Ф.Б. Вольф - Н.Д. и М.А. Фонвизиным
11 ноября 1836 года
Вот уже прошло несколько месяцев, что я на поселении, милые и родные Михаил Александрович и Наталья Дмитриевна; спустя некоторое время я к вам писал обыкновенным порядком и описал вам в нескольких словах наш быт здесь. Теперь уже давно вы имеете это письмо. Мы полагали тогда быть переведенными в Ялуторовск; и поэтому я был твердо уверен еще раз в жизни обнять вас, но вышло совсем иначе: Муравьевым отказали наотрез, и, наскуча жить беспрерывно на мази и не зная, получим ли когда-нибудь позволение переменить наш Урик на другое место, мы решились остаться здесь и более уже не просить перемещения. В сущности, в этом нет большой разницы.
Положение наше везде одинаково, но признаюсь вам, что мысль никогда вас не видать меня грустно тревожит, как равно горестна и для Муравьевых. Когда-то в воздушных наших замках с Катериной Ивановной и Сергеем Петровичем1 мы вас всегда привыкли считать нераздельными с нами и нам казалось наше существование на поселении в весьма приятном виде. Прогулки, бесед, круг людей, взаимно любящих и уважающих друг друга, казалось, были верным залогом провести остаток дней в изгнании не только сносно, но даже иногда приятно, можно бы было забыть на час, что мы все-таки еще в тюрьме, хотя более обширной. Но все устроилось другим порядком; Трубецкие еще бог знает когда выйдут.
Якушкин в мысли быть вместе расстался с нами навек может быть, а мы остались одни с Муравьевыми2, при всем этом мы убедились в душе, что для нас нет другого общества, кроме наших союзников, нет удовольствия в кругу людей, нас не понимающих; я не знаю. как вы живете в Красноярске, но здесь нас все боятся, избегают по возможности всякого сообщения, и в Иркутске мы жили только (sic!) так же, как бы в необитаемом месте. Даже в моем положении в необходимости быть беспрерывно в сношении с ними им кажется, что они имеют во Мне нужду, и тут я совершенно одинок между ними, они меня таскают беспрерывно и вместе с тем дрожат от страха, когда я приезжаю в дом; для меня это все равно, но ужасно грустно жить беспрестанно в этом положении. Когда мы имеем свои круг, тогда можно забыть, что есть еще люди в мире.
Уже несколько раз меня возили в Иркутск и всегда самым тайным образом, а между тем весь город со мною видится, советуется, начиная от высших до самых бедных с утра до вечера и день и ночь, а между тем все это почитается ужасным секретом, - и смешно и досадно, как люди дурачатся; ежели бы я захотел, я мог бы не выезжать из Иркутска, а ежели бы вздумал спросить позволения остаться в нем, то почли бы за самую несбыточную вещь.3 Что же с этим делать, положение наше в свете так необыкновенно, так недосягаемо, что точно у людей обыкновенных голова крутится, глядя на нaс. Все без исключения, при всем страхе, который их проникает до костей, почитают себя счастливыми, когда им поклонишься или примешь протянутую руку.
Вы будете смеяться, Наталья Дмитриевна, но я это испытал не один раз; мне случалось у богачей не принимать несколько раз предлагаемых щедрою рукою денег - надобно видеть их удивление. Не брать денег? Это вне всякого их понятия. У них все основано на деньгах, весь их мир заключается в пестрой обвертке бумажек; быть вне этой мысли для них непостижимо. Но оставим их. Что сказать вам о нашем собственном житье; мы всегда почти вместе с Муравьевыми, Нонушка очень мила, здорова и растет быстро, она теперь много походит на покойную Александру Григорьевну. Это чрезвычайно странно, у нее нет, исключая рта, ни одной черты матери, но вместе с тем она ее чрезвычайно напоминает, все приемы, все привычки, одним словом, всякое движение покойной, только смугла; она вас очень помнит, как все, что видела в Петровском, но о матери своей никогда не говорит. Мы часто ходим гулять, толкуем, играем в шахматы, и время кое-как идет.
Волконские просили позволения быть помещенными вместе со мною, объясняя, что, пользуясь всегда моими советами насчет здоровья, они просят как милости не лишать их этой выгоды, и особливо в Сибири, на что они и получили согласие. Мы их ожидаем месяца через два, когда замерзнет Байкал. Не знаю, как будем мы жить. Анненковы по этой же причине просятся в ближнюю деревню от нас (8 верст Хомутова) и уже покупают там дом. Что касается до меня лично, так я живу во всем смысле слова покойно, то есть без всякого наслаждения и без всяких страданий.
Хожу часто или езжу без цели, без мысли, для того только, чтоб ходить или двигаться. Дома читаю, книг у меня медицинских много, журналов также. Я продолжаю их получать и здесь. При всяком важном случае меня везут в Иркутск, и там я решительно с утра до вечера пишу рецепты и навещаю больных, потом возвращаюсь в Урик. чтоб отдохнуть; иногда и довольно часто больные и сюда ко мне приезжают. Эта жизнь, как кажется, будет продолжаться до моего конца - утешения в ней мало, как равно нет и страданий, а может быть и не долго остается хлопотать.
