П. Попов
П.А. Муханов в Сибири
Нам смерть не может быть
страшна;
Своё мы дело совершили...
(Из «думы» Рылеева, посвящённой Муханову).
Самый культурный и самый энергичный слой аристократической молодёжи 20-х годов прошлого века оказался заброшенным волею судеб в далёкие дебри Сибири. Эта молодёжь, сдвинутая под наплывом новых идей с прежнего бытового уклада, находясь в самых недрах государственного механизма - служа в армии, порывисто устремилась куда-то в даль, но порыв этот застыл при первом же движении, и карающая рука отбросила эти молодые жизни от их поприща и кинула их в глушь. Жизненные силы, однако, не замирают сразу, крылья продолжают трепетать. Никакой деспотизм не может приглушить всё мгновенно; сознание ещё бьётся, деятельность, хотя бы, простая, продолжается, жизнь ищет себе выхода и простора.
Только упорные неудачи, постоянные препятствия и тянущаяся годами мгла существования могут загасить жизненные силы. Тогда энергия иссякает. Остаются крохи воспоминаний, некоторые намерения, которые замыкаются в себе, натыкаясь на неприступную скалу. Такое угасание жизни не должно навевать меланхолию: ведь не изнутри жизнь умирает; её затирает тихое безвременье, внутри же источник жизни остаётся светлым. Но замкнутое, трагическое изживание сил у декабристов определялось многими сторонами жизни: тут и климат Сибири, податливость края, внешняя отрешённость - с одной стороны, глухие, тупые и безнадёжные препятствия со стороны властей - с другой. У некоторых декабристов к этому времени присоединились и личные несчастья.
У декабриста Петра Александровича Муханова дело обстояло именно так - судьба его нигде не щадила. Его одиночество и вынужденная бездеятельность подтачивали его силы из года в год. Но его духовные качества оставались непроникнутыми, и нежной теплотой веет от его писем; сначала они полны энергии и написаны тщательно и обстоятельно, а затем переписка становится всё более монотонной, сжатой и поневоле пессимистичной.
Пётр Александрович Муханов родился в 1799 г., сын шталмейстера, штабс-капитан л.-гв. Измайловского полка, он был адъютантом у генерала Раевского; в 1819 г. он примкнул к Союзу благоденствия. Пётр Александрович занимался историей и опубликовал целый ряд интересных исторических работ; кроме того он был литератором, беллетристом и занимался издательским делом.
Его статьи мы находим в «Сыне Отечества» и «Московском Телеграфе»; из него мог выйти незаурядный русский историк. Муханов был хорошо знаком с Погодиным, Полевым, он близко сошёлся с Пушкиным, и Пушкин упоминает его в своих письмах 25 года. Друг Муханова Рылеев посвятил ему свою думу «Смерть Ермака»; из других декабристов он был близок с Ал. Бестужевым, С. Муравьёвым, Орловым и др.
Якушкин рассказывает о том, как он встретился с Мухановым у Орлова в Москве, уже после восстания, и как они вместе отправились к Митькову, хотя никто Муханова по-настоящему не знал. Муханов, однако, в чужом обществе был чрезвычайно разговорчив и на совещании предлагал убить царя. Это и была главная вина Муханова, выяснившаяся после его ареста в Москве. Он был обвинён в том, что «произносил дерзостные слова в частном разговоре, означающие не умысел, а мгновенный порыв на цареубийство, и принадлежал к тайному обществу, хотя без полного понятия о сокровенной цели относительно бунта».
Причисленный к IV разряду, Муханов был осуждён на временную ссылку на каторжные работы, а потом на поселение. Обстоятельства его ареста, отправления в Петербург, заключения, приговора над ним и т. д. описаны его сестрой, кн. Е.А. Шаховской. После суда Муханов был заключён в Выборгскую крепость. В 1827 году он был отправлен в Сибирь. После пребывания в Читинском остроге, он был переведён в Петровский завод. В 1832 г. Муханов был освобождён и отправлен на поселение в Братский острог Нижнеудинского округа, Иркутской губернии. Там он прожил до 1842 г. после чего перебрался в селение Усть-Куда в 24-х верстах от Иркутска; в Иркутске Муханов и скончался в 1854 г.
Муханов тянулся из своего далека к Москве, к родным, к друзьям. Он был влюблён в княжну Варвару Михайловну Шаховскую и мечтал о женитьбе и переезде дорогого ему человека в Братский острог. Очень дружен он был со своей сестрой, Елизаветой Александровной Шаховской, которая нежно его любила: большим другом Муханова был и муж её, князь Валентин Михайлович. Мы располагаем неопубликованной перепиской Муханова из архива Шаховских (в имении Белая Колпь). В архиве с лишком 110 писем Петра Александровича с 1833 по 1849 г. В начале этого периода до 1837 г. Муханов чаще всего писал своей сестре; связь с нею была регулярной и не прерывалась до внезапной кончины Елизаветы Александровны в октябре 1836 г.
