№ 4 (3)1

(Перевод. Оригинал на франц. яз.)

Ваше превосходительство!

Господин генерал!

1 Вверху листа помета карандашом на франц. яз.: Перевод. «Этот молодой человек, кажется, посвящён в тайны общества. Ему можно задать вопросы, в которых потребовать от него сведений о всех членах, вызывающих у нас подозрения. [...], дорогой, здесь действовать без промедления».

Верный клятве, которую я дал вчера в присутствии его величества императора, открыть всё, что я знаю и назвать всех, о ком я слышал как об участниках общества, я пользуюсь правом, которое вы мне предоставили, написать вам и сообщить имена, ускользнувшие из моей памяти в то время, когда вы меня допрашивали и когда волнение, стыд, раскаяние почти лишили меня разума. Граф Витгенштейн, адъютант покойного императора, старший брат Поджио, граф Бобринский, который женился на графине Горчаковой, Корнилович и Коновницын, офицеры Генерального штаба, Свиньин, офицер нашего полка, который был принят совсем недавно Горожанским и которого я не видел с тех пор.

Вот имена, которые надо было вам назвать. Если хоть какое-нибудь имя ускользнуло от меня, я вам сообщу его, господин генерал. Безграничная искренность остаётся для меня единственной возможностью искупить свою вину. Да, я сознаю, насколько я виноват; я хочу употребить остаток моей жизни для того, чтобы заслужить прощение его величества, я хотел упасть к его ногам, чтобы молить его о милосердии. Я уверен, что выражение искреннего раскаяния тронуло бы его августейшее сердце, но не осмелился это сделать. Его присутствие, о котором я не смел помышлять, настолько меня взволновало, что я не владел ни своею речью, ни своими действиями. Я надеюсь, однако, что его величество предоставит мне случай открыть ему моё сердце.

Во имя всего, что вам дорого, господин генерал, в память о моём отце, которого вы знали и который всю свою жизнь ревностно и верно служил своему государю, внемлите моей просьбе и соблаговолите быть истолкователем не только моих признаний, но и моих чувств. Я молод, меня увлекли за собой, ввели в заблуждение. Если бы со мной была здесь моя мать, её советы повлияли бы на меня; она помешала бы мне вступить в это общество, цели и намерений которого я ещё не знал. Я был один, без руководителя; я хочу искупить свою вину всей моей жизнью, к чему бы ни приговорило меня правосудие.

Но господом богом прошу вас, господин генерал, не объясняйте себе моё молчание, моё оцепенение в присутствии его величества упрямым стремлением показаться // (л. 10) невинным, тогда как я чувствую себя невыразимо виновным и желаю лишь иметь возможность пролить до последней капли мою кровь на службе его величеству. Сжальтесь надо мной, господин генерал, я виновен, но я несчастлив. Его величество император проявил необыкновенную доброту, вспомнив в разговоре со мной о моей матери и моей семье. Я сдержал слёзы печали и раскаяния; эти чувства должны были бросить меня к его ногам. Но так как я умирал от страха, стыда, голода, я не осмеливался этого сделать.

Ах! У меня теперь отнята всякая надежда доказать его величеству мою преданность и моё раскаяние. Если бы я мог ещё это сделать, то не стал бы сетовать на свою судьбу, какова бы она ни была. До сих пор моя искренность служила порукой чистосердечия моего раскаяния; уверяю, что буду верен и впредь своему долгу, и если в будущем я узнаю имя члена общества, ещё не известное теперь, или же открою что-нибудь, что было тайной для меня, уверяю, я буду первым, кто сообщит об этом. К этому обязывает меня мой долг и обещание, которое я дал и которое является для меня священным.

Я не знаю, господин генерал, говорил ли я вам о том, что я слышал, что одна конституция написана Муравьёвым, капитаном второго ранга Генерального штаба, а другая - полковником Пестелем. Я не знаком ни с той, ни с другой.

Я осмеливаюсь, господин генерал, повторить вам уверения в моём раскаянии и в моей печали; прошу вас принять во внимание мой возраст и то, что я являюсь опорой моей семьи. Я возлагаю все свои надежды на ваш правый суд и на высочайшее милосердие его величества.

