Князь Друцкий-Горский

26 февраля 1827 года дежурный генерал главного штаба Его Императорского Величества, генерал от инфантерии граф Толстой, уведомил генерал-губернатора Западной Сибири Капцевича, что Государь Император Высочайше повелеть соизволил статского советника Горского отправить на житьё в город Берёзов, с тем чтобы местное начальство имело за ним бдительный надзор и чтобы Тобольский гражданский губернатор доносил ежемесячно, в собственные руки Его Величества, о поведении Горского. Об этой же Высочайшей воле графом Толстым сообщено было и Тобольскому губернатору, с препровождением при нарочном фельдъегере и самого Горского.

Статский советник князь Иосиф Викентьевич Друцкий-Горский, служивший прежде в военной службе, а затем в гражданской, по 1822 год, на должности Кавказского вице-губернатора, не принадлежал к тайному обществу, но 14 декабря 1825 года находился на Сенатской площади в числе бунтовщиков, за что суждён был Верховным уголовным судом, но не был включён ни в один из тех разрядов, на которые подразделены были, по степени их виновности и мере наказаний государственные преступники, a no особому Высочайшему повелению сослан был в Сибирь на житьё без ограничения прав.

19 марта 1827 года Горский прибыл в Берёзов где он пользовался, сравнительно с другими лицами, суждёнными Верховным уголовным судом и затем водворяемыми в городах Тобольской губернии, - особыми привилегиями, для помещения ему отведена была довольно просторная квартира от обывателей с отоплением и кроме того к нему командирован был, для услуг, казак из состава Берёзовской казачьей команды.

Обязательное представление ежемесячных сведений о поведении Горского вскоре было отменено. 20 ноября 1828 г. Главный штаб Его Императорского Величества дал знать Тобольскому губернатору что Государь Император повелеть изволил: прекратить ежемесячные донесения о поведении Горского, продолжался однако же тайный и бдительный надзор за его поведением и при первом случае отступления его от порядка, или когда что в поведении его замечено будет, доносить непременно и немедленно.

Климатические условия Берёзова, при преклонных летах Горского, не могли не повлиять разрушительно на его здоровье; поэтому, в начале 1829 г., Горский возбудил ходатайство о переводе его в другую местность, более благоприятную для его здоровья. В письмах своих к генерал-губернатору Западной Сибири И.А. Вельяминову и к Тобольскому губернатору Горский описывал как причины своей несчастной участи, так и беспомощное болезненное положение.

«В прошлую отечественную войну, в 1812, 1813 и 1814 годах, - писал Горский, - получил я на поле брани семь огнестрельных тяжёлых ран, поразивших на вылет пулями мышцы и кости мои обеих рук, ног и плеча, затем контузия ядром головы и всей спины; пуля же, пробившая два ребра и поясницу находится до сего времени в животе моём, от чего родились разного рода многосложные тяжелые болезни, как то: эпильсаны, конвульсии, желудочные и грудные спазмы, ломоты в костях, ревматизмы, подагра и хирагра, сильная ипохондрия и род периодического сумасшествия и всякого рода многосложный геморрой».

«He сомневайтесь ходатайствовать обо мне, в подозрение я впал странным образом, самонадеянность и неосмотрительность завлекли меня в толпу любопытных узнать причину их крика, а тем более откуда получили сведения, как уверяли публику, что будто Великий Князь Цесаревич на третьей станции от Нарвы был взят кем-то насильно и увезён. После я старался расспросить у солдат о такой ужасной нелепой новости, - имея на голове шляпу с плюмажем, был я замечен около оной толпы, находившейся 14 декабря на Сенатской площади, и через то сочтён соучастником, а в три часа ночи, 15 декабря, потребован к Государю и после отправлен в крепость, где впав в жестокую болезнь был отправлен в госпиталь, который довершил моё несчастие.

В госпитале я нашёл смотрителя - давнего врага своего, подполковника Вындомского, которого я из своей бригады в 1813 году, за трусость, выслал, и который после втёрся в доверие к покойному Меллеру-Закомельскому, а от него к Татищеву, бывшему военному министру. Эти благоприятели всеми мерами старались раздражать меня всякого рода неприятностями и вынуждать всё то, что в таком положении от человека произойти могло, что и послужило причиною отправления меня в Берёзов».

