Из «Дневников» Н.И. Тургенева1
[31 декабря 1816 г.] Прости, старый 1816 год! Здравствуй, новый 1817-й! В скуке и в уединении одни желания тебе предшествуют и будут сопровождать каждого из твоих последователей, если жизнь моя будет считать их. Одни желания теперь и всегда будут одушевлять меня: да озарит новый год Россию новым счастием и русский народ - новым благоденствием! Да дастся отечеству новая жизнь радости и свободы!
Да умножится число истинных сынов отечества и да уменьшится число слепцов и эгоистов! Положение души моей ручается за искренность сих желаний. Многие, может быть, встречают новый год с радостию или с радостными воспоминаниями; мне определено встречать его со слезами. Да зачтутся слезы сии в том количестве слез, кот[орые] должны будут в течение сего года проливать несчастные! И тогда слезы мои будут слезами радости!
[1816 г.2] Давно уже чувствовал я несправедливость мнения, что «Конституция Англии произошла от положения Англии». Сия конституция произошла от обстоятельств, от борьбы народной с правительством, и во время ее происхождения и усовершения положение Англии, яко острова, мало имело или совсем не имело влияния на конституцию.
Неприступность Англии не зависит от острова, но от флотов. Давно ли же Англия имеет флоты, сильнейшие французских и других? Во время образования английской конституции возможности относительно местоположения были одни и те же для Франции, как для Англии. Это я давно уже думал, но теперь подтверждается мнение мое замечанием Паганеля на стр. 6; ч. I3.
«Единение общин и сопротивление знати всегда порождали деспотизм принца и приводили народ к слепой покорности».
При постепенном уничтожении феодального правления: «В королевских имениях раб возвращается в состояние человека».
Если рабство началось истребляться прежде в казенных имениях, то сему и подражать должно, когда дело идет о том же. Та же мысль тут же о введении лучшего судопроизводства.
Если сотворить аристократическую власть, не сотворя демократической, то государство надолго будет несчастно. Доказательство сему, что когда аристократическая сила во Франции, в особенности французские парламенты усилились, то власть демократическая не могла иначе возникнуть, как посредством ужаснейшей революции.
6 м[арта 1817 г.] 1/2 9 вечера. Читаю теперь «Эмиля», где Р[уссо] говорит о том, что детей не должно учить религии. Мне пришло на мысль, что религия произошла оттого, что люди, чувствуя во всем их окружающем в мире сем недостаток для их нравственного бытия, стремились наполнить сию пустоту душевную и обратились к тому, что вне мира сего, к сверхъестественному, и старались сие сверхъестественное присвоить себе или слить самих себя с сим сверхъестественным.
Мало-помалу сделали они из сего идеал, из идеала систему и, живя с нею или в ней, старались украсить ее всеми прелестями воображения, всем, что могло ее сделать для них привлекательнее, пленительнее, подобно человеку, украшающему жилище свое, дабы жить в нем с большею приятностию, с большею прелестию...
Читал теперь в «Эмиле» о том, о чем теперь же и писал, я вспомнил, что от посещения церквей в ребячестве у меня остались некоторые приятные впечатления и чувство к церковному пению, доставляющее мне и теперь иногда, подобно и другому пению, некоторое delaissement3. Я думал, у Эмиля этих бы чувств не было - но были бы другие наслаждения; но желая как будто оправдать свое чувство, я стал петь: Господи, воззвах Тебе...
Рассуждения Руссо о христианстве и в особенности о философах новейших времен (в замечании) превосходны и убедительны. О важности языка знаков - туда относятся и церемонии и все оживляющее или придающее рассуждениям помощь вещественности и т. п. - говорится с большою основательностию...
[28 июня 1817 г.] Убедившись в необходимости тайных обществ, надобно в особенности заметить, что те из них, кои устроены на правилах нравственности и патриотизма, заслуживают не преследования, а одобрения пр[авительст]в, тем более, что правительства] часто не могут произвести в действо того, что могут общества. Цель общества всегда может быть означена яснее, нежели сколько может быть цель правительства.
Общество может также приобрести более доверия от людей, нежели правительство, потому самому, что правительство, имея более власти, нежели всякое общество, не может внушать сего доверия: закон сильного - не то, что закон условный. Общество состоит из частных лиц, след[ственно] заключается в кругу частного действия. Правительство же не имеет соперников в своих действиях. Сила уничтожает доверие.
Если правительство что-нибудь предпринимает и производит в действо, желая сим и ограничиться, то люди думают, что это есть начало, первый шаг к дальнейшим предприятиям: страсти каждого изобретают сии предприятия, и каждый придает им более или менее пользы или вреда, смотря по свойству страстей сих.
29 июня [1817 г.] Всякое начало трудно - простая, но великая истина. Начинающим предлежат и ныне великие трудности, и сие тем более, что мнения могут быть различны в средствах, - средствах, кои, по важности своей, бывают иногда целию. Но должны ли трудности сии устрашать нас? Должны ли мы не приступать к началу потому только, что окончания, может быть, не увидим? О, нет! То, что мы предпринимаем, должно быть рано или поздно начато и совершено. Что скажут те, кои после нас предпримут то же дело, когда не найдут ни в чем себе предшественников? Что скажут внуки наши о своих предках, прославившихся многим, - когда не найдут одного важного цветка в венце их славы?
Предки наши, скажут они, показали доблести свои в действиях за честь и гремящую славу отечества, но где дела их в пользу гражданского счастия отечества?
Неужели народ, родивший столько героев, показавший столько блестящего ума, характера, добродушия, столько патриотизма, - не мог иметь в себе людей, которые бы, избрав себе в удел действовать во благо своих сограждан, постоянно следовали своему предназначению, которые, не устрашась препятствий, сильно действующих на людей бесхарактерных, но воспламеняющих огнь патриотизма в душах возвышенных, - стремились бы сами и влекли за собою всех лучших своего времени к святой, хотя и далекой цели гражданского счастия? Какое сердце не содрогнется при таких упреках? Какие парадоксы могут их опровергнуть?
Люди долго искали цели бытия своего и долго еще искать будут. Но придет наконец то время - если, впрочем, можно надеяться на усовершенствование человека, - придет то время, когда люди познают истинное свое назначение и найдут его в любви к отечеству, в стремлении к его благу, в пожертвовании себя и всего в его пользу. Чувство сей любви есть врожденное чувство в человеке. Оно есть искра божественности; одни только его действия пленяют нас и возвышают нашу душу.
