Н.В. Басаргин

[Воспоминания об А.А., Н.А., М.А. Бестужевых, об И.Д. Якушкине, И.И. Пущине, М. К. Кюхельбекере, П.И. Пестеле, М.П. Бестужеве-Рюмине, С.П. Трубецком].

Начинаю эту статью под влиянием не совсем приятного впечатления после прочтенных мною в трех книжках «Отечественных записок» 1860 года писем покойного Марлинского (А.А. Бестужева)1. Не могу понять цели их издания, а тем более причин, побудивших его родных передать во всеуслышание то, что писалось им для самых только близких лиц, где он часто говорит с ними не только нараспашку, но даже преувеличивая свои недостатки, чтобы представиться чем-то вроде дона-Жуана mauvais genre*. Это жалкое самообольщение было, как кажется, семейной принадлежностью всех братьев Бестужевых.

Двух из них - Николая и Михаила - я знал очень коротко и был с ними дружен. Оба они, в особенности первый, при кротком, уживчивом характере, добром прекрасном сердце, при замечательных нравственных и умственных достоинствах имели несчастную слабость донжуанствовать, и не столько на деле, сколько для того, чтобы пользоваться незавидной репутацией львов нынешнего века, против которых ни одно женское сердце не может устоять.

Разумеется, все те, кто хорошо их знали, смотрели на это снисходительно и, отдавая полную справедливость их достоинствам, извиняли в душе такой безвредный для других недостаток, но не менее того, однако же, он давал часто повод к смешным сценам и невольно заставлял улыбаться людей самых серьезных. К этому надо присоединить, что, не обладая великосветским образованием и не зная так называемый jargon du monde* и всех требований и правил высшего общества, они нередко давали право смеяться над собою тем, кто во многих других отношениях стоял гораздо их ниже.

*Дурного тона  (франц.).

Чтение писем А.А. Бестужева еще более убедило меня, что этот недостаток был у всех у них общий, и я бы, конечно, не стал о нем упоминать, если бы г. Семевский и те, которые передали ему письма Марлинского2, не выставили его перед публикой - ей же, конечно, нисколько не занимательно знать о страсти к донжуанству одного из бывших своих любимцев. Что Александр Бестужев при многих своих литературных достоинствах был фразер - это уже давно доказано. Что в его произведениях более фраз и мыльных пузырей, чем существенных достоинств (может быть, вследствие тогдашнего духа времени), в этом все согласны.

Но зачем же делиться с публикой его самохвальством, его ложными понятиями о чести (смотри те письма, где он говорит о благосклон­ности к нему женщин и об обольщении жены своего товарища по несчастью Б[улгари], у которого он гостил в Керчи и которому он так худо заплатил за доверие и гостеприимство)3. Этого публике вовсе не нужно было знать, ибо оно нейдет нисколько к делу и только налагает какую-то грустную оттушевку на такую личность, которая пользовалась и стоила общественной симпатии. Если бы предавать гласности все поступки и помышления лиц, более или менее известных по своей деятельности в разных сферах общественной жизни, то не было бы ни одного из них, который бы сохранился чистым в памяти соотечественников.

Есть деяния и поступки, которые принадлежат всеобщему обсуждению, которые составляют достояние гласности, открывайте, выставляйте их. Когда государственный литературный деятель вследствие ложного понимания публики, не знающей его тайных действий и намерений, стоит в глазах общества на незаслуженном пьедестале, вы имеете полное право свести его с него или, наоборот, если он не оценен как следует, если не пользуется тем почетом, который заслужил, или, что хуже, если искажают его благонамеренные полезные цели и действия, вы даже обязаны, имея к тому возможность, восстановить его в общественном мнении.

Но, с другой стороны, есть много таких поступков и действий, которые не имеют ничего общего с публикой, которые могут только обсуждаться в семейном близком кругу и в которых виновный должен отдавать отчет свой только совести или своему духовнику, таких, по моему мнению, не следует касаться, не следует предавать гласности. Какая, например, нужда публике знать, что А[лександр] Бестужев любил донжуанствовать, что имел в этом отношении ложные нравственные понятия или что он любил иногда писать высокопарные французские письма, не зная хорошо французского языка и делая ошибку на ошибке.

Письма его предназначались <нрзб.> для знания братьями, сестрами, он никогда не воображал, чтобы они могли сделаться достоянием публики. Зачем же, таким образом, выставлять его в более или менее смешном виде. Это не услуга и не почитание его таланта, скорее недоброжелательство, и я удивляюсь, как могли согласиться его родные на эту неблаговидную выставку его личности.

*Светская манера разговора (франц.).

Напрасно стали бы мне возражать, что издатель имел в виду благонамеренную цель представить его откровенный, несколько легкомысленный характер, готовый всегда увлекаться, и тем объяснить в хорошую сторону то, что бросало на него невыгодную тень. Но достиг ли он цели, и нужно ли было это? Смешная сторона останется всегда смешной, а противонравственный поступок никогда не будет чистым. Что А[лександр] А[лександрович] был человек добрый, с любящей душой, вполне преданный своим родным (это он беспрестанно доказывал), не говоря о его храбрости, ибо не считаю ее большим досто­инством, что он имел дарование и как литератор пользовался в свое время большим влиянием на общество. Все это несомненно и не требует доказательств.

Но что вместе с тем характер его был легкомыслен, не имел твердости, что убеждения его не были прочны и часто изменялись при каждом обстоятельстве, что он гонялся более за призраками, чем за существенным, жертвовал будущей своей оценкой и своей репутацией, как человек и литератор, для преходящей минуты, что его преувеличенное о себе мнение доходило до самообожания, одним словом, что он, подобно всем людям, имел и много достоинств и много недостатков - этого всего тоже нельзя не признать.

Хотя Н.И. Греч, сравнивая его с К[ондратием] Ф[едоровичем] Р[ылеевым], отдает ему преимущество перед последним4, но, несмотря на такой авторитет, я не только не убежден в том, но скажу более, что их обоих нельзя даже сравнить между собою. Р[ылеев] был человек с твердыми непоколебимыми убеждениями, с положительным, хотя и пламенным взглядом на то, что входило в круг тогдашнего мышления. В нравственном отношении он был безукоризнен.

Такие личности, как К[ондратий] Ф[едорович], или погибают, что и случилось с ним, или становятся в голове своего поколения, оставляя после себя незабвенное имя в потомстве. Бестужев же был человек обыкновенный, и если бы не его временные литературные успехи, то никто бы даже и не знал о его существовании.

Во многих отношениях покойный брат его Ник[олай] Ал[ександрович] стоит гораздо его выше. По способностям своим, по своей деятельности он был весьма замечательною личностью. Чем не занимался он? И литературой, и живописью, и механикой. У него были золотые руки, все же, что он делал, исполнялось им с большой отчетливостью и знанием дела. Характер у него был самый уживчивый, кроткий, добрый, веселый. Не будь в нем несчастной склонности к донжуанству (которая, в сущности, и в Сибири, где он провел век свой, никому не вредила, исключая его самого, и то со смешной стороны своей), он далеко бы выходил из ряда обыкновенных людей. Le ridicule gens du monde est quelquefois piusqua un depense*.

Грустно подумать, что сестры и близкие покойного Марлинского, из каких-нибудь вещественных выгод для живущих, не подумали о том, что могут повредить репутации так много любившего их брата. Желательно, чтобы это было сделано ими скорее по необдуманности, нежели из материального расчета.

Скажу теперь несколько слов о нас самих, т[о] е[сть] о тех из наших сибирских изгнанников, которые вследствие манифеста или возвратились в Россию, или остались доживать свой век в Сибири. Четыре года прошло с тех пор, как состоялся этот манифест. Он застал в живых только 25 человек и то более или менее дряхлых стариков5. В продолжение последних четырех лет многие из этих оставшихся уже переселились в вечность. В России не стало Якушкина, Тизенгаузена, Пущина, Бригена, Щепина-Ростовского. В Сибири - Башмакова, Кюхельбекера, Бечаснова.

*Смешное в глазах общества есть нечто большее, чем недостаток (франц.).

Некоторые из умерших были люди замечательные и оригинальные по своим нравственным качествам и своему характеру, и я не считаю лишним описать тех из них, кого я более знал. С Якушкиным, Пущиным и Тизенгаузеном я прожил около десяти лет в городке Ялуторовске Тоб[ольской] губ[ернии], а с двумя первыми прежде этого десять лет в Петровской тюрьме.

Иван Дмитриевич Якушкин по своему уму, образованию и характеру принадлежал к людям, выходящим из ряду обыкновенных. Отличительная черта его характера была твердая, непреклонная воля во всем, что он считал своей обязанностью и что входило в его убеждения. Будучи предан душою всему прекрасному, всему возвышенному, он был отчасти идеалист, готовый жертвовать собой для пользы ближнего, а тем более для пользы общественной.

Об себе он никогда не думал, нисколько не заботился ни о своем спокойствии, ни о своем материальном благосостоянии. В последнем отношении он доходил даже до оригинальности. Имея очень ограниченные средства, он уделял последние на помощь ближнему и во все время жительства своего в Сибири не мог завести себе даже шубы. В Ялуторовске, без всяких средств, он вздумал завести школу для бедного класса мальчиков и девиц и одною своею настойчивостью, своей деятельностью и, можно сказать, сверхъестественными усилиями достиг цели. Для этого он в течение 10 лет должен был бороться не с одними материальными надобностями, но и с препятствиями внешними.

Правительство строго воспрещало, чтобы кто-либо из нас имел влияние на воспитание юношества. За этим предписывалось наблюдать местным властям, от которых нельзя было скрывать его участия. Начались доносы, следствия, происки недоброжелателей из местных чиновников, смотревших на нас, как на порицателей такого порядка, с которым были существенно соединены их выгоды и их значение. Все это надобно было терпеть и кое-как улаживать.

К чести высших губернских властей должно сказать, что они в этом случае постоянно были на стороне полезного дела и хотя явно не могли  защищать того, что касалось до нас, часто под сурдинку содействовали намерениям Якушкина и одобряли его прекрасную цель. Вскоре сказались благодетельные следствия заведенной им школы. Простой народ с радостью отдавал в них своих детей, которые кроме рукоделия и первоначального научного образования получили тут и некоторое нравственное воспитание.

Якушкин по целым дням проводил с учениками и ученицами, сам учил их, наблюдал за преподавателями и их руководил. Часто даже помогал бедным из своего тощего кошелька и нисколько не затруднялся просить у каждого, имеющего способы помочь нуждам школы. Пользуясь общим уважением, он воспользовался этим, чтобы где только возможно приобретать материальные средства для основанного им заведения. Пример его подействовал и на высшие местные власти.

В Тобольске и Омске само начальство завело подобные женские учебные заведения, которые по значительности своих средств получили, разумеется, и большее развитие. Ялуторовская школа, несмотря на бедные свои способы, не только существовала во все время пребывания нашего в Сибири, но и теперь даже продолжает существовать под ведением местного училищного начальства. Можно положительно сказать, что общественное женское образование низших классов народонаселения Тоб[ольской] губернии многим обязано И.Д. Якушкину.

В частных сношениях он отличался замечательным прямодушием и был доверчив, как ребенок. Будучи весьма часто обманут, он никогда на это не жаловался. Горячо вступался за хорошую сторону человеческой природы, не обращал никакого внимания на худую и всегда заступаясь за тех, кто нарушал какой-нибудь нравственный закон, приписывая это не столько испорченности, сколько человеческой слабости.

Одного только не прощал он и в этом отношении был неумолим. Это - лихоимства. Ничто в его глазах не могло извинить взяточника. Конечно, в этом случае он иногда противоречил самому себе и своему снисхождению к остальным недостаткам человечества. Но именно это-то и служит доказательством, что суждения его не были плодом необдуманной и принятой без убеждения мысли. К этому надобно присоединить, что он любил горячо спорить и всегда готов был вступиться за того, кто не мог или не умел сам себя защитить.