Прошу вас принять, господин генерал, свидетельство глубокого уважения и преданности вашего покорнейшего слуги.

Пётр Свистунов // (л. 10 об.)

Четверг, 24 декабря 1825.

1. P. S. Я должен, господин генерал, справедливости ради сказать, что Арцыбашев, имя которого я назвал вчера, как мне кажется, не имеет никакого отношения к тому, что могло произойти после 13 числа, когда я с ним расстался. То же самое можно сказать об Ипполите Муравьёве и Добринском. Сергей Трубецкой дал Ипполиту Муравьёву при отъезде реляцию о том, что произошло в Петербурге после кончины его величества императора; он должен был передать её своему старшему брату Сергею; он сжёг её в Москве.

2. P. S. С того времени, как я написал вам это письмо, господин генерал, уже прошла ночь; я вспомнил о двух лицах, которых мне назвал Александр Муравьёв. Это полковник Митьков и Лунин, некогда служивший в нашем полку, я их никогда не видел.

Если бы я ещё раз удостоился чести, господин генерал, предстать перед вами, я рассказал бы вам всё, что видел и слышал со времени моего принятия вплоть до сегодняшнего дня. Я знаю, что лишь безграничная искренность смогла бы смягчить мою вину. Умоляю вас, господин генерал, во имя человеколюбия предоставить мне такую возможность. // (л. 11)

№ 6 (5)

Я, нижеподписавшийся, на предложенные мне вопросы от высочайше учреждённого тайного Комитета со всею искренностью отвечаю.

1. Когда я был принят в общество Фёдором Ватковским, он мне сказал, что в Петербурге есть общество, в котором главные члены г[оспода] Никита Муравьёв и князь Трубецкой; в обществе второй армии старшие члены - генерал Юшневский и полковник Пестель, он мне также сказал, что в Москве было общество под названием «Зелёная книга» - «Livre vert», которое уже не существовало больше и о котором с тех пор никогда я не слыхал.

До меня дошёл после слух, что в Киев послан был генерал  Гертель для надзора над поляками, из чего я заключил, что должны быть сношения между поляками и Обществом юга, тем более что я слышал здесь, что в Польше существует общество, но какие были его сношения, когда и между кем, не могу знать, потому что, с моей стороны, так, как со стороны товарищей моих, это было одно предположение.

2. По словам Пестеля, которого я видел два раза здесь, Дума состояла из двух членов. Генерал Юшневский и он, Пестель. Они же назначали «бояр», т.е. тех, которым они открывали эту тайну. Другие члены могли знать случайно, что сии две особы принадлежат к обществу, но не знали, что они составляют Думу. Кто же избрал сих двух членов, сами ли они себя или кем другим, того не знаю и даже ни у кого не спрашивал.

3. Я во всю бытность свою в обществе, т.е. в течение около двух годов никакого пожертвования денежного не делал. Один раз только корнет Муравьёв предлагал мне от князя Оболенского пожертвовать 300 рублями для скопления суммы, буде она потребуется для отправления кого-либо во вторую армию, но у меня тогда денег не было и другие члены, которым он тоже сделал предложение, ничего не дали, и тем кончилось. Мне, по крайней мере, никогда не было говорено более о существовании какой-либо денежной суммы или о скоплении оной.

4. Способ для предложения государю императору конституции был основан на возмущении войск или народа, нам говорили, что намерение было не зачинать того, а ждать случая и воспользоваться, а до тех пор, пока не откроется случай, то надобно было набирать членов.

5. Соучастниками были в этом обществе из генералитета генерал Юшневский, князь Волхонский, князь Лопухин и Михайло Фёдорович Орлов; из сих четырёх особ я одного князя Лопухина видел, но с ним никакого сношения не имел, других же трёх никогда не видал и не имел сношения ни непосредственного, ни посредственного. Они сами могут свидетельствовать о том. Из Сената и Государственного совета не только ни одного соучастника не знаю, но даже мне на мысль не приходило, что // (л. 12 об.) могут в сих высших сословиях оные находиться, и никто о них мне не говорил.