В чем не имели люди своего блаженства? Чем не хотели они утолить душевное стремление к чему-то неизвестному? Усилия их всегда оставались тщетными, если не имели предметом отечества. Мысль же об отечестве всегда услаждала пожертвования их, удовлетворяла влечениям сердечным, приближала их к совершенству - совершенству, возможному для человека.
[24 сентября 1817 г.] О свободе крестьян более и более говорят, как слышно4. Боюсь, чтобы принимаемые средства не были мало соответственны предполагаемой цели. Хотят, как сказывают, предложить об этом при будущих выборах предводителям. Но что они скажут? Лучше бы, кажется, начать множеством мелких средств и, наконец, уже употребить главное. Напр[имер], запретить отделять крестьян от земли, объявив, что такое отделение делает их свободными.
Запретить заводчикам, откупщикам и всем разбогатевшим недворянам покупать деревни иначе, как с свободными крестьянами, запретить им даже иметь крепостных. Потом постановить, чтобы и дворяне покупали имения не иначе, как без крестьян, коих каждая продажа делает свободными. Потом можно распространить сие положение и на наследства, дальними родственниками получаемые. К сему можно присоединить систему покупки крестьян от помещиков посредством займов в чужих краях. Крестьяне, выплатившие займы сии, делались бы не только свободными, но также и владельцами земель, к их имениям принадлежащих. А эту идею, идею собственности недвижимой для крестьян, не должно терять из вида.
[29 сентября 1817 г.] Третьего дня был у нас Арзамас5. Нечаянно мы отклонились от литературы и начали говорить о политике внутренней. Все согласны в необходимости уничтожить рабство; но средства предпринимаемые не всем нравятся. Я также желал бы, чтоб это сделалось иным образом; но так как мы не имеем выбора, то надобно принять то, что дают. Надобно всем благоразумным людям споспешествовать правительству в сем добром деле и мыслию, и словом, и делом.
Цель добрая; надобно, чтобы средства были сколь можно безвреднее. Споспешествование не для правительства, а для самой вещи. Я, который не люблю хвалить никого попустому, еще менее правительство, всегда буду хвалить за желание уничтожить рабство, если, впрочем, это желание будет иметь исполнение.
[10 октября 1817 г.] Настоящие т[ак] н[азываемые] безбожники, или, скажем яснее, те, кои от доброй души не верят существованию бога, не бывают ли обыкновенно честные люди, кот[орые] чувствуют, что совесть их чиста, которые не страшатся страшного суда, и следственно не думают и о Судии?
Злые люди, являющиеся безбожниками, лицемерят. Они боятся суда и возмездия за их злодеяния и, желая уверить себя, что нет бога, они желают только умерить или уничтожить страх и угрызение совести, их преследующие. Они боятся бога и, след[овательно], верят ему.
Первые его не боятся; но если они не имеют особенных причин его любить, то и вера в них не рождается. Если они не боятся и не любят, то остается им только размышление и удивление, которые приводят их к мысли о творце; но не к мысли о провидении, которое здесь разумеется под именем бога.
«Может быть, бог - славный малый, но я его не знаю, и все, что относится к нему, нисколько меня не касается. При случае я познакомлюсь с ним и тогда, если смогу, составлю себе суждение о нем»6. Вот что они могут говорить о боге.
Такие безбожники не хуже нынешних набожных людей, кот[орые] плодятся как песок морской во всей Европе. Бое знает, что, наконец, произойдет от распространения мистицизма, который, как лихорадка, бьет теперь Европу.
[13 октября 1817 г.] Кто смотрит на Христа, как на человека, тот, конечно, его более любит, нежели тот, кто смотрит на него, как на бога. То, что велико и прекрасно в смертном, - ничтожно в божестве. Люди хотели согласить сию истину с божественностию Христа и назвали его бого-человеком.
Истина утверждается более и более при заблуждении. Добродетельный человек утверждается в своих правилах между людьми порочными, или пример порока подкрепляет добродетель; пример заблуждений - истину, пример слабости - силу.
В холодном климате растения распускаются скорее; зелень бывает прелестнее и живее. От того, может быть, деспотические государства, представляющие тьму примеров хамства, представляют мало примеров патриотизма, но зато сей патриотизм бывает самый сильный, которому, может быть, удивлялись бы и в республиках; огнь любви к отечеству пылает только в сердцах некоторых, но пылает с божественною силою.
[19 октября 1817 г.] Всеми политиками принято, что для представительства народного нужны люди, имеющие значительную собственность. В газетах недавно заметили, что Регулы, Цинцинаты и т. п. не могли бы быть репрезентантами7 даже и в малейших новых государствах. Все это так! Но что это доказывает? Мелкость, ничтожество новейших в сравнении с древними.
Чистейшая страсть человека - патриотизм - должна иметь порукою деньги, имение! Нельзя не признаться, что это совсем не делает чести образованности новейших народов, если необходимость такого поручительства справедлива. Но кто докажет и несправедливость оного? - Не верить любви к отечеству, когда сия любовь не основывается на интересе! Какое заблуждение ума и просвещения! Какое извращение всех здоровых идей!8 Стоят ли те народы свободы, которые] залогов оной ищут в интересе, а не в сердцах граждан? Но зато и свобода новейших народов отзывается деньгами!!
[20 октября 1817 г.] Меня гнетет, уничтожает мысль, что я при жизни своей не увижу Россию свободною на правилах мудрой конституции. При всяком добром намерении, т[ак] ск[азать], падают руки, когда вспомню, что я осужден прожить вторую половину своего века в том же порядке вещей, который существовал доселе. Это печально, грустно, ужасно, унизительно!
[8 декабря 1817 г.] Если в философии есть вещи, коим мы верим, не зная их, то причина нашей веры есть та, что мы видим их действия. О богословии того же сказать нельзя: в богословии действия не достоверны, следственно здесь нет основания вере.
[17 декабря 1817 г.] Распространение христианской религии делает весьма много чести человечеству и доказывает, вопреки ненавистникам людей, что оно точно состоит более из добра, нежели из зла; если бы было сему противное, то распространение религии христианской, на добре, на любви основанной, никогда бы не могло сделать таких сильных успехов. Если мы видим в людях много злого, то сие должно приписывать не началу, доброму и прекрасному, но испорченности, т. е. последствиям гражданской жизни.
Начало существует, основание доброго, глас совести вопиет и не умолкает в сердцах людей, и, вероятно, никогда не умолкнет. Признанием сего начала оправдываются слова Канта, который говорит, что если христианская религия престанет быть в почтении или употреблении у людей, то никакая другая положительная религия на земле не утвердится и не восстанет.
