Декабрист Пётр Свистунов

Трудно начинать рассказ о человеке, дарования и социальные валентности которого были, казалось, безграничны. Автор, владея обширной информацией, почерпнутой из самых неожиданных, далёких друг от друга источников, поневоле попадает в ситуацию, описанную Л.Н. Толстым: «Я испытываю чувство повара ... Готовить рябчиков трудно и страшно. А обмывать провизию, раскладывать, ужасно весело». Но вот приходит пора готовить - и полная растерянность...

Парадокс ситуации усугубляется тем, что личность П.Н. Свистунова (1803-1889), завязавшего в узел своего общения множество замечательных биографий, долгое время выпадала из поля зрения историков и писателей. Пожалуй, наиболее яркий портрет декабриста представлен в одной из глав книги Л. Гинзбурга «История виолончельного искусства».

Лишь мимоходом и весьма однобоко рассматривает деятельность П.Н. Свистунова М. Нечкина. Да и в работах других историков содержится много противоречий, которых сравнительно просто можно было бы избежать, выйдя за горизонт чисто профессиональной литературы. Последнее касается, впрочем, не только историков. Иной раз впору воскликнуть: да здравствует дилетантизм!..

Вот и попытаемся подойти к характеристике П.Н. Свистунова «по-дилетантски», т.е. не сухо и не узко, но и без передёргивания и романтического искажения фактов: историки не простят. А проще говоря, призовём в подмогу эмоциональное начало. Что поделать, если личность П.Н. Свистунова такая: неудобная для строгого анализа, постоянно выходящая за рамки предсказуемости.

Образ П.Н. Свистунова не только многогранен, он и загадочен. Кажется, ни об одном из 125 дворян, осуждённых по делу 14 декабря, не имеется столько противоречивых сведений, сколько о П.Н. Свистунове. Я наугад опросил десяток моих знакомых – само имя было случайно знакомо лишь двоим.

Долгие годы роль его в декабристском движении вообще замалчивалась, принижалась, если не сказать: извращалась. Тень подозрения нависала над ним. Многие исследователи почитали его едва ли не отступником от декабристских идеалов, дезертировавшим накануне дня восстания и на Сенатскую площадь не явившимся.

Со школьной скамьи нам известно, что руководители Северного общества перед самым восстанием, когда неожиданно умер Александр I и медлить с выступлением было нельзя, отправили срочную депешу в Москву, Матвею Орлову, для координации действий и уведомления южан. Но все ли знают, что именно Пётр Свистунов был избран товарищами для выполнения этой миссии?

Да, он был против выступления, считал его обречённым, но, будучи «рукоположен» Павлом Пестелем в «бояре», т.е. в круг руководителей (в возрасте 21 года!), и помыслить не мог о том, чтобы воспротивиться воле друзей. «Он выехал в Москву вечером 13 декабря, невзирая на закрытие петербургских застав; не его вина, что отборные лошади царского посланца графа Комаровского, подменяемые на каждой станции, оказались проворнее.

В лошадях Пётр Николаевич толк понимал, он служил ремонтером в Кавалергардском полку. Но что толку, если едешь на перекладных. И если сам царь пристрастно следит за ходом эстафеты; узнав, что в районе Вышнего Волочка Комаровский обошёл Свистунова, Николай облегчённо воскликнул: «Слава Богу!».

Письмо С.П. Трубецкого в любом случае безнадежно запаздывало: в Петербурге уже шли аресты, через несколько дней начались они и в Москве. После следствия, длившегося год, П.Н. Свистунов был осуждён по II разряду как активный сторонник цареубийства. В приговоре значилось: «положить голову на плаху и быть сослану вечно на каторжную работу», с лишением чинов и дворянского звания. П.Н. Свистунов как руководитель одного из филиалов Тайного общества шёл первым в списке своего разряда, и от смертной казни его уберегло лишь отсутствие на площади в день восстания.

Разногласия в позднейших суждениях о роли П.Н. Свистунова в движении 14 декабря объясняются и тем, что Следственным комитетом он был отнесён к Северному обществу, но в списках общества не значился, поскольку выполнял функции руководителя петербургской «ячейки», или филиала Южного общества в Северном. П.И. Пестелю важно было иметь доверенных людей в северной столице, и он искал таких людей в первую очередь в Кавалергардском полку, где и сам он служил до своего перевода в Мариуполь в 1818 г. Ядро Петербургского филиала недаром составили кавалергарды: вирус вольнодумства в полку был традиционно стоек.

Многие кавалергарды выпускались в полк из Пажеского корпуса: подобный путь проделали П.И. Пестель, В.П. Ивашев, Ф.Ф. Вадковский, повторил его и П.Н. Свистунов. Учёбе в корпусе, как правило, предшествовали несколько лет пребывания в частных пансионах. П.Н. Свистунов и в этом отношении не был исключением. Его детство пришлось на первую декаду XIX столетия: в то время был ещё в фаворе мальтийский орден, занимавший прочные позиции в области воспитания и образования дворянской молодёжи. Иезуиты, укоренившиеся в России в годы правления Павла I, имели к 1801–1802 гг. Полоцкую и Петербургскую коллегии, а также широкую сеть пансионов, куда родовая аристократия охотно отдавала на воспитание своих детей.

В.О. Ключевский говорит даже о «повальном увлечении российских дворян» католическим образованием. Вплоть до 1815 г., когда политическая ситуация заставила Александра I выслать иезуитский орден из России, католичество было в большой моде, многие дворяне (князья Одоевские, княгини Голицына и Вяземская, графиня Растопчина, Е. Толстая и др.) стали неофитами этого вероисповедания.

Ревностной католичкой была и мать П.Н. Свистунова М.А. Ржевская. По её настоянию будущий декабрист был отдан в петербургский пансион Николя, курировавшийся одно время лично Г. Грубером (генералом иезуитского ордена в России), и воспитывался там до 12-летнего возраста.

Помимо очевидных плюсов католического воспитания (привычка к кропотливому систематическому труду, изучение светской и духовной истории, изящных искусств, этикета, языков), оно имело и ярко выраженные отрицательные черты, особенно неприемлемые для свободолюбивого российского юношества: постоянная подотчётность в действиях, поднадзорность (своего рода «презумпция виновности» обучаемых), привитие воспитанникам схоластических методов мышления, двуличной морали, основанной на компромиссах с Богом и своей совестью.

У лучших представителей дворянской молодёжи это вызывало стихийный поначалу, а затем обоснованный протест; не случайно из стен иезуитских пансионов вышло так много мятежников. Сам Пётр Свистунов, с избытком отведав «вакцины» иезуитской педагогики в раннем детстве, приобрёл против неё стойкий иммунитет на всю жизнь. На склоне лет это побудило его начать работу над рукописью по истории папства и иезуитства.

О деятельности П.Н. Свистунова в Тайном обществе, о характере его поведения на следственных допросах и в предварительном заключении, о тридцати годах каторги и ссылки можно рассказать многое, массовому читателю ещё неведомое, и этот рассказ не за горами, обет автором даден. Чувство верности избранной сюжетной линии обязывает нас, однако, не отрываться далеко от «московской темы», от истории дома в Гагаринском...

Детство и юность нашего героя, который сам себя называл «последним из декабристов», прошли в Петербурге, зрелые годы жизни он провёл в сибирской ссылке, затем некоторое время жил в Калуге и в Москве очутился уже в возрасте 60 лет. Здесь проживали многочисленные его родственники по линии бабушки, Г.И. Ржевской, урождённой Алымовой, сюда возвратилась из Бронниц вдова его друга и крёстная мать его детей Н.Д. Пущина (Фонвизина). Отсюда было рукой подать и до Калуги, где решили остаться двое товарищей П.Н. Свистунова по ссылке – Г.С. Батеньков и Е.П. Оболенский.

В 1867 г. П.Н. Свистунов присмотрел в переулках Арбата небольшой особняк, принадлежавший вдове коллежского советника М. Киндяковой, и вскоре купил его. Это и был нынешний дом № 25 в Гагаринском переулке, некогда гагаринское домовладение.

Купив дом, П.Н. Свистунов повёл «жизнь семейную, тихую, занимался много, по обыкновению, чтением и не оставлял также своей любимой виолончели. Он любил музыку до страсти...». Так пишет в своих воспоминаниях о декабристе М.Д. Францева, дочь тобольского чиновника, приехавшая в Москву в качестве гувернантки Фонвизиных. Виолончель была инструментом, которым П.Н. Свистунов владел в совершенстве, и музыка, всегда жившая в арбатских переулках, звучала почти каждый вечер и в доме декабриста.

«Музыкальная компонента», дружно игнорируемая, увы, большинством декабристоведов-профессионалов, помогает нам глубже понять личность Петра Николаевича, расширить представление о круге его интересов и общения. Многочасовые ежедневные занятия фортепиано, виолончелью, генерал-басом и композицией ещё в стенах иезуитского пансиона и Пажеского корпуса послужили тому, что П.Н. Свистунов стал одним из лучших исполнителей начала XIX века в России и нередко играл соло, а также в дуэте с Виельгорским или А.А. Алябьевым на музыкальных вечерах Римских-Корсаковых в начале 1820-х годов.

Судьба распорядилась таким образом, что и в жизни П.Н. Свистунова, и в жизни А.А. Алябьева немаловажную роль сыграл город Тобольск. П.Н. Свистунов попал в этот сибирский город в 1842 г., и музыкальные традиции, заложенные всего лишь десятилетие назад А.А. Алябьевым, были им с успехом развиты – и бережно сохраняются поныне. Декабрист практически вернул к жизни старейшее музыкальное учреждение города – хор церковных певчих, а также организовал в Тобольске оркестр и струнный квартет.

С виолончелью П.Н. Свистунов не расставался на протяжении всей сибирской ссылки, ещё в Петровском заводе, т.е. в условиях острога, руководя декабристским квартетом и возглавляя хор ссыльных. Поселившись в Москве, он продолжал руководить музыкальным образованием своей родившейся в Сибири дочери, Магдалины, ставшей впоследствии ученицей Н.Д. Кашкина, а затем самого Ференца Листа, и давшей много запоминающихся клавирабендов в России и за ее пределами.

Сегодня мы можем только гадать, какой была техника виолончельной игры П.Н. Свистунова. Несомненно одно: любого новаторского поиска он не чуждался. Например, если в 1830-е годы – время апогея ромберговской техники – игра с «высоким локтем» правой руки была ещё не принята, то позже, начиная с Г. Венявского, эта манера «стала традиционной для русской смычковой школы», равно как и использование приёма «вибрато».

В то время П.Н. Свистунов только-только покинул сибирский край, однако современники свидетельствуют, что он пристально следил и за новой литературой, и за техническими новациями, выписывая через сестру многочисленные журналы из Франции и общаясь с изредка гастролировавшими в Сибири артистами.

Когда в Тобольске очутилась концертировавшая в тех краях и даже на Камчатке (!) известная французская виолончелистка Л. Кристиани, то П.Н. Свистунов оказал ей всяческое содействие в организации выступлений и сам играл с ней в дуэте. В игре Л. Кристиани он находил то, к чему сам всегда стремился: искусство «пения на инструменте», отказ от сосредоточения экспрессии на отдельных звуках и стремление к тончайшей фразировке мелодии, в духе школы знаменитого русского виолончелиста А.А. Брандукова, умевшего «играть не ноты, а фразы».

Как уже сказано, поселившись в «гагаринском» особняке, П.Н. Свистунов не оставлял музыкальных занятий. «Аккомпанировала ему его дочери Кити или Маделен. Иногда приходили друзья, музыканты, кто со скрипкой, кто с флейтой, и устраивались трио, квартеты...», – вспоминает Е. Н. Головинская и добавляет: «Пётр Николаевич в людях ценил не происхождение, а человека; его качества, свойства души и знакомился с людьми на этих основаниях, так что в доме у него бывали только идейные люди...».

Знакомство с одним из таких людей, весьма знаменательное для истории дома № 25, произошло зимой 1878 года. В это время Л.Н. Толстой, собиравший уже более пяти лет материал для романа о декабристах, пишет С.А. Толстой: «Завтра поеду к Свистунову, Декабристу» (письмо накануне 9 февраля), а месяц спустя: «...пошёл к Свистунову, у которого умерла дочь [Екатерина, Кити], и просидел у него 4 часа, слушая прелестные рассказы его и другого Декабриста, Беляева» (письмо от 5 марта).

С Л.Н. Толстым П.Н. Свистунова свёл, по одним сведениям, В. Казадаев, а по другим, петрашевец Н. Кашкин, калужский знакомый декабриста и соратник его в разработке радикального проекта крестьянской реформы 1861 г. По возвращении Л.Н. Толстого в Ясную Поляну между ним и П.Н. Свистуновым завязалась переписка (ныне известны четыре письма Л.Н. Толстого к П.Н. Свистунову и четыре – П.Н. Свистунова к Л.Н. Толстому, не считая неразысканных), обнимающая период с марта 1878-го по ноябрь 1881 г.

В письме от 14 марта 1878 г., адресованном декабристу, Л.Н. Толстой писал: «... для меня каждое ваше слово, взгляд, мысль кажутся чрезвычайно важны и необыкновенны ... потому, что ваша беседа переносит меня на такую высоту чувства, которое очень редко встречается в жизни и всегда глубоко трогает меня».

Из переписки отчасти можно составить впечатление о тематике таких многочасовых бесед. В тот период Л.Н. Толстой решал для себя важную нравственную проблему: по сути совершался переворот в его мировоззрении. С одной стороны, он не мог не видеть в декабристском движении воплощение лучших порывов человеческой души. С другой же, натуре его были противны средства, которые декабристы пытались употребить для воплощения республиканского идеала в действительность, и в особенности пафос цареубийства.

«Мой дух один, – писал Л.Н. Толстой А.А. Фету в 1879 г., – был бы невыносим для стреляющих в людей для блага человечества». «Годом несчастий и заблуждений» назвал он в итоге 1825 год, придя к неутешительному и, с моей точки зрения, сомнительному выводу, что движение декабристов было «не вполне народное русское», что оно имело целью «офранцузивание России».

Решительно нельзя, однако, разделить мнение Н. Азаровой, считающей, что хотя «в истории декабристов Толстой увидел их нравственную победу», его, однако, «... не могла воодушевить та мысль, которая воодушевляла декабристов: усилием личной воли, вооружённым выступлением «когорты избранных» ... сдвинуть с мёртвой точки историю России».

Думается, подобное облегчённое объяснение в духе исторического материализма («узок круг...») не раскрывает действительной причины отказа Л.Н. Толстого от работы над романом. Дело обстоит, на мой взгляд, куда как серьёзнее и связано с решительным переходом Л.Н. Толстого на «непротивленческие» позиции.

Стены дома № 25 могли бы многое рассказать о содержании бесед П.Н. Свистунова с Л.Н. Толстым (8 и 10 февраля 1878 г., 4 марта того же года). Здесь декабрист передал писателю текст «Исповеди» Н.Д. Фонвизиной, без сомнения, оказавшей глубокое влияние на «Исповедь» самого Л.Н. Толстого.

Наталью Дмитриевну, отличавшуюся «странным и непонятным для света характером», всегда избегавшую «быть поставленной в рамку», П.Н. Свистунов едва ли не обожествлял и в своей переписке с Л.Н. Толстым вновь и вновь возвращался к характеристике этой личности. В былое время П.Н. Свистунов немало способствовал заключению брака между ней и И.И. Пущиным; роль посредника всегда хорошо ему удавалась и была своеобразным жизненным кредо декабриста: «...я умею обобщать мысли и обладаю искусством передавать их другим».

Л.Н. Толстой, несомненно, читал и критически оценивал воспоминания самого П.Н. Свистунова, опубликованные в 1870-1871 гг. в «Русском архиве». Эти воспоминания написаны были по настоянию Е.И. Якушкина, ради чего декабрист отложил даже на время рукопись об истории папства и иезуитства.

В 1860-80-е гг. П.Н. Свистунов исполнял как бы роль «арбитра» по декабристским делам в редакциях «Русского архива» и «Русской старины», близко общаясь с редакторами этих журналов П.И. Бартеневым и М.И. Семевским. Многие идеалы декабристского движения уже тогда, по прошествии лишь пятидесяти лет после восстания, нередко получали тенденциозное, одностороннее истолкование и нуждались в квалифицированной защите, как и доброе имя отдельных участников движения.

«Замечания...» П.Н. Свистунова и особенно его «Отповедь», спровоцированная клеветническим выступлением Д.И. Завалишина, в значительной мере служили этой задаче. Во всяком случае, Ф.М. Достоевский оценил публикацию в «Русском архиве» и использовал свистуновскую характеристику декабриста М. Лунина в своём романе «Бесы».

Как уже сказано, Л.Н. Толстой отказался от продолжения работы над «Декабристами» около 1879 года. Год 1825-й оказался труден для его понимания, хотя и соблазн был велик: писатель ходил вокруг этой даты, как кот вокруг сметаны, но так и не решился пойти на приступ. Его отпугивали главным образом два соображения: 1 – движение 14 декабря было «не вполне народным русским»; и 2 – апофеоз идеи «цареубийственного кинжала».

В лице П.Н. Свистунова писателю посчастливилось обрести достойного оппонента, поскольку сам декабрист считал патриотическую закваску декабрьского движения неоспоримой. Ни у руководителей восстания, ни у рядовых членов движения не было намерения «пересадить Францию на берега Невы». Может статься, Л.Н. Толстой поверил Д.И. Завалишину или С.В. Максимову...

Иное дело, что, стремясь придать легитимность движению в начале 1820-х годов, декабристы ссылались на исторический опыт и Франции, и Испании, и Полыни; защищаясь на следствии, многие из них приводили в пример польскую конституцию как возможный образец основного российского закона.