Я, впрочем, могу хоть сейчас кончить. Мне нельзя жаловаться на свою судьбу, я прожил свой век в беспрерывном движении и испытал все, что человек только может испытать, - ежели правда, как сказали вы прекрасно однажды, Наталья Дмитриевна, «que lа vie n'est qu'un etat merveux - I ai passe la mienne convulsivement!.4 Теперь душа устала, живем не настоящею жизнью, а в каком-то истекшем мысленном мире - все в былом находишь утешение, а от настоящего, как преддверия могилы - ничего не требуешь, ничего не ожидаешь-и вот из чего проистекает спокойствие. Но мне кажется, что я захандрил, родные друзья мои, не сердитесь на меня, я с вами беседую от души и почему же мне не излить вам моего расположения, и мудрено ли быть мне скучным - в эту минуту более обыкновенного я проникнут грустным чувством вас более никогда не видеть, не умею вам выразить, как для меня это тоскливо; знаю, что все в порядке вещей.
Нонушки оставить я не мог, ибо обещал это ее матери и от меня просили исполнения. Вас Бог сохранит, здесь я нужнее, нежели меж вами, но со всем тем все-таки очень грустно вас более не видеть; об одном прошу вас, добрейшие Михаил Александрович и Наталья Дмитриевна, сохраните мне ваше расположение и не забывайте меня, без укоризны простите мне мои недостатки и любите меня за то, что я душевно к вам привязан; знаю, что я мог бы быть лучше, но какой человек может сказать о себе, чтоб он не мог быть лучшим. Но, может быть, я мог бы быть и хуже; чем я есть.
Мы видели Адуев (Одоевский )5. Он, кажется, не перенес судьбы своей, прибегнул к унижению и ласкательствам и попрал ногами то, за что несколько лет тому назад жертвовал жизнью. Мы расстались дружелюбно, но, кажется, недовольными друг другом. Душа его горяча только в стихах, а людей он почитает куклами. с которыми играет, как ему и им хочется. Это его откровенное изъяснение. С такими чувствами немного наслаждений в жизни - горе не любить никого и ничего, Наш astucieux viei11ard6 также при отъезде из Петровского ужасно напроказил, нельзя без смеху вспоминать его проказ, я воображаю, как вы будете смеяться с Михаилом Фоти(еви)чем, когда он вам расскажет все его проделки - разумеется, что дело состояло в письме, которое он написал Юшневским, но такое письмо вообразите, что письмо к Трубецким есть дружеское изъяснение в сравнении этой эпистолы. Так пересолил, что перешло всякие границы и понятия, и от того более смешно, чем досадно. Бедный старик, голова или сердце, но, что-то не в порядке. Что же делать, - все изъясняется десятилетним тоскливым заключением, мудрено ли потрястись мозговице и забредить.
Я видел Раевского, он рассказывал мне свое удовольствие при встрече с вами он нарочно приезжал со мною видеться,- большой человек. все так же тверд и основателен, любо на него смотреть. Загорецкий7 также навещал меня, нимало не устарел дикой человек. Наш бедный Шимков8 умер, но умер, как должно умирать человеку, - за час до кончины он приказал себе дать перо и бумагу и написал ко всем нам письмо, котором он говорит, что умирает от грудного воспаления, благодарит всех товарищей за дружбу к нему и за утешение, которые ему доставляли, просит простить ему все, чем мог он погрешить против нас, простился, в последний раз перекрестился и закрыл глаза навек - без ропоту, без укоризны, один в глуши изгнания. Истинно прекрасно. Дай бог нам всем так умереть.
Письмо это было доставлено в Петровск, все вспомнили Шимкова со слезою на глазах и сделали подписку для камня на его могилу. Катерина Ивановна подала прекрасную мысль написать на доске - «притерпев до конца ты спа(с)ен будешь». Вот человек без блистательного образования, просто па душе не преклонил выи своей пред судьбою. Это лучше стихов - в одной минуте целая прекрасная поэма.
12 ноября. После вашего отъезда я очень сблизился с Трубецкими. Эти добрые люди забыли все мои недостатки моего иногда несносного нрава и приняли меня в свою семью как родного, я любил их как только мог; мы расстались в часовне, обливаясь горькими слезами в объятиях дpyг-друга. Добрые, истинно добрые люди. К. И. дала мне свой портрет и кольцо на память, которое привязала сама на мой железный крест, оно и теперь на груди у меня и никогда с нее не сойдет. Наталья Дмитриевна, пришлите мне которое-нибудь из ваших колечек на память от обеих вас. я буду его носить на том же кресте и соединю воспоминание людей, мне неизъяснимо милых.
