинуть Сибирь постоянно говорили и другие декабристы, страстно рвущиеся на родину, но не имевшие для этого ни средств, ни надежды собственным трудом оградить себя в новых условиях от голодной смерти.

«Пошёл бы я пешком, если бы была возможность, - как ехать без денег и не имея ничего в будущем, - писал И.И. Горбачевский, - всё это для меня фантазия, а между тем душно жить и грустно так время убивать».

Даже царские чиновники в своих отчётах вынуждены были констатировать бедственное материальное положение многих декабристов. В одной из секретных записок, вышедшей из министерства внутренних дел и имеющей в виду амнистированных декабристов и польских революционеров, сказано: «Многие из означенных политических преступников, вполне достойные монаршей милости, не в состоянии оною воспользоваться, так как они по крайней бедности не могут отправиться на родину на собственный счёт. ...Все они находятся в самом бедном положении и содержат себя лишь только пособием, отпускаемым им из казны». За этими канцелярскими строчками, выведенными пером полицейского чиновника, скрыта трагедия многих декабристов.

По данным III Отделения, из тридцати четырёх декабристов, доживших в Сибири до амнистии, с августа 1856 по декабрь 1857 года смогло выехать в Европейскую Россию только шестнадцать человек (Анненков, Веденяпин, Басаргин, Батеньков, Бриген, Быстрицкий, Волконский, М. Муравьёв-Апостол, Оболенский, И. Пущин, Свистунов, Соловьёв, Трубецкой, Щепин-Ростовский, Штейнгейль, Якушкин). В следующие два года (1858-1859) вернулось на родину ещё четыре декабриста (А. Поджио, Киреев, Фролов, Фаленберг). В 1861 году удалось вырваться из Сибири А. Крюкову, а через два года (осенью 1863 года) под конвоем жандармов из Читы ехал в Россию Д. Завалишин.

Возглавив вместе с М.В. Буташевичем-Петрашевским борьбу передовой сибирской интеллигенции против произвола местных властей, Завалишин постоянно и во всеуслышание обличал действительность восточносибирского генерал-губернатора. По предъявлению последнего, как явствует из предписания III Отделения, Александр II, «признавая вредным пребывание в Сибири... прощённого государственного преступника дворянина Дмитрия Завалишина, высочайше соизволил повелеть: «Завалишина выслать из Сибири, назначив ему место жительства в одной из внутренних губерний, где и учредить за действиями его бдительный полицейский надзор».

Из дошедших до нас источников известно, с какой искренней симпатией встречала декабристов на их пути из Сибири передавая русская общественность. В Нижнем Новгороде с некоторыми из них познакомился Т.Г. Шевченко, только что сам вырвавшийся из ссылки. Об этих встречах в дневнике поэта имеются проникновенные записи. 16 октября 1857 года, после беседы с И.А. Анненковым, он записал: «Благоговею перед тобой, один из первозванных наших апостолов!»

В городах, через которые проезжали декабристы, их приветствовала местная интеллигенция. С нескрываемым восторгом смотрела на них военная и учащаяся молодёжь. Популярность декабристов среди молодёжи была настолько велика, что даже через несколько лет после амнистии вызывала тревогу властей. Так, в 1863 году, протестуя против пребывания в Казани возвращавшегося из Сибири Д. Завалишина, местный губернатор писал министру внутренних дел, что «проживание в Казани - городе университетском Завалишина... несмотря на надзор за ним полиции, может иметь крайне вредные последствия, особенно в настоящее время при беспрестанно возникающих беспорядках в Университете».

Почитательным вниманием окружал декабристов простой народ. В своих «Встречах с декабристами» М.В. Брызгалова рассказывает, что возле Нижнего Новгорода навстречу проезжавшему И.А. Анненкову вышла многочисленная депутация крестьян из бывших его имений. Поднося декабристу хлеб-соль, один из стариков сказал: «Знаем мы, батюшка, за что ты был в Сибири. За нас, батюшка, за нас». По словам М.В. Брызгаловой, «крестьяне были первыми, кто встретил изгнанника на родной земле».