Подлинные письма Горского препровождены были к графу Бенкендорфу, причем генерал Вельяминов, аттестуя поведение Горского в Берёзове с хорошей стороны, просил графа Бенкендорфа удовлетворить ходатайство Горского, в виду расстроенного его здоровья, дозволив служить в другом городе, при более благоприятных климатических условиях.

Ходатайство генерала Вельяминова осталось без успеха. 9-го августа 1829 г. граф Бенкендорф уведомил, что он имел счастье всеподданнейше докладывать просьбу Горского о переводе его из гор. Берёзова, но на это не воспоследовало Высочайшего соизволения.

В 1830 году, через посредство Тобольского губернатора Нагибина, Горский возбудил ходатайство о производстве ему пенсии за долговременную его боевую службу и следуемой к получению на основании Высочайше утвержденного мнения Государственного совета от 25 мая 1828 года. Ходатайство это всеподданнейше доложено было графом Бенкендорфом Государю Императору, и Его Императорское Величество Высочайше изволил найти просьбу Горского справедливою.

О таком Высочайшем соизволении граф Бенкендорф уведомил Тобольского губернатора для объявления Горскому и сообщил министру финансов к исполнению. Пенсия Горскому назначена была в размере 1200 руб. ассигнациями в год.

По назначению пенсии Тобольским губернатором возбуждён был вопрос о том, не следует-ли Горскому, в виду достаточного его материального обеспечения, прекратить отвод квартиры от обывателей, а также, наряд казака для услуг. Генерал Вельяминов нашел что наряд казака должен быть прекращён, что же касается до отвода квартиры, то пока давать её Горскому, до времени, но с объявлением ему, что все это сделано из одного к нему снисхождения, и как только он будет делать какие-либо бесчинства то лишится сего пособия.

В начале 1831 года Горский снова возбудил ходатайство о переводе его из Берёзова и в письме своём к генералу-губернатору И.А. Вельяминову опять высказывал те же причины, побуждающие его вновь обращаться к милосердию правительства, какие и прежде им были приводимы:

«Вседержитель видит все изгибы сердца моего, что я не причастен ни к какой другой вине, как только к неосторожности, подавшей повод навлечь подозрение, тогда как я всей душой и сердцем предан Государю моему и Всеавгустейшему дому Его. Поражённый ложным слухом на счёт Его Императорского Высочества Государя Цесаревича Великого Князя Константина Павловича, с пронзённым горестью сердцем и душою и невольно катившимися слезами я подходил спрашивать в толпе и при первом спросе у рядового возмущённой толпы о распущенном ими слухе сделал недоверчивое возражение, за что едва не был заколот Щепиным-Ростовским, который нанес мне шпагою удар в бок, проколол на вате сюртук, мундир и до самого ребра тело; но за всем тем я был заподозрен в соучастии оной толпы и потому сделался виновным, - на самом же деле я горел только желанием узнать что-либо о настоящих замыслах толпы, предварить о том начальство и тем оказать истинную, в такое критическое время, услугу и через оную сделаться полезным Монарху своему.

На горе и беду мне самому Бог судил иначе. Судьбы его неисповедимы, Он знает лучше за что подверг меня столь тяжкому наказанию, тяжкому называю потому, что правосудием законов осуждённый преступник и к каторжной работе в здоровом положении стократ счастливее меня, которого душа буде не злобна и не закоснела в пороках, раскаявшись в преступлении и страдая только морально, имеет утешение в Боге, будучи в состоянии спокойно Ему молиться ожидая конца, но я, страдая сверх человеческих сил в жестоком мучении от периодических припадков, лишён и сего последнего утешения, ибо со стоном и воплем молю только Бога о скорейшей смерти и существую только в тягость другим.

В столь горестном положении моем хотя я и нахожусь не в чужой какой-либо земле, чуждой милосердия, но в пределах родного отечества России, на защиту коего я неприятельскими пулями был изувечен, сделался страдающим на всю жизнь, уповая, что отечество, вспомня службу мою не допустит до отчаяния и не оставит меня без помощи, а наипаче ныне под священным скипетром и державою Великодушнейшего и Всемилосерднейшего Монарха, явившего неизречённые бессчётные милости и самым злейшим государственным преступникам.