После этого муж Елизаветы Александровны взял на себя попечение и заботы о Петре Александровиче. Отношение его к сосланному родственнику было заботливое и внимательное. Переписка продолжалась и после переезда Муханова в Усть-Куду. Впрочем, с новым браком Шаховского, с началом шумной жизни его в Петербурге, вследствие его занятий в банке, где он был директором, и постоянных поездок за границу, письма в Сибирь стали приходить реже, но Шаховской не забывал своего друга юности.
Правда, Муханов часто жалуется Шаховскому, что его письма становятся редкими и краткими, но тут прежде всего сказывается тяжкое настроение Муханова, терявшего все связи с Европой и родными и поэтому поневоле становившегося мнительным. Ему кажется, что все старые знакомства отпадают, а новые не могут установиться. Близкие умирают; другие забывают его. Тут Муханов не мог не испытывать горечи. Под конец остались лишь Валентин Михайлович, его сестра Елизавета Михайловна и старушка мать Муханова. Пётр Александрович дорожил этими последними нитями и боялся, как бы и они не порвались. Другие родные оказались ему чуждыми.
Павел Александрович Муханов, писатель и учёный, деятель народного образования в Царстве Польском, попечитель Варшавского округа, бежавший тайно из Варшавы, причём в Петрокове его провожали ругательствами и камнями ученики гимназии, впоследствии член Государственного совета, украшенный орденом Александра Невского, относился к сосланному брату с полным равнодушием, почти не писал ему и только под давлением Шаховского принял меры к денежному обеспечению обездоленного брата.
В продолжение всего времени, которое может быть подробно охарактеризовано благодаря наличным письмам за все эти 16 лет, настроение Муханова всё более и более падает; неблагоприятные обстоятельства обрушиваются на него со всех сторон; все начинания его не удаются; даже переезд в более благоприятную местность, Усть-Куду, не мог поднять слишком уже подавленного настроения Петра Александровича. Попробуем проследить по письмам основные стороны его жизни.
Пачка писем начинается с большого послания Шаховскому, бодрого, наполненного разнообразнейшими планами и чаяниями. Привожу его целиком.
5 мая 1833 года, Братский Острог.
«Я весьма рад, любезнейший друг, что дружба твоя ко мне оскорбилась от собирательного имени, в которое я включил твоё. Я вижу, что ты любишь меня ревниво. Впрочем ты напрасно даёшь худое толкование моей ошибке; истинная причина такому смешению вас в одно была поспешность, с которой я писал первое письмо. Я не перемещу тебя с той степени, на которой поставили тебя мои чувства и твоя внимательная, заботливая, братская дружба, разве ты думаешь, что обстоятельства извели моё сердце? Но всё это многословие лишнее.
Благодарю тебя за оказанные мне вновь важные услуги, об которых получил я подробное известие через других. Желаю, чтобы ваш общий труд увенчан был совершенным успехом, столь необходимым для меня. Из моих последующих писем, которые должны быть для вас не весьма приятны, ты ещё не мог видеть положение, в котором я нахожусь. Ты знаешь, что не только по характеру и привычкам моим, но и по долгой опытности в сём роде жизни я могу много перенести; но здесь едва ли кому достанет сил терпеть.
Три месяца сряду я в болезни и в праздности. Здесь нет средства помочь первым и избавиться от последней. Перевод мой в другое место, сколько-нибудь выгоднейшее для существования, будет настоящим освобождением моим из тюрьмы, и по многим отношениям не милостью, а благодеянием.
Пользуясь доверием начальства, в прямом ведомстве которого я нахожусь, доверием, ежедневно внушаемым моим образом жизни, может быть нашёл бы я средства увеличить мои занятия; но всё, что я могу приобрести не через письменные приказания губернатора, а от попущений, почитаю я злоупотреблением, и по тому самому я не выстрелю в утку из чужого ружья, хотя всякий день в тридцати шагах от избы моей стреляют не только уток, но и в коз и сохатых, и эта запрещённая для меня стрельба меня очень соблазняет.
Я надеюсь, что такая строгая осторожность избавит меня навсегда от сибирских выдумок и клеветы. Поведение моё тем более должно быть осторожно, что мне не объявлены ни мои права, ни обязанности; я знаю только по слухам, что состою вне общего постановления о поселенцах, и от неведения сего мне трудно узнать, что, действительно, позволено и что запрещено. Что же касается до главной вашей заботы, т. е. до здоровья моего, - оно худо, но весна может его поправить.
Впрочем, не получив до сих пор средств к лечению, несмотря на данные окружному начальнику приказания, я вынужден был вторично просить губернатора о приказании ему поступать почеловеколюбивее. Я знаю, что просьба получать от лекаря лекарства не может быть противозаконною, ибо есть постановление лечить больных поселенцев, и надеюсь, что в сём случае я не составлю исключения. Хотя, действительно, смешно лечиться заочно и писать о болезни и лекарствах, когда знаешь, что ответ едва ли придёт через три месяца: но я повинуюсь обстоятельствам.