3 марта [1818 г.] Рабство всегда будет иметь защитников, по крайней мере дотоле, пока оно будет выгодно, прибыльно для тех, которые не разделяют сей печальной участи. Защитники говорят, между прочим, что время все исправит. Время, конечно, многое исправляет, но надобно вспомнить, что перемены, временем проводимые, часто бывают сопряжены с великими, незаслуженными несчастиями, с великими несправедливостями. К тому же мы видим, что время не переменяет участи крепостных людей; напротив, оно приводит их иногда в худшее положение.
Пусть вспомнят, что роскошь, расточительность увеличилась и что помещики хотят более издерживать прежнего. Пусть вспомнят, что многие знатные роды древнего дворянства российского утратили свои богатства; крестьяне перешли во владение откупщиков и винных заводчиков. Этот переход, конечно, не улучшил состояния крестьян: в высшем дворянстве нашем сохранились правила справедливости, бескорыстия, благородства душевного, какая-то патриархальная простота. Крепостные крестьяне людей знатных находятся по большей части в лучшем против других положении, хотя и в сем случае могут быть Печальные исключения. Сия перемена в состоянии крестьян из лучшего в худшее произведена также временем.
[18 июля 1818 г.]... Те крестьяне, кажется, счастливее, с которыми не живут их помещики. Неужели и здесь laissez faire9 имеет свое доказательство? - Кажется, что так!
Я заметил в Ахматове, что присутствие в деревне дач<е одного грамотного человека полезно для крестьян, защищая их от нечестивых подьячих и солдат, проезжающих на подводах. Сколь полезнее было бы присутствие истинно хорошего помещика? Но не тут-то было! Кажется, что крестьянам лучше жить совсем без защиты, нежели с защитою помещиков, которая, конечно, действительна против приказных, но не против произвола господского.
[20 июля 1818 г.] 8 утра. Я уже оделся. Вчера я бродил по Симбирску утром и вечером; заходил в дом, где я родился. В нем теперь военное училище. Я ничего особенного не чувствовал; но это показалось мне очень странно. Вид берегов Волги величествен и мрачен.
Во время всенощной я был в соборе: совсем его не помню, - и в Девичьем Спасском монастыре. В сем последнем недавно дьякон покрал на несколько тысяч. Рассказывают и уверяют, что полиция допрашивала двух монастырских сторожей: они не признались ни в чем; один из них умер от допроса, другой болен. Чрез несколько дней дьякон признался. В сей жестокости обвиняют Магницкого; да и, конечно, он виноват, ибо без его приказания полицмейстер не осмелился бы того сделать. Это приводили мне в пример жестокости Магницкого.
Рассказывали несколько других примеров, которые возродили во мне чувство ненависти и презрения к Магницкому. - «В нем нет души, нет сердца», - говорили мне люди беспристрастные и которым можно верить (наприм[ер] Ив. Сем. Арж[евитинов], кот[орый] в других случаях хвалит М.). Острог, во время управления М[агницкого], был так полон, как не бывал никогда, и многие были посажены по неосновательному подозрению и после выпущены.
Других, еще не осужденных, М[агницкий] приказывал приковывать за шею, за руки и ноги к стене и т. д. Это ли человек истинно религиозный? Нет, скажут истинные христиане. Это ли человек, любящий отечество и человечество? Нет, нет! скажут те, кот[орые] желают блага человечеству и которые получили от неба святое чувство патриотизма.
Что после сего думать о этих святошах, которые, имея только что ум подражательный, поведение подражательное, подражают и льстят из собственных своих выгод, но сохраняют внутри своих душонок мерзкое чувство жестокости, не любят или презирают человечество и только что прикрывают природную свою гнусность рассчетливым лицемерством?
[21 июля 1818 г.] Я не нашел здесь10 веселых лиц ни на мужиках, ни на бабах, ни на девках... Ничто меня не веселило, потому что я не замечал на крестьянах и на дворовых людях вида благоденствия... Телесные наказания должны прекратиться... Свадьбы производятся не по принуждению, а по добровольному согласию родителей жениха и невесты.
[23 июля 1818 г.] Повечеру ездил по одной половине деревни, подъезжал к дворам, кот[орые] казались мне победнее; нашел подлинно много бедных и истинно несчастных, но несчастных более от наборов рекрутских и неурожая, нежели собственно от управления. Всем таким велел записаться у старший и постараюсь им помочь. Завтра и в другие дни поеду по другим частям деревни, буду расспрашивать и записывать; наконец же опишу всех бедных.
Сожалею, что не имею для помощи таких средств, какие бы иметь желал. Буду делать, что смогу. Замечаю, что без управителя здесь худо; но худо и с управителем. Разговаривая с крестьянами, я замечаю также, или мне так кажется, что смертность между ними велика.
В последние (кроме прошедшего) года крестьяне претерпели много несчастий: не имели хлеба, ездили на работу и ложились спать иногда не евши. Сверх того был скотний падеж. Десятский Тимофей, между прочим, лишился вдруг 20 коров и 7 лошадей. Кто помогал им в сих несчастиях? Кроме обыкновенной выдачи магазинного хлеба, они но имели никакой помощи.
Жизнь нашего крестьянина весьма трудна. Три дня в неделю в течение всего года он работает на господина.
26 июля [1818 г.] 1/2 12 ночи. До сих пор с девятого часа толковал с выборными. Иногда было трудно говорить с ними. Они между прочим просили определить количество десятин, которое каждое тягло должно обработать: это справедливо и сходно с моим мнением; но я должен был им в этом отказать для избежания еще больших затруднений. Я слышал сегодня, что мужики думают или говорят, что я освободил их от наказаний и т. п. Для сего я опровергнул это пред выборными и опровергну еще пред сходом и подтвержу о повиновении управителю...
27 июля [1818 г.] Сегодня поутру был на сенокосе. Мне было очень неприятно смотреть на мужиков, женщин, мальчиков и девок, работающих на барщине, между тем как десятский ходил с палочкою и кричал то на тех, то на других, но на мужиков взрослых менее, нежели на молодых... Вышед за ворота, освободил от фабрики и от работы одну девку, дочь солдатки, живущей в Сингилее. Девка просила поработать на себя в рабочую пору, чтобы выработать что-нибудь для себя и для матери. Она, как и другие казакенские девки, должны каждый раз, когда ходят сюда, платить по гривне за перевоз.
Тут же разговаривал я с некоторыми мужиками. Один просил освобождения старшей 12-летней дочери от фабрики, а у него всех детей 6. Мужики мне говорили, что жнитво господское, урочное, очень для них трудно: одно тягло должно в три дня сжать три десятины; а что свое они будто жнут около пяти дней десятину; что прежде, еще лет за пять, три десятины жались тяглом в четыре дня. Один из них, просивший о дочери, сказывал, что нанимал для себя жнецов.
