Документы по истории доноса И.В. Шервуда в собрании государственного исторического музея

Вступительная статья, подготовка текста Л.Л. Бойчук

Прошло 190 с лишним лет со времени раскрытия заговора декабристов. И за это время как оценка движения в целом, так и взгляд на события на Сенатской площади претерпели значительную эволюцию: от восторженного восприятия восстания как кульминационного момента движения до размышлений о том, что «14 декабря вообще могло не быть». Но восстание все-таки было. Это наша история, и были связанные с восстанием поступки разных людей и действия власти, о чем свидетельствуют документы, давно вошедшие в научный оборот. Среди этих документов есть и те, которые известны историкам только по публикации - по-видимому, их подлинников никто из исследователей не держал в руках.

Именно о такого рода документах, отложившихся в Отделе письменных источников Государственного исторического музея (ОПИ ГИМ. Ф. 282. Ед. х. 256. Л. 1-59), и пойдет речь в данной статье. Они относятся ко времени раскрытия правительством Южного общества декабристов - ноябрю-декабрю 1825 г. В данном случае будут опубликованы три документа, связанные между собою общей тематикой. Все они относятся к истории доноса И.В. Шервуда на Южное общество декабристов.

Первый из них - черновик доноса Шервуда начальнику Главного штаба И.И. Дибич у от 18 ноября 1825 г. Два других документа принадлежат перу полковника С.С. Николаева, помогавшего Шервуду в расследовании. Это черновик доклада Николаева Дибичу и дневник, который полковник вел во время событий ноября-декабря 1825 г. Они сшиты вместе с донесением Шервуда.

*  *  *

Иван Васильевич Шервуд - неоднозначный исторический персонаж. За свой донос он был награжден особой приставкой к фамилии - стал Шервудом Верным; Николай I даровал ему дворянство и лично составил герб. Но многие современники назвали его Шервудом Скверным и презирали его. Происходил Шервуд из английской семьи, переселившейся в Россию по приглашению императора Павла I. Отец Шервуда, Василий Яковлевич, был способным механиком, и российский император желал заполучить его для недавно основанной Александровской мануфактуры. Весьма любопытны воспоминания о Шервуде его родного племянника - архитектора Исторического музея Владимира Осиповича Шервуда (ОР РГБ: Ф. 526. Карт. 1. Ед. хр. 21 Л. 1-6).

Племянник отмечал английское хладнокровие дяди, физическую силу, мужество, склонность к безнравственным поступкам, рассчитанным на то, чтоб произвести эффект на окружающих. «В русском воинстве есть особая сила, - писал В.О. Шервуд. - Эта сила чужда всяким эффектам: она есть чистое самовыражение, и в этом ее непобедимость. Вот этого культурного чисто русского элемента не было в несчастном Иване Васильевиче и, несмотря на… беспредельную храбрость, он никогда не был истинным героем русской жизни». Племянник особо подчеркивает личную преданность своего дяди императору.

Глава семьи Василий Яковлевич имел звание «придворного механика», был награжден средствами, а семья была осыпана милостями. «Отсюда станет понятно, что, узнавши о заговоре и покушении на жизнь императора, личного благодетеля семьи, Иван Васильевич не мог оставаться равнодушным», - так объясняет его поведение племянник. «Но, увы! - восклицает он, - он не был моим идеалом».

Деятельность Шервуда-доносчика неоднократно рассматривалась в литературе. Однако в данном случае, в связи с предпринимаемой публикацией, следует вкратце восстановить обстоятельства, связанные с этой деятельностью. Первый донос Шервуд сделал 17 июля 1825 г. при личном свидании с Александром I в Каменноостровском дворце. Это свидание Шервуд получил при посредстве своего соотечественника, лейб-медика Я.В. Виллие, личного врача императора.

Императору Шервуд рассказал о своих подозрениях, назвав в качестве заговорщика лишь прапорщика Ф.Ф. Вадковского, неосторожно доверившегося доносчику. Шервуд получил согласие Александра I на дальнейшие наблюдения. Второй донос поступил 20 сентября, при этом Шервуд - через А.А. Аракчеева - просил императора прислать к нему чиновника, обличенного полномочиями, на случай возможных арестов подозреваемых. Это сообщение попало к Александру I только 11 октября, когда он уже был в Таганроге.

Сопровождавший императора в поездке начальник Главного штаба И.И. Дибич отнесся к информации Шервуда весьма скептически: ничему не поверил и уверял императора, что все это выдумка. И только месяц спустя - 10 ноября - последовало распоряжение императора послать в помощь Шервуду полковника С.С. Николаева. Вскоре император заболел, а 19 ноября скоропостижно умер. После его смерти заботы о расследовании поступавших на Высочайшее имя доносов полностью легли на плечи Дибича, сменившего свою точку зрения на прямо противоположную. Полковник Степан Степанович Николаев, помогавший Шервуду в сборе информации, личность малоизвестная.

Николаев был участником Отечественной войны 1812 г. и Заграничных походов русской армии, участвовал в Бородинском сражении и других битвах, состоял при генерал-лейтенанте графе В.В. Орлове-Денисове, отличился при взятии Парижа, был награжден золотой шпагой «За храбрость». С 1823 г. Николаев - полковник лейб-гвардии Казачьего полка, с 1843 г. - генерал-лейтенант.

В конце 1825 г., отправляя Николаева в помощь Шервуду, Дибич потребовал от последнего полной откровенности в отношении полковника, совместной работы для того, чтобы раскрыть заговор. Вот почему свой последний, третий донос от 18 ноября, Шервуд адресует Дибичу через Николаева. Черновик именно этого доноса публикуется ниже. По смыслу с ним связан и второй документ в данной публикации: черновик «Письменного доклада полковника С.С. Николаева барону Дибичу» (ОПИ ГИМ. Ф. 282. Ед. х. 256. Л. 18-23). Этот доклад Николаев составил на основании полученных от Шервуда - для передачи Дибичу - сведений.

Особенно отчетливо черновой характер документа виден в доносе Шервуда. В рукописи много зачеркиваний и вставок, чувствуется, что автор озабочен тем, как бы не упустить ни одной детали из добытой информации. Он спешит, перо его не поспевает за лихорадочно работающей мыслью - в рукописи много неоконченных, обрывающихся на 2-ом, 3-ем слоге слов, часто одно слово заменяется другим, более выразительным, как кажется автор у, меняются местами или вставляются на поля целые фразы.

Рукопись не только полна исправлений, но и незакончена - обрывается на невыраженной по смыслу, а затем зачеркнутой фразе: «Впрочем единственн… моя просьб…» Вероятно, автор хотел написать что-то еще, но потом передумал, отсутствует подпись и лишь сбоку торопливо и сокращенно обозначена дата. Разумеется, что в таком виде бумаги начальнику Главного штаба не подаются. Все это позволяет предположить, наличие белового варианта, того самого, который и мог быть отправлен Николаевым к Дибичу. Черновик же остался у Николаева. И свой доклад, и донос Шервуда Николаев отослал в Таганрог.

Дата этой отправки становится известной из третьего публикуемого документа - дневника полковника Николаева: «Донесение Шервуда и свое в 9 часов вечера отправил с унтер-офицером Мульгановым» - узнаем мы из первой дневниковой записи от 18 ноября 1825 г. В дневнике Николаева подробно изложены события их с Шервудом деятельности по раскрытию Южного общества. Кроме того, записи дневника дают представление о личности его автора.

Степан Николаев предстает не только как преданный отечеству служака, который обдумывает, планирует свои действия, анализирует и оценивает ситуацию, порой весьма драматичную и опасную («Жизнь наша - ничто против блага отечества», - заключает он), но и как человек, задумывавшийся, в отличие от Шервуда, о нравственных критериях совершаемого им дела. Стоит отметить, что, вероятнее всего, именно Николаев подшил к своему докладу и черновик доноса Шервуда, и черновик собственного донесения Дибичу - поскольку все документы имели отношение к одному и тому же расследованию.

Дибич, обобщив информацию, полученную от Шервуда, а также от других доносчиков - А.И. Майбороды и А.К. Бошняка, составляет и отправляет в Петербург обширный сводный доклад. Этот доклад, полученный в Петербурге 12 декабря, хранится в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ. Ф. 48. Д. 3. Л. 4-9); его использовал Н.К. Шильдер в трудах об императорах Александре I. Сведения доклада, по выражению Шильдера, представляют собой «заключительную страницу царствования Александра I».

Доклад Дибича был опубликован Шильдером дважды: не только в книге «Император Александр Первый. Его жизнь и царствование», но и в труде, посвященном его брату, Николаю I: «Хотя всеподданнейший доклад генерал-адъютанта Дибича от 4 декабря 1825 г. и был напечатан нами в сочинении «Император Александр I», но по важности содержания его и тесной связи с событиями, сопровождавшими воцарение императора Николая Павловича, считаем необходимым воспроизвести здесь снова этот исторический доклад.

Доклад Дибича послужил исходной точкой начавшегося вскоре дела декабристов, а поэтому для лучшего выяснения замыслов декабристов дополним его в настоящем труде некоторыми важнейшими приложениями». Среди этих приложений имеются два, соотносящиеся с нашей темой: «Донесение Шервуда от 18 ноября 1825 г.» и «Рапорт полковника Николаева», т.е. письменный доклад Николаева барону Дибичу.

Тщательное прочтение обоих текстов в публикации Шильдера и сравнение их с рукописными в собрании ОПИ ГИМ показало, что оба текста, совпадая по смыслу с рукописными, имеют многочисленные редакционные различия. Очевидно, что Шильдер опубликовал чистовые варианты этих документов. События, произошедшие после отправки доклада Дибича в Петербург, хорошо известны. 13 декабря Николаев арестовал Вадковского в Курске. В тот же день на юге, в Тульчине, посланец Дибича генерал-лейтенант А.И. Чернышев арестовал руководителя Южного общества П.И. Пестеля. Начался планомерный разгром заговора на юге. Однако эти аресты уже не могли остановить разворачивающихся в столице событий: 14 декабря происходит восстание на Сенатской площади.

