Два письма С.И. Муравьева-Апостола

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTQ2LnVzZXJhcGkuY29tLzhCLUxjam1uMVJjU0FaQkpDb0o1VDlTWjBIRXlFWjU5LU03MTBnL3VmRGJ2M2JtaGJrLmpwZw[/img2]

В числе «выемок», произведенных старшим адъютантом штаба I армии капитаном Сотниковым во время «разысканий» его па юге России по делу тайного общества, имеются два письма С.И. Муравьева-Апостола от 18 ноября 1825 г. Они были адресованы в Хомутец, в именье Муравьевых-Апостолов, на имя Матвея Ивановича; за выездом последнего не были взяты из Миргородской почтовой экспедиции, после «событий» в Черниговском полку, согласно общего распоряжения, были изъяты и по инстанциям дошли до Сотникова; он представил их генералу Толю как начальнику штаба I армии, а тот при рапорте от 6 февраля 1826 г. направил их в Петербург в «главный штаб е. и. в.».

Директор канцелярии главного штаба (зять Муравьевых-Апостолов - М.И. Бибиков) или другой чиновник этого учреждения, рассматривавший эти письма, сделал на них пометку: «К докладу. Ничего не значущие письма». 22 февраля письма поступили из главного штаба в Следственный Комитет, внимания которого также не привлекли, получив лишь во «входящем журнале» стереотипную отметку рукой производителя дел: «К сведению».

И в самом деле ни для задач следствия ни для предстоящего суда письма С.И. Муравьева не могли дать ничего существенного. Равным образом и источником, хотя бы и очень скромным по значению, для истории тайного общества декабристов они могут быть признаны лишь очень условно. Но они представляют несомненную и большую ценность для биографа С.И. Муравьева-Апостола и являются интересным документом для культурно-бытовой истории эпохи декабристов. Они рисуют строй мыслей и чувств Муравьева в момент очень знаменательный и для него и для руководимой им Васильковской управы. Они дают материал для суждения о литературных вкусах С.И. Муравьева. Они интересны его суждениями об эпохе Великой французской революции и ее значении. Интересны морально-философские сентенции и максимы, высказываемые Муравьевым в одном из них.

Далее письма дают лишнее и очень живое свидетельство о дружбе Сергея Ивановича с братом Матвеем Ивановичем и о его крепких связях с родной семьей. Наконец, они рисуют с гораздо большей определенностью, чем какой-либо из известных до сих нор документов, его интимные связи с целым небольшим усадебным мирком старой Украины.

День, когда были написаны Сергеем Ивановичем эти письма, приходится на тот короткий период временного затишья, который выпал для С.И. Муравьева и М.И. Бестужева-Рюмина перед ожидавшими в недалеком будущем и их и все тайное общество буйными и трагическими событиями. Все предшествующие месяцы 1825 года были для них наполнены кипучею деятельностью по обществу, в результате которой Васильковская управа определенно выдвигается на первое место в южной организации, оттесняя Тульчин и Пестеля на второй план. За эти месяцы было много разъездов, встреч, переговоров, и друзья чувствовали себя утомленными; Муравьев к тому же хворал.

12 ноября Бестужев-Рюмин вернулся из своей последней поездки по делам общества - в Радомысль к Швейковскому. 15 ноября Матвей Иванович, с начала месяца гостивший у брата, отправился к себе в Хомутец. И теперь Сергей Иванович и его друг, уединенно сидя в Василькове, могли отдохнуть, отдаться своим думам, читать, писать письма. В письмах Сергея Ивановича еще слышатся отголоски недавних забот по делам тайного общества, но это только отголоски, вообще же с этими письмами он уходил в мир совсем иных отношений и иных связей. Его письма адресованы - одно М.И. Муравьеву-Апостолу в Хомутец, другое, приложенное к первому, в Кибинцы - некоей ma-lle Gugenet. Они переносят нас в раскинувшееся по берегам Пела и Хорола в Полтавской губернии гнездо четырех старинных украинских усадеб, имена которых неразрывно сплелись с историей Южного Общества декабристов.

Прежде всего здесь следует назвать Хомутец Ивана Матвеевича Муравьева-Апостола, центр обширных вотчин, унаследованных им в 1816 году после скончавшегося двоюродного брата, подполковника Михаила Даниловича Апостола. В их состав, кроме Хомутца, входили имения Бакумовка, Поповка, Савинцы с деревнями, слободками, хуторами и мельницами. В вотчинах считалось до 4000 душ крестьян и до 13000 десятин земли; они оценивались в 11/2 миллиона рублей. Хомутец был центром их; здесь помещалась главная контора украинских имений.

Здесь же в большом доме в 80 комнат, расположенном среди обширного до 60 десятин парка, проживал обычно Иван Матвеевич с семьею с 1817 года. До этого он жил в Бакумовке, которая передана была ему Апостолом еще при жизни - в 1801 году. Позднее Бакумовка перешла к Александру Дмитриевичу Хрущеву, в качестве приданого за дочерью Ивана Матвеевича, Анною Ивановною. В 1825 году Хрущевы жили в Бакумовке. Здесь был барский дом, большой фруктовый сад, службы и винокуренный завод, построенный еще Иваном Матвеевичем и поддерживаемый Хрущевым.

Верстах в 20 от Хомутца лежала Обуховка, принадлежавшая поэту Василию Васильевичу Капнисту, за сыном которого Семеном Васильевичем была замужем другая из дочерей Ивана Матвеевича - Елена Ивановна. Верстах в 30 от Хомутца расположены были Кибинцы, большое, окруженное гнездом сел и деревень имение екатерининского вельможи Дмитрия Прокофьевича Трощинского, бывшее центром, куда съезжались украинские патриоты.

Старые владельцы этих имений были связаны долголетней дружбой. Как видим, все это были крупные люди своего времени, вписавшие свои имена на страницах его культурной и политической истории. Их интересы и вкусы отразились н на том бытовом укладе, какой установился в их усадьбах. Здесь много читали, много говорили о литературе и умели тонко ценить ее; здесь звучала серьезная музыка и пение; здесь находили время для философских и политических споров.

Молодое поколение всех трех семей, связанное еще более тесной дружбой, чем старики, и наполнявшее веселым шумом и оживлением старые дома, восприняло вкусы отцов, и в позднейших мемуарах представителей - этого поколения находим воспоминания о долгих беседах, о чтении, музыке, пении то в той, то в другой гостиной. В бумагах Матвея Ивановича сохранились французские куплеты, исполнявшиеся, как видно из их содержания, в конце какого-то любительского спектакля, едва ли не в одной из этих усадеб.

И в Хомутце и в Обуховке не раз гостили многие из товарищей Муравьевых по тайному обществу; так, здесь бывали М.П. Бестужев-Рюмин, Н.И. Лооер, Н.М. и А.М. Муравьевы, М.С. Лунин, П.И. Пестель, А.В. Поджио, А.Ф. фон-дер Бриген, вероятной другие. Один из молодых Капнистов - Алексей Васильевич - был членом Союза Блaroдействия.