Были в нем также и недостатки, но они еще более высказывали прочие его достоинства. Например, он был большой систематик и доходил в этом отношении иногда до упрямства. Приехавши в Ялуторовск, он остановился на прескверной квартире и прожил в ней двадцать лет, именно потому, что все советовали ему переменить ее, а ему хотелось доказать, что можно жить во всяком жилище. Не раз он бывал даже оттого болен, но никогда не признавал настоящую причину и не любил, когда ему напоминали об ней.

Пришло ему также в голову, что полезно купаться в самой холодной воде, - он вздумал испытать это на себе и отправлялся каждый день на Тобол в ноябре даже месяце при 5 и 6 градусах морозу. Выйдет, бывало, из реки синий, измерзший, с сильной дрожью и уверяет, что это чрезвычайно приятно и полезно. Впрочем, раз простудившись жестоко и получив горячку, он принужден был отказаться от этого удо­вольствия, хотя и не сознавался, что причиной болезни было осеннее купание.

Возвратившись в Россию к сыновьям своим, он прожил только несколько месяцев. Главной причиной его кончины было невнимание и неизвинительное равнодушие местного московского начальства. В Москву, где в то время служил его сын, он приехал зимой 1857 г., больной, надеясь тут отдохнуть от дальней дороги и поправиться.

Но генерал-губернатор Закревский* требовал непременно, чтобы он выехал из столицы на основании манифеста. Родные и некоторые знакомые Якушкина уговаривали  его  просить государя о позволении остаться в Москве, но он, никогда и ни о чем не просивши во всю жизнь, не хотел изменить своему правилу и уехал в деревню Тверской губернии, принадлежавшую одному из старых его сослуживцев 6). Там он без врачебных пособий и при худом помещении опасно занемог, так что сын его, получив разрешение на его жительство в столице, должен был сам ехать, чтобы довезти его. Через два месяца его не стало. Мир праху твоему, добрый и благородный товарищ. Жалеть о нем нечего. Ему легко и хорошо в лучшем мире.

*Я также на себе испытал бесчувствие бывшего г[енерал]-губ[ернатора] Закревского. Приехавши в Москву вскоре после Якушкина, больной и измученный дальнею и скверною дорогою, не имея достаточных сил ехать к г [енерал]-губ[ернатору], я послал жену мою попросить его дозволения прожить мне в Москве до летнего времени. Закревский хотя принял ее очень вежливо, но никак на это не согласился, а на возражение моей жены, что я так болен и слаб, что едва хожу по комнате, отвечал: «Это одна и та же история, все возвратившиеся из Сибири жалуются и на болезнь, и на усталость». Как будто не естественно, что дряхлые, болезненные старики, проехавши более 2-х или трех тысяч верст по скверной зимней дороге, имеют нужду в отдохновении. Несмотря на болезнь, я принужден был отправиться из Москвы в самую распутицу в начале апреля месяца и кое-как добрался до Курска, где и остановился до лета.

Другой ялуторовский товарищ мой - Пущин, умерший в России в 1859 году7, был общим нашим любимцем, и не только нас, т[о] е[сть] своих друзей и приятелей, но и всех тех, кто знал его хотя бы сколько-нибудь. Мало найдется людей, которые бы имели столько говорящего в их пользу, как Пущин. Его открытый характер, его готовность оказать услугу и быть полезным всякому, его прямодушие, честность, в высшей степени бескорыстие высоко ставили его в нравственном отношении, а красивая наружность, особенный приятный способ объясняться, умение кстати безвредно пошутить и хорошее образование* увлекательно действовали на всех, кто был знаком с ним и кому случалось беседовать с ним в тесном дружеском кругу.

Происходя из аристократической фамилии (отец его был адмирал)8 и выйдя из лицея в гвардейскую артиллерию, где ему представлялась блестящая карьера, он оставил эту службу и перешел в статскую, заняв место надворного судьи в Москве. Помню и теперь, как всех удивил тогда его переход и как осуждали его, потому что в то время статская служба, и особенно в низших инстанциях, считалась чем-то унизительным для знатных и богатых баричей. Его же именно и была цель показать собою пример, что служить хорошо и честно своему отечеству все равно где бы то ни было, и тем, так сказать, возвысить уездные незначительные должности, от которых всего более зависит участь низших классов. Надобно сказать, что тогда он уже принадлежал к обществу и, следовательно, полагал, что этим он исполняет обязанность свою как полезного члена в видах его цели9.

*Он воспитывался в лицее и вышел в первый выпуск вместе с поэтом Пушкиным, князем Горчаковым, нынешним министром иностранных дел, и многими другими, заслужившими почетное имя между русскими сановниками, учеными и литераторами.

В Чите и Петровском, находясь вместе со всеми нами, он только и хлопотал о том, чтобы никто из его товарищей не нуждался. Присылаемые родными деньги клал почти все в общую артель и жил сам очень скромно, никогда почти не был без долгов, которые при первой высылке денег спешил уплатить, оставаясь иногда без копейки и нуждаясь часто в необходимом. Это бескорыстие, или, лучше сказать, бессребреность доходила до крайних пределов и нередко ставила его самого в затруднительное и неловкое положение; но он всегда умел изворачиваться без вреда своей репутации и не нарушая правил строгой честности.

Нельзя сказать, чтобы и он не имел своих недостатков. Мнение света, то есть людей его знающих, слишком много значило для него, и нередко он поступал вопреки своему характеру и правилам, чтобы заслужить одобрение большинства. Кроме того, у него была и еще слабость: это особенное влечение к женскому полу. Покуда он был молод, ее мало кто замечал и всякий более или менее извинял его, под старость же она казалась в строгом смысле предосудительной, хотя в отношении его и прощалась теми, кто хорошо его знал, ибо вполне искупалась многими другими его прекрасными качествами. Впоследствии именно эти недостатки были причиною его неблагоразумной женитьбы и отчасти преждевременной кончины10.

Упомяну также в нескольких словах о Михаиле Карловиче Кюхельбекере, умершем в 1858 г. в Сибири. Он отличался неимоверною добротою и оригинальностью характера. Служив отлично в морской службе в Гвардейском экипаже, он пользовался репутацией дельного и деятельного офицера. В [1]825 году, возвратясь из кругосветного путешествия, он вскоре был взят 14 декабря на площади, куда явился вместе с прочими товарищами своими и частью Гвардейского экипажа. Будучи осужден, он и в день сентенции, возвратясь в свой каземат, не столько думал о себе, сколько о других. У него был Денщик, который хорошо ему служил и которого он очень любил. Предвидя его незавидную будущность, если ему придется воротиться в экипаж и поступить во фронт, Кюхельбекер вздумал написать о нем в[еликому] к[нязю] Михаилу Павловичу и просил своему денщику его покровительства.

Эта просьба была довольно  оригинальна, потому что он был осужден именно за то, что не допустил в[еликого] к[нязя] подойти и говорить с войсками, вышедшими на площадь, и даже угрожал ему тем, что он вынужден будет приказать стрелять по нем11. К чести великого князя, надобно прибавить здесь, что он уважил просьбу Кюхельбекера и взял денщика к себе. В Чите и Петровском он нас всех очень занимал рассказами о своих путешествиях и во время болезни кого-либо из нас исправлял постоянно должность сестры милосердия. Отправляясь из Петровского в 1832 г. и будучи поселен за Байкалом в Баргузине, он вскоре женился и остался тут навсегда, потому что большое семейство и скудость средств не позволяли ему и думать о возвращении в Россию. Там он был всеми любим и при материальных недостатках своих находил возможность помогать неимущим и делиться с ними последним.

Я бы мог также припомнить кое-что и о прочих товарищах, имевших каждый, в свою очередь, и свои достоинства, и некоторые, может быть, недостатки, но, не имев с ними близких отношений более 20 лет, я опасаюсь сказать что-нибудь несправедливое.

Недавно мне случилось пробежать Донесение тайной следственной комиссии и Верховного уголовного суда над государственными преступниками 1825 г., а также и то, что печаталось тогда в русских газетах и журналах. Боже мой, в каких ужасных красках изображены все обвиненные. Время и обстоятельства частью оправдали их перед потомством, и, вероятно, я не ошибусь, если скажу, что теперь уже никто не верит тому, что писалось тогда по заказу угодниками власти; Впрочем, удивляться тут нечему.

В тридцать пять лет многое изменилось в понятиях общества: многое черное сделалось белым, а многое белое - черным. Многое из того, за что мы были осуждены, составляет теперь предмет ожидаемых реформ. Об этом пишут, рассуждают и говорят во всеуслышание. То, что ныне делается не только безнаказанно, но за что даже награждают, - за то именно 35 лет тому назад мы были осуждены, сосланы и томились в темницах. Если бы это же самое случилось 100 лет назад, нас бы, вероятно, колесовали, четвертовали, резали языки, били кнутом и т. д. За примерами недалеко ходить в русской истории XVIII столетия.

С другой стороны, нельзя не подумать, как странны бывают понятия и суждения людей. Все оправдывается успехом. Ныне Гарибальди герой, Наполеон III великий человек потому именно, что удача на их стороне. Если бы первый был разбит при высадке в Сицилию и взят в плен, он был бы злоумышленник, разбойник, одним словом, человек самый вредный для общества, и большинство рукоплескало бы его казни. Если бы второму не удался переворот 2 декабря 1852 г., его бы судили, как клятвопреступника, как возмутителя, и общественное мнение не сказало бы даже слова в его пользу12.

Жестоко, безнадежно бы было нравственное положение тех, кто, жертвуя собой для общей пользы, потерпит неудачу и вместо признательности и сожаления подвергнется несправедливому осуждению современников, если бы для них не существовало истории, которая, внеся в скрижали свои совершившийся факт, постепенно с течением времени очищает их от всяких неправд и представляет потомству в настоящем виде. А как человечество хоть и незаметно, но с каждым днем идет вперед, рассеивая покрывающий его мрак, то да утешатся все те, кто действует во имя успеха и страдает в этой временной жизни за свою благую цель. Настанет, несомненно, та минута, когда потомство признает их заслуги и с признательностью станет произносить их имена.

Такая участь ожидает со временем память пяти страдальцев,  погибших на эшафоте в июле  1826 года.

Двух из них я знал и потому вменяю себе в обязанность вспомнить о них, изложив мое о них, так сказать, мнение.

С Павлом Ивановичем Пестелем я был коротко знаком и могу смело сказать, что мое суждение о нем будет основано на самых положительных данных. Когда он погиб, ему был 31 год. Он был старшим сыном известного сибирского генерал-губернатора Пестеля, получил хорошее образование и был выпущен из камер-пажей офицером в гвардию в 811 году вместе с нынешним министром двора13. В кампании 1812 года он находился адъютантом при графе Витгенштейне и обращал на себя внимание усердием, деятельностью, отличился во многих сражениях, даже, кажется, был ранен14 и слыл за дельного офицера и способного исполнителя.

Возвратясь в Россию штаб-ротмистром гвардии со многими знаками отличия15, он остался при графе и заведовал его личной канцелярией, пользуясь полною его доверенностью. По вступлении в общество, которого он был одним из учредителей, он неутомимо занялся изучением политических и экономических наук, посвящая на это все свободное от службы время. Обладая замечательным умом, даром слова и в особенности даром ясно и логически излагать свои мысли, он пользовался большим влиянием на своих товарищей по службе и на всех тех, с кем он был в коротких отношениях. Я познакомился и сблизился с ним в 1820 году в м[естечке] Тульчиые, где тогда находилась главная квартира 2[-й] армии. В это время он имел преобладающее влияние на всю тогдашнюю молодежь и пользовался этим влиянием не из самолюбия, а для того, чтобы действовать в пользу общества и его цели, будучи сам готов на все для этого пожертвования.

Я давно знаю один из его поступков, который делает ему большую честь. Он готов был пожертвовать всеми своими служебными выгодами, чтобы достичь одного полезного для общества результата. Это, однако, не состоялось. Но при всем уме своем Пестель имел также недостатки. Желание подчинить своим идеям убеждения других было одним из них. Кроме того, он часто увлекался, и в серьезных политических разговорах, особенно когда встречал противоречие, доходил до крайних пределов своих выводов и умозаключений. Это давало иногда повод к таким разговорам, которые хотя и не имели определенной цели, но в то время посеяли разномыслие и внушали некоторое опасение во многих членах общества, а впоследствии при следственных допросах были причиною осуждения многих невинных в злых умыслах против правительственных лиц.