*  *  *

Публикуемый ниже черновик доноса Шервуда имеет на полях анонимную запись, сделанную карандашом: «Эта рукопись представляет собой донесение, написанное собственноручно Шервудом для С.С. Николаева и предназначена Дибичу, который и резюмировал это донесение в своем письме к Александру I от 4 декабря 1825 г. Это донесение Дибича (т.е. составленное Дибичем резюме - Л.Б.) напечатано Шильдером в 4-томе «Александр I», стр. 408-418. У Шильдера эта рукопись Шервуда в руках не была» (ОПИ ГИМ-282: Л. 1). Карандашная запись, сделанная современным круглым, легко читаемым почерком, вызывает ряд вопросов.

Правда ли, что Шильдер, историк, директор Публичной библиотеки, имея доступ в госархивы и опубликовавший множество документов по военной, политической и дипломатической истории не держал в руках эту рукопись Шервуда? Отвечая на этот вопрос, следует признать правоту автора записи. Ведь эта рукопись - черновая, и в руках у Шильдера действительно не могла быть. А вот вариант, отправленный Николаевым Дибичу и тезисно вошедший в его сводный доклад, безусловно, мог остаться в бумагах Дибича и впоследствии отложиться в государственном архиве (ГАРФ. Ф. 48. Оп. 1. Д. 468. Л. 17-22).

Документы по истории доноса И.В. Шервуда… Второй вопрос связан с установлением авторства сделанной на полях записи. Естественно было предположить, что автор этой записи был владельцем данных документов. И здесь следует кратко остановиться на судьбе этих документов, проделавших путь из России во Францию, затем в Швейцарию и снова в Россию. В 1930 г. они оказались в Музее Революции, а в середине 40-х гг. ХХ в. осели в Отделе письменных источников Государственного исторического музея. В отделе учета Музея Революции удалось выяснить, что они были получены этим музеем от Н.А. Рубакина.

Имя Николая Александровича Рубакина, крупного библиографа, пропагандиста книги, библиотековеда широко известно и не нуждается в особом представлении. Основные вехи его биографии достаточно полно изложены в статье, предваряющей обзор его архива. Проживая с 1907 г. в эмиграции в Швейцарии, в Лозанне, Н.А. Рубакин продолжал главное дело своей жизни, начатое в России, - пропаганду знаний посредством издания научно-популярной литературы для самообразования в помощь тем, кто лишен был возможности получить систематическое образование. Он писал статьи и создавал пособия по библиотечному делу, библиографии, многие из которых издавались в СССР.

Но, пожалуй, вершиной просветительской деятельности Н.А. Рубакина стало создание им науки, которой он дал название «библиологической психологии и представляющей в сущности науку о внедрении знаний и идей в чужие Я» - так писала в биографическом очерке о Рубакине его секретарь М.А. Бетман (ОР РГБ. Ф. 358. Карт. 355. Ед. хр. 7). Библиопсихология основывалась на изучении влияния книги на читателя, поэтому излюбленным выражением Рубакина, по словам Бетман, было - «учитесь фехтовать книгой». В 1916 г. Рубакин - один из создателей секции библиопсихологии при институте Жан-Жака Руссо в Лозанне.

В 1929 г. секция была преобразована в Международный институт библиопсихологии. При институте Н.А. Рубакиным была собрана колоссальная, около 80-ти тыс. томов, библиотека русских книг, доступная всей русской эмиграции. В составе этого собрания находилась личная библиотека А.И. Герцена, нелегальные русские издания с середины XIX в., уникальные издания по вопросам науки, литературы, искусства, научные произведения самого Н.А. Рубакина (ОР РГБ. Ф. 358. Карт. 350. Ед. хр. 10).

В 1930 г. за заслуги в деле просвещения Н.А. Рубакину была назначена советским правительством пенсия. Это был единственный случай назначения пенсии писателю и ученому, который остался за границей после 1917 г. Свою библиотеку и архив Н.А. Рубакин завещал русскому народу. Вот что он писал в своем завещании: «Тебе одному, русский народ, я обязан отчетом за прожитые вдали от тебя годы.

Тебе одному я обязан тем, что, дожив до глубокой старости, сохранил всю жажду и жар служения тебе… Ныне я возвращаю тебе - в виде моей библиотеки, которую я собрал для тебя, для твоего духовного роста». С 1946 г. библиотека Н.А. Рубакина находится в Российской государственной библиотеке (РГБ), тогдашней библиотеке им. В.И. Ленина, и представляет собой отдельную книжную коллекцию с шифром «Рб». Кому из нас не попадались книги с этим шифром?

В 1951-1954 гг. поступил в Отдел рукописей теперешней РГБ и архив Н.А. Рубакина, одна опись которого составляет четыре толстых специально переплетенных книги. Знакомясь с описью его архива, естественно было искать какое-либо упоминание об интересующих меня материалах. Имея это в виду, я искала по описи переписки фамилию Николаева: бумаги эти, оставшиеся у С.С.. Николаева, возможно, могли попасть к кому-либо из его потомков, а через них - к Рубакину.

Предположение оправдалось: в архиве оказалась внушительная пачка - более ста писем от Петра Петровича Николаева, внука того самого полковника С.С. Николаева. П.П. Николаев - религиозный философ, мистик, и значительная часть его писем к Рубакину содержала обсуждение различных религиозно-философских вопросов. Их переписка длилась не один год.

Письма от П.П. Николаева шли из Франции, из Ниццы, одного из известных центров русской эмиграции. Очевидно, что П.П. Николаев также был эмигрантом. Я чувствовала, что интересующие меня документы могли попасть к Рубакину только от него, вчитывалась в письма в надежде встретить хоть какие-то слова, соотносящиеся с целью моих поисков. И вот с начала 20-х гг. в письмах Николаева стали появляться жалобы на нужду, вытесняющие обычную тему религиозной философии.

Так в одном из писем Николаев писал, что задержался с ответом, т. к. был занят изготовлением яблочного мармелада и уже продал 50 кг. Наконец пошли письма, которые я читала с особым вниманием: в них Николаев писал, что материальные трудности заставляют его подумать о продаже своей библиотеки и том, что он хотел бы, чтобы его библиотека попала в хорошие руки. Лучше всего было бы, чтобы она оказалась у Н.А. Рубакина.

И вот попалось самое нужное письмо от 5-го марта 1924 г., где Николаев сообщает, что среди его книг есть старинные рукописи: «…Между прочим любопытные записки, писаные в 1825-ом году полковником Николаевым, моим дедом». Николаев тут же дает этим записям нравственную оценку: «шпионили, не заглушая в себе человеческих чувств, но к Шервуду это не относится» (ОР РГБ. Ф. 358. Карт. 258. Ед. хр. 5 Л. 6).

Таким образом, нашелся ответ на вопрос о том, как к Н.А. Рубакину попали эти документы. Приближался 100-летний юбилей восстания декабристов. И в России, и в эмигрантской прессе он отмечался появлением многочисленных статей и публикаций. Н.А. Рубакин в связи с этой датой передал приобретенные у П.П. Николаева документы в эмигрантский журнал политики и культуры, выходивший в Праге и называвшийся «Воля России».

В архиве Рубакина имеется автограф его собственноручного чернового письма в редакцию журнала, где отмечается, что «сами рукописи Шервуда не были в руках у Шильдера» (ОР РГБ. Ф. 358. Карт. 161. Ед. хр. 5. Л. 1). Документы эти были опубликованы в № 12 за 1925 г. на страницах 46-58 - точно к сроку юбилея. Вот на эту публикацию, главным образом - дневника С.С. Николаева, и даются ссылки в литературе, подробно исследующей сюжеты, связанные с раскрытием декабристских обществ.

В архиве Н.А. Рубакина оказались не только письма к нему П.П. Николаева, но и биографические материалы генерал-лейтенанта П.С. Николаева, сына Степана Степановича Николаева, автора записок, и философские работы самого П.П. Николаева. Очевидно, что П.П. Николаев продал Рубакину вместе со своей библиотекой не только рукописи Шервуда и записки своего деда, но и весь свой семейный архив.

И вот в этом архиве оказался еще один любопытный документ. Это «Объяснение к запискам С.С. Николаева», написанное П.П. Николаевым. Мысли эти, думается, П.П. Николаев изложил только для Рубакина, когда передавал рукописи, так как привык обсуждать с ним занимающие его вопросы. Этим можно объяснить его помету на «Объяснении» - «не для публикации». А о том, что рукописи будут опубликованы, П.П. Николаев знал: об этом свидетельствуют его письма 1925 г., где он справлялся, как продвигается это дело.

«Объяснение к запискам» представляет собой анализ внуком деяний своего деда спустя десятилетия. Прежде, чем оценить его действия, он характеризует деда как человека честного, не жестокого, но неуклонно исполнявшего то, что он считал своим долгом и что казалось ему нужным для блага России. Далее П.П. Николаев пишет, что записки деда помимо исторического интереса имеют чисто нравственный: «…и в том, и в другом лагере было много людей искренно веривших, что они преследуют хорошую цель - благо России. Декабристы видели благо России в конституции, охранители старого видели благо России в том, чтобы не допустить до кровавого переворота и конституции…

Они верили, что защита существующего строя против революционеров есть цель очень высокая и ради этой цели… допускали самые дурные средства: шпионство, предательство, казни и ссылки. В борьбе с революционерами люди эти тоже рисковали своей жизнью, они нередко смутно чувствовали (как, например, автор записок) безнравственность и жестокость употребляемых ими средств, но неизменно думали, что для достижения хорошей цели допустимы средства самые дурные. Так думают всегда люди, пока у них нет разумного религиозно-нравственного отношения к своей собственной жизни и к жизни всех других людей» (ОР РГБ. Ф. 358. Карт. 409. Ед. хр. 3).

Действительно дневник С.С. Николаева, как уже отмечалось, наполнен его собственным отношением к происходящему, а описанная им сцена ареста Ф.Ф. Вадковского вполне подтверждает, «что шпионили, не заглушая в себе человеческих чувств». В этой же папке, вместе с «Объяснением» находится небольшой, всего в четверть тетрадного листа, кусочек бумаги, содержащий ту же по смыслу запись и, главное, тем же круглым почерком, что и заинтересовавшая меня карандашная запись на донесении Шервуда. По атрибуции отдела рукописей ГБЛ запись сделана рукой Марии Артуровны Бетман. Она, видимо, и помогала готовить рукописи к публикации.

