Михаил Шмулевич
Жизнь и смерть отца Фёдора
[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTMxLnVzZXJhcGkuY29tLzctajZmVnpPQkhWSUFKeDJsZkhpdllhZ0tLS0RYRGlsaXBTSDNnL25kbFpmdmdhSHRzLmpwZw[/img2]
Баргузинский священник Фёдор Миронов, запустив широкую ладонь в густую чёрную, с серебристыми сединками бороду, сидел за столом в тяжёлой думе. Прошла неделя, как архиепископ, глава Иркутской епархии, его преосвященство Мелетий отрешил отца Фёдора от всех дел, объявив во все присутственные и церковные места, что он, Фёдор, отныне «запрещённый» священник. И за что? За верную сорокалетнюю службу? Когда Фёдора назначили священником, он, оставив молодую жену и пятилетнего сынишку Ваську, отправился за 400 вёрст в Верхнюю Ангару в Нижнеангарские пределы, к тунгусам, проповедовать слово божие. Целое лето кочевал он с ними, учил их российскому языку, показывал, как печь хлеб.
Знал отец Фёдор, что бога славить надо трудом, а трудовому человеку не всегда сподручно приезжать в Баргузин, где находилась единственная Спасо-Преображенская церковь. Но не говорил такового: за это начальство не похвалит. Ещё труднее было с притчей - с пономарями, диаконами, служками. Они все погрязли в богомерзком пьянстве.
Духовное начальство видело все это и для пресечения сих беспорядков в некоторых церквях наказывало виновных исправными работами, неделями сухоедения и десятками земных поклонов. Но чтоб отрешить от должности, объявить кого-нибудь «запрещённым», как его, отца Фёдора, не пившего, не гулявшего, честно служившего людям, богу и епархиальному начальству, - такого не было. Что же греховного сотворил отец Фёдор? Что заставило епархиальное и казённое начальство отвернуться от него? А случилось вот что.
В 1832 голу появился в Баргузине на поселении государственный преступник Михайло Кюхельбекер. Говорили о нём разное: и деньги печатал тайно, и по заграницам бегал, и стрелял в генерала. Всего не уразуметь. Одним словом, государственный преступник, супостат... Первое время стороной обходили дом старухи Токаревой, где временно проживал поселенец: раз стрелял в генерала, что стоит ему пальнуть в простого мужика?
Между тем время показывало совсем другое: государственный преступник больше читал, писал письма, которые оказией отправлял в Иркутск, а дальше - неведомо куда. И людям ни в чём не отказывал. Лекарства давал без денег, детей лечил от простудной горячки. Успехи его в этом были удивительны, ведь настоящих лекарей ни в Баргузине, ни в округе не было. Страшно любопытен был новый поселенец. Его умение слушать, его искреннее удивление услышанному привлекали к нему баргузинцев. Очень он заинтересовал Отца Фёдора.
Однажды отец Фёдор, зайдя для чего-то к поселенцу, был свидетелем следующей сцены: у порога избы, почти подперев потолок, неуклюже стоял Логин Сосновскнй, известный во всей округе своей силой я ростом. Переминаясь с ноги на ногу, он неуверенно спрашивал:
- Михайло Карлыч, намедни братан мой к вам в услужение просился, возьмёте?
Кюхельбекер на мгновенье посмотрел на Логина, затем на отца Фёдора и в свою очередь спросил:
- Братан? То есть брат твой?
- Не, Михайло Карлыч, братан Петька.
Михаил Карлович стал догадываться, что это новое для него слово означает степень родства, которую он ещё не знает.
- Так, кем тебе приходится Петька? - начал он уточнять.
Ни Логин, ни отец Фёдор не могли понять, как можно не уразуметь, что Петька - братан Логина. Михаил Карлович, подумав, спросил:
- Тогда скажи мне, кто отец Петьки?
- Дядя Иван, отцов брат, - ответил Логин, тараща на Михаила Карловича глаза.
- А... разумею, - удовлетворённо сказал Кюхельбекер, - значит, кузен он тебе.
- Чего? - не понял Логин.
Михаил Карлович пояснил и продолжил расспросы:
- А у дяди Ивана есть дочь?
- А то как же. Анна да Степапнда.