Разумеется, ни оба Муравьевы-Апостолы, ни их товарищи о своих конспиративных делах в гостиных не говорили, но в форме общих рассуждений или в замечаниях по поводу последних событий в России и за границей они с полной определенностью высказывали свои политические взгляды. Старики относились к их речам со снисходительной усмешкой.

Женская половина молодежи слушала их очень внимательно. Молодые люди, особенно братья Муравьевы-Апостолы, привозили своим приятельницам книги, указывали чтение и, видимо, оказали определенное влияние на их духовное развитие. По словам С.В. Скалон, «в беседах ее с М.И. Муравьевым незаметно пролетали целые часы». Барышни, видимо, сочувствовали идеям своих молодых друзей, смутно догадывались о каких-то опасных тайнах, которые тест них скрывали, и тревожились за них.

Вот мир, в который ведут нас печатаемые здесь письма С.И. Муравьева. Первое из них, адресованное Матвею Ивановичу, все проникнуто чувством нежной и заботливой братской любви. Сергей Иванович хотел бы еще раз укрепить Матвея Ивановича в той решимости и в том спокойствии, которые увез тот с собой из Василькова, Конечно, прежде всего он имел при этом в виду отношение Матвея Ивановиче к делам тайного общества, к тем планам Васильковской управы, которыми за летние месяцы Сергей Иванович успел вновь увлечь своего вечно колеблющегося брата.

Сергей Иванович спешит поделиться с ним новым ободряющим впечатлением, какое оставила в нем самом только что состоявшаяся встреча с одним из членов общества «Соединенных Славян». Но для тревог и колебаний Матвей Ивановича, кроме причин, связанных с делами тайного общества, был еще и иной, более интимный источник, именно его чувства к той m-llе Gugenet, которой адресовано второе письмо Сергея Ивановича. О m-lle Gugenet мы знаем мало, однако совершенно достаточно, чтобы с определенностью сказать, что в отношениях между нею и Матвеем Ивановичем перед нами проходит один из тех романов, которых несколько разыгралось в 20-х годах в усадебном гнезде в старой Миргородщине. Это была «очень хорошенькая гувернантка-швейцарка при внучке старого Трощинского - княжне Хилковой.

В показании своем от 10 апреля 1826 года Матвей Иванович говорит, что среди его бумаг, забранных полковником Гебелем и жандармами в Василькове на квартире Сергея Ивановича, была «большая переписка» его с m-lle Gugenet. 3 января 1826 года, во время остановки Черниговского полка в деревне Ковалевке, арестованный «человек» Гебеля вернул Матвею Ивановичу портфель с его бумагами, и Матвей Иванович тотчас же «истребил» письма m-lle Gugenet.

Если принять во внимание намеки печатаемого здесь письма Сергея Ивановича, становится окончательно ясно, что Матвей Иванович был неравнодушен к m-lle Gugenet. И, несомненно, именно его отношения к ней имел в виду Сергей Иванович, когда 14 июля 1825 года писал ему из Киева в Хомутец: «В отношениях с молодой особой сохраняй приветливость, достоинство, любезность и веселость. Особенно не старайся слишком руководить и наставлять ее в ее поведении. Ведь ты не можешь ей все сказать, а при таком количестве устремленных на вас враждебных глаз это скоро будет замечено и истолковано превратно».

M-lle Gugenet Сергей Иванович пишет по поводу книг, которые он ей посылает, и по поводу романа, который он сам, очевидно, только что прочел. Вероятно, так, как говорит он с нею в письме, он говорил бы где-нибудь в саду или у камина в Кнбинцах или Хомутце, высказывая мысли, которые его самого волновали и занимали в то время. Он говорит о французской революции и о поэтах ее эпохи, и суждения его тем интереснее для нас, что в них легко читаются формулировки тех «правил», тех принципов, которыми определялся для самого Сергея Ивановича его собственный выбор жизненного пути, его собственные решения.

Эпоха революции в глазах С.И. Муравьева - время великого духовного освобождения. В ее бурях складывались характеры сильные и деятельные, мысль приобрела смелый полет, рождались благородные чувства. Лучшие люди этой эпохи знали истинное счастье - служить благу других. Свой порыв они передали следующему поколению. При такой оценке революции Муравьевым, когда в руки его попадает написанный в форме романа памфлет, автор которого, наоборот, хочет представить эпоху революции как время всеобщей беспринципности, всеобщего приспособления к событиям и непостоянства, он не может отнестись к этим утверждениям иначе, как к клевете, обличающей скудность дарования и пошлость самого писателя. Ему и его героям Муравьев противопоставляет людей глубокой впечатлительности, отзывчивого чувства и сильной воли. Такие люди или властвуют над событиями или падают, опрокинутые ими, но никогда к ним не приспособляются.

Эти сентенции Муравьева, напоминающие нам теперь «общие места» морализующего философствования начала прошлого века, не были однако такими для него самого - за ними определенно чувствуется живое и совершенно конкретное содержание: слишком очевидно, что, говоря о героических натурах эпохи революции, он имеет в виду тот идеал, которому сам хотел бы следовать среди событий, которых он ожидал для себя в близком будущем.

Письма Сергея Ивановича, как сказано выше, не дошли до адресатов, за отъездом Матвея Ивановича из Хомутца. 25 ноября среди веселого вечера в Кибинцах, у Трощинского, Матвей Иванович узнал о смерти Александра I. В ту же ночь, не простившись ни с кем, он уехал в Хомутец, а оттуда, по-видимому 27 ноября, поспешил в Васильков, куда и приехал вечером 29 ноября. Перед отъездом своим из Хомутца Матвей Иванович послал, надо полагать, какую-то короткую и сумбурную записку в Бакумовку, к сестре Анне Ивановне Хрущовой. Она ответила на нее следующим письмом, адресованным в Васильков,, которое приводим как документ, лишний раз вводящей нас в круг семьи Муравьевых-Апостолов в роковые для нее дни конца 1825 года.

«Бакумовка, 28 ноября 1825 г.

Твое последнее письмо, дорогой Матвей, сильно встревожило нас. Зная, насколько ты восприимчив (susceptible), в самом точном смысле слова, ко всему благородному и великодушному, что может внушить чувство, нельзя не любить тебя горячо, а потому невозможно и помириться с неизвестностью относительно того, что же такое могло с тобой случиться. Будь добр, сообщи нам поскорее, будем ли мы, но крайней мере, иметь счастье вскоре опять видеть тебя здесь. Тысячи предположений приходят мне в голову, и ни на одном я не могу остановиться, чтобы избавиться от моих тревог и сказать, что я спокойна за тебя.