Если должен я буду остаться здесь, я не имею другого занятия в виду, как завести лошадиную мукомольную мельницу и заниматься переводом книг. Писать из головы почти невозможно за неимением книг для совещания. А получив хотя очень ограниченную от худой местности свободу, я получил обязанность трудиться и стараться как можно меньше быть в тягость тем, которые семь лет содержали меня. О доставке мне плана и подробного описания такой мельницы писал я тебе и с нынешней партией пишу А.А. Саблукову [дядя П.А. Муханова, брат его матери Наталии Александровны], который вызвался помогать мне своими занятиями.
Что-ж касается до второго занятия, которое может быть для меня прибыльнее, приятнее и занять более времени, то я прошу тебя посовещаться с Александром [А.А. Муханов, двоюродный брат декабриста] и Погодиным и доставлять мне по одному тому в месяц хорошего сочинения, но стараясь, чтобы оно было не огромно. Я могу в день легко перевести один печатный лист, но с поправкой это много.
Пришли мне каталоги графа от 30 №. В сём случае вы будете поступать со мною коммерчески. Я знаю, что все мои намерения сего рода вам кажутся смешными, но вы должны убедиться, что при малейшей свободе человек должен действовать и приносить пользу по крайней мере себе. Я не думаю, чтобы дремать было честно, когда можно делать. Всё, что я могу делать теперь, ничтожно с моими желаниями; но должно опять начинать жить.
Я просил сестру прислать мне собрание русских законов, но как я узнал, что вышел Свод оных, который продаётся у Селивановского по сто руб., я прошу доставить мне оный переплетённым, за что вы прибавите Селивановскому деньги и попросите его переслать на имя губернатора для доставления ко мне. Я писал вам тогда, чтобы вы получили способы на покупку сию от Машеньки [Мария Михайловна Голынская, урожд. Шаховская].
Из всего сказанного ты видишь, любезный друг, как я живу теперь и что намерен я делать. И поэтому я вполне удовлетворяю твоё любопытство. Если по просьбе матери моей оказана будет мне милость и меня переведут на другое место (что вы уже знаете), то состояние моё весьма улучшится, ибо все отзывы моих всех прежних товарищей, которых судьба избавила Иркутской губернии, доказывают, что они блаженствуют в сравнении с нами; в противном случае, повинуюсь обстоятельствам и не имея даже надежды переехать из сей волости в соседственную, гораздо выгоднейшую во всех отношениях, я поставлю избу и стану жить как велит бог, благодаря вас за все ваши заботы и попечения, которые приносят вам много труда.
Но пора мне сказать хотя два слова жене твоей. Я очень благодарен ей за её два письма 12 и 20 марта, обещание писать чаще и распоряжение, которое она сделала насчёт отсылки моего письма матушке. Оно совершенно согласно с моими желаниями. В письме Лизы столько любви и хороших намерений, что оно вовлекло бы меня в нежности, если бы место было для оных.
Если когда-нибудь сбудутся все се, мои желания и желания всех людей нам близких, тогда я буду сметь радоваться с нею, но мне кажется, этот переворот в моей жизни очень не верен или далёк, и заранее я не предаюсь никакой утешительной надежде. После ваших писем стал я покойнее и довольнее, ибо вижу, что вы желаете и действуете совершенно сходно с моими ожиданиями. А, признаюсь, я люблю, чтобы в важном для меня деле было совершенное согласие в наших мыслях.
Она желает знать, могу ли я ходить в церковь; в тюрьме за неимением церкви собирались мы (т. е. немногие) в общую комнату по воскресеньям и читали Завет, псалмы и проповедь. Здесь хожу я в церковь каждый воскресный и праздничный день, но с трудом, а часто не могу выстоять всей обедни. - К попу и другим людям я не хожу, кроме одного очень честного и очень умного мужика, который хорошо знает здешний край и рассказывает мне свои баталии с дикими зверями. Когда хорошая погода, я сижу на берегу реки, покрытой ещё льдом, и жду с нетерпением, чтобы она прошла, и тогда буду сидеть с удой. Встаю я в 5 часов утра, ложусь спать в 12 и живу без всякого дела, как-будто бы у меня много дела.
Вот вам весьма откровенное письмо - впрочем, я желаю быть сколько возможно прозрачнее. Прощайте, обнимаю вас обоих.
П. Муханов.
На письма Машеньки и Лизы, которые меня обрадовали много, буду отвечать следующий раз».
Мы видим, что у Муханова есть свои твёрдые нормы, которые так уверенно звучат в его словах. «Я не думаю, чтобы дремать было честно, когда можно делать». Он не хотел дремать, он хотел быть честным. Его привлекал всякий труд и, главным образом, умственный; но жестокая действительность разбила эти мечты: действительно, эти намерения оказались смешными в его положении.