Все это происходило оттого, что в жару прений он, желая усилить доказательства, увлекался против собственной воли и потом иногда сам сознавался в том. Нельзя также не упомянуть здесь о том, что он не имел способности внушать к себе полного доверия. Причиною этого были нередко его хотя и правдивые, но довольно резкие замечания насчет тех лиц, с которыми он был тесно связан по обществу, которые невольно заставляли присутствующих сомневаться в его искренности.

Исключая этих недостатков, я не знаю, в чем бы можно было упрекнуть Пестеля. Сколько я ни припоминаю теперь его поведение в обществе во все время, пока мы жили в Тульчине, я не нахожу ничего такого, в чем бы можно было обвинить его. Что Он действовал прямо, Честно, без всякой задней мысли в отношении себя, что он видел в обществе не средство к своему возвышению, а цель достичь желаемых результатов для блага России, в том я не только не сомневаюсь, но готов везде и всегда утверждать это.

Судя его как человека, можно находить в нем много погрешностей, недостатков, уклонений от строгих правил нравственности, но и тут честность, бескорыстие, равнодушие к материальным выгодам и потребностям жизни составляли отличительные черты его характера. Как член же общества, как деятель политический, в первый раз задумавшийся в России об общественном перевороте не в пользу лица, а в пользу народного блага, он, кроме выше приведенных мною недостатков, зависевших не от него собственно, был, по моему мнению, вполне безукоризнен.

Многими подробностями из его жизни в Тульчине я мог бы подтвердить мое о нем заключение, но предоставляю потомству подробно разобраться и оценить эту замечательную личность своего времени.

Другой из пяти казненных, с которым я познакомился и сблизился в крепости, когда уже нас судили, был Михаил Бестужев-Рюмин. Я был помещен в начале моего заключения в таком сыром и душном каземате, что вскоре я сделался серьезно болен и потому по настоянию крепостного доктора был переведен в другой, более просторный. Когда я вошел в мое новое мрачное жилище, то от нечего делать я стал ходить по комнате и в это время услышал, что в соседнем со мною каземате кто-то напевал казацкую песню об изнывающем пленнике. Голос показался мне знакомым: «Est се n'est pas vous monsieur Viviens?»* - спросил я. (Вивиен был один из моих тульчинских знакомых и служил офицером в Польской уланской дивизии.) - «Et vous le connaissez, cher cama-rade? - отвечал он мне. - Puis j'aussi vous demande Sans indiscretion qui etes vous»**. Назвавши себя, я, в свою очередь, спросил, с кем я имею утешение быть соседом.

*Это не вы, господин Вивиен? (франц).

**Вы его знаете, дорогой товарищ? Позвольте мне также вас спросить, кто вы такой (франц.).

«Я Бестужев-Рюмин», - отвечал он, и вместе с этим я услышал бряцание кандалов.

Таким образом мы познакомились. В крепости не то, что в свете, связи делаются скоро. Потребность сочувствия и утешительное развлечение сообщать друг другу свои затворнические мысли располагают узников к доверию и откровенности, чем нередко, разумеется, пользуются соглядатаи ко вреду их. Может быть, то же было и с ним. Во всяком случае, мы хотя с Бестужевым и опасались этого, но, откинув излишнюю осторожность, продолжали говорить между собой при всяком удобном случае.

В нашем тогдашнем положении скрывать себя друг перед другом не было надобности, и потому я убежден, что в пять месяцев, мною с ним проведенных, я узнал его лучше, чем бы в пять лет при другой обстановке и при других обстоятельствах. Да и к тому же у него был такой характер, что он даже не умел себя скрывать. Это было пламя, которое ярко вспыхивало при одной капле масла. Все в нем доходило до крайних пределов, до какого-то фанатизма.

Преданность его к людям, которых он любил, не имела границ и готова была на все жертвы, не исключая даже слепого безотчетного повиновения их воле. Это был в полном смысле слова Магомедов сеид16. Не думаю, чтобы собственные убеждения его были тверды, но, по крайней мере, в свое время он был искренен, и он ни за что бы не изменил им, покуда сам не признал бы их ошибочность.

Доверие его походило на детское (да и ему было всего 22 года)17. Не имея никаких задних мыслей, будучи на совести всегда чист, он не затруднялся передавать каждому все то, что было у него на душе; готов был при каждом случае сознаться в своей ошибке, хотя бы это было десять раз на день. Образование по-тогдашнему он получил прекрасное, знал французский, немецкий и английский языки и хорошо, правильно изъяснялся на них.

Очень много читал, любил музыку и хоть не обладал обширным умом, подобно Пестелю, но даже и в этом отношении мог обратить на себя внимание. Говорил он хорошо, но всегда скоро и восторженно. Воспламенялся очень легко и особенно при Таком рассказе или разговоре, который затрагивал сердечные его струны. Я очень сожалею, что, познакомясь с ним так  коротко, я  не мог видать его физиономии*, но мне говорили, что она была очень выразительна, в особенности глаза, которые при малейшем душевном волнении, а оно случалось при каждой интересовавшей его беседе, воспламенялись как искры и находились в беспрестанном движении.

Любовь его к Сергею Ивановичу Муравьеву-Апостолу доходила до обожания, и я уверен, что в последние минуты мысль, что их ожидает одна и та же участь, утешала и того, и другого.

.... Остальных трех я не знал. Рылеева мне случалось видеть два раза в Петербурге у общего нашего знакомого А.О. Корниловича, а с Муравьевым-Апостолом я один раз встретился на станции около Киева. Каховского же ни разу не видал, даже до сентенции не слыхал об нем.

Приехавши в Москву в ноябре месяце 1860 года, чтобы провести в ней зиму, я нашел в ней только одного из сибирских товарищей своих, князя Трубецкого, семидесятилетнего старца. Не суждено было мне увидаться с ним. Приехал я больной и никуда не мог выезжать. Он тоже был нездоров, и потому каждый из нас ожидал выздоровления, чтобы приехать к другому. Но вдруг я поражен был неожиданной вестью о его смерти. У него ночью сделался паралич сердца, и он скончался в несколько минут.

Не стану говорить ни о горести его детей, ни о том сочувствии, которое оказали ему не только те, кто его знали, но и все мыслящие люди нашей древней столицы. Скажу лучше несколько слов об этой замечательной личности в наш эгоистический век - замечательной не по твердости характера или по каким-либо принадлежностям гениальных умов, но по своей любви к ближнему, по неимоверной доброте души и той всегдашней готовности, с которою он рад был с полным самопожертвованием идти на помощь кому бы то ни было, и особенно друзьям своим. Трубецкой, как известно, играл незавидную роль в происшествии 14 декабря. Когда он прибыл в Восточную Сибирь вместе с прочими, начались его нравственные испытания, а с тем вместе выказались в  полном свете его душевные качества.

*Мы разговаривали через две деревянные стены наших казематов, между коими был коридор, но выходить и видеть друг друга никак не могли.

Долгое время товарищи его не могли иметь к нему того сочувствия, которое было общим между ними друг к другу. Он не мог не замечать этого, и хотя ни одно слово не было произнесено в его присутствии, которое бы могло прямо оскорбить его, не менее того, однако, уже молчание о 14 декабря достаточно было, чтобы показать ему, какого все об нем мнения. Около года продолжалось это тягостное для него положение, но ни одного ропота, ни одной жалобы не было слышно с его стороны. Наконец, его доброта, кротость победили это неприязненное чувство, и мы все от души полюбили его.

Да и могло ли быть иначе, когда мы узнали эту прекрасную душу, этот невозмутимо кроткий, добрый характер? Сколько раз у больных товарищей своих просиживал он по целым ночам, с какой деликатностью, предупредительностью старался он разделять свои вещественные средства с неимевшими их. С каким участием разделял он и скорби и радости каждого из нас, наконец, как благородно, как, Скажу даже, великодушно вел он себя в отношении тех, которые наиболее осуждали его!

Конечно, эти осуждения были отчасти справедливы, но много ли вы найдете людей, которые, признавая даже себя виноватыми в чем бы то ни было, безропотно, с кротостью и достоинством покорятся всем следствиям своей ошибки или слабости. Вся же его вина в отношении общества нашего и товарищей своих состояла в том, что у него недостало твердости характера в ту минуту, когда она была нужна для выполнения принятой добровольно на себя обязанности.

ГАРФ. Ф. 279. Оп. 1. Д. 170. Л. 1-3. Д. 171. Л. 2-9.

Автограф воспоминаний с многочисленными исправлениями и дополнениями составляет два отдельных дела: 170 под названием «Воспоминания Басаргина о А.А., Н.А., М.А. Бестужевых» и 171 - «Воспоминания Басаргина о И.Д. Якушкине, И.И. Пущине и др. и статья Басаргина о политике России». Статья Басаргина о внешней политике России, являвшаяся черновиком четвертого отдела «Записок», впоследствии была из дела 171 вынута и образовала самостоятельное дело 180 под названием «Записки Н.В. Басаргина о Крымской войне и внешней политике России».

Н.В. Басаргин не озаглавил специально воспоминания о своих товарищах, хотя явно намеревался опубликовать написанное, о чем говорит тот факт, что в самом тексте сочинения оно квалифицировано как   статья.

Впервые с большими текстуальными погрешностями по сравнению с подлинником воспоминания были опубликованы Е.Е. Якушкиным в журнале «Каторга и ссылка» (1925, № 18 (5), с. 162-175). Исходя, видимо, из внешнего признака, Е.Е. Якушкин считал, что в каждом деле находится самостоятельное воспоминание (там же, с. 161). Такая точка зрения противоречит содержанию воспоминаний, которые объединены Н.В. Басаргиным фразой, открывающей вторую часть припоминаний мемуариста (наст, изд., с. 330).

Рассматривая воспоминания как целостное произведение, составитель дал им условное название.

Воспоминания были написаны в июле - дек. 1860 г. и, по справедливому наблюдению Е.Е. Якушкина, явились последним сочинением в литературном наследии Н.В. Басаргина. В настоящем издании воспоминания печатаются по автографу с учетом всех исправлений и дополнений, которые специально не оговариваются.

1 Семевский М. И. Александр Александрович Бестужев (Марлинский). 1797-1837//Отеч. зап. 1860. Т. 130. Май. Отд. 1. С. 121-166; Июнь. Отд. 1. С. 299-348; 1860. Т. 131. Июль. Отд. 1. С. 43-100.

2 Девяносто шесть писем А.А. Бестужева-Марлинского к братьям Николаю, Михаилу и Павлу за 1831-1837 гг. не случайно попали к М.И. Семевскому, будущему учредителю и издателю журнала «Рус. старина», начавшего выходить с  1870 г. Еще  с конца 1850-х гг. М.И. Семевский энергично собирал материалы о братьях Бестужевых (Воспоминания Бестужевых. М.; Л., 1951. С. 424-474). Все письма А.А. Бестужева, опубликованные в «Отечественных записках», М.И. Семевскому передал близкий знакомый погибшего поэта и писателя и его родных Александр Николаевич Креницкий. Он же получил их от матери А.А. Бестужева и от его брата Павла (Отеч. зап. 1860. Т. 130. Май. Отд. 1. С, 123).

3 Под криптонимом Б. подразумевался член Южного общества декабристов Николай Яковлевич Булгари (1803-1841), осужденный по VII разряду. После отбытия годичного тюремного наказания он служил с 1827 г. рядовым в армии. В 1832 г. получил офицерский чин прапорщика. В 1835 г. уволился с военной службы и определился переводчиком в Керченскую таможню.