Подобную встречу описывает и офицер М. Ашенбреннер. Остановившись в одном из волжских сёл между Нижним и Казанью, он был поражён необычайной для ямских станций картиной. «В станционном посещении человек пятьдесят мастеровых, крестьян и крестьянок стояли и, затаив дыхание, смотрели на сидящего за столом старика и его семью, не слышно было ни шороха, ни вздоха. Строгое выражение лиц, на которых не было заметно ни малейшего следа праздного любопытства, необычайная тишина, расстояние, на которое толпа почтительно отступила от сидящих в красном углу, взоры прикованные, всё это меня захватило, - пишет М. Ашенбреннер. - Я шёпотом спросил соседа: кто он? Он тихо ответил: «Из Сибири, Бестужев». Когда путники двинулись, толпа почтительно расступилась и молча кланялась им в пояс...»

Несмотря на предписание правительства не допускать возвращающихся из Сибири декабристов в столицы и в столичные губернии, многие из них, направляясь в места своего нового жительства, останавливались в Москве. В конце 1856 - начале 1857 года здесь были Волконский, Трубецкой, Якушкин, Оболенский, М. Муравьёв-Апостол, Батеньков, Басаргин, П. Бобрищев-Пушкин и некоторые другие. Вырвавшись из тридцатилетней ссылки, они ехали в Москву встретиться с родственниками и уцелевшими друзьями; сюда их влекли и воспоминания молодости, но более всего забившая ключом после Крымской войны общественная жизнь.

«Тогда в Москве только и было речей, что о предстоящем общественном изменении», - отмечал в своих воспоминаниях Н.В. Басаргин. Рисуя общественные настроения предреформенной Москвы, он писал: «В то время уже было заметно новое либеральное направление нового правительства. В журналах помещались статьи, рассуждавшие о многих основных государственных вопросах, нападавшие на вековые злоупотребления по всем отраслям общественного и гражданского быта, но всего более - на крепостное состояние и лихоимство.

Сочинения Щедрина (Салтыкова), Григоровича, Писемского, Некрасова, Аксакова, Бабста, Каткова, Кавелина и многие другие с жадностью всеми читались, но всего более занимали общественное мнение листки Герцена, печатанные им в Лондоне и ходившие по рукам во многих экземплярах... Многие из моих прежних знакомых... считали суждения передовых людей опасными для общего спокойствия. С другой стороны, некоторые мои знакомые из числа этих писателей и их друзей, образ мыслей которых больше согласовывался с моим собственным и которые в других формах, в других выражениях говорили почти то, что тридцать лет тому назад было предметом постоянных наших прений, сообщали мне свои желания, свои опасения и свои надежды на виды нового правительства».

Попав в Москву, Н.В. Басаргин «был почти оглушён всеми толками, которые возбуждали эти вопросы». В эту обстановку брожения общественных сил и спешили влиться декабристы.

Сибирь не парализовала духовной жизни декабристов; и на каторге, и на поселении она была чрезвычайно содержательной и многогранной. Несмотря на суровую тюремную регламентацию, декабристы не замкнулись в себе, а проявляли постоянное, жадное внимание ко всем доходившим до них общественным явлениям и событиям, обсуждали их, отзывались на них. «Мы с жадностью следили за каждым шагом в области ума и науки, мы поглощали с ненасытимою жаждою всё, что мир духовный творил», - вспоминал о сибирских годах М.А. Бестужев. Поэтому, за исключением немногих, примирившихся с самодержавием и ушедших в религиозный мистицизм, декабристы не застыли в своих взглядах и убеждениях.

«По возвращению в 1856 г. в Россию, - писал В.Е. Якушкин в статье «М.И. Муравьёв-Апостол», - декабристы явились в русском обществе не как нечто чуждое и отжившее, а как сила живая, оригинальная». Неся на себе большей частью ясный отпечаток двадцатых годов, «они сохранили свои широкие гуманные идеи, но это не мешало им любить и понимать новое время».

