Алексей Иванович Черкасов

Верный сторонник Пестеля...
Николай Лорер

Алексей Иванович Черкасов (1799-1855), барон, поручик квартирмейстерской части, из дворян Белёвского уезда Тульской губернии. Член тайного Южного общества. Сохранил от уничтожения главный документ декабризма - «Русскую Правду». Воспитывался в Московском университетском пансионе, с 1816 г. - в Московском училище колонновожатых генерала Н.Н. Муравьёва.

Арестован по месту службы во 2-й Армии в Киевской губернии 2 января 1826 г. При допросах в Следственном комитете А.И. Черкасов дал лишь самые общие сведения о Южном обществе и содержании «Русской Правды» («главные черты конституции были свобода крестьян и законодательное собрание депутатов от всего народа») и назвал некоторые имена, уже известные следователям. Ничего нового Следственному комитету не сообщил, никого из товарищей не выдал.

Его осудили за то, что «знал об умысле на цареубийство и принадлежал к тайному обществу». Приговорён по VII разряду к лишению чинов, дворянства, каторжным работам в Сибири на два года с последующим поселением там. По конфирмации срок каторги сокращён до одного года. Каторгу отбыл в Читинском остроге и в апреле 1828 г. обращён на поселение в г. Берёзов Тобольской губернии. В ноябре 1832 г. переведён в г. Ялуторовск.

Ссыльные декабристы жили дружно, оказывали друг другу помощь и поддержку, часто собирались вместе. Основали и содержали на свой счёт приходскую школу для детей низших сословий. Это стало подлинным благодеянием для детей крестьян, поселенцев и солдат. Приём в школу не ограничивался возрастом. В ней нередко учились юноши двадцати лет. В школе преподавались азбука, чтение, письмо, правописание (грамматика), псалтырь, часовник (часослов), Закон Божий, а с пятого отделения - латинский и греческий языки. Ссыльные декабристы организовали преподавание по ланкастерской системе, когда старшие ученики учили младших.

В 1837 г. А.И. Черкасова вместе с А.И. Одоевским, проживавшим в Ишиме и партией курганских ссыльных декабристов перевели на Кавказ, в Отдельный Кавказский корпус. Зачислили в Тенгинский пехотный полк, находившийся в селении Ивановском. Сначала с этим полком, а с 1839 г. с Кабардинским егерским А.И. Черкасов участвовал во всех закубанских экспедициях по прокладке дорог, осушению плавней и строительству укреплений и фортов на Черноморском побережье - Новороссийска, Тенгинского, Вельяминовского, Навагинского, Лазаревского, Головинского, Сочи.

В приказах по полкам он был отмечен за храбрость последовательным производством в унтер-офицеры, юнкера и прапорщики. В перерывах между экспедициями Черкасов лечился на водах в Пятигорске, посещал дом Нарышкиных в станице Прочноокопской, встречался с другими сосланными на Кавказ декабристами - М.А. Назимовым, Н.И. Лорером, А.Е. Розеном, А.И. Вегелиным.

27 января 1843 г. Алексей Иванович уволился от службы - с обязательством жить в имении мачехи в селе Володькове Белёвского уезда под строгим надзором полиции. Скончался он, не дожив одного года до амнистии.

М.И. Серова, доктор исторических наук

Алексей Иванович Черкасов

Барон Алексей Иванович Черкасов, поручик квартирмейстерской части, принадлежал к Южному обществу, затем суждён был Верховным уголовным судом и, признанный виновным в знании об умысле на цареубийство и в принадлежности к тайному обществу с знанием цели, отнесён был к седьмому разряду государственных преступников, с осуждением во временную ссылку в каторжные работы на 4 года, а потом в вечную ссылку на поселение в Сибири.

По указу объявленному Правительствующему Сенату 22 августа 1826 года, он оставлен в каторжных работах на один год, с обращением на поселение на 20 лет.