Мое здоровье, дорогой братец, все плохо; но я стала гораздо благоразумнее после нашего с тобой разговора. До свидания, милый друг. Кончаю беседу с тобой по причине большого количества писем, которые надо еще отослать сегодня. Я пишу тебе в адрес нашего дорогого, несравненного . Сережи, которого все мы целуем с той нежностью, какую он заслужил. Надеюсь, что письмо это дойдет до тебя. Твоя на всю жизнь

Л. Хрущева».

Письмо было получено Матвеем Ивановичем в Василькове. Вместе с другими бумагами Муравьевых оно было отобрано у слуги их, Никиты Маслеи, при аресте его во время разгрома Черниговского полка. В настоящее время печатаемые здесь письма С.И. Муравьева хранятся в особом отделе Архива Октябрьской Революции в Москве, в составе фонда XXI, и образуют листы 60-63 в деле № 23 «О розысканиях, произведенных старшим адъютантом главного штаба I армии Сотниковым».

Лист 53-й в этом деле составляет конверт со следами красной сургучной печати, на котором рукой С.И. Муравьева сделана четкая надпись: «А Mademoiselle Gugenet a Кybintzy». Письма в подлиннике - на французском языке; здесь они даны в переводе. В № 6 журнала «Красная Нива» за 1927 год С.Я. Гессеном было опубликовано в переводе с копии второе из печатаемых здесь писем (к m-llе Gugenet). Однако в публикации этой текст письма передан в виде, настолько далеком от подлинника, что казалось не только не лишним, но и настоятельно необходимым напечатать его в более исправной редакции.

Б. Сыроечковский

2. Письмо С.И. Муравьева-Апостолa  - m-lle Gugenet

Васильков, 18 ноября 1825 г.

Mademoiselle.

Посылаю вам через брата две книги. Это стихи Жозефа Шенье и Лебрэна1. Когда я просматривал их, мне пришло на ум, что они вас заинтересуют, и я не захотел отказать себе в удовольствии доставить вам чтение, которое, как я уверен, пробудит у вас целый ряд мыслей. Оба автора писали в лирическом и элегическом жанре. Но были ли они талантливее своих предшественников - Малерба, Шольэ и Жана-Баптиста Руссо2? Я не думаю. Однако у обоих этих поэтов вы встретите идеи более высокие, чувства более возвышенные и именно потому более истинные, и какой-то - сказал бы я - порыв, который пробуждает вас от апатии и увлекает к деятельности.

Такое направление их поэзии следует, думается мне, отнести за счет эпохи, полной событиями, в которую они жили. В самом деле, было невозможно, чтобы в эпоху, когда рушилось столько ложных идей и старых предрассудков, умы, освободившиеся от оков, не устремились к мыслям, открывающим горизонты более широкие, и сердца к чувствам, более благородным и деятельным.

Среди стольких событий, которые каждого ставили на его место, люди узнали счастье, более достойное высокого назначения человека, и поэзия заговорила языком более мужественным. И движение это, раз возбужденное, не могло замереть вопреки всем препятствиям и должно было в наши дни породить Байронов и Муров3. Я знаю, правда, одного человека, который не будет со мной согласен, но это меня мало беспокоит. Это г. Пикар4, который также принадлежит к эпохе, о которой я говорю.

Вы уже, конечно, читали его «Жильблаза революции». Я уверен, что чтение это не доставило вам удовольствия. Не могу вам выразить, какое удручающее впечатление произвело оно на меня. Я читал, читал и все надеялся встретить какой-нибудь характер, какое-нибудь положение, которое бы меня захватило; и все с тем же чувством постоянно обманываемого ожидания добрался я, наконец, через достаточное количество всяческой трескотни, до последней страницы, где Жиффар, бедный и опустившийся, тем не менее доволен самим собой и философствует, лежа на койке в богадельне, чтобы убедить меня, что он счастлив, потому что у него есть обед, пусть грубый, но зато верный, кров и одежда.

Я пожал плечами и бросил книгу. Есть нечто в высшей степени удручающее в этой манере рисовать падение человека и делать его одним взмахом достаточно-таки пошлым, только для того, чтобы было над чем посмеяться. Сверх того, в этом есть и нечто в высшей степени фальшивое. Кроме того, по моему мнению, г. Пикар - очень поверхностный наблюдатель. Ум у него столь легковесный, столь неглубокий, что ясно, что он всегда замечал только людей самых пошлых.

И так как он видел, что для людей этого склада характерно непостоянство, он и вообразил, что оно является общим правилом для нашего бедного рода человеческого. Но, признайтесь, не стоило писать роман в пяти томах, чтобы развивать идею столь тривиальную и столь ложную, если ей придавать значение общего положения. Ведь это столь же логично, как если бы ему вздумалось утверждать, что так как существуют убийцы и воры, то, значит, люди вообще склонны к воровству и убийству.

Есть, конечно, люди ничтожные, и они-то действительно отличаются непостоянством, потому что каждое впечатление скользит по ним без всякого следа, так как в сердцах их есть место только для чувств низменных и мелких. Эти люди приспособляются ко всяким обстоятельствам потому, что, лишенные всякой силы в своем характере, они не могут понимать ничего, кроме эгоизма, который заставляет их и в побуждениях других людей находить лишь свою собственную манеру мыслить и чувствовать. Но сами эти люди - не отбросы ли они человеческого рода?

И не в противность ли этому непостоянству людей ничтожных мы чтим и особенно ценим людей, которых небо одарило истинной отзывчивостью чувства и деятельным характером? В их природе непостоянства нет, потому что впечатления врезаются неизгладимо в их сердца. Жизнь имеет для них прелесть только тогда, когда они могут посвятить ее благу других. Они отбросили бы ее, как бесполезное бремя, если бы они были осуждены посвящать ее самим себе. В своем собственном сердце находят они источник своих чувств и поступков, и они или овладевают событиями, или падают под их тяжестью, но не станут к ним приспособляться.

Мне кажется, что, если бы г. Пикар развил эту истину, совершенно противоположную его банальной идее, он нашел бы перспективы более удачные, более благородные и мысли более глубокие, нежели те, которые он заимствовал у своего Жиффара. Если он не сделал этого, то - я не боюсь это сказать - по недостатку таланта. Доказательством этого для меня - его герой, молодой Бомон5, характер которого он очерчивает рукою, столь неловкой и неискусной, и от которого он всегда спешит избавиться как можно скорее, так чуждо ему подобное общество, тогда как он не налюбуется на своего Жиффара. Но не утешительно ли думать, что все воззрения, которые унижают род человеческий, оказываются ложными и поверхностными?

Я преподношу вам довольно длинное рассуждение, но вы не должны этому удивляться: когда беседуешь с особой, которая имеет обыкновение размышлять глубоко, это пробуждает в нас поток мыслей, которому нет конца. Вспоминаете ли вы, mademoiselle, наши долгие беседы в Кибинцах? Что касается до меня, то сколько раз я мечтал о том,чтобы они возобновились! В ожидании этого времени, которое будет для меня очень приятно,

примите уверение в почтении и уважении, которые питает к вам преданный вам

С. Муравьев-Апостол.