Летом 1836 г. и вторично в декабре А.А. Бестужев жил в Керчи, и у него возник роман с женой Н.Я. Булгари Антуанеттой Романовной, о чем он с циничной откровенностью поведал младшему брату (см. письмо к Павлу от 3-5 апр. 1837 г.//Отеч. зап. 1860. Т. 131. Июль. Отд. 1. С. 72-73. Ср.: Левин Ю.Д. Смерть русского офицера. Неизвестное письмо А.А. Бестужева (Марлинского) // Освободительное движение в России. Саратов, 1975. Вып. 4. С. 104-105).

4 М.И. Семевский включил в качестве пояснений к письмам А.А. Бестужева представленные ему Н.И. Гречем отрывки из воспоминаний, правда, сделав в них большие купюры.

Н.В. Басаргин имел в виду следующий текст. А.А. Бестужев, - писал Н.И. Греч, - человек «добрый, откровенный, преисполненный ума и талантов, красавец собою. [Вступление его в эту сатанинскую шайку и содействие его могу приписать только заразительности фанатизма, неудовлетворенному тщеславию и еще фанфаронству благородства.] <...> Познакомившись с Рылеевым, который был несравненно ниже его и умом, и дарованиями, и об­разованием, [заразился его нелепыми идеями,] вдался в омут и потом не мог или совестился выпутаться, [руководствуясь правилами худо понимаемого благородства, находил, вероятно, удовольствие в хвастовстве и разглагольствованиях и погиб]» (Отеч. зап. 1860. Т. 131. Июль. Отд. 1. С. 88. В скобки взяты слова, не вошедшие в публикацию. Ср.: Греч Н.И. Записки о моей жизни. М.; Л., 1930. С. 473-474).

Кроме того, Н.И. Греч, питавший злобную неприязнь к К.Ф. Рылееву, которого он считал главным виновником «злосчастных» событий 14 дек. 1825 г., заявлял: «Фанатизм силен и заразителен, и потому неудивительно, что пошлый, необразованный Рылеев успел увлечь за собою людей, которые были несравненно выше его во всех отношениях, например, Александра Бестужева» (Греч Н. И. Записки о моей жизни. С. 446). Басаргин с большим достоинством дал отповедь клеветнику и защитил честь «Шиллера заговора», как называл К.Ф. Рылеева Герцен.

5 В именном указе Александра II Сенату от 26 авг. 1856 г. «О милостях и облегчениях <…> лицам, подвергшимся наказаниям за преступления политические», поименованы 34 члена тайных обществ декабристов (ПСЗ. № 30883).

6  См. примеч. 13 к «Журналу».

7  И.И. Пущин умер 3 апр. 1859 г. и похоронен в г. Бронницы около  алтарной  абсиды  Архангельского  собора.

8 Отец декабриста Иван Петрович (ум. 1842) был в годы Отечественной войны и заграничных походов ген.-интендантом, впоследствии сенатор. Адмиралом был дед декабриста Петр Иванович Пущин (ум. 1812).

9 Деятельность на поприще юриспруденции декабристы рассматривали как важную форму воздействия на общество. Так, в уставе Союза благоденствия - «Зеленой книге» среди четырех отраслей, определявших сферы участия членов организации в практической работе, было названо «Правосудие». Памятуя об этом, И.И. Пущин принял решение (вслед за К.Ф. Рылеевым) поступить в суд. 5 апр. 1823 г. он становится сверхштатным членом Петербургской судебной палаты, а 13 дек. назначен судьей Московского надворного суда и приступил к исполнению своих обязанностей 14 марта 1824 г.

А.С. Пушкин в стихотворном послании к Пущину от 13 дек. 1826 г. очень верно оценил общественное значение смелого поступка друга. Поэт писал:

Ты победил предрассужденья
И  от признательных граждан
Умел истребовать почтенья,
В глазах общественного мненья
Ты возвеличил темный сан.

(Пушкин А.С. Собр. соч.: В  10 т. М.,  1974. Т. 2. С. 561).

10  См. примеч. 18 к тексту «Журнала».

11 В рассказе о М.К. Кюхельбекере Басаргин допустил грубые и труднообъяснимые фактические ошибки, поскольку, как он писал, ему «недавно случилось пробежать Донесение тайной следственной комиссии и Верховного уголовного суда над государственными преступниками 1825 г., а также и то, что печаталось тогда в русских газетах и журналах» (наст, изд., с. 000), Во-первых, он приписал Михаилу Кюхельбекеру в день 14 дек. действия на Сенатской площади его старшего брата Вильгельма. О нем в «Донесении» говорилось: «Кюхельбекер (Вильгельм) дерзнул обратить оружие на великого князя Михаила Павловича» (БД. Т. 17. С. 58).

Решением Верховного уголовного суда коллежский асессор В.К. Кюхельбекер был приговорен по I разряду к казни отсечением головы «за то, что, по собственному его признанию, покушался на жизнь его высочества великого князя Михаила Павловича во время мятежа на площади, принадлежал к тайному обществу с знанием цели, лично действовал в мятеже с пролитием крови, сам стрелял в генерала Воинова и рассеянных выстрелами мятежников старался поставить в строй» (там же, с. 205). Совершенно иначе вел себя на площади лейтенант гвардейского морского экипажа М.К. Кюхельбекер, который «подходил к его высочеству великому князю Михаилу Павловичу и просил его высочество подъехать к экипажу [гвардейскому морскому] для прекращения мятежа» (там же, с. 124).

Михаил Кюхельбекер был осужден по V разряду «за то, что, по собственному его признанию, лично действовал в мятеже с возбуждением нижних чинов (там же, с. 210). Во-вторых, Басаргин переадресовал просьбу В.К. Кюхельбекера относительно дальнейшей судьбы его слуги Семена Балашова, находившегося под арестом в Гродно, М.К. Кюхельбекеру.

В действительности же В.К. Кюхельбекер в дополнениях к своим следственным показаниям писал: «<...> имею смелость его [Балашова. - И.П.] рекомендовать доброте и милости е[го] и[мператорского] в[ысочества] вел[икого] кн[язя] Михаила Павловича. Пусть принадлежит он вам, государь; удостойте принять его от руки недостойной и преступной, но которая вам дарит весьма ценный подарок, а именно дарит верного слугу» (ВД. Т. 2. С. 158. Ср. с. 176). Скорее всего, вел. кн. Михаил Павлович принял, этот дар, в пользу чего говорит его ходатайство о смягчении приговора В.К. Кюхельбекеру (Вд. Т. 18. С. 226).

12 Контрреволюционный государственный переворот, осуществленный во Франции ее президентом Шарлем Луи Наполеоном Бонапартом (1808-1873) с помощью военщины, произошел 2 дек. 1851 г. В результате него будущий Наполеон III захватил всю полноту власти и 2  дек. 1852 г. провозгласил себя императором.

13  Имелся в виду Владимир Федорович Адлерберг (1791-1884), бывший в 1852-1872 гг. министром двора. Действительно, он и П.И. Пестель одновременно были выпущены из Пажеского корпуса в дек. 1811 г. прапорщиками и направлены в гвардии Литовский (позднее переименованный в Московский) полк, с которым участвовали в Отечественной войне и заграничных походах.

14 На Бородинском поле подпоручик П.И. Пестель получил пулевое ранение в бедро левой ноги. Он смело сражался в этом бою, за что награжден золотой шпагой с надписью «За храбрость».

15 П.И. Пестель участвовал во многих кровопролитных баталиях, проявив мужество и героизм, за что был удостоен орденов: российских - Владимира 4-й степени и Анны 2-го класса, австрийского - Леопольда 3-й степени, баденского военного ордена - Карла Фридриха, прусского - «За заслуги», а также ряда памятных медалей.

16  См. примеч. 20 к «Запискам».

17 Найденная метрическая запись о М.П. Бестужеве-Рюмине дает основание точно датировать его рождение - 23 мая 1801 г. (Мочульский Е.Н. Новые данные о биографии декабриста М.П. Бестужева-Рюмина // Исторические записки. М., 1975. Т. 96. С. 348).

Марья

В одном из уездных городов Западной Сибири, где я жил несколько лет1, у меня находилось в услужении крестьянское семейство пригородной волости. Оно состояло из мужа, жены и двух детей. Муж был кучером, а жена исправляла должность повара, потому что очень порядочно готовила кушанье. Она находила для себя выгоднее жить в услужении, чем заниматься хлебопашеством, которое при тогдашней дешевизне хлеба в том краю скудно вознаграждало труды бедного земледельца, не имевшего других источников к приобретению и не знавшего никакого ремесла.

Может быть также, что привычка жить в работниках или в услужении отнимала у них охоту заниматься собственным хозяйством; не менее того оба они были люди хорошего поведения, усердные и прилежные к делу, так что я не желал иметь лучшей  прислуги. Мужа звали Гаврилой, а жену Марьей.

Мне нравилась в особенности жена. Это была женщина кроткая, трудолюбивая и очень к нам привязанная. По прошествии некоторого времени, когда мы хорошо ее узнали, то во всем на нее полагались, и она составляла нам будто часть нашего семейства. Ни одного раза не случалось ни мне, ни жене моей заметить какое-либо с ее стороны нерадение или отступление от правил честности, и как при этом она хорошо готовила и была нраву веселого, то мы были рады, что нашли такую женщину.

В течение пяти лет, то есть во все время нашего пребывания в этом городе, она постоянно жила у нас, и я даже крестил одного из ее детей.

Мужем я также был некоторое время доволен. Но в продолжение пяти лет два раза он отходил от меня месяцев на пять или на шесть и вот по какому случаю. Проживши сначала года полтора так хорошо, что мне не случалось ни разу делать ему даже замечание, он вдруг переменил поведение, стал пить, пьяный грубить и худо смотреть за лошадьми. Сначала я было не обращал на это внимание и внутренне извинял его. Где же найти людей, думал я, со всеми достоинствами и особенно в темном классе, куда нравственное образование не могло пустить глубоких корней. Но, наконец, это усилилось до такой степени, что я должен был принять меры.

Разумеется, единственное средство было уволить его и взять другого. Но, имея в виду его прежнюю службу, мне жаль было расставаться с ним. Сверх того, я хотел попробовать, не подействуют ли мои увещевания. Сначала я переговорил об этом с его женой, но она мне сказала, что вряд ли слова мои помогут. Тогда, выбрав время, когда он был трезв, я призвал его к себе и сказал ему: «Любезный Гаврила, что это с тобой сделалось? Полтора года я был так тобой доволен, что не желал бы иметь лучшего человека, но вот с месяц как на тебя нашла какая-то дурь. Ты сам видишь, что ты стал совсем другой, нежели был до этого времени. Одумайся, исправься и живи по-прежнему, а не то нам придется с тобой расстаться».

Вот его ответ: «Я, сударь, вами доволен, и мне лучшего места не найти. Но ведь не все же жить одинаково. Жил долгое время хорошо, надобно и худенько пожить». Я не мог не рассмеяться такой логике и сказал ему на это: «Ну, так вот что, Гаврила, пока ты хочешь жить худенько, живи у тех, кому это нравится, а когда захочешь опять жить хорошо, приходи ко мне, и если место будет свободно, то я возьму тебя». На том мы и решились.

Я его рассчитал, жена осталась у меня, а он нашел себе другое место. Через шесть месяцев он пришел ко мне и опять стал хорошо себя вести. Потом, года через два, явился сам с просьбой уволить и рассчитать его и потом опять месяцев через пять поступил ко мне и оставался уже до тех пор, как я совсем выехал из города. В продолжение всего времени его служения, исключая месяца, о котором я говорил уже, вел он себя примерно.

Как ни странным покажется такое проявление хороших свойств и дурных наклонностей в простой, не получившей образования личности, но тут нет ничего такого, чего бы нельзя было понять или чему удивляться. Тот же факт, в котором играет роль его жена, так поразителен и так непонятен, что я и тогда, и теперь не иначе могу объяснить  его себе, как следствием борьбы лучших свойств человека над нечистыми его побуждениями и окончательной нравственной над ними победы.

Три года с лишком жила у нас Марья, и именно в то время, когда ее муж вторично отошел от меня, мы стали замечать в ней некоторую перемену. Будучи веселого, общительного характера, она вдруг сделалась грустна, задумчива и при этом неимоверно нам услужлива. Полагая, что такая перемена была следствием тревожных ее дум о муже, мы старались всеми силами ее успокоить и особенно были к ней ласковы.