- Значит, это твои...
- Братанницы, - закончил за него Логин.
Михаил Карлович улыбался: «Какие красивые русские слова! Обязательно сообщу Вильгельму». Его возбуждение было прервано вопросом недоумевающего Логина:
- Так как насчет Петьки?
Михаил Карлович весело рассмеялся:
- Ах да, конечно. Дров бы мне. Пускай твой братан приходит, - с удовольствием подчеркнул он, впервые используя это слово.
Через несколько дней, вновь зайдя к Кюхельбекеру, отец Фёдор увидел в углу двора поленницу аккуратно сложенных дров. Михаила Карловича он застал за стиркой белья. Фёдор был искренне удивлён: «Бабья работа, а поди же...»
- А что, Михайло Карлыч, - спросил он, - не берёте себе в услужение каку девку?
- Пойдёт ли кто ко мне? - Взгляд Михаила Карловича стал темнее.
Искра грусти и страдания невольно исказили его лицо. Фёдор это заметил. Многолетний опыт наблюдения за прихожанами давно уже выработали в нём умение видеть главное, а в главном всегда виделась ему искренняя доброта человека и смелость. Что так волнуется поселенец? Может быть всё, что говорят о нём - правда? Бескорыстная помощь больным детям и - государственный преступник... Где же граница добра и зла? Как можно обыденнее Фёдор спросил:
- А почто не пойдёт?
- Государственный преступник я, отец Фёдор, против царя шёл...
То, что Кюхельбекер государственный преступник, Фёдор знал, но взволнованность поселенца передалась ему и повергла в умственное и душевное смятение. Против царя! Намереваясь сразу уйти, он всё же почему-то остановился. Сам, без приглашения, сел на табурет близ двери. Что-то в нём боролось, не сходились концы с концами: «Хороший человек... против царя... А может прикидывается? Обратно же, зачем ему... не боится - говорит об этом».
Отец Фёдор оценил в нём то, что Мироновы больше всего уважали - смелость. «Этот не забоится и на медведя пойдёт», - подумал он, но сказал совсем не то, будто дело было уже решённым:
- А жить можно и в Баргузине, Михайло Карлыч.
- Добро, - согласился Кюхельбекер, не желая больше испытывать этого, видать по всему, хорошего и умного попа.
Позже отец Фёдор помнил этот разговор до мелочи: и взмах рукой Михаила Карловича, и глаза со смешинкой, любопытные, живые. Порой они становились грустными, уходили далеко, и отец Фёдор понимал, что его собеседник уже не здесь, в Баргузине, а в другом, ему неведомом, мире. Жалел его отец Фёдор. «Заблудшая душа божья», - думалось ему, но не так, как о злодеях и каторжниках, душегубство которых понималось им как душевное отступление от бога. Нет, не так. Ну, да что говорить?
Одно твёрдо знал отец Фёдор - не корысти ради, а по душе, если надо, поможет он этому человеку, доказавшему, что он человек. Передавалось ему от поселенца что-то новое, доселе невиданное им. Это он чувствовал, знал. Одно не мог знать отец Фёдор, что из этого выйдет и как круто повернётся его судьба...
Лет восемь тому назад умер в Баргузине мещанин Стефан Токарев, оставив дочь свою тринадцатилетнюю Аннушку. Росла Аннушка красивой. Нежно-смуглое лицо и коричневые глаза делали её необыкновенно женственной, а прямой нос, брови вразлёт и плотно сжатые губы выдавали волевой характер. Ранняя потеря отца и суровость матери, которую в Баргузине просто звали «старухой Токаревой», наложило на неё печать замкнутости.
Однако порой она неузнаваемо менялась, становясь смелой до дерзости, и даже решалась «постановить» на своём в доме. Мать подспудно понимала, что в Аннушке просыпается женщина и стремление к самоутверждению в этом мире. Втайне любуясь гордой красотой Аннушки, она всё же считала, что красота девичья - вещь опасная: - Ох, и пропадёшь ты, девка...