Уповаю на такую Высочайшую милость тем более что Его Величество 15 декабря 1825 года, когда я был представлен во дворце, перед всеми лично, из Высочайшей отеческой милости, объявить мне изволил, дабы я показал всё, что только я мог знать о возмутительном обществе и ожидал бы особенно всякого снисхождения и помилования от Его Величества, каковое милосердие монарха конечно бы исполнилось, если бы в вине моей правительство удостоверилось».

В доказательство своей невинности Горский ссылался на то что Верховный уголовный суд, не причислил его ни к какому разряду, определённому государственным преступникам, и тем самым как-бы не считал его соучастником деяния, учинённого теми преступниками.

Это письмо Горского, вместе с медицинским свидетельством удостоверявшим болезненное его состояние образование камней в почках препровождено было И.А Вельямивовым графу Бенкендорфу с ходатайством довести до сведения Государя Императора о таком положении Горского, с тем, что если Его Величеству благоугодно будет перевести Горского из Берёзова, то лучше всего назначить местом его пребывания Томск или Барнаул, где только, по нахождению медиков, может он лечиться.

15 апреля 1831 г. граф Бенкендорф уведомил генерала Вельяминова, что Его Величество Высочайше повелеть соизволил: перевести статского советника Горского в один из уездных городов Тобольской губернии. Генералом Вельяминовым сделано было распоряжение о переводе Горского в Тару. 21 июля 1831 г. Горский прибыл в Тобольск, под надзором командированного квартального надзирателя Князькова, где оставался некоторое время для лечения, а 7-го августа доставлен был в Тару.

На новом месте поселения Горскому отведена была квартира от обывателей. He довольствуясь одним отводом квартиры, Горский стал предъявлять, вскоре же по прибытии в Тару, разные притязательные требования об отпуске ему освещения, с тем чтобы ему заплачено было деньгами или же возвращено натурою всё потраченное им на освещение за время пребывания его в Сибири, о содержании хозяевами занимаемой им квартиры людей необходимых ему для услуг, - истопника и дворника, и наконец о том, чтобы ему предоставлены были все те выгоды и преимущества, как статскому советнику, какими пользуются лица находящиеся в ранге соответствующему чину генерал-майора, в особенности по отношению к нему, как служившему в гвардии полковником.

Все эти требования Горского признаны были генералом Вельяминовым совершенно неосновательными и приказано было объявить ему, что квартира даётся ему от обывателей из одного только снисхождения и сострадания к его положению, и что, получая по 1200 руб. в год пенсии, он может, без обременения жителей города Тары, иметь освещение и прислугу.

Перевод в Тару, местность хотя и с лучшими климатическими условиями для жизни, не произвёл никаких улучшений в состоянии здоровья Горского при его хронических застарелых болезнях, a также перемена местопребывания, при постоянных болезненных припадках, нисколько не успокоила его раздражительности и озлобления.

Во время пребывания в Берёзове психическое состояние Горского было более нормальным, хотя и там за последнее время он сделался в тягость лицам, более других относившихся сочувственно к его несчастному положению, Ентальцеву, Фохту и Черкасову. Но тем не менее, будучи в тягость для окружающих по своему постоянному озлоблению, строптивому и надменному характеру, он за всё время пребывания своего в Берёзове не вызывал никаких жалоб со стороны местной администрации, наблюдавшей за его образом жизни и поведением. Бывшие с 1826 года по 1831 год тобольскими губернаторами Бантыш-Каменский, Нагибин и Сомов всегда аттестовали Горского с хорошей стороны.

Эти одобрительные отзывы служили поводом к ходатайствам генерал-губернатору Вельяминову перед Его Императорским Величеством о смягчении несчастной участи Горского. С прибытием в Тару озлобление своё Горский прежде всего направил на разделявших с ним тяжёлую участь ссылки в Берёзове Ентальцева, Фохта и Черкасова, а также и на тех деятелей администрации, под надзором которых он находился в Берёзове. Это озлобление высказалось в известном уже его доносе графу Бенкендорфу, обвинявшем Ентальцева, Фохта и Черкасова в мятежнических замыслах, а деятелей Берёзовской администрации в разных злонамеренных поступках.