Однажды утром, когда я сидел у себя в кабинете и чем-то занимался, она вошла ко мне, но вошла не как обыкновенно, а с робостью и грустным, печальным видом. «Что тебе нужно, Марья? - спросил я, взглянув на нее. - Здорова ли ты?» - «Здорова и пришла к вам за своим делом, - отвечала она запинаясь. - Хочу просить у вас милости. Не откажите мне в просьбе моей». - «С удовольствием исполню ее, разумеется, если она дельная, в чем я и не сомневаюсь. Говори же, что тебе нужно?»

Довольно долго стояла она молча, наконец тихо и с расстановкой произнесла: «Бога ради, посадите меня в  острог», - при этом на глазах ее были слезы.

Я так был поражен ее словам, что некоторое время не знал, что ответить ей. Мне представилось, что она нечаянно совершила какое-нибудь преступление, не сделала ли что-нибудь со своими детьми? «Как в острог, - проговорил я наконец с удивлением, - за что, что ты сделала?» - «Сделать я ничего не сделала, - отвечала она кротко, - но вот уже около месяца у меня в голове вертится только одна мысль, как бы посидеть в остроге вместе с преступниками. Как ни старалась я отбиться от этой мысли, ничего не могу сделать над собою! И во сне-то вижу и наяву думаю, как там хорошо, как весело там, ну так бы туда и побежала. Боюсь, что если вы меня не посадите, то я что-нибудь да сделаю, чтобы попасть туда, а ведь у меня дети. Н[иколай] Васильевич], что тогда будет с ними?»

«Послушай, Марья, - сказал я ей подумав, - ты сама понимаешь, что твоя просьба так странна, так необыкновенна, что вдруг я не могу на нее согласиться, тем более, что исполнение ее зависит не от меня, как ты знаешь. Дай подумать, я переговорю сначала с городничим, а может быть, и доктором. Теперь ступай, а я съезжу к ним».

Она поклонилась и молча вышла. Покуда запрягали лошадь, я сходил к ней на кухню. Все там было в порядке. Она хотя и задумчивая, но занималась своим делом. Дети бегали около нее.

Сказав несколько слов жене, чтобы она осторожно наблюдала за ней, я отправился сначала к доктору. Когда я передал ему это необыкновенное обстоятельство, он решительно признал его признаком сумасшествия и сейчас же поехал со мною, чтобы ее освидетельствовать. По дороге мы заехали к городничему, рассказали ему этот странный случай и пригласили с собой.

Приехавши ко мне, мы призвали ее в мой кабинет и долго очень ласково говорили с ней. На все она отвечала со смыслом, без всякого признака помешательства и только упорно стояла на своем желании пожить в остроге, признавая его, со своей стороны, также странным, как оно казалось нам. Городничего, доктора, несмотря на все их уверения, что в остроге было и скучно и дурно и что там соблюдалась большая строгость, она умоляла выполнить ее просьбу, а меня во время отсутствия своего позаботиться о детях. На свое же место обещала найти временно хорошую стряпку.

Когда доктор щупал у нее пульс, она, улыбаясь, сказала ему: «Я ничем не больна, сударь, и поверьте, что нахожусь в своем уме. Моя просьба, конечно, заставляет вас сомневаться в моем рассудке, но вы сами видите, что я не сумасшедшая, хотя и не могу объяснить вам моего желания, непонятного для меня самой».

Отпустив ее, мы долго рассуждали о таком необыкновенном случае. Доктор не заметил в ней ни одного признака сумасшествия и советовал исполнить ее просьбу. Я бы мог взять ее в больницу, говорил он, но это всегда можно будет сделать, если окажется, что она помешана. Теперь же лучше попробовать согласоваться с ее желанием, тем более, что от того вреда никому не будет. Городничий также согласился, и мы решили в этот же день после обеда отправить ее в острог. Разумеется, что все расходы на ее там содержание я взял на себя.

Когда они уехали, я объявил ей, что просьба ее будет исполнена и что после обеда за ней придут, чтобы отвести в тюремный замок. Она со слезами поблагодарила меня, не выказав, однако, никакого особенного удовольствия.

Явился, наконец, квартальный с двумя инвалидными солдатами. Последние были с ружьями и с примкнутыми штыками. Она сначала как будто бы испугалась, но вскоре оправилась и стала собираться, прощаясь с нами и детьми. Я объяснил ей, что буду иногда ее навещать в остроге и что как только ей там наскучит и она пожелает выйти, то это будет сей час исполнено. Я хотел было посылать ей туда кушанье, но она решительно отказалась от того. Пошла она между двумя часовыми грустная, с поникшей головой, точно преступница, которую ведут наказывать. Ее поместили в женском отделении вместе с теми, которые содержались там.

Долго рассуждал я об этом непонятном явлении и мог только объяснить его себе тем, что ей пришла в голову какая-то преступная мысль, от которой она не могла избавиться. Пользуясь нашим доверием, она во всякое время могла похитить у нас и ценные вещи, и деньги, которые, как ей было известно, лежали всегда в шкафе, ключ от которого часто оставлялся ей же или просто на столе.

Может быть, это искушение ее преследовало и не давало покоя. Чтобы навсегда избавиться от него и вместе с тем наказать себя за дурные помыслы, она, должно быть, решилась прибегнуть к такому средству, которое бы беспрестанно напоминало ей гибельные следствия преступления. Когда я сообщил мое предположение доктору, то он согласился, что оно вполне объясняет ее поступок, тем более, что умственного расстройства у ней не оказалось.

Более месяца просидела она в остроге и ничем не отличалась от прочих заключенных. Она сама не хотела никаких для себя преимуществ или послаблений. Употреблялась вместе со всеми на работу, мыла в остроге полы и довольствовалась той же пищей. Ни разу также не пожелала видеть детей. Я иногда навещал ее и всегда заставал сидящею грустно на нарах. На вопросы мои, не наскучила ли ей эта жизнь, она отвечала, что не пришла еще пора оставить ей острог. Наконец, по прошествии пяти недель дала мне знать, что желает выйти. Я сказал об этом городничему, который сейчас же приказал ее выпустить.

Она пришла жить опять ко мне, заплакала, увидавши детей, и несколько времени была задумчива. Потом это прошло, и она оставалась у нас еще около двух лет, ведя себя примерно и оказывая нам большую преданность. Разумеется, мы не намекали ей об этом происшествии, и как мне ни хотелось узнать от нее самой настоящую тому причину, но я боялся огорчить ее напоминанием грустного прошедшего.

Впоследствии, лет через пять, я жил в ста с небольшим верстах от этого города, и она, узнав, что мы очень нуждаемся в стряпке или поваре, предлагала мне через одного из моих знакомых приехать к нам в услужение, несмотря на то, что в это время она уже жила своим домом и находилась в довольстве, окруженная семейством.

«Скажите им, - прибавила она, когда он писал о ней в своем к нам письме, - что я предлагаю это не из нужды, а помня их ко мне милости». Разумеется, я не хотел воспользоваться ее к нам признательностью.

Много ли найдется людей с высшим образованием, которые бы так умели совладеть со своими дурными побуждениями и которые бы для смирения их не задумывались прибегнуть к такому  сильному  средству.

[О двух сестрах]

Во время пребывания моего в Москве в 1820 году1 я был неожиданно действующим лицом в одном событии, которое оставило глубокие следы в моей памяти. Теперь, когда крепостное состояние отживает свой век, когда через некоторое время все безобразные его следствия сделаются одними преданиями, в справедливости которых могут усомниться наши потомки, я не лишним считаю рассказать это событие, как факт, изображающий, с одной стороны, порочную закоснелость помещичьих нравов тогдашнего времени, а с другой - беззащитную зависимость крепостного сословия, подвергавшую его самым ужасным и возмущающим следствиям произвола.

Этот факт, в достоверности которого не усомнятся, надеюсь, все те, кто хотя несколько меня знают, послужит неопро­вержимым доказательством против защитников прежнего порядка, не перестающих до сих пор находить и проповедовать какое-то воображаемое ими сходство между крепостным состоянием и патриархальным бытом древности.

Тогда в Москве жили многие мои родные, с которыми я делил время моего отпуска. Между ними находилась одна из моих двоюродных сестер. Это была замужняя молодая женщина, с которою я был очень дружен. Она жила с мужем у его родной тетки - старушки доброй, но несколько своенравной и преданной донельзя набожности. Не имея собственного состояния, они совершенно от нее зависели и должны были снисходить всем ее странностям.

Впрочем, надобно сказать, что эти странности не выходили из границ и искупались ее к ним любовью и вниманием. Я почти каждый день бывал у них. Старушка, не знаю, почему, как-то полюбила меня, В доме их я встречал беспрестанно монахов, монахинь, странниц и странников.

Здесь надобно заметить, что старушка была коротко знакома с известной и богатой г[рафи]ней О2. Набожность той и другой и одинаковый взгляд на вещи их сблизили. Обе они жили недалеко друг от друга и часто виделись.

Однажды после обеда я приехал к сестре и, как домашний человек, вошел без доклада в гостиную. Все они сидели за круглым столом перед самоваром. Кроме тетки, сестры и ее мужа тут находились два незнакомые мне лица. Это были очень молоденькие девушки, одетые в черном костюме, похожем на одежду монастырских послушниц. Привыкнув встречать у них подобные личности, я не обратил на них большого внимания, но не мог не заметить, что внезапное мое появление смутило несколько и тетку, и сестру. Вскоре старушка, сказав со мною несколько слов и допив свою чашку, встала с дивана и увела с собою девушек.

Когда они ушли, я спросил у сестры своей, что это за новые у них лица, откуда они и неужели такие молодые девушки ходят за сбором. Сестра и муж ее дали мне знать, чтобы я говорил тише. Первая потом прибавила: «Я после расскажу тебе, cousin, их историю - теперь же некогда, тетушка сейчас возвратится, и ей, может быть, покажется неприятным, что мы об них говорим с тобой. Пока это еще секрет».

В самом деле, вскоре тетка возвратилась одна, и мы продолжали беседовать; но разговор как-то не клеился. Видно было, что их всех что-то занимало и что я был лишний. Заметив это и посидев с четверть часа, я сказал, что мне нужно ехать куда-то на вечер, и стал прощаться. Они меня не удерживали. Сестра же, провожая меня, сказала потихоньку, что при первом удобном случае она мне все объяснит и что я услышу невероятные вещи.

Разумеется, что все это меня заинтересовало. Возвратившись домой, я старался отгадать, какая могла быть тут тайна, но потом подумал, что из пустяков не стоит ломать себе голову и что вскоре сестра расскажет мне все, я перестал этим заниматься.

На другой день я встал довольно поздно, и человек, войдя ко мне, подал мне записку, присланную от сестры. Вот ее содержание: «Моn cousin, мы ожидаем тебя сегодня утром. Я пишу по поручению тетеньки, которая сама расскажет тебе все, что касается до двух девушек. Мы обе очень бы желали, чтобы ты не отказался участвовать в таком деле, для которого нам нужен человек, как ты. Приезжай скорее».

Напившись чаю, я отправился к ним, ожидая с нетерпением объяснения тайны. Когда я приехал, старушка повела меня к себе в комнату, что делалось только в чрезвычайных случаях и с людьми, к которым она была особенно расположена. Там мы с нею и сестрою уселись на диван, и вот что узнал я.

Обе девицы были крепостные дворовые богатого помещика действительного] с[татского] с[оветника] Т. Имение его находилось в Тамбовской губернии, где он постоянно жил. Они были сестры и его незаконнорожденные дочери от крепостной девки. Таких, как они, было у него и еще много. Все они записывались в ревизию и жили в довольстве, не употребляясь на работу. Им даже давали некоторое образование.

