Читая возражения г. Максимова, я не мало удивился ожесточению, с каким он на меня нападает по случаю сказанного мною о статье его, помещенной в 10-й кн. «Отечественных Записок» 1869 г. Я говорил, что ответственность за вое вымыслы и небылицы, в ней появившиеся, легко было ему отстранить от себя, указав на источник, из которого он их почерпнул.
В настоящей статье, присланной им в «Русский Архив», он последовал моему совету, указав на лицо, просмотревшее его статью в корректурных листках и дополнившее ее от себя. Это то самое лицо, о котором рассказываются чудеса. Этим указанием г. Максимов сложил с себя всякую ответственность, и тем следовало бы ему довольствоваться. Он говорит, что добавление, доставленное ему г. корректором, составляет лишь сорок вторую часть его труда; что ему же, как человеку компетентному, предоставлено было автором исправление статьи: я полагаю - не одних опечаток, а самых фактов, следовательно, и тут автор неповинен в неисправленных погрешностях.
К несчастью г. Максимов посвятил на эту статью и много времени и много труда; он даже ездил, как говорит, за шесть тысяч верст для собирания сведений и материалов. Понятно, что не легко тут помириться с постигшей его неудачей, и потому всеми способами силится он отстоять свой труд. Зная, сколь бывает скорбно всякое разочарование, не буду сетовать на автора за нападки и обвинения, посыпавшиеся на меня, а постараюсь исправить ошибки, вкравшиеся в его статью, без всякого пристрастия и предвзятой мысли, а единственно с целью восстановить дело в настоящем его виде.
Автор статьи, поплатившись уже раз за свою опрометчивую доверчивость, вдается, мне кажется, в противоположную крайность. Он подозревает меня в лицеприятии и обвиняет в том,, что я-де искал лишь случая свести старые недоконченные счеты с его корректором. Могу его уверить, что никогда не было между нами никаких столкновений. Нисколько не отвергаю способностей, приписываемых ему автором, но не легко верю чудесам и, любя правду, я считал нужным заявить, что он не принадлежал к кругу декабристов, и в доказательство тому привел на память обстоятельства, побудившие причислить его к государственным преступникам и вместе с ними предать его суду.
Это было необходимо, чтобы уяснить его отношения к соузникам его, и достаточно поясняет, почему взгляд его на вещи и на людей во многом расходился с господствовавшим посреди декабристов. Мой возражатель мог бы сам убедиться в том, когда б сличил его отзыв о коменданте Лепарском с мнением не то что большинства, как он говорит, но с мнением, единогласно разделяемым всеми, о неоспоримом достоинстве этого благодушного старого воина.
Возражатель мой ставит мне в укор ссылку мою на источник, для критического исследования которого нет еще необходимых исторических условий, как он выражается; но я прошу его заметить, что я выписал лишь собственные слова помянутого им лица, подлинность которых для всех нас несомненна. Тут же дам ответ и на другое обвинение. Оппонент мой приписывает мне восхваление угроз произвола. Кстати при этом замолвить слово о графе Н.Н. Муравьеве-Амурском. Как все люди, прогремевшие славою и пользовавшиеся доверием и милостью царя, он нажил себе врагов и завистников, но вместе с тем много друзей, также и беспристрастных ценителей его заслуг на пользу обширного края, коим столько лет он управлял.
Понятно, почему отзывы о его административной деятельности столь разноречивы; но нельзя не признать, что он, как и граф М.М. Сперанский, резко отличается от всех бывших до него сибирских правителей. Пылкость ума обыкновенно сопровождается пылкостью нрава, в которой некоторые из подчиненных его укоряли; но зато и неоспоримо его благодушие: к участи всех ссыльных он всегда оказывал сострадание, а ко всем политическим преступникам без изъятия был до того снисходителен и сердоболен, что едва сам не пострадал вследствие поданного На него доноса. Доказательством его благодушия может послужить его же ходатайство о помиловании лживого изветчика, которое и было уважено по благосклонности к ходатаю государя Николая. Надо сознаться, что если он был вынужден предостеречь одного из политических ссыльных, то, верно, не без уважительной причины.
Пусть не думает г. Максимов, что кто-либо из нас домогается подвергнуть покровительствуемое им лицо жестокому закону остракизма, жертвою коего был некогда правдивый Аристид. Нет, отчуждение его от круга декабристов было не вынужденное, а добровольное; и до сих пор, живя в одном городе с людьми, с которыми провел столько лет под одной кровлей и в одной артели, он с ними не знается и не видится, хотя они ему не дали никакого повода чуждаться их.
Не ставлю ему этого в укор: он имеет вероятно уважительные причины так действовать; тем не менее это обстоятельство может убедить моего возражателя, что при всех достоинствах, признаваемых им в лице своего корректора, последний ни по убеждениям, ни по чувствам не принадлежал к кругу членов Тайного общества и поэтому не в такой степени компетентен (по выражению автора) в суждении о декабристах, как полагает г. Максимов.
Впрочем понятия его о компетентности (ради благозвучия скажу по-русски «полноправности») так странны, что вряд ли кто их разделяет. Он эту полноправность признает за двумя лицами на том основании, что по выходе из тюрьмы один из них поселился в Чите, а другой в Петровском заводе. Авторитет Ив. Ив. Горбачевского я бесспорно признаю, но никак не потому, что он жил вблизи опустевшей нашей тюрьмы, а по соображениям совершенно иного свойства.