В сентябре 1832 года Горский в письме к генералу Вельяминову, жалуясь на своё болезненное состояние и беспомощное положение по неимению в Таре аптеки и, следовательно, медикаментов, необходимых для лечения, просил исходатайствовать ему перевод в один из губернских городов Западной Сибири где можно было бы начать рациональный метод лечения. «Всего более, - писал Горский, - способствовать моему лечению может город Омск с более южным климатом, при том же и начальство будет получать донесения обо мне от людей военных, служащих в доброй совести и нравственности, чуждых пьянству, лихоимству и притеснений».

Одновременно с письмом Горского генерал Вельяминов получил донесение от управлявшего Тобольскою губерниею, председателя Губернского Правления Троцкого, о том, что «за майскую треть 1832 года в ведомостях о лицах, находящихся в г. Таре под надзором полиции, статский советник Горский аттестован человеком характера злого, коварного,  - вступается в дела, ему не принадлежащие, входит в суждения, толкуя всякое обстоятельство в противную сторону, при разговорах же на счёт российского правления иногда бывает дерзок; отлично привержен к полякам, коих прежние права защищает с жаром».

Генерал Вельяминѳв нашёл донесение Троцкого не достаточно подкреплённым фактическими указаниями, а также и просьбу Горского о новом переводе не убедительною, за непредставлением медицинского свидетельства о его болезненном состоянии, почему предложил Тобольскому губернатору немедленно донести ему: а) в какие именно дела вступается статский советник Горский, б) в чём состояли его разговоры на счёт российского правления и при ком они происходили, в) в чём заключается защита его прежних прав поляков и кто сему был свидетель?

Тарский городничий Шамонин на сделанный ему запрос ответил, что Горский, «привлекая к себе низкого класса людей, останавливает на улицах, спрашивает, советует жаловаться. Разговоры на счёт российского правления состояли в несправедливости России к полякам, считая сосланных в Сибирь невинными, но подобные его, Горского, заключения были делаемы без свидетелей с приходящими через Тару поляками».

Управлявший временно Тобольскою губерниею A.Н. Муравьёв, представляя генералу Вельяминову донесение Тарского городничего и находя его совершенно бездоказательным, испрашивал разрешения снова аттестовать Горского одобрительно в поведении, как и прежде он был аттестуем. С мнением Муравьёва генерал Вельяминов не согласился и, признав донесение Тарского городничего достаточно убедительным, предложил обязать Горского подпискою, «чтобы он не осмеливался дозволять себе на будущее время столь предосудительных поступков под опасением предания суду, а также чтобы за поведением его установлен был тайный и бдительный надзор, с тем, что коль скоро ещё что-либо замечено будет, то тотчас ему донести».

О существе донесения Тарского городничего и сделанных распоряжениях генерал Вельяминов уведомил графа Бенкендорфа, прося его не оставить своим ходатайством о переводе Горского в город Бийск или Кузнецк.

2 февраля 1833 года граф Бенкендорф уведомил генерала Вельяминова, что, по докладу Государю Императору представления его о Горском, Его Императорское Величество Высочайше повелеть изволил находящегося на жительстве в Таре статского советника Горского перевести в г. Бийск, причём Его Величество заметить изволил, что ежели показание Тарского городничего на счёт предосудительных поступков Горского справедливо, то лучше возвратить его на прежнее место его жительства в Берёзов.

Для выполнения Высочайшего повеления генералом Вельяминовым поручено было Тарскому окружному начальнику Вязьмину произвести удостоверение о справедливости донесения Тарского городничего. Произведённое удостоверение не добыло никаких доказательств, изобличавших Горского, а потому генерал Вельяминов, сообщая графу Бенкендорфу данные, представленные Вязьминым, испрашивал разрешения о переводе Горского в г. Бийск. В мае 1833 года граф Бенкендорф уведомил, что к предположенному переводу препятствий не имеется.