По отбытии годичного срока в каторжных работах в Восточной Сибири, Черкасов отправлен был в начале 1828 года из Иркутска в Тобольск для поселения в Берёзове, согласно последовавшему о том Высочайшему повелению. Прибыв в Тобольск в половине июня 1828 г., Черкасов, вместе с Ентальцевым, отправлен был на водворение в Берёзов.

Жизнь Алексея Ивановича на поселении была совершенно обеспечена материально, так как отец его, барон Иван Петрович, состоятельный помещик Белёвского уезда Тульской губернии, постоянно высылал ему, чрез посредство Тобольской губернской администрации, достаточные денежные суммы для безбедного существования.

Находясь в Берёзове одновременно с Фохтом и Ентальцевым, Алексей Иванович вёл скромный образ жизни, как и товарищи его по ссылке, но не смотря на своё безукоризненное поведение, засвидетельствованное как Берёзовскою полициею, так Тобольскими губернаторами, аттестовавшими его всегда с хорошей стороны в ведомостях о лицах, состоявших под надзором полиции, подвергся в 1831 году одинаково с товарищами своими Фохтом и Ентальцевым, оклеветанию сосланным на жительство в Берёзов князем Друцким-Горским в мятежнических замыслах против правительства.

Расследование, произведённое чиновниками, командированными генералом-губернатором Вельяминовым, обнаружило совершенную ложность доноса и подтвердило те симпатии населения, которыми пользовались как Алексей Иванович, так и товарищи его по ссылке.

Когда Ентальцев и Фохт получили, по Высочайшему соизволению, разрешение на перевод из Берёзова в южные города Тобольской губернии, Алексей Иванович, оставшись одиноким в этом суровом и неприглядном месте ссылки, стал также ходатайствовать о своём перемещении в местность с лучшими условиями для жизни.

По поводу своего перевода он писал в начале 1832 года генералу Вельяминову: «Зная сколь драгоценно время для особы, облечённой властью, не осмеливался бы я беспокоить ваше высокопревосходительство просьбою человека униженного ударами судьбы. Одна лишь крайняя необходимость могла меня принудить взяться за перо, дабы прибегнуть к могущественному ходатайству вашего высокопревосходительства для получения возможного облегчения моей участи. Четыре года почти протекло со дня моего приезда в Берёзов. Но эти четыре года показались мне четырьмя веками, в которых каждый день был ознаменован новыми страданиями.

He входя в подробное описание этих страданий, доложу только вашему высокопревосходительству, что я приехал сюда с ревматизмом и ипохондрией; эти болезни усилились и развернулись действиями климата столь злокачественного, что он вреден даже природным жителям. К этому присоединилась в прошлом феврале месяце простуда в левом боку, сопровождаемая гепатитом, которая по частым своим возобновлениям угрожает мне чахоткою.

Будучи твёрдо убеждён, что человек обязан печься о сохранении своего здоровья и тем более жизни, я вижу бездействие всех медицинских пособий в сём климате и не нахожу другого средства к сохранению или даже поддержанию оного, как только перемену жительства в другое место, в котором климат был бы сноснее для меня.

Статский советник Горский и подполковник Кржижановский удостоились получить дозволение перемещения в другие города по представлению вашего высокопревосходительства, что заставляет меня питать надежду в получении таковой же милости. По сим причинам осмеливаюсь прибегнуть к состраданию вашего высокопревосходительства для испрошения мне перевода в один из Южных городов Toбольской губернии и предпочтительнее в Курган или Ишим.

Зная благотворительный и сострадательный характер вашего высокопревосходительства, буду ожидать с терпением и покорностью судьбе известия освобождения из этого места лютых страданий, освобождение, которое тем более меня осчастливит, что я обязан буду оным вашему высокопревосходительству».

