II
1820 ознаменовался для братьев Бобрищевых-Пушкиных началом службы во 2-й русской армии. Прибыв в расположение 2-й армии, братья встретились со своими недавними товарищами по Московскому училищу колонновожатых: И.Б. Аврамовым, Н.Ф. Заикиным, Н.А. Крюковым, В.Н. Лихаревым, Н.В. Басаргиным. Именно они и составили на первых порах их постоянное общество - как по делам служебным (топографические съёмки Подольской губернии), так и в дружеском общении.
Наиболее полную и в то же время ясную картину расположения и особенностей пребывания молодых офицеров во 2-й армии дал Н.В. Басаргин: в местечке Тульчин Каменец-Подольской губернии «находилась главная квартира тогдашней второй армии. Главнокомандующим был известный граф Витгенштейн, начальником Главного штаба генерал Киселёв <...>. Тульчин, польское местечко, принадлежавшее в то время графу Мечиславу Потоцкому, населено евреями и польскою шляхтою.
Кроме военных и чиновников главной квартиры, не было там никакого общества. <...> Я скоро сблизился со всеми молодыми людьми, составлявшими общество Главной квартиры <...>. Направление этого молодого общества было более серьёзное, чем светское или беззаботно-весёлое. Не избегая развлечений, столь естественных в летах юности, каждый старался употребить свободное от службы время на умственное своё образование. Лучшим развлечением для нас были вечера, когда мы собирались вместе и отдавали друг другу отчёт в том, что делали, читали, думали. Тут обыкновенно толковали о современных событиях и вопросах. Часто рассуждали об отвлечённых предметах и вообще делили между собою свои сведения и свои мысли».
Басаргин в «Записках» добавляет то, о чём Следственному комитету не сказал ни он сам, ни братья Бобрищевы-Пушкины: «<...> члены нашего общества были добрые, большею частью умные и образованные люди, горячо любившие своё отечество, желавшие быть ему полезным и потому готовые на всякое пожертвование. С намерениями чистыми, но без опытности, без знания света, людей и общественных отношений, они принимали к сердцу каждую несправедливость, возмущались каждым неблагородным поступком, каждою мерою правительства, имевшую целью выгоду частную, собственную - вопреки общей».
Оба брата поначалу более были озабочены своими прямыми служебными обязанностями, искренне стремясь быть полезными и реализовать полученные знания. Не без гордости Павел сообщал об этом на следствии: «Откомандирован по воле высшего начальства во 2[-ю] армию, в которой считаясь находился четыре года при съёмке Подольской губернии, где высочайше награждён орденом Св. Анны 4[-й] степени. 1824 год находился при Главной квартире 2[-й] армии для преподавания математики топографам, при 2[-й] армии состоящим, а в 1825 году, находясь также при Главной квартире, имел поручение по воле господина главнокомандующего читать математические лекции в учебном заведении для подпрапорщиков 2[-й] армии».
Обязанности Николая Пушкина более разнообразны: «<...> прибыв в Главную квартиру 2[-й] армии, тотчас же был отправлен на подольскую съёмку <...>, через два года взят в Главную квартиру, где получил за отличие чин и орден, где пребывал во всё время и откуда был два раза посылан дивизионным квартирмейстером на время двух больших маневров - на время первых, бывших в присутствии блаженной памяти государя императора, - в 20[-ю] дивизию к господину генерал-лейтенанту Удому, на время которых, бывших только в присутствии его высокопревосходительства господина генерала от инфантерии Сабанеева, в 19[-ю] дивизию к господину генерал-лейтенанту Корнилову».
Видимо, в силу разных занятий при Главной квартире 2-й армии какое-то время, особенно вначале, в 1820-1821 годах, братья видятся не часто и не в курсе всех дел друг друга. Николай, принятый в тайное общество Н.В. Басаргиным в конце 1820 - начале 1821 года, не сообщил об этом брату и не предложил ему стать членом общества. Не известил ни о своём намерении, ни о вступлении в общество и Павел. При этом любопытен рассказ Павла Бобрищева-Пушкина о том, что предшествовало его вступлению в Южное общество.