1 М.-Ж. Шенье (1764-1811) - французский драматург и политический деятель, брат поэта А. Шенье.

П. Лебрен(1729-1807) - французский поэт; воспевал революцию.

2 Ф. Малерб (1555-1628) - французский поэт, реформатор французского литературного языка.

Г. Шолье (1636-1720) - французский поэт-эпикуреец.

Ж.-Б. Руссо (1670-1741) - французский поэт-лирик. Пушкин упоминает его в стихотворении «К другу-стихотворцу».

3 Т. Мур (1779-1852) - английский поэт-лирик; его произведения переводили на русский язык В.А. Жуковский и Н.А. Бестужев.

4 Л. Пикар (1769-1828) - французский драматург и романист.

5 Бомон - герой романа Пикара, человек твёрдых и благородных взглядов.

Показания С.И. Муравьёва-Апостола1

Я был принят в тайное общество Никитою Муравиевым в Петербурге 1817-го году. Цель общества была ввести в государстве конституционное правление. Средства еще были неопределены. Во время пребывания двора в Москве общество в сей столице получило новое образование. Никита и Михаила Муравиевы, сколько упомню, составили наподобие Тугенбунда, новый устав, который с тех пор начал свое действие под названием Союз благоденствия.

В то же время разнесся слух, что Польша российская присоединяется к королевству. По сему предмету общество соединилось у Фон Визина. Присутствовали Александр Муравиев, Фон Визин старший, Якушкин, Матвей Муравиев, Никита Мурав. и я. Решено было скорей все предпринять, чем позволить сие отделение.

Якушкин предложился истребить государя и получил согласие всех присутствующих. На другой день, обдумав неосновательное намерение наше и быв болен, я изложил на бумаге мое мнение, коим остановлял предпринятое действие, доказывая скудность средств к достижению цели. Мнение сие подействовало и намерение оставлено.

По окончании устава общество начало распространяться приращением членов. Многие были в Москве приняты, но значащих никого не упомню. По возвращении гвардии в Петербург та часть общества, которая оставалась в оном, сделала также значительное приращение. В сем положении осталось общество до семеновской истории. Сия же не имела никакого сношения с оным и совершенно произошла случайно. Те офицеры, которые были под судом, обществу не принадлежали и об оном не знали.

Впоследствии сей истории я был переведен в Черниговский полк и с оным вскоре перешел в Киевскую губернию, в город Васильков, где стоял по сие время. В 1821 году умножение членов в обществе произвело несогласие. Положено было собраться из всех мест в Москву на совещание. Я на оном не был, но узнал, что последствием было уничтожение общества.

Пестель, бывший тогда в Тульчине, предложил продолжение оного, тогда я пристал к Южному обществу. Окончательный состав сего общества был следующий. Три управы под начальством трех главных членов, общество же управлялось тремя директорами: Юшневским, Пестелем и под конец мною. Управы правого фланга под начальством В. Давыдова и Волконского, левого фланга под начальством моим и Бестужевым, центральное же - под начальством Пестеля и Юшневского. Местопребывание управ - Каменка, Тульчин и Васильков.

Общество южное было в сношении с польским, с коим свел нас первоначально Хоткевич. Сие состояло из главной директории в Дрездене под начальством Хлопитского и Княжевича. Каждая провинция имела свою главную управу, которая сносилась с директорией); каждый уезд имел своих членов, кои знали токмо свою провинциальную управу. Начальствующих провинциальными управами я определительно не знаю; но членами суть следующие: Гродецкий, Крижановский, Черковский (помещик около Умани), Г. Мошинский (живет в Житомире), с сими был я сам в сношении. Члены, о коих я слышал, но с коими личного сношения не имел: К. Яблоновский, Валеский, Г. Олизар, Хоткевич, Тарновский, Проскура, Г. Прозор и может быть еще другие, коих теперь не припомню.

Сношение общества нашего с польским было, во-первых, чрез меня и Бестужева, и началось с Крижановским в Киеве, который назначил нам Гродецкого и Черковского для сообщения обоюдно нужных сведений. Условие между нами было: с нашей стороны признание независимости Польши; с их стороны - помогать в наших действиях, о коих предварить нас за две недели. В начале 1825-го года Пестель, как директор, взял на себя сие сношение, и имел оное чрез Яблоновского. С тех пор мое личное сношение с Польшею насчет общества прекратилось. Еще сношение общество имело с Малороссийским, и полагаю между Лукашевичем и Волконским; но не думаю, чтоб оное важного что произвело. Подробности мне о сем неизвестны.

Отдельно от нас было Общество славян, которое присоединилось к нам во время лагеря при Лещине, в 1825 году. Членов оного знаю я токмо некоторых: в артиллерии - Горбачевского, Бечасного, Андреевича, Борисова, Пестова, все 8-й арт. бригады, майора Спиридова, капитана Тютчева, Гробинского, все трое Пензенского пехотного, ш.-кап. Соловьев, поручик Сухинов, оба Черниг. полка.

Об Обществе грузинском я знаю токмо то, что мне говорил Волконский, и сие заключается в одном его знакомстве с Якубовичем. Подробностей о сем никаких я не знаю.

Общество южное неоднократно намерялось действовать, но всегда отлагало по недостаточным средствам. В 1823 году полк наш был в Бобруйской крепости. Тогда назначен был смотр дивизии государем. Мы решились: Швейковский, Бестужев, Норов2 и я начать действие. Положили овладеть государем и потом с дивизиею двинуться на Москву. Сие осталось без исполнения по недостаткам средств. В 1825 году при сборе корпуса в Лещине, когда был отнят полк у Швейковского, решились опять действовать. Совещание о сем было на квартире у Швейковского, где были Швейковский, Тизенгаузен3, Муравиев Артам[он], Бестужев и я.

Мы предложили Швейковскому начать действие, овладев корпусным командиром и начальником штаба, что было всеми принято. Бестужев должен был ехать уведомить о сем южную управу. При совещании сем Артамон Муравиев предложил ехать сам в Таганрог истребить государя; но ему сказали, что присутствие его нужно в полку. На другой день Швейковский упросил намерение взятое отложить, и мы для сего съехались к Артамону Муравиеву, где и было положено Бестужеву уже не ехать, а действие начинать при первом удобном случае, но никак не пропуская 1826-го года. В продолжение же лагеря при открытии Славянского общества, были из оного приготовлены несколько человек для отправления в Таганрог для истребления государя, буде на то необходимость встретится...4

Меня зовут Сергием Ивановым сыном; от роду мне 31-й год...

Воспитывался в Париже, под надзором покойницы матери, в партикулярном пансионе...

Окончив на 13-м году... курс наук, называемый у французов Les humanites, я после занимался преимущественно математическими науками, впоследствии же занимался более науками политическими...

Никаких партикулярных лекций ни у кого не брал, кроме курса фортификации и артиллерии, слушанного мною у дяди моего Н.Н. Муравиева в Москве, в 1814-м году, по возвращении с похода.