Одним из первых в Москву приехал С.Г. Волконский. Во избежание полицейских гонений он числился проживающим вне городской черты - в деревне Зыково за Петровским парком, но в действительности поселился в снятом заблаговременно его семьёй доме на Спиридоновке (дом не сохранился; находился он на месте дома № 21).

М.Н. Волконская вспоминает, что её муж по возвращении был встречен «сердечно, а некоторыми даже восторженно». Как только стало известно о его приезде, на Спиридоновку потянулась вереница экипажей - вся передовая Москва спешила засвидетельствовать старому декабристу уважение. «Дом их стал модным», писала А.В. Ентальцева. К Волконским «...беспрерывно являются для представления или для возобновления старого знакомства; молодые люди и литераторы просят позволения быть представленными... Старик Ермолов просил Сергея Григорьевича дать ему свой портрет; с большим уважением обнял он нашего честного Сергея Григорьевича».

В доме на Спиридоновке у Волконского бывали Аксаковы, А.С. Хомяков, И.А. Кошелев. В этом доме московская поэтесса Е.П. Ростопчина - автор известного стихотворения о декабристах «К страдальцам», устроила чтение своей комедии «Возвращение Чацкого в Москву». Не забыл Волконского и старый его знакомый М.С. Щепкин. В одну из встреч с декабристом великий актёр прочитал ему своё любимое пушкинское послание «В Сибирь».

Постоянными посетителями Волконского были, конечно, и декабристы, прибывшие вслед за ним в Москву. По совету Волконского, считавшего уже себя московским старожилом, некоторые из его товарищей, подавая сведения о своём жительстве, указывали загородный адрес Волконских: деревня Зыково за Петровским парком. Именно так поступил М.И. Муравьёв-Апостол, остановившийся по возвращении из Сибири у своего племянника М.И. Бибикова. Эта вынужденная уловка использовалась декабристами, видимо настолько широко, что дала основание Волконскому писать 29 января 1857 года И.И. Пущину: «Все приезжие... и прибывающие из наших, - имеют номинальный приют в загородном моём приюте, - а живут безприжимочно во внутри города».

Широко открыв двери своего дома всем кругам московского общества, начиная со славянофилов и кончая представителями разночинной интеллигенции, Волконский в то же время более всего тяготел к оппозиционно настроенным кругам из высшего московского дворянства, среди которого доживало ещё немало уцелевших от декабрьского разгрома членов тайных обществ.

Такой же по духу точкой притяжения декабристов в Москве в это время был дом Бибиковых на Малой Дмитровке (огромное деревянное здание причудливой архитектуры, выстроенное в начале века декабристом И.А. Фонвизиным). Ещё до 1825 года дом посещали будущие декабристы, связанные с братьями Фонвизиными по Союзу благоденствия, позже у И.А. Фонвизина, понесшего за участие в тайном обществе небольшое наказание, жил вернувшийся из пензенской ссылки декабрист И.Н. Горсткин, а 11 мая 1853 года, через месяц после смерти И.А. Фонвизина, здесь под строжайшим присмотром жандармов провёл сутки возвращённый из Сибири его старший брат.

В середине 1850-х годов этот дом был куплен племянником М.И. Муравьёва-Апостола - М.И. Бибиковым и его женой Софьей Никитичной - дочерью Никиты Муравьёва. После амнистии здесь опять появились декабристы (дом не сохранился; находился он на месте дома № 23 по Малой Дмитровке). К Бибиковым их влекло и переплетение родственных связей, и дружеское отношение к хозяйке дома, родившейся в Сибири и проведшей рядом с их каторжными тюрьмами своё детство. Воспитанная в глубоком уважении к делу декабристов, С.Н. Бибикова и дом свой превратила в своего рода музей, где всё, начиная с портретов, смотревших со стен огромного двухсветного зала, и кончая креслом, на котором умер в Сибири Никита Муравьёв, напоминало о славном и тяжком пути её отца и его товарищей.