Что же касается идеи цареубийства, то и здесь мы встречаем много «позднейших наслоений». На следствии П.Н. Свистунов отвечал, будто предложение о цареубийстве («на большом бале в Белой зале», из духового ружья) «было сделано [М. Муравьёвым-Апостолом] для того, чтобы испытать смелость нашу». Правда ли это, или обычный трюк подследственного, установить сегодня трудно. Но документально подтверждено, что подавляющее большинство декабристов считало неприемлемыми насильственные методы; например, М.П. Бестужев-Рюмин замечал: «Наша революция будет подобна испанской..., она не будет стоить ни одной капли крови, ибо произведётся одною армиею, без участия народа».

Так или иначе, роман «Декабристы» не увидел света. И всё же встречи в Гагаринском позволили Л.Н. Толстому непосредственно соприкоснуться с историей 14 декабря, воспринять «живое предание» и увидеть новые горизонты в своём творчестве.

Последнее известное нам письмо П.Н. Свистунова к Л.Н. Толстому датировано 10 ноября 1881 г.: к тому времени декабрист уже живёт в Б. Афанасьевском, 25, продав свой особняк, в котором одна за другой умерли две близкие ему женщины (в 1875 г. – жена, Татьяна Александровна; в 1878 г. – дочь, Кити).

Однако по сведениям автора, расходящимся, к сожалению, с имеющимися публикациями, последние его годы прошли в доме на Каланчевской улице (угол Грохольского переулка), бывшем алымовском владении, ныне не существующем. Неподалёку располагался Алексеевский монастырь, на кладбище которого и был первоначально похоронен П.Н. Свистунов, скончавшийся 15 февраля 1889 г. В настоящее время могила его находится на кладбище Донского монастыря, на ней в 1951 г. установлен гранитный памятник.

Рассказ наш будет неполным без упоминания, хотя бы вкратце, о родословной декабриста: она поистине необыкновенна. Лишь сравнительно недавно, путём трудоёмкого поиска женских имён, обычно опускаемого в генеалогическом анализе, Н.К. Телетовой удалось «установить новые родственные связи Пушкина... с целой группой декабристов, среди которых назовем З.Г. Чернышева и П.Н. Свистунова».

П.Н. Свистунов и А.С. Пушкин – братья в шестом колене; их пра-прадеды, Юрий Алексеевич и Иван Алексеевич Ржевские, были родными братьями. Род Ржевских известен в российском летописании с XIV века, а некоторые исследователи выводят его непосредственно от Рюрика. Так, по сведениям П.В. Долгорукова (увы, не всегда достоверным), мать П.Н. Свистунова, Марья Алексеевна, является потомком Рюрика в ХХХ поколении.

В 1777 г. друг Г.Р. Державина и вольнодумцев Н.И. Новикова и А.Н. Радищева, поэт сумароковской школы А.А. Ржевский взял в жёны 18-летнюю Глафиру Алымову, первую «и по успехам, и по времени выпуска» выпускницу Смольного екатерининского института. Это были дед и бабушка будущего декабриста, и их счастливому браку посвятил стихотворение Г.Р. Державин.

По линии бабушки могли передаться П.Н. Свистунову музыкальные способности: «смолянка» Алымова безукоризненно владела арфой, её широко известный портрет кисти Д. Левицкого – «аллегория Музыки» – украшает экспозицию Русского Музея Литературный талант П.Н. Свистунова также генетически объясним: Алексей Андреевич Ржевский был поэтом особого дарования, его стихи, главным образом любовная лирика, печатались в журналах М. Хераскова. Писал А.А. Ржевский и драму.

Изучение хитроумно переплетённых родственных линий позволило установить родство или свойство декабриста П.Н. Свистунова со многими выдающимися личностями истории и культуры: художником В.И. Суриковым, адмиралом В. Головниным, семействами Михалковых-Кончаловских и Вульфов, с графскими родами де Бальмен и де Мальвирад. Большая заслуга в этом принадлежит Совету потомков декабристов, в деятельности которого автор этих строк имел счастливую возможность посильно участвовать.

Революционер, музыкант, литератор, педагог (помимо музыки, П.Н. Свистунов преподавал в гимназиях Тобольска и Калуги французский язык, которым владел в совершенстве) – столь разнообразные качества воплотились в одном человеке, умевшем хранить дружбу и дорожить ею. Умел он также постоять за свои убеждения, и не многолетняя ссылка, ни «политическая смерть» не смогли деформировать его натуру.

Примечательно, что сразу после амнистии, в 1857 г., он включился в работу по подготовке Земельной реформы и стал одним из разработчиков наиболее радикального проекта освобождения крестьян. Выйдя в полную отставку прежде всего по соображениям моральным, он отдавал всё свободное время музыке, литературной полемике с фальсификаторами декабристского движения и просто сплетниками, занятиям и прогулкам со своими воспитанниками. От Гагаринского переулка рукой было подать и до Зубовского бульвара, где проживал товарищ по ссылке А. Беляев, и до Благовещенского переулка, где в доме Минервиной поселился М.А. Бестужев.

На рубеже 80-90-х гг. XIX в. один за другим ушли в могилу последние декабристы. В пользование их владениями вступили новые люди, биографии и дела которых принадлежат уже большей частью современному нам веку. Дому № 25 в Гагаринском и на этот раз повезло, его историческая «кантилена» не оборвалась на полуфразе...

Декабрист Пётр Николаевич Свистунов

В.А. Фёдоров

Активный участник декабристского движения П.Н. Свистунов принадлежал к младшему поколению декабристов. Он родился 27 июля 1803 г. в Петербурге, в богатой аристократической и культурной семье. Его отец, Николай Петрович (1770-1815), был знатным вельможей, камергером императорского двора; мать, Мария Алексеевна (1778-1866, урожд. Ржевская), была дочерью известного одописца и сенатора А.А. Ржевского. Бабушка П.Н. Свистунова по матери, Глафира Ивановна Ржевская, была близка ко двору Екатерины II и Павла I; она оставила интересные мемуары о придворной жизни тех времён.

У Николая Петровича Свистунова было пятеро детей: помимо Петра самый младший в семье Алексей (1808-1872) - юнкер лейб-гвардии Конного полка, впоследствии крупный чиновник Министерства иностранных дел, действительный статский советник и камергер двора, три дочери - Александра, Глафира и Варвара. Старшая Александра вышла замуж за французского консула при русском дворе барона де Мальвирада и переселилась во Францию, средняя Глафира - за француза на русской службе - генерал-майора свиты е. и. в. графа де Бальмена, младшая Варвара - за графа де Жуаннис. У семьи Свистуновых было 5 тысяч душ мужского пола крепостных крестьян в разных губерниях и собственный каменный дом в Петербурге.

Отец будущего декабриста и его дед Пётр Семёнович, сенатор, александровский кавалер и мальтийский командор, член Главного правления училищ, были любимцами Павла I и отличались независимостью своих взглядов. Оба они отрицательно восприняли дворцовый переворот 11 марта 1801 г. «Н.П. Свистунов, - говорится в записках Г.И. Ржевской, - не мог примириться с воцарением Александра I, тотчас подал в отставку и лишь в 1812 г. по настоянию своего приятеля С.К. Вязмитинова (тогда министра полиции. - В.Ф.) поступил директором департамента в Министерство полиции».

Несомненно, атмосфера оппозиционности семьи Свистуновых к царствованию Александра I не могла не повлиять и на формирование настроений будущего декабриста. В семье было сильно' увлечение всем французским: все говорили и писали друг другу письма только по-французски (почти все сохранившиеся письма П.Н. Свистунова написаны по-французски), Пётр Николаевич изъяснялся по-французски «как природный француз» (впоследствии он самостоятельно изучил итальянский, немецкий и английский языки на уровне свободного чтения). В молодости П.Н. Свистунов страстно увлекался чтением французской литературы.

Мать декабриста после смерти мужа в 1815 г. была увлечена мистицизмом, слыла «богомолкой», что, однако, не мешало ей вести светский образ жизни  устраивать в своём петербургском доме «танцевальные вечера даже в посты». Под влиянием проживавших в Петербурге иезуитов она перешла в католичество, после 1825 г. переселилась во Францию и приняла монашество. Прожила она долгую жизнь: скончалась в 1866 г. в возрасте 88 лет и была похоронена в монастыре Сакре Кёр под Парижем.

Будущий декабрист получил хорошее для того времени образование. В восьмилетнем возрасте он был помещён в иезуитский пансион в Петербурге аббата Ш.-Д. Николя, а через четыре года переведён в пансион барона Шабо, где помимо богословия главными предметами, по свидетельству Ф.Ф. Вигеля, были «новейшая французская литература, танцы и фехтование». По окончании его Пётр Свистунов поступил в Пажеский корпус, в котором обучались дети преимущественно из аристократических семей. Здесь светское воспитание вытеснило у Петра Свистунова религиозное, так что, по свидетельству современников, «он перестал исполнять долг христианина, как только вышел из корпуса на свободу».

20 апреля 1823 г. Свистунов из камер-пажей был выпущен корнетом в лейб-гвардии Кавалергардский полк. Атмосфера в Кавалергардском полку весьма благоприятствовала формированию свободолюбивых воззрений Петра Свистунова. Не случайно среди офицеров-кавалергардов впоследствии оказалось немало членов тайного декабристского общества. Сам Свистунов, живой, общительный и любознательный по натуре, быстро сблизился с товарищами по полку, особенно с корнетом Вадковским, который уже к тому времени принадлежал к тайному обществу.

Вадковского принял в Южное общество приезжавший в начале 1823 г. в Петербург посланец П.И. Пестеля адъютант главнокомандующего 2-й армией П.Х. Витгенштейна князь А.П. Барятинский, который имел поручение от Пестеля создать в Петербурге ячейку Южного общества. Вадковский получил право принимать в тайное общество других членов и в конце 1823 г. принял Свистунова. «В зиму 1823-го я был принят в общество корнетом Вадковским», - показывал на первом же допросе Свистунов. По словам Свистунова, Вадковский сообщил ему и «намерение общества» - «истребовать от царя конституции», а «средство к сему было возмутить войска, к чему примером предлагали Гишпанию».

К вступлению в тайное общество и принятию его целей Свистунов был уже подготовлен как общением с товарищами по полку, особенно со своим близким другом Ф.Ф. Вадковским, оказавшим на него большое влияние, так и изучением работ передовых мыслителей века Просвещения. На вопрос Следственного комитета: «С которого времени и откуда заимствовали вы свободный образ мыслей?» - Свистунов дал такой ответ: «Я заимствовал свободный образ мыслей в конце 1823 года, в котором и вступил в службу, сперва от чтения книги Жан Жака Руссо (Le Contral Social), а после того от Вадковского и от общества, также от чтения Бентама, Сея и Бенжамена Констана. К укоренению сих мыслей способствовали разговоры с Матвеем Муравьёвым и Вадковским». Свистунов говорил также о своём интересе к французской словесности, политической экономии и философии.

У него была небольшая (250 томов), но хорошо подобранная библиотека, в которой среди прочих книг находились сочинения Вольтера. Он их давал читать своим товарищам. Надо думать, в библиотеке находились произведения указанных Свистуновым мыслителей. При отъезде 13 декабря 1825 г. в Москву (о чём будет сказано ниже) Свистунов передал свою библиотеку на хранение знакомому ему чиновнику Министерства иностранных дел Михаилу Устинову. Эта библиотека заинтересовала Следственный комитет, а также личность и самого Устинова, к которому на дом были посланы чиновники Комитета для рассмотрения и опечатания библиотеки. В ней не нашли ничего «крамольного». Следствие не смогло также установить причастность Устинова к тайному обществу.

После отъезда из Петербурга Барятинского Вадковский развернул активную работу по принятию новых членов. Как уже говорилось, первым им был принят Свистунов. Затем на квартире Свистунова были приняты Кавалергардского полка ротмистр И.Ю. Поливанов и корнет Н.Н. Депрерадович, артиллерийский поручик С.И. Кривцов. Был подготовлен к принятию в члены кавалергардский поручик И.А. Анненков, друг Свистунова, велась работа по вербовке новых членов в тайное общество среди других офицеров Кавалергардского полка. Находившийся в то время в Петербурге член Южного общества М.И. Муравьёв-Апостол исполнял обязанности комиссара Пестеля при Думе Северного общества. Он по поручению Пестеля должен был укрепить создавшуюся в Петербурге ячейку Южного общества.

Оформление её как филиала Южного общества произошло весной 1824 г., когда в Петербург для переговоров об объединении обоих обществ приехал Пестель. Он придавал созданию этого филиала большое значение в своих планах. На квартире Свистунова состоялось первое, «учредительное», собрание филиала, на которое явились Пестель и М.И. Муравьёв-Апостол. На собрании присутствовали кавалергарды Вадковский, Поливанов, Свистунов, Анненков и Депрерадович, которых Вадковский познакомил с Пестелем. Первым делом Пестель спросил собравшихся, согласны ли они участвовать в тайном обществе, поставившем себе целью революционное преобразование государства. Все выразили своё согласие. Затем Пестель выступил с часовой речью, в которой подробно говорил о своей политической программе, при этом доказывал преимущества республиканского правления, говорил о политическом опыте Северо-Американских Соединённых штатов.

Пользуясь экстрактом из «Русской правды», Пестель излагал план будущего государственного устройства России: об учреждении в первую очередь на переходный период временного правления («национальной директории»), рисовал картину будущих административных и политических убеждений, обосновывал свой план решения аграрно-крестьянского вопроса («разделение земель»). Особый акцент он делал на вопросах революционной тактики, подчёркивал, что новый порядок (республику) в России можно добыть лишь дорогой ценой: «Нужно быть готовыми, чтобы жертвовать своей кровью и не щадить и ту, которую повелено обществом будет проливать».

Он дал понять молодым членам тайного общества о необходимости ликвидации императорской фамилии («святейших особ августейшего дома не будет»). «После чего, - показывал Н.Н. Депрерадович, - взяв клятву, что мы будем с жаром содействовать». Увлечённые логикой Пестеля, молодые офицеры согласились с его доводами и выразили готовность на самые решительные действия. Сам Пестель писал впоследствии в своих показаниях: «Вадковский, Поливанов, Свистунов, Анненков (все четверо кавалергардские офицеры) и артиллерийский Кривцов ... находились в полном революционном и республиканском духе».

Пестелем было проведено ещё два собрания петербургского филиала Южного общества - одно на квартире Свистунова, другое у Вадковского. На собрании у Вадковского Пестель возвёл его и Свистунова в степень «бояр», имеющих право приёма в тайное общество новых членов, поручил им совместно с М.И. Муравьёвым-Апостолом руководить его петербургской ячейкой, но особенно «умножать число её членов».

Перед отъездом из Петербурга Пестель передал Муравьёву-Апостолу краткое и письменное изложение содержания «Русской правды» и поручил ему знакомить с её содержанием вновь принимаемых членов. Как видно из неопубликованных дополнительных показаний М.И. Муравьёва-Апостола, на квартире Свистунова он знакомил с этим документом вновь принимаемых членов. Пестель обещал Свистунову и Вадковскому впоследствии прислать и полный текст своего конституционного проекта. Как видно из показаний М.П. Бестужева-Рюмина, Пестель по возвращении в Тульчин «хвалил только вновь принятых членов Фёдора Вадковского и Свистунова и сказывал, что им поручил распространять общество в его смысле».

Благодаря энергии Вадковского и Свистунова численность петербургского филиала Южного общества быстро росла и достигла к концу 1825 г. 24 членов. Вадковским было принято 9, а Свистуновым - 7 человек (Н.А. Васильчиков, И.А. Анненков, Д.А. Арцыбашев, А.С. Горожанский, А.С. Гангеблов, А.А. Добринский, Н.П. Репин). Всем принимаемым в тайное общество Свистунов говорил, что «есть заговор, имеющий целью введение республиканского правления в России». Он рассказывал о существовании Южного общества, о его связях с Польским тайным обществом, о том, что подобные организации существуют во Франции, о необходимости «истребить всю императорскую фамилию».

В одном из своих показаний Свистунов признался, что принимаемые им в тайное общество офицеры «знали от него и разделяли с прочими членами преступные намерения Южного общества о введении в государстве республиканского правления с истреблением всех священных особ августейшей императорской фамилии». Революционный переворот Свистунов мыслил как военную революцию.

Характерно свидетельство А.С. Горожанского, возведённого Свистуновым и М.И. Муравьёвым-Апостолом в степень «мужа» и с поручением принимать новых членов в тайное общество: «Говорили мне как Свистунов, так и Муравьёв, что непременно надо только всё военных [принимать], чтобы войско было в руках общества. Впрочем, говорили, что об этом нам надо будет и когда действовать будет, в своё время дано знать».

Создание Барятинским и Пестелем управы Южного общества в Петербурге вызвало недовольство руководителей Северного общества, когда им стало известно об этом факте. В конце 1824 г. все члены этого филиала были «переприняты» Никитой Муравьёвым в Северное общество. Впрочем, как вспоминает Свистунов, изначально членам этого филиала предоставлялась свобода перехода в Северное общество: «Члены, уже принятые или принимаемые впоследствии нами, поступали естественно в круг Южной управы, хотя и предоставлялась им полная свобода перейти в Северный отдел. Для примера назову Н.П. Репина, который, будучи принят мною в Южный отдел и сблизившись потом с Рылеевым, пристал к Северному».

По определению Н.М. Дружинина, члены петербургской ячейки Южного общества, как «воинствующие республиканцы, готовые на самые решительные насильственные меры», «бредили проектами цареубийства и выражали стремление к немедленным действиям». В самом деле, в течение 1824 г. у них один за другим возникали три плана цареубийства. Свистунов, страстно сочувствуя идее «истребления тирана», охотно соглашался принять активное участие в их осуществлении. Первый план возник спонтанно у М.И. Муравьёва-Апостола под влиянием слухов об аресте его брата и разгроме Южного общества.