Как уже отмечалось, М.А. Бетман была секретарем Н.А. Рубакина. В своем завещании Н.А. Рубакин назвал Марию Артуровну своей духовной дочерью и преемницей, продолжательницей своих работ, идей и намерений. «За время фанатичной работы она успела не только изучить дело, а стала вторым Я», - писал Рубакин. В завещании ей поручались библиотека, архив института библиопсихологии, личный архив в надежде, что она превратит это в достояние русского народа (ОР РГБ. Ф. 358. Карт. 503. Ед. хр. 3). Таким образом, на все вопросы, вызвавшие эту статью, нашлись ответы.

Стало быть, в ОПИ ГИМ находятся подлинные старые бумаги с выцветающими чернилами - свидетели тех далеких событий, передающие всю их драматичность. Кроме участников этих событий - Шервуда и Степана Николаева, затем его внука, далее Н.А. Рубакина и его секретаря М.А. Бетман, никто из историков этих бумаг не видел, хотя и знали об их содержании. И это само по себе любопытно. Может показаться, что документы эти исчерпали свою востребованность. Но жизнь подтвердила их полную востребованность в музейном, экспозиционном плане.

Каменский государственный историко-культурный заповедник Украины бережно сохраняет память о владельцах усадьбы Давыдовых, где проходили заседания Каменской Управы Южного общества декабристов. Как известно, именно в Каменке возникла так называемая шервудовская легенда и сложился образ «Шервуда в Каменке». Легенда состоит в следующем: брат декабриста В.Л. Давыдова Александр Львович искал механика для починки мельницы. Ему был рекомендован унтер-офицер 3-го Уланского полка Шервуд, владеющий техническими знаниями. Занимаясь приведением в порядок мельницы, Шервуд якобы подслушал случайно разговор, из которого узнал о существовании тайного общества и имена заговорщиков.

Эту версию событий использовал М.И. Богданович в своей истории Александра I и исторический писатель Г.П. Данилевский в повести «Каменка». Легенда эта была развенчана еще С.Г. Волконским, но его записки увидели свет только в 1901-1902 гг., то есть спустя 36 лет после их написания. Поэтому первым, кто публично развенчал эту легенду, считается Шильдер. Однако подобная трактовка событий присутствует в воспоминаниях потомков декабриста В.Л. Давыдова - его внука Ю.Л. Давыдова и правнука А.В. Давыдова. И это свидетельствует о том, что передаваясь из поколения в поколение, легенда стала частью истории Каменки. К этому можно добавить, что сохранилась та самая мельница, и это также способствовало бытованию легенды. Мельница как экспонат включена в экскурсионный обзор усадьбы.

Государственный исторический музей подарил Музею-усадьбе «Каменка» копию донесения Шервуда. Используя в экспозиции этот документ, сотрудники «Каменки» получили возможность научно интерпретировать сложившуюся там историческую легенду. Ниже публикуются эти документы полностью. Первая их публикация в журнале «Воля России» давно стала библиографической редкостью. В настоящей публикации была произведена тщательная сверка текстов первой публикации с оригиналами рукописей, устранены обнаружившиеся неточности, составлены примечания. Тексты приведены в соответствие с современными требованиями орфографии и пунктуации. В квадратных скобках расшифровываются сокращения.

№ 2. Черновик донесения полковника С.С. Николаева барону Дибичу

Барону Дибичу 18 ноября в 9 часов вечера с К[авалерийским?] унтер-оф[ицером] Мульгановым.

Ровно 15 числа пришел Шервуд в трактир Матуска, и я из числа многих тотчас узнал его по желтому мундиру. Он также отгадал кто я, ибо приметно встревожился, несмотря на то, что я одет был просто в сюртуке. По приглашению он явился у меня и, прочитавши повеление В[ашего] П[ревосходительства], рассказал все дело, как писал графу Алексею Андреевичу и лично доносил Государю императору. Через нарочного унтер-офицера Мульганова имею честь представить В[ашему] П[ревосходительству] новое донесение Шервуда по сему случаю и два письма, написанные к нему Вадковским. Сами по себе письма еще ничего не объясняют, но соображая с содержанием дела и рассказами Шервуда, смысл их довольно внятен.

Теперь, соглашая действия мои с показаниями Шервуда, я останавливаюсь на том, что граф Николай Булгари находится с некоторого времени в Одессе и неизвестно когда возвратится. Тот же Шервуд надеется собою заменить Булгария и выманить от Вадковского поручение, но мне кажется, что он в нем не успеет, ибо, сколько я понимаю, Вадковский не имеет к нему большого доверия.

Впрочем, я решаюсь, как условились мы с ним, до 1 декабря пробыть здесь в ожидании писем и графа Булгария, а тогда ехать в Курск, отправив наперед туда Шервуда. Между же тем через письмо Шервуд спрашивает у Вадковского - нашел ли он кем заменить графа Булгария. Я предполагаю, что если бы Булгари приездом своим замедлил, и удалось Шервуду выманить донесения и ведомости у Вадковского, содержание которых мне известно будет, тогда, узнавши какие именно бумаги остались еще у Вадковского, я намерен взять его, ибо по словам Шервуда он составляет в заговоре довольно значительное лицо.

Не знаю, будут ли одобрены предположения Шервуда насчет собрания им на письма Вадковского ответов. Но мне кажется, что такие действия будут весьма медленны и самый ход их ненадежен. Впрочем, первые бумаги, попавшиеся мне в руки, должны открыть более. Из донесения Шервуда В[аше] П[ревосходительство] усмотреть изволите, что, имея сильные предстательства, Вадковский надеется получить позволение ехать в отпуск. Если бы это случилось, то человек сей по пылкости ума своего и неспокойному духу через личные свидания наделать может очень много.

Основывая донесение мое единственно на показаниях Шервуда и моем заключении, я осмеливаюсь, наконец, признаться, что, действуя с вернопдданическим усердием, я не боюсь неудачи по возложенному на меня поручению, важность которого понимаю в полной мере. Но, как худой политик, боюсь ошибки, которая может иногда испортить все дело: взять человека легко; но, если не найдется при нем предполагаемых доказательств, то сим в обществе наделать можно много весьма невыгодных толков. В Харькове проживаю я под видом ожидания из Петербурга офицера и денег, с которыми я должен буду начать покупку унтер-офицерских лошадей и под сим видом могу пробыть без всякого подозрения до декабря. А там действовать буду, тоже соображаясь с обстоятельствами.

С сим посланным буду иметь честь ожидать ваших приказаний. С ним же прошу покорнейше прислать мне еще два бланкета, ибо, употребив один для посылки унтер-офицера и заменив другим свою подорожную, дабы иметь оную не так грозную, у меня остается свободным только один.

(ОПИ ГИМ. Ф. 282. Ед. х. 256. Л. 18-23)

Жизнь Шервуда-Верного

И.М. Троцкий

Книга о Шервуде написана в 1927 году и явилась одним из первых результатов моей работы над декабристами и их эпохой. Уходя в детальный материал архивных источников, я получал возможность не только изучать основные движущие силы классовой борьбы в России первой половины XIX века, но и восстанавливать перед собой конкретный быт различных социальных групп, познакомиться с целым рядом общественных типов. Из этих занятий выросло желание дать ряд связанных единством темы и главного героя социально-бытовых очерков и совместить в них научную точность фактического материала и интерпретацией его в плане занимательного повествования.

Задача довольно трудная, но и актуальная, поскольку материал такого рода, приближающийся по своему характеру к мемуарному, но отличающийся исследовательской проверкой фактов, должен служить педагогически важным дополнением при ознакомлении с общим ходом исторического процесса. Необходимость создания такой литературы недавно сформулирована М.Н. Покровским в предисловии к книге Г. Серебряковой «Женщины эпохи французской революции». Действительно, исторический роман, получающий у нас сейчас довольно широкое распространение, не может целиком заполнить этот пробел; сюда должна направиться и работа специалиста-историка.

Чрезвычайно важный вопрос при разрешении проблемы популярно-занимательной книги - это распределение общего фона и конкретного материала. Нужно ли вводить в изложение подробные характеристики экономики и социальной жизни эпохи? Здесь, вероятно, не может быть одинакового ответа для всех эпох и тем. В данном случае мне казалось, что социально-экономическая история первой половины XIX века достаточно освещена существующей исторической литературой; широко вводить этот материал, следовательно, было бы нецелесообразно, так как его пришлось бы ставить либо в плоскости методологических споров, что перевело бы самую работу в другой план, либо в популярной трактовке, а это для подготовленного читателя - а на него-то и рассчитана книга - излишне.

Таким образом, моменты общеисторического порядка привлекались лишь постольку, поскольку без них было бы затруднительно понимание отдельных, незнакомых читателю и мало освещенных в марксистской литературе, явлений.

В какой мере это разрешение вопроса удачно и насколько вообще книга отвечает задачам научно-исторической живописи, автору судить довольно трудно, особенно при новизне у нас этого жанра.

В кропотливой работе собирания отдельных фактов и справок мне пришлось обращаться к помощи ряда лиц и научных учреждений. Впоследствии, благодаря некоторой задержке в печатании книги, мне удалось познакомить с нею в рукописи нескольких специалистов и получить их оценку и указания. Пользуюсь случаем выразить мою благодарность Н.Н. Ванагу, С.Я. Гессену, Б.П. Козьмину, Н.О. Лернеру, Ю.Г. Оксману, Ф.Ф. Раскольникову, Б.Е. Сыроечковскому, А.А. Шилову и сотрудникам Ленинградской государственной публичной библиотеки. Двоих доброжелательных критиков рукописи книга уже не застает в о сивых: А. В. Владимирова и А.Е. Преснякова.

Некоторые отрывки из книги были напечатаны мною в статье «Первый провокатор-профессионал» (Новый мир, 1929, II) и в брошюре «Третье Отделение в Николаевскую эпоху» (М., Изд-во политкаторжан, 1930).