В одном из писем Г.С. Батеньков писал о Бибиковых: «Они мне кажутся очень твёрдой точкой в Москве. Когда бы мне ни случалось быть там - у них встречает первая радость». С таким же чувством съезжались к ним на «пятницы» и другие декабристы: Волконский, Трубецкой, Сутгоф, Якушкин, М.И. Муравьёв-Апостол, а позже Поджио и Свистунов. Вспоминая прошлое, горячо обсуждая животрепещущие вопросы современности, здесь они встречались с А.П. Ермоловым, Н.Н. Муравьёвым-Карским, с боевыми сподвижниками по войне 1812 года, с уцелевшими друзьями, близко стоявшими к их революционным замыслам 1825 года.

Ещё одной московской точкой притяжения декабристов в это время была квартира Е.И. Якушкина в доме Абакумова на 3-й Мещанской улице, куда в самом начале 1857 года приехал из ссылки его отец - И.Д. Якушкин (дом не сохранился; находился он на месте дома № 49 по 3-й Мещанской улице).

Дом входил в приход церкви митрополита Филиппа, поэтому декабристы, бывавшие там почти ежедневно, вслед за друзьями Е.И. Якушкина стали называть себя в шутку «филипповцами». В одном из писем к своему младшему сыну И.Д. Якушкин писал: «Всякий день посетителей бывает так много, что во всё время я не имел свободной минуты и потому не писал к тебе. В последний вторник собралось у нас человек десять филипповцев, в том числе был и Евгений Корш. Жаркие беседы продолжались далеко за полночь...»

Помимо постоянных посетителей этой квартиры - историка Забелина, экономиста Бабста, литераторов либерально-западнического направления Кетчера, Корша, Дмитриева, Павлова, декабристы встречались здесь и с москвичами, примыкавшими к революционно-разночинной демократии. Так, после одного из посещений Якушкиных Е.П. Оболенский писал, что «нашёл там общество, хотя и не весьма большое, но замечательное по своему направлению, довольно резко отличающееся, не смею сказать решительно, но похожее на красное».

Со свойственной Оболенскому осторожностью, в письме он не называл имена «красных», но можно думать, что это были те из друзей Е.И. Якушкина, вместе с которыми он в начале 1860-х годов вступил в революционную организацию «Земля и воля». Вполне понятно, что, при всём уважении к декабристу, представители нового революционного поколения были по многим коренным общественным вопросам с ним не согласны. Поэтому не удивительно, что беседа между ними, как писал Оболенский, протекала «в разладе», «в разномыслии» и что последний на них «нападал».

Многочисленные воспоминания тех лет свидетельствуют, что декабристы, вернувшиеся из ссылки, часто бывали в других домах московской интеллигенции. В своих «Записках» Д.Н. Свербеев отмечал: «Приезжая по временам в столицу с разрешения полиции, многие из них искали сойтись с москвичами, сколько-нибудь сочувствующими их увлечению, а сверх того и любопытствовавших посмотреть на них вблизи тогда было много в обществе; некоторые этим воспользовались и начали показываться в различных кружках: у Авдотьи Петровны Елагиной и у ярого Кетчера, закадычного друга Герцена».

Уже само незаконное пребывание «бывших государственных преступников» в столичном городе вызывало сильное беспокойство жандармов. Когда же выяснилось, что декабристы постоянно показываются в обществе, открыто вступают в разговор на злободневные политические темы и пользуются всеобщим вниманием, то III Отделение забило тревогу. Сохранилась секретная переписка шефа жандармов Долгорукова с московским военным генерал-губернатором Закревским, показывающая, насколько пребывание декабристов в Москве встревожило правящую клику и самого царя. 17 февраля 1857 года Долгоруков писал:

«До сведения государя императора дошло, что из лиц, по политическим преступлениям находившихся в Сибири... именно Муравьёв-Апостол, Оболенский и Батеньков проживают в Москве без разрешения и позволяют себе входить в самые неприличные разговоры о царствующем порядке вещей. Скромнее всех, по слухам, ведёт себя Муравьёв. Что же касается до Трубецкого и Волконского, то они будто бы бывают во всех обществах с длинными седыми бородами и в пальто. Его величеству угодно знать в какой степени слухи сии справедливы...»