Так называемые либеральные мнения родились во мне ни по чьему внушению, но по собственным размышлениям и чтением книг; и с 1818-го года они сделались главным предметом моих занятий.

Вступил я в службу в декабре месяце 1810-го года в корпус инженеров путей сообщения; в 1811 году в мае месяце произведен в прапорщики, по первому экзамену, в 1812-м году, по 2-му испытанию, произведен в подпоручики и отправлен в армию для употребления во время начинающихся военных действий; до самого малоярославского дела находился я при главной квартире армии, а там был откомандирован в отряд генерал-адъютанта гр. Ожаровского, при коем, по случаю возвращения офицеров корпуса путей сообщения из армии в Петербург, оставался я, до прибытия в армию в 1813-м году баталиона её высочества (великой княгини Катерины Павловны), куда, по желанию моему, переведен я с чином ш.-капитана (в поручики произведен я в конце 1812-го года, вместе с прочими товарищами моими в сравнение с сверстниками, остававшимися в Петербурге); в означенном баталионе находился я до самого Лейпцигского сражения, за которое произведен в капитаны.

После же Лейпцига означенный баталион был переведен из армии гр. Витгенштейна в гренадерский корпус, находившийся тогда под начальством генерала от кавалерии Раевского, к коему я, по прибытии баталиона в сей корпус, уже во Франции, отправлен был на ординарцы и который приказал мне быть при нем бессменно, так что я находился при генерале Раевском до самого вступления в Париж; оттуда возвратился к баталиону, и вместе с оным пришел в Россию, в Тверь, где оный баталион расформировывался; я же в 1815 году переведен в л[ейб]-гв[ардии] Семеновский полк поручиком; в штабс-капитаны произведен в 1817-м году, в капитаны в 1819-м году; в 1821-м же году переведен в армию в Черниговский полк подполковником во время возмущения бывшего Семеновского полка. В штрафах и под судом не бывал.

1826-го года, февраля 6-го дня5.

Приступая к ответствованию на заданные мне высочайше учрежденным Комитетом запросы, я должен предварительно объявить, что со времени вступления моего в общество, даже до начала 1822-го года, когда я свиделся в первый раз, по переводе моем в армию, с Пестелем в Киеве, я был самый недеятельный, а следственно малозначащий член, не всегда бывал на назначенные собрания, мало входил в дела, соглашался с большинством голосов, и во все время не сделал ни одного приема, с 1822-го года и до последнего времени, имел деятельнейшее участие во все дела общества, из сего следует, что, кроме давности времени, показания мои, относящиеся к первой половине нахождения моего в обществе, не столь верны могут быть сколько те, кои относятся к последнему времени существования оного.

Трехлетняя война, освободившая Европу от ига Наполеонова; последствие оной: введение представительного правления в некоторые государства; сочинения политические, беспрестанно являющиеся в сию эпоху и читаемые с жадностью молодежью; дух времени, наконец, обративший умы к наблюдению законов внутреннего устройства государств, - вот источники революционных мнений в России.

Молодые люди, занимавшиеся сими предметами, вскоре восчувствовали желание видеть в отечестве своем представительное устройство, сообщили друг другу свои мнения, соединились единством желаний, и вот зародыш тайного общества политического. Распространение же революционных мнений в государстве следовало обыкновенному и естественному порядку вещей, ибо если возбранить нельзя, чтобы общество не имело влияния на сие распространение, справедливо также и то, что если б мнения сии не существовали в России до рождения общества, оно не только не родилось бы, но и родившись, не могло ни укорениться, ни разрастись.

Сколько я упомню, основатели тайного общества, в которое я принят был, были: Пестель, Н. Муравиев, А. Муравиев, брат Матвей, Якушкин и кн. Сергий Трубецкой. В то же самое время (или прежде или после, не знаю) возникало общество другое, коего основатель был М.Ф. Орлов. Я же из первых, кажется, принятых членов общества нашего.

Общество восприяло свое существование в С.-Петербурге, кажется, в 1816-м году, принят я в оное в 1817-м в начале; оно не имело никакого наименования; о существовании, наименовании и цели других каких-либо обществ в то же самое время я ничего не знаю, кроме сказанного мною общества Орлова, называющегося, если не ошибаюсь, рыцарями правды и слившегося впоследствии с нашим. Цель общества нашего, объявленная всем и не сокровенная, была: введение в России представительного правления.

Я не помню, чтобы я когда объявлял словесно, чтобы прямая цель, открытая мне при самом вступлении моем в общество, состояла в убийстве государя, а напротив того, я помню, что в сделанных уже мною показаниях я объяснил, что первоначальная цель общества была введение в России конституционного правления, и что цель сия была более, так сказать, изъявление желания общества, чем предмет действий, для коих средства и способы уже приготовлены; и если примут в соображение, что основатели и первые члены общества были все люди молодые без опытности и без силы, показание мое приобретет еще более правдоподобия.

К тому же я вспоминаю теперь одно бывшее совещание в казармах Семеновского полка, у С. Трубецкого (которое также помнить должны брат, Якушкин, С. Трубецкой, А. Муравиев и другие), где именно было положено, что так как мы не имеем никаких средств к введению представительного порядка в России, то и должны ограничиться действием на умы и приобретением членов, впредь пока общество усилится. О средствах же введения представительного правления в России было говорено гораздо после основания общества; да и вскоре воспоследовавшее преобразование оного в Союз благоденствия доказывает, что не принято было еще никакого постоянного плана действия.

В конце 1817-го года большая часть членов принадлежала гвардейскому отряду, находилась в Москве, и там в начале 1818-го года общество приняло новое образование, под наименованием Союза благоденствия, образование сходное с немецким Tugend-bund, коего устав печатанный был прислан находящимся в Германии в то время кн. Долгоруким. Над сочинением нового сего устава общества трудились члены Н. и М. Муравиевы и введено оно было в действие за несколько времени перед обратным выступлением гвардейского отряда из Москвы.

Общество руководствовалось сим уставом до 1821-го года, когда собранные депутаты в Москве от всех отделений объявили уничтожение сего союза. Что происходило на собрании сих депутатов, мне неизвестно, знаю только, что Орлов первый провозгласил уничтожение. Причиною же сбора депутатов в Москве было изъявленное на то желание, кажется, московских членов, для прекращения несогласий и беспорядков, вкравшихся в общество, от слишком деятельного и безразборного набирания членов.

Я в Петербурге еще узнал о уничтожении Союза благоденствия в Москве, но отъехав вскоре потом в полк и не имев времени видеться с остававшимися членами в Петербурге, я не знаю, кто из них именно решился не прекращать своих действий, но полагаю, что все те вообще, кои принадлежали первоначальному обществу, были того мнения; когда же в начале 1822-го года я свиделся в Киеве с Пестелем и узнал от него, что вся Южная управа, им предводительствуемая, не признала уничтожения общества, в Москве объявленного, то и я присоединился к нему, и Южное общество восприяло свое начало.