I. Общество «Freres-eochons»

Кажется, будто жизнь людей обыкновенных однообразна - это только кажется: ничего на свете нет оригинальнее и разнообразнее биографий неизвестных людей...
А. И. Герцен. «Кто виноват?»

История жизни и приключений Ивана Васильевича Шервуда-Верного удивительным образом распадается на отдельные эпизоды, эпизоды любопытные и своеобразные. Жанр остается выдержанным в течение всего повествования - это авантюрный роман, но роман, написанный самой жизнью, на плотной цветной бумаге канцелярских отношений, представляет особый интерес для историка. Каждая новелла этого романа сталкивает нас с живыми людьми. Имена одних вошли в обиход всякого исторически образованного человека, других - возвратились в небытие; но не прав ли был Герцен: что может быть оригинальнее и разнообразнее биографий неизвестных людей?

Знакомство с авантюристом почти всегда занимательно; подчас оно бывает поучительным. Шервуд для нас - не просто искатель приключений. Его именем начинается список профессионалов-провокаторов в России. Он вошел действующим лицом в историю такого значительного движения, как восстание декабристов. И немудрено, что, знакомясь с отдельными эпизодами его биографии, мы находим в них типическое отражение общественного быта эпохи.

Пусть из отдельных осколков жизни одного человека мы не соберем целостного здания, но, если в них откристаллизовались явления, характерные для всего социального уклада времени, стоит, думается, извлечь документ из плена архивных стеллажей и к цепи событий, на первый взгляд случайных и не связанных, поискать недостающих звеньев. Элемент анекдота останется, но в том смысле, как его понимали в начале прошлого века: любопытное, но истинное происшествие.

Судьба архивного исследователя часто играет с ним жестокие шутки. Порой она вселяет в него надежду найти ответ на жгущий его в данную минуту вопрос, а в результате ставит перед рядом новых неожиданных проблем, разрешению которых поставлены неодолимые преграды: недоступность материала, неопределенность его местонахождения или заведомая его гибель. С такой проблемой сразу же сталкивает нас состояние архивных данных о Шервуде. Это история тайного общества «братьев-свиней», существовавшего в Петербурге в 1824 году.

В одном из старых томов «Русской старины», в отделе «Записная книжка», среди различных архивных мелочей имеется заметка под заглавием «Общество свиней» в 1824 г.»

Под этим заголовком приведено было официальное, но никем не подписанное донесение об окончании следствия по делу общества «свиней». Безымянный автор записки, согласно канцелярскому этикету того времени, «имел счастие представить при сем заметки тех, кои в оном находились, и что о каждом оказалось».

Комментируя эту записку, редакция «Русской старины» отметила, что «действия и цели общества остаются для нас совершенно неизвестны». Хотя в руках ее и находилось дело о высылке членов общества «свиней» за границу, но и оно не проливало света на эту загадочную историю. В том же году в «Русской старине» была помещена заметка, излагавшая содержание этого дела, но, кроме некоторых деталей, из нее нельзя было почерпнуть какие-нибудь дополнительные данные.

Так и остался эпизод этот забытым. На страницах наших старых журналов погребено, впрочем, немало сведений о событиях и более значительных, и более интересных. Случайная находка знакомит нас с новым фактом; но на очереди стоят иные вопросы, и общее течение исторической мысли оставляет этот факт в стороне, не осветив его и не поставив рядом с другими обстоятельствами, без которых он не может быть ни понят, ни оценен.

Поэтому нет ничего странного, если об обществе «свиней», или, как их, может быть, вернее будет назвать, «братьев-свиней», мы больше не находим печатных упоминаний. Еще одно указание мы можем прочесть на страницах «Исторического вестника», в статье официального историка трех царствований Н.К. Шильдера. В руках автора были неопубликованные данные об обществе «свиней»; но его остановили соображения «этического» порядка: «крайние грубость и цинизм целей и порядков этого общества не дают нам возможности говорить о нем печатно».

В современном состоянии вопроса о развитии революционных течений в России первой четверти XIX века чувствуется значительный пробел: очень мало изученной оказывается обстановка, в которой зарождались первые русские политические общества. А между тем этот процесс не был изолированным. Привычной формой организации для всякого идеологического искания того времени, религиозного или политического, философского или революционного, было тайное общество.

Эта форма сама по себе олицетворяла протест против общественного строя, и в самых по виду невинных, литературных или эпикурейских, тайных кружках уже пробивались ростки будущего революционного прорыва. В легитимнейшем «Арзамасе». вслед за шуточной символикой и литературными памфлетами Жуковского и Вяземского зазвучали серьезные речи М.Ф. Орлова и Н.И. Тургенева. И если в декабрьском движении оказалось так много случайных, идейно не столько чуждых, сколько безразличных ему людей, то не потому ли, что их, как ветреного гуляку, но по существу доброго малого, Репетилова, привлекла внешность:

...У нас есть общество и тайные собранья
По четвергам... Секретнейший союз...

Александровская эпоха была особенно богата тайными обществами. И если о масонстве, о декабристах, об «Арзамасе» и «Зеленой лампе» нам уже известно многое, то мы почти ничего не знаем о судьбе тех многочисленных групп, которые, несомненно, возникали и в столицах, и в провинции. От некоторых из них сохранились неясные следы, глухие намеки, но и они еще не разъяснены и не проверены. А между тем изучение отдельных обществ может оказать существенное значение для понимания социальной обстановки. Не будем поэтому слишком ригористичны и не станем, подобно Шильдеру, отказываться от материала, если он иллюстрирован соблазнительными рисунками.

Уже тот список членов общества «свиней», который был помещен в упомянутом донесении, вводит нас в определенную социальную сферу, знакомит с составом членов этого братства. Десять имен названо в этом списке - десяти участников, подвергшихся преследованиям и каре. Мы не знаем, привлекался ли еще кто-нибудь по этому делу. Дальше нам придется столкнуться с теми туманными, скудными данными, какие у нас по этому вопросу имеются, и попытаться в них разобраться. Но основной список непреложен, и он сразу же являет нам довольно любопытную картину.

Огюст Булан-Бернар - художник, Пьер Ростэн, уроженец департамента Соммы, гувернер и педагог; аббат Иосиф Жюсти, тосканец, но приехавший из Швеции; Цани - итальянец, одновременно секретарь и профессор музыки; Лебрен, commis из Женевы, в России гувернер; Плантен, доктор медицины; Алексис Жоффрей (Жоффре), с должным чинопочитанием отмеченный как «губернский секретарь и поэт», а фактически преподаватель литературы; Констанс Марсиль, родом из департамента Соммы, доктор медицины и зять упомянутого Ростэна; Жан-Батист Май, о котором список сообщает только, что он был председателем братства, но который подписал обязательство о неприезде в Россию как «homme de lettres, natif de Besancon», и, наконец, единственная русская фамилия в списке, ремарку к которой приведем целиком: «Сидоров, С. -петербургский мещанин. Молодой человек дурного поведения, говорит по-французски и занимается хождением по делам и т. п. Он был в обществе «свиней», которые пользовались его услугами для приискания денег и для иных спекуляций. Оказался самым упорным в запирательстве. Бумаги его свидетельствуют, что он занимается самыми подозрительными делами».

Первое, что бросается нам в глаза при чтении этого перечня, - иностранный состав общества. Иностранцы в России - тема в высшей степени любопытная. Начиная с конца XVI века широкий поток чужеземных искателей славы и наживы вливался в пределы Московского государства, устремляясь преимущественно в центры-в Москву и позднее в Петербург. Постепенно изменялась физиономия иностранного элемента в России. Скопидомная Москва неохотно пускала пришельцев и принимала только тех, в которых испытывала подлинную нужду.

Итальянский техник, купец из «немцев цесарские земли», английский и голландский коммерческие агенты, странствующий ландскнехт, вступавший в царскую службу, - вот типы иностранцев того времени. С начала XVIII века перед ними открываются совершенно иные перспективы. Реформированные по европейским образцам система государственного управления и организация войска, двор, стремительно преобразовывавшийся на чужеземный лад («Хочу иметь у себя огород не хуже Версаля», - говаривал Петр), дворянское общество, жадно покрывавшее себя лаком новой культуры, - все это создавало благоприятнейшую почву для возвышения людей с Запада.

Развитие, первоначально пусть еще слабое, русской мануфактурной промышленности, рост сношений русской торговли с европейскими рынками укрепили связь России с Западом и окончательно ввели ее в круг европейских держав. Собственно XVIII век и явился апогеем в смысле возможностей, которые Россия предоставляла иностранным авантюристам. Ответственнейшие государственные посты без труда занимались безвестными проходимцами, умело вступавшими в круг дворцовых интриг и преторианских переворотов.

Высшие военные чины беспрепятственно раздавались офицерам сомнительных итальянских и немецких армий. И немудрено, что величайшие авантюристы XVIII века в своих странствиях не минули России. Сен-Жермен, Калиостро, Казанова, кавалер д'Эон - все они побывали в столице Севера. И многие из тех, кому на родине терять было нечего, кого гнали оттуда нужда и безвестность, подчас и уголовные законы, охотно отправлялись в русское Эльдорадо и достигали там богатств и почестей.

Выплеснутые решительным толчком революционного народа, «из недр Франции целые потоки невежественного дворянства полились на соседние страны, Англию, Германию, Италию»; оттуда они стали просачиваться в Россию, а победоносные войны Наполеона оттеснили на восток новые массы эмигрантов.

В конце XVIII века Россия переживала период хозяйственного подъема. Упорно рос вывоз русского хлеба и сырья; в толщу сельского хозяйства начинали уверенно проникать капиталистические отношения. Пробивались первые ростки промышленного капитализма. Уже Вольное экономическое общество предложило, по высочайшей инициативе, задачу: «в чем состоит собственность земледельца» - и наградило премией ответ Беарде-Делябея, полагавшего, что «собственность не может быть без вольности».

В то же время раздвигались внешние границы империи. Могущество ее казалось незыблемым. После подавления Пугачевского бунта, побед над Турцией и раздела Польши русскому колоссу еще не было надобности проверять, из какого материала сделаны его ноги. Двор «Семирамиды Севера» считался самым блестящим в Европе, и подобно тому, как после падения Византии ритуал империи оказался перенесенным в Кремлевские палаты, точно так же в конце XVIII века лужайки загородных петербургских садов озарились последними лучами заходившего версальского солнца.