Как видно из материалов следственного дела М.И. Муравьёва-Апостола, тот «по полученному известию о приезде в Киев генерала Эртеля, полагая Южное общество захваченным, а брата своего Сергея Муравьёва, там находившегося, в опасности, предпринял намерение посягнуть на жизнь покойного государя императора». Он сообщил об этом находившемуся в Петербурге Пестелю, который одобрил план, а также Вадковскому и Свистунову с предложением ему «содействовать». И тот и другой выразили своё согласие. Но вскоре выяснилось, что эти слухи оказались ложными, и М.И. Муравьёв-Апостол сам отказался от своего намерения.

Но вслед за ним возник новый план покушения на императора, предложенный Вадковским. По показанию Свистунова, «в марте или в апреле месяце 1824 года» на квартире Вадковского рассуждали «о разных способах ввести республиканское правление», говорили, «что можно бы воспользоваться большим балом в Белом зале (Зимнего дворца. - В.Ф.) для истребления священных особ августейшей императорской фамилии и тут разгласить, что устанавливается республика».

Вадковский предлагал и такой вариант: воспользоваться тем, что «государь император так безопасно изволит прогуливаться по Каменному острову, что жизнь его ни минуты не обеспечена и что можно посягнуть на оную, не подвергая себя опасности быть открыту, посредством духового ружья». Вадковский сообщил этот план небольшому кружку - М.И. Муравьёву-Апостолу, Свистунову, Депрерадовичу и Кривцову, которые долго и оживлённо обсуждали его на своих собраниях. В конечном счёте всё ограничилось «разговорами» и разными предположениями, не имевшими никаких последствий. Но установленный следствием сам факт согласия Свистунова на цареубийство явился важным, отягчающим его вину обстоятельством.

Эти планы цареубийства неоднократно освещались и интерпретировались в исследовательской литературе. Н.М. Дружинин писал о плане Вадковского поразить царя в Белой зале Зимнего дворца: «Героический акт в ослепительной обстановке, в стенах дворца, на глазах потрясённой и обезоруженной аристократии казался чем-то средним между старым дворцовым переворотом и открытой военной революцией».

Дружинин интерпретировал это как выражение «дворянской идеи тираноубийства», имевшей место ещё в планах основателей аристократического Ордена Русских Рыцарей М.Ф. Орлова и М.А. Дмитриева-Мамонова, которую их последователи, кружок Вадковского и Свистунова, «освятили абстрактными догмами руссоизма (Свистунов был поклонником Жана Жака Руссо. - В.Ф.) и отвлечённым культом республики».

Н.С. Захаров полагает, что в контексте плана Пестеля «нанести решительный удар царской семье, захватить центральные правительственные учреждения, провозгласить республику и выдвинуть временное правительство» кавалергарды, члены тайного общества, смогли сыграть решающую роль. «Кавалергардский полк имел наиболее близкое касательство к царскому двору. Поэтому революционные элементы Кавалергардского полка могли легче привести в исполнение первую стадию тактического плана Южного общества - «заговор».

19 июля 1824 г. «по высочайшему приказу за неприличное поведение» Вадковский из корнетов Кавалергардского полка был переведён «с переименованием в прапорщики» в Нежинский конно-егерский полк, стоявший в Курске. «Неприличное поведение» Вадковского заключалось в сочинении «стихов против начальства и великого князя Михаила Павловича, разных насмешках против двора, каламбурах и преступных разговорах».

С удалением Вадковского руководство петербургским филиалом Южного общества сосредоточилось в руках Свистунова, а с отъездом в августе 1824 г. из Петербурга в своё имение М.И. Муравьёва-Апостола на Свистунова была возложена и роль «связного» между руководством Южного общества и его филиалом, о чём свидетельствует показание А.А. Бестужева: «Большею частию сношения (с Южным обществом. - В.Ф.) были через верных членов, которые по службе или в отпуск ездили. Но в случае надобности посылали и нарочно, как, напр[имер], Свистунова в Киев». Правда, каких-либо других данных, подтверждающих это показание А.А. Бестужева, не имеется.

Со 2 февраля по 22 марта 1825 г. Свистунов находился в отпуске, а в мае того же года он получает уже четырёхмесячный отпуск «для поездки на Кавказ с целью лечения». В своих показаниях Свистунов пишет, что перед отъездом «на Кавказские воды» Никита Муравьёв поручил передать ему своё письмо находившемуся в Москве И.И. Пущину. По возвращении с Кавказа Свистунов заехал к своему другу прапорщику лейб-гвардии Конного полка А.В. Малиновскому (он хотя и не был членом тайного общества, но знал о его существовании и разделял настроения его членов), который в свою очередь передал с ним письмо к Пущину.

На Кавказе Свистунов встречался с членом Южного общества А.В. Поджио, который, как и ранее (в 1824 г.) С.Г. Волконский, имел поручение от Пестеля разведать о предполагавшемся «Кавказском обществе». Посвящал ли Поджио Свистунова в свои планы, неизвестно, равно как остаётся спорным и вопрос о существовании «Кавказского общества», которое после проводившегося в декабре 1825 г. - марте 1826 г. специального расследования о нём было признано «мнимым», т. е. несуществовавшим.

По возвращении с Кавказа Свистунов заехал в Курск к Вадковскому, которому представил подробный отчёт о деятельности петербургской управы. На допросе в Следственном комитете Свистунов отрицал этот факт. Между тем о нём довольно подробно сообщал в конспиративном письме от 3 декабря 1825 г. Пестелю и потом в показаниях сам Вадковский. Вадковский в Курске имел неосторожность принять в тайное общество провокатора И.В. Шервуда, который летом 1825 г. подал донос о существовании антиправительственного заговора на юге.

Поскольку Шервуд кроме факта самого «заговора» и имени лишь одного участника его, Вадковского, иных сведений не имел, то получил повеление лично от самого Александра I провести дальнейшее «разведование» об этом деле. Шервуду, вернувшемуся в Курск, удалось войти в полное доверие к Вадковскому, который и поручил ему доставить означенное письмо Пестелю.

Так письмо попало в руки следствия. «... у меня побывал Свистунов, - писал в нём Вадковский. - Против моего ожидания мы делаем там (в Петербурге. - В.Ф.) весьма значительные успехи. Полк, в котором я служил и в котором нас было, как вы помните, только четверо, обладает теперь уже 10 членами. Так же хорошо идёт дело и в других полках. В Измайловском, например, по заявлению Свистунова, он надеется в скором времени принять 5 или 6». Далее Вадковский писал Пестелю, что просил Свистунова похлопотать о своём «восстановлении» на службе в Кавалергардском полку и о возвращении в Петербург, чтобы оживить «своим присутствием» деятельность тайного общества в Петербурге, который «является для нас чрезвычайно важным пунктом».

Надвигались декабрьские события 1825 г. 27 ноября в Петербург пришло известие о кончине в Таганроге Александра I. В тот день к А.М. Муравьёву прибыли Свистунов и Горожанский, чтобы сообщить ему о кончине императора и обсудить дальнейшие действия. Обсудить не удалось, ибо у Муравьёва находилось «постороннее лицо». Договорились вскоре собраться у Свистунова. Здесь Свистунов и Горожанский договорились с А. Муравьёвым, чтобы через его посредничество выяснить позицию руководство Северного общества. С этой миссией к Рылееву и Оболенскому и направился Муравьёв. Оболенский ответил, что «если будут присягать цесаревичу, то присягнуть, в противном случае сопротивляться».

В те дни у Оболенского, Трубецкого и других руководителей Северного общества были колебания: либо поднять полки в день присяги Константину Павловичу, либо присягнуть ему и ждать более удобного времени для выступления. Между тем в Петербурге стали распространяться упорные слухи о том, что Константин отказывается от престола. У руководства Северного общества вновь появилась надежда на «немедленное выступление». Начались «решительные и каждодневные совещания» у Рылеева, Оболенского, а также и на квартире Свистунова.

Руководство Северного общества приняло решение о военном выступлении в Петербурге под предлогом верности присяги Константину. Свистунову было предложено отправиться в Киев и сообщить С.И. Муравьёву-Апостолу о готовившемся в Петербурге выступлении, о чём писал в своих показаниях на следствии А.М. Муравьёв: «Князь Оболенский мне сказывал, что общество намерено [было] отправить корнета Свистунова в Киев, чтобы там сказать полковнику Муравьёву-Апостолу, когда начнётся возмущение в Северном обществе». Но Свистунов отказался от этого поручения.

В те дни произошёл перелом в настроении и во взглядах Свистунова. Он заражается скептицизмом. Его революционность идёт на убыль. Его уже терзают сомнения в правильности выбранного тайным обществом средств насильственных действий, и он начинает открыто выражать свои сомнения в целесообразности восстания. Когда на совещаниях Северного общества обсуждался план военного восстания, Свистунов отнёсся к нему иронически и «смеялся над ним».

11 декабря он встретился с Трубецким и Оболенским и пытался убедить их в нецелесообразности готовившегося восстания. «...находясь у него (Трубецкого. - В.Ф.) дня за три до 14 декабря, - писал впоследствии Свистунов, - я в качестве представителя петербургских членов Южного общества откровенно высказывался при нём и при Оболенском против готовящегося восстания в надежде отклонить от предприятия, предвещавшего лишь гибель».

Это подтверждает и Трубецкой в своих показаниях: «...я с ним (Свистуновым. - В.Ф.) довольно долго о сём говорил, и должен отдать ему справедливость, что он старался доказать, что успеха не может быть в таком предприятии». Этот перелом в настроении и поведении Свистунова отмечает и его друг А.М. Муравьёв, который после показывал на следствии: «...хотя он (Свистунов. - В.Ф.) и был ревностный наш член, но под конец совсем охладел».

Скептическое настроение Свистунова стало передаваться и другим членам его управы, которые потом под разными предлогами уклонились от участия в восстании 14 декабря: некоторые перед восстанием выехали из Петербурга, остальные находились в полку, который потом был выведен Николаем I на Сенатскую площадь и поставлен перед восставшими полками. Таким образом, надежда декабристов на Кавалергардский полк, в котором находилось немало членов тайного общества, в день 14 декабря не оправдалась.

Как впоследствии вспоминал сам Свистунов, «никто из нас не участвовал в деле 14 декабря, потому что мы оспаривали своевременность восстания». Как видно из этих слов Свистунова, он и его товарищи по управе выступали против восстания в данный момент ввиду его «несвоевременности», т. е. неподготовленности, заранее предвидя его неудачу.

Свистунов объяснял после на следствии, что в то время он, желая уклониться от участия в планируемом тайным обществом выступлении в Петербурге, решил уехать в Москву, используя запланированную служебную командировку «за ремонтом лошадей» для своего полка, не внимая уговорам некоторых своих товарищей остаться, дабы «если что приключиться» (речь шла о предполагаемом восстании), то он «должен в том тоже участвовать».

Свистунов показывал, что он предполагал выехать из Петербурга в Москву вместе с корнетом Кавалергардского полка князем Н.А. Васильчиковым (членом петербургской ячейки Южного общества), который «взялся пособлять ему в покупке ремонтных лошадей». Предполагалось, что Свистунов в Москве остановится у Васильчикова, в намерении у него «прожить целый год».

Утром 13 декабря стало известно, что из Петербурга в Тульчин к месту службы должен выехать младший брат М.И. и С.И. Муравьёвых-Апостолов Ипполит. Свистунов и Ипполит договорились ехать вместе. Ипполиту было поручено от Трубецкого передать руководству Южного общества письмо, в котором говорилось о предстоящем восстании в Петербурге и необходимости поддержки его на юге. Аналогичное поручение было дано и Свистунову, который должен был известить московских декабристов о намерении «северян».

На совещании руководства Северного общества на квартире Рылеева 12 декабря (когда ещё никто не знал, в какой день состоится «переприсяга» Николаю Павловичу) было принято решение срочно вызвать из Москвы М.Ф. Орлова. Имея генеральский чин, он должен был явиться наиболее авторитетным руководителем военного выступления. Поездка в Москву Свистунова являлась наиболее удобной «оказией» для передачи этого вызова Орлову.

Утром 13 декабря Трубецкой встретился со Свистуновым и передал ему письма для вручения Орлову и С.М. Семёнову, а также дал ему ряд устных «наставлений». Свистунов не уклонился от возложенной на него руководством Северного общества миссии. Орлов уведомлялся о намерениях Северного общества и необходимости срочно прибыть в Петербург.

По отъезде его из Москвы Семёнов должен был возглавить действия московской управы тайного общества. Трубецкой в своих показаниях свидетельствует, что помимо передачи писем Орлову и Семёнову Свистунову давались от него следующие устные наставления: «Если генерал-майор Орлов будет его расспрашивать о том, что здесь делается, то он сказал бы ему, что ожидают отречения государя цесаревича, и если оное будет, то не мудрено, что в полках гвардейских не пройдёт всё тихо», а Семёнову «описать о всём здесь случившемся, о намерении, взятом действовать, буде войска подадут на сие средства».

Свистунов и Ипполит Муравьёв-Апостол выехали из Петербурга в 6 часов вечера 13 декабря. Перед самым их отъездом Рылеев встретился со Свистуновым и сообщил ему принятый план выступления, о котором просил рассказать в Москве. Вероятно, он мог дать Свистунову ещё какие-то другие инструкции.

Свистунов в своих показаниях довольно подробно рассказал о своей поездке. Выехал он с Ипполитом Муравьёвым-Апостолом «13-го числа в 6-м часу пополудни» (Васильчиков уехал в Москву раньше их), «прибыли в Москву 17-го числа в 10-м часу вечера, ночевали в гостинице у Копа». На другой день утром явились к московскому коменданту сообщить о своём прибытии. В той же гостинице, где Свистунов остановился, находился его товарищ по Пажескому корпусу подпоручик л.-гв. Конной артиллерии князь А.И. Гагарин (после он будет привлечён к следствию по подозрению в причастности к тайному обществу, но освобождён за недостатком улик). Он повёз Свистунова по знакомым ему московским адресам.

Возвратившись вечером в гостиницу, узнал от Ипполита Муравьёва-Апостола о поступивших в Москву сведениях о том, «что в С.-Петербурге было возмущение» (об этом Ипполиту сообщил свитский офицер Пушкин, у которого Ипполит был вечером 18 декабря). «19-го числа поутру, опасаясь, чтобы данное письмо от Трубецкого не было найдено у нас, он (т. е. Ипполит. - В.Ф.) решился его распечатать, сжечь и содержание открыть генералу Орлову на словах и съездил к нему [в] то же утро. Я поехал повидаться с князем Голицыным, поручиком Кавалергардского полка, и видел у него брата его».

От него Свистунов съездил к своему дяде Константину Ржевскому, а затем заехал к Устинову, брату Михаила Устинова (приятеля Свистунова, чиновника Министерства иностранных дел), и передал ему письмо от его брата. Вечером 19 декабря Свистунов отправился к корнету Васильчикову, который только что возвратился из своей подмосковной деревни. Там он встретил Ипполита Муравьёва-Апостола. «Так как я согласился с ним (Васильчиковым. - В.Ф.) у него в доме жить, то он предложил нам ночевать у него».

Таким образом, Свистунов не выполнил поручения Трубецкого и Рылеева. Михаил Орлов узнал о событиях в Петербурге от посетивших его 17 декабря П.А. Муханова и И.Д. Якушкина, которые изложили ему свои планы действий в Москве, но отказался от участия в этих планах. Но продолжим рассказ Свистунова.

«20-го числа, получивши приказание явиться к московскому военному генерал-губернатору (кн. Д.В. Голицыну. - В.Ф.), мы поутру являлись к нему. От него поехали в гостиницу, где, расплатившись с хозяином, отправили свои вещи в дом к Васильчикову и у него обедали, и провели целый день. Вечером поехали все к госпоже Поль, француженке, и к другой особе женского пола, о которых упоминаю только для того, чтобы не упустить ни одной подробности. Возвратившись домой, приехал ночью моск[овский] обер-полицмейстер, который повёз меня к военному генерал-губернатору, а оттуда был отправлен с С.-Петербург».

Николай I узнал о принадлежности Свистунова к тайному обществу уже утром 12 декабря, когда получил из Таганрога от начальника Главного штаба И.И. Дибича донесение о раскрытом заговоре. «Из петербургских заговорщиков, - писал потом в воспоминаниях Николай, - по справке никого не оказалось налицо: все были в отпуску, а именно - Свистунов, Захар Чернышёв и Никита Муравьёв, что более ещё утверждало справедливость подозрений, что они были в отсутствии для съезда». Николай, по-видимому, разгадал цель поездки Свистунова в Москву (о самой поездке Свистунова его полковое начальство, несомненно, донесло Николаю).

Генерал-адъютант граф Е.Ф. Комаровский, посланный в тот же день, 13 декабря (когда отправился Свистунов из Петербурга), в Москву для приведения к присяге её населения Николаю, вспоминал впоследствии, как на одной из станций перед Вышним Волочком он встретил «человека в форменной шинели». Это был Свистунов, который рекомендовался ему, что «едет за ремонтом». «Мне сказывал после генерал-адъютант князь Трубецкой (Василий Сергеевич. - В.Ф.), - указывает в примечании Комаровский, - что выезд Свистунова из Петербурга очень беспокоил государя, и когда его величество узнал от одного приезжего, что я Свистунова объехал до Москвы, что сие его величеству было очень приятно».

17 декабря 1825 г. Следственный комитет, рассмотрев переданное ему Николаем I донесение Дибича с приложенным к нему списком участников заговора, среди которых значился и Свистунов, постановил: «взять и привезть сюда кавалергардского корнета Свистунова». На следующий день в Москву за Свистуновым был послан офицер его полка с фельдъегерем. В тот же день на петербургской квартире Свистунова полиция произвела тщательный обыск, но он не дал никаких результатов.

