11. С.Н. и М.И. Бибиковым

Тобольск, 28 и(юня)1 1849 г.

Любезная и добрейшая Нонушка и любезный Михаил Илларионович, мы получили ваши письма. Слава Богу, Жозефине день ото дня лучше и она начинает уже поправляться. Она проводит лето в деревне, она очень грустна сейчас, ибо только что получила известие о смерти Каролины Карловны2. Любезная Нонушка, до получения твоего письма я был убеждён, что ты сделаешь то, что я предложил сделать для Каролины Карловны.

Наши дети чувствуют себя довольно хорошо. Миша и Кати играют уже одну небольшую пьесу в четыре руки и в целом учатся очень хорошо. Простите, добрые друзья, что я вам пишу не часто, но я вас от этого люблю не меньше. Мы все вас любим всем сердцем и молим Бога о твоих счастливых родах, любезная и добрая Нонушка. С каким нетерпением мы ждём известия о них. Да сохранит тебя Господь.

Любезный Михайла Илларионович, у меня большая просьба к вам. Вот о чём идёт речь. Фёдор Вадковский занял у меня на своё устройство в Иркутске 1571 р(убль) сер(ебром) (рассчитывая на сумму, которую его брат и его свояченица3 должны были ему прислать тотчас, по их обещанию). После его смерти его превосх-во губернатор Пятницкий, также как и я, писали много раз г-же Вадковской4, но ответа не получили. Я не в состоянии пожертвовать этими деньгами. Во-первых, это не было нисколько волей Фёдора, во-вторых, эти деньги - результат моей долгой экономии. Я имел от Фёдора два... (из-за пятна следующее слово не читается).

Сделайте милость и напишите от моего имени прямо к его сёстрам: г-же Кривцовой и г-же Тимирязевой5 о моём требовании и, сделайте одолжение, сообщите их ответ.

Прощайте, любезные и добрые друзья. Жозефина, дети и я целуем вас очень и очень нежно, кланяйтесь тётушке Лизе и Захару. Целуем очень нежно Катеньку.

А. Муравьёв6.

11. С.Н. и М.И. Бибиковым

ГАРФ. Ф. 1153, оп. 1, д. 200, л. 5-7 об.

1. Месяц уточняется по содержанию.

2. 14 июня 1849 г. И.И. Пущин сообщал М.И. Муравьёву-Апостолу и И.Д. Якушкину, что в Тобольске «на днях», от купца Белоголового узнал о смерти К.К. Кузьминой (Пущин И.И. Письма. М., 1988. С. 231).

3. Вадковский Александр Фёдорович, брат Ф.Ф. Вадковского, член Южного общества. С 1830 г. проживал в с. Гавриловка Кирсановского уезда Тамбовской губернии под секретным надзором полиции. Его жена - Надежда Андреевна, урождённая Волкова.

4. Е.И. Вадковская, урождённая гр. Чернышёва, мать Ф.Ф. Вадковского.

Александр Михайлович Муравьёв

Вышедший из знаменитого в конце XVIII - начале XIX вв. «муравейника», вобравший в себя все лучшее, что было в представителях этого славного семейства, разделивший нелегкую судьбу «лучших людей из дворян», в памяти потомков Александр Михайлович все же остался как бы в тени своего старшего брата. О нем, как правило, вспоминают лишь в связи с автором декабристской «Конституции», и у многих создается впечатление, что сам по себе он был личностью вполне обыкновенной, даже заурядной. Но ведь сказал много позже наш современник, поэт Е. Евтушенко:

Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы, как истории планет.
У каждой все особое, свое
И нет планет, похожих на нее.

Было это особое и в жизни А.М. Муравьева. Братья-декабристы принадлежали к дворянскому роду, ведущему свою Родословную с XV в. Тесные родственные узы связывали их с другими ветвями рода, с семьями Муравьевых-Апостолов, Луниных, Батюшковых.

Отец их, Михаил Никитич, человек высокообразованный и талантливый, был одним из воспитателей наследника престола Александра Павловича и его брата Константина, что ввело его в круг высшей аристократии (император и его мать Мария Федоровна стали восприемниками при крещении младшего сына наставника в придворной церкви Зимнего дворца) и облегчило дальнейшую карьеру.

В царствование своего воспитанника он стал сенатором, товарищем министра народного просвещения и попечителем Московского университета, для которого сделал немало доброго и полезного. А занятия историей, литературой и педагогикой сблизили его со многими замечательными людьми того времени - Н.М. Карамзиным, Н.И. Новиковым, И.И. Дмитриевым, Н.И. Гнедичем и др., ставшими искренними друзьями всей семьи.

Его жена, Екатерина Федоровна, была дочерью сенатора барона Ф.М. Колокольцева, известного своими прогрессивными взглядами в вопросах развития российской промышленности и получавшего изрядные доходы не только от нескольких тысяч крепостных крестьян, но и от откупных операций и акций Российско-Американской компании. М.Н. Муравьев умер в 1807 г., когда Никите было 12, а Александру всего 5 лет, но заложенные им педагогические принципы, основанные на идеях просветителей, в первую очередь, Ж-Ж. Руссо, неукоснительно соблюдались матерью, а впоследствии и старшим братом.

Полученное юным Александром образование, хотя и носило домашний характер, отличалось серьезностью и основательностью: он занимался с известными профессорами Петербургского университета Ф.Ф. Гедике, Н.И. Бутырским, К.Ф. Германом, Э.Б. Раупахом. К его услугам была великолепная библиотека отца, пополняемая и после его смерти. В круг чтения входили произведения Вольтера, Ж.-Ж. Руссо, Р. Мирабо, Б. Франклина, Ф. Шиллера, И. Гете, Д. Байрона.

Рано проявились и его художественные способности, отмеченные знаменитым гравером Н.И. Уткиным. Кроме того, в гостеприимном доме матери он постоянно встречал многих известных и талантливых людей: В.А. Жуковского, А.С. Пушкина, П.А. Вяземского, А.И. Тургенева, О.А. Кипренского. С 1818 по 1823 гг., в разгар самой интенсивной работы над «Историей государства Российского», в доме Муравьевых жил со своей семьей Н.М. Карамзин.