Одновременно с возбуждённым Алексея Ивановича ходатайством и отец его, барон Иван Петрович Черкасов, просил письмом генерала Вельяминова: «Надежда облегчить участь несчастного моего сына, томящегося почти в беспрестанных страданиях в Берёзове, даёт мне смелость обеспокоить вас моею всепокорнейшею просьбою. Слабое состояние сего страдальца не может снести суровости климата места его пребывания.

С тех пор как он туда водворён, частые воспалительные болезни и непрерывная нестерпимая боль в левом боку увеличивают его горестное положение. Вам, как начальнику, сие должно быть известно. А потому и прибегаю к вашему высокопревосходительству, умоляя вас перевести несчастного сына моего, куда вам будет угодно, только в один из южных городов: в Курган, Ишим, Тюкалинск, или другой какой южный город. He откажите просьбе престарелого отца семейства, и Отец всех щедрот ниспошлёт на вас своё благословение, которое у него за долг поставит вам испрашивать».

По получении ходатайства о переводе, генералом Вельяминовым предложено было Тобольскому губернатору представить медицинское свидетельство о состоянии здоровья Алексея Ивановича. Только в конце августа 1832 года требуемое свидетельство, составленное О6дорским врачом Петелиным, было представлено генералу-губернатору. В этом свидетельстве врач удостоверил, что Черкасов темперамента меланхолического, телосложения посредственного; постоянно тоскует, имеет стремление к уединению, чрезмерно мнителен, имеет желтый цвет лица, впалые глаза, раннее выпадение волос и по всем признакам страдает воспалением печени и селезёнки.

Граф Бенкендорф, чрез которого испрашивалось разрешение на перевод Черкасова, 30 ноября 1832 года, уведомил генерала Вельяминова, что Его Императорское Величество изъявил Высочайшее соизволение на перевод Черкасова в Ялуторовск.

25 февраля 1833 г., т. е. ровно через год, со времени возбуждения ходатайства о переводе, Черкасов доставлен был из Берёзова в Тобольск, a 4 марта прибыл в Ялуторовск.

На новом месте водворения Алексей Иванович вёл такой же скромный образ жизни, как и в Берёзове, не имея определённых занятий. Получив в 1835 году, в числе других водворённых на поселение государственных преступников, 15-ти десятинный надел, он отведённую в пользование его землю отдавал для эксплоатации товарищам своим по ссылке, находившимся в Ялуторовске и занимавшимся сельским хозяйством.

По Высочайшему повелению, объявленному графом Бенкендорфом генералу-губернатору Западной Сибири князю Горчакову, в 1837 году, вместе с другими государственными преступниками, находившимися на поселении в Западной Сибири, Нарышкиным, бароном Розеном, Лорером, Лихаревым, Назимовым и князем Одоевским, Алексей Иванович определён был рядовым в Отдельный Кавказский корпус и, по распоряжению князя Горчакова, тогда же отправлен в Тифлис.

В продолжение девятилетнего пребывания на поселении в Западной Сибири Алексей Иванович аттестовался всегда хорошо в поведении Тобольскою администрациею, под надзором которой он состоял.

А.И. Дмитриев-Мамонов, 1895 г.

II.

А вы ещё не спите, услышал я голос Алексея Ивановича (так звали барона Черкасова), в то время как я уже лежал в постели.

- Нет не сплю, пожалуйте, я очень рад!

Черкасов вошёл в халате и уселся возле меня в кресло.

- Отвратительная у меня привычка: не могу засыпать рано; и она завелась на Кавказе; состоял я там при одном генерале-полуночнике: ложился он не ранее трёх часов и вставал только в двенадцать.

- Значит, дела не любил.

- О, напротив, был делец, боевой, кипучий. Это было на береговой линии, там нельзя было спускать рукава, да уж такой был особенный человек. Набеги Д. на горские поселки отличались необыкновенной стремительностью и верным расчётом, лазутчикам платил щедро и, при малейшем обмане их, вешал. Они боялись его как огня и служили ему верно, а промежутки военного бездействия наполнялись им самыми разнообразными занятиями. То мы дулись в карты, в преферанс по полкопейки, то заменяли его шахматами, то всё это кидалось, и мы бросались в чтение. Одно время принялись за классиков.