Полицмейстер А.С. Шульгин доносил председателю Следственного комитета А.И. Татищеву 19 декабря: «В квартире г. Свистунова никаких бумаг не нашли; люди Свистунова объявили, что г-н их, все бумаги собрав, положил в чемодан и 13 числа вечером уехал в Москву, взяв с собою». С посланным офицером в Москву А.И. Татищев отправил генерал-губернатору Д.В. Голицыну предписание: «По дошедшим сведениям, кавалергардский офицер Свистунов, выехавший из С.-Петербурга 13 числа сего декабря, отправился в Москву.

Вследствие высочайшего повеления государя императора прошу покорнейше, ваше сиятельство, отыскать того Свистунова в Москве, взять его под арест со всеми при нём бумагами и немедленно прислать сюда прямо к его императорскому величеству за самым благонадёжным присмотром». Распоряжение императора и председателя Следственного комитета было быстро выполнено. В ночь с 20 на 21 декабря Свистунов был взят на квартире Васильчикова со всеми «найденными при нём бумагами» и уже 23 декабря доставлен в Петербург.

В тот же день он был допрошен В.В. Левашовым в присутствии Николая I. На этом допросе он дал клятву императору «открыть всё, что знаю, и назвать всех, о ком слышал». Он рассказал о приёме его в тайное общество Вадковским, о «намерении общества - истребовать конституцию», для чего «возмутить войска по примеру Гишпании». Здесь же он назвал 37 членов тайного общества, однако почти всех уже известных следствию. При этом он умолчал о своей руководящей роли в петербургском филиале Южного общества, о приёме им новых членов, о своих республиканских взглядах и о согласии на цареубийство.

На следующий день, 24 декабря, Свистунов отправил покаянное письмо Левашову; в письме он назвал ещё 7 участников тайного общества, молил «о прощении и милосердии», объяснял своё вступление в тайное общество молодостью и неопытностью («я молод, меня увлекли за собой, ввели в заблуждение»), выражал свою готовность к откровенным показаниям («если в будущем я узнаю что-нибудь, что было тайной для меня, уверяю, я буду первым, кто сообщит об этом»), и всё же никаких существенных данных он не сообщил.

Николай I и Левашов были убеждены в большей осведомлённости Свистунова в делах тайного общества и в активном его участии в нём. Любопытна помета Николая карандашом на этом письме Свистунова: «Этот молодой человек, кажется, посвящён в тайны общества. Ему можно задать вопросы, в которых потребовать от него сведений о всех членах, вызывающих у нас подозрения ... здесь действовать без промедления».

29 декабря Свистунов был приведён на заседание Следственного комитета и «при священническом увещании» был подвергнут обстоятельному допросу. На этом допросе с предъявлением ему улик из показаний его товарищей его вынудили рассказать об образовании петербургского филиала Южного общества, его совещаниях, о своей поездке в Москву накануне восстания с письмами Трубецкого к Орлову и Семёнову, о приёме им других членов в тайное общество. 9 января 1826 г. его подвергли новому допросу, на котором он дал подробные сведения о своей поездке в Москву с поручением Трубецкого.

31 марта Следственный комитет, опираясь на показания Пестеля и Вадковского, потребовал от Свистунова признания в том, что он разделял их республиканские взгляды и соглашался с планом цареубийства. Свистунов сознался, что весной 1824 г. на квартире Вадковского слышал от Пестеля о необходимости введения в России республиканского правления, но тот «не говорил об императорской фамилии».

Далее в течение трёх недель Свистунов не привлекался к допросу. 22 апреля Следственный комитет, вызвав на допрос Свистунова и ссылаясь на показания М.И. Муравьёва-Апостола, потребовал от него признания в соучастии в намерениях подготовки покушения на императора весной 1824 г. Свистунов вынужден был подтвердить показание М.И. Муравьёва-Апостола, однако пытался внушить следствию, что «всё это были одни резкие слова, а не заговор».

Апрель 1826 г. в ходе расследования заговора декабристов был наиболее трагичным для подследственных. Следствие упорно добивалось от них признаний в их причастности к «умыслу цареубийства». Путём психологического нажима, угроз, «увещаний», обещаний «облегчения участи», многозначительных перекрестных допросов и очных ставок следствию удалось у многих вырвать таковые признания.

Не мог устоять от таких приёмов следствия и Свистунов. Он признался не только в республиканских взглядах, которые тогда разделял, но и в том, что поддерживал и идею цареубийства, соглашался «содействовать» в этом деле, а также в том, что настаивал на необходимости введения в России республиканского правления и «истребления императорской фамилии».

На допросе в Комитете 25 апреля (это был последний допрос Свистунова) от него потребовали дать «чистосердечное показание» о том, «когда, где и кому именно» из принимаемых им в тайное общество офицеров сообщил он «цель введения республиканского правления в России» и «революционный способ достижения её - истребление всей императорской фамилии».

Свистунов показал, что открыл таковую цель и «способ её достижения» Горожанскому, Васильчикову, Добринскому, Репину, Арцыбашеву и Гангеблову. В заключение он сказал: «Я не надеюсь и не осмеливаюсь ничем оправдывать себя, ибо одними дерзкими словами в полной мере виноват. Но кто читал в человеческом сердце, тот знает, что столь же велико расстояние между словами и намерением, сколько велико между намерением и исполнением».

Показание Свистунова 25 апреля 1826 г. послужило дополнительным обвинением названных выше декабристов в самом опасном для них «преступлении» - в том, что они знали и разделяли республиканские цели Южного общества и были причастны к «умыслу на цареубийство». Первоначально они пытались опровергнуть этот факт. Тогда было решено дать им очные ставки со Свистуновым, но, не доводя до них, они подтвердили его показания.

В числе 121 наиболее активных деятелей тайных обществ Свистунов был предан Верховному уголовному суду. В то время как шло заочное судебное разбирательство, Свистунов, находясь в состоянии глубокой душевной депрессии, дважды покушался на самоубийство.

16 июня, как доносил комендант Петропавловской крепости, во время одиночной прогулки под присмотром плац-адъютанта вдоль стены Трубецкого бастиона «Свистунов, подходя к тому бастиону, побежал в реку», но сопровождавшие его плац-адъютант с солдатом «смогли его догнать и отвести в каземат». В тот же день Свистунов пытался покончить с собой, проглотив «обломок стекла».

О покушении Свистунова на самоубийство вскоре узнали его товарищи по каземату. А.С. Гангеблов вспоминает, что им сообщил об этом посещавший их фельдшер. По словам фельдшера, Свистунов «разбил в куски стеклянный шкалик (лампадку. - В.Ф.) своего каземата и эти куски проглотил; доктор Элькан его вылечил самыми героическими средствами».

Узнали заключённые в крепости декабристы и о первом покушении Свистунова на самоубийство. Гангеблов далее вспоминает, что им было сообщено о том, «когда плац-адъютант водил его (Свистунова. - В.Ф.) во время прогулки между крепостным валом и берегом Невы, он бросился в воду; его вожатый кинулся за ним и успел его спасти».

Верховным уголовным судом Свистунов был отнесён ко II разряду обвиняемых. Суд квалифицировал его вину так: «Участвовал в умысле цареубийства и истреблении императорской фамилии согласием, а в умысле бунта принятием в общество товарищей». Свистунов был приговорён к «политической смерти», что означало «положить голову на плаху», а после «сослать вечно в каторжную работу». По конфирмации Николая I 10 июля 1826 г. срок каторги ему был определён в 20 лет, с последующим пожизненным поселением в Сибири. Коронационным манифестом от 22 августа 1826 г. каторга для Свистунова сокращалась до 15 лет.

Из Петропавловской крепости на каторгу Свистунов был отправлен 18 января 1827 г. в партии с Д.И. Завалишиным и братьями А.А. и Н.А. Крюковыми. Они были доставлены 3 марта 1827 г. в Нерчинский горный округ, где находилась основная масса отбывавших каторгу декабристов. Свистунов с товарищами был помещён в Читинском остроге, куда затем для лучшего надзора перевели и остальных декабристов. Как вспоминала М.Н. Волконская, всех их поместили «в тёмной, с окнами под потолком, как в конюшне», тюрьме, но «летом заключённые проводили время на воздухе; каждый из них имел на большом дворе клочок земли, который и обрабатывал».

После Благодатского, Зерентуйского и других рудников, где «в каторжных норах» закованные в цепи выполняли свои «уроки» (нормы работ) декабристы, каторжные работы в Чите были сравнительно лёгкими. Назначенный смотреть за ними комендант генерал-майор С.Р. Лепарский с целью «занять» работой декабристов заставлял их засыпать овраги и ямы, мести улицы в городе.

Свистунов, как талантливый музыкант (он играл на виолончели и фортепьяно), большой знаток и страстный любитель музыки, организовывал музыкальные вечера и концерты, руководил созданным им хором певчих. Хор составляли братья Крюковы, Д.А. Щепин-Ростовский и А.И. Тютчев. Этот хор пел в церкви и в большие праздники.

«Церковное пение ... пели они необыкновенно хорошо», - вспоминает А.Е. Розен. Свистунов (виолончель), Вадковский (скрипка), Н.А. Крюков (флейта) и А.П. Юшневский (фортепьяно) «составляли отличный квартет».

О музыкальных вечерах, которые устраивал Свистунов, вспоминает и А.П. Беляев: «С Читы ещё устроились различные хоры как духовных песнопений, так и разных романсов... Музыка вообще, особенно квартетная, где игрались пьесы лучших, знаменитейших композиторов, доставляла истинное наслаждение, и казематная наша жизнь много просветлела».

В августе 1830 г. декабристы были переведены в специально отстроенную для них тюрьму при Петровском чугунолитейном заводе в Забайкалье. Тюрьма представляла собой одноэтажное деревянное здание в виде буквы П. Она состояла из 64 одиночных камер: по 5 камер в каждом из 12 отделений и 4 угловых. Отделение в угловые камеры на ночь закрывались двойными дверями с большими замками.

Размер камеры - 7,5 аршина в длину, 5 в ширину и 4,5 в высоту; над дверями камер во внутренний коридор были прорублены «чуть у потолка» маленькие окошечки, заделанные решётками; в 1830 г. после многих ходатайств родственников декабристов были прорублены вверху камер и внешние окна. М.А. Бестужев называл Петровскую тюрьму «конюшней», а камеры «стойлами».

Отбывавшим каторгу декабристам категорически запрещалось вести переписку. В соответствии с повелением императора иркутский губернатор И.Б. Цейдлер предписывал: «Воспретить им (отбывавшим каторгу. - В.Ф.) всякое стороннее сношение, скрытую с кем бы то ни было переписку». Но это предписание нарушалось.

Сохранились два письма Свистунова, посланные в 1831-1832 гг. тайно брату Алексею, в которых он подробно описывает условия пребывания декабристов в тюрьме Петровского завода и свои настроения. Связь с внешним миром поддерживали и жёны декабристов. До нас дошло несколько писем Е.И. Трубецкой к старшей сестре Свистунова Александре де Мальвирад, в которых она (несомненно, под диктовку Свистунова) описывала его жизнь в Петровском заводе.

Арест, долгое следствие, суд и ссылка на каторгу явились для Свистунова серьёзным нравственным потрясением. «Не знаю, - писал он брату, - то ли с возрастом или в зависимости от состояния ума и характера, может быть, в конце концов и можно будет привыкнуть к тому положению, в котором я нахожусь в Сибири уже в течение 5 лет. Но что касается меня, то, признаюсь, оно гнетёт меня так же, как и в день моего заключения в тюрьме. Я не говорю о своих нравственных терзаниях, которые переживал в крепости и особенно во время суда». Когда им овладевали «мрачные мысли», так, что он был не в силах «открыть даже книги», то он прибегал к своему «доброму другу виолончели», делал с нею «несколько кругов по камере», и это его как-то рассеивало.

Для взаимного вспомоществования в тюрьме среди декабристов образовалась артель. Они договорились вкладывать в общую кассу соответственно присылаемым их родственниками деньгам определённые суммы. Не получающие ничего от родных тоже включались в артель. В члены правления артели был избран Свистунов, о чём он с гордостью писал своему брату Алексею. Свистунов исполнял в правлении обязанности кассира.

*  *  *

Поражение декабристов, затем тюрьма, суд, каторга произвели нравственный надлом у многих декабристов. Многие из них обратились к религии. Религиозные настроения охватили и Свистунова. В своих письмах к родным он много рассуждает о Боге и религии, о нравственных принципах верующего человека.

В «самые тяжёлые минуты» вера в Бога является для него «единственным утешением». Он воспринимает своё положение как наказание от Бога и как фактор, способствующий его нравственному очищению и приближению к Богу. «Я благословляю Его, что Он меня покарал, чтобы сделать меня лучше, чем я был, а также и свою тюрьму, и свою ссылку, и все разрушенные надежды на будущее», - пишет он из Каменки сестре Александре 24 августа 1836 г.

«Религия учит нас принимать страдание как испытание, ниспосланное нам Богом, и переносить его не жалуясь; иногда и мне случается об этом забывать, в чём я, однако, после никогда не забываю раскаяться, чтобы потом вернуться к этому вновь, несчастный грешник, каков я есть!» (ей же 14 июня 1840 г.).

Он упрекает себя в том, что «некогда роптал, вместо того, чтобы переносить страдание с радостью», но когда он осознал это, то стал чувствовать душевно спокойным. Настоящий христианин, рассуждает Свистунов, должен во всём полагаться на Бога, подчинить себя его воле и переносить все посылаемые им невзгоды с терпением и смирением.

Интересны рассуждения Свистунова о душе, свободе воли и поступков. «Господь обращается к душе. Она - средоточие воли, которую праведник приносит в жертву Богу. В ней родится и растёт вера, надежда на милосердие. В душе вся наша внутренняя жизнь. Мы не слишком много живём желаниями плоти и рассудка и слишком мало стремлениями души...

Если бы мы были твёрдо убеждены, что всё, что Бог ни делает, он делает нам во благо, мы бы благодарили его по любому случаю. Поэтому за всё, что с нами происходит, будем молить его поддержать в нас веру... Когда твёрдо веришь, что ничто не совершается иначе, как согласно Его святой воле, как можно желать чего-то иного?

Мы по-своему понимаем счастье, наши предвидения никуда не годятся. Только одному Богу известно, что нам надобно. Только Он желает нам добра и располагает всем для нашего счастья. А наш долг сводится к тому, чтобы слепо доверять тому, кто нас ведёт. И если мы сопротивляемся этому, и когда Он предоставляет нас самим себе и власти наших страстей, тогда мы действительно становимся несчастными».

Свистунов выступает за объединение всех христианских церквей, ибо Бог един, а это как раз и должно объединять всех верующих в него людей. «Ереси порождены гордостью, разделение церквей происходит от недостатка смирения и милосердия. Возвратимся к этому закону любви, который дал нам Господь, и всё это (ереси и «разделения». - В.Ф.) исчезнет...

История учит нас, что раскол (католической и православной церквей. - В.Ф.) имел место из-за интересов чисто мирских. Это - вина епископов, которые как с одной, так и с другой стороны вдохновлялись в своём поведении совершенно другим духом, а не евангельским». И всё же, продолжает Свистунов, в составе этих двух церквей «всегда находились люди, выдающиеся по своему благочестию, более просвещённое чувство которых осталось не замутнённым человеческими страстями».

Почему бы им не пожелать воспринять соперничество как временное, преходящее, которое «утихает с течением веков и которое (надеется Свистунов. - В.Ф.) совершенно исчезнет, как только христианским милосердием проникнутся сердца людей и все учреждённые им институты?» Свистунов призывает быть терпимыми к другим христианским конфессиям. «Я считаю, - пишет он, - что надо быть верным своей церкви, своему исповеданию, но не выносить приговор и не осуждать другие».

В начале 1850-х гг. возник спор между католиками и православными о «палестинских святынях», который послужил поводом к возникновению нового восточного кризиса во внешней политике европейских держав и в конечном счёте привёл к Крымской войне. Свистунов по русским и иностранным газетам внимательно следит за развитием кризиса, надеется, что удастся избежать военного конфликта. Но вот в 1853 г. война разразилась. Известие об объявлении Турцией войны России всколыхнуло патриотические чувства Свистунова. В письмах к родным и друзьям он много говорит о своём патриотическом настроении, о надежде на победу русского оружия и освобождение «братьев-христиан».

Он даже был бы готов, несмотря на свой возраст, поступить в действующую армию: «Речь идёт о чести родины и об освобождении наших единоверцев». Он с негодованием пишет о неблаговидной роли Англии и Франции, ввязавшихся в этот конфликт и выступивших на стороне Турции против России ради своих корыстных интересов, возмущён лживыми измышлениями на этот счёт французской и английской прессы, с удовлетворением воспринял весть о буре на Чёрном море в ноябре 1854 г., которая разбила о крымские скалы ряд первоклассных английских кораблей; «если бы небо благоволило нам послать ещё одну сильную бурю, как это было 14 ноября, или крепкий мороз, то нам понадобилось бы меньше народа, чтобы изгнать врага».

Однако война складывалась для России неудачно. Свистунов с тревогой следит за ходом военных действий в Крыму, за поражениями сухопутной армии, осадой Севастополя. Он уже ждёт скорейшего заключения мира. «Я хочу всем сердцем, чтобы мир был заключен до штурма Севастополя, который, каков бы ни был его исход, будет безрезультатной бойней», - пишет он Глафире 22 марта 1855 г.

В следующем к ней письме, от 20 апреля, он опять говорит о необходимости мира. Его томит неизвестность, удастся ли в ближайшем будущем заключить мир: «Сейчас все стремятся к миру, но только одному Богу известно, когда он будет заключен». «Пора бы и миру», - пишет он 30 апреля Е.И. Якушкину (сыну декабриста). В то же время пишет Александре о своей большой уверенности, что «мир будет заключен в ближайшее время, ... все от него выиграют».

Весть о падении Севастополя 28 августа 1855 г. Свистунов воспринял с чувством «большого огорчения» и даже «гнева». Известие о заключении 30 марта 1856 г. мира, положившего конец тяжёлой и неудачной для России войны, он встретил с удовлетворением и надеждой. «Вот наконец-то мир вместо войны, мир, на который никто не мог надеяться», - пишет он 25 июня 1856 г. сестре Александре.