Работы над переводами не могли оправдать себя в реальных условиях его жизни. Вообще, литературные занятия оказались не имеющими практического результата. 21 октября 1833 г. Муханов сообщал сестре, что он было, написал для детей Шаховского краткую историю русскую, но в одно холодное утро подтопил ею сырые дрова. «Слишком три части славно вспыхнули - при недостатке книг и особенно с дружбою твоею с Погодиным мне писать или продолжать писать историю было бы безрассудно».
Тем не менее литературная деятельность продолжала привлекать Муханова. Он пишет: «Теперь я занят очень странным делом, вообрази себе, что я из памяти без всяких других источников, разве рассказов моей кривой кухарки, дополняю Академический русский лексикон - и вот уже у меня готова шестая сотня слов, пропущенных в труде почтенных мужей, - как скоро перепишут, пошлю тебе, чтобы ты велела их напечатать в Учёных Записках».
Занятия переводами продолжают привлекать его; в том же письме он просит сестру поговорить с Погодиным, чтобы тот прислал Муханову какое-нибудь древнее сочинение иностранцев о России времён Петра I или царя Грозного для переводов; «я на досуге весьма рад бы заняться делом», добавляет Муханов. Но это всё оказывалось лишь работой для самого себя.
Не удалась и другая его мечта - перемещение в другое место, «сколько-нибудь выгоднейшее для существования», как он выражается. Просьба матери не была уважена. Пётр Александрович пока не теряет надежды, и ему кажется, что настанут ещё лучшие дни. «Бог даст когда-нибудь будет и для меня лучше». Но пока, если судьба пригвождала Муханова к Братскому острогу, то приходилось заботиться о жилье. Уже загодя Муханов был озабочен этим. В письме от 1 июня 1833 г. он пишет сестре:
«Из письма моего к матушке вы увидите, что я по выздоровлении, по получении решительных ваших писем и позволении губернатора намерен строить избу. Потеряв надежду и почитая неблагоразумным, непристойным искать новых средств к перемещению своему в выгоднейшие и приближённейшие места к городу или к средствам лечебным, я вынужден заботиться о нужном устройстве своём здесь и приступаю к мере необходимой, но совершенно противной моим желаниям и скудным денежным способам. - Иначе будущую зиму пришлось бы мне жить или на дворе или в семейном курене крестьянина. -
Не имея средств ни к каким сельским и торговым занятиям по причинам, мною откровенно вам изложенным, я прошу вас присылать мне понемногу, но часто книг по моим запискам и по совету Александра, стараясь прекратить для сего другого ваши для меня расходы - как-то платье, бельё и проч., в чём я на два и даже на три года обеспечен. Иначе от праздности и сильных головных болей, которым я стал подвержен, я попаду в число сумасшедших».
В самом деле, болезни стали донимать Муханова с самых первых лет его поселения. Он пишет так:
«Благодаря человеколюбивому распоряжению губернатора, я имел свидание с лекарем и получил от него необходимые лекарства, которыми немедленно воспользовался. Две недели прилив крови к голове и невозможность пособить довели меня до ужасного состояния. Я не мог заниматься даже самыми безделками и думал, что должен буду сойти с ума. Хотел заставить коновала поставить на затылке заволоку, но по несчастию он тоже занемог и ему нельзя было приехать ко мне.
Теперь у меня хороший запас шпанских мух, и я надеюсь избавиться от этой временной боли, мешавшей мне лечиться от постоянной крепостной моей болезни, к чему вина и свежие травы могли бы много способствовать, между тем я лишился на днях 12-го зуба, так что теперь остались у меня одни парадные, а необходимых нет. Впрочем это меня не заботит. Но боль головы, что-то постороннее под черепом, беспрерывный жар, бред и бессонница - всё то, что препятствует умственному существованию, - вот что для меня нестерпимо. Надеюсь как-нибудь справиться и при помощи оставленных мне средств избавиться от ветеринарных пособий.
Что же касается до нравственной части моего существования, то вы, без сомнения, вполне уверены, что я принимаю все средства пересиливать действия болезни и, чем она суровее действует, тем упорнее становлюсь я сам. Впрочем, мне приходилось очень худо. Не сообщайте ничего этого матушке, которую намерен я тешить разными рассказами, чтобы унять её горесть». (1/VI - 33 г.).
В существующей литературе о декабристах мы находим упоминания о лицах, пострадавших от скорбута. Свистунов указывал на П.А. Муханова и И.В. Поджио. «Последний, пробывши 8 лет в крепости, выпущен был на поселение вовсе без зубов». Из приведённого отрывка мы видим, что у Муханова остались лишь одни передние, «парадные» зубы, как он их называл. Но более всего одолевали Муханова головные боли.