Учили грамоте, иных даже музыке и всякого рода рукоделиям. По достижении известного возраста они предназначались к тому же, чем были некогда их матери, а потом, смотря по обстоятельствам, или выдавались замуж с маленьким приданым за каких-нибудь приказных, мещан и т. д., или оставались на пенсии в числе дворни. Матерям было строго запрещено говорить им, кто был их отцом.

Эти две девицы, однако, знали об этом. Мать их, женщина набожная, несмотря на строгость своего господина, устрашилась сделаться как бы сообщницею в преступном кровосмешении и предупредила дочерей. Тогда все они стали придумывать, как избавиться от угрожающей им опасности, и, наконец, решились обратиться к игуменье ближнего женского монастыря, с которою мать была знакома. Эта игуменья была женщина хорошая, богобоязненная. Сначала она испугалась принять участие в таком деле, которое подвергало ее гневу и преследованиям человека сильного и безнравственного, но, с другой стороны, страшилась отказать в помощи, принять тяжкий грех на душу. Вот на что, наконец, она решилась.

Будучи несколько знакома с г[рафи]ней О., она обещалась написать ей об них письмо по почте, а им сказала, что если они надеются потихоньку уйти и добраться до Москвы, то графиня, без сомнения, защитит их. Главное дело состояло в том, чтобы попасть в Москву, не возбудив подозрений во время приготовлений к побегу, и потом избегнуть преследований. В этом случае помогла им мать.

Так как она была свободна располагать своими действиями, могла даже отлучаться и надзора за ней не было, то она взялась устроить их побег, нанять лошадей и т. д. Разумеется, что потом участие ее не могло скрыться, и она подвергала себя всем следствиям гнева раздраженного помещика, но в этом случае она не задумалась обречь себя на жертву и исполнила с высоким самоотвержением то, что внушали ей совесть, религия и материнская любовь.

Когда все было готово, обе сестры отправились в темную зимнюю ночь, напутствуемые благословениями несчастной матери. Путешествие окончилось счастливо, хотя нет никакого сомнения, что на другой же день, когда побег их сделался известным, послана была за ними погоня. Г-ну Т. не могло, однако, прийти в голову, чтобы они поехали прямо в Москву. Там никого не было, кто бы мог скрыть их. О графине же О. он не мог и подумать. Вероятно, поиски ограничились близлежащими местами.

Добравшись кое-как до Москвы, они сейчас же явились к гр. О. Отыскать ее было нетрудно; письмо игуменьи дошло до нее гораздо прежде, и потому она уже была предупреждена. Графиня, как известно ее современникам, была женщиной, исключительно предавшейся набожности. Все ее богатство шло на добрые дела церкви, монастырей и т. д. Конечно, в ее образе жизни много было восторженного, не совсем рационального, но нельзя было отказать ей в больших нравственных достоинствах, нельзя было сомневаться в чистоте ее убеждений, в ее добродетельных деяниях и в искренности религиозных чувств.

Она как будто обрекла себя как искупительная жертва памяти своего родителя.  Все время свое она посвящала молитве, поклонению святым угодникам и беседе с духовными лицами обоего пола, из коих некоторые не совсем прямодушно пользовались ее особенною склонностью и неограниченною доверенностью. При дворе она была очень уважаема и, как я уже выше сказал, находилась в хороших отношениях с теткой моей сестры.

Весьма естественно, что, предуведомленная письмом игуменьи, она заинтересовалась судьбою обеих девушек. Вероятно, в письме этом объяснялся весь ужас их положения, собственные же их мольбы, слезы и изъявленное ими желание провести жизнь в монастыре еще более подействовали на ее религиозные чувства и утвердили в намерении спасти их от преследования порока и сохранить для служения богу эти два чистые, невинные создания.

В этом деле она поступила чрезвычайно осторожно. Опасаясь оставить их у себя, чтобы не подать повод к разным преувеличенным толкам и огласке, она, переговоря с теткой сестры моей, поместила их у нее, отправив к г-ну Т. письмо с предложением внести за их отпускные значительную сумму.

Когда я увидал их в первый раз, они уже более недели находились в Москве, и графиня ожидала с часу на час ответа на свое предложение. Предполагая, что г. Т. сам приедет в Москву и что ей придется иметь с ним объяснение, она желала найти человека, которого бы могла с уверенностью употребить для переговоров по этому щекотливому делу. Тетка сестры моей, с которой она об этом посоветовалась, взялась найти такого человека, и ее выбор пал на меня.

Старушка окончила занимательный для меня рассказ свой предложением, или, лучше сказать, просьбою, быть посредником в этом добром деле. Разумеется, что я охотно согласился, и мы тут же решили, не теряя времени, ехать к графине. Она взялась представить меня ей и уверила, что графиня с удовольствием даст мне полномочие действовать ее именем для успешного окончания этого дела.

Я был чрезвычайно вежливо и любезно принят графиней. Для меня было лестно ее доверие и очень интересно видеть вблизи такую замечательную личность того времени. Она одобрила мои намерения, как действовать при   переговорах с г. Т., и в отношении цены выкупа просила не затрудняться, хотя бы это перешло за 10 т[ыс]. рублей.

Дня через два после этого получен был ответ г. Т. Он решительно отказывался отпустить своих крепостных девушек за какую бы то ни было цену, уверял графиню, что они ее обманывают и что, употребляя во зло ее доброту, хотят безнаказанно воспользоваться плодами своего преступления. Далее он говорил, что, учинив побег, они унесли у него деньгами и вещами на несколько тысяч рублей и что об этом подано уже им явочное прошение в тамошнюю полицию; что он очень жалеет, что не может сделать ей угодное, но что в этом случае и совесть, и закон требуют от него исполнения обязанности справедливого и строгого помещика; что вслед за этим письмом он сам приедет в Москву и остается уверенным, что графиня не захочет скрывать у себя преступниц.

Дело принимало оборот довольно серьезный. Право и закон были на стороне г. Т., и если бы графиня не имела такого значения в обществе и при дворе, то пришлось бы, конечно, скрепя сердце предоставить обе жертвы плачевной их судьбе. Но именно в этом случае весьма было кстати, что сильные этого мира могут безнаказанно стать вне закона. Когда, по получении этого письма, я был позван к графине на совещание, то предложил ей дать мне право при решительном несогласии г. Т. отпустить девушек объявить ему, что графиня ни в каком случае ему их не выдаст, а, описав их положение и объяснив все, поручит их покровительству и защите вдовствующей императрицы3.

Видно было, что графине очень не хотелось прибегать к такой крайней мере, но должно отдать ей справедливость, что она не задумалась на нее согласиться и только просила меня, чтобы я сначала употребил все возможные убеждения, увеличил бы, как хотел, сумму выкупа и даже, если бы нужно было, просил г. Т. сделать это как личное ей одолжение. Уговорясь, как действовать, я с нетерпением ждал прибытия г. Т. Графиня при первом его посещении не должна была принимать его, но попросить оставить свой адрес и дать ему знать, что на другой день утром явится к нему ее доверенный.

Через несколько дней тетка сестры моей, у которой я бывал почти каждый день, известила меня о приезде г. Т. и вручила мне его адрес. На другой день рано утром я отправился к нему в гостиницу «Лондон», в Охотном ряду, где и теперь она еще существует. Он занимал один из лучших номеров.

Приказав доложить о себе, я в ту же минуту был приглашен и, войдя в первую из прихожей комнату, нашел г. Т. совсем уже готового принять меня. Это был человек пожилой, но хорошо сохранившийся, высокого роста брюнет, с аристократическими манерами. Он чрезвычайно вежливо встретил меня и сейчас же приступил к делу, прося меня объяснить ему, каким образом две бежавшие его девушки очутились вдруг у графини О. и какая причина заставляет ее принимать в них такое незаслуженное ими участие?

Я отвечал, что мне об этом ровно ничего не известно, что я не знаю также, как и почему она принимает в них такое участие, а что я приехал к нему только с тем, чтобы передать предложение графини и договориться с ним в цене их выкупа. «До известной суммы, - прибавил я, - мне дано право согласиться, но если требование ваше будет превышать ее, то я сообщу о том графине. Вот почему, - сказал я в заключение, - потрудитесь объявить мне, сколько вы желаете получить за их отпускные?»

«Мы смотрим, кажется, на это дело с разных сторон, - возразил он, - и к тому же вы крайне ошибочно обо мне судите. Скажу вам просто и коротко, что в деньгах я не нуждаюсь. Если бы я любил их, то, конечно, обрадовался бы такому случаю. Но я ставлю свои правила и обязанности выше денег и, следовательно, смотрю на это дело иначе. Две крепостные девки мои бежали, совершив преступление - кражу. Вы хотите, чтобы вследствие необдуманной прихоти знатной женщины, которую они обманывают, я согласился вместо заслуженного наказания наградить их.

Спрашиваю вас, какой тут нравственный смысл и какие могут быть от того последствия? После этого все мои две тысячи душ захотят делать то же, да и не у одного меня, а у всех помещиков. Да это просто явное нарушение всех общественных законов. Это первый шаг к безначалию, к ниспровержению всякой законной власти. И чтобы я в мои лета, в моем звании согласился из каких-нибудь денежных выгод на такое беззаконное дело! Никогда, положительно говорю, никогда этого не будет.

Вы еще так молоды, что слишком легко судите об обязанностях, лежащих на человеке, прослужившем 30 лет государю и отечеству и достигшем некоторого общественного значения. Эти обязанности для меня священны, и я исполню их, хотя бы этим и навлек на себя, к моему сожалению, неудовольствие такой особы, как графиня, которую я вполне уважаю. Слава богу, - прибавил он, - мы живем не в Турции и не в эпоху безначалия, а управляемся положительными законами, которые защитят и меня, и права мои от всякого насильственного посягательства со стороны кого бы то ни было.

Конечно, мне весьма будет неприятно иметь дело с графиней, и я бы очень был рад избегнуть этого; но я не виноват в том: справедливость и закон на моей стороне, и я уверен, что ни ее знатность, ни богатство, ни общественное значение не в состоянии будут сделать из черного белое и лишить меня моих прав и моей собственности».

Я внимательно слушал, не перебивая его; он же говорил с таким жаром, с таким, как мне казалось, прямодушием, что я начинал уже сомневаться в справедливости наших об нем сведений. Более полутора часа продолжалась моя беседа с ним. Одно только мне показалось странным: он как будто старался вызвать меня на более откровенные объяснения в отношении обеих девиц. Это внушило мне недоверчивость к его протестациям и заставило решиться на последнее средство, которое могло возбудить в нем справедливое негодование, если бы совесть его была чиста.

«Итак, - сказал я наконец, - вы решительно отвергаете предложение графини. То ли я должен заключить из нашего разговора? Потрудитесь сказать мне это в двух словах, чтобы не было недоразумения».

Он как будто смешался, но потом, оправившись, отвечал: «Совершенно так. И в самом деле, пора уже прекратить этот неприятный для меня разговор. Потрудитесь передать его графине. До завтрашнего утра я буду ждать ее согласия выдать моих беглянок. Если же не получу их, то приступлю немедленно к законным средствам, хотя это, повторяю, и очень будет для меня неприятно».

«С графиней вы дело иметь не будете, - возразил я. - В случае окончательного вашего несогласия на ее предложение она уже решилась, как поступить ей, и уполномочила меня объявить вам это. Сегодня же обе девушки с ее письмом будут отправлены в С[анкт]-П[етербург] к вдовствующей императрице, которой она объяснит их положение, ваши на них права, а также и их - на ваши к ним обязанности, одним словом, все то, что ей известно и что, конечно, легко обнаружится, если государыня не откажет в своем им покровительстве. Стало быть, графиня будет в стороне, и вы будете иметь дело не с нею, а с императрицей. Это и для вас будет, конечно, лучше, если вы чувствуете себя совершенно правым».

Я встал и взялся за шляпу. Последние слова мои, видимо, его поразили. Он начал скоро ходить по комнате, и, когда я стал прощаться с ним, он с заметным волнением сказал мне: «Прошу вас оставить это дело до завтрашнего дня. Приезжайте ко мне утром, и я вам дам решительный ответ. Теперь же этот разговор так утомил меня, что я ничего не могу сказать положительно. Во всяком случае, уверьте графиню в моем желании сделать ей угодное».