Между тем тобольская колония декабристов постепенно сокращалась. Одни были переведены на новые места службы, другие нашли своё упокоение на кладбище Тобольска, а некоторым удалось по ходатайству их родственников получить разрешение ещё до истечения срока ссылки вернуться на родину. Весной 1853 г. из Тобольска выехали Фонвизины.

Благодаря хлопотам родственников было получено разрешение возвратиться на родину с семьёй А.М. Муравьёву. Оно пришло в Тобольск в день смерти Муравьёва. 24 ноября 1853 г. Свистунов писал о потере друга: «Муравьёв умер 24-го прошлого месяца после трёхмесячной болезни. Ты знаешь, что мы были с ним знакомы с юных лет. Его смерть меня глубоко опечалила, так как я был связан с ним более чем тридцатилетней дружбой, а это много значит.

Он оставил четырёх детей (старшему из них 12 лет), которых он страстно любил (как и я своих), и именно из-за этого он испытывал особые страдания, уходя из жизни. Он оставил им порядочное состояние, которое передала ему его мать... Несколько часов спустя после его смерти из Москвы прибыл нарочный с известием, что е. и. в. император по просьбе его матери (Е.Ф. Муравьёвой. - В.Ф.) дал согласие на возвращение его в Россию».

Хлопотал о возвращении Свистунова из ссылки его брат Алексей. 21 ноября 1853 г. он подал прошение шефу жандармов А.Ф. Орлову: «Старший брат мой Пётр Свистунов, служивший корнетом в Кавалергардском е. и. в. полку, двадцати двух лет от роду сделался жертвою пагубных влияний и принял участие в заговоре 14 декабря 1825 года.

Столь великое преступление не позволило доныне ни престарелой 76-летней родительницы нашей и никому из нашего семейства помышлять о пощаде преступника, но после двадцативосьмилетнего искреннего раскаяния человека, которого преступление по юности лет в то время не может быть приписано собственному влечению, а единственно злоумышленному влиянию, я решился умолять ваше сиятельство повергнуть к стопам великодушного нашего монарха всеподданнейшую просьбу целого семейства о помиловании несчастного, достигшего ныне 50 лет и состарившегося прежде времени от горя и сурового климата Сибири, и о возвращении его в Россию».

В прошении Алексей Свистунов от имени всей семьи обещал материально обеспечить брата, выделив ему часть из их семейного имения. Он писал в заключение своего прошения: «Ежели милосердный государь наш удостоит принять всеподданнейшую просьбу нашу, то вместе с сим не благоугодно ли будет е. и. в.-ву дозволить мне обеспечить состояние брата и его семейства отделением от родового имения нашей вотчины, состоящей Калужской губернии в Лихвинском и Козельском уездах, 733 души». Прошение было оставлено без последствий.

В своих письмах к родным Свистунов жалуется на то, что с потерей близких его друзей жизнь в Тобольске стала для него «грустной и унылой». «Нет больше ни музыки, ни собраний, ничего, кроме вечеров, где регулярно собираются семь раз в неделю приверженцы и завсегдатаи игорных столов. Эти собрания, куда не ступает моя нога, для меня как бы не существуют.... За исключением времени, которое отнимает служба, я целиком занят домашней жизнью», - сообщает он Глафире.

Со вступлением на престол Александра II у декабристов возродилась надежда на скорое возвращение в Россию. Однако в изданном 27 марта 1855 г. манифесте не было ни слова об амнистии. «Мне кажется, что покойник (Николай I. - В.Ф.) настроил наследника на свой лад», - с горечью пишет Свистунов И.И. Пущину.

В связи с объявлением в апреле 1856 г. о предстоящей в августе коронации императора вновь поползли слухи об амнистии. В одном из писем Глафире Свистунов пишет, что уже не надеется вернуться в Россию. Он принимает решение продать дом в Тобольске со всей его обстановкой, переехать в Ялуторовск к проживавшим там друзьям и заняться воспитанием детей. «Если Богу будет угодно, чтобы мы покинули Сибирь, то мы выберем себе Нижний, чтобы жить недалеко от вас, - писал он 26 августа 1856 г. Н.Д. Фонвизиной. - Тобольск день ото дня становится всё более унылым. Мы потеряли здесь друзей, которых имели, и я не вижу никого, кто мог бы восполнить эту потерю и меня утешить».

26 августа 1856 г., в день коронации Александра II, был издан манифест, в 15-м пункте которого объявлялось об амнистии «обвинённым в политических преступлениях», и первыми в списке амнистированных значились 48 оставшихся в живых и находившихся в ссылке декабристов. Однако амнистия была неполной: возвращавшимся из ссылки было запрещено проживание в Москве и Петербурге, за ними устанавливался полицейский надзор.

8 декабря 1856 г. Свистунов с семьёй выехал из Тобольска, через три недели он был уже в Нижнем Новгороде. Ехал он вместе с семьёй М.И. Муравьёва-Апостола, который направлялся в Тверь. В Нижнем Новгороде Свистунов был принят гражданским губернатором А.Н. Муравьёвым, старым членом тайных декабристских обществ, одним из основателей Союза спасения. Свистунову был оказан радушный приём. «Ал. Н. Муравьёв, которого я прежде знал, обходился со мной как со старым знакомым. Он очень, очень мне по сердцу; простая и юная душа», - писал Свистунов о встрече с ним Н.Д. Фонвизиной. В письмах к И.А. Анненкову Свистунов называет А.Н. Муравьёва «очень достойным и порядочным человеком», сообщает, что «часто видится с ним».

Вернувшись в Европейскую Россию после 30 лет каторги и ссылки, Свистунов увидел, что жизнь за это время существенно изменилась: исчезли, как ему представилось, былая простота и патриархальность отношений, возобладал дух меркантилизма. «Могу сказать, - писал он сестре Глафире, - что в высшем и среднем сословиях я заметил больше роскоши, которой в моё время не было, и меньше достатка и богатства у русских крестьян по сравнению с тем, что я видел у крестьян Сибири.

Кроме того, в обществе исчезли былая простота нравов, простодушие народа. Я не вижу более непринуждённости, прежней сердечности. Много политики и совсем мало искренности. В конце концов в светском обществе всегда так было, но теперь это стало повсеместным и более заметным явлением. И наконец, этот культ золотого тельца! Денежные вопросы стоят впереди всего остального. Вообще страна пошла за Западом, которому подражаем. Но мне кажется, что то, что мы у него заимствуем, не самое лучшее, что у него есть».

В переписке с Алексеем и Глафирой он договорился, что они приедут к нему повидаться в Нижний Новгород. Но свидание не состоялось. Алексей настаивал, чтобы он переехал в Калугу и серьёзно занялся делами имений, которые он уступил ему в Козельском и Лихвинском уездах. Свистунов стал готовиться в путь, чтобы поселиться на новом месте жительства - в Калуге.

10 марта 1857 г. он с семьёй на короткое время заехал в Москву, 16-го отправился в Подольск, где встретился с Глафирой, и вместе с ней 22 марта прибыл в Калугу. Устройством семьи Свистуновых в Калуге занялся поселившийся здесь ранее Е.П. Оболенский. Он нанял Свистунову дом в центре города. Свистунов занялся его обустройством. В версте от города приобрёл себе небольшой деревенский дом под летнюю дачу. Был занят воспитанием детей и, конечно, музыкой. Оболенский писал о Свистунове, что «он здесь в гармонии - его отдых за фортепьяно или виолончелем».

Ещё будучи в Нижнем Новгороде Свистунов 1 марта 1857 г. направил на высочайшее имя прошение о разрешении ему поездки за границу для свидания с матерью. Он просил позволить отправиться «на самый короткий срок, чтобы получить от 80-летней старицы изустное прощение и благословение родительское». 1 апреля 1857 г. последовало разрешение Александра II на эту поездку сроком на 6 недель. С брата Алексея было взято обязательство, что он ручается «за строгое соблюдение братом назначенного ему срока к возвращению».

По пути в Париж Свистунов на 4 дня (28 апреля - 3 мая) заезжал в Петербург, где виделся с Алексеем. Шеф жандармов В.А. Долгоруков потребовал от Алексея передать своему брату, «чтобы он нигде в обществе или на публичных гуляниях не показывался». За границей состоялась встреча Свистунова с С.П. Трубецким, который также получил специальное разрешение императора на заграничную поездку.

По возвращении из-за границы Свистунов 5 января 1858 г. вместе с Е.П. Оболенским совершили поездку к Н.Д. Фонвизиной в Марьино. Туда же в это время приезжали М.М. Нарышкин с женой и А.Е. Розен. «Таким образом, - писал Оболенский, - составился у нас кружок, напоминавший собой Петровский завод».

27 декабря 1857 г. в официальной прессе были опубликованы рескрипты Александра II виленскому генерал-губернатору В.И. Назимову и петербургскому генерал-губернатору П.Н. Игнатьеву об образовании в подчинённых им губерниях дворянских комитетов «об улучшении быта помещичьих крестьян». Губернские комитеты должны были составить местные проекты освобождения крестьян.

Заметим, что правительство не решалось тогда произнести слово «освобождение», заменив его словами «улучшение быта», но тем не менее было гласно заявлено о подготовке крестьянской реформы. В печати началось широкое обсуждение этого вопроса. Свистунов воспринимал его с живейшим интересом. «Я читаю все статьи в газетах, где обсуждается этот вопрос; он рассматривается со всех сторон», - писал он Глафире 23 апреля 1858 г.

В этом письме он излагал и свой взгляд на него. «Следя по русским журналам за различными мнениями, - писал он, - высказанными известными литераторами и учёными страны о том, чтобы довести до успешного завершения великое дело реформы, я всё более и более понимаю всякого рода трудности, которые предстоят, чтобы провести освобождение в короткий промежуток времени. Если бы об этом подумали ранее, вопрос был бы разъяснён в подготовительных трудах, которых не хватает: нет описей недвижимых имуществ, нет достаточных статистических данных. Не довольствуясь освобождением крестьян, хотят обеспечить их будущее, делая их собственниками (земли. - В.Ф.); отсюда необходимость возместить убытки помещикам, по крайней мере, не разорить их, что усложняет вопрос.

Однако я надеюсь, что с помощью Всевышнего, который покровительствует судьбе всякого доброго дела, найдутся силы, чтобы осуществить эту прекрасную реформу, которая нуждается в христианском милосердии, как и благосостояние всей страны. Лишь бы не сделалось всё с поспешностью, которая столь же неразумна и ещё более губительна, чем долголетний энтузиазм, в котором должно себя упрекать. Брожение умов, вызванное этим вопросом, стоящим на повестке дня, очень ощутимо, и свобода, дарованная цензурой разным сочинениям, которые благодаря ей появились, является чем-то для нас необычным. Общественное чувство, освобождённое от прежних преград, прорывается наружу со страниц журналов, что придаёт ему ценность и значение, которых раньше у нас не было».

Крестьянский вопрос живо обсуждался на дружеских собраниях, в которых участвовали Свистунов, Е.П. Оболенский, Г.С. Батеньков, петрашевец Н.С. Кашкин и другие их единомышленники. Батеньков в письме к Н.А. Елагину подробно сообщает об этих «домашних собраниях», в которых «главный предмет» - чтение и обсуждение «печатных и письменных статей по крестьянскому делу».

24 июля 1858 г. калужским губернатором был назначен В.А. Арцимович, сменивший на этом посту Д.Н. Толстого. До этого назначения Арцимович был тобольским губернатором, где сдружился со многими находившимися тогда на поселении декабристами, в том числе и со Свистуновым. Широко образованный, придерживавшийся либеральных воззрений, Арцимович импонировал декабристам.

В Калуге вокруг него сложился кружок из лиц прогрессивных взглядов («калужский кружок»): П.Н. Свистунов, Г.С. Батеньков, Е.П. Оболенский, однокашник Арцимовича А.В. Оболенский, Н.С. Кашкин, местные дворяне А.А. Муромцев и А.А. Племянников. Позже в кружок вошли Н.А. Серно-Соловьевич, братья Алексей и Александр Михайловичи Жемчужниковы (братья жены Арцимовича).

29 ноября - 3 декабря 1858 г. прошли выборы в Калужский губернский комитет «по улучшению быта помещичьих крестьян». От Козельского уезда был избран Н.С. Кашкин, а от Лихвинского - П.Н. Свистунов. Однако утверждение их было приостановлено «до получения распоряжения Министерства внутренних дел», ибо они находились под полицейским надзором, и без санкции из Петербурга местная власть не могла утвердить их избрание.

21 декабря 1858 г. последовало распоряжение Александра II: «Поручика Кашкина и коллежского секретаря Свистунова утвердить членами Калужского комитета, о чём сообщить начальнику губернии конфиденциально, дабы при утверждении означенных членов не объявлять о последовавшем по сему случаю высочайшем повелении».

Калужский губернский комитет открыл свои заседания 6 декабря 1858 г. В нём определилось реакционное большинство из 17 членов, которое возглавили тарусский уездный предводитель дворянства Д.А. Чертков и избранный от Мосальского уезда Д.И. Потулов, и либеральное меньшинство: П.Н. Свистунов, Н.С. Кашкин, А.В. Оболенский (член от правительства), А.А. Муромцев, А.А. Плещеев и А.А. Племянников.

В либеральном меньшинстве Калужского губернского комитета наиболее активную роль играл Свистунов. Он был избран в состав Финансовой комиссии комитета и был в ней «главным работником». Как признанный знаток финансового дела, Свистунов подготовил все документы комиссии, в частности представленные ею в феврале 1859 г. «Главные основания выкупного проекта».

Если реакционное большинство Калужского комитета выступало за выкуп личной свободы крестьян, за сохранение помещичьей собственности на землю и передачу крестьянам наделов в пользование при условии обязательной их работы на помещика, то в предлагаемом проекте либерального меньшинства, составленном Свистуновым, предусматривалось безвозмездное личное освобождение крестьян и предоставление им наделов в собственность по рыночной цене. Свистунов предлагал провести выкуп крестьянских наделов при содействии правительства, которое должно было учредить для этой цели Главный банк и его отделения в каждой губернии.

В этом проекте Свистунов кратко изложил и свою мысль о свободе предпринимательства, покровительстве его со стороны правительства, о защите законом частной собственности, в том числе и крестьянской собственности на землю. (Впоследствии эту мысль он разовьёт в своей статье «О кредите»). Написанный Свистуновым и опубликованный в кн. «Калужский губернский комитет по улучшению быта помещичьих крестьян» (Б, м., 1859) проект меньшинства вызвал широкий общественный резонанс.

В конце работы Калужского комитета от его меньшинства были избраны два депутата - Кашкин и Свистунов - для представления «ответов» меньшинства на вопросы Редакционных комиссий. Однако свыше последовал отказ о делегировании этих депутатов, было «признано неудобным их прибытие в Петербург, так как въезд им в столицу воспрещён». Напрасно Арцимович доказывал необходимость их поездки в Петербург, заверяя, что он «самого лестного мнения об их усердной службе», что устранение их и замена другими лицами могут «породить много толков и иметь вредное влияние на ход дела», его ходатайство было отклонено.

Е.П. Оболенский по этому поводу с горечью писал С.П. Трубецкому: «О Петре Николаевиче сообщу только, что последней почтой получено извещение, что он неправильно выбран в депутаты от меньшинства нашего комитета, потому что ни ему, ни Кашкину не позволен въезд в столицу. Между тем Пётр Николаевич много трудился над ответами на вопросы Редакционной комиссии. И теперь он должен передать собственные воззрения другому лицу, которое поймёт их иначе и не передаст вполне».

Об этом запрете поездки Свистунова и Кашкина в Петербург стало известно А.И. Герцену, который поместил в «Колоколе» следующую заметку: «Правда ли, что из Калуги не дозволили приехать депутатам - ни г. Свистунову (декабристу), ни г. Кашкину (замешанному в деле Петрашевского)? Хорошо понимает правительство амнистию».

31 января 1859 г. В.А. Арцимович ходатайствует о снятии ограничений с С.Н. Кашкина и П.Н. Свистунова. На ходатайство Александр II наложил резолюцию: «Повременить удовлетворением этого ходатайства». Лишь 28 мая 1860 г. Александр II дал секретное разрешение на временное пребывание Свистунова в Петербурге, «но с оставлением его под секретным надзором».

6 июля 1859 г. состоялось закрытие Калужского комитета. Арцимович произнёс «приветственную речь», в которой благодарил членов комитета с завершением дела. После него выступил председатель комитета Ф.С. Щукин и с раздражением обрушился против либерального меньшинства. С ответом ему выступил Свистунов, который сказал: «Мы добросовестно соблюдали дворянские интересы, и если разошлись с большинством в средствах к ограждению их, оно объясняется, что мы различно понимаем, в чём они существенно отличаются. Время и опыт укажут, которое из двух воззрений основательнее, и, может быть, оправдается наш взгляд на обсуждаемый вопрос».

Реакционное большинство комитета «криками» стало выражать своё «негодование»; Щукин, сидевший рядом с Арцимовичем, вскочил и закричал, обращаясь к Свистунову: «Каторжник!» Арцимович потом рассказывал: «Я схватил Щукина за колено, удержал его на месте и, провозгласив тост примирительный, потребовал, чтобы музыка сыграла туш. Этим скандал приостановился, я уехал, но после обеда Свистунова окружили и повторили упрёки, крики, угрозы. Сцена была отвратительная. Свистунов, как человек исполненный добродушия и смирения, выдержал натиск своих товарищей, и всё это происшествие окончилось без огласки и правительственного вмешательства».

После закрытия губернского комитета Свистунов выполнял большую работу в губернском статистическом комитете, много занимался вопросами развития народного образования в губернии. Он был инициатором открытия в Калуге первой женской гимназии. Инициатива сначала встретила сопротивление со стороны ретроградов, которые выступили в печати против женского образования вообще.