Огромное влияние на Александра Муравьева, как и на большинство юношей его времени, оказала Отечественная война 1812 г. Беспокойство за многочисленных родственников, находившихся в действующей армии, особенно за горячо любимого брата Никиту, в шестнадцатилетнем возрасте сбежавшего из дома, чтобы сражаться за Отечество; лишения, испытываемые семьей в Нижнем Новгороде, где 8 человек ютились в 3 комнатах; а затем радость и чувство гордости при известиях о победах русского оружия стали для него своеобразной школой патриотизма. Довершило идейное воспитание Александра постоянное пребывание в среде друзей брата, ставшего в 1816 г. одним из учредителей «Союза спасения».

И хотя никто не говорил ему о существовании тайного общества, но частые разговоры «о политических делах, о разных предположениях и политических преобразованиях», свидетелем которых он неоднократно бывал (что было неизбежно, если учесть состав первых декабристских организаций - родной брат Никита, двоюродный - М. Лунин, троюродные - С. и М. Муравьевы-Апостолы, А.Н. Муравьев), участие в некоторых конкретных делах «Союза благоденствия» (например, в работе Петербургского общества учреждения училищ по методе взаимного обучения), подготовили его к предложению Лунина весной 1821 г. вступить в Северное общество.

По времени это совпало со вступлением молодого человека на военную службу в Кавалергардский полк. Правда, последовавший за этим вывод гвардейских полков из столицы в белорусскую провинцию не позволил ему проявить себя на первом этапе деятельности северян. Но дружба с Ф.Ф. Вадковским, И.А. Анненковым, Д.А. Арцыбашевым, А.С. Горожанским, также склонными к серьезным занятиям и озабоченными неблагополучием родной страны, позволили избежать опасностей пустого, бессмысленного, а порой и рискованного времяпрепровождения большинства «гвардионцев».

По возвращении в 1822 г. в Петербург связи с обществом были восстановлены. И хотя Александр Михайлович никогда не играл в нем какой-то ведущей роли, он был в курсе многих дел, принимал участие в переговорах с «южанами», встречался с П.И. Пестелем, собирал деньги на «разные издержки» по делам Северного общества, на его квартире проходили совещания. Однако разногласия, существовавшие не только между «северянами» и «южанами», но и внутри Северного общества, сомнения и колебания, возникшие в это время у Никиты Михайловича, которого младший брат бесконечно уважал и мнению которого привык доверять, по-видимому, повлияли на его решимость.

В дни подготовки восстания он часто встречался с К.Ф. Рылеевым, Е.П. Оболенским и, судя по всему, все же предполагал принять участие в предстоящих событиях, склоняя к этому и своих сослуживцев - Анненкова, Арцыбашева, Свистунова. Но утром 14 декабря 1825 г. корнет Муравьев, не имея возможности противостоять решительным действиям командира полка С.Ф. Апраксина, вместе со всем полком принес присягу Николаю I и в составе кавалергардов вынужден был выйти на Сенатскую площадь против своих товарищей.

Арестованный 19 декабря 1825 г. и допрошенный новым императором, А. Муравьев, как и его друзья по полку, поначалу был признан случайно замешанным в восстании и отправлен на шесть месяцев в Ревельскую крепость. Но уже в апреле 1826 г. он был вновь возвращен в Петербург и подвергнут допросам, в ходе которых выяснилось, что он «знал об умысле на цареубийство и участвовал в умысле бунта». Однако в написанном им 15 мая письме Николаю I он просил не о себе, а о помиловании своего брата.

А. Муравьев был осужден по IV разряду на 12 лет каторжных работ с последующим вечным поселением в Сибири. По конфирмации срок наказания был сокращен до 8 лет, а позже уменьшен еще вдвое. В декабре 1826 г. вместе с братом Никитой, однополчанином И.А. Анненковым и К.П. Торсоном А. Муравьев был отправлен в Сибирь. 12 января 1827 г. они прибыли в Иркутск, где встретились с гражданским губернатором И.Б. Цейдлером, передавшим им известия от родственников. Иркутская тюрьма, где «государственные преступники» провели несколько дней перед отправкой в Читу, запомнились Муравьеву холодом и голодом, да еще разговором с одним из часовых - разжалованным в 1820 г. семеновцем - о кузене Сергее Муравьеве-Апостоле, «который раньше был его командиром».

Среди узников Читинского острога было немало родственников Александра Михайловича - Никита Михайлович и его жена Александра Григорьевна, а затем и их дочь Нонушка, родной брат Александры 3.Г. Чернышев, кузены М.С. Лунин и А.3. Муравьев. Рядом находились и бывшие однополчане П.Н. Свистунов и И.А. Анненков, на свадьбе которого весной 1828 г. Муравьев был шафером.

Постоянную помощь сыновьям оказывала Екатерина Федоровна, использовавшая для этого все свои обширные связи, в том числе и личное знакомство с Нерчинским комендантом С.Р. Лепарским. Все это, конечно, облегчало положение заключенных. Но 22 ноября 1832 г. в Петровском Заводе скончалась Александра Григорьевна, «добрый ангел» не только Муравьевых, но и всех, кто ее знал.

Готовившийся к поселению Александр Михайлович подал прошение на высочайшее имя с просьбой разрешить ему остаться рядом с братом и племянницей. Царь милостиво согласился на это при условии, что на него, хотя срок наказания уже истек, будут распространены «все те правила, коим подлежат находящиеся в заводе государственные преступники». Но когда три года спустя вышел указ, освободивший от каторжных работ 19 декабристов, среди которых был и Никита Михайлович, имя его брата в нем упомянуто не было. Понадобилось несколько месяцев, чтобы этот вопрос был улажен. Долгая переписка велась и по поводу места их будущего жительства.