29 июля [1818 г.] Я опять в большом недоумении и в нерешимости насчет того, что я здесь сделал касательно выборных старшин. Лучше бы этого не делать. Дела от этого пойдут не лучше, а толки будут различные у мужиков и могут им самим обратиться во вред. Без управителя обойтись нельзя, и для того лучше оставить его, хотя и сжав сердце, полным хозяином и воспитателем, как и прежде. Я думаю, что решусь на это. Как трудно управиться с самыми легкими делами, когда исполнение должно поручить другим.
Если бы можно быть уверену, что оброк, вместо пашни, улучшит состояние крестьян, то можно бы согласиться на доход, меньший получаемого нами. Но на оброке некоторые крестьяне улучшат свое положение, другие придут в еще большую бедность. Как можно быть спокойну духом, когда нигде не видишь желаемого; нигде возможности в исполнении справедливых намерений? Каково быть русским самодержцем? Я бы послал Карамзина11 пожить в деревню только на две недели, дабы в сие время он ввел какой-нибудь порядок в управлении. Он бы увидел, что власть ненадежна, когда она должна быть вверяема другим людям, а не законам.
6 августа [1818 г.] Сколько я ни стараюсь толковать управителю, как должно обращаться с крестьянами и чего мы хотим в сем отношении, слова мои мало на него действуют. Не знаю, что теперь с этим делать. Придется до будущего года оставить все попрежнему12, повторив опять управителю то, что я ему говорю каждый день. На будущий год, если брат Ал[ександр] Ив[анович] согласится, надобно, по моему мнению, прислать сюда Лаврентья, и когда он узнает здешний порядок (что совсем не так трудно, как я думал), то поручить ему главное управление, под ним же поставить старосту. Тогда можно будет, по крайней мере, быть покойным и думать, что крестьяне наши не притесняемы. С этим же управителем не всегда можно заснуть покойно.
[7 августа 1818 г.] Я теперь более, нежели когда-либо, ненавижу всю гнусность рабства, видя вблизи, до чего оно людей доводит и как оно существовать может. Все доводы, в защищение, в извинение рабства приводимые, суть самый пустой вздор. Я замечаю, что я ко всему привыкаю. Привыкаю к иному роду жизни, привыкаю к здешнему просвещению, привыкаю к здешней пище, питью. Ко всему этому можно привыкнуть, но смотреть на рабов я никогда не привыкну; а они рабы - это видно по всему; по их образу мыслей, по их обращению.
[8 августа 1818 г.] Возвращаясь вчера домой, одна молодая женщина со слезами просила меня об освобождении от платы за холст и говорила, что она беспрестанно плачет, не зная, чем платить. Когда от моего ответа она стала повеселее и посмелее, то говорила мне, что боялась со мною говорить и что, наконец, «скрепя сердечушко» решилась на это. Вчера я смотрел на барщину уже другими глазами. Она мне показалась еще гаже, когда я думал, что ее скоро не будет. Я сказывал мужикам о валовом оброке - они все на это согласны с радостию, но просят в первый год уменьшить оброк!!!
11 сентября [1818 г.]... У меня беспрестанно в голове наша деревня, участь крестьян и печальное, ужасное положение России... Мы под ним [деспотизмом] живем и долго жить будем! Это также давит меня.
7 окт[ября 1818 г.] 9 утра. Воскрес[енье]. Я читаю теперь т. II м-ме Сталь. Много красноречивых, прекрасных мест. Главная же черта, отличающая эту книгу от многих сего рода, есть: постоянная и пылкая любовь к свободе, любовь и уважение к человечеству, представление необходимою нравственности как в жизни частной, так и в политике. Эти свойства сочинения м-ме Сталь должны иметь благотворное влияние13, - но в теперешние времена точно мало людей, способных к принятию впечатления благородного, чистого.
Эгоизм везде, во всех и во всем. Все испортили, исказили те, кот[орые] свою волю хотели ставить выше закона. Оттуда эгоизм, оттуда подлость. Кстати, о подлости, нельзя не вспомнить о поездке Свиньина и Грузино, - съездил, да еще написал. Вот храбрость подлости!14
17 окт[ября 1818 г.] Сперва говорили, что Англия свободна, потому что Англия остров. Ныне французы никак с этим не соглашаются и правы. Но и теперь еще говорят, что те только народы могут быть свободными, которые хотят быть свободными. В этом я никак не соглашусь: первое потому, что всякий человек желает лучшего, желает перемены своего состояния; желая же лучшего в политическом отношении, он только что не выговорит, что желает свободы.
Второе потому, что так как первое мнение было опровергнуто опытом, т. е. что некоторые народы, и не на острове живущие, захотели быть и сделались свободными; так точно и второе мнение может быть опровергнуто опытом же. Пусть попробуют какому бы то ни было народу дать свободу. Увидят, что он за это скажет спасибо!
21 [октября 1818 г.] Сегодняшнее заседание Совета15 как будто оледенило меня ужасом нашего правосудия. Один отставной солдат после 30 лет службы возвратился на родину, был избит своим бывшим барином (Сатиным), кот[орый], отдав прежде двух его сыновей в рекруты, отдал и последнего, дабы более огорчить бедного отца. Началось дело; - следствие было исполнено нехорошо.
Сенат это заметил; но для прекращения дела и так как солдат стар, от тяжбы разорился, Сенат присудил помещика заплатить солдату 500 р. «Чего же ему больше?» гов[орит] министр юстиции. «Это обыкновенная история: помещик хотел выжить солдата из деревни и для того велел разломать печь в его доме и т. д.» Все это говорил министр юстиции! Куда бежать от такой юстиции? И здесь должно жить, должно служить и, видя такие мерзости, не иметь права им противиться?
31 декаб[ря] 1818 г. Вчера, будучи уже в постеле, мне пришла мысль о составлении нового общества, в котором должны соединяться многие частные мысли и усилия и т. д., до России касающиеся. Часто мы думаем: вот об этом бы хорошо что-нибудь написать, об этом хорошо что-нибудь сделать и т. д., и мысль наша пропадает с желанием. Часто мы почитаем полезным, чтобы Россия узнала что-нибудь о таком-то крае, о таком народе; часто мы желаем, чтобы кто-нибудь занялся таким-то или таким-то предметом. Но все сие остается без действия, и потому единственно, что желаний мы можем иметь много, между тем как средства к исполнению всегда недостаточны или ограниченны.