Муханов выражает большую благодарность за разрешение властей на доставку ему врачом необходимых лечебных средств. Помимо этой выгоды, как он её называет, Муханов 14 июня 1833 г. получил позволение выезжать из деревни. Это было для него тоже большим облегчением. Что же касается первой льготы, то наличностью под руками лекарств, по мнению Муханова, была спасена его жизнь. Он так описывает этот эпизод:
«Два дня после отъезда лекаря застудил я голову; время было ужасное, сырой северный ветер дул резко. В 10 часов почувствовал я боль под самым черепом, которая возрастала ежеминутно и через четверть часа достигла до совершенного мучения. Самое легчайшее прикосновение к волосам заставляло меня кричать. Вспомнил смерть Керестури [профессор анатомии и хирургии Московского университета] и заметил, что первые признаки его болезни были совершенно сходны с моими. Следовательно, это - воспаление мозга. Я решился поступить отважно. Лекарь оставил мне шпанских мух. -
Я помазал и прилепил 4 пластыря величиною в ладонь, и 3 огромных синопизма. Голова моя стала холодна, как лёд, и пот горошинами катился по ней. Я хотел послать за священником, но моя стряпка спит в другом доме, хотел написать вам несколько строк, но здесь я прилепил последнюю мушку; как я потерял все силы и что было со мной, я не помню - я пришёл в себя только в 4 часа поутру, когда мушка и горчица были в полном действии. Я взял 5 горячих полуванн и начал оживать, другой день был худ, на третий - я был вне опасности, и вчера первый раз вышел, но по слабости должен был плыть в лодке.
Если бы бог не сохранил мне присутствие духа и ума на столько времени, чтобы принять эти решительные меры, я не существовал бы более. Теперь я здоров и, кажется, здоровее, чем был прежде. Самое трудное было для меня заживить раны... ибо за 1.000 рублей нельзя здесь найти даже конопляного масла - даже в церкви не было елея. 12 суток кроме нескольких чашек чаю я в рот ничего не брал. Прошу вас быть совершенно покойными на мой счёт.
Я в совершенном выздоровлении и по обыкновению смотрю на прошлую опасность с удовольствием и благодарностью к всевышнему . Я уверен, что в этом сообщаемом мною известии вы найдёте скорее предмет радости, чем новый случай в скорби или беспокойствам, которым вы беспрерывно предаётесь. Итак, лекарь нечаянно доставил мне средства к излечению, и что бы было, если бы мне должно было писать в уезд, из уезда к губернатору... от него в уезд, из уезда в волость. Теперь, как выражаются сибиряки, мало-мало лучше стало» (15/VI - 33 г.).
Муханов был совсем одинок в Братском остроге. Ни близких друзей, ни вообще равных ему интеллектуально, подходящих для общения лиц не было. Он вёл знакомство только с одним крестьянином. Тем более дороги ему были связи, оставленные в Петровском заводе, который он покинул всего год тому назад. В цитированном выше письме он любовно вспоминает своих друзей-декабристов и даёт очень глубокую оценку их общественного значения. Он пишет так:
«Я получил письмо от княгини Марии Николаевны [Волконской], которое меня очень обрадовало, прошу тебя сообщить ей известие о мне; только не весьма хулите мой Братский Острог, чтобы не отбить у них охоты на волю. Она пользуется хорошим обществом, множеством книг, искусным врачом; всего этого у них не будет здесь; но не следует марать их будущности.
Нравственные наслаждения сообща для меня заменят многое, но воспоминания трёх-четырёх приятелей, с которыми, быть может, я расстался навсегда, часто наводят на меня грусть - Марию Николаевну я любил за отца её, за неё самоё, за мужа, которого оставил я без амуниции, ибо он всё раздаёт бедным в тюремниках своих. Большая часть его небольшого жалования идёт на корм в тюрьме и Сибири.
Скажи ей, что я желаю Мишеньке [сын Волконских, родившийся в 1832 г.] здоровья души и ума и более счастливых дней, чем она имела их в своей жизни. Обнимаю её мужа и прошу кланяться Басаргину, Пущину и Ивашеву. Да не возревнуете вы за огромное число друзей моих, которые до сих пор были вам неизвестны. Два первых исполнены таких высоких достоинств, душевных и умственных, что их нельзя мне не любить. С ними провёл я всю тюремную жизнь и, признаюсь, сожалею от души, что тайное общество вывело первого, а 14-ое число второго из гражданской деятельности.
Прибавлю к ним Глебова, который торгует теперь тесёмочками и серьгами на поселении, но не затушит этим пустым занятием своих деловых способностей, и вы теперь увидите, с кем единственно провёл я пять лет жизни... Кланяйтесь доброму Захару [З.Г. Чернышёву] - я душевно рад, что он выплыл на белый свет. После отъезда его из тюрьмы я пользовался хорошим расположением его родни. Нонушка [Софья Муравьёва, дочь Никиты Михайловича Муравьёва и Александры Григорьевны Муравьёвой, ур. Чернышёвой], племянница его, - такой прекрасный и умный ребёнок, каких я редко видал» (15/VI - 33 г.).