«<...> Место нашего квартирования, лишение всякого постороннего знакомства сдружило нас как братьев и расположило способности наши, которые только что начинали развёртываться, единственно к книжным занятиям. Сперва устремились все к военным наукам и смеялись над Крюковым 2-м, который, будучи также прислан к нам на съёмку из Главной квартиры и будучи уже заражён политическими мнениями, хвалил занятия такого рода и восхищался хорошим тульчинским обществом. Сперва мы смеялись над ними и называли их тульчинскими политиками. А потом я, ездивши довольно часто в Тульчин, нашёл, как мне казалось тогда, в самом деле в них людей, которые гораздо выше нас своим образованием, и мало-помалу стал получать к ним уважение и доверенность».
Здесь логично было бы ждать рассказа о литературном, философском интересах и чтении, без которых невозможно представить себе члена тайного Южного общества, но Павел Сергеевич обрывает себя. Помогают показания старшего Бобрищева-Пушкина. Он, когда отвечает на вопрос, откуда заимствованы им «вольнодумческие и либеральные мысли», перечисляет авторов книг, «от обольстительности» которых «заблудились» многие честные души: Гельвеций, Даламбер, Мирабо, Гольбах, прежде всего его «Система природы», Вольтер.
Николай на следствии заявил, что узнал о вступлении брата Павла в тайное общество «с год или полтора назад», то есть в 1823 - начале 1824 года, а Павел подтвердил, что, только став членом Южного общества, открылся брату и «спросил его, тут ли он», а также передал их разговор, который объяснил, почему старший Бобрищев-Пушкин не торопился посвящать брата прежде: «<...> казалось мне, что он сим не был доволен, ибо говорил мне: «Да Бог знает, хорошо ли это общество, ибо большая часть из членов безбожники. Да, впрочем, - присовокупил он, - честное слово нас не связывает, если бы захотели предпринять что-нибудь противное нашим совестям. И потому, - прибавил он, - я скажу к[нязю] Барятинскому, что, если будет что предпринято худое, то мы будем против того <...>».
Эти признания братьев Бобрищевых-Пушкиных красноречиво свидетельствуют, что членство в тайном обществе ни о зрелости убеждений, ни о какой-то единой программе действий, даже о полном единомыслии не говорило. Мало того, внутри общества существовали группы и группки, которые объединялись общностью интеллектуальных интересов, взаимной симпатией и привязанностью, нередко узами родства. Но были и члены общества - одиночки. Такими, по всей видимости, были Бобрищевы-Пушкины.
Слишком «лёгок» в начале 20-х годов был их интеллектуальный, а тем более политический багаж. И они жадно вслушивались, всматривались в своих товарищей, охотно посещали сходки и принимали участие в беседах «о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменения, желаемого многими втайне <...>». Много говорилось и о путях преобразования государственного строя России, и о том, как решить коренные социальные проблемы страны. Нужно было время обдумать, сопоставить, прочитать или перечитать то, о чём спорили, говорили, убеждали их. И нужно было убедиться, как писал Следственному комитету Н. Бобрищев-Пушкин, не в общество ли болтунов и безбожников попали.
И всё же последовательность событий происходит «наоборот»: сначала - не исключено, что под влиянием романтического порыва, - оба брата вступают в тайное общество, а потом начинается серьёзный анализ и содеянного, и того, что могут они сделать как члены общества. Иллюстрация этой мысли - короткий рассказ Павла Бобрищева-Пушкина о принятии его в члены Южного общества: «Встречая в Тульчине политические разговоры и жалобы на мнимый худой порядок вещей, я и сам стал привыкать к этой мысли». Здесь бросаются в глаза сразу две фразы, сказанные явно для следствия и не соответствующие истине: «мнимый худой порядок вещей» и «стал привыкать к этой мысли».