Состязатель мой крепко опирается на добытые им документы. Посмотрим, насколько он ими пользовался. Приступлю к разбору спорных пунктов. Автор признает всего четыре неточности, проскользнувшие в его статье, я же их выставил более двадцати пяти. Чтобы убедиться ему в том, что он обчелся, стоит ему еще раз просмотреть мои заметки. К тому же могу заверить автора, что если я оказал, что всех неверностей не перечтешь, я не ради гиперболы так выразился, а точно многое пропустил молчанием, чтобы не утомить читателей. Впрочем по ответам моим легко усмотреть, что оппонент мой отстаивает не четыре спорных пункта, а гораздо больше.
1) На стр. 157-158 кн. 10-й «Отечественных Записок» 1869 г. он говорит: «Вместе с ними перевели в Читу всех, кто был в заводе из дворян, хотя бы и не был политическим преступником», и дальше: «Этот наплыв сумел не раз вредить доброй славе каземата». Я категорически опровергнул это, указывая, Что помещены были в нашу тюрьму лишь двое из дворян по преступлению неполитическому: майор Кучевский и младший брат Завалишин.
На это возражает г. Максимов, что он отыскал в записках И.Д. Якушкина третье лицо, которого я не помянул, именно поляка Сосиновича, которого я будто проглядел или утаил. Да как же не прочел состязатель мой в тех же записках (стр. 1625), что Сосинович судился в Гродне по делу Воловича и других эмиссаров, следовательно, был политическим преступником? Такими же считались Игельстром и Вигелин, служившие саперами в Литовском корпусе, не принадлежавшие никакому тайному обществу, но отказавшиеся от второй присяги.
Мне кажется, г. Максимов чересчур небрежно обходится с моими материалами, да и в полемике своей мало разборчив по приисканию доводов. Наконец, если бы даже я ошибкой вместо трех лиц назвал двух, неужели же этим оправдалось бы уверение г. Максимова, будто все дворяне, бывшие в заводе, хотя и не политические преступники, помещались в нашей тюрьме? И где же тут наплыв? По случаю открытия третьего лица Сосиновича не торжествовал бы автор, если бы внимательнее прочел документы, на которые ссылается.
2) Что Сосинович состоял в артели, нет, следовательно, никакого сомнения; но несомненно также и то, что майор Кучевский и младший Завалишин не были членами артели. По преобразовании ее, на основании писанного устава, я на первый же год был выбран казначеем; поэтому говорю о предмете, мне близко знакомом. Документы, добытые моим состязателем, в смысл которых он недостаточно вникнул, ввели его в заблуждение. Приходится мне разъяснять его недоразумения, хотя эта обязанность лежала на корректоре, которому он доверился. Членами артели числились только те, которые пользовались правом голоса и могли быть избираемы в хозяйственные должности.
Всякий легко уразумеет, почему эти права не могли быть предоставлены двум вышеупомянутым лицам. Но так как они были без средств, то артель постановила уделить на каждого из них долю, равную той, какая причиталась каждому из членов артели; и вот по какому случаю г. Максимов отыскал в списках имя младшего Завалишина. Кучевский же, не соглашаясь при лишении права голоса пользоваться материальными выгодами, предоставляемыми артелью, отказался от назначаемой ему доли и просил не вносить его в список лиц, получающих артельное содержание: он предпочел прибегнуть к помощи тех немногих, которые принимали в нем особенное участие.
Далее г. Максимов упоминает об исключении младшего Завалишина из артели и выставляет это в неоспоримое доказательство тому, что он к ней принадлежал. Теперь должно быть ясно для него, в каком значении следует понимать его участие в артели, равно и объясняются слова Басаргина: «Не спросили, кто они, и приняли в артель», т. е. предоставили им содержание артельное, а не право голоса, коим пользовались одни члены.
Самые слова «не спросили, кто они» достаточно показывают, что Басаргин понимает пособие, в котором никому нуждающемуся не отказывали, а никак іне право голоса и право на избрание в должность. Спрашиваю автора, мыслимо ли, чтобы какое бы то ни было общество приняло бы в свои члены всякого встречного, кто бы он ни был, и предоставило бы ему право голоса совещательного и избирательного? Если бы автор потрудился вникнуть в смысл приведенного им места, он избавил бы меня и читателя от докучливой аргументации для доказательства того, что ясно само по себе.
Помощь дается каждому, но солидарность, связующая членов общества, требует разборчивости в принятии кого-либо в свой круг. Тут простая логика убедительнее всяких документов. Что Басаргин двум к наименованным лицам приобщил и Сосиновича, объясняется тем, что по вступлении последнего в каземат артель тотчас же отчислила долю и на него, не успев даже узнать, по политическому ли или по другому делу он осужден. Осведомившись впоследствии, кто он и за что сослан, его причислили к членам артели. Предоставленным же ему правом голоса он не пользовался по той причине, что, будучи стар и слеп, он с немногими из нас был знаком.