Вы верно получили письмо, в котором я вас уведомлял, что могила Вавинки9 совершенно докончена. Гранитную плиту положили при мне. Я ездил сам к каменщикам и велел при себе отрубить кусок от гранита, который поставили, из его я приказал отшлифовать два камушка и сделал из одного кольцо для вас, Наталья Дмитриевна, с золотом, которое вы мне дали для доски, потому что ее прислали уже прекрасно вызолоченную, а для вас, Михаил Александрович, я посылаю другой камушек, неоправленный, я из него ничего не делах, полагая, что вы сами придумаете что-нибудь сделать. Мысль эта мне пришла, когда вы просили песку и цветов с могилы, но ни того ни другого не было, все они из камня и гранита.
Вавинка сохранится, доколе сохранится земля, в которой он покоится. Когда делали его последнее вечно покойное убежище, я еще в последний раз с ним простился; целый день, покудова продолжались работы, я провел с ними. И как вам изъяснить состояние моей души (?). Мне казалось, я был в сообществе ангелов под сводом земли. Последние минуты Александры Григорьевны, последняя ночь Вавиньки какие воспоминания. Под вечер, когда положили последний камень, я пригласил священника и отслужили панихиду. Я горько плакал и возвратился в тюрьму; тому уже более двух лет, и теперь, когда пишу вам,- не могу удержаться от слез. Много ли есть людей в свете, которые имеют подобные воспоминания?
Я сейчас пришел от Муравьевых, мы после обеда ходили гулять, говорили много об вас; я живу с ними очень дружески. Мы узнали друг друга покороче, живши вместе, и ничто не нарушает нашего согласия. Я смеясь говорил Никите Михайловичу, что пишу вам о его горестном положении, ибо он должен в шахматах довольствоваться мною, играя прежде с Вадковским и лучшими игроками, я беспрестанно проигрываю, беру вперед офицеров - да нечего делать - на безрыбье и рак рыба, как говорится, а он играет пресерьезно со мною и притом еще думает долго иногда. Нонушка обыкновенно что-нибудь шьет или бегает кругом стола, человек всегда суетливый, или читает со своей гувернанткой. Каролина Карловна Кузьмина, которую вы не знаете, женщина образованная и добрая. Муж ее, с которым она уже не живет лет 20, какой-то комиссионер какого-то класса, а она женщина лет за 40, получила воспитание, как кажется, далеко превышающее ее состояние, потому предпочла посвятить себя...10
1. Е.И. и С.П. Трубецкие, в 1836 г. ещё бывшие в Петровском Заводе.
2. Н.М. и А.М. Муравьёвы. Вышли на поселение в 1835 г., причём Александр Михайлович Муравьёв, освобождённый из тюрьмы в 1832 г., остался в Петровском Заводе до освобождения брата Никиты Михайловича. С ними вышел на поселение и Ф.Б. Вольф, давший слово умершей в Петровском Заводе Александре Григорьевне Муравьёвой не покидать её осиротевшую дочь Нонушку (Софью), родившуюся в 1829 г. Вольф был верен этому слову до конца своей жизни.
3. Описанные Вольфом страхи горожан открыто показать своё расположение к изгнанникам, «секретным», «государственным преступникам» близки к реальности и явились отражением общественной атмосферы, созданной первыми инструкциями по надзору за поселенными декабристами.
4. Что жизнь только лишь нервозное состояние. Я провёл свою судорожно (фр.).
5. Александр Иванович Одоевский, прозванный в кругу декабристов Адуевым. Некоторое охлаждение в отношениях Вольфа и Одоевского, как, по-видимому, и других декабристов произошло после того, как Одоевский написал «покаянное» письмо в 1833 г., будучи на поселении в с. Тельма, и был переведён сначала в с. Елань Иркутской губернии, а в 1836 г. с высочайшего разрешения в г. Ишим. А оттуда уже рядовым на Кавказ в 1837 г., где и умер 10 октября 1839 г.
6. Лукавый старик (фр.). Имеется в виду М.Ф. Митьков, освободившийся из Петровской тюрьмы в 1835 г. и поселённый в с. Олхинском Иркутского округа, куда по болезни добраться не смог, прожил до 1836 г. в Иркутске и по выздоровлении отправлен в Красноярск. Там он и умер в 1849 г.
7. Николай Александрович Загорецкий (1796-1883) - декабрист. С 1833 по 1838 г. жил на поселении в с. Буреть, после перевода из с. Витим Иркутской губернии. В 1838 г. переведён рядовым на Кавказ.
8. Иван Фёдорович Шимков (1802-1836) - декабрист. Вышел на поселение в с. Батуринское Верхнеудинского округа в 1833 г. Там и умер в 1836 г., не добившись разрешения на перевод в Минусинск. Завещанием передал всё своё «состояние» крестьянке Фёкле Батуриной, жившей в услужении у декабриста.
9. Имя малолетнего сына Фонвизиных, умершего в Петровском Заводе.
10. Концовка письма утрачена.