Просьба матери разрешить им поселиться в одном из городов Западной Сибири не была удовлетворена, и по повелению Николая I от 16 апреля 1836 г. для них было выбрано село Урик в 17 верстах от Иркутска, куда также были определены М.С. Лунин, доктор Ф.Б. Вольф, а год спустя и семейство Волконских. К месту своего поселения Муравьевы прибыли летом 1836 г. Сняв дом крестьянина И.Д. Малых, они приступили к строительству собственного дома, в который переехали в ноябре 1837 г. Он был простым, но, по сибирским меркам, довольно большим (примерно 20 на 14 м.): «одноэтажный, состоящий из семи комнат, с мезонином».

При доме были многочисленные хозяйственные постройки: амбары, кухня, баня, сарай, конюшня, сад, оранжерея. Стоило это не менее 20 тысяч рублей, но благодаря помощи Екатерины Федоровны, обеспечившей сыновей самостоятельным доходом в виде постоянно выплачиваемых банковских процентов, Муравьевы могли себе это позволить. Строительством и обустройством нового жилья занимался в основном Александр Михайлович, сам себя называвший «домработницей».

Судя по письмам к родным и друзьям, он скоро вошел во вкус хозяйственных дел. Возможно, в этом проявились и унаследованные от деда способности. И в то время, как старший брат помогал М.С. Лунину в работе над политическими трактатами, обучал дочь и изучал теорию агрономии, младший занимался организацией предпринимательской деятельности. В ее основе лежали капиталистические принципы: многопрофильность, наемный труд, ориентированность на рынок.

Кроме положенных по статусу поселенцев 30 десятин пахотной земли, братья распахали еще примерно столько же в пойме Ангары, построили мельницу, поставляя на иркутский рынок не только зерно, но и муку, что, конечно, было более выгодно. В летний период им приходилось нанимать до 90 поденщиков. Кроме того, они держали до 40 лошадей, которые зимой использовались для грузовых перевозок от Байкала до Томска.

Вкладывал Александр Михайлович средства в ловлю байкальского омуля и даже пытался присоединиться к золотопромышленникам, прося мать выхлопотать ему разрешение на разработки. Разрешение, видимо, не было получено, и мысль о собственном золотом руднике была оставлена. Несмотря на кипучую и разностороннюю деятельность, доходы от нее были, по-видимому, не слишком значительны, поскольку основу их благосостояния составляла по-прежнему помощь из России.

Возможно, это происходило потому, что хозяева хорошо платили своим работникам, сытно кормили. По отзывам современников «никто и никогда шагу не шагнул без платы». Большие средства тратились и на благотворительность. Спустя много лет урикские крестьяне вспоминали, как Муравьевы давали свой хлеб крестьянам, пострадавшим от града, «без оплаты и возврата», раздавали семенной картофель и даже сельскохозяйственный инвентарь, устраивали сельские праздники.

Будучи людьми религиозными, они многое делали для местной церкви, выделяя деньги на ремонт и новое строительство. На их деньги были построены дома для священника, богадельни и приходского училища, где обучались грамоте крестьянские ребятишки. В свободное время А.М. Муравьев много читал, чему способствовала пересылка в Урик семейной библиотеки, постоянно пополнявшейся литературными новинками и периодикой. Не оставил он и занятий живописью, став, по-видимому, первым учителем рисования для своей племянницы. Судя по его переписке, сделанные им зарисовки сибирской природы, интерьеры урикского дома и портреты его обитателей доставляли радость не только матери и ближайшим родственникам, но и всем, кто уважал память о «сибирских изгнанниках».

В 1839 г. Александр Михайлович, неожиданно для многих, женился на 17-летней Жозефине Адамовне Бракман, прослужившей несколько месяцев гувернанткой в доме Е.Ф. Муравьевой в Москве, а затем - в доме иркутского купца Медведникова. К этому его подтолкнул уход гувернантки Нонушки, прожившей в семье несколько лет. Сложный характер К.К. Кузьминой, ставшей впоследствии первой директрисой Иркутского Девичьего института, и ревнивое отношение Александра Муравьева, считавшего, что защищает брата от неприятных последствий этого характера, вызвали в нем чувство вины и неоднозначное отношение к произошедшему у окружающих.

Непосредственно наблюдавший за этими событиями старинный приятель Ф.Ф. Вадковский писал другому старинному приятелю Е.П. Оболенскому: «Решившись на женитьбу из любви к своей племяннице, теперь, как мне кажется, он рад жениться из любви к своей невесте». Брак оказался удачным. Образованная, скромная, но обладавшая сильным и независимым характером, юная девушка стала отличной воспитательницей для новой родственницы, добрым другом деверю, почтительной невесткой, верной помощницей мужа, а впоследствии заботливой матерью для сына и трех дочерей (еще двое детей умерли в младенческом возрасте).

К 1843 г. жизнь Александра Михайловича вошла в спокойное русло: в обоих семьях царили мир и согласие, у него было уже двое сыновей и ради обеспечения их будущего он еще больше внимания уделял хозяйственным делам, предполагал приобрести дом в Иркутске. Поэтому скоропостижная смерть 28 апреля брата Никиты, а через два дня его тезки, первенца Муравьевых, стали для него тяжелейшим ударом. В августе того же года дом в Урике покинула и Нонушка, к которой дядюшка был нежно привязан с первых дней ее жизни и с которой до ее отъезда в Москву практически не расставался.

Понимая состояние сына, Екатерина Федоровна подала прошение о переводе его в Западную Сибирь и разрешении вступить в гражданскую службу. Летом 1844 г. такое разрешение было получено, но болезнь жены и малолетних детей не позволили сразу им воспользоваться. Александр Михайлович хотел даже остаться в Иркутске (эту просьбу поддержал и генерал-губернатор В.Я. Руперт), но высочайшего согласия не последовало. Только в мае 1845 г. Муравьевы и доктор Ф.Б. Вольф, также переведенный в Тобольск, покинули Урик, где уже не было ни брата Никиты Михайловича, ни кузена Лунина, вторично арестованного и отправленного в Акатуй в 1841 г. Готовились к переезду в Иркутск и Волконские.