В Южном обществе цель была одна с самого начала: введение в России конституции, под именем Русской Правды; в начале 1822-го года, как уже мною показано, сошелся я в Киеве с Пестелем, Юшневским, В. Давыдовым, кн. С. Волконским, членами Южной управы. Здесь было говорено о уничтожении в Москве Союза благоденствия, о непризнании сего уничтожения Южною управою, вследствие сего предложено было Пестелем продолжить действия, составив уже из нас не управу, а общество, не отделяясь однакож от членов петербургских, кои будут одного с нами мнения насчет уничтожения, объявленного в Москве; на что все и согласились, и выбрали для управления Южным обществом двух директоров - Пестеля и Юшневского.

На сих совещаниях говорено было о том, что прежде нежели приступить к какому-либо действию, надобно иметь готовую конституцию; вследствие чего Пестель объяснял главные черты сочиняемой им Русской Правды, по выслушании коих положено было оставить год на размышление каждому члену для принятия или отвержения оной конституции; сим кончились совещания 1822-го года. О мерах исполнения в сей год говорено не было. Со времени перевода моего в армию, не сохранив переписки ни с кем из членов Северного общества, я не знаю хода действий, бывших у них, и вообще до самого приезда кн. Трубецкого в Киев сообщения Северного общества к Южному были редки и весьма не полны.

В начале следующего 1823-го года члены Южного общества, вышеназванные мною, и Бестужев-Рюмин, коего я принял в течение 1822-го года, опять собрались в Киеве. Пестель снова объяснял Русскую Правду, которая была признана всеми членами с некоторыми возражениями, и здесь было говорено о введении ее, посредством временного правления, которое вверится директорам общества.

Члены, имевшие больше всех влияния на Южное общество советами или сочинениями, были я, Пестель и Бестужев-Рюмин.

Южное общество предполагало начать свои действия открыто 1823-го года в лагере 9-ой дивизии при к. Бобруйской; 1825-го года в лагере при м. Лещине и наконец 1826-го года во время ожидаемого соединения 3-х корпусов. Образ действия и причины, по коим отложено было исполнение, изложатся мною в следующих пунктах.

Для достижения цели своей общество считало на те войска, кои находились под начальством своих членов, предполагая, что одни увлекут других. Высших же лиц в государственной службе я никого не знаю, кого бы общество считало себе покровителем, да его и не было.

До какой степени мнения общества существуют в военных поселениях, мне неизвестно, и я, по крайней мере, не знаю никого из служащих в тех войсках, кто бы был член нашего общества. Это лучше всех должен знать В. Давыдов, коего обыкновенное место пребывания было вблизи поселения.

1825-го года, во время лагеря при Лещине, приходили ко мне солдаты, бывшие в Семеновском полку: Пензенского Гульбин, Тамбовского Малафеев и Иванов, Саратовского Федот Николаев, Анойченко, Греков и другие, коих имен не припомню. Я с ними разговаривал о тягости службы, бранил ее, вспоминал им старый полк, спрашивал их: помнят ли они своих старых офицеров, помнят ли меня? Говорил им, что я уверен, что они от своих старых офицеров никогда и нигде не отстанут, и тому подобные говорил им речи, особенного же какого обещания с них не брал.

Бывший у меня во время того же лагеря и жаловавшийся на судьбу свою солдат прозывается, если не ошибаюсь, Малафеев, и с ним был еще другой, который однакож молчал и не участвовал в жалобах первого; сего последнего зовут, кажется, Иванов, прозвания же не упомню. Он был в моей роте в Семеновском полку, и его можно узнать тем, что у него сломана была ключица правая, отчего он долго лежал в полковом гошпитале.

Что же касается до 800 человек, будто бы приобретенных мною в Черниговском полку, то это совершенная ложь; я даже никогда не говаривал с ними, как с вышеназванными семеновскими солдатами. Во время же пятилетней службы моей в полку успел их привязать к себе, входя в их нужды и стараясь помогать им сколько мог, во всяком случае. - Никаких же других средств я с ними не употреблял.

Южное общество имело сношения с Северным в 1823-м году через брата Матвея и через В. Давыдова и кн. Волконского, в 1824-м году через Швейковского и Пестеля, а в 1825-м году через кн. Трубецкого, переехавшего по службе в Киев. Все вообще переговоры клонились со стороны Южного общества к совершенному соединению двух обществ, на что Северное не соглашалось и выставляло причиною сего несогласия неодобрение в некоторых частях принятой Южным Русской Правды; у них же была своя конституция, сочиненная Н. Муравиевым. Швейковский во время поездки своей имел от меня письма к членам Н. Муравиеву, кн. Трубецкому, Н. Тургеневу, коими я всех их упрашивал присоединиться к нам и не составлять отдельного общества.

Русская Правда сочинена одним Пестелем, и я в составлении оной не участвовал. Главные черты Русской Правды суть: исполнительная власть, вверенная пяти директорам, избирательным; законодательная власть, вверенная представителям народным, избираемым всеми гражданами, двойным избирательством; власть охранительная, вверенная верховному Собору, составленному из людей избранных на всю жизнь, кои обязаны наблюдать, дабы ни исполнительная, ни законодательная власти из пределов, начертанных им, не выходили. Обществом прокламации к народу и войскам не были заготовлены. Катехизис же составлен мною для воззвания к возмущению против монархической власти.

В 1817-м году члены общества, находящиеся в Москве, быв уведомлены через письмо кн. Трубецкого из Петербурга о намерении правительства будто бы возвратить Польше завоеванные губернии, собрались для рассуждения о сей мере, и здесь в первый раз в обществе было сделано предложение не помню кем из членов, для предупреждения сей меры, посягнуть на жизнь государя, и Якушкин вызвался нанести удар. -

Впоследствии намерение сие было брошено. В то время, быв болен нарывом на щеке, я писал на сей счет мнение, врученное мною брату для прочтения членам, в коем я уговаривал их не прибегать к подобной мере, доказывая им скудность средств их и совершенную невозможность начинания какого-либо действия. Члены, бравшие участие в сих совещаниях, были Н. Муравиев, А. Муравиев, М. Фон Визин, Якушкин, брат и я, был ли еще кто другой, не упомню.

В 1823-м году, когда 9-ая дивизия стояла лагерем при к. Бобруйске, находящиеся в оной дивизии члены: я, Бестужев-Рюмин и Швейковский говорили о выгодах начинания возмущения в собранной дивизии, в неотдаленности от Москвы, и при крепости, которая в случае неудачи, может служить убежищем, но не имев никаких средств к действию в дивизии, по малому числу членов, мы положили ни на что не решаться, не узнав предварительно: 1-ое, что в Москве делают бывшие члены общества и продолжают ли они какое действие (ибо с самого уничтожения Союза благоденствия мы от бывшего московского отделения никаких вестей не имели), и 2-ое спросить мнение Пестеля, и какое может дать он нам пособие.