Принцип легитимизма нигде не находил такой безусловной поддержки, как в России, и нигде эмигранты не встречали лучшего приема. Им не только открылись доступы к дворцовым залам и светским гостиным, но и к чинам, почестям и землям. В колонизаторском увлечении русское правительство Щедрой рукой раздавало новоприобретенные земли Новороссии и Таврии.

Девственные степи Черноморья и виноградники изгоняемых татарских бедняков огласились изысканной французской речью. Даже знаменитая дела Мотт, героиня «ожерелья королевы», правда несколько позднее, оказалась крымской помещицей, в каковом звании она и закончила свои дни. Впрочем, неразборчивость русского гостеприимства доходила до таких пределов, что почти что состоялось было соглашение о заселении Крыма английскими уголовными преступниками.

Мемуары и документы того времени пестрят упоминаниями об удивительных карьерах иностранцев. Заезжий булочник, не найдя себе применения по специальности, делается гатчинским офицером и успешно продвигается по служебной лестнице. Французский парикмахер, нажившись торговлей духами, переходит от пудры к крупчатке и, наконец, становится одним из крупнейших новороссийских помещиков. Можно было бы привести много подобных примеров из различных сфер общественной жизни.

Понятно, что при таких условиях наплыв иностранцев не прекращался. Со временем, однако, мода на них начала проходить, и все труднее и труднее становилось им добиваться успеха. При развивавшейся бюрократической системе становилась седым воспоминанием щедрость былых фаворитов. В первой половине XIX века уже казались анекдотами капризы Потемкина, давшего гувернантке своей возлюбленной чин и оклад полковника в виде пенсии. Культурное дворянское общество протестовало против увлечения «французиками из Бордо», и даже служилая среда начинала давать отпор чужеземцам, отпор, особенно ревностно поддержанный, по-видимому, балтийскими немцами, считавшими себя коренными русскими.

Ярким примером такого «истинно русского» балтийца может служить Ф.Ф. Вигель, в воспоминаниях которого мы найдем немало гневных строк по адресу иноземцев. «Нет числа бесполезным иностранцам, - писал он, - которые приезжают к нам покормиться и поумничать» и пр. С ростом числа приезжих мельчал их калибр; в атмосфере, уже насыщенной иностранным элементом, нельзя было рассчитывать на быстрое возвышение, и приходилось довольствоваться более скромными ролями. Вигель был не совсем прав, утверждая, что «не было у нас для французов середины: ils devenaient out-chitels on grands seigneurs».

Для его эпохи французский гувернер был уже значительно типичнее, чем вельможа из французских эмигрантов. Итальянские аббаты и музыканты, французские «hommes de lettres», недоучившиеся немецкие студенты и английские шкиперы, попадая в Россию, становились в лучшем случае секретарями и библиотекарями в аристократических домах, обычно же гувернерами и преподавателями.

Не нужно думать, что единственным типом иностранца-учителя был безграмотный проходимец вроде фонвизинского Вральмана. Литература сохранила нам иные образы - достаточно привести хотя бы мсье Жозефа, воспитателя Бельтова. Сам Герцен любовно вспоминал одного из своих учителей, старика Бушо, давшего 14-летнему мальчику вместе с деклинациями субжонктивов первые уроки революционной нетерпимости. Правда, в большинстве французы-гувернеры оказывались сомнительными педагогами. Но это обычно и не входило в их обязанности. «Немец при детях» был чем-то вроде дядьки. Французу, кроме необходимости «в Летний сад дитя водить», зачастую, особенно в провинции, доводилось исполнять обязанности собеседника и собутыльника своего хозяина, а подчас и утешителя хозяйки.

Таким образом, создавалась особая среда иностранной интеллигентной богемы. Здесь оказывались и люди твердых и продуманных убеждений, и культурные проходимцы, оставившие отечество в поисках лучшей будущности, и явные шарлатаны, картежные шулера и проч. Но при всей их разности моментом, объединяющим их, была их зависимость, их паразитическое существование за счет новых интересов русского дворянского общества и старинного барского хлебосольства.

«В больших городах, - пишет современник, свидетельство которого для нас тем более любопытно, что сам он является представителем только что обрисованной среды, - если семья состоит из шести человек, на стол ставят девять или десять приборов, предназначенных для случайных посетителей; как я уже говорил, их принимают, потому что это почти ничего не стоит и, вдобавок, потому, что эти профессиональные паразиты делают все возможное, чтобы быть приятными своим хозяевам.

Они обучают французскому языку, которого не знают, хотя и выдают себя за литераторов; танцевальные учителя, изображающие свое ремесло высшим из искусств, маляры, именующие себя художниками, музыканты, профессора фехтовального дела - все это усаживается за самыми роскошными столами, ест, пьет, спорит и старается увеселять или по крайней мере занимать своего амфитриона.

После десерта таланты расплачиваются: поэт читает свои стихи, в которых обычно нет ни чувства, ни размера; танцор показывает хореографическую диссертацию; певец пускает рулады; знаток рапиры демонстрирует особенный удар; художник заявляет, что madame - воплощенный идеал красоты, и набрасывает отвратительный эскиз ее портрета; виртуоз берется за свою флейту и играет арии, которых не слушают, но провозглашают восхитительными. Эти комедии продолжаются, пока хозяева не почувствуют тяги ко сну и не удалятся в свои покои, чтобы переварить философствования, растянувшись на канапе в ожидании ужина или спектакля».

К этой-то среде, сравнительно интеллигентной по культурному облику и паразитической по ее положению в обществе, и принадлежали члены общества «свиней», по крайней мере те из них, чьи имена значатся в проскрипционном списке, напечатанном в «Русской старине».

Одной из побудительных причин, толкавших представителей высших кругов на организацию эзотерических обществ, была пустота общественной жизни. «Кроме мистического значения, масонство составляло едва ли не единственную стихию движения в прозябательной жизни того времени; едва ли не единственный центр сближения между личностями, даже одинакового общественного положения. Вне этого круга общительность... не существовала; все как-то чуждались друг друга». Эти слова относятся к 1822 году.

Несколько позже, уже после официального закрытия тайных обществ, А.И. Михайловский-Данилевский в тех же тонах рисует оскудение общественных интересов: «Карточная игра распространилась в Петербурге до невероятной степени; конечно, из ста домов в девяноста домах играют... я не видал, чтобы где-нибудь занимались чем-либо другим, кроме карт. Если приглашали на вечер, то это значило играть, и едва я успевал поклониться хозяйке, то карты находились уже в моей руке». Причину этой скудости культурных запросов он полагал происходившей «частию от недостатка в образовании, приметного вообще в России, и частию же от того, что из разговора изгнаны были все политические предметы; правительство было подозрительно, и в редком обществе не было шпионов...»

Мы знаем, что отдушинами в этой затхлой атмосфере были тайные кружки и общества. Но туда шли немногие, те, кого почтенные кавалерственные старички презрительно именовали «идеологами». Для всей же массы столичного дворянства, не говоря уже о провинциальных усадьбах, оставалось: для молодежи - гвардейские проказы, бреттерство, вино и карты, для особ высших классов и возрастов - карты, сплетни и интриги.

Попадая в этот круг и кормясь за его счет, свободная иностранная богема должна была резко чувствовать и социальную грань, отделявшую ее от титулованных и сановных меценатов, и свое умственное превосходство над этой средой. В большинстве своем молодежь, они были хотя и деклассированными, но все же детьми новой, революционной Франции. Многие из них пришли в Россию победоносными маршрутами великой армии и, оставшись то ли в качестве военнопленных, то ли не желая возвращаться под сень бурбонских лилий, смотрели на порядки приютившей их страны критическим и подчас отрицательным оком. Низкопоклонничая и угождая русским Тримальхионам, они не теряли своих вкусов свободных плебеев, своей темпераментной жизнерадостности и воспоминаний о «douce France», о милой Франции. Это объединяло их, сплачивало и возбуждало потребность постоянного общения.

В условиях императорской России последнее оказывалось не так легко. Здесь не был известен тип литературной кофейни или политического клуба. Когда в 1801 году, еще при Павле, некий общительный немец возымел желание в легальном порядке учредить клуб Для немецких ремесленников и торговцев в Петербурге, то за свою дерзость поплатился высылкой из пределов империи. О свободных диспутах Пале-Рояля в петербургских садах и на московских бульварах даже мечтать нельзя было.

Гвардейские ветрогоны, которым в 1814 году на короткое время разрешено было носить статское платье, свободно фланировали по Невскому, приставая с разговорами и оскорбительными предложениями к женщинам и заводя ссоры и драки с их мужьями. На это власти смотрели сквозь пальцы, но устраивать собрания вне улицы и «разговаривать» было запрещено: мало ли к чему могли повести такие разговоры? И цитированный выше иностранный мемуарист с сокрушением замечал по этому поводу: «В Петербурге имеется только одно кафе, напоминающее парижские; оно содержится французом».

Сюда-то и устремлялись интеллигентные иностранцы. «Здесь по утрам собираются, - продолжает наш автор, - профессора языков, иностранцы, чтобы узнать новости и прочесть газеты». Но и здесь приходится быть сдержанным. «Нужно особенно остерегаться политических дискуссий, порицающих существующий здесь строй, потому что вы окружены достаточным количеством внимательных шпионов, и вас схватят и выдадут страшному начальнику полиции. Самое надежное это говорить только о пустяках или совершенно молчать».

Открытое общение иностранцев в таких условиях поневоле становилось исключительно деловым. Тот же автор, к свидетельствам которого мы должны отнестись с особым вниманием, потому что он сам является ярким образчиком интересующей нас среды и потому что имя его - Жан-Батист Май - внесено в список занимающего нас общества «свиней» в качестве председателя, говорит: «Как в Петербурге, так и в Москве устроившиеся там французы составляют особую общину. Между ними царит полное единение и согласие; ни один из их менее счастливых соотечественников не уйдет от них без помощи. Для того чтобы те, кого злая судьба заставила покинуть родину, могли скорее достигнуть успеха, создана специальная биржа».