Будь же Павел Бобрищев-Пушкин не перед следствием, он, видимо, как и его старший товарищ и друг Н.И. Лорер в своих «Записках», мог бы сказать: «Про себя скажу откровенно, что я не был ни якобинцем, ни республиканцем - это не в моём характере. Но с самой юности я ненавидел все строгие насильственные меры! Я всегда говорил, что Россия должна остаться монархией, но принять конституцию. <...> Я мечтал часто о монархической конституции и был предан императору Александру как человеку, хотя многие из членов, как и я, негодовали на него за то, что он в последнее время, устал от дел государственных, передал всё управление Аракчееву, этому деспоту необузданному».
«И наконец, в 1822 году, - продолжал свои показания следствию Павел Сергеевич, - прибыв раз в м[естечко] Тульчин с Крюковым 2-м (Николаем. - В.К.), остановился у его брата, Крюкова 1-го (Александра. - В.К.), на квартире, где к[нязь] Барятинский после подобного разговора, не будучи хорошо со мной знаком и совсем для меня неожиданно (видно, по рекомендации Крюковых) сказал мне: "Что ж, худое можно исправить» - и предложил мне вступить в политическое общество.
На что я сказал ему, что я не вступлю, не зная цели оного. На сие сказал он мне, что цель откроется после, когда вступишь, а в удостоверение, что она хороша, я скажу тебе, что твой брат там, Пестель и Юшневский. Я, привыкнувший с малолетства подражать во всём своему брату и видя при том, что всеми превозносимые Пестель и Юшневский находятся в обществе, нимало не колеблясь, дал ему клятву быть их членом. После сего он объяснил мне коротко цель общества - переменить монархическое правление <...>».
Безусловно, здесь, по вполне понятным причинам, П. Бобрищев-Пушкин лукавит: худой порядок вещей, истинный, не мнимый, он и его товарищи видели в сёлах и местечках Подольской губернии, где были на съёмке, где квартировали, - рабство в его наготе. Они «изнутри» лицезрели российскую армию муштры, шпицрутенов, унижения человеческого достоинства, знали зловещую статистику солдатской смертности. Но в целом они в эти годы политически наивны и незрелы. Их юношеский максимализм влечёт их помочь устранить «худой порядок вещей».
И этот максимализм, и умозрительные знания о европейских революциях, и знакомство с философией французских просветителей сливаются в их сознании воедино - как необходимость сделать что-то лично для блага возлюбленного Отечества, ибо, как показывал на следствии Николай Бобрищев-Пушкин, «Отечество не в одном сражении требует пожертвования собою».
Это прямое свидетельство того, что вступление Бобрищевых-Пушкиных в тайное общество, как и большинства декабристов, было подготовлено самим характером воспитания и образования их, атмосферой их ближайшего окружения, особенно в училище колонновожатых, а потом и во 2-й армии, да и самим духом эпохи. А этим «духом» было пробуждение оппозиционных и революционных настроений, особенно после окончания французской кампании, в передовых кругах русского общества, и прежде всего среди военной молодёжи.
Вот почему, вступив в общество, братья - как люди деятельные и энергичные, люди действия - ищут применения своим силам и способностям. Обращает на себя внимание факт, что в показаниях многих членов Южного общества Бобрищевы-Пушкины упоминаются как постоянные участники сходок, вечеров на квартирах товарищей. Братья вслушиваются в речи старших офицеров, особенно Пестеля, стремятся постигнуть основы политической жизни страны и мира, разобраться в сути споров.
«В лице Бобрищева-Пушкина (Павла. - В.К.) в общество вступил деятельный член, который многое сделает для тайного общества в тревожные дни кануна восстания», - писала М.В. Нечкина. Жаждой активного, реального действия продиктованы многие поступки братьев, особенно Павла.