Последний период жизни Муравьева-младшего был внешне самым благополучным. При его образовании и жизненном опыте исполнение обязанностей «писца 4 разряда без жалования», а затем и коллежского регистратора (XIV чин по «Табели о рангах») было необременительно. Материальный достаток позволял вести открытый образ жизни: «по роскошной его жизни и часто бывающим у него вечерам приобрел в обществе вес и держит такт значительного дома». Постоянное общение со старыми друзьями, жившими в Тобольске, - И.А. Анненковым, П.Н. Свистуновым, М.А. Фонвизиным, братьями Бобрищевыми-Пушкиными, а также ялуторовцами - И.И. Пущиным, М.И. Муравьевым-Апостолом, Е.П. Оболенским, И.Д. Якушкиным - давало пищу уму.

Как и другие декабристы, Муравьев занимался общественной деятельностью и благотворительностью: сбором средств для открытия в Тобольске девичьего приходского училища, организацией помощи «на пользу бедных, пораженных холерою» в 1848 г., поддержкой петрашевцев во время их пребывания в Тобольской пересыльной тюрьме. В этот период им были написаны записки «Мой журнал», где сделана попытка осмыслить и собственную судьбу, и события, к которым оказался сопричастным, и людей, окружавших его и оказавших влияние на его жизнь.

К такому подведению итогов его подтолкнуло известие о смерти Е.Ф. Муравьевой в апреле 1848 г. Многие его товарищи отмечали печальные перемены, произошедшие после этого и в его внешности, и в характере. Заботило его и здоровье жены, у которой врачи находили признаки начинавшейся чахотки, и необходимость серьезно подумать об образовании подрастающих детей. Хлопоты самого Александра Михайловича и его родственников, прежде всего племянницы Софьи Никитичны, ставшей к этому времени женой М.И. Бибикова и взявшей на себя обязанности бабушки по отношению к семье дяди, о переводе Муравьевых в Симферополь успехом не увенчались.

В августе 1853 г., с разрешения начальства, семья выехала «в киргизские степи на лечение», но, не доехав до места, вынуждена была вернуться, т. к. купаясь с детьми в Тоболе, отец простудился и не мог продолжать путешествие. Болезнь оказалась серьезной, она на три месяца приковала его к постели и даже усилия Ф.Б. Вольфа, преданно ухаживавшего за другом, не помогли. 24 ноября 1853 г. Александр Михайлович скончался. Через несколько часов Жозефина Адамовна получила официальный пакет, в котором находилось разрешение Николая I на перевод А.М. Муравьева в Курск. Похоронили его на тобольском Завальном кладбище рядом с дочерью Лидией и декабристом С.М. Семеновым. А через год рядом с ним появилась еще одна могила - одного из самых близких друзей, с которым он почти не расставался в сибирский период - Ф.Б. Вольфа.

Т.А. Перцева

№ 2 (1)

№ 47

Имя ваше и чин?1

Корнет2 Александр Муравьёв, присягал вместе с полком и крест целовал.

Давно ли в обществе тайном находитесь?

В 19 или 20 году был я принят в общество тайное г[осподино]м Луниным3. В сношении с оным был чрез Рылеева3 и к[нязя] Адоевского3.

Когда вы узнали о происшествии и какое в оном взяли участие?

За неделю пред 14-м числом, быв у Рылеева3, он мне сказал, что4 общество намерено5 воспользоваться назначением6 присяги для исполнения предназначенной цели. Я уверял его, что полк мой участия в оном не возьмёт. Тогда он мне сказал, что все полки, которые присяги не примут, сведутся на Сенатскую площадь7 и на оной объявится конституция8. С тех пор более я его не видел. В день происшествия я в оном участия никакого не взял, но был с полком. По совести всё показал9.

Корнет Александр Муравьёв10.

Генерал-адъютант Левашов // (л. 12)

19 декабря 1825 года

1 Ниже на полях помета карандашом: «В Ревельской крепости».

2 Перед словом «Корнет» помета карандашом: «Кавалергардского полка».

3 Фамилия подчёркнута карандашом.

4 Далее зачёркнуто: «намерено».

5 Слово «намерено» вписано над строкой.

6 Слово «назначением» вписано над строкой.

7 Далее зачёркнуто: «после чего я оставил».

8 Далее зачёркнуто: «Я оставил».

9 Последняя фраза написана рукой А.М. Муравьёва.

10 Показания подписаны А.М. Муравьёвым собственноручно.

№ 4 (4)

Ответы на вопросные пункты Кавалергардского полка корнета Александра Муравьёва.

Зовут меня Александр сын Михайлов Муравьёв. Исповедания я греческого, от роду мне 23 года, на исповеди был я ежегодно, а последний раз исповедывался и причащался святых тайн в 1825 году в С.-Петербурге в домашней церкви графа Шереметьева. Под судом, в штрафах и подозрениях никогда и ни за что не был.

По сему пункту имею ответствовать.

На 1-й

Меня принял лично Лунин, он был тогда в отставке и жил у нас в доме, года я не помню, но это было, когда гвардия выступила в поход в Витебск, в мае месяце. Но как1 я совсем тогда был ещё ребёнок, то в скором времени почти и забыл, что был принят, и думал, что это было в шутку.

В 1824 году, когда отставной подполковник Муравьёв-Апостол приехал из своей деревни в Петербург, догадался2 он по моим ответам, которые я ему сделал на разные его вопросы, что я имел сведения о существовании общества. Принял меня снова и отвёз меня к князю Оболенскому, которому и препоручил меня, потом познакомил меня с князем Трубецким, с полковником Измайловского полка Нарышкиным. При приёме дал я ему честное слово не открывать тайну, мне вверенную, и повиноваться советам князя Оболенского, который, спустя несколько времени после того, // (л. 20 об.) дал мне право принимать.