В другом месте Май описывает Московскую биржу иностранных учителей, учрежденную французом - содержателем отеля. К нему стекаются безработные соотечественники, и у него ищут провинциальные помещики менторов для своих детей. Май не без иронии описывает процесс найма и торга, начинающихся вопросом: «Есть ли у вас хороший учитель?» - и ответом: «KaKge, Batiouchka, iest».

Таким образом, мы видим, что единение интеллигентных иностранцев в России поддерживалось не только общностью их положения, но и наличием некоторой организации. В открытой форме эта организация носила характер посреднический, но уже завязавшиеся узы должны были как-то переноситься и в область культурных потребностей. Оставался тот же путь, что и для коренных жителей России: дружеские собрания, тайные кружки и общества.

Читатель вправе предположить, что общество «братьев-свиней», судя по его составу, и являлось одной из таких организаций. Но материал заставляет подойти к вопросу с несколько иной стороны.

Приведенный выше список членов общества «свиней» не ограничивается сухим перечнем имен, фамилий и профессий. О каждом из преступников он сообщает краткое резюме его вины и дает характеристику, преимущественно в области нравственной.

Ни словом не обмолвившись о целях и задачах этой организации, список тем не менее трактует ее как вредную и вполне безнравственную. Так, о председателе ее, уже знакомом нам «homme de lettres» Мае, говорится: «Май сам признается письменно во всех мерзостях, которые он делал во время этих оргий...» О других обычно указывается: «распутного поведения», «самого дурного поведения», без прямой связи с их деятельностью в роли членов братства «свиней».

Список не дает нам, таким образом, ничего определенного о самом обществе. Эпикурейские содружества сохранились и после указа 1822 года о закрытии тайных обществ и не вызывали особых преследований со стороны правительства. Так, в воспоминаниях Э. Стогова имеется рассказ о существовании в Петербурге общества «кавалеров пробки», устроенного известным вивером и хлебосолом Буниным. «Все члены в своем собрании имели в петлице сюртука пробку...

За обед садились между дам мужчины, пели хором песню, кажется сочиненную Буниным: «Поклонись сосед соседу, сосед любит пить вино. Обними сосед соседа, сосед любит пить вино. Поцелуй сосед соседа, сосед любит пить вино». После каждого пения исполнялось точно по уставу. Бунин был гроссмейстер. Конечно, boni mores страдали от устава этого пробкового ордена, но тем не менее рыцари его не находили в своих поступках ничего противузаконного. По крайней мере, Стогов прибавляет: «Думаю, что такое тайное общество запрещено правительством не было».

Нельзя было не заметить, что уже самое название общества «свиней» является визитной карточкой, не внушающей доверия к ее подателю. Конечно, в ту эпоху многочисленных тайных кружков мы зачастую встречаемся со странными названиями, но почти всегда они прямо или символически связаны с занятиями людей, объединившихся под подобной эгидой. Только что приведенный пример являет нам аллегорию очень ясную. И «братья-свиньи», по-видимому, при всей игривости этого названия, должны были отличаться нечистоплотностью, моральной или физической.

В каком направлении развивались их «свинства», мы узнаем из источника, довольно странного по самому своему происхождению. Это документ, хранящийся в Шильдеровском собрании бумаг Государственной публичной библиотеки в Ленинграде и озаглавленный: «И.В. Шервуд-Верный и общество «freres-cochons». Рассказ этот, подписанный М. Марксом и датированный 11 октября 1888 года в городе Енисейске, и позволил Шильдеру бросить в цитированной статье намек о связи Шервуда с братством «свиней». О причинах, заставивших Шильдера отказаться от изложения подробностей, мы уже говорили выше.

М. Маркс, по специальности учитель географии, в 50-х годах преподавал в Смоленской гимназии. Впоследствии он принял активное участие в революционном движении и по каракозовскому делу был сослан в Енисейскую губернию. Но революционная его деятельность относится уже к 60-м годам, хотя возможно, что уже в описываемое время он поддерживал связь с польскими революционерами.

Вращаясь в светских кругах Смоленска, молодой географ свел случайное знакомство с видным отставным кавалерийским полковником; на следующий же день последний явился к нему с визитом и, не застав дома, оставил визитную карточку, на которой под баронской короной значилось: «John Shervoud-Verny Colonel et chevalier» - с припискою: «Hotel de la Stolarikka».

«Вежливость заставила меня, - рассказывает далее М. Маркс, - на следующий день отправиться в «Hotel de la Stolarikka», то есть запросто в грязный постоялый двор, содержимый чертовски безобразною бабою, известною тогда всему городу под именем ведьмы-столярихи... Colonel занимал в отеле два нумера, то есть две тесные комнатки, и, кажется, ожидал моего ревизита. И он, и супруга его приняли меня с утонченною вежливостью и радушием».

Автор, как видим, относится к Шервуду не без презрительной иронии; в других местах он говорит о нем с прямой антипатией. Но экзотический интерес к редкому в провинции типу оказался сильнее отвращения к предателю и Маркс покорился навязчивой дружбе Шервуда. Последний стал бывать у него запросто, вознаграждая хозяина за выпитый ром мемориями из своей бурной жизни. В их числе он поведал Марксу и три своих главных «фокуса»: историю общества «братьев-свиней», предательства в деле декабристов и третий, о котором автор глухо говорит, что он был направлен против самого Николая Павловича. Особенно интересным показался нашему мемуаристу эпизод с «братьями-свиньями», «характеризующий состояние тогдашнего общества со всею его нравственною пустотою, шаткостью убеждений и безотчетным незнанием, к чему пристать и чего держаться».

Заканчивая вступление к своему рассказу, Маркс говорит: «Я записывал все слышанное в тот же вечер, сейчас по уходе от меня Шервуда, и теперь восстановляю записанное со всевозможной правдивостью, не ручаясь, впрочем, за правдивость рассказчика».

Дело заключалось в следующем:

«В одном петербургском семействе, причисляемом к bean monde, случилась загадочная нечаянность. Семейство это состояло из отца, служившего в каком-то департаменте и занимавшего там довольно крупную должность; из супруги его, дамы de la grande volée, но больной и не выезжавшей из дому в продолжение последних двух лет; и из молодой дочери, редко отлучавшейся от матери, и то не иначе как с дамами, хорошо знакомыми с мамашей и принадлежащими к одному с ней общественному кругу. А нечаянность была та, что дочь ни с того ни с сего оказалась в уважительном состоянии.

После долгих родительских увещеваний уяснилось, что первым соблазнителем ее был приехавший недавно из-за границы француз, доктор философии, преподаватель французской литературы, - m-r Plantain, введший ее при помощи одной из знакомых дам в общество, в котором совершаются оргии, вроде афинских вечеров, и бросивший ее потом, так что она не может теперь знать, кто именно виновник беременности. Ничего не говоря даме, завлекшей ее в такое милое общество, и удерживая дочь, как больную, в совершенном разобщении, отец решился лично под секретом сообщить о существовании общества Милорадовичу...»

Генерал-губернаторы того времени рассматривали семейную жизнь своих сограждан - фактически подданных - как вопрос, полностью входивший в пределы их компетенции. Отцы города, вроде графа Закревского в Москве, сильные своими боевыми заслугами, знатностью или положением при дворе, не стеснялись по собственному почину ввязываться в такие семейные дела жителей подвластных им городов, которые обычно разрешаются только самими заинтересованными лицами. Так же поступал и Мидорадович, по своей пылкой натуре особенно интересовавшийся делами с эротической подкладкой. Приняв жалобу оскорбленного отца, он немедленно призвал Шервуда, состоявшего при нем в качестве тайного агента.

- Нарядись франтом, comme il faut; усы долой; понимаешь? Отправишься в гостиницу Демута; там в таком-то нумере живет француз - доктор философии. Займи соседственный с ним нумер, сойдись с ним как можно подружественнее, присмотри и разузнай, кто его посещает. Доложи мне потом, да денег не жалей, - сказал Милорадович Шервуду в одно утро.

Согласно полученным инструкциям Шервуд поселился в славном тогда отеле Демута, выходившем на Мойку и Конюшенную улицу, и свел знакомство с заподозренным философом. Сам иностранец, свободно владевший несколькими языками, он без труда вошел в доверие француза и перезнакомился с его друзьями, тоже иностранцами. Исподволь нащупывая почву, Шервуд начал свои разведки с разговоров о масонстве, но получил ответ, что «масонство не удовлетворяет цели совершенствования человечества именно потому, что в него входит только одна половина, один мужской элемент».

За такими рассуждениями Шервуд легко узнал о существовании тайного общества, где и второй элемент был в должном количестве представлен, причем входят туда представители высших кругов. Называлось оно «Freres-cochons», причем о происхождении этого странного имени Шервуд сообщил Милорадовичу следующее: «Когда одну даму уговаривали вступить в общество, в котором брачуются на один вечер и не по выбору, a par hasard, как случится; то она с отвращением сказала: «Mais c'est une cochonerie. Что ж, что cochonerie, ответили ей, ведь и свиньи точно как и люди - дети природы. Ну, мы будем «fréres-cochons», а вы - «soeurs-cochons». Дама убедилась, и название freres-cochons осталось за обществом».

Все эти сведения еще пуще заинтересовали Милорадовича, и он приказал Шервуду продолжать розыски, вступив в самое общество, и снабдил его нужной для этого суммой в 200 рублей.

Сделавшись членом братства и получив соответствующий билет на пергаменте с оттиснутыми литерами «Ф. Ц.» и допиской «Fr. № 48», Шервуд стал ожидать введения в собрания. Предварительно брат, принявший его, аббат-итальянец, в котором мы легко узнаем Жюсти, вручил ему печатный листок с гимном, который неофиту требовалось выучить наизусть к назначенному для посещения дню. Гимн начинался словами:

La Nature, notre mére bienfaisante,
Nous, les enfants, te saluons...