Нет сомнения, что именно это стремление к действию было одной из побудительных причин, по сути, рыцарственного поступка его, о котором он рассказал следствию и который усугубил его наказание: «<...> полковник Пестель, бывший раз в Тульчине, спрашивал у нас, кого ещё можно принять из свитских офицеров, на что ему говорили, что можно принять барона Черкасова, Заикина, ещё погодя немного и Загорецкого, про которого упоминали, что он хотя никогда не занимался по этой части, но на его скромность полагаться можно.
Я же, будучи очень дружен с бароном Черкасовым и любя его более всех моих товарищей, видя, что рано или поздно он будет принят в общество, боялся, чтобы кто-нибудь из старых членов его не принял, дабы в случае открытия общества он не был близок к более известным членам (ибо тогда уже изредка носились слухи, что правительство подозревает существование общества), решился принять его сам, хотя не имел на то права <...> и, назвав некоторых членов, взял с него слово быть в нём участником».
Это признание Павла Пушкина многослойно: с одной стороны, его поступком движет жажда какого-то реального активного действия, с другой - он облегчает участь товарища в случае провала планов тайного общества, то есть движет им нравственная сила, но она отчётливо политически окрашена. Собственно, для Павла Бобрищева-Пушкина это была одна из возможностей участия и деятельности Южного общества «пассивного периода» - до начала 1824 года, когда, как говорил на следствии Павел Бобрищев-Пушкин, «началось показываться более деятельности».
Суждения Николая Бобрищева-Пушкина уже зрелые и взвешенные, и показания Следственному комитету - итог передуманного и перечувствованного молодым офицером за несколько лет (с 1820 по 1825 год) пребывания во 2-й армии. Николай Сергеевич логически стройно изложил свою систему взглядов на возможность революционного взрыва во всяком государстве, и в России в частности, на силы, этот взрыв вызывающие, невозможность произвести этот взрыв волею одного или нескольких людей.
«<...> Какого числа было общество <...> долго не знал <...> узнал, что в нём около трёхсот человек <...>. Таковое число почёл я каплею в море и с тех же пор <...> начал весьма сомневаться, чтобы из этого что-нибудь произошло, кроме того, что это наведёт вскоре на нас со стороны правительства погибель, а со стороны света то, что нас почтут просто за шалунов, мальчишек. <...> я достаточно читал, для того чтобы думать, что в эдаком необъятном пространстве, какова Россия, могло произвести что-нибудь такое малое число и притом разметанное в разных сторонах, <...> если произошёл известный переворот, например во Франции, то я причитал это всегда тому, что многие различные силы, по допущению Провидения, от времени скопившись, произвели этот вулкан».
Не менее стройно Н. Бобрищев-Пушкин обосновал свои политические воззрения на тайное общество: «Вообще почитал это общество не иным чем, как партиею, соединившеюся для того, чтобы в случае нужды не оставить действовать какую-нибудь нестройную толпу. <...> я могу находиться в обществе, но принадлежу, несмотря на то, целому государству; если вступил <...> в общество, то единственно имея в виду благо моего Отечества, и никак не соглашусь навлекать на него бедствия, может быть, без малейшего толку. <...>
Вступил я в общество, не думая много о его цели, ибо <...> условие при вступлении почитаю я делом мечтательным, во-первых, потому, что намерение весьма легко удаться не может, ибо <...> нигде и никогда не делывалось что хотелось, во-вторых, и потому, что главные силы или лица никто не скажет <...> следственно, они весьма удобно могут проводить и обманывать и мало-помалу привести совсем к другому концу, если не остережёшься, как то, я слыхал, и делалось в масонских ложах, которые, начав христианством, кончали безбожием».
Думается, здесь Н. Бобрищев-Пушкин отчасти передаёт предмет споров в среде младших офицеров Южного общества. Позволяет утверждать это ещё и объяснение причин, «вовлекших в сие общество»: он «решился вдаться в сию опасность с единственным намерением, причитаясь к какому-нибудь соединению, получить чрез то самую возможность в случае нужды быть полезным <...> отечеству».