Сам принял я поручика л[ейб]-г[вардии] Преображенского полка Николая Васильевича Шереметьева, Кавалергардского полка ротмистра Захара Григорьевича Чернышёва, л[ейб]-г[вардии] Гусарского полка корнета Григория Дмитриевича Колокольцева. Колокольцева и Шереметьева - в ноябре 1825 года, Чернышёва3 - в майе 1825 года.

С моего согласия принят корнет Кавалергардского полка Александр Вяземский 2-й поручиком Горожанским, л[ейб]-г[вардии] Конного полка юнкер князь Суворов, которого я сам хотел принять, но был упреждён поручиком л[ейб]-г[вардии] артиллерии Кривцовым. Полковник л[ейб]-г[вардии] Гродненского гусарского полка Лунин должен быть, как я полагаю, в своём полку, который расположен в Варшаве.

На 2-й

Меня побудили вступить в общество молодость и моя неопытность, а скрывал4 от правительства5, думая, что это против мною данного слова.

На 3-й

2-й армии полковой командир Вятского пехотного полка полковник Павел Иванович Пестель, генерал-майор князь Сергей Григорьевич Волхонский, князь Оболенский, адъютант генерал-майора Бистрома, корнет лейб-гвардии Конного полка князь Одоевский, отставной поручик Рылеев, отставной подполковник Муравьёв-Апостол, сколько мне известно, наиболее стремились своими советами, сочинениями и влиянием к достижению цели общества. // (л. 21)

На 4-й

Настоящая цель общества была восстановление Конституционного правления в России, сокровенная цель общества мне неизвестна6.

1 Четыре строки от слов «Меня принял точно...» отчёркнуты на полях карандашом.

2 Три строки от слов «что это было в шутку...» отчёркнуты на полях карандашом.

3 Против перечисленных фамилий на полях поставлен карандашом знак «NB».

4 В подлиннике: «скрывать».

5 Две строки от слов «Меня побудили вступить в общество...» отчёркнуты на полях карандашом.

6 Три строки от слов «Настоящая цель общества...» отчёркнуты на полях карандашом.

а) При приёме в члены в общество клятв1 я никаких не брал с них, но они мне давали только честное слово сохранить тайну.

b) Я им сообщал о цели и намерениях общества восстановить в России Конституционное правление, о видах и средствах действий2, предположение наше на соучастие войск и великого множества наших членов, особенно во 2-й армии.

c) Обязанности были распространять подобный образ мысли, решительность и самоотвержение состояли в жертвовании имения и самого себя.

На 5-й

Наши надежды были на войска, на большое число наших членов, а известных в государстве лиц мне неизвестно и не было мне никогда открыто.

На 6-й

Общество думало преклонить войска на свою сторону уменьшением числа лет их службы и тем произвесть переворот. Оно, сколько мне известно, умышляло покуситься на жизнь авгу // (л. 21 об.) стейшей царствующей фамилии, предложение делал весной 1825 года капитан Нижегородского драгунского полка Якубович; кто настаивал о исполнении оного намерения, мне неизвестно3.

На 7-й

а) У меня были совещания раза четыре, другие раза приезжали ко мне многие из членов, но большею частью разговор не касался до общества, и даже, когда начнём говорить, то были помешаемы приездом кого-нибудь из посторонних моих товарищей. У князя Оболенского и у Горожанского был я тоже на собраниях. У первого видал Рылеева и князя Коновницына, а у Горожанского4 видел я брата господина Горожанского и наших полковых, а когда тоже Кривцова.

b) У меня был один раз, когда я принял в общество Николая Васильевича Шереметьева, в котором я его и познакомил с князем Оболенским, к которому я всегда и относился при приёме членов и который дал ему тогда свои наставления. Другой раз съехались ко мне корнет Свистунов, поручик л[ейб]-г[вардии] Конного полка Плещеев 1-й, которых я познакомил с князем Суворовым. В третий раз позвал я князя Оболенского ко мне и познакомил его с Свистуновым. В четвёртый раз были у меня Рылеев, Оболенский. Это было весною 1825 года пред парадом, мой брат тогда тоже пришёл ко мне в комнату. // (л. 22)

Тогда-то Рылеев объявил нам о злом намерении Якубовича; брат мой тогда сильно восстал против сего злобного покушения, и хотя не знал лично г[осподи]на Якубовича, но достиг посредничеством г[осподина] Рылеева, который был дружен с Якубовичем, отвлечь его от злобного его намерения.

c) Я долгом себе почитаю сказать, что мой брат всегда чуждался и имел отвращение к злым замыслам сего рода. С своей женитьбы он очень мало имел сношение с членами общества; сопротивлялся, чтоб меня отставной подполковник Муравьёв-Апостол познакомил в 1824 году с князем Оболенским и тем не ввёл меня в действующие члены.

Многие члены, как-то: полковник Пестель и отставной подполковник Муравьёв-Апостол, в их бытности в Петербурге ссылались мне и корнету Вадковскому, который тогда был ещё у нас в полку, что мой брат совсем охладел и что они более его не узнают, и оба они очень сердились на него (в чём и могу сослаться на Вадковского, который как честный человек, верно, не утаит).

1 Первоначально было: «клятвы».

2 Далее зачёркнуто: «мы».

3 Шесть строк от слов «Общество думало преклонить...» отчёркнуты на полях карандашом.

4 Против двух строк от слов «Рылеева и князя Коновницына...» на полях карандашом поставлен знак «NB».

Сказав о образе мысли брата моего всю истину, я себя не хочу оправдывать; ослеплённый прелестью тайны, новыми для меня мыслями, дружеством // (л. 22 об.) ко мне членов, деятельными вспоможениями нуждающимся, которые многие из членов, в особенности господин Рылеев делал1 (хотя он и недостаточный человек), был я в восхищении от них и разделял их образ мысли. Советов же сам я не давал и был только послушный исполнитель.