Отвечая Долгорукову, Закревский писал, что он, действительно, разрешил некоторым декабристам приехать в Москву - одним для свидания с родственниками, другим для совета с докторами, но что держат они себя скромно и, по собранным им агентурным сведениям, никто из них в антиправительственных разговорах замечен не был.

То же самое подтверждал и московский обер-полицмейстер. Но в Петербурге заявления того и другого во внимание приняты не были. 8 марта из Зимнего дворца последовало категорическое требование, чтобы «правила» о запрещении декабристам жить в Москве «были исполнены в точности». При этом вновь напоминалось, что «лицам, которым воспрещён въезд в столицы, не должно позволять жить в губерниях Московской и С.-Петербургской», что же касалось ссылки Закревского не необходимость для некоторых из приехавших помощи московских медиков, то Александр II через шефа жандармов передал, что «они и в губернских городах, где изберут себе жительства, могут найти все средства для пользования от болезней».

Руководствуясь этим предписанием, Закревский поспешил удалить вернувшихся из Сибири декабристов за пределы Москвы. Исключение не было сделано даже для больного Якушкина. В письме к И.И. Пущину 30 марта 1857 года Е.И. Якушкин сообщал: «...дошедшие до вас слухи об отце совершенно справедливы. Ему точно не только не позволено лечиться в Москве, но не позволено даже жить в Московской губернии... ежели бы я знал это прежде, то я написал бы отцу, чтобы он не приезжал из Сибири и по всей вероятности он сам не захотел бы приехать».

Подчиняясь правительственному распоряжению, декабристы разъехались по многим городам и губерниям Европейской России. Батеньков, Оболенский и Свистунов обосновались в Калуге, М.И. Муравьёв-Апостол - в Твери, Быстрицкий поселился в Киевской губернии, Киреев и братья Бобрищевы-Пушкины - в Тульской губернии, Щепин-Ростовский - в Ярославской, Басаргин - близ Владимира, Фролов - в Керчи.

Сразу же по приезде декабристов в новые места жительства за ними был учреждён тайный надзор. Распоряжения обычно были стереотипны: сообщая на места о переводе туда «бывшего государственного преступника», шеф жандармов обязывал местные власти установить за ним секретное наблюдение и доносить о поведении поднадзорного в III Отделение.

Но в отдельных случаях эти предписания были более пространны. Извещая, например, киевского губернатора о намерениях С.П. Трубецкого жить в Киеве, Долгоруков писал: «учредить над ним секретный надзор и ежели по оному обнаружится, что Трубецкой позволяет себе какие-нибудь неприличные и неуместные разговоры, то не изволите ли Вы, милостивый государь, внушить ему от себя и от моего имени необходимость воздерживаться от подобных разговоров и предостеречь его при этом, что в противном случае он будет подвергнут строгому взысканию».

Нескольким декабристам удалось остаться в Московской губернии. Благодаря обращениям к царю ряда влиятельных лиц, в том числе и самого Закревского, в Московской губернии позволили остаться С.Г. Волконскому. Единственный из всех возвратившихся из Сибири по амнистии, он получил разрешение по временам приезжать в Москву для свидания с семьёй. Однако Александр II через шефа жандармов предписывал передать Закревскому, «чтобы означенные приезды дозволялись Волконскому только до тех пор, пока он поведением своим и скромностью будет достоин даруемой ему милости».

Последнее обстоятельство сыграло, видимо, определённую роль в решении Волконского уехать из Москвы. 27 августа 1858 года московский гражданский губернатор доносил в III Отделение, что «проживающий Московского уезда 4-го Стана в имении г. Фон-Шульце селе Петровском-Разумовском, состоящий под надзором полиции, возвращённый из Сибири политический преступник, потомственный дворянин Сергей Григорьев Волконский в настоящее время выехал в г. Харьков».

С селе Марьино (или Марьинка) под городом Бронницами с середины июля 1857 года жил И.И. Пущин. Это село до 1850-х годов принадлежало И.А. Фонвизину. Здесь он жил и до 1825 года, а затем после приговора Верховного уголовного суда находился в нём в течение двадцати лет под гласным надзором полиции. По его завещанию Марьино перешло в 1853 году к жене его брата, так как последний был лишён прав владеть недвижимым имуществом.