Детство уходило от Аннушки. Расцвет её приводил в смущение не одного баргузинского парня. Заметил её и поселенец Михаил Кюхельбекер. Он был потрясён её красотой и втайне мечтал о ней. Порой он успокаивал себя тем, что это обыкновенная крестьянская девушка, ничем от других не отличается, должно быть, добрая... Но почему он всё чаще думает о ней? Вскоре Аннушка уехала не то в Верхнеудинск, не то в Усть-Баргузин, ходила в прислугах у кого-то из богатых купцов.
Через полгода она неожиданно вернулась. Её трудно было узнать: похудела, под глазами синие тени. Но более всего поражали глаза - они горели лихорадочно, в них было что-то таинственное, пугающее... Старуха Токарева недолго терялась в догадках. Она поняла, что с дочерью случилось самое худшее, и позор этот будет преследовать её остаток жизни. В один из дней, не выдержав упрёков матери, Анна так закричала, что, казалось, сердцу не выдержать:
- Я не буду жить, не буду!..
- Тише, дура, поселенец услышит, - сказала мать.
Но было уже поздно. Михаил Карлович всё понял. Что делать? Надо спасать молодую красивую мать, похожую больше на заболевшего ребёнка. Страдания других так трогали мягкую душу Кюхельбекера, будто они становились его страданиями. Войдя в горницу, он сказал как можно обыденней:
- Чего матушка зря убиваться? Не помирать же. Ребёнка Аннушки я себе возьму, крёстным отцом ему буду, согласны?
Стало тихо. Анна, пошатываясь подошла к Михаилу Карловичу и упала ему на грудь. Впервые за это тягостное время она дала волю слезам. Её красивые полные руки, плечи вздрагивали... Горе находило свой выход, она боялась потерять эту надежду и всё крепче прижималась к Михаилу Карловичу, бормотала что-то бессвязное...
В августе 1833 года Анна родила сына. Михаил Карлович сам принял от купели ребёнка.
- Так вот ты какой, баргузннец... Живи! - сказал он убеждённо и улыбнулся матери.
Ему хотелось как можно скорее разрядить гнетущую обстановку. Но Анна терзалась. Младенец, будто чуя тревогу матери, надрывался, грудь не брал. Через неделю пришла к Анне дальняя родственница Токаревых. Наталья, жена Матвея Васильева. Единственный сын Васильевых, двенадцатилетний Стёпа, утонул лет пять тому. С тех пор Наталья как обезумела, у всех просила дать ей на воспитание дитё. Неуёмное материнское горе не имело выхода...
Наталья - красивая сорокалетняя баба. Преждевременные морщины и седые волосы делали её старше. Большие грустные глаза порой немигающие смотрели на собеседника, отчего тому становилось не по себе. Говорила она тихо, не торопясь, порой совсем замолкая. Наталья остановилась на пороге, внимательно обводя взглядом горницу. Михаила Карловича не было дома. Казалось она была рада отсутствию крёстного отца.
- Аннушка, - сказала она, поздоровавшись и глядя ей в глаза, - отдай мне ребёнка...
Анна отшатнулась. Ей стало страшно.
- Нет! - крикнула исступлённо она и схватила сынишку на руки.
Ребёнок проснулся и заплакал. Наталья тихо, не повышая голоса, сказала:
- Аннушка, бог отобрал у меня дитё. Не гневала я его, а отобрал... Люблю я тебя, сирота моя, а дитё твоё - невенчанной любви. Пущай пока у нас воспитается. Она замолчала, потом добавила убеждённо: - Тебе легче будет, меньше от людей пересудов...
Анна стояла не шелохнувшись. Сердце её колотилось, руки дрожали. Она понимала, что Наталья права, что так действительно лучше для всех.
- А Михайло Карлыч... - прошептала, наконец, она и опустила глаза.
Наталья сделала шаг к Анне и протянув руки к ребёнку, бережно взяла его.
- Дитё - дело матери, её крови и сердца. Моё сердце полно сейчас твоим дитём.. Всё ему отдам - хлеб и молитвы, себе ничего не оставлю, Аннушка...
Анна молча плакала.
- Ну, ну, не плачь, - спокойно говорила Наталья не то ребёнку, не то Аннушке, - не навечно же мы расстаёмся, на одной земле живём.