На 8-й

Проект, который я показывал г[осподи]ну Горожанскому и другим, был опыт Конституции брата моего. Главные черты оной были: 1-е) исполнительная власть в руках государя, 2-е) престол наследственный, 3-е) законодательная власть принадлежала палатам, 4-е) свобода крестьянам, 5-е) прекращение военных поселений; вообще, она была подражание2 Англинской Конституции; оставлена же она мною у моего брата. Но по умеренности её мнений, она не понравилась; г[осподи]н Горожанский ссылался на конституцию полковника Пестеля, которая должна была быть гораздо либеральнее.

На 9-й

Я точно говорил, что будет дано знать о начале действий, что и сделал.

а) Я был послан в первый раз, на второй или третий день после присяги цесаревичу, князем Оболенским объявить их первый проект // (л. 23) Горожанскому и Свистунову. Горожанский принял оный, Свистунов же смеялся над ним3. Неделя или полторы спустя послал меня вторично князь Оболенский объявить второй их проект Горожанскому, Анненкову и Свистунову, первые два приняли оный, Свистунов же опять сказал, что они делают пустяки.

б) Начать было предположено в 1-й раз три или четыре дня спустя после присяги цесаревичу, во 2-й раз, - когда цесаревич откажется; оба раза у Сената, на Петровской площади. Средства были: вся надежда на войска, а намерение - восстановить конституционное правление.

в) Определял, не знаю кто, а сообщал мне князь Оболенский. Я в этом случае никаких ему обещаний не давал.

На 10-й

Я говорил, что во 2-й армии много членов общества, которые имеют сношения с Польским обществом, мне же сказал слегка отставной подполковник Муравьёв-Апостол и брат его, свиты его императорского величества по квартирмейстерской части прапорщик Муравьёв-Апостол, но никого не называли и ясного на этот счёт мне ничего не говорили.

Было мне препоручено от князя Оболенского выведать о существовании тайного общества между важными особами; как я, по моим сношениям с господином поручиком Горожанским, знал, что он вхож в дом к господину генерал-провиантмейстеру Абакумову, то и просил // (л. 23 об.) его, чтоб он от него узнал. Но он по долгим с ним сношениям и как ни старался выведывать, но ничего ясного сказать не мог, а только полагал по свойству его разговоров, что должно быть также общество.

а) О существовании тайного общества в Польше я верных сведений не имел, а только знал понаслышкам. О существовании Южного общества я знал от полковника Пестеля4, от генерал-майора князя Сергея Волхонского, от отставного подполковника Муравьёва-Апостола и от прочих членов, как от корнета Вадковского, от корнета Свистунова, от подпоручика Кривцова, от поручика Горожанского, от подпоручика Плещеева 1-го, которые, сколько мне известно, все принадлежали к Южному обществу. От  князя Трубецкого, дежурного штаб-офицера 4-го корпуса, я знал о существовании другого общества около Киева.

b) Название их не знаю. Южного общества центр был в Тульчине, а другого общества - в Киеве, управляющих ими мне неизвестно.

c) Цель сих обществ была перемена правления, что и как они достичь оного хотели, мне неизвестно.

d) Какие и чрез кого они имели сношения между собою и с Северным - мне вовсе не известно и не было мне открыто.

1 Пять строк от слов «оправдывать; ослеплённый прелестью тайны...» отчёркнуты на полях карандашом.

2 Семь строк от слов «Проект, который я показывал...» отчёркнуты на полях карандашом.

3 Против двух строк от слов «Горожанскому и Свистунову...» поставлен на полях знак «NB».

4 Четыре строки от слов «О существовании тайного общества...» отчёркнуты на полях карандашом.

На 11-й

Князь Оболенский препоручил собрать мне денег на разные издержки, какие он мне сказывал (на // (л. 24) что я могу послаться на самого князя Оболенского). Тогда-то я предлагал от его имени корнету Свистунову пожертвовать деньгами, не означая именно сколько, мне помнится, 300 рублей.

Когда он спросил у меня, какого роду могут быть издержки для общества, для которых потребны деньги, то я ему сказал, что может быть для отправления членов, только куды - не сказывал, ибо сам не знал; отказал он мне, сказав, что как он не1 принадлежит Северному обществу, а Южному, то он сию жертву сберегает для Южного общества. (Он, верно, сии обстоятельства очень хорошо помнит, ибо даже вспомнил число денег, которые я у него спрашивал и о которых, признаюсь, совсем не помню).

а) Для какого употребления составлялась сумма денег, я не знаю.

b) Сколько и от кого было собрано, не знаю, знаю только, что я с моей стороны никогда ничего не давал и что у тех, у которых я спрашивал по поручению князя Оболенского, как-то: у Плещеева и у Кривцова, они мне тоже не дали, отвечая, что они принадлежат к Южному.

Я сам сделал раз подписку в полку и сам пожертвовал, она не превышала 450 рублей, 250 руб[лей] из сей подписки собрал я, а остальные деньги не получал, которые были отданы князем Оболенским г[осподи]ну Рылееву для вспомоществования бедной вдовы. У кого сумма, принадлежащая обществу, хранилась и была ли она когда-либо накоплена, мне никогда никто об этом не сказывал2. // (л. 24 об.)

с) От кого зависело употребление сей суммы, когда и какие были расходы, мне опять неизвестно.

d) Кто, когда и с каким поручением был отправлен во 2-ю армию, не знаю. Князь Оболенский мне сказывал, что общество намерено отправить корнета Свистунова в Киев, чтоб там сказать полковнику Муравьёву-Апостолу, когда начнётся возмущение в Северном обществе. Когда же я Свистунову рассказал, что я слышал от Оболенского, то он мне сказал, что князь Оболенский, верно, шутит и что он ехать не намерен: «Это не моя дорога ехать в Киев, а поеду попросту за ремонтом», - и даже, сколько я могу припомнить, не поехал на приглашение князя Оболенского, к нему. Более же я ничего не знаю об отправлении членов.

На 12-й

О приобретении в общество преимущественно военных, на этот счёт господин Горожанский должен вспомнить, что я был с ним одинакого мнения.