Разрешённого перевода не состоялось, так как Горский был арестован, подозреваемый в намерении в сообщничестве с сосланными в Сибирь поляками, произвести бунт в г. Омске. Цель заговора, в котором принимали преимущественно участие поляки, сосланные в Западную Сибирь за восстание 1830 года и размещённые по линейным и казачьим войскам, заключалась в желании избавиться от тяжёлого гнёта ссылки.

«Для выполнения же этой цели, - как доносил генерал Вельяминов военному министру и министру внутренних дел, - было предположено заговорщиками, находившимися в Омске, и в ночь на 25 июля 1833 года, зажечь суконную фабрику линейного Сибирского казачьего войска, кинуться к острогу, выпустить оттуда всех арестантов, отнять у караула оружие, броситься в казармы колоть спящих солдат, у пушек казачьей артиллерии заклепать затравки и идти в киргизскую степь».

Этот заговор обнаружен был накануне дня, назначенного для бунта, лицами, сначала согласившимися быть участниками предположенного возмущения. Для принятия на месте мер к обнаружению участников заговора генералом Вельяминовым, находившимся в Тобольске, командирован был в г. Омск начальник штаба отдельного Сибирского корпуса, генерал-майор Броневский.

Последовала масса арестов лиц, заподозренных в участии в заговоре, и первоначально, по показанию привлечённых к следствию лиц, главою заговора к бунту был признан председатель Омского областного правления, полковник Маркевич, который тогда же был арестован и отрешён от занимаемой им должности генералом Вельяминовым, с передачею поступков его исследованию следственной комиссии, учреждённой при казачьем Сибирском войске.

Аресты не ограничились одним г. Омском; по распоряжению администрации края и следственной комиссии произведены были аресты и в других городах Западной Сибири, в которых находились сосланные поляки, заподозренные в сношениях с заговорщиками бунта.

В числе арестованных лиц, как давно уже замеченных в явном выражении своего сочувствия к сосланным полякам, был и князь Друцкий-Горский, препровождённый сначала из Тары в Тобольск для содержания его на гауптвахте, а затем в город Омск, где он содержался под арестом в продолжение полутора года, с конца 1833 года по 2-я апреля 1835 г., т. е. до времени окончания следственных действий военно-судной комиссии и до представления следственного дела в аудиториатский департамент.

Высочайшей конфирмацией от 31 декабря 1836 года, последовавшей по военно-судному делу о полковнике Маркевиче и нижних чинах из польских пленных, суждённых за намерение произвести в Сибири возмущение, полковник Маркевич, как оказавшийся, по сделанным на него изветам в возмутительном замысле, совершенно невинным от суда был освобождён, с тем, чтобы бытность его под судом не показывалась в формулярном о службе его списке.

Точно также и князь Друцкий-Горский по Высочайше утверждённой конфирмации аудиториатского департамента 27 февраля 1836 года, как оказавшийся по взведённому на него доносу совершенно невинным от суда был освобождён, с тем чтобы удержанный у него по преданию суду, Всемилостивейше пожалованный ему за прежнюю службу и полученные в сражении раны, пенсион был возвращён ему сполна.

Главным вождем заговора-бунта в Омске был признан ксенз Сирощинский, бывший приор базилианов в Овруче, сосланный в Сибирь, с лишением капелланского звания, в казачьи войска. Высочайше конфирмованный приговор военного суда приведён был в исполнение в Омске, 7-го марта 1837 г. Шестеро из главных заговорщиков присуждены были к 7000 палок а затем к ссылке на всю жизнь в тяжкие работы в Нерчинских рудниках. Остальные присуждены были к меньшим, но тем не менее весьма тяжким наказаниям.

Причины этого печального в летописях истории Сибири события, завершившегося ужасною карою над многими лицами признанными виновными, на самом деле нисколько не имели основанием своих тех широких замыслов бунта, с сепаратистскими стремлениями отделения Сибири от России, какие были навязаны этому событию лицами, стоявшими во главе управления частями войск и заинтересованными в сокрытии своих незаконных деяний, вызвавших смуты и недовольство среди сосланных в казачьи войска и батальоны поляков.