Для того, чтобы полезные идеи не пропадали для России, надобно, чтобы они были излагаемы на бумаге и сообщаемы публике, а для сего нужно, чтобы средства исполнения соответствовали намерениям. Один человек в отдельности навсегда останется при одних желаниях, потому что один имеет всегда весьма мало средств к исполнению, т. е. что один может иметь много идей, но мало может написать, сообщить публике. Иногда даже великое множество идей, представляющихся каждому размышляющему человеку, препятствует изложению хотя одной из оных потому самому, что, затрудняясь в выборе из множества, обыкновенно человек не выбирает ничего.
Таким образом, все остается в идеях; ничто не переходит в действительность. Одно только соединение людей в одно целое может дать усилиям каждого в особенности силу и действие; разделение работы учредит порядок в занятиях и будет залогом возможного успеха. О заведении сего общества предлагается людям деятельным, любящим свое отечество, желающим ему блага. Все благородные средства благоприятны для достижения хотя и отдаленной цели.
Но кто не порадуется, кто не почувствует в душе своей того утешения, которое следует за исполнением своего долга, кто не пожелает большего успеха бескорыстным действиям общества, когда оно, составившись из людей, стремящихся к пользе общей, в начале своего существования покажет зарю прекрасного дня! Все бескорыстное, все справедливое, все истинное должно иметь хотя какой-нибудь успех. Одна даже идея правды не может утратиться и рано или поздно будет иметь свое действие.
[Декабрь, 1818 г.] Этот мусье Азаис16 говорит, что Россия, по причине ее пространства и различия образованности населяющих ее народов, не созрела еще для конституции, или - что все равно - для свободы. - Все эти люди, которые таким образом говорят о свободе, не знают, не понимают свободы; они не чувствуют, что свобода так натуральна, так свойственна человеку (si naturelle, si humaine), что нельзя произнести слово человек, чтобы не иметь вместе с сим понятия о свободе. Все равно если бы кто сказал о людях, между снегов, в вечной ночи, живущих: они еще не созрели для того, чтобы греться на солнышке.
О люди, люди! Право, как попугаи говорите вы и о предметах, составляющих веру священную, неотъемлемую собственность - и после удивляетесь, что вы несчастливы. А дело людей, которые берутся рассуждать об этих предметах, есть думать и говорить обстоятельно и основательно, если они честные люди; иначе они делаются преступниками против важнейших прав человека, давая ложное направление мнению тогда, когда все земное блаженство зависит от справедливости оного.
27 февраля [1819 г.] Читая теперь «Минерву» и вспомнив о наших мракобеснующихся, как-то: о Магн[ицком], кот[орый] в речи своей проклинал науки, и т. п. - также о читанном мною вчера в «Инвалиде» извлечении из Корнеева перевода христианской] философии, где также достается бедным наукам; - я подумал о различии, оказывающемся между теперешними нашими светскими проповедниками христианства и теми почтенными христианами-отшельниками, монахами, которые во глубине своих келий сохранили свет учения посреди всеобщего варварства. Вообще, во дни повсеместного невежества благотворный свет наук озарил мрачные затворы монастырские, приюты размышления и презрения мира.
Наши проповедники - губернаторы, начальники отделений, директоры, - не зная наук, но зная средства, ведущие к выгодам, восстают против просвещения. Они кричат, подобно Омару: сожжем все книги! - Если они сходны с библиею, то они не нужны; если же ей противны, то вредны. - А невежды, видя здесь похвалу своему невежеству, убеждаются если не во вреде, то, по крайней мере, в излишности учения и, желая видеть более себе подобных, стремятся к распространению мрака - уничтожением света.
6 марта [1819 г.] Говорят - и никто в этом не сомневается, - что государства, где всякого рода беспорядки усиливаются, где доходы государственные издерживаются самым недостойным образом: на удовлетворение подлости искательности, лести; где нет правосудия, нет защиты правому, оправдания невинно страждущему, - говорят, что такие государства, или правительства таких государств идут к гибели, к уничтожению. Все это представляла Франция в XVIII столетии.
Но вместе с сим говорят, что революцию можно было предупредить силою характера, сильными или даже жестокими мерами со стороны правительства. Как и то и другое сообразить? Неужели, пустив корабль правления на произвол волн и бурей, при виде утеса, угрожающего гибелию, можно вдруг кормилом направить его к благополучной пристани? Неужели стремление десятилетий, целых веков можно вдруг остановить несколькими пушечными зарядами, кстати выстреленными?
[21 июня 1819 г.] Литовский воен[ный] генерал-губернатор Корсаков привез сюда постановление тамошнего дворянства об улучшении участи крестьян; живет здесь уже давно и скоро отсюда поедет; но по сию пору с ним еще ни слова не говорили об этом деле. Говорят - и сие служит тому доказательством, - что образ мыслей нашего прав[ительст]ва о состоянии крестьян, или о надобности улучшить их положение, переменился. Дадут те ответ богу, которые переменяют так легко образ мыслей о таких важных вещах или действуют на сии перемены. Человеческий суд до них не коснется; но если есть другая власть, которой подчинены и те, кои не видят над собою власти, то невидимая потребует от них отчета...
Каждый вечер оканчиваю с некоторым унынием. Утро занят в канцелярии, до вечера провожу [время] в клобе: все развлечен тем или другим. Ввечеру сижу у окошка и в каждом предмете, в каждом движущемся автомате вижу бедствие моего отечества. То мужики работают с великим трудом; но они, по крайней мере, спят и едят; но солдаты, бедные и измученные, после парадов и учений, трудятся из скудного насущного хлеба; то крики часовых, напоминающие ужасное положение тех, которые кричат, и непостижимость тех, которые велят кричать, и ничтожность причин, почему кричат.
Какое-то общее уныние тяготит Петербург в сие время. Едва мелькают гуляющие, но и они не гуляют, а передвигают свои ноги, и если думают, то, конечно, не о приятностях сей жизни. Между тем время проходит, и молва о происшествиях, долженствующих оживлять, потрясать сердца граждан, как тихий ветер, пролетает сквозь или мимо голов здешних жителей, не касаясь их воображения. Иные ничего не понимают или, лучше сказать, ничего не знают. Другие знают, да не понимают. Иные же понимают одни только гнусные свои личные выгоды.
Неужели я до конца жизни буду проводить и зимние и летние вечера так, как я проводил доселе? Неужели отголоски патриотизма никогда не отзовутся на всем пространстве великой России? Неужели я и при последнем моем издыхании буду видеть подлость и эгоизм единственными божествами нашего севера? Неужели славный, умный, добрый народ никогда не возвысится до истинного своего достоинства?