Далее Маркс переходит к описанию собраний братства, в которых побывал Шервуд. Мы не будем останавливаться на всех подробностях ритуала «свиней», детали которого наш мемуарист смакует с не совсем здоровым удовольствием. Из его рассказа мы узнаем, что принятие нового брата не обставлялось никакой обрядностью, по-видимому, для членов общества не было обязательным близко знать друг друга: ответственность несли руководители. В каждом собрании бывало не больше девяти пар, причем этот обычай символизировался в гимне стихами:

De la lumiére jusqu' on ténebres-
Arc-en-ciel á sept conleurs.

Соответственно этому, пары были окрашены в семь цветов радуги, белый и черный. Время проходило в различных удовольствиях. Между собравшимися царило полное согласие и дружелюбие. Каждый мужчина для всех прочих без различия пола был cher frere, а каждая женщина - chére soeur. Пары же называли друг друга mon diedonne и та diedonné.

Оргии продолжались около двух часов и закрывались под пение гимна; гимном же они и начинались.

Шервуд дважды побывал в собраниях братства и об обоих посещениях довел до сведения Милорадовича. Некоторых из cheres soeurs он знал в лицо и мог назвать их своему патрону. Здесь были и титулованные дамы, и богомольные посетительницы дворцовой церкви, и богатые купчихи. Судя по рассказу, именно последнее обстоятельство - наличие в братстве представительниц высших кругов - особенно прогневало вельможу, до того относившегося к деятельности «свиней» с некоторого рода снисходительностью и любопытством.

О результатах шервудовской провокации Маркс сообщает следующее:

«Третий раз в собрание Шервуду не пришлось съездить. Все до одного братья были уже заарестованы. Иностранцев отправили через Кронштадт и Штеттин за границу, со строгим запрещением въезда в Россию, под угрозою ссылки в каторжные работы. Только педагог Plantain должен был обвенчаться с соблазненной им девицей. Она поехала в Кронштадт с фамилией отца, а возвратилась в Петербург как m-me Plantain... Своих отпустили, давши им предварительно порядочное физическое наставление в нравственности; за исключением Сидорова, которого, как основателя, упрятали куда-то посевернее. Государь и Милорадович, оба как истые chevaliers-galants, сестриц-дам не побеспокоили ни словом даже... Дело по окончании не поступило в архив; оно было брошено в горящий камин рукой самого государя».

Так изображает историю открытия общества «Freres-cochons» документ, скрытый Шильдером, о существовании которого он позволил себе упомянуть только мимоходом, бросив туманный намек в цитированной нами выше статье. В какой же мере можем мы довериться этому источнику?

Сам автор воспоминаний не внушает в этом смысле особенных опасений. Революционер и географ-краевед, он неоднократно фигурировал на страницах «Русской старины», помещая в ней небольшие заметки мемуарного характера. Автор этих заметок нигде не претендует на Достоинства исторического романиста, а выдумать всю приведенную выше историю со всеми ее многочисленными, нами опущенными, деталями мог только человек с пылкой и не совсем трезвой фантазией. К тому же в момент написания рассказа ему было уже за 70 лет.

Единственное, в чем можно заподозрить М. Маркса, это в подновлении своих старых записей на основании печатных материалов. Он и сам не скрывает своего знакомства с названным нами списком членов общества и напечатанной в той же «Русской старине» заметкой о высылке их за границу. По-видимому, указание, что frere aine числился в братстве Ж.-Б. Май, сделано на основании данных списка; авторство гимна, приписанное им Жоффре, могло быть установлено по соображению, что «Жоффре прославился весьма вольной поэмой о Петербурге» и означен был как «поэт».

Фигура итальянского аббата напоминает нам реге Жюсти. При некоторой мнительности можно предположить, что и эпизод с Плантеном и соблазненной им девицей придуман на основании опубликованного официального разрешения ему жениться на Глоховской. Но, вообще, за исключением некоторых мелких данных, Маркс ничем не мог воспользоваться из печатных источников; наоборот, он иногда даже противоречит им: так, Плантена он именует доктором философии и гувернером, между тем как по списку и в действительности он был доктором медицины. Не забудем притом, что Маркс писал спустя семь лет после появления статей в «Русской старине», - срок достаточный, чтобы охладить разгоряченную таинственными документами фантазию.

Гораздо больше сомнений вызывает у нас первоисточник Маркса. Каким образом мог Шервуд в 1824 году открыть общество да еще, как он хвастался Марксу, получить за этот подвиг чин унтер-офицера и изрядную сумму денег, когда по всем официальным источникам он в это время пребывал довольно далеко от веселой гостиницы Демута, находясь на службе в 3-м Украинском полку, в южных военных поселениях?

Правда, как мы в своем месте убедимся, биография его в эти годы оказывается довольно темной, а формулярам того времени можно доверять только с большой осторожностью, особенно если они повествуют о служебном пути лиц, имевших отношение к полиции. Так, барон М.А. Корф в своих записках приводит свой разговор с великим князем Константином Николаевичем по поводу назначения графа Левашова председателем Государственного совета: «Во-первых, Ваше Высочество, он давно уже председателем de fait, а во-вторых, нисколько еще не доказано, чтобы он служил когда-нибудь в полиции; это одна молва, одно предание, а в формуляре значится только, что он начал службу в штате военного генерал-губернатора».

Можно было бы, таким образом, и не принимать во внимание формуляр Шервуда, если бы различные свидетельства, связанные с провокацией его в деле декабристов, не заставляли нас сильно усомниться в возможности его присутствия в 1824 году в Петербурге и связи с Милорадовичем.

Есть все основания думать - отсутствие подлинного следственного дела не дает возможности что-нибудь утверждать, - что участие Шервуда в раскрытии общества «свиней» является исключительно продуктом его воображения. Но рассказывать о нем он, конечно, мог не без знания дела. Как-никак велось оно по поручению Милорадовича полицейскими органами; арестованные «свиньи» сидели в полицейских участках, каждый по месту своего жительства. В дело были посвящены довольно широкие круги.

Подобные преступники случались, вероятно, не так часто и должны были, конечно, запомниться в испытанной памяти полицейских агентов. А Шервуд уже с 1826 года становится членом полицейской семьи и своим человеком в ее мутном окружении. По своему положению он мог узнать эту историю и у самых осведомленных лиц.

Но прежде чем оценить по существу переданную выше версию, обратимся к другому источнику, на этот раз уже не вызывающему никаких подозрений в смысле его аутентичности. Это неоднократно цитированные нами для характеристики социальной среды, породившей общество «свиней», воспоминания Жана-Батиста Мая, того самого, кого Маркс называет frere ainé этого достойного союза.

В этой книге имеется специальная глава, посвященная «Обвинению группы иностранцев в заговоре», излагающая как раз историю братства. По словам Мая, оно возникло по почину художника Булана, светского молодого француза, охотно принятого в лучших домах столицы и широко жившего, преимущественно на чужой счет. Как рассказывает Май, это был особенный мастер занимать без отдачи и, в сущности, un charlatan parfait.

Пользуясь кредитом у различных гастрономических торговцев, он организовал у себя своеобразный клуб чревоугодников, куда пригласил нескольких соотечественников; «здесь можно было петь во весь голос, пить вдоволь и без церемоний; казалось, здесь была Франция». Несмотря на то что беседы, сопровождавшие эти пирушки, носили самый невинный характер, правительство заподозрило заговор, хотя «никогда ни одно слово о политике не нарушало веселья».

В результате этого были произведены аресты - Май перечисляет всех тех, чьи имена фигурируют в приведенном списке. Но при всем желании найти что-нибудь подозрительное в делах арестованных иностранцев их враги, среди которых Май с особенным недружелюбием поминает Милорадовича, Гладкова и их главного помощника Фогеля, ничего не могли открыть. Криминал удалось установить только в отношении гостеприимного Булана: выяснилось, что у него есть другая фамилия - Бернар; у него были найдены масонский диплом и заряженные пистолеты; он давал очень сбивчивые и туманные ответы на допросах и вообще показал себя с самой дурной стороны. Все же прочие упорно настаивали на своей невинности, и против них не оказалось никаких улик.

«...Им приписали другие вины. В их собрания никогда не допускались женщины, и презренные, с такой злобой добивавшиеся их погибели, умудрились изобразить их чудовищами-педерастами, от которых необходимо очистить Россию». Тщетны были попытки жен двух из заключенных - Марсиля и Ростэна - заручиться помощью Ла-Феронне. Королевский посол не пожелал принять участия в соотечественниках, и после конфирмации Александра друзья были высланы через Кронштадт за границу, без права возвращения в Россию; первоначальный же проект предполагал их отправку в Сибирь. Больше всех пострадал Сидоров, случайный человек в их компании, как русский подданный, расплатившийся розгами и пожизненным заключением.

Итак, перед нами совершенно новая версия, диаметрально противоположная первой. Но, при всей авторитетности ее автора, она вызывает некоторые возражения.

Прежде всего, Май, конечно, является заинтересованным лицом, и это уже пробуждает известную мнительность по отношению к истинности его рассказов. По его словам, полиция заподозрила в дружеских сборищах у Булана политическую неблагонадежность и только позднее перешла к обвинению в проступках нравственного порядка. Но, как мы знаем, отнюдь не в нравах александровской полиции было содержать политических преступников под наблюдением квартальных надзирателей. Май очень верно отмечает в других местах своей книги неусыпную бдительность полиции относительно иностранцев.

Отчасти это вызывалось необходимостью борьбы с проникавшим с Запада в Россию уголовным элементом; в архивах того времени мы встречаем немало дел «об иностранных бродягах», подчас даже с баронскими коронами, или дел вроде «О французе Жане, Делаво и двух женщинах скопической секты и помещике Кайсарове». Наипаче же обращалось внимание на ограждение русских владений от проникновения тлетворного западного духа.

Сам фактический руководитель секретной полиции при Милорадовиче, столь нелюбезный Маю Фогель объяснял свою оплошность в деле декабристов следующим образом: «Если бы мне было предоставлено право действовать самому, то я могу поручиться, что вовремя напал бы на след заговора. Но начальство ожидало и более всего опасалось вторжения из-за границы в столицы карбонаризма и крайних революционных стремлений, развившихся в Германии. Мне было приказано неусыпно следить за всеми иностранцами и за поляками и каждый день отдавать отчет в моих наблюдениях... Результат этого наблюдения ничтожен; из того, чего опасалось правительство, не открыто ничего, все ограничилось высылкой за границу нескольких иностранцев-шалопаев, почему-нибудь подозрительных».