Судьба декабристов-сотоварищей живо затрагивает Муханова. 6-го августа того же 1833 года он писал: «Я сейчас узнал, что Пушкин соединился со своим братом и поехал в Красноярск, равно и два Беляева, которые будут жить оба в Минусинске. Я душевно рад за них. Все они прекрасные молодые люди и так дружны между собою, что эта временная разлука, вероятно, их сильно печалила».
Муханов постоянно вспоминал о своих прежних друзьях по заключению. Что могло их заменить на новом месте? Как в Братском остроге думал Муханов устроить свою личную жизнь? Дружеские и сердечные связи издавна влекли к семье Шаховских. Это те самые Шаховские, о которых в Москве шла молва, что они послужили Грибоедову прототипом для семьи Тугоуховских, изображённых в «Горе от ума». Правда, сам Грибоедов отрицал это, но внешнее сходство налицо: княжон действительно был целый выводок, даже на одну более, чем Тугоуховских.
Чтобы понять письма интересующего нас периода, надо отойти несколько в прошлое Муханова. В 1826 году, когда сестра Муханова Елизавета Александровна, уже после суда над декабристами, добилась свидания с братом, причём разрешение было получено и на княжон Шаховских - Варвару Михайловну и Елизавету Михайловну - Бабет и Лили, как их называла Елизавета Александровна, она записала следующее в своём дневнике: «Перед первым свиданием я немного боялась, что Пьеру будет больно видеть моих сестёр, потому что я знала, как он их любит, и всегда подозревала его в чувстве более нежном, чем простая дружба».
Далее мы читаем в том же дневнике: «Итак мы приехали вместе с сёстрами. Мне всегда казалось, что Пьер любит Лили, но в это мгновение, когда его душа была переполнена чувством и он не мог его скрыть, я ясно увидала, что сердце его целиком принадлежит Бабет... И она, обыкновенно очень скрытная, теперь была такой, какова она и есть на самом деле, - мне стало ясно, что она любит Пьера».
Варвара Михайловна не осталась в Москве, она разделила участь декабристов; её сестра, Прасковья Михайловна, была замужем за Александром Николаевичем Муравьёвым, который по суду над декабристами не был лишён чинов и дворянства; его лишь сослали на житьё в Сибирь. Его участь разделила его жена, а к ней присоединились сёстры - Варвара и Марфа. Таким образом, княжна Варвара Михайловна оказалась в Верхнеудинске.
И.Д. Якушкин в своих записках сообщает, как он в 1827 г. при переезде через Верхнеудинск принял меры к тому, чтобы свидеться с А.Н. Муравьёвым... «Но вместо Муравьёва я нашёл тут княжну Варв. Мих. Шаховскую. Она приехала как-будто для того, чтобы приискать кормилицу, для сестры своей, и надеялась встретить здесь Муханова, с которым она была в родстве и очень хорошо знакома».
Связавшись с Муравьёвым, чтобы быть поближе к Муханову, Варвара Михайловна жила последовательно в Верхнеудинске, Иркутске и Тобольске; таким образом сравнительно Пётр Александрович был не слишком далеко. Но для осуществления сердечной связи было препятствие - свойство могло помешать браку. Об этом сокрушалась в своё время и Е.А. Шаховская.
После того, как Валентину Михайловичу удалось при свидании с Петром Александровичем передать последнему портрет Варвары Михайловны, Елизавете Александровне пришли на ум тяжкие мысли. Она боится, что портрет заставит ещё больше мучиться Пьера, и тот, глядя на него, будет думать: «Если бы Лиза не вышла замуж за Валентина, я мог бы быть мужем Бабет». Её утешали лишь слова Бабет, что она не видит в Елизавете Александровне человека, ставшего на пути к её счастью.
Суждено ли было осуществиться сердечным мечтам Петра Александровича, когда он оказался на поселении? Нужно было добиться разрешения на брак. К этому стремятся все помыслы и мечты Петра Александровича. В письме от 6-го августа 1833 года Муханов пишет:
«Благодарю твоего мужа за обстоятельные извещения о мерах, к которым приступает Варенька, и, как скоро я узнаю, что она уже обратилась с просьбою о браке нашем к тому лицу, которое должно дать окончательное на оное позволение, я немедленно буду писать губернатору о том же, несмотря на то, что представление, которое он должен будет сделать высшему начальству, дойдёт позже в Петербург, но я не почитаю приличным писать прежде получения от неё извещения об отправлении её письма.
Не думаю, чтобы дело затеявшего сие воспрепятствовало положить окончательное решение на просьбу её, ибо из писем моих к вам известно желание моё. Без сомнения, нужно будет для сего письменное изъявление согласия матушки; я уверен, что вы озаботитесь, чтобы она во-время отправила оное, куда следует.