Тацита он читал свободно, поэтому прочитали и Авла Гелия; по-гречески он был слабее меня и замучил меня Анабазисом Ксенофонта; читали мы его обложившись всевозможными картами, для того чтобы как можно яснее понять движения Кира по Армении, края нам соседнему. От классиков перескакивал он к Адаму Смиту, от того к Жан-Поль Рихтеру, потом зачитывались мы и Бальзаком. И во всём этом я ему был нужен, он не мог без меня обходиться и тиранил меня неимоверно, а все-таки был симпатичнейшим человеком. Вот этот-то чудак и сделал меня самого полуночником.

- А был он женатый человек?

- Вот в том-то и беда, что старый холостяк. Женщин он боялся, был к ним чрезвычайно почтителен, даже застенчив, подчас же крайне любезен, сыпал комплиментами, смешил остроумными рассказами и всё это делалось у него как-то порывисто и в конце концов ничего из этого не выходило.

- Да женщинам нравился ли он?

- Ещё бы. Был красавец.

- Так чем же можно было объяснить такое его чудачество?

- Очень просто. Пуще всего боялся он не женщины, а бабы, - а как их разъединить одну от другой. Свяжись с женщиной, тотчас же обабишься - и это было для него ножом вострым.

- И так и не обабился.

- Покуда нет; он и теперь постоянно мне пишет, собирается приехать ко мне в деревню.

- Скажите, Алексей Иванович, а вы долго пробыли на Кавказе?

- С лишком четыре года, покуда не заслужил солдатского Георгия, потом прапорщичьего чина, а потом последовало и полное помилование.

- И не были ранены?

- Бог миловал.

- Экспедиции бывали часто?

- С генералом Д. нельзя было засиживаться без дела, он не дремал. Да что, кавказская моя служба была самая приятная полоса в моей жизни, и я всегда буду вспоминать её с особенным удовольствием. Тяжело было то, что ей предшествовало.

Черкасов при этом как-то насупился, опустился в кресло и смолк. Я не смел его больше расспрашивать.

- Пора-же вам наконец и на боковую, сказал он, быстро вставая.

- Помилуйте, да я и не думаю об этом. Бога ради за меня не беспокойтесь, я сам полуночник, в особенности при таком собеседнике как вы.

- Много вам благодарен.

- Нет, ей-ей, я и не думаю о сне и когда вы приостановились своим рассказом, я не смел просить вас о его продолжении; но очень бы его желал.

Черкасов взглянул на меня в упор, улыбнулся и опустился опять в кресло.

- Да, порядочно пришлось мне помыкаться: целых четверть века; эпопея не маленькая. Рассказывать её всю слишком длинно. В ссылке моей тяжелее всего были первые годы. - Ух! как они были тяжелы. Впрочем, слушайте.

IV.

Прошло полгода, что мы были в Берёзове. В это время дозволено было нашим родным и близким писать и посылать к нам вещи и деньги. Нас с NN не позабыли наши: мы получали от них посылки и письма и нам разрешено было писать через наше начальство, - отрада великая. Мы знали, что отныне там, на далёкой родине, знают где мы, и будут следить за нами.

С Грабе-Горским встречались мы не часто, жил он особняком; мы обменивались визитами и затем друг у друга не бывали. Слышали мы, что он что-то всё пишет, беспрестанно бывает у городничего, с ним видали его ходящим по улицам, что он со всеми чиновниками в городе перезнакомился, бывал у них и они у него бывали.