Однако благодаря усилиям передовой общественности Калуги, которую поддержал и Арцимович, 26 августа 1860 г. гимназия была открыта. Как сообщалось в «Московских ведомостях», при открытии гимназии «П.Н. Свистунов прочёл прекрасную речь, в которой изложил значение женского образования и цель учреждения женских курсов училищ». Впоследствии Свистунов оказывал всемерную помощь гимназии, преподавал в ней французский язык.

26 октября 1860 г. Свистунов пишет сестре Александре: «В начале будущего года реформа будет обнародована». Он подчёркивает «благотворительность реформы, намеченной у нас», убеждён в её своевременности и необходимости. «Крепостничество - это язва нашей страны, и эту язву надо любой ценой заставить исчезнуть. Это будет, бесспорно, самая прекрасная страница в истории нынешнего царствования».

После обнародования Манифеста и Положений 19 февраля 1861 г. в губерниях были образованы губернские по крестьянским делам присутствия для проведения на местах реформы в жизнь. По предложению Арцимовича в состав губернского присутствия по крестьянским делам был включен как «член от правительства» Свистунов. Оно в составе 8 членов открыло свои заседания 10 марта 1861 г. И внутри этого присутствия продолжалась острая борьба между ретроградами и либералами.

В июне 1861 г. был создан институт мировых посредников из числа местных дворян-землевладельцев, на который правительство возложило выполнение многочисленных административных функций: утверждение и введение уставных грамот в помещичьих имениях (актов, определявших поземельные отношения и повинности крестьян), разбор споров, возникавших между крестьянами и их бывшими помещиками, надзор за органами, созданными реформой 1861 г. крестьянского управления. Свистунов был доволен посредниками Калужской губернии. «За несколькими исключениями наши мировые посредники являются людьми выдающимися и преданными всем сердцем делу освобождения».

К июлю 1862 г. Свистунов завершил составление и введение в действие уставных грамот в своих имениях в Козельском и Лихвинском уездах. Хранящиеся в фондах Главного выкупного учреждения уставные грамоты по имениями Свистунова содержат интересные сведения о том, на каких условиях вышли на волю крестьяне Свистунова.

В имении Козельского уезда д. Алешки за Свистуновым числилось к моменту реформы 149 душ мужского пола крестьян. У них земли в наделе была 331 десятина. Ещё в 1858 г. Свистунов ввиду малоземелья крестьян купил для них 93 десятины. Со всего имения крестьяне платили оброк в размере 1131 руб. сер. в год. При проведении реформы Свистунов оставил в их владении всю землю и сократил оброк с 1131 до 1057 р.

В 1863 г. он перевёл крестьян этого имения на выкуп. В Лихвинском уезде в с. Мишневе у Свистунова числилось 223 ревизских души, у которых было 566 десятин надельной земли. Крестьяне платили годового оброка со всего имения 1512 руб. сер. Вся надельная земля передавалась крестьянам, оброк оставался без изменения, с 1863 г. крестьяне переведены на выкуп.

В другом имении Свистунова в Лихвинском уезде (дер. Митина, Милютина, Кирилловская и с. Салтановка) было в общей сложности 346 ревизских душ. В наделе у них числилась 1441 десятина, что в полтора-два раза больше, чем в предыдущих двух имениях. Это было самое богатое имение Свистунова. «Крестьяне, - записано в уставной грамоте, - имеют доход от промыслов, ходят на заработки по штукатурной и каменной части, занимаются выжиганием угля, и вообще быт крестьян в хорошем состоянии».

Оброк с имения в год составлял 3129 руб. сер. Поскольку надел у крестьян превышал высшую (установленную Положениями) норму на 150 дес. и подлежал отрезке, Свистунов согласился оставить эту часть в бесплатном пользовании крестьян на 5 лет. Размер оброка оставил прежним. На выкуп имение было переведено в 1869 г. Выкупная сумма со всех трёх имений составила 83 052 руб., которую крестьяне должны были выплачивать в течение 49 лет.

В начале июля 1862 г. от В.А. Арцимовича поступило новое ходатайство о снятии со Свистунова полицейского надзора. По его поручению губернский прокурор Покровский подготовил справку о Свистунове, в которой указывалось, что он является «членом от правительства в губернском по крестьянским делам присутствия, вице-президентом Калужского губернского статистического комитета, преподавателем французского языка и литературы в Калужской женской гимназии». В заключение указывалось на «несовместимость полицейского надзора с настоящим положением г. Свистунова». Полицейский надзор со Свистунова был снят.

Между тем над губернатором Арцимовичем и его единомышленниками сгущались тучи. «Крепостническая партия» в губернии давно уже плела против них интриги. В Петербург шли доносы об их «неблагонадёжности». В начале июля 1859 г. офицер корпуса жандармов доносил из Калуги своему шефу В.А. Долгорукову: «У прогрессиста губернатора Арцимовича, под влиянием последнего, Свистунов должен был в день закрытия комитета говорить речь в красно-либеральном духе». Об этом жандармского офицера поставили в известность местные крепостники.

Вскоре в III отделение поступил анонимный донос о том, что под руководством Арцимовича «составилась партия, известная под названием красных либералов». Доносчик писал: «Ужели не уничтожат эту вредную по влиянию своему шайку либералов? Ужели не возьмут из губернии этого скрытого, хитрого иезуита Арцимовича, смешанного с республиканским произволом и демагогическим нахальством? Это второй Пугачёв, раздуватель всеобщего неудовольствия. Если его не уберут, то кровь начнёт литься в Калужской губернии».

20 октября 1861 г. в Калугу прибыл с ревизией сенатор А.Х. Капгер, отличавшийся честностью и беспристрастностью. Ревизия продолжалась до июня 1862 г. Арцимович представил Капгеру подробный отчёт о состоянии губернии. Вместе с тем к Капгеру поступила масса жалоб калужских помещиков, недовольных действиями Арцимовича. Рассмотрев внимательно все представленные материалы и изучив состояние дел на месте, Капгер встал на сторону Арцимовича.

В обстоятельном, объективном отчёте о проведённой ревизии Капгер одобрил все распоряжения Арцимовича, говорил о его «основательном знании законов, самой пламенной любви к делу». В заключение он писал: «В деле такого рода, как смена губернатора по проискам дворян, правительству надлежит быть крайне осторожному».

По представлении доклада о ревизии Капгер на аудиенции у Александра II сказал: «Дай бог, чтобы ваше императорское величество поболее имели таких губернаторов, как Арцимович. Решительно можно сказать, что он дал жизни этому трудному и многосложному делу, и все действия его заслуживают полной признательности».

30 августа 1862 г. аудиенции у императора добился калужский предводитель дворянства и председатель губернского по крестьянским делам присутствия Ф.С. Щукин с жалобой калужских дворян на Арцимовича.

После аудиенции Александр II отозвался о Щукине как о «пустом человеке». И тем не менее Арцимовичу пришлось оставить пост калужского губернатора. Министр внутренних дел П.А. Валуев посоветовал императору перевести Арцимовича в другую губернию, говоря, что Калужская губерния (вернее, её крепостники) «не может успокоиться и прийти в нормальное положение, пока Арцимович в ней губернаторствует».

Великий князь Константин Николаевич предлагал Арцимовичу пост министра юстиции в Царстве Польском, но тот, несмотря на настойчивые убеждения великого князя при личном с ним свидании, решительно отказался от этого поста. Александр II принял решение Арцимовича, «как замечательного законника и законоведа, назначить в Сенат». Назначение состоялось 10 декабря 1862 г.

Калужские мировые посредники и «граждане города» (купечество и местная интеллигенция) дали несколько прощальных обедов в честь Арцимовича, на которых говорили слова благодарности в его адрес. На одном из таких обедов сказал своё слово и Свистунов. Он отметил характерную для Арцимовича черту, «резко отличающую его от всех его предшественников»: «Он для всех честных и добрых людей был одинаков, без различия сословий. И дворянин, и торговец, и крестьянин одинаково пользовались у него правом на беспристрастный суд и на заботливое оберегание их интересов. Его правдивость и любовь простирались безразлично на все классы общества».

«С отъездом нашего Арцимовича новым духом повеяло на администрацию, и реакция начинает водворяться и хозяйничать по своему усмотрению», - с горечью писал Е.П. Оболенский 11 апреля 1863 г. М.И. Муравьёву-Апостолу. Но «реакция» в Калуге начала «хозяйничать» и ранее.

Как только был решён вопрос об отставке Арцимовича, в апреле 1862 г. без объяснения причин и против своей воли был уволен член губернского по крестьянским делам присутствия, друг Свистунова, А.В. Оболенский, несмотря на обещание Валуева Арцимовичу сохранить на службе его сотрудников, которых местные крепостники обвиняли в своих доносах в «красно-либеральном духе». А в начале 1863 г. в знак протеста против увольнения Оболенского и сложившейся невыносимой обстановки на службе подал своё прошение об отставке и Свистунов.

В прошении об отставке Свистунов писал министру внутренних дел П.А. Валуеву: «Направление, принятое в последнее время Калужским губернским присутствием с удалением из оного члена от правительства А.В. Оболенского, до такой степени ослабило в этом учреждении правительственный элемент, что я чувствую совершенную невозможность быть полезным на том месте, которое занимал по приглашению предместника вашего высокопревосходительства (С.С. Ланского. - В.Ф.) и на котором трудился по мере сил в видах беспристрастного и правдивого применения к крестьянскому делу Положений 19 февраля.

Вследствие сего имею честь обратиться с покорнейшей просьбой к вашему высокопревосходительству, дабы испросить всемилостивейшее разрешение на увольнение меня от занимаемой должности, приняв в уважение ту причину, которая вынуждает меня отстранить себя от участия в делах Калужского губернского присутствия.

Я считаю долгом открыть вашему высокопревосходительству эту настоящую и притом единственную причину моего выхода как для ваших собственных соображений о теперешнем значении Калужского присутствия, так и в ограждение самого себя. По моему глубокому убеждению, крайне усилившееся в присутствии преобладание сословного влияния нарушает равновесие между требованиями крестьянской реформы и отстаиванием помещичьих интересов и потому не представляет более ручательства в беспристрастном решении дела.

Не желая подвергаться впоследствии тяжёлой ответственности за всё, что могло бы в нём быть совершено в ущерб тем правам крестьян, которые дарованы им высочайшею властью, я вместе с тем не в состоянии, при изменившимся составе Калужского присутствия, поддерживать с достоинством правительственное начало, которого считал себя обязанным, по моему званию, быть нелицемерным и неуклонным представителем».

В газете «Современная летопись» (воскресном прибавлении к «Московским ведомостям») А.В. Оболенский и Свистунов выступили против одного из видных представителей «партии крепостников», возглавлявших крепостническое большинство в Калужском комитете по крестьянскому делу, Д.И. Потулова. А.А. Корнилов в своём исследовании о крестьянской реформе 1861 г. в Калужской губернии и об В.А. Арцимовиче подробно рассказывает о том, как Потулов всячески пытался навредить губернатору своими доносами, а после отставки Арцимовича - своими статьями, направленными против него и его окружения. Поэтому статьи А.В. Оболенского и Свистунова имели для Калуги большое общественное звучание.

После своей отставки Свистунов принимает решение переселиться в Москву. Запрет на проживание в столицах к тому времени со Свистунова был снят, как и полицейский надзор за ним. В Москве он предполагает устроить на учёбу своих подрастающих детей. Было и ещё одно обстоятельство, способствовавшее желанию Свистунова поселиться в Москве.

По свидетельству М.Д. Францевой, Свистунов «переехал на житьё в Москву сколько для воспитания детей, столько и для того, чтобы быть ближе к Наталье Дмитриевне Фонвизиной, которую как он, так и вся его семья глубоко уважали и любили». К тому же Петербург, где он также мог устроиться жить у брата Алексея, был ему «не по вкусу».

Свистунов выехал из Калуги в Москву 23 мая 1863 г., предварительно отправив туда жену с детьми. В сентябре он помещает своих детей Екатерину и Ивана в качестве экстернов в один из московских пансионов для подготовки к поступлению в гимназию.

Поселившись в Москве, Свистунов вёл уединённую жизнь «домоседа». Он общался преимущественно со своими друзьями-декабристами, переезжавшими с середины 1860-х годов на жительство в Москву, - с М.А. Бестужевым, А.П. Беляевым, П.С. Бобрищевым-Пушкиным, А.Ф. Фроловым, но избегал встреч с приехавшим в 1863 г. Д.И. Завалишиным.

Из Твери наезжал к Свистунову М.И. Муравьёв-Апостол, из имения Каменка, Харьковской губернии, А.Е. Розен. Свистунов находился в дружеской переписке с младшим сыном И.Д. Якушкина Евгением Ивановичем. Они создали фонд помощи не имевшим никакого состояния вдовам и оставшимся без родителей детям декабристов. В этот фонд поступали взносы от более состоятельных их товарищей.

Свистунов часто менял квартиры в Москве, сообразуясь со средствами. Первая квартира на Тверской была тесна и неудобна, при этом жизнь в центре города была дороже («за самое необходимое приходилось дорого платить», сетовал он в письмах). Затем более просторную квартиру и за сходную цену сдал ему внаём его старый приятель купец Медников на Старой Конюшенной.

Подрастали дети. Свистунов хлопочет о приобретении собственного дома. В 1865 г. он покупает небольшой, но уютный деревянный дом «с мезонином» в Гагаринском переулке. Близкая к семье Свистуновых Е.Н. Головинская в своих неизданных воспоминаниях пишет о домашней обстановке и образе жизни Свистуновых в этом московском доме: «Кабинет Петра Николаевича был большой, с камином, большим письменным столом, за которым Пётр Николаевич занимался. Мягкие кожаные кресла, большой диван, много книг в шкафах и на столе, по стенам портреты.

Пётр Николаевич много читал, всегда был занят в своём кабинете. По вечерам играл на виолончели под аккомпанемент рояля. Аккомпанировали ему дочери Китти или Мадлен. Иногда приходили друзья-музыканты, кто со скрипкой, кто с флейтой, и устраивали трио, квартеты. В доме было чисто, аккуратно, и вся семья одевалась просто и аккуратно ...

Часто могли видеть Петра Николаевича, прогуливавшегося под руку со средней дочерью Китти по Пречистенскому бульвару. Он старался сторониться московской знати. Если приходилось отдавать визиты, то они его очень тяготили».

Тем, кто встречался со Свистуновым во время его жительства в Москве, он запомнился живым, энергичным, высокого роста, худощавым и совершенно седым человеком. В конце 1870-х гг. Свистунов познакомился с Л.Н. Толстым, который давно уже собирал материалы для романа «Декабристы». Знакомство состоялось при посредстве издателя «Русского архива» П.И. Бартенева, который одним из первых стал публиковать декабристские материалы в России. 9 февраля 1878 г. состоялась на квартире Свистунова первая встреча со знаменитым писателем. Документально (по переписке Свистунова с Толстым) зафиксировано пять посещений писателем квартиры декабриста.

Обладая прекрасной памятью, весьма осведомлённый о декабристском деле, знавший много лиц и фактов, Свистунов явился настоящим кладом для Толстого, сообщив ему много интересных сведений для романа. Так, в одном из писем к жене (5 марта 1878 г.) Толстой сообщает, что «просидел у Свистунова четыре часа, слушая его прелестные рассказы».

14 марта того же года Толстой пишет Свистунову: «Ваша беседа переносит меня на такую высоту чувства, которая очень редко встречается в жизни и всегда глубоко трогает меня». Свистунов предоставлял Толстому и материалы о декабристах и их жёнах. Так, он передал ему рукопись Н.Д. Фонвизиной религиозно-философского содержания.

Встречался Свистунов с писателем С.М. Сухотиным (он передал ему рукопись своих воспоминаний о Н.Д. Фонвизиной), с известным славянофилом, публицистом и издателем И.С. Аксаковым. Неоднократно бывал в последние годы жизни у Свистунова издатель «Русской старины» М.И. Семевский, который вспоминал впоследствии: «В последние наши свидания П.Н. Свистунов много рассказывал интересного из своего далёкого прошлого; кое-что мы успели занести в наши записные книжки и когда-нибудь поделимся этим с нашими читателями». Семевский не успел исполнить своего намерения, и судьба этих, полагаем, несомненно интересных записей неизвестна.

В 1875 г. умерла жена Свистунова. Он продал свой дом в Гагаринском переулке и купил более скромный в Афанасьевском переулке. Здесь состоялась свадьба его младшей дочери Варвары (старшая Магдалина была уже замужем за Масленниковым).

Последние свои годы Свистунов проживал на квартире «в приходе церкви Воздвиженья близь Девичьего поля, где его и отпевали», вспоминает А. Голомбиевский.

П.Н. Свистунов прожил долгую жизнь. Он называл себя «последним декабристом» (не считая таковым пережившего его Д.И. Завалишина). Умер Свистунов 25 февраля 1889 г. в возрасте 86 лет и похоронен на кладбище Алексеевского монастыря в Москве. Здесь же были похоронены его жена и три дочери.

Декабрист П.Н. Свистунов - виолончелист и музыкант-просветитель

К числу русских виолончелистов, деятельность которых имела просветительское значение, должен быть отнесён и известный декабрист Пётр Николаевич Свистунов.

К сожалению, сведения о Свистунове, как о музыканте, особенно в период до декабрьского восстания, крайне ограниченны. Родился он в Петербурге в 1803 году. Рано лишившись отца, Свистунов воспитывался в частных пансионах, а затем был отдан в Пажеский корпус. Музыка преподавалась здесь в первом, втором и третьем классах (всего было четыре класса) по два часа в неделю. У кого именно учился Свистунов музыке, трудно установить. Известно лишь, что он играл не только на виолончели, но и на фортепиано, пел, основательно изучал генерал-бас, сочинял музыку, знал также регентское дело.