Я вышел, оставив его в большом смущении. Передав мой разговор с ним тетке моей сестры, которая в тот же день должна была сообщить его гр. О., я рано утром на следующий день отправился к г. Т.

«Видите ли, - сказал он, встречая меня, - как я сговорчив, когда дело идет, чтобы угодить даме. Вы, конечно, не ожидали так скоро и так дешево окончить со мною дело. Вот обе отпускные моим беглянкам. Дай бог, чтобы они не заставили раскаиваться графиню в принятом ею участии. Денег за них мне не надобно. Если я поступаю вопреки убеждению и нарушаю свою обязанность как помещик, то по крайней мере не из денег, а из одного желания исполнить требование графини. Мне бы хотелось, однако, самому вручить ей эти бумаги. Можно ли будет это сделать?»

Я так был удивлен неожиданным оборотом этого дела и так был рад успешному его окончанию, что не знал, верить ли мне его словам. Я боялся, не было ли тут с его стороны какого-либо обмана или насмешки, и потому, взяв со стола отпускные, прочел их. Уверившись в их действительности и оправившись от первого впечатления, я отвечал ему, что не нахожу никакого возражения против его желания отдать лично отпускные графине, но что прошу его только дать мне время известить ее о его посещении.

Уговорившись, чтобы он отправился к ней часов в двенадцать, я поскакал с радостною вестью к моей старушке, рассказал ей все случившееся и просил ее немедленно передать графине счастливый результат моего посредничества и приготовить ее к посещению г. Т.

Далее все кончилось, как следует. Он сам вручил графине обе отпускные и, несмотря на все ее убеждения, никак не хотел взять денег. Обе девушки помещены были в какой-то монастырь, и как я вскоре оставил Москву, то и не знаю, что потом с ними сделалось. Не знаю также и об участи их матери. Впоследствии среди развлечений, свойственных тогдашним моим летам, я нередко с горьким чувством вспоминал об этом эпизоде моей жизни. Он оставил во мне непреодолимую ненависть к крепостному состоянию.

И в самом деле, если мы обсудим без предубеждения, с должною снисходительностью к человеческим слабостям это грустное следствие крепостного состояния, одно из тысячи ему подобных, то убедимся, что виною всему само учреждение, а не люди, которые действуют в нем более или менее согласно с его духом. Человек - вещь. Этой вещью всякий пользуется, смотря по тем понятиям, которые он усвоил, по влечению своих страстей, наклонностей, под влиянием своего воспитания, своих привычек, своего темперамента и характера.

Этот г. Т. при других обстоятельствах, при другой внешней обстановке, при другом воззрении на подобных себе, при других общественных условиях был бы, вероятно, совсем иным человеком и, может быть, даже человеком замечательным по уму и нравственным качествам. Даже в этом случае это бескорыстие меня удивило и хотя далеко не примирило с его порочною натурою, но как-то отрадно отзывалось при моих воспоминаниях об этом событии.

А мать этих девушек, показавшая такое самоотвержение, такое христианское понятие о своем долге, сама ли она виновна в той участи, на которую обрекло ее крепостное состояние? Наконец, эти девицы, изъявив желание провести жизнь в стенах монастырских, не были ли они вынуждены к тому их безвыходным положением и теми обстоятельствами, в которых находились и которые без крепостного состояния  не могли  бы  существовать?

Вот ряд мыслей и вопросов, которые представлялись мне всегда при  воспоминании об  этом  давно  прошедшем событии, и признаюсь, что чем более я рассуждал об этом, тем снисходительнее делался к лицам и тем враждебнее становился к самому учреждению, имевшему такое гибельное влияние на всю общественную и частную жизнь в нашем отечестве. Оно лежало тяжелым грузом на нравственных понятиях всех сословий и искажало лучшие принадлежности человеческой природы, не допуская их свободного развития. Радуюсь, что я дожил до того времени, когда это безобразное чудовище находится при последнем уже издыхании...

(Ермолай, Марья, Масленников)

ГАРФ. Ф.  279. Оп. 1. Д. 175. Л.  3-4.  Предисловие.

Рассказы «Ермолай», «Марья» и «Масленников» объединены не только общим заглавием, но и предисловием, которое в издании П.Е. Щеголева ошибочно предваряло рассказ «О двух сестрах» и вместе с последним было включено в состав «Записок». Порядок расположения рассказов соответствует авторскому заглавию, хотя события, описанные в рассказе «Масленников», по времени предшествовали тем, о которых автор повествовал в рассказе «Марья».

Скорее всего, рассказы «Ермолай», «Марья» и «Масленников» написаны во второй половине 1857 - первой половине 1858 гг., то есть после того, как Басаргин   завершил свои воспоминания - «3аписки», в которых фабула двух из них  («Ермолай» и «Масленников») кратко изложена.

Ермолай

ГАРФ. Ф. 279. Оп.  1. Д.  175. Л.  11-16.

Беловой автограф. Л. 14 и 15 подшиты в деле неверно: вначале идет оборотная сторона, а затем лицевая. В сокращенном варианте рассказ вначале увидел свет в качестве составной части «Записок» (наст, изд., с. 118-122).

Первая полная публикация текста рассказа «Ермолай» был»; осуществлена П.И. Бартеневым в 1872 г. в виде приложения  «Запискам» Басаргина в историко-литературном сборнике «Девятнадцатый век». Она имеет довольно значительные разночтения с подлинником. В настоящем издании текст рассказа отличается от первоначального варианта включением в него ряда авторских примечаний и дополнительных пояснений по поводу тех или иных понятий, а также отдельных фактов.

1 В одной партии с Н.В. Басаргиным под конвоем фельдъегеря Воробьева препровождались в Сибирь М.А. Фонвизин, Ф.Б. Вольф и А.Ф. Фролов.

2  Мемуарист допустил неточность в датировке описываемых им событий. Третья коалиционная война европейских держав (Англии, России, Австрии и Швеции) против наполеоновской Франгии началась действиями Дунайской армии австрийцев под командованием фельдмаршала К. Макка 27 авг. 1805 г. Но еще до этого, 13 авг., русская армия, возглавляемая М.И. Кутузовым, двинулась из м. Радзивилов (Польша) на соединение с армией К. Макка.

3  Возможно, эмоциональная концовка имеет автобиографический подтекст, обусловленный личными переживаниями Басаргина, потерявшего в  разное  время  двух малолетних детей - дочь и сына.

Марья

ГАРФ. Ф. 279. Оп. 1. Д. 175. Л. 24-27 об.

В деле имеются беловой и черновой автографы. Кроме того, в ГБЛ находится копия рассказа, снятая Е.Е. Якушкиным (ф. 369 (В.Д. Бонч-Бруевича), к. 415, ед. хр. 15). Вероятно, Е.Е. Якушкин намеревался опубликовать рассказ в сборнике «Звенья», редактором которого был В.Д. Бонч-Бруевич. Рассказ публикуется впервые.

1 Уездным городом, в котором Н.В. Басаргин прожил около пяти лет (1837-1841), был Туринск. Видимо, автор именно его имел в виду в своем рассказе.

Масленников

ГАРФ. Ф. 279. Оп. 1. Д. 175. Л. 16 об.-23.

Беловой автограф. Краткое изложение содержания рассказа включено в «Записки». Полный текст печатается впервые.

1  Весьма прозрачный намек на приговор Верховного уголовного суда по делу декабристов.

2 Такая политика царской администрации объективно была направлена  на то, чтобы насаждать национальную вражду и рознь.

[О двух сестрах]

ГАРФ. Ф. 279. Оп. 1. Д. 194. Л. 6-9 об.

Черновой автограф. Впервые рассказ был опубликован в 1917 г. П.Е. Щеголевым в составе «Записок» Н.В. Басаргина без расшифровки криптонима О. В сокращенном варианте, как наглядный пример бесчеловечного обращения помещиков со своими крепостными, рассказ приведен в примечаниях к записке «Некоторые рассуждения о крепостном состоянии».

Название рассказа воспроизводит заголовок архивного дела. У самого Басаргина такого названия нет, но оно полностью соответствует содержанию рассказа. Поскольку в нем говорится о том, что в момент его написания крепостное состояние находится при последнем издыхании, можно предположить, что как самостоятельное произведение рассказ был завершен вскоре после опубликования в «Моск. ведомостях» 22 нояб. 1859 г. корреспонденции «Из Петербурга», в которой приведены слова Александра II, сказанные им дворянству Пскова, о скором окончании дела освобождения крепостных крестьян  (см. примеч. 37 к «Журналу»).

1 В автографе рассказа Басаргин неверно называет дату своего приезда в Москву во время отпуска. В действительности это произошло в  1822 г. (ВД  Т. 12. С. 304-305).

2 Под криптонимом О. имелась в виду Анна Алексеевна Орлова (1785-1848), фрейлина двора, дочь ген.-аншефа Алексея Григорьевича Орлова (1737-1808), оставившего ей огромное наследство. А.А. Орлова под влиянием настоятеля Юрьевого монастыря архимандрита Фотия (1792-1838) отказалась от светской жизни и занялась благотворительностью. Предметом особой ее заботы являлись монастыри.

3  Автор имел в виду жену Павла, мать Александра I, вдовствующую императрицу Марию Федоровну (1759-1828).

Н.В. Басаргин

О крепостном состоянии

Не входя в историческое исследование вопроса, когда и как установилось в России крепостное состояние, я принимаю его как существующий факт и беру за основание моих об нем суждений его настоящее положение в России и его влияние, его следствия на общественный быт нашего общества.

Надобно заметить здесь, что крепостное состояние в России в настоящую эпоху значительно изменилось и улучшилось против прежнего. Не далее как за сорок лет тому назад, в детстве моем, я не только слышал, но отчасти был нерассудительным свидетелем таких отвратительных поступков, таких жестокостей, которых теперь уже быть не может и о которых порядочные люди того времени судили без особенного негодования, считая их обыкновенным следствием худой нравственности и личного характера помещика, о котором шла речь1.

Отчасти само правительство некоторыми узаконениями своими, а еще более успехи просвещения и улучшений нравов смягчили участь крепостного сословия. Теперь редкие помещики смотрят на рабов своих как на неодушевленную вещь, с которой для своего удовольствия или для своей пользы они могут делать, что хотят. Да и сами крепостные люди не так уж безусловно покоряются всем прихотям и притеснениям помещиков. Нередко случается, что, восставая против жестокости господ и подвергаясь чрез то строгости законов, они протестуют этим против учреждения, лишающего их естественных прав человека.

Многие из просвещенных помещиков нашего времени понимают всю неосновательность, всю несправедливость своих  прав на такую противоестественную собственность и согласны В том, что рабство не только искажает общественные права, но и вредит вещественному благосостоянию России.

Большая часть, однако же, следуя прежним понятиям, страшась нововведений и предпочитая удовлетворение своих прихотей, своих привычек и мелочные расчеты настоящего справедливости и будущим положительным выгодам своим, защищают крепостное состояние и восстают против его уничтожения.

Все они согласны, впрочем, что рано или поздно оно должно прекратиться силою самих обстоятельств и что этот переворот, если не будут приняты предварительные меры, может быть опасен для общественного спокойствия и в особенности для них самих.

Что крепостное состояние вредно для общественных нравов, не стоит и доказывать. С одной стороны, оно поддерживает невежество и грубые животные инстинкты в десятке миллионов русских граждан низшего сословия, а с другой - препятствует образованию, искажает понятия и способствует к развитию порочных наклонностей в высшем сословии государства.

Очевидно, что оно вредит также и общественному благосостоянию, замедляет успехи народного богатства. В помещичьих имениях хлебопашество, хозяйственная экономия в промышленных и фабричных заведениях редко улучшаются и не приносят тех выгод, которые бы можно было ожидать от них, если бы имения эти были свободные. Доходы с них вместо того, чтобы увеличивать производительные силы государства, идут на требования бесполезной роскоши или на удовлетворение предосудительных прихотей и безнравственных удовольствий. Вот почему мы видим, что большая часть помещичьих имений обременены долгами и, находясь под залогом в государственных кредитных учреждениях, весьма часто по несостоятельности должников поступают в продажу с аукционного торга.