6. Я никогда не слыхал о статском советнике Горском, ни о обер-прокуроре Краснокутском. Сии две фамилии никогда до меня не доходили.

7. Я с поручиком Горожанским приняли корнета Арцыбашева в майе или июне месяце 1825 года. Другие же члены, которых я принял или к принятию которых соучаствовал: поручик Анненков, которого я и Ватковский приняли, поручик Горожанский, корнет Васильчиков, которого я вместе с Анненковым приняли, Финляндского полка поручик Добрынский. Того же полка штаб-ротмистр Репин, которого приняли Добрынский и я, Измайловского полка поручик Гангеблов.

8. Полковник Кологривов был принят Горожанским в конце нынешнего года. Он, по словам Горожанского, никого из членов не хотел знать и никому также не быть известным. Я с ним насчёт общества никаких сношений не имел и никогда насчёт того ему не открывался, ни он также со мною.

9. Мне никто никогда не говорил о сих кольцах. Я в первый раз о них услышал вчера от господ членов высочайше учреждённого тайного Комитета.

10. Я по причине слабого моего здоровья и для того, чтобы быть с родными в Москве, взялся поставить в полк ремонтных лошадей. Насчёт же общества никакого в том не имел ни намерения, ни препоручения. Я должен был выехать из Петербурга вместе с Васильчиковым, который взялся пособлять мне в покупке лошадей, но меня задержала в Петербурге болезнь, от которой пользовал меня доктор Шлегель и по случаю которой мне никак нельзя было ехать в дорогу. Когда мне стало легче, то я явился к графу Апраксину, чтобы известить его о моём отъезде. Он мне велел подождать три дня с тем, чтобы со мною отправить деньги к другим ремонтерам. Через три дня я явился к нему, он мне выдал деньги и на другой же день я уехал. Я выехал вместе с Ипполитом Муравьёвым, которому приказано было два дня перед тем от его начальства отправиться из Петербурга в главную квартиру второй армии.

Я пробыл в Москве три дня и никого из членов общества, кроме Ипполита Муравьёва и Васильчикова, не видал, хотя там были Свиньин и полковник Кологривов. В день отъезда нашего из Петербурга князь Трубецкой, узнавши, что мы едем, вручил нам одно письмо к Михайлу Фёдоровичу Орлову, а другое - // (л. 13) Ипполиту Муравьёву, чтобы он отдал его брату своему Сергею Муравьёву. Мне же препоручил съездить к Семёнову, что служит в канцелярии у князя Голицына и посоветовать ему от него повидаться с Михайло Фёдоровичем Орловым. Я к Семёнову не ездил, его не знаю и никогда не видал. Оба сии письма были сожжены в Москве.

11. Князь Трубецкой начинал письмо тем, что говорил ему о заёмном письме Пирожникова, которое он ему скоро пришлёт или привезёт. Потом говорит, что полагает, что в С.-Петербурге войско будет противиться к принесению второй присяги и что советует ему приехать в С.-Петербург. Если же ничего не будет, то поездка эта во всяком случае не причинит ему большого труда, и что тогда они вместе воротятся, один в Москву, а другой в своё дежурство.

12. Я получил в последних числах ноября от корнета Барыкова лоскуток бумаги незапечатанный, на котором Ватковский пишет мне карандашом три строчки, коих содержание следующее: «Я принял в общество Барыкова и тебе о том даю знать, чтобы ты с ним познакомился». Барыков сам может засвидетельствовать, что более ничего не было написано, потому что не была даже свёрнута бумажка и что я полагаю, что при нём даже оно было писано.

Кроме этой записки никогда более от Ватковского писем не получал, разве только в счёт поставить письмо, присланное по почте несколько недель после его отправления из С.-Петербурга и в котором он мне говорит, что все письма, которые он получает или посылает, он обязался показывать их своему полковому командиру и поэтому то письмо было читано им. Он в то же время написал другим своим знакомым в С.-Петербург.