Нас с NN больше всего томила тоска полного бездействия и мы с жадностью искали всякого дела. Товарищ мой умел точить и работать напилком, он добыл себе кое-какие инструменты и стал этим заниматься; у него появились заказы разных починок и вскоре уголок его принял вид мастерской. Я ничего этого не умел делать и принялся за обучение детей грамоте; явились желанные ученики и ученицы, конечно, бесплатные, до десяти детей, и с ними короталось моё время.

В этом совершенно тихом и замкнутом образе жизни мы не замечали того, что творилось в самом городе Берёзове, а в нём творилось, как мы вскоре узнали, кое-что весьма неблагоприятное для нас. Грабе-Горский, промахнувшийся в удовлетворении своего честолюбия, на Сенатской площади, не промахнулся тут: первых же дней своего сюда прибытия он повел искусную и терпеливую осаду городничего-бога, пустил в ход лесть, унижение, низкопоклонство, словом, весь арсенал польского иезуитства и, наконец, взял его приступом.

Полуграмотного и полупьяного солдата было не мудрено обойти разными баснями. Он ему рассказал об явном с ним недоразумении суда, в исправлении которого он не сомневался, и начал строчить через него же, городничего, пространнейшие объяснения на Высочайшее имя, прося пересмотреть дело его как невинно осуждённого. Уездного стряпчего он тоже увлёк своими сладкими речами и добился тем, что берёзовское чиновничество взглянуло на него совсем с другой точки зрения: оно увидело в нём генерала, самого благонамеренного, случайно, независимо от своей воли, попавшего в беду и не лишённого самых верных шансов к своему полному восстановлению.

Сегодня в беде, а завтра может быть опять генералом, рассуждали городничий с чиновниками, - с таким ссыльным надо быть помягче и поосторожнее, пожалуй, его и губернатором пришлют в Тобольск, мало ли чего не бывало на свете: Сперанский тоже был в ссылке, а потом сделали его генерал-губернатором Западной Сибири. Да что-то действительно совсем невероятно, чтоб он был одного поля ягода с присланными сюда политическими преступниками: он с ними и не думает якшаться, не бывает у них, они к нему не ходят; те какие-то буки, глядят волками, а он человек открытый, любезный, услужливый, благонамеренный. К тому же, получилось на его имя от кого-то и письмо из Петербурга, прошедшее через цензуру городничего, в котором говорилось в смысле благоприятном о ходатайстве его о пересмотре его дела.

Всё это, вместе взятое, могущественно подействовало на общественное мнение берёзовского чиновничества в пользу Грабе-Горского и дало ему возможность совсем оседлать городничего и начать, что называется, вить из него мочалки. Влиянием своим он не упустил воспользоваться ко вреду нашему; как человек несомненно благонамеренный, он обратил внимание прежде всего на подозрительный наш род жизни и занятий.

Один занимается бесплатным обучением детей, другой слесарничает и тоже не за деньги; когда прикочевывали зимой инородцы, оба с ними знакомились, писали им какие-то бумаги, ничего за это не брали. Господь их знает чему они там учат и что замышляют; но только тут что-то не чисто. Городничему надо быть очень осторожным с этими людьми: замышляли они крупное дело, - как бы и тут с ними не наплакаться. И всего этого оказалось достаточным, чтобы начать на нас систематическое и беспощадное гонение.

В одно утро, когда мы явились по ежедневному обыкновению к начальству, оно вышло к нам в свирепом виде.

- С чего ты это взял, обратилось оно ко мне, что ты можешь обучать детей, кто тебе дал на то позволение?

В первое мгновение у меня, что называется, закатилось сердце, и как я не бросился на этого негодяя и не вцепился в него, я не понимаю.

- Прошу вас не забывать, кто я, ответил я ему, весь похолодев и трясясь как лист, и говорить мне «вы», а не «ты».

- Что-о! бунтовать!! Трифонов, веди его в острог! Я тебе покажу... Держать на хлебе и воде.

Трифонов взял меня за рукав, я не сопротивлялся, и мы вышли вместе.