Осознанная же готовность пожертвовать собой во имя возлюбленного Отечества приходит после долгих раздумий об исторических закономерностях: «Ещё в молодости по книгам, в кругу общежития и вообще по слухам, заметив перемену многих изменений и некоторую деятельность в умах, <...> особенно с 1812 года, <...> я сделал простое умозаключение, что везде за переменою во мнениях происходили какие-нибудь волнения, <...> не мудрено, что и в России это рано или поздно случится <...>».
Он ничего не принимает на веру, но анализирует всё и часто спорит. Так, он осознанно и взвешенно анализирует программные установки Южного общества, которые перечисляет на следствии: «<...> способствовать введению в России правления, ограниченного посредством народной депутации, для чего <...> доставить свободу и помещичьим крестьянам. Защищать неприкосновенность господствующей веры, но обеспечить веротерпимость и прочих христианских исповеданий. Всеми силами не позволять раздробления государства, если бы некоторые области, воспользовавшись переменою, захотели отделиться».
Однако, принимая эти главные постулаты тайного общества, Николай Бобрищев-Пушкин не считает их завершёнными, а сама программа преобразований, по его мнению, нуждается в серьёзных коррективах. Он чётко определяет триаду, без которой, по его мнению, невозможно никакое прогрессивное движение: политика - нравственность - религия. «<...> Все образы правлений вообще без нравственной силы, для которой полезны были даже языческие веры, - не только христианская, показавшая чистейший источник нравственности, - ничего сами по себе хорошего сделать не могут <...>, правление и государство состоит из людей, которые, будучи хороши, и произведут всё хорошее».
Николай Сергеевич развивает эту мысль, выстраивая логическую цепь законов и следствий так: «<...> я мыслил и после держался этой мысли, что если те, которые желают одного блага отечеству, без всякого своекорыстия, хотя бы оно и было прикрыто обольстительною одеждою честолюбия, и притом те, которые уважают святую нашу веру, <...> будут устраняться тайных обществ, которые рано или поздно, но могут и воздействовать, то выйдет, наконец, что на сцене появятся одни бездельники и люди без всякой религии, которые наварят такую кашу, что веками не расхлебаешь, и по равнодушию или даже презрению к религии истребят всякую святыню, <...> ибо никакая земная сила недостаточна для того, чтобы истребить навсегда то, что рука Божия навеки постановила».
Замыкает свою логическую цепь Н.С. Бобрищев-Пушкин выводом личностного плана: «Эта мысль заставила меня думать, <...> что <...> устранение от тайных обществ будет только основываться на одном желании самосохранения», а ближе познакомившись с членами Южного общества, увидел с огорчением, что некоторые из них думали, «что религия ничтожна, другие, что она даже вредна». Не сумев образумить их, он «для удостоверения в непременной необходимости существования Бога и будущей жизни нарочно перевёл из сочинений аббата Кондильяка статью <...> и другую, показывающую естественные начала человеческой нравственности <...>». А это уже поступок не рядового декабриста.
Николай Сергеевич определяет, как можно преодолеть эти «заблуждения атеизма»: «<...> относительно доказательств религии я совершенно согласен с Паскалем, что надобно в рассуждения оной проникать посредством сердца в рассудок, а не посредством рассудка в сердце. Но я не смел и не смею ни у кого предполагать испорченность в сердце, а и самые заблуждения атеизма во многих приписываю неосторожному чтению книг, заключающих ложные мнения<...>».
Он не только сокрушался, но и доступными ему средствами боролся с исповедовавшими атеизм товарищами на протяжении четырёх лет безрезультатно: «<...> этот дух, просто деизм или, по крайней мере, равнодушие были господствующими в Тульчине вообще, несмотря на внешность и обряды, к которым принуждала политика начальства и отечественные постановления».