При нем находился для прислуги ухаживавший за ним поляк, пользовавшийся также артельным пособием. Неужели г. Максимов и его причтет к членам артели? Что при исключении из артели младшего Завалишина оговорено было некоторыми, «чтобы не лишать его пособия, лишь бы оно не имело вида общего артельного участка», значило: выключить его из списка лиц, получающих артельную долю, не лишая его пособия, а не из списка членов, к которым он не мог принадлежать.
3) Про Г.С. Батенькова я оказал, что он провел 20 лет в крепости, а не 12, как утверждает автор статьи; он же продолжает уверять, что Батеньков выпущен был из крепости, в то время как разряд, в котором он числился, поступил на поселение, т. е. по его мнению после 12-летнего заточения. Тут, что слово, то обмолвка. В III разряде всего было двое - Г.С. Батеньков и В.И. Штейнгель. Этот разряд, осужденный на вечную работу, получил по случаю коронации то облегчение, что вечная работа заменена 20-летней. То же самое облегчение получил и II разряд, в котором я находился. Потом была опять сбавка сроков, но положительно утверждаю, что эти два разряда выехали из каземата на поселение в июне 1836 г., следовательно, пробыли в каземате не 12, а 10 лет.
Как ни изменяет нам, старикам, предательская память, по уверению моего оппонента, авось не усомнится он в том, что сохранились по крайней мере у меня в памяти и год моего осуждения и год освобождения из тюрьмы. Гавриил же Степанович Батеньков (а не Семенович, как величает его по-своему автор в своей статье) выпущен из Петропавловской крепости и прибыл в г. Томск в 1846 г.; следовательно, пробыл в крепости целых 20 лет.
Автор статьи этого и не подозревал; пожалуй, и не поверит на том основании, что обстоятельство это не упомянуто у него в документах. Он тем более не поверит, когда узнает, что В.К. Кюхельбекер, поселенный сначала в Баргузине, и Осип Викторович Поджио, поселенный в Усть-Куде, в 28 верстах от Иркутска, и содержавшиеся до того первый - в Динабурге, второй в Шлиссельбурге, отправлены были в Сибирь в то время, как вышли из тюрьмы те разряды, к которым они принадлежали, т. е. I и IV.
Если мой состязатель, усомнившись в подлинности факта, потребует от меня объяснений, почему Г.С. Батеньков не пользовался наравне с другими милостивой сбавкой сроков, я предоставлю ему самому доискиваться причины. Он же к тому занимается историческими исследованиями. Расскажу ему другой факт, довольно любопытный, в котором он вероятно также усомнится по недоверию к моей памяти. За несколько лет до прибытия в Сибирь Г.С. Батенькова предписано было осведомиться по Тобольской губернии (его родине) о наследниках его; но как таковых не оказалось, доставленная из Петербурга в тобольское губернское правление шкатулка его с некоторыми ценными вещами продана была с аукционного торга, как вымороченное имущество.
Мы не усомнились в его кончине и, как разумеется, искренно о нем пожалели. Местные чиновники раскупили его вещи. Самая шкатулка досталась советнику губернского правления, который случайно отыскал в ней двойное дно и хранившийся под ним ломбардный именной билет. Он его препроводил в Петербург. По прибытии в Томск узнал о том Г.С. Батеньков, но отложил всякую заботу о вознаграждении за такое отчуждение его собственности. Впоследствии, по возвращении его в Россию, обстоятельство это дошло до сведения ныне царствующего государя императора, всемилостивейше повелевшего вознаградить Батенькова за весь понесенный им убыток и возвратить ему значившийся на билете капитал с наросшими в течение 30 лет процентами.
4) Замечание мое о выражении «цыганская жизнь» - нисколько не придирка. Я не мог его пройти молчанием потому» что оно дает ложное понятие о житье-бытье Батенькова в Томске. Он, может быть, и сказал шуткой, что ему пришлось бы скитаться, как цыгану, если бы Не встретил сердобольных людей. Но к его счастию, пока он, находясь в гостинице, тужил о затруднении приискать себе квартиру вследствие недоброжелательства хозяев, молодой человек, сын казачьего офицера Лучшева, узнав о его затруднительном положении, предложил ему занять порожний флигель в доме своего отца, с семейством которого он уже не разлучался; следовательно, не пришлось ему нисколько скитаться.
Такое нерасположение жителей к нему тем более его удивило, что, служивши там до 20-х годов по инженерному ведомству, а потом при ревизовавшем Сибирь М.М. Сперанском, он оставил по себе такую добрую память» что при проезде моем с товарищами через Томск в Читу в начале 1827 г. полицеймейстер, по просьбе многих из жителей, осведомлялся у нас о Г.С. Батенькове, которого с нетерпением ожидали.
В 1846 г. в надежде отыскать в Томске хотя некоторых из своих прежних друзей, он воспользовался сделанным ему предложением избрать себе местожительство в Сибири и просился в этот город, где старое поколение заменилось уже новым. Спрошу г. Максимова, кстати ли тут говорить - «вел он цыганскую жизнь» и такой способ выражаться не собьет ли с толку всякого относительно личности Г.С. Батенькова и положения его в Томске.