В действительности же причины возмущений, как это признавалось и генерал-губернатором И.А. Вельяминовым, заключались в грубом и оскорбительном обращении фельдфебелей и нижних чинов с поляками, в беспрестанном наряжении в караулы и на работы поляков, без соблюдения с русскими солдатами очереди, и наконец даже в не отдании надлежащей воинской чести умершим в войсках полякам.

Эти оскорбительные обхождения с поляками и неуравнительный наряд их на службу побудили, ещё в 1833 году, генерала Вельяминова предписать начальникам отдельных воинских частей в предупреждение возмущений, под строгою ответственностью, чтобы грубого и оскорбительного обращения с поляками отнюдь не было, и чтобы в отправлении службы они отнюдь отягощены не были и всегда уравнены были с российскими солдатами.

Несправедливость и притеснения, какие претерпевали сосланные в Сибирь поляки, доведены были до сведения Его Императорского Величества, и во исполнение высочайшей воли, 23 апреля 1834 года, министр внутренних дел статс-секретарь Блудов дал знать как генералам-губернаторам, так и всем губернаторам сибирских губерний:

«1) что распространившиеся с некоторого времени в Сибирских губерниях нелепые толки о предполагаемом будто бы подстрекании поляками ссыльных к мятежу, были следствием дурного обращения с поляками частных их начальников и укоризненные им напоминания о прошедшем, тогда как большая часть поляков, состоящих в войсках, при хорошем поведении и усердной службе, безусловно повинуется своему начальству, а равно и находящиеся в разных местах на поселении ведут себя хорошо и тихо;

2) что нелепость распространяемых в Сибирских губерниях слухов, в чём и подозреваются католические священники из польских уроженцев, там находящиеся, происходят более от излишнего доверия начальства к неосновательным доносам лиц, не заслуживающих никакого вероятия, от неудостоверения прежде начатия дела в справедливости сих доносов и от нескромности чиновников земской полиции производящих исследования, неосторожными действиями коих полагается большее основание нелепым толкам».

Это признание высшими правительственными учреждениями виновности исполнительных своих органов в таких незаконных и неосновательных действиях, какие могли дать повод к вызову протеста со стороны сосланных в Сибирь поляков, не послужило однако нисколько к смягчению тех мер наказания и той тяжёлой участи, которым подвергнуты были лица, признанные судом виновными в принятии участия в заговоре.

По окончании следственного дела об омском бунте Горский оставлен был на жительстве в г. Омске. Всё время нахождения своего на водворении в Таре, Горский вёл жизнь весьма скромную, хотя располагал большими денежными средствами и драгоценным имуществом, пересланными ему из России чрез посредство Тобольского губернатора П.Д. Сомова.

При аресте его по подозрению в участии в заговоре, вместе с другими сосланными в Сибирь поляками, всё имущество его, заключавшееся в билетах Московского и С.-Петербургского опекунских советов, на сумму до 2 миллионов рублей ассигнациями, а также в драгоценных вещах, на сумму до 900 тыс. руб. ассигнациями, было отобрано и затем конфисковано.

Оставшись на жительстве в Омске при одной небольшой пенсии и имея при себе пятилетнего воспитанника Феофана, Горский стал ходатайствовать об отобрании от дочери его, княжны Ольги Друцкой-Горской, оставленного им у неё в 1825 году разного имущества и долговых документов. На основании этого ходатайства, по распоряжению С.-Петербургского обер-полицмейстера, генерал-адъютанта С.А. Кокошкина, в начале 1842 года произведен был обыск в квартире проживавшей в С.-Петербурге порутчицы Ольги Осиповны Кузьминой, рождённой княжны Друцкой-Горской, причём полициею удостоверено было, что Кузьмина находится в крайней бедности и имущества никакого не имеет.

На сделанный запрос об имуществе, оставленном у ней её отцом, Кузьмина отвечала: «По взятии родителя её в 1825 году она осталась одна с крепостными только людьми, имея от роду всего 14 лет. Все бумаги отца были запечатаны и взяты полицмейстером Чихачёвым, а движимое имение оставлено было при ней.