Николай Бобрищев-Пушкин много читает, пользуется всякой возможностью общения со старшими офицерами - членами тайного общества. Особое место в его размышлениях, как и брата Павла, и других младших офицеров, занимает личность П.И. Пестеля. И это важный этап политического образования младшего поколения декабристов: Павел Иванович для них был не просто главой Южного общества, он воспринимался как движущая, энергетическая сила этого общества, был интересен как человек исключительный во всех отношениях. И тем не менее Николай Бобрищев-Пушкин не безусловно согласен с Пестелем.
Он, внимательно наблюдая и анализируя поступки Павла Ивановича, подвергает их критике, нередко «порывно» забывая, что пишет Следственному комитету, и словно продолжает спорить с ним на темы политические и выговаривать Пестелю то, что не успел или не решился сказать прежде. Действительно, всё оживало во 2-й армии с приездом Пестеля. Но из всего, что позднее Николай Бобрищев-Пушкин покажет на следствии, ясно, что к декабрю 1825 года между молодыми рядовыми членами тайного общества и Пестелем так и не установилось доверительных отношений единомышленников. И видимо, из-за отсутствия этой доверительности молодые офицеры и не предполагали, что «полковник Пестель играет первое лицо <...> в этом обществе, <...> думали, что, вероятно, есть кто-нибудь гораздо значительнее Пестеля».
Как явствует из показаний Николая Бобрищева-Пушкина, внутренний его спор с Пестелем начался в последние год-полтора перед 14 декабря. Первое и главное несогласие лежало в сфере религиозной. Только Бог, по глубокому убеждению молодого офицера, решает судьбы людей и государств: «Когда бы меня несколько Пестелей уверяли чем им угодно, что произойдёт именно то, которого им хочется, то я бы им не поверил, ибо эти вещи делаются в мире не как кто хочет, а как Бог велит, который сам располагает происшествиями мира и которому никто из людей ни указать, ни воспротивиться не в силах».
Не считал Николай Бобрищев-Пушкин также, что Пестель вправе начинать выступление, имея такие малые силы, да и в них он не очень верит, как не доверяет и самому Пестелю: «<...> узнал, что в нём (тайном обществе. - В.К.) около трёхсот человек, но не наверное, ибо я <...> был уверен опытом, что он, смотря по обстоятельствам, прибавляет и убавляет». Но наибольшие сомнения у нового члена общества вызывали атеистические взгляды руководителя.
Получив для прочтения первые главы «Русской правды», Николай, «желая узнать, с каким видом он примет религиозное мнение, дабы судить по тому, имеет ли он если не религию, то, по крайней мере, несомненное политическое уважение к религии», сказал Пестелю: «Мне кажется, что здесь очень прилично поставить вот это», - и сказал ему текст, служащий главным основанием христианской веры; он мне на это поспешно отвечал: «Это правда, впишите это своею рукою <...>».
Многое в рассказанном Николаем Бобрищевым-Пушкиным следствию из происходившего в 1820-1825 годах не может не поражать. Прежде всего, то, что братья Бобрищевы-Пушкины, всего несколько лет назад начавшие постигать азы социально-политических явлений, теперь уже трезво, масштабно и исторически верно мыслящие республиканцы. В этой связи очень важно отметить, что Павел и Николай Бобрищевы-Пушкины грядущие преобразования в Отечестве воспринимали очень серьёзно и личностно.
Они стремятся понять и даже определить, что конкретно лично каждый из них готов и должен сделать для блага родины и народа. Как следует из материалов дела, эта готовность и стремление к реальному, активному и полезному действию были свойственны им всегда, особенно после вступления в Южное тайное общество. Это - лейтмотив их жизни, судеб, поступков. Безусловно, эта готовность руководила ими и в главном их деле - «сокрытии «Русской правды» - конституции П.И. Пестеля.