По первому предмету Бестужев ездил в Москву, а не для набору молодых людей, коих мы не знали и знать не могли; а по второму я писал несколько писем не к Волконскому, а к Давыдову, прося его приехать ко мне поспешнее, ибо я рассчитывал, чтобы он, приехав ко мне и переговорив со мною, мог еще иметь время съездить к Пестелю и привезти ответ его обратно. Но так как я не получил ни на одно из писем моих ответа от В. Давыдова, а Бестужев, возвратившись из Москвы, где он виделся с Фон Визиным (Иваном) и с Якушкиным, привез нам известие, что общество в Москве не существует, и что Фон Визин и Якушкин отказались от всякого содействия, да к тому же что он слышал в Москве, что у нас смотру не будет, то мы и решились бросить намерение наше.

Что же касается до нанесения удара государю императору, так как главная цель наша под Бобруйском была: возмущение, а не убиение государя, то, хотя о сем предмете и было говорено на совещаниях наших, но ничего не было положено решительного. Мнение же, к коему мы склонялись, было, буде возможно будет увериться в карауле, который будет стоять у государя, в одно время овладеть им ночью и произвесть возмущение в лагере, и вслед за сим, оставя гарнизон в крепости, двинуться быстро на Москву. В сем же лагере находился в 18-м Егерском полку капитан Норов, переведенный из гвардии: ему, как члену общества, сообщаемо было о намерении нашем, хотя он сам на совещаниях наших не участвовал. Где же теперь Норов находится, не знаю. Вот со всевозможною верностью истинное описание всего происходившего в Бобруйске в 1823-м году.

На одном из совещаний, бывших в Киеве в 1823-м году, как мною показано в 7-ом пункте, в первый раз было говорено о уничтожении целой императорской фамилии. Присутствовали названные в том же пункте члены. Собрание было на квартире кн. Волконского. Мысль сия была предложена следующим образом: при введении Русской Правды каким образом поступить со всею императорской фамилией? Мнения членов были: Пестеля, Юшневского, В. Давыдова, кн. Волконского: истребление всех; Бестужева: одного государя; мое [мнение было]: никого, и вместе я предлагал начатие действия явным возмущением, отказавшись от повиновения, и стоял в своем мнении, хотя и противупоставляли мне все бедствия междоусобной брани, непременно долженствующей возникнуть от предлагаемого мною образа действия.

Совещание о сем предмете тем кончилось, что Бестужев и я объявили, что их четверо одного мнения, а нас двое только противного, то большинство голосов хотя и на их стороне, но мы предлагаем оставить сие предложение впредь до другого времени, ибо вопрос таковой важности не может быть решенным шестью человеками: что было принято, и впоследствии мнение сие уже не возобновлялось. После сего совещания Бестужев действительно писал бумагу против сего мнения общества, поданную им в директорию нашу. Список оный был у меня некоторое время, но давно уже мною уничтожен, ибо я не сохранял никаких политических бумаг.

В 1825-м году, во время сбора войск 3-го корпуса в лагере при м. Лещине находились там члены Артамон Муравиев6, Швейковский, Тизенгаузен, Враницкий (который одна кож ни на одном совещании нашем не был, и вообще мало имел участия в делах общества), Бестужев-Рюмин и я. Все названные члены, узнав, что у Швейковского отняли полк, в тот же вечер съехались к нему, и нашли его в совершенном отчаянии.

А. Муравиев предложил, не отлагая времени, начинать действие, каковое предложение при первом порыве было всеми одобрено, 1-ое, потому, что правилом поставлено было в обществе: буде один член оного будет открыт, начинать действие без отлагательства (нам же настоящие причины отнятия полка у Швейковского были неясны), 2-ое же, потому, что, во всяком случае, общество теряло сею мерою целый полк, на содействие коего могло надеяться, пока Швейковский оным начальствует. Тут же А. Муравиев предложил себя, чтобы ехать в Таганрог для нанесения удара государю, но предложение его принято не было по соображению, что в предпринимаемом нами действии он необходим в полку для увлечения его.

Совещание сие кончилось решением: Бестужеву ехать как можно поспешнее к Пестелю, уведомить его о намерении нашем, спросить его мнение и требовать от него пособия и содействия. План же действия был: когда придет начальник штаба армии, арестовать его и корпусного командира и, возмутивши корпус, двинуться к Киеву, и овладев им, далее действовать по обстоятельствам.

На другой день сего совещания полковник Швейковский (по собственному ли внушению или по совету кого другого, не знаю) приезжал ко мне и Бестужеву упрашивать, чтобы оставили положенное намерение, говоря, что он не хочет, чтобы собственно для него начинали действовать, что по всему видно, что полк отнят у него не по подозрению правительства насчет общества, и т. п.

Вследствие сего было другое совещание на квартире А. Муравиева, в коем решено оставить действие на сем смотру, но вместе положено непременным решением начинать при первом удобном случае, не пропуская 1826-го года. А. Муравиев долго не соглашался на сие решение членов, требуя неотложного действия. На сем совещании было в первый раз говорено Бестужевым об артиллерийских офицерах, о духе их, и здесь представилась возможность при надобности отправить их в Таганрог; Бестужев взял на себя узнать мнение офицеров на сей счет.

Наконец, перед выступлением из лагеря, было последнее собрание у Швейковского, где А. Муравиев говорил опять о неотложном действии, где Бестужев отдавал отчет о действиях своих в Славянском обществе и о выбравшихся 15 членов оного на покушение на жизнь государя. Собрание кончилось непоколебимым решением, утвержденным всеми членами честным словом начинать действие при первом удобном случае, не пропуская никак сбора войск 1826-го года. (Сие последнее предложение сделано мною.)

Брат Матвей не участвовал ни на одном из сих совещаний, ибо он не был в Лещине. Полковник же Швейковский, как я уже показал, во все продолжение лагеря, был вне себя от потери полка, а полковник Тизенгаузен на совещаниях более молчал, а когда говорил, то с холодною решительностью, ему свойственной. О предполагаемом соединении 3-х корпусов, в мае будущего 1826-го года, никто из членов в Лещине не знал, а известие о том сообщено гораздо после лагеря Пестелем, и никаких совещаний и предположений действий о сем соединении не было еще до открытия общества.

О капитане Якубовиче я в Лещине не говорил никому,  ибо ничего не знал о нем; и не думаю, чтобы и после лагеря говорил кому из членов, что стоит только за ним послать, а говорил я об нем то, что слышал, а именно: что Якубович, познакомившись с членами Северного общества, говорил им, что он дал клятву посягнуть на жизнь государя императора, и предваряет их о том, дабы они приняли свои меры, предупреждая их вместе, что он никак не может отложить намерения своего далее июля будущего 1826-го года. Это я слышал от Бестужева, который сам получил сие сведение от кн. С. Трубецкого.