13. Перед отъездом моим на Кавказские воды г[осподин] Никита Муравьёв мне дал письмо к г[осподину] Пущину в Москву, но не сказал мне, что он член общества. Я отнёс это письмо и не видел Пущина. На возвратном же пути из Кавказа Малиновский, которого я видел в деревне у его тётушки г[оспожи] Самборской, знавши, что мне через Москву придётся ехать, дал мне письмо к Пущину, с которым он воспитывался и в котором он у него проси наставления насчёт управления вотчины его тётушки, которая возложила на него сию должность.

Тут я видел Пущина минуты три, он прочёл письмо, спросил у меня о здоровьи всего семейства Малиновского, и так как меня ждал у ворот Васильчиков, я с ним простился. У него было двое гостей, которых я не знаю и при которых // (л. 13 об.) он со мною говорил. С тех пор я Пущина никогда не видал, а только здесь по возвращению моему в С.-Петербург услышал, что он принадлежит к обществу. Буде есть члены, им принятые в Москве, ни один из них мне неизвестен. Я в Москве двух только знаю членов, которых уже прежде назвал, графа Бобрынского понаслышке и прапорщика Толстого. По истине написал Кавалергардского полка корнет Свистунов

Г[енерал]-адъ[ютант] Бенкендорф // (л. 14)

№ 8 (7)

От Кавалергардского полка корнета Свистунова показание.

Прошу покорнейше ваше превосходительство дозволить мне сообщить вам подробно всё, что касается до выезда моего из С.-Петербурга и пробытия моего в Москве. Я уже довольно виновен тем, что вступил в это общество, чтобы простительно было мне, по крайней мере, защитить себя от подозрений, которым поездка моя в Москву служит поводом и которых я не заслужил.

В день моего отъезда из С.-Петербурга декабря 13-го числа 1825 года я видел некоторых членов общества из кавалергардских офицеров. Они были у меня и уговаривали остаться, говоря, что если что приключится, то я должен в том уже участвовать. Я им отвечал, что они затевают пустое и что оно кончится худо для них. Они на то возразили мне, что намерение их было поддержать нижних чинов гвардии в случае, что они будут отказываться от второй присяги. Я воспользовался этим, чтобы им отвечать, что солдаты будут присягать без всякого сопротивления, и в том я надеялся, по истине желая отклонить их от принятого намерения, в чём я и успел с Арцыбашевым и с Муравьёвым-Апостолом, которого также увещевали остаться.

Истину того, что имею честь донести теперь вашему превосходительству, могут подтвердить бывшие тогда свидетели, которых имена вам известны, и это обстоятельство может служить доказательством, что я от общества не имел препоручений ехать в Москву и что я туда не ехал с намерением участвовать в их предприятии. Князь Трубецкой, узнав, что мы едем, поручил письма, которые вам известны, мы не очень охотно приняли сие поручение, а в доказательство // (л. 15 об.) привожу в известность обстоятельства, которые могут в том служить порукою.

1-е. Медленность нашей езды, ибо мы более четырёх суток пробыли в дороге и три раза останавливались ночевать.

2-е. Что Муравьёв поехал к генералу Орлову на третий день уже по приезде в Москву.

Опишу теперь подробно то, что делал и кого видел в Москве в течение трёх дней. Выехав из С.-Петербурга 13-го числа в 6-м часу пополудни, прибыли в Москву 17-го числа в 10-м часу вечера, ночевали в гостинице у Копа. На другой день, 18-го числа, поутру явились к г[осподину] московскому коменданту. Князь Гагарин, с которым воспитывался в Пажеском корпусе и который остановился в той же гостинице, предложил нам ехать в русский трактир обедать. Мы согласились. Оттуда он меня повёз к г[оспо]же Данжевилши, у которой провели целый вечер; я там видел князя Волхонского, что служил в л[ейб]-г[вардии] Конноегерском полку.