[29 июня 1819 г.] Генерал-губернатор Корсаков живет здесь уже давно и не может переговорить с государем о том, зачем он сюда приехал. Дворяне лит[овских] губерний] хотят сделать что-нибудь для своих крестьян и просят на то учреждения. Вероятно, Корс[аков] отсюда поедет, с чем приехал17.
[7 августа 1819 г.] Мелкое самолюбие, превратность рассудка приводят некоторых людей посредством софизмов к заключению, что учреждение присяжных весьма пагубно, ибо приговор их есть нечто совершенно произвольное. Такие люди, ненавидящие произвол, коль скоро он не им исключительно предоставлен, желают в своем ослеплении невозможного. Какая сила человеческая, какой гений сверхъестественный может предопределить действие столь многообразное страстей человеческих, причиняющих преступления? Кто может знать все изгибы сердца человеческого? И потому лучше определить, как должно действовать для обличения преступника, нежели исчислять все неисчислимые случаи, в которых человек может быть преступником.
[29 ноября 1819 г.] Вчера читал я письмо Орлова к Бутурлину18 о его книге. В письме сем все справедливо. Одно меня пленило, и я обрадовался тому, что люблю Орлова. Упрекая Бутурлина, что он подобно Прадту, Биньону и Гёрресу19 представляет Россию каким-то страшилищем Европы или арбитром ее, Орлов заключает: «Пойди в хижину бедного россиянина, истощенного от рабства и несчастия, и извлеки оттуда, ежели можешь, предвозвещение будущего нашего величия!» - Эти слова меня почти до слез тронули. Я нашел в них силу моего собственного чувства. Буду теперь же писать к Орлову.
[31 декабря 1819 г.] Среда. 11 часов ночи. Надобно встречать новый год. Встречай - не встречай, а он придет. Я приветствовал бы сей новый год душевным чувством, если бы он хотя надежду лучшего приносил с собою моему Отечеству. И он пройдет без следа настоящей жизни.
В течение проходящего года я мало замечаю нравственных перемен с собою. Самая сильная мысль, которая меня занимала, была мысль экспатрирования20. Я было к ней очень привязался. Мало-помалу от нее отстал, но не совсем, и она всегда может во мне возродиться с новою силою.
Скажу ли, что в течение сего года я более убедился в том, что не увижу на моем веку счастия России? Не знаю, убедился ли я в сем более; не знаю, верю ли я этому мнению; не знаю, ибо что-то неизвестное - может быть, пружина, сила жизни - говорит мне противное, подает какую-то отдаленную надежду. Холодный рассудок говорит: откинь мечту пустую; живи для себя под прекрасным небом, в спокойствии с природою, с судьбою и с равнодушием к людям. Но голос рассудка непонятен для сердца.
Бездна и хаос бедствий, от которых гибнет Россия, делает всякую надежду непостижимою. Варварство, эгоизм и все гнусности людей являются в самом нагом виде тогда, когда Отечество требует от сих людей пожертвований, справедливости. И эти люди говорят о несправедливости, и они говорят о добродетели; но когда очередь дойдет до них, то тут они говорят иначе.
Никакие ужасы, случающиеся в России, не потрясают мгновенно души моей. Я привык к мысли об Отечестве, следственно - и к мысли о бедствиях. Я удивляюсь только, как глупые и гнусные, добрые и пустые люди экстазируются при одном отдельном ужасном поступке, между тем как явные, систематические преступления, самые ненавистные злоупотребления тяготят все пространство России.. Стон народа раздается от П[етер]бурга до Камчатки, но он теряется на неизмеримом пространстве.
Итак, с мыслию о тебе, о, Россия, мое любезное и несчастное Отечество! провожаю я старый и встречаю новый год. Ты - единственное божество мое, которое я постигаю и которое ношу в моем сердце, - ты одна только можешь порождать сильные чувства в моем сердце! Что люди? Где они? Я их не знаю. Я знаю только сынов твоих! Но где и сыны твои! Где их искать посреди торжествующего порока и угнетенной добродетели?
Гнусность всего, что я должен видеть, не может внушить мне ничего сильного, кроме сильной ненависти, сильного презрения. - Но любовь к Отечеству заглушает во мне все другие чувства; и если бы я мог провидеть его счастие - как бы скоро чувства ненависти и презрения исчезли из души моей!.
Чувства эгоизма, может быть, чаще занимали мое сердце в течение сего года, нежели прежде, но всегда это было мгновенно, и при малейшем возвращении к самому себе, при одной мысли о несчастных сынах России эгоизм пропадал, и я не мог видеть предела пожертвованиям. Может быть, с летами это чувство, которым я дорожу, ослабнет? - Но нет, никогда Россия не перестанет быть для меня священным идеалом, - к нему, для него, ему - все, все, все!..
О тебе одном, Михаил Орлов, могу я вспомнить, думая об Отечестве. На тебе одном может успокоиться мысль моя, робкая при виде несчастий России. В тебе заметил я искру истинного патриотизма...
[5 января 1820 г.] Вчера отправил к Глинке переписанное мое нечто21. По холодности, с которою смотрят у нас на все, о чем без ужаса и думать нельзя, нельзя надеяться, чтобы из сего нечта и из многих других нечт что-нибудь вышло. Почитая обязанностию не пропускать удобных случаев говорить и писать в пользу права и несчастия, я написал 67 страниц в четыре утра; вчера же опять по той же причине сделал я маленький экстракт из моего рассуждения. Тьма необъятная. Судя по-человечески, ничего нельзя предвидеть истинно хорошего и полезного; даже и чрезвычайных происшествий предугадывать невозможно.
[13 февраля 1820 г.] Мое нечто понравилось Милорадов[ичу], и он отдал его далее. Там и село. И там, как говорят, не умерла еще идея освобождения. Но я начинаю верить одним только делам. А дела нет, даже и в надежде. Совет будет скоро рассматривать проект Комиссии сост[авления] зак[онов] о продаже людей. Проект Комиссии хорош, сколько может быть хорошо узаконение, запрещающее - «продавать людей, как скотов, чего во всем свете не водится, и от чего не малый вопль бывает». - Это сказал Петр Великий в 1721 году22.