Объясняю: Сказывал я и был подтверждён князем Оболенским при приёме поручика Николая Васильевича Шереметьева; кто мне внушил сие мнение, я не могу назвать, ибо все сочлены нашего общества, которых я знал, были одинакого мнения.

1 Слово «не» вписано над строкой.

2 Шесть строк от слов «князем Оболенским г[осподи]ну Рылееву...» отчёркнуты на полях карандашом.

На 13-й

а) По получении сведения о кончине в бозе почившего государя императора приехали ко мне Горожанский и Свистунов поутру в 11 часов. // (л. 25) Как у меня был тогда корнет Фрезер нашего полка, то я, вышедши к ним навстречу, сказал им, чтобы они ко мне не входили, а пошли к Свистунову, сам я к ним приехал спустя полчаса, они объявили мне о кончине государя императора и меня послали к князю Оболенскому, у которого был Рылеев. Они мне сказывали, что если будут присягать цесаревичу, то присягнуть, в противном случае - сопротивляться. Я поехал с сим ответом к Свистунову, где и1 ждал меня Горожанский, и объявил им препоручение, которое они мне сделали.

b) Через два или три дня спустя прислал за мною князь Оболенский поутру очень рано, когда я ещё спал; сказал мне, чтобы я поехал в полк и объявил Горожанскому и Свистунову их первый проект, который состоял, чтоб вывесть несколько рот на площадь и требовать мнимое завещание, которое будто бы хранится в Сенате, объявить уменьшение лет службы и тем обольстить солдата, я сначала не хотел ехать и, хотя всегда повиновался князю Оболенскому без всяких сопротивлений, но в этом случае ему возражал, что нас примут за сумасшедших и с помощью пожарных труб всех прогонят, что я и повторил потом г[осподи]ну Рылееву. Сей проект остался неисполненным.

В это-то время намеревался князь Оболенский послать корнета Свистунова в Киев (что я и упомянул в 11-м моём ответе под буквою «d»). Он мне тоже препоручил тогда позвать к себе корнета Свистунова около двух часов в тот же день, // (л. 25 об.) чтоб ему объявить оное.

Узнавши, что цесаревич отказывается от престола, послал меня князь Оболенский к Суворову, чтоб я там узнал, где живёт Ринкевич, корнет конной гвардии, и прислал бы его к нему (тогда видел я у к[нязя] Оболенского графа Коновницына, которому он тогда тоже делал свои препоручения, но какие, не помню, это было вечером очень поздно). Я сказывал, бывши тогда у Суворова, ему второй их проект, не упоминая о их первом проекте. В нашем же полку объявил я Свистунову, Анненкову и Горожанскому, как я уже и показал (в моём 9-м ответе под лит[ерой] «а»2).

с) О перевороте у меня своей, собственно мне принадлежной, мысли не было. Бог мне свидетель, что я сам убивать никого от роду не хотел и убийству никого не научал. У меня не было ни при себе, ни в моих комнатах никаких огнестрельных оружий, кроме двух охотничих ружей, и те без кремня, и тупой палаш мой.

d) Я слышал, что цесаревич откажется от престола, прежде от кн[язя] Оболенского, а потом от Рылеева.

На 14-й

Накануне происшествия 14-го числа декабря, это было воскресенье, я был поутру на разводе в экзерциргаузе, по окончании развода я поспешил домой, ибо моя матушка была нездорова, и сидел с ней целый день, после обеда только спросил у матушки позволение отлучиться и побежал к Свистунову, который жил через несколько домов от меня и который // (л. 26) ехал за ремонтом; простившись с ним, опять возвратился домой. Новых же сведений и приглашений, как об тех, которых я прежде упомянул, ни от кого не получал.

На 15-й

а) 19-го или 11 декабря приехал я (как уже и признавался на вопрос, который благоволил мне сделать его императорское величество) поздно вечером к господ[ину] Рылееву, где нашёл я поручика барона Розена, л[ейб]-г[вардии] Финляндского3 полка и другого офицера того же полка, но мне неизвестного.

1 Слово «и» вписано над строкой.

2 Текст пункта «b» отчёркнут на полях карандашом.

3 Шесть строк от слов «10-го или 11 декабря приехал...» отчёркнуты на полях карандашом.

Рылеев тогда мне сказал, чтобы я сам или другим из моих товарищей предложил ехать к к[нязю] Оболенскому в 4 часа после обеда на другой день, у кого будут собраны все офицеры других полков, он мне тут же и сказал, что если новость о отказании от престола цесаревичем утвердится, то можно надеяться, что Финляндский полк, Измайлвский полк, Лейб-гренадерский, Морской экипаж и Московский полк присяги не примут, и ещё можно надеяться, что они будут выведены ротными командирами на Петровскую площадь, и тут требовать конституцию, стрелять же по них не будут, ибо место не позволяет, и сами солдаты не захотят стрелять по своим. И тогда остальные полки, вероятно, присоединятся к ним.

После сего вечера на другой день, помнится мне, что это было в субботу 12-го числа, приехал я к Горожанскому вместе с Арцыбашевым // (л. 26 об.) в 10 часов утра, сказал Горожанскому, что я привёз новости. Мы послали за Анненковым, и тогда я повторил, что знал от г[осподи]на Рылеева. Арцыбашев и Анненков поехали к к[нязю] Оболенскому. Я, хотя и хотел приехать к Оболенскому, но не мог, потому что у нас обедают в 4 часа, и не мог оставить матушку, которая, будучи нездорова, была одна.

б) Вечером в тот же день приехали ко мне Анненков и Горожанский, которые мне повторили слова к[нязя] Оболенского, которые были те же самые, которые я слышал уже от Рылеева.

в) Весь сей пункт, кроме слов, что я настаивал послать за унтер-офицером Михайловым, к моему искреннему раскаянию, верен1.

г) И сей пункт верен.

Все сии вышеозначенные мои ответы чистосердечны и истинная правда.