Вот как это получилось. Ребёнок прожил у Васильевых недолго, он нежданно-негаданно захворал. Бегали Анна и Наталья по бабкам. Чем только ни поили, какие только нашёптывания ни творили, ничего не помогло. Михаил Карлович потерял голову. В сентябре умер младенец, прожив всего полтора месяца. Страшно мучились Анна и Наталья. Каждая искала свою вину. Михаил Карлович видел страдания Анны, и ему казалось, что даже он сам стал ей безразличен. Так прошла одна из самых тяжёлых зим в жизни Михаила Кюхельбекера и Анны Токаревой.
Наступил новый 1834 год, а с ним и новые заботы по небольшому хозяйству Михаила Карловича. Весной он распахал и засеял небольшой участок земли недалеко от села. Весна была тёплой и ласковой, на редкость дружной. С Байкала дули мягкие ветры, напоминая, что ледяной панцирь озера пришёл в движение и тает. Время шло. Анна Степановна Токарева стала женой Кюхельбекера. Очень любил Михаил Карлович молодую жену. Порою он думал о странностях своей судьбы. Морской офицер, втянутый в водоворот декабрьских событий, осуждённый по пятому разряду и заброшенный за Байкал, он нашёл здесь своё счастье - Аннушку.
Он мог себе представить иронические взгляды своих друзей там, в Петербурге или Ревеле: как это он, дворянин, связал свою жизнь с простой крестьянкой?.. Что это, - хозяйственный расчёт, неизбежность сибирской ссылки или, что смешнее всего, веление сердца? Нет, нет. Законы света не для любящих сердец. Он готов был им всем бросить перчатку. Странно, почему Иван Пущин этого не понимает? Неужели только хорошие манеры и происхождение требуются женщине, чтобы быть любимой? Конечно, Анна простая женщина, но кто ещё в жизни так любил его! Он часто мечтал вместе с нею, а однажды сказал:
- Надо измерить фарватер Баргузина у моря: может и к нам пароходы заглянут.
Анна молча смотрела на него, счастливо улыбаясь. Он это видел и грелся от её улыбки, как от костра в бурную ледяную ночь. А та ночь ему вспомнилась особенно отчётливо именно сейчас: белый снег на застывшей Неве и кровь на площади под копытами вздыбленного коня. И жуткая тишина этой ночи ожидания, когда казалось, что вместе с ними похоронена свобода и благоденствие России... Может быть надо было им сначала измерить глубину народной жизни - фарватер истории, прежде чем пуститься в рискованное плавание... Анна чувствовала его страдание сердцем любящего человека, но спросила совсем не об этом:
- А фарватер - что?
- Аx да, - спохватился Михаил Карлович, - это значит глубина устья.
Аннушка опять носила под сердцем ребёнка. Тревога её росла с каждым днём. Ей представилось, что и это дитё будет таким же несчастным, как и первенец. Она тревожилась за ту новую жизнь, которая уже требовала своего места под солнцем. Видение гробика её первенца приносило неумолимые страдания. Она была глубоко уверена, что смерть несчастного младенца это кара божья за невенчанный брак...
В одну из таких ночей, осунувшийся от бессонницы, Михаил Карлович постучался в окно к отцу Фёдору. Фёдор ещё не ложился. Он внимательно взглянул на него, потеребил бороду и сказал, не удивляясь столь позднему приходу:
- Проходи, проходи, Михайло Карлыч, гостем будешь.
Он всегда был рад встречам с Кюхельбекером. Чувство жалости к этому по сути одинокому человеку, заброшенному невесть куда судьбою, трогало его необыкновенно. Между ними установилась сама собой потребность видеться и говорить. Эта взаимная привязанность порой и не выбирала особые темы и разговор возникал о чём угодно. Но этот приход Михаила Карловича насторожил отца Фёдора. Он понял, что пришёл Кюхельбекер неспроста, не ради встречи. Да ещё ночью.
- Отец Фёдор, - тихо сказал Михаил Карлович, - мне сейчас худо...
Он остановился. Было видно как трудно ему даётся каждое слово. Фёдор понимал, что сейчас надо только слушать, ибо Кюхельбекеру нужны были не его слова, а его понимающая душа. Вздохнув, Михаил Карлович продолжал:
- Потеряли мы с Аннушкой своё дитё... Умер ребёнок некрещённым... Винит она себя... И теперь живём без венца, а ведь любит она меня, жить без меня не хочет, так и сказала. Боюсь я...