Свои занятия музыкой Свистунов не прекратил и по окончании Пажеского корпуса в 1823 году, когда был зачислен в Кавалергардский полк.

О круге музыкальных интересов Свистунова говорят его письма к сестре - Александре Николаевне (в замужестве - Мальвирад), относящиеся к первой половине 20-х годов.

Свистунов с глубоким волнением пишет о «Реквиеме» Моцарта, с восхищением отзывается о неоднократно слышанной им опере того же композитора «Дон Жуан». «Два романса Пушкина, положенные на музыку» (вероятно, Геништой), Свистунов рекомендует сестре как «лучшее из того, что есть нового».

В эти годы он усердно занимается музыкой, в частности игрой на фортепиано («Я играю на фортепиано теперь иной раз по б часов в день», - пишет он сестре). К нему регулярно ходит учитель музыки. Сестра его снабжает нотами, в том числе и «экзерсисами».

Сообщая в одном из своих писем (17/29 сентября 1824 года) о многочисленных приглашениях на петербургские балы и танцы, Свистунов замечает, что предпочитает им свою комнату и кресло («которые стоят много больше»), где он наслаждается своими занятиями.

Из письма видно, что интересы молодого Свистунова отнюдь не ограничивались только музыкой. Его волновали судьбы родины, и он, вероятно, с немалым интересом знакомился с сочинениями Радищева, сатирическими журналами Новикова, а также произведениями Жан Жака Руссо, Вольтера и Дидро.

В своих показаниях после ареста Свистунов писал: «Я старался усовершенствоваться более во французской словесности, потом в политических науках и в философии... Я заимствовал свободный образ мыслей в конце 1823 года... сперва от чтения книги Жан Жака Руссо (Le Contract Social), а после того от Ватковского и от Сообщества, также от чтения Бентама, (неразб.) и Бенжамена Констана. К ускорению сих мыслей способствовали разговоры с Матвеем Муравьёвым и Ватковским...»

В воспоминаниях современников и в некоторых других документах Свистунов рисуется честным, скромным и отзывчивым человеком. Один из младших современников Свистунова характеризует его следующими словами: «Прямой, благородный характер; добрый, безупречно честный, редкий семьянин, муж и отец, много любивший свою родину».

Последние слова подтверждаются всей жизнью Свистунова, а главным образом его участием в декабристском движении и широкой просветительской деятельностью в тридцатилетней сибирской ссылке.

П.Н. Свистунов примыкал к «Северному обществу», во главе которого находились Н.М. Муравьев, С.П. Трубецкой, К.Ф. Рылеев и др., а также входил в петербургскую ячейку «Южного общества». Имеются сведения о том, что Николай I видел в лице корнета Свистунова опасного деятеля; он особо предупреждал об этом генерал-адъютанта Комаровского в ту пору, когда Свистунов, несмотря на царский указ о закрытии петербургских застав, накануне восстания (13 декабря) выехал с И.И. Муравьёвым-Апостолом в Москву. Свистунову было поручено передать письма С. Трубецкого декабристам М.Ф. Орлову и С.М. Семёнову и оповестить московских членов общества о начале восстания.

П.Н. Свистунов, как и другие декабристы, революционеры-дворяне, - не был последовательным революционером; его революционность была классово ограниченной. Подчёркивая значение движения декабристов как первого революционного движения против царизма в России, В.И. Ленин писал: «Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена, Герцен развернул революционную агитацию.

Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы...»

После поражения декабристского восстания Свистунов был признан виновным «в участвозании в умысле цареубийства и истребления императорской фамилии согласием, а в умысле бунта принятием в общество товарищей» и осуждён «положить голову на плаху и быть сослан вечно на каторжную работу».

В 1826 году срок каторжных работ был уменьшен до 20 лет (при лишении чинов и дворянства), а позже - до 10 лет, с оставлением на поселении в Сибири, где Свистунов пробыл до 1856 года.

Декабрист А.Ф. Фролов передаёт следующий рассказ братьев Крюковых, следовавших в Сибирь одновременно с П.Н. Свистуновым и Д.И. Завалишиным. «Из всех их, только один П.Н. Свистунов имел с собой 1 000 руб[лей], остальные ехали ни с чем и даже плохо для зимы одетыми. Утомлённые беспрерывной скачкой день и ночь, они просили фельдъегеря дать им несколько часов на отдых, но он не соглашался; тогда П.Н. предложил ему 200 руб[лей] и фельдъегерь нашёл возможным остановиться ночью для отдыха на 4 часа.

Опасаясь, что их разъединят по разным заводам, П.Н. разделил оставшиеся 800 руб[лей] на четыре равные части и три из них отдал спутникам, оставив четвёртую себе... Он поделился по-братски с людьми, которых до отъезда из Петербурга не знал, имея в перспективе продолжительную каторгу, при неизвестности, возможно ли будет получить что-либо из дому!»

Характерно, что когда впоследствии заговаривали об этом эпизоде, Пётр Николаевич уверял, что не помнит его. На протяжении всей сибирской ссылки Свистунов не раз оказывал материальную и моральную поддержку товарищам-декабристам, посильно помогая также и окружавшим его местным жителям.

В 1827 году Свистунов проследовал через Тобольск в Читинский острог. В августе-сентябре 1830 года он в числе других декабристов совершил труднейший пеший переход из Читы в расположенный на расстоянии свыше 600 километров Петровский завод. Долгий путь не раз скрашивало хоровое пение декабристов, инициатором которого был Свистунов, обычно управлявший хором.

В воспоминаниях декабриста Н.В. Басаргина рассказывается о том, как во время этого перехода, узнав из газет об июльской революции во Франции, декабристы «с восторгом перечитывали всё то, что описывалось о баррикадах и трёхдневном народном восстании». «Вечером, - пишет автор воспоминаний, - все мы собрались вместе, достали где-то бутылки две-три шипучего и выпили по бокалу за июльскую революцию и пропели хором Марсельезу. Весёлые, с надеждою на будущность Европы, входили мы в Петровское».

Когда в 1835 году сосланные декабристы, отмечая десятилетнюю годовщину восстания, проникновенно спели революционную песню «Что не ветер шумит во сыром бору» (слова М. Бестужева), управлял хором П.Н. Свистунов.

В 1836 году посте пребывания в Петровском остроге Свистунов был освобождён от каторжных работ и поселился в селе Каменка (Иркутской губернии). Год спустя, осенью 1837 года, он был переведён в Курган, где женился на дочери местного окружного начальника. Наконец, в 1841 году Свистунов поселился в Тобольске; здесь он определился на гражданскую службу в качестве «писца 4-го разряда» и оставался уже до конца ссылки.

Ещё во время пребывания в Читинском каземате Пётр Николаевич прослыл среди своих товарищей «отличным музыкантом и певцом». Он был здесь «регентом хора, заведовал оркестром и считался выдающимся виолончелистом».

Нетрудно представить себе, как скрашивала музыка тягостную жизнь каторжан, как, благодаря энтузиазму П.Н. Свистунова и некоторых других декабристов, музыка, доставляя сосланным эстетическое наслаждение, поддерживала их дух и моральное состояние.

Наряду с этим следует подчеркнуть просветительское значение сибирской деятельности Свистунова, которая не ограничивалась областью музыки и распространялась не только на его товарищей по ссылке, но и на широкие круги местного населения.

Вспоминая своего товарища по ссылке декабриста М.С. Лунина (также музыкально одарённого человека), П.Н. Свистунов присоединяется к высказанной им мысли: «...настоящее житейское поприще наше началось со вступлением нашим в Сибирь, где мы призваны, словом и примером, служить делу, которому себя посвятили».

Мысль эта осознавалась по-своему многими декабристами. У Свистунова, как мы увидим, она преломлялась в плане его просветительских стремлений; он и словом и личным примером старался внести свой вклад в дело народного просвещения далёкой Сибири, в дело развития культуры (в частности культуры музыкальной) этого края.

Первые полтора года пребывания на каторжных работах Свистунов, как и другие декабристы, носил кандалы, и вряд ли в это время могла идти речь о его занятиях музыкой. Но и в каземате и по дороге от каземата к месту работы каторжане - и среди них обладавший недурным голосом Свистунов - часто пели песни, в том числе и революционные («Марсельеза», «Отечество наше страдает» и др.).

В тяжёлых условиях каторги декабристы находили в себе силы не падать духом, не терять чувства человеческого достоинства. Воля к жизни и вера в лучшее будущее своей родины поддерживали и их интерес к самообразованию, к поэзии, музыке и живописи. Благодаря хлопотам родных декабристам удавалось получать не только книги и журналы, но и музыкальные инструменты и ноты. В каземате после тяжелой изнурительной работы читались лекции, пелись песни, звучала музыка.

Вспоминая годы, проведённые в Чите и Петровском заводе (1826-1836), А.Ф. Фролов пишет: «Не могу отказать себе в удовольствии назвать тех дорогих соузников, которые, делясь своими знаниями, своим искусством, не только учили, доставляли удовольствие, но и были спасителями от всех пороков, свойственных тюрьме».

И далее, наряду с декабристами, читавшими лекции по разным областям знаний (среди них были Н.М. Муравьёв, А.И. Одоевский, П.С. Бобрищев-Пушкин и др.), автор воспоминаний называет и музыкантов, а среди них и П.Н. Свистунова, входившего в организованный ещё в Чите смычковый квартет.

«Музыканты наши, - пишет А.Ф. Фролов, - Ф.Ф. Вадковский (1-я скрипка), П.Н. Свистунов (виолончель), Н.А. Крюков (2-я скрипка), А.П. Юшневский (альт) были вполне артистами; они-то доставляли нам по временам приятное развлечение. Кроме их были ещё очень хорошие музыканты: Ивашев, Одоевский, Юшневский (фортепиано), Игельштром (флейта)».

Квартет декабристов сперва собирался на чердаке (отведённые им камеры каземата были тесны даже для такого небольшого ансамбля). 30 августа 1828 года (в этот день в каземате было шестнадцать именинников - Александров) квартет впервые выступил перед товарищами, собравшимися в большом остроге; для того, чтобы вместить исполнителей и слушателей, кровати пришлось взгромоздить друг на друга.

С этих пор квартетные исполнения, которые пользовались большой любовью каторжан, приняли, по-видимому, регулярный характер. Многие из декабристов впоследствии с благодарностью вспоминали квартет и его участников. Так, А.П. Беляев, отмечавший прекрасное исполнение этого ансамбля, писал: «Музыка вообще, особенно квартетная, где игрались пиесы лучших знаменитейших композиторов, доставляла истинное наслаждение, и казематская наша жизнь много просветлела».

Помимо тех произведений классической квартетной литературы, которые удавалось получить из далёкого Петербурга или Москвы, ансамбль исполнял в собственном переложении для квартета русские народные песни, а также отрывки из оперных и других произведений.

Свистунов, хорошо владевший виолончелью и очень любивший этот инструмент, по-видимому, не раз играл и сольные виолончельные пьесы. Его партнёр по квартету альтист Юшневский был незаурядным пианистом. Он обычно аккомпанировал скрипачу Вадковскому, а вероятно, и Свистунову.

В Чите ещё отсутствовала возможность тесного общения декабристов с местными жителями, но, как сообщает Д.И. Завалишин, «все жители Читы собирались, бывало, около каземата слушать музыку и пение» Таким образом даже и здесь просветительское значение музицирования Свистунова и его товарищей распространялось за пределы каземата.

С переводом в Петровский завод Свистунов организовал детский хор, причём обучал детей не только пению, но и грамоте.

Надо знать ограниченную во всех отношениях жизнь Петровска 1830-х годов, чтобы понять значение хотя бы одной регентской деятельности Свистунова. «О музыке, - писал декабрист А.П. Беляев, - мы там совершенно забыли, кроме, впрочем, церковной, так как мы пели ещё прежде в Петровском каземате под управлением нашего регента Петра Николаевича Свистунова».

Знание регентского дела позволяло Свистунову, под предлогом необходимости обучения церковному пению, организовывать детские школы и тем самым способствовать просвещению края. Рассказывая о «взаимном обучении» декабристов в Сибири, о хороших музыкантах и знатоках пения, о частых вокальных и инструментальных концертах, устраивавшихся ссыльными, Д.И. Завалишин добавляет:

«Детей также обучали и музыке и пению, и здесь должно заметить, что обучение церковному пению именно и подало предлог к учреждению школы, в Петровском заводе не было певчих. По просьбе управляющего заводом и священников, комендант дозволил обучить церковному пению несколько мальчиков... Но обучать пению нельзя было, не поучивши предварительно грамоте. На этом основании и разрешено было учить читать и писать... остальное пришло постепенно само собою».

О пребывании в Петровском заводе Свистунов рассказывает в письмах к брату (Алексею Николаевичу), относящихся к 1831-1832 годам. Весь свой досуг Пётр Николаевич посвящает музыке и чтению, стараясь найти в них и отвлечение, и утешение. В письме от 2 сентября 1831 года мы читаем: «Я хочу сообщить тебе некоторые подробности о нашем образе жизни: у каждого из нас своя комната, мы имеем книги и журналы. Музыка для меня служит и занятием и отдыхом. У нас составился квартет, который довольно хорошо сыгрался. Дамы имеют три pianos, и мы с ними также музицируем».

Учитывая строгость царской цензуры, а возможно, не желая тревожить родных, Свистунов в письмах к брату и сёстрам почти не пишет о тяготах жизни каторжанина и ссыльного; эти письма отражают его оптимизм и неутомимую энергию.

Но иногда прорываются строки, вроде следующих: «Когда приходят мрачные мысли (а со мной это редко бывает), я не могу раскрыть книгу, я бегу от моего друга виолончели, делаю несколько кругов по комнате, чтобы припадок прошёл, а затем иду рассеяться в камеру кого-либо из моих соседей».

В том же письме Пётр Николаевич далее пишет: «Почти у всех дам имеется piano и мы музицируем. А ты ведь знаешь, как я любил это. Пение Нарышкиной я слушаю с наибольшим удовольствием; у неё контральто, напоминающее мне голос Алины...»

Квартет, о котором сообщал брату Свистунов, заслуживает особого внимания, так как деятельность его свидетельствует о достаточно высоком уровне музыкального развития Петра Николаевича и его товарищей по ансамблю. Кроме виолончелиста П.Н. Свистунова, в квартет, как уже отмечалось, входили декабристы Вадковский, Крюков и Юшневский.

Организованный ещё в Читинском каземате, ансамбль этот существовал и в дальнейшем. Квартет неоднократно упоминается в письмах жены А.П. Юшневского, написанных в 1832-1833 годах из Петровского завода; в одном из них, между прочим, говорится: «...виолончелист у нас успевает более других».

В воспоминаниях декабристов (Беляева, Розена и др.) квартет называется не иначе, как «прекрасным», «отличным» и т. п.

Видное место в репертуаре квартета занимали вариации па русские народные песни. В этом сказывалась прежде всего горячая любовь квартетистов к родному народу и его песенному творчеству. Авторами вариаций были, по-видимому, сами исполнители.

Сообщается также об исполнении квартетом отрывков из оперы «Волшебный стрелок», что говорит об интересе исполнителей к музыкальным новинкам; написанная в 1821 году, опера Вебера была поставлена в Петербурге лишь в 1824 г.

Деятельность квартета продолжалась, вероятно, до 1836 года, когда Свистунов и Крюков, отбыв срок каторжных работ, были переведены на поселение. Но уже в январе 1833 года М.К. Юшневская писала:

«...Несколько месяцев как квартеты не играются, и я думаю, что надо полагать их разрушенными. Вадковский не глядит на скрипку со дня потери двоюродной сестры своей, Александры Григорьевны Муравьёвой, а Свистунов забросил виолончель; брат его, узнав, что он желает играть на фортепьянах, и привыкши предупреждать всё, что только может сделать ему удовольствие, прислал ему фортепьяны, и теперь Пётр Николаевич Свистунов очень усердно занимается фортепьяном. Надеется, что будет удивлять успехами, и я очень уверена в этом, хотя он о сю пору никогда не занимался музыкой, но видно желание его и способностей имеет он много».

Как мы увидим далее, к виолончели Пётр Николаевич вновь вернулся в Тобольске, где уделял ей много времени.

Среди писем П.Н. Свпстунова к родным обращает на себя внимание его письмо сестре - Александре Николаевне, обладавшей хорошим голосом и разделявшей музыкальные увлечения Петра Николаевича; в ту пору она находилась за границей в поместье своего мужа де Мальвирад. Письмо Свистунова от 27 октября 1837 года послано из Каменки накануне его переезда за три тысячи вёрст - в Курган Тобольской губернии.

Написанное, в отличие от многих других писем к родным, не по-французски, а по-русски, оно начинается следующими словами: «Пишу тебе по-русски, милая и добрая сестрица, полагая, что доставлю тебе этим большое удовольствие. У вас в Мальвираде русское письмо покажется какой-то чудной загадкой сфинкса, а тебя перенесёт мысленно на родину, по которой ты так мило тоскуешь. Люблю тебя ещё более за твою привязанность к отчизне и ко всему отечественному. Это доказывает доброе и признательное сердце.

Вспоминая свою племянницу (крестницу), Свистунов пишет: «Скажи мне, чью музыку и какую именно играет Леонида. Я постараюсь достать и, разыгрывая её, буду о ней помнить».

И далее продолжает: «Моей музыки не жди пока. Совестно мне заставлять тебя петь обветшалые мои романсы, которые мне уже надоели. Я лучше дождусь нового порыва музыкального и напишу что-нибудь более достойное твоего голоса».

Трудно было в ту пору ждать «порыва музыкального» от Свистунова и его музыкально одарённых товарищей, испытывавших все тяготы каторги. И тем не менее, они не теряли бодрости и вместе с горячей любовью к отчизне несли в своём сердце любовь к искусству, к музыке. Они верили не только в отвлекающую и утешающую силу музыки, но и в её облагораживающую, воспитывающую роль.