Вслед затем опровергатель мой говорит про какую-то последнюю ошибку, в которую будто бы я его ввел. Решительно не понимаю, каким таинственным способом мог я ввести в заблуждение человека, которого никогда не встречал. На загадочные обвинения не берусь отвечать.
5) Возражатель мой несколько раз в своей статье упрекает меня в беспамятстве, в забывчивости; наконец, говоря о М.С. Лунине, удивляется, что я не знаю того, что всем известно. Такой немудреный, хотя ловкий способ опровержения может в крайнем случае пригодиться, но мне сдается, что г. Максимов им злоупотребляет. Он ссылается предпочтительно на авторитет людей, коих сознает обладателями обширной памяти.
Понятно» что, признав меня беспамятным, не расположен мне верить ни в чем. Память - бесценный дар, нет спора; но да позволит мне мой прекослов заметить ему, что память свидетельствующего не представляет еще достаточного ручательства в правдивости показаний. Положим даже, что по преклонности лет память мне действительно изменяет; но если я только из ума не выжил и сохранил сознание, я всегда могу себе отдать отчет в том, что помню и что запамятовал. И тогда, если я сколько-нибудь ценю правду, буду говорить лишь о том, что помню; об остальном буду молчать.
Я журнальных статей не пишу, ни исторических, ни беллетристических, это не моя профессия и поэтому соперничества между возражателем и мною не может быть. Но он печатно коснулся предмета, близкого мне по сердцу, по убеждениям и по воспоминаниям юных лет. Для меня это святыня, на его же взгляд - лишь материал для журнальной статьи.
Меня поразила самоуверенность повествователя в изложении фактов, дошедших до него по слухам, схваченных на лету и нисколько не проверенных, несмотря на богатое собрание записок и документов, коим он хвалится. Я берусь ему это доказать.. Наконец смутила меня и небрежность, с какой он обходится с именами лиц, коих делается биографом. Я укажу в своем месте» какая выходит из этого путаница.
Ему нипочем кого убить, например А.И. Черкасова в Енисейской губ., тогда как он цел и невредим из-под черкесских пуль воротился с Кавказа на родину; кого сумасшедшим похоронить в Сибири, например П.С. Пушкина, прожившего много лет по возвращении в Россию в полном разуме. Воскресивши А.И. Одоевского, скончавшегося на Кавказе, он возвращает его в полном здравии восвояси. Всего не перечтешь.
Но возвращусь к рассказу о М.С. Лунине и предварительна замечу моему прекослову (чтобы успокоить его насчет моей памяти), что старики, забывающие то, что случилось накануне, твердо помнят события давно минувших лет. Это психическое проявление не новость. Но если придется мне говорить о самом себе и, увлекаясь самообольщением, выставлять свои достоинства и подвиги и заслуги, заранее прошу его не верить мне безусловно, а справиться с хранящимися у него документами и с устным преданием, подвергая последнее строгой критике.
На показания автора статьи, будто М.С. Лунин содержался в Шлиссельбургокой крепости и там заболел цингой, я заметил, что М.С. Лунин содержался после сентенции в Выборге, откуда прибыл в Читу без всяких признаков цинги. Возражатель мой в подтверждение своего показания ссылается на записки И.Д. Якушкина, где сказано, что из пяти узников в Форт Слава трое заболели впоследствии солитером.
Признаюсь, в подобном аргументе не отыскиваю логической связи между посылкой и заключением. В подтверждение моих слов прибавлю слышанное мною от самого Лунина, с которым прожил без малого десять лет в тюрьме и которого потом в течение двух лет видел часто на поселении, живя в ста верстах от него. Он утверждал, что пребывание в Выборге считает он самой счастливою эпохою в жизни. Случайная обстановка его была ему так по вкусу и в духовном и в материальном отношении, что он не без горести расстался с своею тюрьмою.
Известного будто бы анекдота о каком-то единственном зубе я не слыхал, да и не жалею, потому что о такой занимательной личности, как М.С. Лунин, столько можно сказать любопытного, что анекдот о зубе покажется пошлым. Я полагаю, что г. собиратель биографических сведении путает фамилии лиц, ему незнакомых, подобно тому как он запутался в именах и отчествах.
Если же ему необходимо выставить пострадавших от скорбута, я могу ему послужить и назову П.А. Муханова и О.В. Поджио. Последний, пробывши 8 лет в крепости, выпущен был на поселение вовсе без зубов. Он был в полном смысле красавец и сохранил юношескую свежесть и бодрость. Замечу мимоходом, что этот существенный недостаток нисколько его не безобразил, что немало удивляло всех нас.
6) Оппонент мой, тяготясь моими опровержениями, пользуется правом отводить меня как свидетеля на том основании, что я жил далеко на Западе и не знал, что творится в Восточной Сибири. На это я ему скажу, что пробывши два года в 120 верстах от Иркутска, в селе Каменке, я переведен был в г. Курган, а оттуда в Тобольск. Перемещения эти из Восточной Сибири в Западную случались со многими из нас.
Кроме того по временам разрешалось ездить из Западной Сибири в Восточную на Тункинские целебные воды, чем и воспользовались И.И. Пущин и И.Д. Якушкин; наконец нам не воспрещалось переписываться между собою. Итак, воздвигнутая моим оппонентом китайская стена между Востоком и Западом для нас не существовала. Эти частые перемещения сбили бы хоть кого с толку; но г. собиратель сведений, не обременяя себя бесполезным трудом распутывать этот моток, разместил нас на поселении как попало.