В 1826 году, когда отец её находился в сухопутном госпитале, он дал ей полную доверенность на распоряжение имением, оставшимся после смерти её матери и ей завещанном. На этом основании, как полная собственница, никем не руководимая, долговые документы на сумму 60 т. руб. она отдала, по совету отца своего, польскому помещику Янчевскому для взыскания денег по тем документам, но за смертью Янчевского в 1830 году документы те оказались утерянными.

Два заёмных письма, данные генералом-лейтенантом Пущиным в 25 т., она продала перед замужеством за 10 т. и деньги эти употребила на содержание себя и на экипировку брата своего Адольфа, вышедшего из корпуса. Бриллиантовый перстень отца продала, вскоре по отъезде отца в Сибирь, в кабинет Его Величества за 1000 руб. Крепостные люди, оставшиеся ей от отца, лакей с женою проданы ею. Другие же семь крепостных мужчин и три женщины бежали ещё при отце, и крепостных актов у неё не осталось.

Года через три после отъезда отца в Сибирь она вступила в брак с служившим в Фурштатской роте при лейб-гвардии Московском полку прапорщиком Кузьминым; через год он вышел в отставку, обнаружив страсть к картёжной игре и к нетрезвой жизни, настояниями своими муж брал у неё деньги и вещи и в продолжении 3-х лет сожительства промотал всё её достояние, вынудив просить правительство о выдаче ей отдельного свидетельства на проживание. С 1830 года муж её пропал и где находится ей неизвестно. Co дня разлучения с мужем она живёт одна и пришла в такое бедное состояние, что нашла приют себе, из сострадания к своему бедному положению, у посторонних людей. Брат её Адольф находится в Варшаве на службе, адъютантом у герцога Нассау».

Удостоверением С.-Петербургской полиции и отзывом дочери Горский не удовлетворился; он настаивал на производстве дознания о поведении дочери, будто бы скрывающей и растрачивающей вверенное ей имущество. Только по предъявлении ему отобранных С.-Петербургскою полициею показаний от племянника его, чиновника Конверского, подтвердившего бедное положение Кузьминой, которой он неоднократно помогал, он уверился в несчастном положении дочери.

В начале 1845 года Горский возбудил ходатайство о разрешении ему возвратиться на родину, но как уведомил граф Орлов генерала-губернатора Западной Сибири, Государь Император по всеподаннейшему его докладу переданной ему военным министром просьбы Горского, не изволил изъявить на оную Высочайшего согласия.

Получив отказ в просьбе о возвращении на родину Горский в том же 1845 году, стал ходатайствовать о перемещении его в какую-либо из южных губерний, для доставления ему средств пользоваться кавказскими минеральными водами; на это ходатайство граф Орлов просил кн. Горчакова объявить Горскому, что как на первое домогательство его в начале года Высочайшего соизволения не последовало, то за сим он не осмеливается вновь утруждать Государя Императора.

Во время пребывания своего в Омске Горский вёл жизнь совершенно скромную и даже частью нуждался в материальных средствах к своему существованию, по недостаточности получаемой им пенсии.

Болезненное, постоянно раздражённое состояние и озлобление на те тяжёлые гонения судьбы, какие выпали на долю его претерпевать и на месте ссылки, делали его неспокойным человеком и в Омске, несмотря на преклонность лет. Находясь в Омске Горский постоянно заводил какие-либо кляузные дела, то об оскорблении его частными лицами, то об оскорблении его полициею, сочиняя и подавая разные просьбы по тяжебным своим делам. Эта неуживчивость и озлобление служили причинами к аттестации его в продолжение целого десятилетия с 1836 по 1846 гг., Омскою полициею, начальниками Омской области и Тобольскими губернаторами как человека, «ведущего себя порядочно, но имеющего наклонность к ябеде».

Только за три года до своей смерти, а именно с 1846 года, Горский стал аттестоваться Тобольскими губернаторами в хорошем поведении.

7-го июля 1849 года, как значится в метрической книге Омской Соборной Воскресенской церкви, князь Иосиф Викентьевич Друцкий-Горский умер от старости - 83 лет.

Похоронен Иосиф Викентьевич на Омском иноверческом кладбище, ныне уже упразднённом, и памятника, свидетельствующего место его погребения, не сохранилось.

А.И. Дмитриев-Мамонов. 1895 г.