Отец Фёдор смутно догадывался, что борется в душе Михаила Карловича. А тот, точно очнувшись, резко вскинул голову. Его грустные глаза вспыхнули, узкое лицо напряглось:
- Нет, не виновна она, - воскликнул он, словно грозя кому-то, или видя то, что стояло между ним и Анной. Потом сказал приглушённо:
- Не могу я Аннушку в свою лютеранскую веру принуждать... - придвинулся ближе к Фёдору, посмотрел на него умоляюще, просительно: - Свенчай нас, отец Фёдор... так...
Фёдор молчал. Никогда раньше не просили его об этом. Он чувствовал горе сидящего перед ним человека и с сожалением думал: «Почему он не просит о другом, сделал бы для него всё, но это... ведь нельзя. Нет, нет...» Он вспомнил, как однажды пришла из Иркутска «инструкция», в коей сельским властям и священникам предписывалось «внушать государственным преступникам вести себя тихо и скромно, двусмысленных речей и разговоров не иметь, так же никаких связей и знакомств ни с кем не заводить...»
Он встретился с глазами Михаила Карловича. Это было нестерпимо. Если горе человеческое так велико, неужто множить его, оттолкнув от себя скорбящего? И чем они виноваты, если молятся по-разному, а хлеб едят один? Один хлеб для всех людей на земле и горек он, хлеб бытия человеческого - вечный труд и страдание...
Отец Фёдор тяжело посмотрел на Кюхельбекера. Он не хотел сказать того слова, которое должен был сказать по закону греко-российской церкви. Нет, нет, такое он не скажет, по крайней мере сейчас. Ах, как страшно убивать надежду человека! Но лучше это сделать сразу, ведь напрасное ожидание безвестности, всё равно кончится обыкновенным отказом. Но будет ли он жить в мире со своей совестью, если умножит горе человеку, к которому так привязался, который верит ему, пришёл к нему, протягивает руки только к нему?..
В начале нюня 1834 года в старой баргузинской церкви отец Фёдор Миронов обвенчал мещанку Анну Степановну Токареву с государственным преступником Михаилом Карловичем Кюхельбекером. Церковь эта была очень ветхой. Никто точно не знал, кто и когда её строил. Зимой в ней было холодно, из щелей тянули сквозняки, в дождливое время течь заливала внутренние стены, на которых навсегда остались коричнево-чёрные подтеки. Благословлял жениха вместо отца судья баргузинского словесного суда, купецкий сын Василий Цывилёв.
Благословенной матерью была Устинья Шелковникова. Она всё время прикладывала платок к глазам и смотрела на бледную, измученную Анну. Здесь же рядом стоял мещанин Иосиф Сизых, который вызвался быть тысяцким. Поезжанином был молчаливый Михаил Кондаков. Отец Фёдор, соединив руки жениха и невесты, сказал то, что много раз говорил в своей жизни, но на этот раз он сильнее чем когда-либо хотел, чтобы эти люди были счастливы...
В конце мая стараниями купца Ивана Черных было закончено строительство новой каменной церкви. Сам архиепископ, его преосвященство Мелетий назвал купца «боголюбивым строителем». Из верхнеудинской благочинии приказали перенести в неё колокола, а утварь взять из старой церкви. Старая баргузинская церковь, видавшая за свою вековую историю много служб и венчаний, доживала последние дни. Венчание Кюхельбекера и Анны Токаревой было последним событием в жизни этой древней клети с покосившимся крестом на бочке.
Верхнеудинский благочинный Николай Рубцов приказал к его приезду в Баргузин для освящения новой церкви, чтоб старая «имела быть разрушенною». Только в сентябре месяце отец Николай прибыл в Баргузин. Молебен прошёл торжественно при большом стечении народа. А после, оставшись наедине с притчей и зная нравы баргузинского священства, отец Николай строго спросил, всё ли у них в порядке, нет ли у кого жалоб. Притча молчала. Жалоб нет, значит всё пристойно и хорошо. Но ночью в дом купца Черных, где остановился отец Николай, постучался священник Пётр Кузнецов. Войдя в горницу, он воровато оглянулся, перекрестился и тихо сказал отцу Николаю:
- Надо мне, ваше благочиние, слово сказать...