На 16-й

Кто из офицеров других полков делал внушения солдатам не присягать государю императору Николаю Павловичу, я не знаю2, не был знаком, не был в сношениях с пехотными и мне никогда их не называли. Знал одного поручика л[ейб]-г[вардии] Финляндского полка барона Розена и то3 видал его всего два раза: 1-й раз стоял я с ним в карауле, а другой раз, видал его у Рылеева. Знаю только, что князь Одоевский старался делать оные в конной гвардии. // (л. 27)

На 17-й

Во время открывшего[ся] на сей площади неустройства кто поощрял солдат и чернь, сам не видал, а слышал, но утвердительно не могу сказать, что это были Рылеев, Оболенский и Одоевский. Кто и какие делал неистовства, мне вовсе не известно.

На 18-й

Кто нанёс смертельные раны графу Милорадовичу не видал, а слыхал, что это был кто-то во фраке.

На 19-й

Как я на все вопросы уже признался и как я сам давно нуждался в чистосердечном и продолжительном признании, мне более скрывать нечего, итак, со всею откровенностью скажу, что я точно старался распространять понятия, которые я изложил в моих ответах, иногда удавалось мне, иногда получал отказы в предложениях, которые я делал вступать в общество, как от поручика л[ейб]-г[вардии] Гусарского полка князя Белосельского и от князя Щербатова, Кавалергардского полка поручика4.

1 Текст пункта «в» отчёркнут на полях карандашом.

2 Далее зачёркнуто: «я».

3 Вместо «то» первоначально было «того».

4 Семь строк от слов «точно старался распространять понятия...» отчёркнуты на полях карандашом.

Когда по моей молодости охлаждался я ревностью и был увлечён другими мыслями, то часто меня подстрекал господин Горожанский, в чём мне может служить в доказательство приём ротмистра Кавалергардского полка Чернышёва1, которого он заставил меня принять у себя на квартире, и часто упрекал меня в моём бездействии.

Я ему не внушал, как он на меня показывает, мысли, ибо он, во-первых, гораздо старее и опытнее меня, во-вторых, моё красноречие не могло его увлечь, ибо он и те, которые // (л. 27 об.) со мною знакомы, знают, что я беспрерывно заикаюсь, говоря, и, наконец, я нужды никакой в оном не видал, ибо он был горячий наш член.

Когда был отправлен из Красного села с манёвров корнет Вадковский в Нежинский конноегерский полк, то я поскакал в Новую деревню на его квартиру, захватил его бумаги и сжёг, но это было более мною сделано по дружбе моей к нему2, чем для пользы общества.

Когда Анниньков и Арцыбашев хотели опять ехать в Москву в отпуск, то я их уговаривал остаться; для их оправдания я должен сказать, что им очень не хотелось, потом должен ещё сказать для оправдания Свистунова, хотя он и был ревностный наш член, но под конец совсем охладел, смеялся над их сопротивлениями и уехал в Москву3.

О составе общества мне никогда не было открыто, отставной подполковник Муравьёв-Апостол сказывал мне, что вся 2-я армия наполнена членами нашими, я знал то же4 от дежурного штаб-офицера 4-го корпуса князя Трубецкого, который мне сказал по его приезде из Киева, что в Киеве очень быстро работают.

О намерениях знал, что это для восстановления конституций, но какой, не знаю, но сколько могу заключить по моим замечаниям, то большая часть членов сами не были согласны; члены Южного общества клонились вообще более к Республиканскому правлению.

Членов, которых5 // (л. 28) я лично знал, были: Рылеева, к[нязя] Оболенского, л[ейб]-г[вардии] артиллерии поручика Кривцова, л[ейб]-г[вардии] Конного полка Одоевского, генерал-майора князя Сергея Волхонского, князя Трубецкого, отставного подполковника Муравьёва-Апостола, брата его, свиты его императорского величества по квартирмейстерской части прапорщика Муравьёва-Апостола, Нежинского конноегерского полка корнета Вадковского, полкового командира Вятского пехотного полка полковника Пестеля, нашего полка полковника Кологривова, ротмистра графа Чернышёва, ротмистра и флигель-адъютанта графа Витгенштейна, поручика Аннинькова, поручика Свинина, поручика Горожанскго, поручика Васильчикова, корнета Арцыбашева, корнета князя Вяземского 2-го, корнета Свистунова и корнета Де-прерадовича.

На 20-й

Я вполне чувствую всю мою вину, уже прежде признался я лично его императорскому величеству на вопросы, которые его императорское величество благоволил мне сделать. Оправдываться не хочу и не могу; увлечённый неопытными мечтами, я навлёк на себя заслуженное наказание, душевно раскаиваюсь, // (л. 28 об.) предаюсь совершенно воли божей и уповаю на великодушие моего государя.

Заслужить доброе о себе мнение и изгладить мою вину в глазах начальства будет единственное моё стремление6.

А если я запамятовал и тут не припомнил каких-либо обстоятельств или членов, то прошу приписать оное не к чему иному, как моему слабому здоровью, которое в это время очень пострадало. Я так был утомлён сими для меня тяжкими и горестными признаниями, что насилу их дописал и не имел более силы их переписать набело.

Кавалергардского полка корнет

Александр Муравьёв7

1826 года апреля 26 дня // (л. 29)

1 Три строки от слов «Горожанский, в чём мне...» отчёркнуты на полях карандашом.

2 Четыре строки от слов «Нежинский конноегерский...» отчёркнуты на полях карандашом.

3 Четыре строки от слов «сказать для оправдания...» отчёркнуты на полях карандашом и отмечены знаком «NB».

4 Четыре строки о слов «О составе общества мне никогда...» отчёркнуты на полях карандашом.

5 Три строки от слов «большая часть членов...» отчёркнуты на полях карандашом.

6 Ответ на каждый пункт скреплён собственноручной подписью А.М. Муравьёва: «Верно: корнет Муравьёв».

7 Приписка от слов «А если я запамятовал тут...» сделана А.М. Муравьёвым собственноручно.