Старик-унтер, Трифонов, был не злой человек; видя меня бледного как полотно и шатающегося, он остановил меня в сенях и приказал вестовому подать мне кружку воды.

- Выпейте, ваше благородие, вас это освежит, сказал он мне.

Я последовал его совету, присел на лавку и после нескольких глотков стал чувствовать себя лучше. В главах моих перестали мелькать зелёные круги.

В остроге просидел я в одиночном заключении целую неделю, меня посетил здесь по приглашению моему, священник, истинно по-христиански наставлял меня и утешал; он был простой, не мудрёный священник, но понимал высокое своё призвание. По моей просьбе он пошёл к стряпчему, тоже не злому человеку, смягчил его, тот ходил к городничему и меня выпустили.

Когда я пришёл домой, то узнал, что NN сидит тоже в остроге за какую-то бумагу, писанную им инородцам, посадили его дня три после меня и выпустили тоже через неделю. По вещам нашим, мы увидели, что в квартире нашей был сделан самый тщательный обыск, в платье нашем распарывали подкладку и так и оставили неподшитою.

Мы пошли после того к стряпчему и подали ему письменное заявление обо всём случившемся и просили довести его до сведения губернского прокурора; он нам советовал этого не делать:

- Иван Семёнович (так звали городничего) человек запальчивый, но не злой; вам с ним не один день придётся жить, ссориться с ним из-за пустяков (хороши пустяки) не следует. Погневался и помилует, а вы незаконно поступили, что начали учить детей, не испросив на то надлежащего разрешения. Опять же писать условия и договоры инородцам тоже не имеете вы права, как лишённые прав состояния. Очень мне вас жаль; но обязан вам объяснить, что вам следует быть очень осмотрительными.

- А обыск, сделанный в нашей квартире?

- И на это имеется-с статья в инструкции об вас. Вы находитесь под строжайшим надзором-с.

- Если всё это так, то по всему вероятию господину городничему не позволено всё-таки наносить нам оскорбления, ругать нас неприличными словами и говорить нам «ты».

- Оскорблять никого не дозволяется-с; но его слова не оскорбление-с, а внушение; он человек военный-с, держится-с своего артикула, а в военной службе старшему дозволяется говорить «ты» младшему-с.

- Поймите же, Флегонт Сысоевич (так звали стряпчего), сказали мы ему, если мы лишены всех прав состояния, то всё это не лишило нас человеческого достоинства. Беззащитные при наносимых нам оскорблениях, не вызванных никаким нашим действием, мы ставимся в необходимость отвечать на оскорбление оскорблением; в нашем положении доведёт нас до этого отчаяние...

- Всё понимаю-с, господа, и я буду стараться оказать вам посильное содействие, только совет мой вам-с быть самим поосторожнее-с. Затем-с, свидетельствую вам своё почтение, - меня ждут в остроге, закончил он речь свою и вынул из кармана луковицу.

В тот же вечер, когда мы пришли являться к городничему, он кивнул нам только головой и пробурчал: «хорошо, ступайте».

Так покончилась первая наша пытка, подстроенная Грабе-Горским, и затем пошёл ряд им же пускаемых на нас пакостей. - Рассказать их все нет возможности. Мы жили у вдовы чиновника и занимали в её домике две комнаты. Старший сын её, лет двадцати пяти, служивший писарем в полиции, был горький пьяница, и в светлые промежутки свои вздумал нас посещать и вести с нами разговоры.

Малый был неглупый и учился когда-то в семинарии, откуда его выгнали за беспутство; понять и оценить его было не мудрено, и потому мы всячески старались от него отделываться, за это крепко нас невзлюбил; его-то и настроили писать на нас доносы.

Он обвинял нас в безбожии и вольнодумстве. «Лба-то мы никогда не перекрестим, скоромное едим в великий пост, городничего ругаем, запираемся на замок, о чём-то шепчемся, что-то замышляем, говорим постоянно между собой на каком-то непонятном языке, пишем что-то и потом рвём и сжигаем». И все в подобном же роде.