Отец Николай посмотрел на рыхлое опухшее лицо Кузнецова и с омерзением подумал: «пьяница окаянный, на другую собаку из причти жаловаться пришёл».
- Сказывай, - сказал он сухо.
Пётр Кузнецов рассказал, как в прошлом году государственный преступник Кюхельбекер принял от купели незаконнорождённого младенца девицы Анны Токаревой, а нынче перед приездом его благочиния отец Фёдор Миронов обвенчал их незаконно, ведь государственный преступник - член лютеранской церкви.
- С государственным преступником знается, корыстолюбив отец Фёдор, - закончил Кузнецов.
Об одном умолчал он - как сам подбивал государственного преступника принять от купели ребёнка Анны Токаревой. Видел он большую любовь Кюхельбекера к Анне и знал, что пойдёт он на всё, чтобы обвенчаться с ней, а венчать, конечно, не его дело. Он догадывался, что Фёдор Миронов, питающий к поселенцу непонятную привязанность, позабудет веру его проклятую лютеранскую, обвенчает их... Вот тут-то он его и прихлопнет! «Теперь, отец Фёдор, попляшешь ты у меня, срамить меня забудешь за подгуляй и пьянствепиую жизнь: твой грех знатнее моего», - злорадно подумал Пётр Кузнецов. Он угодливо смотрел на отца Николая и видел, что пущенная им стрела попала в цель.
- С государственным преступником знается, говоришь? - спросил отец Николай и быстро посмотрел на Кузнецова.
- Да, да, ваше преподобие, - поспешно подтвердил тот, - в дом к нему ходит, дружбу с ним завёл...
На утро следующего дня благочинный Николай Рубцов отбыл из Баргузина в Верхнеудинск, хотя ранее намеревался погостить у гостеприимного, боголюбивого купца Ивана Черных. Отец Николай был зол и раздражён. «Собаки окаянные, - думал он, не замечая тряскую, уже успевшую схватиться первыми заморозками дорогу, - мало им пить, богомерзким ублюдкам, так знакомства заводят с государственным преступником. Этого не хватало! Конечно, о Фёдоре Миронове не скажешь, что он ведёт пьянственную жизнь и чести лишён, да лучше бы он пил, старый дурак. На что ему дался этот Кюхельбекер, или как его ещё? Тьфу!»
Отец Николай слишком хорошо знал священство своего благочиния, да и начальство в консистории не любило выносить сор из избы. Вот хотя бы священник Петровского Завода Капитон Шергин: горький пьяница, грабит живого и мёртвого, но пока, слава богу, Иркутск не тревожит. Авось образумится. Но здесь другое... «Узнают в консистории, а там, не дай бог, в Синоде... Ох, и не сдобровать тебе, отец Николай, - думал Рубцов о всей этой заварушке и своем месте при ней. - А доложить надо, промолчишь - хуже будет».
Прибыв в Верхнеудинск, отец Николай немедля послал в консисторию рапорт его высокопреосвященству Мелетию, архиепископу иркутского, нерчинского и якутского о словесном донесении Петра Кузнецова. И завертелась губерния! Из консистории пришла бумага, в коей отцу Николаю приказано было «произвесть следствие о сем браке и коль скоро окажутся свенчанные в показанном здесь духовном родстве, разлучить их от купножительства, а священника Миронова удержать от священнодействия до окончания дела...»
Отец Николай вспомнил, что сам приказал Миронову и Кузнецову нынче осенью отбыть на Верхнюю Ангару для продолжения проповеди среди идолопоклонников. Задержать их теперь надо. По Большой улице мела снежная позёмка, из-за высокого купола Одигириевского собора на хмуром небе быстро проплывали рваные облака. Со стороны Уды дул холодный порывистый ветер. Отец Николай не заметил, как перед ним выросла ограда собора, где находилось правление благочинии. Верхнеудинская притча уже знала о случившемся. Здесь его ждал писарь.
- Пиши, - приказал благочинный, едва войдя в правление.