Свои просветительские стремления П.Н. Свистунову удалось воплотить в Тобольске, где он провёл в ссылке около пятнадцати лет. Здесь же он смог в гораздо большей степени заняться музыкой, игрой на виолончели, камерным музицированием.

В Тобольске, кроме Свистунова, находились на поселении декабристы А.М. Муравьёв, Фонвизин, братья Бобрищевы-Пушкины, Анненков, Башмаков, Барятинский, Краснокутский и другие. Среди них было немало музыкальных людей, если не игравших, то певших и, во всяком случае, любивших музыку.

В городе хотя и существовали некоторые музыкальные традиции, связанные, в частности, с пребыванием здесь в ссылке в 1828-1831 годах А.А. Алябьева, но в 40-50-е годы регулярных публичных концертов в Тобольске не было; лишь эпизодически устраивались выступления местных музыкантов, а также отдельных, отваживавшихся на дальний путь гастролёров.

Особую роль играли частые домашние музыкальные вечера, собиравшие значительное количество участников и слушателей. Такие вечера происходили у декабристов А.М. Муравьева, М.А. Фонвизина и - регулярно по понедельникам - у П.Н. Свистунова.

Свистунов охотно играл и в других тобольских домах.

По воспоминаниям воспитывавшейся в семье Свистунова, наряду с его детьми, Л.Ф. Макеевой (она была осиротевшей дочерью польского ссыльного), «у себя... они (то есть Свистуновы) устраивали домашние концерты: Пётр Николаевич играл на виолончели, Челичеев и Фонвизин на скрипках, а Оболенский на контрабасе... Так они проводили вечера». На подобных вечерах Свистунов выступал и в ансамбле и в качестве солиста.

В одном из своих писем Свистунову от 1845 года А.М. Муравьёв с удовольствием вспоминает дуэт из оперы «Свадьба Фигаро» Моцарта, исполнявшийся при участии Петра Николаевича.

Интересно указание упоминавшейся воспитанницы Свистунова на исполнение нм под собственный аккомпанемент виолончели русских песен. «Пётр Николаевич,-читаем мы в названных воспоминаниях, - очень любил петь, и когда никого вечерами не было, он под аккомпанемент виолончели или рояля пел разные русские песни. Особенно он любил петь «Оседлаю коня...» Пел он и другие песни, например, «Во поле березонька стояла», «Тятя, тятя! Наши сети...», «Выпьем что ли, Ваня, с холоду да с горя...» и другие».

Значительный интерес представляет акварель тобольского художника - воспитанника декабристов М.С. Знаменского, изображающая домашний концерт в Тобольске в 40-50-е годы. Художник запечатлел группу декабристов, слушающих фортепианное трио в составе Е. Хесслер (фортепиано), П.Д. Жилина (скрипка) и П.Н. Свистунова (виолончель).

В Тобольском краеведческом музее имеется ещё одно относящееся к тому же времени изображение П.Н. Свистунова с виолончелью работы того же художника (кроме Свистунова, на рисунке изображён декабрист Ф.М. Башмаков); оно почти идентично изображению Свистунова на названной выше групповой акварели.

Участие Свистунова в тобольских музыкальных вечерах подтверждается многими современниками, называющими его отличным музыкантом. В воспоминаниях о декабристах в Тобольской губернии говорится о Свистунове, как о «хорошем знатоке в музыке», игравшем на виолончели.

«У П.Н. Свистунова, как любителя и хорошего музыканта, - пишет М.Д. Францева, - были назначены по понедельникам музыкальные вечера, на которых устраивались квартеты; некоторые молодые люди играли на скрипках... все заезжие артисты находили у него всегда радушный приём...» Свистунов устраивал гастролёрам концерты, хлопотал о сборе, помогал нуждающимся артистам и т. д.

Большую радость доставил Свистунову приезд в Тобольск известной французской виолончелистки Луизы Xристиани. Она охотно приезжала в Россию и с успехом концертировала в Петербурге, Москве, Воронеже, Казани, Киеве, Харькове, Ставрополе, Одессе, Тифлисе и во многих других городах России. В 1849-1851 годах Христиани предприняла труднейшую поездку в Сибирь и на Дальний Восток, вплоть до Камчатки. На обратном пути артистка остановилась в Тобольске, где Свистунов содействовал организации её концертов, а также играл вместе с ней (вероятно, виолончельные дуэты).

Интерес к виолончели никогда не покидал Свистунова. Его особенно привлекал её выразительный тембр. Располагая, по-видимому, лишь весьма посредственным инструментом, бывшим с ним на каторге, Свистунов (как это видно из его письма) готов был отправиться за 600 верст в Омск, где продавалась хорошая виолончель.

Но во время его пребывания в Сибири бывали периоды, когда тяжёлые жизненные обстоятельства, заботы о семье (у Свистунов а было трое детей), а также общественные дела отрывали его от любимого инструмента.

Кроме того, у декабристов-музыкантов постоянно ощущался недостаток в нотах. Всё было играно и переиграно помногу раз и порядком надоело. Попытки выписать ноты по доходившим до них каталогам обычно не удавались. Так, Свистунов в одном из писем к сестре жалуется на то, что, выписав «Песни без слов» Мендельсона в переложении для виолончели, не может их получить. Жена Юшневского, перечитывавшего нотные каталоги, сравнивает его с табачником, нюхающим пустую табакерку.

Приезд Христиани и её увлекательное, полное чувства исполнение на виолончели, новые услышанные Свистуновым пьесы (хотя репертуар концертантки, в основном, и не выходил за рамки обычных для гастролёров произведений) вновь возродили его интерес к своему инструменту. 7 февраля 1850 года он сообщает в письме к сестре Глафире Николаевне о возвращающейся с Камчатки Христиани, «восхитительно играющей на виолончели».

«Я дал себе слово, - пишет Свистунов, - не оказывать содействия артистам в устройстве их концертов , но сделал исключение для неё по той причине, что она нас чрезвычайно заинтересовала. А потом ещё - парижанка в наших широтах, да к тому же ещё весёлая, очаровательная и остроумная, а, самое главное, - добродушная и без всяких претензий. Короче говоря, я, да и все мы, стремясь организовать её концерт, буквально избегались. Правда, она не слишком много заработала, но для Тобольска - это самый прекрасный концерт за всё время нашего пребывания здесь. С тех пор как она уехала, я снова занялся жалкими хозяйственными делами».

Помимо чувства, грации и изящества, свойственных игре Христиани, Свистунова должно было привлекать в её исполнительском стиле искусство пения на инструменте, отказ от виртуознической «эффектности».

В год её первого концерта в Петербурге (1847) В.В. Стасов отмечал в игре этой виолончелистки «очень много хороших качеств», к числу которых относил «прекрасный тон», «тёплое чувство», «порядочную отчетливость игры», а также то, что Христиани играет «просто, без натуги, без узорчатых украшений» В том же году корреспондент «Библиотеки для чтения», особо отмечая «пение виолончели» Христиани, писал, что «всего лучше ей удаётся мелодия, и она очень благоразумно почти ограничивается ею».

Среди многочисленных русских отзывов об игре Христиани наиболее обстоятельная рецензия принадлежит Ф. Кони, который писал, что Христиани нашла в виолончели «элементы, наиболее постигаемые и лучше всего выражаемые женщинами - нежность, чувство и выразительность. Игра её подобна её физиогномии - она строга, но привлекательна, нежна и выразительна. Г-жа Христиани извлекает из виолончеля те звуки, которые доступны только скрипке и голосу человеческому...

Она прекрасно фразирует и поёт мужественным голосом своего инструмента с необыкновенным выражением и прелестью; в ней заметен музыкальный инстинкт и чувство мелодии... В игре этой артистки вы не найдёте трудностей аппликатуры, дерзких выходок смычка и той полноты и силы звуков, которыми удивляет Серве; когда играет Серве, вы - так сказать - смотрите ухом, когда играет Христиани, вы - слушаете сердцем.

Её переходы не эффектны, но грациозны; её пиччикато не поразительны, но кокетливы; смычок её поёт, но поёт с мягкостию и негою, поёт от души, и песнь его невольно льётся в душу, потому что она насквозь проникнута чувством. Словом, талант г-жи Христиани - совершенно женский талант, то есть талант тонкий, обаятельный, полный вдохновенной настроенности...

Христиани никогда не может почесться неподражаемой экзекютершой, но вы всегда чувствуете в ней превосходную музыкантшу. Пьесы, избираемые ею для исполнения, всегда соответствуют роду её игры и настройству души: это, по большей части, кантабиле - без блестящих и быстрых пассажей; пьесы, где можно скорее выказать душу и мысль, чем превосходство игры... послушайте у её смычка песен Шуберта: это пение с томлением, негою и глубоким чувством, как его умеет выражать одна Виардо».

Такова была эта виолончелистка, пользовавшаяся значительным успехом в России и доставившая своей игрой немало наслаждения Свистунову и другим декабристам, находившимся тогда в далёком и глухом краю.

П.Н. Свистунов и его игра на виолончели, по-видимому, вызвали ответные симпатии французской виолончелистки, и она оставила ему свои ноты для виолончели. 18 января 1851 года Свистунов писал сестре Глафире Николаевне в Одессу:

«...Кристиани сейчас находится в Москве, где она даёт уроки пения. Я не знаю, что ей помешало отправиться в Одессу. Она бы тебя покорила. Это очень добродушное существо, весёлое как воробышек. Оставленные ею мне ноты содержат лишь музыку для виолончели с фортепиано, причём главный интерес эти пьесы имеют только для исполнителя виолончельной партии... Вот пьесы, которые я нахожу наиболее интересными: «La Romanesca» Серве, «Les chants du crepuscules», «La Musette», «Caprice sur l’air de Joseph» (из оперы Мегюля) Оффенбаха и, наконец, песни Шуберта, переложенные Батта».

Это письмо позволяет в некоторой мере судить о вкусах Свистунова-музыканта. Он отдаёт себе отчёт в ограниченной художественной ценности репертуара Христиани; он видит, что пьесы представляют какой-то интерес, главным образом, лишь для виолончелиста. Из оставленных ею произведений Свистунова наиболее привлекают некоторые классические пьесы, фантазии на знакомые оперные мелодии и виолончельные переложения известных своей выразительностью и искренностью песен Шуберта и Мендельсона.

Те немногие виолончельные произведения русских авторов, которые существовали в то время (да и то обычно в рукописи), вероятно, не доходили в Сибирь до Свистунова, и его интерес и любовь к отечественной музыке находили удовлетворение в переложениях русских народно-бытовых песен, вариациях и импровизациях на их мелодии.

О круге музыкальных интересов Свистунова можно судить и по вопросам, которыми он забрасывает сестёр о различных музыкантах и музыкальных сочинениях. Его особенно интересуют ансамбли - квартеты, трио, дуэты.

Услышав (вероятно, от Христиани) о пользовавшемся в ту пору исключительной славой и неоднократно посещавшем Россию польском скрипаче-виртуозе Аполлинарии Контском, Свистунов пишет сестре: «Если ты слышала скрипача Контского, окажи мне дружескую услугу и сообщи всё, что характеризует его талант. Среди этого множества артистов я не имею понятия о наиболее знаменитых».

В этом же письме Свистунов писал о том, что он несколько раз музицировал с Мазараки - женой полковника Сенковского (начальника местного комиссариата). «У неё красивый звук, - пишет Свистунов, - а главное, - она со страстной любовью относится к искусству, что почти не встречается в Сибири, где музыка является скорее развлечением или модой. Да и вообще искусство здесь вещь неведомая...»

В своих просветительских стремлениях Свистунов не ограничивался участием в учреждении в Тобольске женской школы, где обучали грамоте и рукодельному ремеслу. Он немало времени уделял обучению детей декабристов и местных жителей музыке. Он учил их пению, игре на фортепиано, теории музыки (генерал-басу), а возможно, и игре на виолончели.

«В течение некоторого времени я даю уроки генерал-баса двум молодым людям, прилично играющим на скрипке, - писал Свистунов сестре (Глафире Николаевне) в цитированном письме. - Моя наука не очень велика, но это компенсируется тем, что я умею обобщать мысли и обладаю искусством передавать их другим». Позже Свистунов явился учителем и своей дочери - незаурядной пианистки Марии (Магдалины).

Вообще, наряду с музыкальным дарованием Свистунова, надо отметить и его педагогический талант и любовь к преподаванию.

Художественная одарённость Петра Николаевича проявилась не только в музыкальной области, но и в его рисунках, которые встречаются в письмах к родным. Желая познакомить их со своей жизнью, семьёй и самим местом своего пребывания, он искусно передавал в рисунках изображения детей, города Тобольска и т. д.

Даже немногие приведённые нами сведения, освещающие музыкальную деятельность Свистунова, позволяют судить о её общественном значении и просветительской направленности. Дальнейшие исследования жизни и деятельности декабристов на каторге и в ссылке, вероятно, выявят ещё немало интересного в творческой биографии этого русского виолончелиста.

Уже после отъезда Свистунова из Сибири корреспондент «Тобольских губернских ведомостей» тепло вспоминал этого музыканта, «который в продолжение своего одиннадцатилетнего (?!) пребывания в Тобольске, кажется, из рук не выпускал виолончели и не только не отказывался от какой бы то ни было музыкальной партии, но искал таких партий, только и жил одною музыкою. Долго ещё, может быть, никто не заменит нам его!»

Получив по манифесту 26 августа 1856 года разрешение вернуться из Сибири, Пётр Николаевич побывал в Москве (ему здесь было разрешено пробыть лишь 2-3 дня - для свидания с родными), в Нижнем Новгороде, а затем поселился в Калуге, где жил до 1863 года, а затем до конца своей жизни (1889) находился с семьёй в Москве.

На протяжении всех лет после возвращения из Сибири он много занимался общественной деятельностью, писал воспоминания, давал уроки.

В первые годы по приезде он, несмотря на немолодой уже возраст и подточенное ссылкой здоровье, с особенной жадностью занимается музыкой, играя на виолончели не только дома, но и у многочисленных знакомых.

Приехав со своей виолончелью в Нижний Новгород, он и здесь нашёл музыкальные дома и тем самым - возможность музицировать. «Меня здесь... познакомили с целым городом, - писал он И.И. Пущину из Нижнего Новгорода 29 января 1857 года, - так что я не знаю, куда податься. Совсем замотался, дома не живу. Губит меня меломания. Толкаюсь с басом по домам. Играл у Ульяниновых, у губернатора, у Панова. Нине дал пьесу разучить, чтобы с ней сыграть дуэт, и чем дальше, тем более знакомства... Сегодня поутру звала опять Шаховская к себе на музыку, а я только что хотел засесть дома».

Находясь уже в Москве, Свистунов в 1863 году давал своей дочери (Магдалине) уроки генерал-баса, находя, что эта область «требует известного напряжения ума и обязывает размышлять». Он же, по-видимому, на первых порах обучал её игре на фортепиано.

Впоследствии, в 1876 году, Магдалина Свистунова стала ученицей Листа в Будапештской музыкальной академии, и Лист хорошо о ней отзывался. Она концертировала в Москве, Калуге и других городах. Известный интерес представляют её зарубежные письма отцу, которому она писала о музыкальной жизни того времени.

О музицировании Свистуновых в Москве рассказывает Е.Н. Головинская в уже цитированной рукописи. Описывая московский дом Свистунова, она отмечает, что «Пётр Николаевич много читал, всегда был занят в своём кабинете. По вечерам играл на виолончели под аккомпанемент рояля. Аккомпанировала ему его дочь Китти или Мадлен. Иногда приходили друзья, музыканты, кто со скрипкой, кто с флейтой, и устраивались трио, квартеты...

Пётр Николаевич в людях ценил не происхождение, а человека, его качества, свойства души и знакомился с людьми на этих основаниях, так что в доме у него бывали только идейные люди... Проездом навещали его друзья декабристы (со всеми ими он был в переписке)...»

О том, что Свистунов до старости продолжал заниматься музыкой, можно судить и по его собственным словам, относящимся к 1870 году. Упоминая о приступах глухоты, он писал: «Недуг этот посетил меня ещё в Читинской тюрьме, где не мешал мне заниматься с успехом музыкою, которой я до сих пор не покидаю».

Ценность воспоминаний П.Н. Свистунова, обусловленных свойственной ему наблюдательностью, а во многом и прогрессивностью его взглядов, подтверждается тем интересом, который его воспоминания и рассказы вызвали у Л.Н. Толстого. Когда в 70-х годах, окончив «Анну Каренину», великий писатель решил заняться задуманным ещё ранее романом «Декабристы», он встречался с Петром Николаевичем, беседовал с ним лично, а также переписывался.

В 1878 году в Москве Толстой навестил Свистунова и, как он писал жене, «просидел с ним 4 часа, слушал прелестные рассказы его и другого декабриста, Беляева».

Для характеристики личности П.Н. Свистунова и его идейных взглядов следует отметить в его публицистической деятельности выступление против нападок на декабристов, появившихся в 1869 году сперва в зарубежной, а затем и в русской печати. Давая отпор клеветникам, Пётр Николаевич писал: «Не подлежит сомнению тот факт, что люди, замышляющие переворот в России, подвергались неминуемой потере всех преимуществ, какими пользовались вследствие положения своего в обществе; поэтому ни в корысти, ни в честолюбии заподозрены быть не могут.

Лишь пламенная любовь к отечеству и желание возвеличить его, доставив ему все блага свободы, могут объяснить готовность пожертвовать собою и своей будущностью. При несоразмерности способов с предназначаемою целью, люди практические вправе назвать такое громадное предприятие безрассудной мечтой, но чистоту намерений не имеют оснований оспаривать».

Таков был облик декабриста Петра Николаевича Свистунова, ярко выраженные просветительские стремления которого не могли не сказаться самым положительным образом и на его музыкальной и музыкально-общественной деятельности.