Переехав в Марьино, И.И. Пущин продолжал вести дела «Малой артели», организованной в целях материальной помощи нуждающимся декабристам и их семьям, собирал для артели деньги, вёл обширную переписку почти со всеми своими товарищами по ссылке. По настоятельной просьбе Е.И. Якушкина в этот последний период своей жизни И.И. Пущин написал свои «Записки о Пушкине», вызвавшие высокую оценку Герцена. Любя Пушкина, почитая его «не только как гениального поэта, но и как лучшего и образованнейшего из людей его времени», И.И. Пущин ревностно собирал его стихотворения, по цензурным соображениям не вошедшие тогда в печать.

По воспоминаниям В.П. Буренина, жившего одно время в фонвизинском доме в Марьине, в кабинете И.И. Пущина, кроме томов сочинений Пушкина издания Анненкова, был ещё один добавочный том такого же формата, но с чистыми листами. «Иван Иванович незадолго перед своей кончиной предполагал записать в этом томе стихи, не бывшие в печати, которые он успел собрать, но болезнь, а потом смерть не дали ему осуществить это намерение».

Умер И.И. Пущин 3 апреля 1859 года и погребён в Бронницах рядом с братьями Фонвизиными.

В Московской губернии после возвращения из Сибири в 1859 году поселился А.В. Поджио. Некоторое время он жил в имении своего знакомого Дарагана в селе Никольском Звенигородского уезда, а с осени 1861 года переехал в село Шуколово Дмитровского уезда, принадлежавшее Е.С. Молчановой - дочери С.Г. Волконского.

В этом глухом углу, занесённом зимой снегом, а осенью и весной отрезанном от внешнего мира бездорожьем, Поджио оказался почти в полном одиночестве. Лишь изредка его навещали Волконские, но однажды зимой приехал его сибирский ученик - известный впоследствии врач Н.А. Белоголовый. По воспоминаниям последнего, с «новыми гражданами», как Поджио называл недавних крепостных, у него установились самые хорошие отношения. «Они ценили его прямодушие и искренность, не боялись никаких подвохов с его стороны и при всяком недоумении шли к нему за советами и разъяснениями».

Иначе у Поджио сложились отношения с владельцами соседних имений - закоренелыми крепостниками. В это переходное время отмены крепостного права ему приходилось неустанно бороться с всевозможными препятствиями, чинимыми ими на каждом шагу. Угнетал Поджио и полицейский надзор, установленный за ним сразу же по приезде в Шуколово.

В феврале 1862 года А.В. Поджио писал Е.И. Якушкину: «Я не перестаю быть предметом заботливости попечительного местного моего правительства. Князь Оболенский, земский исправник Дмитровского уезда, в бумаге своей к здешнему становому изволил повелеть за мной самый бдительный надзор... Сильные удары судьбы в молодые мои годы менее были для меня чувствительны, чем все эти булавочные уколы при моей старости».

Окружённые «глазами» и «ушами» III Отделения, испытывая постоянный произвол местных властей, декабристы очень скоро убедились, что переезд из Сибири явился для них продолжением прежней ссылки, только в новых местах и в отдалении друг от друга. «Хорошо ли мы сделали, что распустили навсегда нашу колонию, вышли в отставку на покой, под надзор полиции?» - спрашивал в одном из писем у своих друзей Г.С. Батеньков.

Говоря о гонениях со стороны правительства, В.И. Штейнгейль писал: «Итак я снова попал в положение столь же странное, как и тяжкое, тяжкое до того, что едва ли не тяжелее ссылочного».

Доведённый до отчаяния мелочным преследованием и придирками местного начальства, Д.А. Щепин-Ростовский обратился после «амнистии» к шефу жандармов с просьбой разрешить ему уехать за границу или возвратиться назад в Сибирь.

«Здесь жить невозможно, - писал он в прошении. - Становому и пьяному попу велено доносить обо мне, на мысль наложены оковы...»

В таком же положении находились и многие другие декабристы, вернувшиеся из Сибири.