Среди всей этой белиберды обращено было внимание на одно обстоятельство: «на каком основании мы говорили при хозяйском сыне, что долго здесь не останемся; не следовало ли было видеть в этом намерения нашего к побегу?» Ундеру приказано было следить за нами строже и каждый день внезапно посылать к нам кого-нибудь из своей команды, чтобы глядели, что мы делаем.

Мы перебрались на другую квартиру, к мещанину, когда-то торговавшему мехами, но проторговавшемуся. Первое время у него пошло как бы получше, да сам он крепко зашибал, в эти минуты обращался в зверя, колотил всех домашних, ревел на весь дом, доходил до белой горячки и тогда его связывали верёвками. Семья голодала, побиралась; из детей, одна девочка, лет двенадцати, была отчаянная воровка и никакие ключи наши не могли нас уберечь от неё. Пришлось опять искать квартиры.

Городничий, узнав об этом, приказал нам разойтись по разным домам и запретил жить вместе. Когда мы попробовали возражать, затопал, загорланил и пригрозил снова острогом.

- Я вам покажу бунтоваться, не допущу никаких там ваших замыслов и заговоров. Извольте разъехаться, да чтобы и свиданий у вас не было.

Эта жестокость чуть меня не сломила. Разлука с NN была слишком тяжким испытанием. Поселился я в избе одного инвалидного солдата и стал искать спасения от отчаяния в физическом труде. Начал рубить дрова, таскать воду, кули, руки свои довёл до мозолей.

И ко всем этим бедствиям присоединились угнетающие здоровье климатические условия. Зимой морозы переходили за сорок градусов, держались целый месяц не спадая, кровь стыла от них и приходилось пить рыбий жир и оленью кровь: они одни спасают от скорбута; водка же согревает только на минуту, опьяняет и действует на организм разрушительно. Втянуться в неё тут не почём и потому пьянство, в особенности среди инородцев, почти поголовное. Лето коротенькое и крайне мучительное от неимоверного количества слепней, мух, комаров и москитов; от них нет покою ни днём, ни ночью и они производят своим укушением накожные болезни, обращающиеся в раны.

Три года привелось мне провести в этом ужасном уголке, в котором чуть ни полгода не бывает видно совсем солнца, и провести их в условиях самых тягостных, политического поднадзорного, которого травили, как зверя. Но это испытание принесло мне и много пользы, оно было суровой для меня школой и научило ценить добрых людей, которых я и там нашёл: соборный священник и учитель приходского училища, были мне моими истинными благодетелями и друзьями; у них я часто видался с NN, со мною разлучённым.

А потом, я не посовещусь вам признаться, что тут я впервые уверовал в Бога; французские энциклопедисты, на которых выросло всё наше поколение, в корне парализовали в нас всякое религиозное чувство и его могло вызвать к жизни только тяжёлое испытание. Скажут, пожалуй, что это было малодушием, но скажут те только, которые не сознают высокого назначения нашей жизни; прекратить жизнь самоубийством в минуту отчаяния не мудрено, но спастись от отчаяния возможно только взывая к Богу. Я испытал это сам на себе и с каким сладостным чувством читаю я после этого всякий раз чудную молитву Ефрема Сирина.

На третий год моей ссылки в Берёзове, перевели меня в Ялуторовск и тут условия меня окружающие совсем изменились к лучшему и утешительнее всего было для меня то, что я сошёлся с людьми, несшими один и тот же крест со мной со мною и несшими его с недосягаемою для меня твёрдостью и верою в Прмысел.

При последних словах Алексея Ивановича на колокольне сельской церкви раздался благовест к заутрени.

- Ну, батюшка, заморил же я вас своим рассказом, дотянул его до 4 часов, да и свечи уж почти догорели. Прощайте, прощайте, а я пойду к заутрени.