Писарь старательно выводил: «B Баргузин. Священникам Миронову и Кузнецову. Понеже мне поручено произвесть следствие о священнике Фёдоре Миронове по доносу священника Петра Кузнецова, предписываю вам, Миронову и Кузнецову, не выезжать этой осени в ангарские пределы до будущего моего к вам приезда, что имеет быть в первых числах ноября месяца сего года». Отец Николай подписал бумагу. Писарь вложил её в серый конверт, запечатал сургучной печатью. Закончив с письмом, благочинный сказал писарю:
- Отошли немедля. Отцу эконому скажи: пущай из кошельковой выдаст мне прогоны на две лошади. Немного подумав, добавил резко: - Туда только. Обратно Миронов заплатит, ради него тщусь, собака!
Две недели пробыл Николай Рубцов в Баргузине. Не единожды вызывал отца Фёдора на допрос, мучил непостижимыми вопросами: с какого времени знается с государственным преступником, не вёл ли он двусмысленных речей, не получал ли от него деньги, кто ещё к нему ходит, кто был при венчании и многое другое... После каждого допроса вызывал по очереди Петра Кузнецова, пономаря Василия Миронова, церковного писаря крестьянина Алексея Фёдорова и снова отца Фёдора. Один раз, во время очередного допроса, зашла купчиха Евдокия Есипова. Лицо её пылало, глаза зло смотрели на Фёдора.
- Ты спроси его, отец Николай, - кричала она, - чем он платить мне будет долг? Пятьсот рублёв как одна копеечка! Собака запрещённая! Пущай свой дом отдаст и то не расплатится...
Отец Фёдор молча выждал, пока уляжется гнев Есиповой. Тихо и приглушённо сказал:
- Возьми дом, Евдокия, возьми, я все отдал людям, душу отдал, а это не жалко...
Даже благочинный, почувствовавший в эту минуту нравственное превосходство Миронова, приумолк. В декабре того же года из Иркутска, в ответ на рапорт отца Николая, пришло решение консистории: Михаила Кюхельбекера и Анну Токареву «разлучить от купножительства», отца Фёдора Миронова считать «запрещённым священником», помогавшего отцу во время венчания пономаря Василия Миронова, отослать на три месяца в Посольский монастырь в чёрные работы. Потом они все - отец Фёдор, притча, Михаил Кюхельбекер расписывались, что читали и слушали, дабы впредь на неведение не ссылались. Кюхельбекер был взволнован, глаза его блуждали. Вдруг он резко повернулся и, протягивая руку к промемории, сказал:
- Данте!..
Схватив гусиное перо, он ниже написал: «Если меня разлучают с женой и детьми, то прошу записать меня в солдаты и послать под первую пулю, ибо мне жизнь не в жизнь...»
Так прошла ещё одна зима в жизни Фёдора Миронова. Она, казалось, отнимала последнее тепло уставшего бороться с жизнью человека. В феврале умер старший сын Фёдора Алимпий... Он страшился за судьбу внуков. Один из них учился в иркутской семинарии. Добро, если его возьмут па казённый кошт, а если нет?.. Другие и того меньше. Сын Василий ненадёжен - пить горазд. Думы и сомнения съедали сердце и душу Фёдора Миронова.
В один из апрельских дней 1835 года, когда баргузинская земля глубоко вздохнула от зимнего плена, отец Фёдор умирал. Все его попытки представить себе вечную жизнь тонули в падающие стены дома, которые почему-то ложились, снова вставали, превращаясь в длинные, плохо отструганные доски, по которым стучали молотком, забивая гвозди... Отец Фёдор умирал. Разгорячённый мозг творил последнюю молитву, искал и не находил своего греха...
Утро было солнечным, но морозным. К небольшому домику над берегом несколько жителей Баргузина пришли проститься с «запрещённым» отцом Фёдором, который любил их всегда. Но с отпеванием не торопились. Ждали прихода ещё одного баргузинского жителя. Знали, что он придёт, ибо их связала жестокая жизнь и смерть за такое короткое немыслимо время. Они пришли вдвоём. Живой, подвижный человек с узким лицом и грустными глазами и смуглая русоволосая женщина с широко расставленными по-сибирски глазами, в которых остался немой и мучительный вопрос...