Надо сказать, что неспешность событий во 2-й армии, особенно для рядовых её членов, которые «питались» только избирательной информацией от руководства общества (не случайно в показаниях Бобрищевых-Пушкиных так часты слова «по слухам», «говорят», «предполагали»), к декабрю 1825 года сменилась тревожной деятельностью. Уже определённо было известно о доносах и знании государем о существовании тайных обществ.
Угроза обысков и арестов обозначилась ещё в ноябре. Никто не мог «отстранить опасности», как писал Н.И. Лорер, но каждый мог уничтожить компрометирующие письма, бумаги. Арест П.И. Пестеля на рассвете 13 декабря 1825 года был не только смертельным ударом по Южному обществу, но и испытанием, что называется, на прочность рядовых его членов. И они блистательно выдержали это испытание.
На наш взгляд, есть необходимость акцентировать социально-политическую и историческую оценку поведения младших свитских офицеров Н. и П. Бобрищевых-Пушкиных, Н. Заикина, И. Аврамова в украинской Кирнасовке в тревожные декабрьские дни 1825 года и на допросах в Следственном комитете в Петербурге в январе - апреле 1826 года.
Из показаний южан-декабристов Следственному комитету и по мемуарам известна беспокойная судьба конституции «Русская правда» в декабре 1825 года. Сначала бумаги уложили в крепкий ящик, запечатали, забили гвоздями и отдали Николаю Крюкову и Алексею Черкасову, чтобы они закопали его на Тульчинском кладбище. Когда это не удалось сделать, Николай Крюков, с согласия Пестеля, извлечённую из ящика и зашитую денщиком Пестеля Степаном Савенко в полотно «Русскую правду» отвёз под видом своих книг в местечко Немирово (в 30 верстах от Тульчина) к майору А. Мартынову.
Затем по поручению Пестеля подпоручик Николай Заикин, привезший в Линцы из Тульчина весть о безнадёжной болезни Александра I, забирает на обратном пути в Немирове бумаги и доставляет в Тульчин. Здесь бумаги переупаковываются и зашиваются в подушку. Князь А.П. Барятинский после размышлений о наиболее безопасном месте для пестелевой конституции почёл таким отдалённое село Кирнасовку, где квартировали Н. Заикин и братья Бобрищевы-Пушкины. Было это в самом начале декабря, ещё до ареста Пестеля. Жившие в одной избе Николай Заикин и Павел Бобрищев-Пушкин, снова заменив упаковку - теперь на клеёнку, зарыли бумаги «в пол» своей хаты. Арест П.И. Пестеля 13 декабря (а затем и Н.А. Крюкова) убедил их в ненадёжности укрытия.
Несколько дней проводят они в беспокойных размышлениях. И в эти дни происходят два события, имеющих прямое отношение к судьбе «Русской правды». Первым событием стало свидание С.Г. Волконского с арестованным Пестелем на квартире у генерала Байкова. Пестель, как утверждал на следствии князь Волконский, сказал: «Не беспокойтесь, ничего не открою, хотя бы меня в клочки разорвали, спасайте только «Русскую правду». То же показывал Иосиф Поджио.
П.И. Пестель, надеясь на верность слову своих соратников, не подтвердил этих показаний и передал совсем другое: «К[нязь] Волконский, нашед меня у генерала Байкова, имел только время мне сказать: «Мужайтесь!» На что я отвечал: «Мужества у меня достаточно; не беспокойтесь». Он продолжал: «Заика (Н. Заикин. - В.К.) тоже арестован». Более же ни слова».
Этот явно произвольный диалог Пестель подкрепляет отчасти правдивым утверждением: «<> я сии бумаги сам лично отдал Крюкову 2-му в моей квартире в Линцах в присутствии даже майора Лорера. <...> но я не имел от Крюкова известия об исполнении оного и потому не знал и не знаю, где те бумаги ныне находятся».