Например (стр. 620) сказано в его статье, что «братья Матвей и Сергей Ивановичи Муравьевы, Вольф и И.Д. Якушкин согласились жить вместе, но их разделили»; дальше: «Ал. Муравьев остался с братом, Вольф с товарищами - в заводе для врачебных пособий... И.Д. Якушкин и Муравьевы поселились в Ялуторовске... М.С. Лунин - под Иркутском в деревушке». Поневоле вспомнишь пословицу про звон. Хотя и мало кого интересует знать, где кто из нас был поселен и куда перемещен впоследствии, но, по-моему, следовало или умолчать о том или сведения передать точные и верные.
В 1836 г. отправились на поселение II и III разряды. За первым поездом спустя недели две выехали С.Г. Волконский с женой и детьми, И.А. Анненков тоже с женой и детьми, Ник. М. Муравьев с малолетнею дочерью и с братом Александром; с ними же вместе - Фердинанд Богданович Вольф. Имя и отчество последнего мог бы г. собиратель легко узнать в Иркутске от первого встречного: он там в течение многих лет пользовал всех безвозмездно - и генерал-губернатора Броневского, и мелкого чиновника, и простого рабочего; зато и гремел главою. Вышепоименованные С.Г. Волконский, Н. и А.М. Муравьевы, Ф.Б. Вольф поселились в селе Урике, а не в деревушке Урюке, где нашли М.С. Лунина, поселившегося там до них.
И.А. Анненков поселен был в селе Бельском, Иркутского уезда, откуда в 1838 г. переведен в г. Туринск, Тобольский губ., а в 1841 - в самый Тобольск. Впоследствии М.С. Лунин сослан был в Акатуй в 1842 г. в апреле месяце, в четверг на страстной неделе. По смерти Ник. М. Муравьева брат его Александр с женой и детьми переехал на жительство в Тобольск в 1846 г. вместе с Ф.Б. Вольфом. Матвей Ив. Муравьев не был ни в Чите, ни в Петровском, ни в Урике, а прямо из крепости Форт Слава отправлен в Вилюйск на Вилюе, притоке Лены, в 800 верстах от Иркутска, оттуда - в пограничную крепостцу Бухтарму и, наконец, - в г. Ялуторовск, где сошелся с И.Д. Якушкиным.
Встретить тут между поселенными в Сибири имя Сергея Ивановича Муравьева, брата Матвея Ивановича, поразит всякого, кто кое-что слышал о декабрьском деле. Положим, что по этому делу осуждены были шесть Муравьевых и что стороннему человеку легко ошибиться и перепутать их имена, но г. собирателю исторических материалов такая небрежность неизвинительна.
Предлагаю ему сличить мой подробный отчет с своим рассказом и по числу неверностей, оказавшихся в нескольких строках, убедиться в том, что статья его не могла не возбудить опровержения со стороны людей, близко знакомых с делом. В ней встречаются такие разительные небылицы, что невольно подумаешь: полно, читал ли его корректурные листы тот, на кого возложена выложена была эта обуза? Вероятно, почуя тут египетскую работу и притом мало интересуясь подробностями, до него лично не касающимися он предпочел обогатить эту статью своими добавлениями.
7) Я точно был уже в Тобольске, когда последовали арест Лунина и заточение его в Акатуйскую тюрьму. Все подробности этого печального происшествия сообщены мне были А.М. Муравьевым (его двоюродным братом по отцу), находившимся тогда в Урике и переехавшим после того в Тобольск. Мне известно лицо, переписывавшее набело черновой автограф, и то лицо, через которое узнали о существовании этой записки.
Могла ли эта записка быть напечатана в Лондоне, когда сама рукопись, не переписанная, была отобрана? Подозревали М.С. Лунина в намерении переслать свое сочинение в Лондон для напечатания; а из родившегося подозрения распространился ложный слух, будто оно уже было туда переслано. Я говорил о том на днях с М.А. Бестужевым, на авторитет которого ссылается г. Максимов, и он признался мне, что он об этом писал в Петербург к г. С[емевскому] только как о дошедшем до него слухе, за достоверность которого он нисколько не ручался, не полагая притом, что письма его поступят в печать.
Впоследствии, будучи в Иркутске, он, узнав обстоятельно об этом деле, убедился в ложности слуха, дошедшего до Селенгинска, где не было возможности его проверить. Легко поймет мой возражатель, что никакого личного интереса я не имею представлять этот факт, коему я нисколько не причастен, в том или в другом виде. Но, узнав из достоверного источника о деле со всеми его подробностями, излагать которые не считаю своевременным, мог ли я не опровергнуть слуха, перешедшего в печатное слово?
8) Относительно дубининской истории, рассказанной так, что ничего нельзя понять, и где представлена дама, преследуемая выпившим офицером, кричавшим «бунт» (да кто же бунтует? женщина в истерике, что ли?), мой возражатель ссылается на записки Н.В. Басаргина, из коих рассказ будто взят целиком. Я не читал записок Н.В. Басаргина, «о если по непечатании их прочту рассказ в том виде, в каком представлен он моим опровержцем, искренно сожалеть буду о том, что товарищ мой, не бывши вероятно очевидцем, передал факт, дошедший до него в искаженном виде. Но что меня крайне удивит, это то, что он, знавши каждую из дам, последовавшую за своим мужем, мог безразлично принять одну из них за другую. Да позволит мне мой оппонент усомниться в том.