Само правительство ясно понимает весь вред и всю несправедливость этого общественного порядка, но не решается изменить его, или опасаясь ослабить свою власть, или полагая, что не настало еще время и недостает  средств  приступить  к освобождению  крестьян.

Если одни только эти причины останавливают его, то полагаю, что в этом случае оно судит ошибочно и в преувеличенном виде представляет себе препятствия, которые могут встретиться.

С одной стороны, его власть и его влияние на общество с уничтожением рабства скорее увеличатся, нежели ослабнут. Более десяти миллионов его подданных будут прямо зависеть от него и будут ему признательны за оказанное им и потомкам их благодеяние. Дворянство и особенно мелкопоместное, лишась не принадлежащих ему прав на столь значительную часть народонаселения, не будут уже иметь такого значения в общественном составе и, обратясь к выгодным для государства занятиям, умножат собою среднее производительное сословие, столь полезное для общественного благосостояния.

Владельцы больших поместьев, выделив при освобождении своих крестьян необходимую им часть земли, сохранят остаток и если захотят, то могут употреблять свободные свои капиталы на улучшение этой собственности. Они составят некоторым образом русскую аристократию, иногда необходимую и всегда полезную в монархических правлениях.

На вопрос, настало ли время к уничтожению крепостного состояния, отвечать нетрудно.

Во-первых, мне кажется, никогда не может быть рано или поздно исправлять несправедливое, вредное общественное учреждение, которое не согласно ни с духом христианской религии, ни с достоинством и правами человека, ни с нравственными понятиями образованного общества, ни с пользою самого государства. Во-вторых, освобождение крестьян в наш век уже потому своевременно, что необходимость его проникла в убеждения и что если некоторые возражают против него, то это только по причине худо понимаемых личных выгод, только потому, что не думают о будущем и хотят представить потомству развязывать с большим трудом и с большей опасностью узел, который можно гораздо легче и с меньшими переживаниями развязать в настоящее время.

Труднее будет отвечать на вопрос о средствах правительства к освобождению крепостного  сословия  в России.

Разумеется, что оно не может отобрать просто крестьян от помещиков и зачислить их в крестьяне государственные. Не может также освободить их без надела землею. В первом случае оно бы поступило противозаконно и даже несправедливо. Противозаконно потому, что помещик  владел  доселе  крестьянином,  хотя  вопреки  праву естественному, вопреки правилам нравственным и т. д., не согласно существовавшему несколько веков узаконению. Он покупал его, получал в наследство, одним словом, приобретал, как всякую другую собственность, основываясь на законе.

Следовательно, лишать его прав на эту собственность без всякого возмездия было бы несправедливо. Освободить крестьян без этого возмездия было бы все равно, что произвольно отнять у владельца какую бы то ни было принадлежащую ему собственность. Это возродило бы необходимо всеобщий ропот, всеобщее неудовольствие, которое бы могло подвергнуть государство беспорядкам и смутам, причем справедливость не была бы на стороне правительства.

С другой стороны, оставив крестьян без земли, которая неоспоримо принадлежит помещикам и составляет их неотъемлемую по всем правам и понятиям собственность, значило бы лишать вдруг десять и более миллионов грубых, непросвещенных людей, не знающих других занятий, кроме земледелия, всяких средств к существованию.

Значило бы наводнить Россию бродягами, готовыми по своей грубой натуре и по своему невежеству на самые отчаянные и противозаконные проступки. Не говоря уже о том, каким бедствиям могло бы это подвергнуть внутренний порядок и общественный быт России, но даже самому правительству нелегко бы было справиться с этим новым и многочис­ленным   элементом   своего  народонаселения.

Стало быть, необходимо при освобождении крестьян платить помещикам как за них самих, так и за необходимую для них землю.

Рассмотрим, какие средства имеет к тому правительство и как удобнее и легче сделать это?

Полагая в России с лишком 10 миллионов крепостных душ и считая ценность их с землею кругом за каждую душу по 200 р. сереб.*, выходит, что для выкупа их всех от помещиков потребуется с лишком 2 000 000 000 р. сер. Если бы правительство могло без затруднений располагать такою суммою, то освобождение крестьян совершилось бы вдруг и не представило бы никаких затруднений, кроме необходимых при этом случае административных распоряжений.

*Эта сложенная общая цена скорее высока, нежели низка. В некоторых губерниях можно купить крестьян с достаточным количеством земли по 150 р. и даже по 100 р. сереб. за душу. В устроенных только имениях с хозяйственными или фабричными заведениями и в лучших по плодородию губерниях крестьянская душа с землею стоит более 200 р. сереб., но как при освобождении крестьян хозяйственные заведения могут не поступать в продажу и как излишек земли за наделом крестьян может также оставаться у помещика, то я полагаю, что, 200 р. сер. за душу будет даже слишком много в общей сложности.

Но вряд ли правительство может найти вдруг такую огромную сумму, не обременив себя стеснительным долгом, который потребует для уплаты одних процентов значительной части государственных доходов и который, следовательно, очень затруднит его как в финансовом отношении, так и во внутренних административных его распоряжениях.

Не зная достоверно положения, в котором находится финансовая часть России, я только могу предполагать, что правительству нельзя приступить к такому огромному займу без большого вреда своему кредиту и всем отраслям государственного управления как в отношении общественного благоустройства, так и в отношении народного благосостояния.

Основываясь на этом предположении, я считаю возможным для правительства без большого затруднения, хотя и не вдруг, но постепенно, достигнуть той же самой цели.

Уменьшив хотя одной третью числительность армии и отказавшись от излишнего участия в великих событиях Европы, правительство, без всякого сомнения, будет иметь ежегодный остаток от государственных доходов по крайней мере в 70 млн. или более рублей сереб. Из этого остатка, если оно будет употреблять четыре седьмых, то есть 40 млн. р. сереб., на выкуп помещичьих крестьян, то в продолжение 26 лет уничтожение крепостного состояния совершится без всяких потрясений и без больших затруднений. Остальные 3/7 оно может обратить на внутренние  улучшения   государства.

Объясняю предложение мое в цифрах: ежели употребить из государственного дохода в течение 26 лет по 40 млн. на покупку дворянских имений и прибавить к ним ежегодные доходы с этих имений, то (полагая последние только в 5 процентов с капитала) в двадцатишестилетний срок всей суммы выйдет более двух биллионов руб. сереб., на которые выкупятся с лишком 10 миллионов Душ, и, следовательно, к концу срока рабство совершенно прекратится.

Вот расчет*
Годы
Сумма ежегодная для выкупа, мил­лионов
Сколько каждый год   будет выкупаться душ
Из определенных капиталов
Из доходов с имений

1
40
200000
40000000

2
42
210000
—/—
2000000

3
44100
220500
—/—
4100000

4
46300
231500
—/—
6300000

5
48600
243000
—/—
8600000

6
51050
255250
—/—
11050000

7
53600
268000
—/—
13600000

8
56280
281400
—/—
16280000

9
59500
296
—/—
19500000

10
62600
313
—/—
22600000

11
65200
326
—/—
25200000

12
68450
342250
—/—
28450000

13
71880
359400
—/—
31880000

14
75675
378375
—/—
35675000

15
79260
396300
—/—
39260000

16
83245
416225
—/—
43245000

17
87885
439425
—/—
47885000

18
92300
461500
—/—
52300000

19
96895
484475
—/—
56895000

20
101740
508600
—/—
61740000

21
105850
529250
—/—
65850000

22
112340
561700
—/—
72340000

23
117935
590
—/—
77935000

24
123860
619300
—/—
83860000

25
130200
651
—/—
90200000

26
136585
683
—/—
96585000

Основываясь на этом расчете, можно предполагать, что процесс освобождения крестьян окончится даже ранее означенного срока. Множество имений будут покупаться менее чем по 200 р. сереб. за душу, доходы с них могут быть более пяти процентов с употребленного на них капитала. Легко может случиться, что некоторые благонамеренные помещики и особенно не имеющие прямых наследников, будут безвозмездно освобождать своих крестьян, другие же передавать их правительству с выгодными для него условиями, одним словом, в течение двадцати лет, вероятно, встретятся множество таких случаев, которые будут способствовать ускорению окончательного результата этого в высшей степени благодетельного  государственного  предприятия.

*Дробь откидывается.

2 053 333 000      10 266 450

Какую нравственную силу, какие вещественные выгоды приобретет правительство, когда достигнет окончательной цели! Государственные доходы увеличатся ежегодно по крайней мере на 150 млн, руб. сереб. Внутреннее благосостояние государства сделает во всех отношениях быстрые успехи, которые еще более увеличат средства правительства.

Большая часть выдаваемых за имения капиталов поступит, без сомнений, в капиталы производительные и послужит к развитию промышленности, торговли, к умножению народного богатства! Вот неминуемые и нисколько не преувеличенные следствия этого великого дела. Но всего вернее будет то, что истребится навсегда из будущей жизни русского народа самое несправедливое, вредное и несогласное с духом христианства учреждение.

Что же касается до административных распоряжений к исполнению этого предприятия, то надобно стараться сколько возможно их упростить и отделить до окончательного результата от прочих частей государственного управления. Можно было бы именно для этой цели учредить особый временный департамент при Министерстве государственных имуществ, который бы заведовал покупкою помещичьих имений, распоряжался бы их управлением, получал ежегодно ассигнованные на то суммы, вел бы все расчеты по этому делу и, наконец, представлял бы ежегодно полный и ясный отчет своим действиям.

Прежде чем приступить к этому делу, правительство могло бы пригласить из каждой губернии по одному или двум из почетных просвещенных представителей дворянского сословия обсудить с ними необходимость, справедливость и основательность этого предприятия, составить положение и правила, необходимые для руководства, и сделать гласными как смысл указания, так и все то, что будет относиться до исполнения этого великого дела2.

Мне кажется, что лучше бы было начать и продолжать покупку дворянских имений не повсеместно в целой империи, а по губерниям, определив наперед, в каких из них каждый год правительство будет по предварительной оценке выкупать их. В этом случае жребий мог бы решать, какою из губерний начать и какою кончить. Владельцы знали бы наперед, когда   наступит их очередь передавать имения правительству, а крестьяне с терпением и с уверенностью ожидали бы определенного времени своего освобождения.

Трудно и бесполезно бы было означать все подробности административных по этому предмету распоряжений. Они будут зависеть от обстоятельств, которые сам;: покажут, что надобно делать, как действовать, чтобы успешнее, правильнее, с меньшими затруднениями и не нарушая общественного спокойствия достигнуть предполагаемой цели.

О крепостном состоянии

ГАРФ. Ф. 279. Оп. 1. Д. 184. Л. 1-6 об.

Рукопись представляет собой беловой автограф. На нем чернилами пронумерованы листы, порядковая последовательность которых начинается с 265-го и кончается 276-м. Кроме того, на рукописи обозначена карандашная нумерация с 1-го по 6-й лист вместе с его оборотом. В деле имеется черновой правленый автограф с указанием листов с 68-го по 75-й.

Предположительно рукопись может быть датирована 1856 - началом 1857 г., но до отъезда Басаргина из Сибири.

Место записки в цикле публицистических сочинений Басаргина, посвященных решению крестьянского вопроса, определяется, во-первых, ее содержанием, а во-вторых, ссылками на нее в последующих произведениях на ту же тему.

Цель записки противопоставить взгляды сторонников освобождения крестьян взглядам крепостников, выступавших в защиту старого режима. Одновременно она показывает, какое широкое распространение получили рукописные сочинения в связи со слухами о преобразовательных намерениях Александра II в крестьянском вопросе.

1 Данное утверждение нашло конкретно-художественное раскрытие в рассказе «О двух сестрах».

2 Любопытен тот факт, что Басаргин в своем проекте предвосхитил действия правительства по приглашению в столицу депутатов от  губерний  с целью обсуждения  будущей  реформы.