В Совете я не предвижу никакого успеха доброму: имею надежду на гр[афа] Мил[орадовича], полунадежду - на гр[афа] Кочубея, кн[язя] Голицына - 1/4 надежды; на гр[афа] Головина просто надеюсь, и то, если он к тому времени приедет. Дурак Яков Лоб[анов] и Пестель23, от которого стонала и стонет Сибирь, болван Шишков восстают против праха Петра Великого. Чего ожидать от этих автоматов, составленных из грязи, из пудры, из галунов и одушевленных подлостию, глупостию, эгоизмом? Карамзин им вторит! - Россия, Россия! Долго ли ты будешь жертвою гнусных рабов, бестолковых изменников?
В Гишпании восстало несколько полков. Опять ли все погибнет, и надолго ли?24
18 марта [1820 г.] Четверг. 8 ч[асов] вечера. С некоторого времени час от часу мне становится здесь тяжелее. Якушкин, приезжавший сюда для того, чтобы получить позволение (!) сделать своих мужиков вольными, не успел в своем предприятии. Министр внутренних] дел сказал ему, что мужики должны быть отпускаемы на волю не иначе, как с землею. Из таких отзывов, в которьус видна или самая тупая нерассудительность, или неохота к освобождению, - что можно заключать для будущего! В два первые гвардейские полка определяют командирами двух дрянных немчурок, из кот[орых] один известен жестокостью.
24 марта [1820 г.] Вчера получил здесь известие, что король гишпанский объявил конституцию Кортесов. Слава тебе, славная армия гишпанская! Слава гишпанскому народу! Во второй раз Гишпания доказывает, что значит дух народный, что значит любовь к Отечеству. Бывшие нынешние инсургенты (как теперь назовут их? надобно спросить у Фуше25), сколько можно судить по газетам, вели себя весьма благородно. Объявили народу, что они хотят конституции, без которой Гишпания не может быть благополучна; объявили, что, может быть, предприятие их не удастся, они погибнут все жертвами за свою любовь к Отечеству, но что память о сем предприятии, память о конституции, о свободе будет жить, останется в сердце гишпанского народа...
28 марта [1820 г.] Гишпанский народ показал себя столь почтенным, столь благоразумным; правительство же гншпанское Показало себя столь глупым и гнусным, что, может быть, такая только конституция может спасти государство26.
Гишпанская новость есть мне истинная радость для Светлого дня. Этот праздник имеет некоторым свойством освобождение...
Теперь я слышал, что приехавший некто из Берлина говорит, что он сам видел на улицах знаки неудовольствия против короля. Требуют конституции. Гишпания! Гишпания! Без знаков неудовольствия - тут узнаю я народ истинный!
[2 мая 1820 г.] Мне сказывали, что наш двор подает ноту гишпанскому, в которой будто сказано, что мы прекратим все дипломатические сношения с гишп[анским] королем27, покуда он будет исключительно находиться под влиянием либералов. Не знаю, к чему это ведет: чтобы вразумить, или образумить короля? Но он всегда был машиною: прежде - подлости и злобы; теперь машиною раздраженных патриотов против всего того, что он прежде сам делал. Но, конечно, министру самодержавного г[осу]даря трудно теперь действовать в Мадрите, в каком бы то смысле ни было, и Татищев, говорят, туда не едет.
1 июня [1820 г.] В мае м[еся]це, вместе с весною, расцвела было в сердце моем надежда на что-нибудь доброе, полезное в отношении к крепостным крестьянам. Воронцов, Меншиков вознамерились работать к освобождению своих крестьян. В[оронцов] предуведомил г[осу]даря. Он согласился. Открылась подписка. Подписался Васильчиков и на другой день потребовал свое имя назад; но, получив бумагу, утратил честь.
Открылась подписка. На этой и я подписался, после В[оронцова], М[еншикова], другого В[оронцова], Потоцкого, брата и вместе с к[нязем] Вяземским. Кочубей, доложив по сей подписке государю, объявил, что общество и подписки не нужны, а каждый может свои намерения в рассуждении крестьян сообщать мин[истру] вн[утренних] дел. Кажется, на этом все и остановилось. В[яземский] завтра едет или уже уехал сегодня28.
Нечего тут говорить даже и мне самому с собою. Безнадежность моя достигла высочайшей степени. Пусть делают обстоятельства то, чего мы сделать и даже начать не можем. Что меня может привязывать к теперешнему моему образу жизни и службы? Все для Меня опостылело. Идея, бывшая у меня в голове прежде, очень меня занимает теперь: надобна помощь в жизни, и в жизни, столь скучной, прозаической, безнадежной. Но идея эта, представляя много приятного, вместе и устрашает. Может быть, несбыточность желания будет полезна - но что еще может быть для меня полезно? - Скучная, мрачная будущность, одинокая старость, морозы, эгоисты - и бедствия непрерывные Отечества - вот что для меня остается!
7 июня [1820 г.] Понед[ельник]. 1/2 9 утра. Подписка наша стала известною. Она никому не понравилась, и г[осударь] признал ее ненужною...
[10 ноября 1820 г.] В то время, как полиция, в кот[орой], кажется, сосредоточивается все прав[ительст]во, смотрит и слушает и выдумывает, не получая никакого результата, в то же время Шишков защищает рабство и своим негодованием доставляет новую славу Петру I, и в то же время Магницкий сочиняет Цензурный Устав. Это нравственные Шварцы! Слабые, непросвещенные умы не видят обмана и гнусности бездельников, кот[орые] за ними скрываются и действуют для мелких личных выгод.
Но жаль терять слова и чернило, когда вспомнишь, кто управляет просвещением народным; кто сидит на суде правды и истины; кто готовит лучшую будущность для отечества; кто охраняет его настоящее! - Как это все скверно!29 Лучший цветок в гражданском венке Александра будет сорван рукою Магницкого! И добрые люди не могут закричать на хищника, на вора! Вот чему подвержены государи самодержавные!
[12 марта 1821 г.] Что составляет народ в России? Разберите все состояния: дворян, служащих, купцов, мещан, крестьян, - и вы найдете, что одни только сии последние заслуживают уважения и величайшего сожаления.
В Москве пучина грубых наслаждений чувственной жизни. Едят, пьют, спят, играют в карты - все сие на счет обремененных работами крестьян. Не знаю, куда итти; а несносно жить в России! Сильное отвращение чувствую к жизни.
[22 апреля 1821 г.] Уваров подал в отставку от попечительства. Полагают, что на месте его будет Магницкий, хотя, как говорят, здешний округ и будет вверен на время Руничу. На счет Магн[ицкого] все мнения, кажется, одинаковы. И подлинно, нельзя без омерзения подумать об этом человеке! Досадно, что и его надобно называть человеком.