О небрежном употреблении им документов приведу дальше несколько примеров. Когда г. собиратель материалов говорит, что все равно, та или другая женщина была оскорблена, и что дело не в оскорблении, а в последствии, я тут еще более убеждаюсь в его чересчур свободном обращении с исторической достоверностью, обращении, о коем достаточно свидетельствует вся его статья. Но для «ас дамы не были просто, какие-то женщины; мы к ним питали глубокое уважение и сердечную признательность.
Огорчение, испытанное одною из них, отзывалось в сердце у всех нас, и поэтому можно ли допустить, чтоб, проведав о нанесенном оскорблении одной из них, не позаботился каждый из нас осведомиться, которая именно из них пострадала, и узнать все обстоятельства, сопровождавшие печальное происшествие? Недоразумение мое разъяснится лишь по появлении в печати упомянутых записок. Как бы то ни было, мне не нужно проверять свои воспоминания относительно случая, коего был очевидцем и оставившего неизгладимый след в моей памяти вследствие впечатлительности молодых лет.
При этом коснусь одного замечания, сделанного моим оппонентом, смысла которого не могу доискаться. Похвалившись обилием материалов, им собранных, он замечает, «что я чистосердечно сознаюсь в том, что из записок декабристов я прочел всего три», полагая тем ослабить авторитет моих показаний. Не понимаю г. Максимова. Да с чего же он взял, что я doctus cum abro?
Если б я затеял писать статью о целом ряде событии, хотя и знакомых мне, пришлось бы ради надлежащей связи и полноты справляться с документами, допрашивать очевидцев о подробностях, ускользнувших от моего внимания или изгладившихся у меня в памяти. Но я не пишу ни статьи, ни книги, а передаю факты, присущие моей памяти по сохранившимся от них впечатлениям, или, лучше сказать, самые впечатления, волновавшие некогда душу и при случае снова оживающие.
Для предпринятого автором труда необходима некоторого рода эрудиция или специальное изучение предмета, коим он, по-видимому, и хвалится. Я же говорю о том только, что видел, или о том, что знаю из достоверных источников. Сведения, добытые мною путем расспросов, признаются мною достойными доверия лишь в том случае, когда, подтверждаемые многими свидетелями, никем не были опровергнуты в; течение нескольких десятков лет. Поэтому, чего не помню или не знаю, о том нет мне нужды и говорить.
Я того мнения, что если бы г. Максимов серьезно пожелал добиться исторической достоверности и менее заботился отстаивать непогрешимость своих путевых записок, ему бы следовало не гневаться на меня за мои заметки, а воспользоваться ими. Сущность моих заметок такова, что ему легко убедиться в отсутствии всякого личного интереса с моей стороны, чем и устраняется подозрение, будто я преднамеренно искажаю или утаиваю истину.
9) Нет сомнения, что записки И.Д. Якушкина и даже записки Н.В. Басаргина (последних я впрочем не читал) могли бы ему послужить на пользу, если бы потрудился он прочесть их со вниманием, в чем я имею право сомневаться вот на каком основании. Он говорит: «Противоречия с Якушкиным беспристрастный читатель не найдет в моей статье ни одной йоты». Посмотрим же, насколько рассказ г. Максимова согласуется с показаниями И.Д. Якушкина, Н.В. Басаргина и автора «Записок декабриста».
В статье г. Максимова сказано (от стр. 597 до 602): «Образовался кружок протестовавших, видевших, что общинному устройству с равномерными правилами для каждого грозит опасность подчинения небольшому кружку аристократов, их произволу... Образовались кружки около привилегированных личностей... Когда можно было уже и не видеть товарищей и иметь предлог, что не знают их нужд... Раздражение между богатыми и не имевшими ничего дошло до крайней степени... Артель не дозволила имевшим средства смотреть на товарищей как на людей низших».
Затем следует подробный отчет о всепожирающей деятельности г. корректора, об услугах, им оказанных, и о доверии к нему его соузников: «Пришли к нему с просьбой отложить на время свои ученые занятия и взять общественное дело в свои руки...» и прочее. Потом говорится подробно о каких-то публичных заседаниях комиссии, во главе которой выдвигается опять то же всеобъемлющее лицо.
Затем вот как об том отзывается И.Д. Якушкин (стр. 1619 «Русского арх.»): «Некоторые из неимевших собственных средств для существования и получавшие все нужное от других тяготились такою зависимостью от своих товарищей»...
«Образовался кружок недовольных... они обратились к коменданту, прося его исходатайствовать им денежное пособие от правительства. Такой поступок очень огорчил старика Лепарского: он смотрел на нас как на людей порядочных и всегда отзывался с похвалой о нашем согласии и устройстве... Он отправил плац-майора навести справки о тех, которые желали получить вспомоществование от правительства. Между тем это происшествие в казематах произвело тревогу.