Давая такое частично правдивое показание, П.И. Пестель отсекал дальнейшие расспросы о пути «Русской правды» в Немирово и тем более в Кирнасовку, о чём, безусловно, был осведомлён, так как перед самым арестом посылал своего денщика Степана Савенко к Барятинскому в Тульчин узнать о судьбе бумаг. Но Пестель уже не знал, как необычно развивались события после его ареста.
Наиболее последовательно ситуацию воспроизвёл Павел Бобрищев-Пушкин: «<...> когда Пестель был уже под арестом, дано было нам знать от Юшневского через Вольфа, чтобы сии бумаги сжечь, но так как сие трудно было сделать без свидетельства людей, то мы не знали, что делать, и решили, наконец, погодить ещё несколько ден, ожидая, что будет, и соображая, что князь Барятинский за несколько до сего ден говорил нам, что Юшневский и Вольф крепко трусят и потеряли головы и что полковник Пестель говорил Заикину, что сии бумаги только в крайнем случае сжечь позволяется».
Вот этот приказ Юшневского и Вольфа сжечь бумаги, соединённый с ремаркой Барятинского «крепко трусят», и был вторым событием после ареста Пестеля, которое послужило толчком к дальнейшему развитию событий и обусловило спасение «Русской правды». Н. Бобрищев-Пушкин показывал на следствии: «Касательно предложения о их сожжении - вот что было. Я, шедши по улице в Кирнасовке, вижу, что кто-то подъезжает к моей квартире верхом, - это был поручик Аврамов. <...> он говорит мне: «Я приехал сказать, что бумаги Пестелевы должно сжечь непременно».
Я ему тут же порывно сказал: «Помилуй! Как можно жечь эдакие бумаги! Уговори, чтобы не жгли». Он мне сказал, что и ему то же кажется. Он поехал рысью на заикинскую квартиру, <...> а я пошёл туда пешком. Дорогою ещё больше утвердился в мысли, что их жечь не надобно, ибо если доищутся, что они у Заикина, то он, а с ним и мы будем гораздо виноватее, если сожжём, нежели сохраня их, ибо эти бумаги, по всей вероятности, заключают в себе вещи замечательные».
«Но чтобы для нас было менее опасности, - дополняет брата Павел, - то мы вздумали распускать слух между членами, что они сожжены, открыв настоящее Крюкову 2-му и Аврамову, который Крюков 2-й по условному знаку дал знать уже из-под ареста, чтобы бумаги сии сжечь, что я, услышав, немедленно поехал с братом оное исполнять, но, не зная, как к тому приступить, боясь людей, долго рассуждали на дороге, как быть с ними, сжечь или закопать в поле, последнее казалось нам менее опасным, причём я и сказал ему: «Что менее опаснее, то и надо делать».
Приехавши в Кирнасовку, старшего Заикина (Николая. - В.К.) нашли там, ибо он, разъехавшись с нами в сумерках того дня, был уже в Тульчине, то мы и решились, не откладывая, исполнить наше решение и закопали бумаги, зашитые в клеёнку, ночью в поле».
Таким образом, трое младших офицеров, свитские поручики И.Б. Аврамов, Павел и Николай Бобрищевы-Пушкины, нарушая приказ старших офицеров и старших членов Южного общества, принимают самостоятельное решение не уничтожать рукопись Пестеля. Подчеркнём, нарушая - что для привыкших почти с детства к военной дисциплине людей факт исключительный. Мало того, принимая это решение, они трезво сознают, что «рискуют головой».
Подвигнуло же их на это ясное осознание социально-политической и исторической важности конституции П.И. Пестеля. А параллельно - и осознание своей принадлежности, и ответственности за эту принадлежность - к тайному обществу. Причём эту принадлежность умом и сердцем они по-настоящему впервые почувствовали именно в те тревожные декабрьские дни, когда судьба «Русской правды» зависела только от них. А это уже свидетельствовало зрелости их политической позиции.