Дай бог, чтобы дело сие кончилось по радостным предчувствиям обоих наших семейств или совершением общих, искренних и многолетних желаний, мы все с одинаковым чувством возблагодарим бога.
К этим радостным ожиданиям примешивается много опасений насчёт будущего её местожительства. Всё, что я писал вам на сей счёт, вас печалило, тревожило и, может быть, несколько вредило мне. Но повторяю, всё это вы должны были знать, прежде чем принять меру, на которую она решилась. Если я теряю надежду на скорое перемещение на лучшее место, то уверяю вас, что я сохранил надежду быть перемещённым со временем.
После неудачной личной моей просьбы местному начальнику я имел в виду ожидать прибытия жандармских офицеров, которые посещением сего края лично убеждаются в нашем положении; человеколюбивым попечением их многие из товарищей одной со мной судьбы уже переведены в такие места Сибири, где они блаженствуют в сравнении со мной - я сохраняю эту надежду и желаю передать оную всем тем, которые опасаются за долговременное пребывание Вареньки здесь. Письмо её от 6-го июля, подтверждающее желание её, которое вы мне сообщили, и убеждает меня, что вполне знает, на что она решается».
В предыдущем письме Муханов писал так: «Что касается до ожиданий моих насчёт исполнения единственного и многолетнего моего желания, то тут я нетерпелив и прошу вас делать всё, что вы можете, для достижения цели и достигать оной скорее. Не советы и увещевания ваши меня успокаивают, но ваша ревность, деятельность благоразумия и убеждение, что в семействе вашем ни одно старое и малое существо не в состоянии произвести veto против этого. Глупое сватовство [свойство] наше не есть родство - многие примеры в Петербурге, Москве и в России убеждают меня, что подобные старообрядческие препятствия ныне не существуют. - Самая ссылка, разрушающая связи между мужем и женой, неужели не разрушает сватовства и не благоприятствует совершению наших желаний?» (20/VII - 33 г.).
В письме от 26-го августа 1833 года он тоскует, почему нет давно известия от Вареньки и добавляет: «Я не просил ещё через Гд. Губернатора позволения на брак наш, ибо, как вам уже известно, я решил ожидать извещения от неё об отправлении просьбы ею». Прошение о разрешении брака было отправлено Мухановым 31-го августа 1833 г. В ноябре месяце он сообщает: «Варенька пишет мне исправно, и в письмах её утешительны для меня одни её намерения» (15/XI - 33 г.).
Надеждам Муханова и Вареньки не суждено было сбыться - разрешение на брак не было дано. В бумагах III отделения имеется официальный отказ на имя губернатора Лавинского от 6-го ноября 1833 года за № 5076. Муханов описывает своё состояние по поводу этого удара, вероятно, самого тяжёлого среди многочисленных его невзгод, следующими мрачными строками:
«Скорбь моя всё так же мучительна и одна мысль, что просьба наша не была доложена государю императору, оставляет во мне последнюю надежду. Что мы будем делать, я решительно не знаю. - Отказом, мне объявленным, - все законные пути для меня закрыты. - В письмах Вареньки убийственная скорбь. Дай бог, чтобы мысли мои несколько прояснились»... «Мне стало тяжело писать к тебе», - добавляет Муханов Елизавете Михайловне (20/II - 34 г.).
Через неделю он пишет о Вареньке так: «Я давно не писал ей. Мне так же мучительно тешить её надеждами, как и говорить о последствиях отказа. Но как скоро прояснятся чёрные мысли мои, которые меня совершенно покорили, я буду писать ей... Несчастная отрада... Но не вините меня». Муханов, всегда религиозно настроенный, тут, однако, не может примириться с церковным правилом, отнявшим у него счастье и расстроившим его жизненные планы. Он добавляет: «Покориться провидению легко, но покориться монашеским причудам тягостно - и невозможно - с противными убеждениями. Это жертва... всего будущего - слишком велика...» (1/III - 34 г.).
Варенька жила в Сибири вместе с Муравьёвыми; в 1843 году Александр Николаевич Муравьёв покидал Тобольск и переезжал в Вятку, где он получил место председателя уголовной палаты. Вареньке пришлось вместе с Муравьёвыми покинуть Сибирь. Вследствие этого, конечно, и она, и Муханов должны были почувствовать себя ещё более отторгнутыми друг от друга. Муханов писал сестре:
«Я получил от Вареньки письмо от 1-го февраля, в котором нет ни одного слова без скорби: сожалею, что и в самом переезде её через Урал не будет ничего радостного собственно для неё, - несмотря на окончание самовольного и великодушного её изгнания. - Что же касается до Александра, то, вероятно, друзья и недоброжелатели его примут с равными чувствами известие о перемещении его из Сибири в Россию. - Я, с своей стороны, напутствую его искренно желанием, чтобы он пробыл на новой станции менее времени, чем на предшествовавшей» (14/III - 34 г.).