Все были в негодовании против просивших пособия от правительства; с ними вступили в переговоры и успели отклонить их от намерения отделиться от артели, и когда пришел плац-майор в казематы с допросом, все уже было улажено, и ему поручили просить коменданта не давать дальнейшего хода этому делу». Значит, артель существовала до писанного устава. «Тотчас потом Поджио, Вадковский и Пущин занялись составлением письменного учреждения для артели». Не мешает заметить, что Якушкин и не упоминает о лице, которое у г. Максимова является как главный деятель.
Затем выписываю слова автора «Записок декабриста» (стр. 228) : «Через каждые три месяца при выборе нового хозяина (до введения письменного устава) каждый из артели назначал, сколько мог дать по своим средствам в общую артельную сумму, которой распоряжался хозяин, на пищу, чай, сахар, мытье белья. Одежду и белье носили мы все собственные; имущие покупали и делились с неимущими. Решительно все делили между собой - и горе и копейку. Когда священник Казанского собора П.Н. Мысловский узнал эти подробности нашей жизни от A.О. Кopниловича, то поспешил сообщить их жене моей и заметил ей, что в Чите в остроге ведут жизнь истинно-апостольскую».
Здесь же помещаю для сличения слова, выписанные моим возражателем из записок Н.В. Басаргина. «Артель нравственно уравняла тех, которые имели средства, с неимущими таковых». Разве этими словами подтверждается рассказ г. Максимова о существовании двух враждебных партий? Предоставлю всякому судить, насколько рассказ моего оппонента согласуется с записками декабристов и прав ли он, говоря, что его рассказ не отступает ни на йоту от слов Якушкина?
10) В замечаниях своих я счел долгов опровергнуть другое ложное показание, бросающее также позорную тень на читинских и петровских узников. Обвинив всех имущих в бесчеловечном равнодушии к лишениям их товарищей и разделив все общество на два враждебных лагеря, автор статьи силится потом доказать, что вспомоществование, оказанное нуждающимся товарищам, было со стороны богатых не добровольное, а вынужденное. Поэтому я не без основания заметил, что в этом рассказе проглядывает некоторая зависть коммунистического свойства. В злых побуждениях нисколько не думаю подозревать автора статьи, но в опрометчивой доверчивости своей пора бы и ему убедиться.
У него говорится (стр. 600): «Так как по общему правилу правительством допускается получать одинокому только 500 рублей, а женатым только 2 000, сверх же этого позволяется получать более только под условием, что это назначается для вспоможения товарищам..., то это вспоможение является уже обязательным, и нет никакого посягательства на собственность в требовании обязательного взноса... Потому в случае отказа их не имеющие ничего имеют право объявить коменданту, что не получают вспоможения от товарищей, и требовать казенное содержание (стр. 601). Комендант до такой степени испугался доведения до правительства требования казенного содержания и допущенной им неправильности в получении излишних денег на пособие...»
Я в своей заметке опровергнул тот факт, будто в тюрьме ограничивалась сумма денег, получаемых нами от родных, и доказал, почему эта мера предосторожности, прилагаемая к поселенцам, не имела смысла в отношении к заключенным в тюрьме, которым не давались деньги на руки. Что касается до вымышленного испуга коменданта вследствие допущения им неправильного получения денег, он тут обвиняется в отступлении от данной ему свыше инструкции и в превышении власти. Для опровержения подобного наговора я сошлюсь на всех, кто знал его.
Если в чем можно укорить этого доброго человека, так именно в том, что буквальное исполнение данной ему инструкции он доводил до крайности, до педантизма. Так же точно немыслимо, чтобы, как показано на стр. 584, он отважился «отпустить на минеральные забайкальские воды кн. Трубецкую и Волконскую, за что получил будто строгий выговор». Он не выговор получил, а запрос вследствие злостного доноса, легко им опровергнутого.
Против этого мой возражатель говорит: «Об ограничении денег в тюрьме мы имеем сведения из сочинения «Декабриста» и потом восклицает: «К чему же эти опровержения без справок без доказательств, в противоречие самим себе?» Что же мы находим в «Записках декабриста»? Выписываю дословно (стр. 293): «В бытность нашу в тюрьме и в каторжной работе в Чите и в Петровском не ограничивали суммы денег, высылаемых нашими родными; но на поселении, где каждый сам мог располагать своими деньгами и сам расходовал их, дозволено было получать ежегодно холостому не более тысячи рублей ассигнациями, а женатому - не более двух тысяч».
После целого ряда выставляемых мною улик не в праве ли всякий заключить, что г. оппонент не потрудился даже и прочитать как следует записки, на авторитет которых ссылается » что всеми этими собранными материалами, обладанием коих хвалится, он нисколько не пользовался? Любопытно бы знать в каких именно записках или официальны« бумагах отыскал он, например, следующие сведения, будто «более даровитые и способные люди поселены были в Восточной Сибири» (стр. 623). Или это просто его собственное мнение, коим думал он польстить поселенным в Восточной Сибири, с которыми имел случай видеться?
Но как ни лестен для них такой отзыв, они, осведомившись, что он в «западной Сибири никого не видал из декабристов, невольно спросят его: почему вы знаете, что мы на Востоке даровитее поселившихся на Западе? Он утверждает, что записки противоречат одни другим. Ему следовало бы доказать это. Я вижу только, что его рассказ диаметрально противоположен отзывам декабристов по их запискам.