16 сентября [1822 г.] Во вчерашних газетах подтверждается беда Греции. Султан, как сказывают, давно уже обещался построить в Морее дворец из черепов христианских! Вчера поутру я читал в Hugues о безумных злодействах Али-паши: как по его приказанию сотни несчастных жителей Превезы казнены были в Салагоре. Боже мой! Боже мой! На что сии ужасы? Неужели окончательно жизнь и судьба всех должна зависеть от прихоти уродливой души презрительного тирана?
Есть минуты, когда невольно подумаешь, что вера придумана каким-либо благодетелем бедного рода человеческого; где, как не в вере, искать если не утешения, то по крайней мере преграды воображению при размышлении о тиранствах, несправедливостях, самовольстве, коим подвержены миллионы людей от нескольких презрительных злодеев? Всегда так было! И это есть некоторого рода утешение. Но не утешительно думать, что всегда так и будет! Когда не понимаешь, то единственное средство спасти себя от самого себя есть верить.
Греки, изнуренные под игом рабства, давно уже живущие на свете и, след[овательно], давно страдающие, привыкли некоторым образом к своему положению. Под старость блеснул для них луч надежды! Он затмился. Они гибнут. Ужасно! Но еще ужаснее подумать о тех, которые в цвете лет родились, так сказать, и росли с надеждою! Вдруг все пропало! Смерть для них не величайшее из бедствий. Плен, насильство, поругание, новое рабство, ужаснейшее прежнего, - вот их участь! - Ежели хоть малая часть всего этого падает на политику, и ежели сильные чувствуют это иго совести... Бедные греки! Политика! Политика!
22 сентября [1822 г.] Пятница. Полдень. Вчерашние газеты утешили нас лучшими новостями из Греции. Сенат вверил военную власть одному лицу, Колокотрони30, и он одержал уже над турками победу, как пишут. По крайней мере видно, что греки не бросили оружия. И этого мы не надеялись по прежним известиям.
26 сентября [1822 г.] Как не любить свободы или законности - ибо это одно и то же, - видя, как она исправляет, возвышает людей и как, напротив, несвобода их портит, унижает! Как подумаешь о наших знатных людях - как они платят долги, как обманывают, как обирают богатых жен и проч., как подличают! - Право, гадко и ужасно...
17 марта [1823 г.]... Но я одному удивлялся: как я мог доселе в полной мере не видеть совершенной неправоты монахов...
20 апреля - 2 мая 1824 г.31... Бедным людям везде плохо...
30 апреля - 12 мая 1824 г.
Еще 13 апреля писал я в Риге, что мне трудно будет возвращаться в Россию. Вспоминаю, как, будучи в Петербурге, я жалел, что в 1816 не остался в чужих краях; вспоминаю, как хотелось мне ехать за границу. Теперь - едва через месяц - я уже чувствую, что мне очень легко будет возвращаться в Россию; не только легко, но даже приятно. Теперь я вижу, что заграничная, трактирная жизнь, представлявшая мне в России довольно прелестей, привела бы меня в отчаяние: по крайней мере теперь это мне так представляется.
Семейная, семейная жизнь! - вот что необходимо для спокойствия в жизни! - Иногда Крым опять мелькает в моем воображении, но отсутствие от братьев страшит меня. Надобно жить вместе.
[9-21 мая 1824 г.] В чужих краях трудно быть, между прочим, оттого, что Россию понимают здесь весьма отдаленною от образованности европейской, может быть, более, нежели в самом деле. Неприятно видеть себя в таком положении. Но сколько предметов и людей в России, свидетельствующих варварство! И их не видеть - есть выгода.
24 мая - 5 июня [1824 г.] В 1/2 6 утра мы выехали из Дрездена. Я сидел в коляске с Frau v. Bayern из Пруссии, которая начала тем, что у нее дети, Gtiter32 и проч. Я спросил ее о новом состоянии крестьян. Она сказала мне, что в одной из деревень крестьяне исстари пользовались одною половиною земли, обрабатывая другую на помещика. В сей деревне вся крестьянская половина сделалась их собственностью, без всякого вознаграждения помещику.
В другой деревне земля была также разделена, но так как оной было много, то крестьяне получили не всю половину. Так как крестьяне зажиточны, то они теперь не работают у помещиков как поденщики. Для обработания помещик имеет теперь других людей, тут поселившихся, которые не имеют хозяйства и живут только работною платою. Сей новый порядок вещей даме не нравится: это очень естественно.
«Если бы, говорит она, многие из помещиков соединенными силами протестовали против сего, то дело было бы лучше. Ah, die liebeZeit33, - сказала она, между прочим, - когда мы могли несколько сот человек выслать на поле и целую жатву в один день убрать в амбары!»
[10 июня 1824 г.] Вчера один пруссак сказывал мне, что помещики при освобождении крестьян от личных работ и при предоставлении им в собственность земли получают денежный оброк, что Fr. Amtsrathin34 несправедливо мне говорила, что крестьяне освобождены без вознаграждения.
[2-14 сентября 1824 г.] Дорогого мой кучер сказывал мне, что он из Куссенслана; был 10 лет солдатом; их четыре брата, и все были отданы в солдаты; отец и мать остались с одного дочерью. Причина: бедность. Господа и управители их отдают бедных всегда в солдаты, а богатые управителям платят. Это подтвердил мне лейпцигский актер, севший ко мне в коляску в Швандорфе, и сверх того рассказывал мне, что управители очень угнетают и грабят мужиков.
[15-27 ноября 1824 г.] Я много болтаю с моим добрым товарищем о Москве и России. Пора и туда, а еще около двух лет!35
[13-25 декабря 1824 г.] Что за ужасы! Не знаю, что думать! Голод, саранча и это наводнение!36 Какие беды государственные! Что еще готовит провидение для России? Новые бедствия или наконец что-либо прочно полезное для государства? - Для меня легче было бы быть в это время в Петербурге, посреди несчастия, нежели бродить по церквам и смотреть на картинки.
[18-20 декабря 1824 г.] Возвращаясь из Тиволи, сидя в коляске, я не знаю как-то запел нашу песню: Волга речинька глубока. Это погрузило меня в какую-то грусть. Бедствие, постигшее Петербург, прибавляло к этой родимой грусти. Пребывание в чужих краях казалось мне настоящим томлением. Не знаю, как я решусь на будущую зиму остаться еще в чужих краях. Не могу не толковать желания возвратиться, которое мною владеет.
Годом прежде или после - для петербургской жизни все равно. Но годом менее в чужих краях - большая разница и в отношении здоровья и для любопытства видеть Англию и Новую Францию. Знаю это и все желаю ехать домой!