Возвратившись домой, я услышал от Муравьёва, что неслись слухи о том, что в С.-Петербурге было возмущение, ему было сказано от Пушкина, свитского офицера, у которого он был в этот вечер. 19-го числа поутру, опасаясь, чтобы данное письмо от Трубецкого не было найдено у нас, он решился его распечатать, сжечь и содержание открыть г[енералу] Орлову на словах и съездил к нему то же утро. Я поехал повидаться с князем Голицыным, поручиком Кавалергардского полка, и видел у него брата его. От него съездил к своему дяде Ржевскому, где видел того же князя Волхонского и князя Голицына, Павловского полка капитана. // (л. 16)

Оттуда отвёз письмо к г[осподину] Устинову от брата его. Я его видел и жену его. Потом поехал к бабушке своей, у которой обедал и провёл целый день. Вечером поехал к корнету Кавалергардского полка Васильчикову, он только лишь тогда возвратился из деревни. Я встретил у него Муравьёва, мы пробыли вечер с его матушкой и с ним. Так как я согласился с ним у него в доме жить, то он предложил нам ночевать у него.

20-го числа, получивши приказание явиться к московскому военному генерал-губернатору, мы поутру являлись к нему. От него поехали в гостиницу, где, расплатившись с хозяином, отправили свои вещи в дом к Васильчикову и у него обедали, и провели целый день. Вечером поехали все к г[оспо]же Поль, француженке, и к другой особе женского пола, о которых упоминаю для того только, чтобы не упустить ни одной подробности. Возвратившись домой, приехал ночью моск[овский] обер-полицеймейстер, который повёз меня к военному генерал-губернатору, а оттуда был отправлен в С.-Петербург.

Вот истинное и верное описание того, что делал и кого видел. Из всех особ, которых я вам назвал, ни один не был членом общества. Я не говорю о г[енерале] Орлове, о Васильчикове и о Муравьёве. Сведения, которые дошли до вас, ваше превосходительство, или дойдут после насчёт поездки моей в Москву и пробытия моего в сей столице, удостоверят вас, что сие показание есть самое верное и что я в нём ничего не утаил. Слишком горестно было бы для меня, если б этот ремонт, который я взял для того, чтобы отстать и удалиться от тайного // (л. 16 об.) общества, служил против меня поводом к большему обвинению.

Прошу ваше превосходительство извинить меня в том, что я без вашего приказания сообщил вам сие показание. Я сделал это для того, чтобы объяснить вам всё подробно, что касается до отъезда моего из С.-Петербурга, случившегося по несчастию накануне 14-го числа декабря и чтобы решить все ваши сомнения на этот счёт.

По истине сказал Кавалергардского полка корнет

Пётр Свистунов

Г[енерал]-адъ[ютант] Бенкендорф // (л. 17)

№ 10 (9а)1

(Перевод. Оригинал на франц. яз.)

Я выполнил указания вашего величества, касающиеся господина Устинова, и с облегчением могу утверждать на основании его ответов и изучения его бумаг, которые он с готовностью вручил мне сам, что его невиновность представляется мне очевидной.

1 Вверху листа пометы чернилами: «№ 45», «Получ[ено] 20 декабря 1825» и карандашом: «Спросить Свистунова, не был ли Устинов членом общ[ества] или не участвовал ли в заговоре».

Я имею честь, государь, представить вам приложенное здесь короткое свидетельское показание, которое он составил на моих глазах. В нём изложены обстоятельства, побудившие господина Свистунова передать // (л. 19 об.) ему свою библиотеку, состоящую из 250 томов. Тем не менее шкафы, содержащие эти книги, опечатаны.

Учитывая эти обстоятельства и поскольку [...]* при обвинении господину Устинову не предъявлено никаких других претензий, я счёл возможным воспользоваться свободой действий, которую ваше величество предоставило мне, и позволил ему вернуться к себе, тем более что поведение этого молодого человека всегда было безупречным.

В ожидании ваших решений, государь, я храню у себя бумаги Устинова. Я извлёк из этого дела лишь черновик прилагаемой ниже записки, которую он написал Свистунову. Она действительно подтверждает, что между ними существовала некоторая близость, но Устинов не принимал никакого участия в ужасных заговорах 14 декабря.

19 декабря 1825

Нессельроде** // (л. 20)

*Слово в квадратных скобках не разобрано. Подлинник повреждён.

**Документы о М. Устинове публикуются в порядке их расположения в деле П.Н. Свистунова (прим. ред.)