Чтобы покончить с вопросом о мнимом ограничении денег, получаемых нами в тюрьме, не оставлю без ответа один из доводов, приводимым г. возражателем в подтверждение своего показания. Он указывает на буквальную выписку, сделанную им из правил для жен (стр. 582, 583, 584). Там значится, что «дети, прижитые в Сибири, поступают в число казенных заводских крестьян»; затем: «допускается каждой получать не свыше 1 000 рублей ежегодного содержания наравне с мужем». Эти условия объявлены им были в Иркутске; после, по прибытии их в Читу, комендант предъявил им другие правила, которым они должны были подчиниться, в чем взял с них подписку.
Разве не заметил г. собиратель документов, что в этих последних правилах, из коих он выписал несколько пунктов, не заключаются условия, помянутые в первых, из чего легко было бы ему убедиться, что они тогда же были отменены или что первые тяжелые условия имели лишь целью отклонить их от сожительства с мужьями?
В его же статье поминается о непомерно-строгих правилах, предъявленных кн. Трубецкой иркутским губернатором, коими думал он ее застращать в надежде, что она откажется от следования за мужем в Нерчинские рудники. Дело в том, что ни дети их не поступили в число заводских крестьян, ни сумма денег, получаемая ими из России на годовое содержание, не подвергалась «ограничению ни для них, ни для мужей, ни для холостых во «се время заключения нашего в Чите и в Петровском.
Автор настойчиво добивается цифры дохода, получаемого Муравьевыми в Петровском. В статье его (стр. 575) выставлено 60 тысяч. Он утверждает, что цифру эту почерпнул из «Записок декабриста». Я справился с книгой и прочел «40 тысяч» (стр. 228). В настоящей его статье выставлено 6 тысяч. На какой цифре остановится автор, и какой прикажет он нам держаться? Положим, что предмет этот так неважен, что об нем не стоило бы и говорить; но при обнаружившейся редкой любознательности автора статьи удивляешься его странным приемам для ознакомления себя с изучаемым предметом.
Он с жадностью собирает всякого рода документы, даже писанные лоскутки бумаги (как сообщает нам). Невольно задаешься вопросом, на что ему могут служить эти материалы, добытые по его отзыву с таким трудом, если пишет он вовсе не то, что в них прочел? Не будь оказано в обиду моему возражателю, мне рассказывали про одного владельца богатой библиотеки, которою он очень гордился.
Ему случалось у себя в беседе с друзьями заявлять по части истории и наук факты столь необычные и невероятные, что подымался тотчас хохот и сыпались возражения. Но он, нимало не смущаясь и не пускаясь ни в какие прения, указывал только на шкафы с книгами, уверяя, что все оказанное им они там найдут. Страннее всего то, что он в этом нисколько не сомневался.
Я недавно прочел в газетах объявление о поступившем в продажу сочинении в трех томах г. Максимова о Сибири, о ссыльных и пр. Желаю ему всякого успеха. Самое заглавие уже заманчиво. Но при всем литературном достоинстве и занимательности рассказа, которые, охотно верю, признают за этой книгой, я должен сказать, что по части истории и статистики того края она настольной справочной книгой никак не может послужить.
В статье его о декабристах мы имеем образчик легкого способа, им принятого для употребления в дело самых ценных, по его мнению, материалов. Возражения, какие следовало ему ожидать от декабристов, нисколько не стесняли его фантазии. Можно ожидать от него тем более развязности в рассказе относительно безграмотных и безгласных ссыльных или политических преступников минувших веков.
Я понимаю, что, проскакав несколько тысяч верст по обширной Сибири и «из дальних странствий возвратясь», охота всякому поделиться с приятелями и даже с читающей публикой своими путевыми впечатлениями, налетными взглядами на вещи и людей и кое-какими добытыми сведениями. Такие беспритязательные очерки доставляют обыкновенно невинное удовольствие и повествователю, и слушателю. Но писать историю требует других условий; тут не только что дальняя езда, но и усидчивый труд оказываются часто бесполезными, особенно как примешься за исследование современных событий.
Последний труд - самый неблагодарный. Несравненно безопаснее писать хоть римскую историю, чем современную, а то неминуемо наткнешься на какого-нибудь непрошенного и негаданного очевидца, который обдаст словно варом скороспелого историка. Почему бы автору трехтомного сочинения о Сибири не потерпеть лет хоть десяток и не дать покойно умереть оставшимся в живых декабристам? Дорогие свои исторические материалы бережно бы сохранил, а там открылся бы ему полный простор летописать на свободе, не встречая докучливых опровержений.
Дав ответ по пунктам на все сделанные мне возражения и расставаясь, вероятно, навсегда с моим оппонентом, воспользуюсь случаем признать вполне заслуженным хвалебный его отзыв о Н.А. Бестужеве. Напрасно он полагает, что при чтении его статьи отзыв этот ускользнул от моего внимания; но, разделяя в полной мере мнение рецензента относительно сведений Н.А. Бестужева по части прикладных наук, также изобретательности его ума и художественных способностей, я не имел повода к возражению.