15 февраля Варенька отправила из Тобольска последнее своё письмо Муханову. Пётр Александрович замечает по этому поводу сестре: «Что во мне теперь, ты догадаешься». В конце этого письма мы находим мрачные строчки: «Прошу тебя кланяться твоим и обнять мужа дружески - я уверен, что он разучился писать. Я также разучился писать к Вареньке. С тех пор, как возвестили мне наше бедствие, мой ум в таком тумане, что я не умею сказать ей ни слова» (2/IV - 34 г.).
В конце июля Муханов уже получает от Вареньки письма из Вятки. Он сызнова начинает соображать, нельзя ли как-нибудь повернуть дело в благоприятную сторону после постигшей неудачи. Он пишет сестре о письмах Вареньки так: «Они исполнены самой убийственной горести, которой я самый худой врач. Я не отвечаю ей. У меня нет сил писать с мыслями отчаянными и чувствами самой глубокой скорби.
Я имею столь же мало средств к её и собственному успокоению, как и к достижению наших желаний. Сколь ни кажется мне непристойным возобновить просьбу мою, но я решился бы на меру сию, если бы предвидел другой ответ. Я полагал всегда, что официальное ходатайство встретит препятствие и эта мера была более внушением откровенного сердца, чем зрелой обдуманности. Мы имели в виду множество случаев, подобных нашему, которые разрешены были только словесно, без форм законности, другие были после терпимы. Но можем ли мы иметь ещё сию меру в виду? -
Мы сделались бы теперь ослушниками воли нам известной и ничтожное и простительное ослушание сего рода для людей, в других обстоятельствах находящихся, может быть для нас пагубно. Есть ли надежда получить словесное позволение и вместе с тем убедиться, что мы не будем преследованы? Это - мера, которую я вместе с нею признаю единственною, но она не в силах моих, а я не могу более считать на содействие тех, которые бы прежде вызывались бы сами содействовать нашему счастью. -
Вот те мысли, которые беспрестанно теснятся в голове моей, и сообщать их Вареньке я не могу, потому что, будучи совершенно сходны с собственными её мыслями, сообщение сие может поставить её в необходимость возобновить с своей стороны ходатайство, которое, судя по опыту, не может нам принести никакой пользы. Если те, которые обещали вам лично переговорить о сём предмете с графом [Бенкендорфом], сдержут слово, тогда нечего думать ей и мне о других средствах. Дай бог, чтобы мы не потеряли сию последнюю надежду - и я повторяю вам, что получение частного негласного позволения есть единственное средство; других, от собственных сил наших зависящих, я не вижу. - Все они будут носить форму нарушения воли высшей, хотя ни она, ни я не имеем желания нарушить её» (2/VII - 34 г.).
Эти соображения и мечты проходят красною нитью во всех последующих письмах Муханова. То он пишет так: «Письмо Вареньки от 28-го августа заставляет меня видеть всю её горесть и всю опасность её положения. Я ума не приложу, что нам делать, и не могу поверить, чтобы из сострадания, из милости, из благодеяния нельзя было бы ожидать совершения нашего ожидания» (10/X - 34 г.).
В других письмах отпечатлеваются те же мечты, но в сопровождении слёз, причём всё сызнова возвращаются те же мысли и соображения: «Письмо от Вареньки было от 13-го ноября, и я над каждой строчкой плачу. Решительно я ума не приложу, как помочь ей и себе, и нахожусь в состоянии, которого описать не могу. После мер, нами принятых, самовольный приезд её сюда невозможен. Прежде мне казалось, опираясь на бывших примерах, - что возможнее получить прощение за нарушение церковного постановления, чем получить формальное позволение на сие нарушение. -
Но после отказа - таковой поступок будет явным нарушением воли изъявлённой и может повергнуть наш брак - разрыву. Одно средство - повторение прежних мер через человека, могущего сердцем постигнуть то, что сделает нам. - Впрочем для вас это так же ясно, как и для меня, - и я бы желал, чтобы последние искры надежд были для нас благодатнее той живой и несомненной надежды, с которой вы меня встретили из тюрьмы» (26/XII - 34 г.).
Но всем надеждам Муханова было суждено разбиться. Варенька начинает постепенно отходить от него. В 1835-ом году он уже жалуется, что не имеет от неё ни слова. На следующем году она ушла совсем: 24-го сентября 1836-го года её не стало - она скончалась. Умерла она в Симферополе, переехав туда вместе со своим beau frere'ом. А.Н. Муравьёв был там председателем уголовной палаты.
Так погиб порыв Муханова, и его мечты о личном счастье распались в прах. Личная жизнь не удалась, не удавались и мелочи жизни, та повседневная ткань бытия, которая составляет серый тон нашего будничного существования.