Во время того же Лещинского лагеря свиделся с служившим в Семеновском полку, а ныне в Пензенском, капитаном Тютчевым, коего и принял в общество. Он первый мне открыл существование Славянского общества, говоря, что давно уже артиллерийский офицер, и, кажется, называл Борисова, делал ему предложение войти в тайное общество и давал даже читать устав оного. Я просил Тютчева стараться достать сей устав, что он действительно через несколько дней и исполнил. Из сего устава, написанного на одном листе, никем не подписанного, и впрочем довольно темного и неудовлетворительного, узнать можно было, что общество имело целью соединить все племена славянские в один народ.

Какими же средствами общество хотело достичь сей цели, о том нельзя было узнать по сему уставу; начальники же оного мне неизвестны, а члены, коих я знаю, суть: в артиллерии 8-ой бригады: Горбачевский, Бечастный, Борисов, Пестов, Андреевич (чинов не знаю), Пензенского полка: майор Спиридов (принятый мною, и после Бестужевым присоединен к Славянам), капитан Тютчев (также) и Гробинский (чина не знаю), Черниговского полка штабс-капитан Соловьев, поручики Щипилло, Кузьмин, Сухинов, других же не знаю членов, а, кажется, есть и поляки.

Помню я, что слышал от членов общества, что Борисов принят был в Петербурге и что он привез первый устав общества к ним и принимал других; но в Петербурге ли средоточие сего общества, о том не знаю, равно и о том, с какими, кроме нашего, обществами славянское было в сношении. Знаемое мною отделение ни с каким другим обществом, кроме нашего, не сносилось. Сношения между нашим и Славянским обществами были препоручены Бестужеву, сам же я непосредственно с оным не сносился. Капитан Пыхачев, Нащокин и Врангель (чинов не знаю), (а о Глебове в первый раз слышу) приняты были прежде Бестужевым, а в Лещине причислены к Славянам, они все служат в конной артиллерии 3-го корпуса.

О Малороссийском обществе знаю только то, что будто бы там начальник маршал Лукашевич, и что цель оного присоединить Малороссию к Польше. Впрочем Лукашевича самого видел я раз в моей жизни у кн. С. Волконского, а членов сего общества не только не знаю никого, но и не слышал, чтобы когда кого при мне назвали.

О существовании Тайного общества в отдельном кавказском корпусе знаю я от Волконского, который, будучи на водах, имел переговоры с Якубовичем, и кроме сего последнего, знакомого мне только по имени, не знаю никого из членов общества сего, да и он, как помнится мне, никого не назвал Волконскому, а говорил о цели общества, состоящей в разрушении существующего порядка, удалении от престола ныне царствующей фамилии и введении, сколько помню, монархической конституции. В случае же неудачи, в основании отдельного и независимого государства в Грузии. Отчет о сем обществе Волконского, писанный Давыдовым для директории, я читал, и, кажется, между Волконским и Якубовичем условлено было еще свидание, которое впоследствии, не знаю по каким причинам, не сбылось.

Я действительно помню, что Крыжановский говорил мне о каком-то обществе в Курляндии, называемом Вольные Садовники, но без объяснения ни цели оного, ни наименования кого из членов. Припоминаю даже, что он нас спрашивал, т. е. меня и Бестужева, не знаем ли мы что-нибудь о сем обществе?

Кроме вышеназванных мною, о существовании в России каких-либо других тайных обществ я ничего не знаю.

Какие общества существуют в Польше, много ли их, в чем они разнствуют, где главные точки их управления, на все сии вопросы не могу дать удовлетворительных ответов, за неимением сведений, ибо, несмотря на близкие сношения наши с поляками, они на счет внутреннего устройства своего всегда были осторожны с нами; я помню даже, что во время переговоров, бывших между мною, Бестужевым и Крыжановским, он наотрез отказался удовлетворить некоторым вопросам нашим о состоянии их обществ, говоря, что он не имеет права отвечать на сделанные нами вопросы, что он сам не спрашивает нас о внутреннем нашем устройстве, что видя нас, он признает существование общества нашего и просит нас платить ему тою же доверенностью.

Все, что я знаю по слухам и по догадкам о польских обществах, заключается в следующем: главное управление находится вне Польши, в Дрездене, главные лица в обществе: генералы Хлопицкой, Князевич, гр. Прозор играет большую роль. Разделение общества соображается разделению земли, т. е. каждая провинция имеет свою провинциальную директорию, относящуюся в главную и знаемую всеми уездными директориями, в каждом уезде уездная директория, относящаяся в провинциальную и знаемая всеми членами, живущими в уезде; цель оных: возвращение независимости, и, кажется, введение конституции 3-го мая.

Членов польских обществ, кроме вышеназванных мною, знаю гр. Ходкевича, гр. Мошинского, Гродецкого и Чарковского. С сими я имел личные сношения. Князя Яблоновского, гр. Олизара, Ст. Проскуру, Валеска, Дениска (с ними, хотя я не был в сношении, но знаю, что они члены). Других же не знаю никого. О распространении обществ тайных по всему царству Польскому, Познанскому герцогству, Галиции и губерний Литовских, Волынской, Подольской и Киевской утвердительно не скажу, знаю только, что общества польские весьма многочисленны, и полагаю, по единомыслию, существующему между поляками, что оно должно быть так. Гр. Мошинского я всегда знал как члена польского общества, а не как начальника управы губерний Волынской, Киевской и Подольской, и о сем обстоятельстве ни от него, ни от кого не слыхал.

На совещаниях, упомянутых уже мною, в 1823-м году между членами Пестелем, Юшневским, Бестужевым, мною и кн. Волконским, В. Давыдовым предложено было Бестужевым воспользоваться положенным Русскою Правдою возвращением полякам независимости с частью бывших их провинций, для составления связи с тайными польскими обществами, буде таковые у них существуют. Предложение его было обществом одобрено, а исполнение препоручено ему и мне.

Вследствие сего поручения мы старались короче познакомиться с гр. Ходкевичем, коего, по образу его мыслей, мы предполагали членом польских обществ, и действительно, когда мы открыли ему существование и намерения общества нашего, он (не сознаваясь однакож, чтобы он был член действительный польского общества) обещал нас свести с человеком, который в состоянии удовлетворить нашему желанию на сей счет, и дал было письмо Бестужеву к гр. Прозору, находящемуся тогда случайно в поместиях своих в Минской губернии, но после, не знаю почему, отобрал его, обещая нам, что в течение лета (по случаю лагеря нашего при Бобруйске) приедет к нам туда член, посланный нарочно для переговоров с нами, который однакож не приезжал.

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTMxLnVzZXJhcGkuY29tL2MyMDA2MTYvdjIwMDYxNjgyMC8zMjVhYy9tNE1uQ09VWG8wTS5qcGc[/img2]

Андрей Андреевич Ивановский. Набросок портрета Сергея Ивановича Муравьёва-Апостола на допросе. 1826. С.-Петербург. Бумага, графитный карандаш. 19,2 х 8,2 см. Государственный Эрмитаж.