Нам приходилось пересматривать основанные на Данных Фогеля всеподданнейшие донесения Милорадовича о состоящих под надзором иностранцах, в том числе и за интересующий нас 1824 год. Достаточно было самого пустячного происшествия с иностранцем, чтобы полиция брала его под опеку; но кто казался зараженным бациллой карбонаризма, тот не избегал казематов Петропавловки. Из членов общества «свиней» в списках Милорадовича присутствуют только двое - Марсиль и Ростэн, и то по совершенно особому поводу. Следствие, очевидно, возникло внезапно и производилось отдельно. Несомненно также, что только один из «братьев» внушил правительству опасения по своим политическим убеждениям именно аббат Жюсти, единственный заключенный по этому делу в Петропавловскую крепость, о чем и было заведено особое производство.

Таким образом, рассказ Мая в этом пункте кажется нам сомнительным. Точно так же непонятно, почему, ежели все дело «свиней» было результатом произвола, понадобилось ему отрицать свое участие в собраниях общества, прикрывшись прозрачной выдумкой, что в них находился его однофамилец, от которого он якобы все знает.

Вряд ли он мог кого-нибудь этим обмануть. Вообще его роль значительно и, конечно, сознательно преуменьшена. На первом плане Булан-Бернар. Но наш список отводит последнему второе место, выдвигая на первое председателя общества, Мая. Мы ничего не знаем о масонстве Бернара; но среди бумаг Мая был действительно найден масонский диплом. Странно также утверждение его, что к моменту ареста в Петербурге оказалось только три члена общества: Булан, Цани и Жоффре. При таком положении не могло возникнуть и следствия, потому что предварительного наблюдения за «свиньями», как мы знаем, не было.

Точно так же официальные данные обвиняют «братьев-свиней» в распутстве, в оргиях и пр., ни слова не говоря о каких бы то ни было их противоестественных наклонностях. Можно предположить, что Май сам изобрел это обвинение, чтобы продемонстрировать придирчивость полиции, нарочито подчеркнув при этом, что никогда женщина не переступала порога их собраний.

Наконец, он нигде не упомянул об имени братства и его значении.

Таким образом, рассказ Мая ни в общей своей концепции, ни в отдельных деталях не внушает доверия. У нас остаются только скудные официальные данные и согласная с ними версия Шервуда - Маркса. Не сомневаясь в том, что Маркс всю эту историю действительно слышал от Шервуда, - иначе зачем ему было приплетать его и расписываться в мало рекомендующем знакомстве, - мы отдаем этой версии предпочтение, тем более что Шервуд имел полную возможность узнать обстоятельства этого дела, скорее всего уже post factum.

Конечно, и этот источник в достаточной степени подозрителен. В своем месте мы еще убедимся, что Шервуд принадлежал к типу людей, у которых в некоторых случаях появляется «легкость в мыслях необыкновенная». Легкомысленное бахвальство Хлестакова не являлось обязательным свойством лиц, именовавшихся в те времена «вралями записными». Антон Антоныч Загорецкий был «лгунишка, мошенник, вор», но в то же время светский человек, необходимый член своего круга, согретый благосклонностью влиятельных старух.

Сочетание лжеца, хвастуна и афериста находило тогда различные воплощения. В дальнейшем мы познакомимся с тем, в каком порядке эти качества разместились в биографии Шервуда. Сейчас можем сказать заранее, что во многих своих деталях, каких - мы, к сожалению, не в состоянии установить, рассказ Шервуда является плодом его воображения. Диалоги с Милорадовичем, который держится с Шервудом чуть что не запанибрата, родились, конечно, в результате того же творческого пути, на котором Хлестаков встречал тысячи курьеров и радостно приветствовал: «Здорово, брат Пушкин!»

Разгоряченная выпитым ромом, к которому Маркс, по собственному признанию, добавлял «для крепости» гофмановских капель, фантазия Шервуда могла явиться первоисточником различных эротических положений или картин вроде Александра, бросающего в камин делопроизводство о «свиньях». В основе же рассказ Шервуда, полагаем, соответствует действительности.

Трудно сказать, были ли в обществе «свиней» члены, кроме поименованных. Май не дает ни одного дополнения в этом смысле, но в деле о высылке их имеется справка о нерозыске француза де Паня, профессора литературы, и это дает право думать, что оба наши источника называют только тех, кто фактически пострадал по делу о тайном обществе «Fréres-cochons».

Этот эпизод, в какой бы версии мы его ни приняли, довольно любопытен с точки зрения общественных нравов. Но мы не оценили бы его по достоинству, если бы ограничились той характеристикой социального окружения общества «свиней», которой начинается эта глава. Попробуем осветить фигуры отдельных братьев - в них мы найдем небезынтересные черточки.

К сожалению, биографический материал, за исключением лапидарных строк официальных текстов, почти отсутствует. Май останавливается в своем рассказе исключительно на характеристике Булана-Бернара. Из жизни Марсиля мы узнаем только случай, закрепленный в «Деле по отношениям С.-петербургского военного генерал-губернатора, с приложением списков, об иностранцах, состоящих под секретным полицейским надзором». Согласно рапорту полковника Чихаева, полицеймейстера I Отделения, 1 апреля 1824 года во дворе коммерческого банка, в помойной яме, был усмотрен труп недоношенного ребенка.

Наряженное поэтому поводу следствие обнаружило, что выкидыш произошел у жены французского подданного Констанса Марсиля, домового врача тайного советника Рибопьера. Марсиль, сам наблюдавший за течением родов, приказал вынести тело, а прислуга, не разобрав, в чем дело, отнесла его в помойную яму. Данные следствия как будто не оставляли сомнения в пустячности случая, но тем не менее на ноги был поставлен городской физикат, который, «обще с городовым акушером, статским советником Громовым и повивальной бабкой Мейер», установили факт разрешения от беременности Сизарины Марсиль. На этом дело могло бы и закончиться, но предусмотрительная полиция все же взяла неудачливого отца на заметку.

Подобные факты ничего не дают нам для идеологической характеристики «свиней». В этом направлении мы имеем некоторые сведения только о троих из них: Жоффре, Жюсти и Мае.

Жоффре был единственным из «свиней», состоявшим на государственной службе (губернский секретарь!). Сын директора училища глухонемых, он был преподавателем французского языка в Смольном институте. Строгая обстановка этого учреждения не мешала ему, впрочем, жить на одной квартире с пресловутым Буланом и отличаться «дурным поведением». Но у него были и серьезные интересы; так, ему принадлежит первый перевод на французский язык «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина, предпринятый им по собственной инициативе и санкционированный самим автором, бывшим довольно высокого мнения о литературных талантах своего переводчика.

Несомненно, одной из наиболее интересных фигур в деле «свиней» был аббат Жюсти. Как мы знаем, он оказался среди них единственным «политическим», за что и поплатился семинедельным знакомством с обстановкой каземата № 3 Никольской куртины. «Его бумаги свидетельствуют об его чрезвычайно опасных политических убеждениях». Изыскания в этих бумагах делал титулярный советник Чиколлини, тоже, по-видимому, характерный для своего времени субъект; иностранец невысокого происхождения, он был выходцем из той же среды, что и «свиньи», но выбился на служебную дорожку, вошел в литературные круги, подружился с такими разными по миросозерцанию людьми, как Карамзин и Никита Муравьев, что не мешало ему при случае добропорядочно выполнять полицейские поручения. Этому-то либералу и было поручено ознакомление с бумагами патера, и он установил, что они «ne tont quérre honneeur au caractére ni a la conduite de l'abbé Giusti».

He говоря уж о его легкомысленном обращении с девицами из хороших семейств, что еще не вызывало особенного удивления, падший пастырь оказывался атеистом и кощунственником, да к тому же приверженцем зловредного сочинения Ивана-Якова Руссо «Общественный договор». Интересы аббата были довольно разнообразны. Среди его бумаг было найдено 77 тетрадей рассуждений об истории, литературе и политике, 48 - художественной литературы, 28 - посвященных теологии и догматике, 11 - специально о Швеции, где жил одно время отец Джузеппе, кощунственный «Essai sur le Suicide» и некоторые другие сочинения.

Вот такое соединение учения Руссо с кощунственными службами Бахусу и Венере и кажется нам характерным для физиономии членов общества - вспомним их пантеистический гимн. И сам Май, достойный старшина братства, в своей книге является убежденным идеологом третьего сословия, кровным сыном революционной Франции. «Деспотизм, - говорит он, - в какой форме ни выражайся он, невыносим уже по одному тому, что это деспотизм. Все люди рождены равными...» и пр., столь знакомые нам по их происхождению истины.

Он неоднократно обнаруживает свои симпатии людям «честного труда», негоциантам и промышленникам; в них видит он основу общественной жизни. «Разве можно не замечать, - спрашивает он, - что коммерция вносит жизнь и здоровье в социальный организм, что без нее все подвержено опасности и гибели». Поэтому он сурово осуждает государственную систему России, считая ее расслабляюще действующей на состояние общества. «Через тридцать лет, - говорит он, - Россия не сможет ничего сделать собственными силами».

В связи с этим Май очень сочувственно отзывается о декабристах: «Возмущенные тем состоянием нищеты и унижения, в которое повержены столько несчастных, чья самая смиренная жалоба воздвигает им новые и новые темницы, несколько человек, больше самонадеянных, чем счастливых в своих планах, пытались, путем создания широкого общества, найти средства для изменения положения вещей и уничтожения феодализма. Это дело... повело зачинщиков на эшафот и в изгнание... Но то, что одни наказывают, как самое омерзительное преступление, другие будут почитать, как высший героизм».

И тут мы оказываемся свидетелями внезапного стыка «свиней» с декабристами. Конечно, цели и намерения участников политических тайных обществ не имели ничего общего с деятельностью людей, подобных «frérescochons». Но последние были живыми проводниками революционных настроений Запада, в общении с ними могли складываться политические идеологии декабристов. Именно по отношению к иностранцам стиралась черта, отделявшая дворянские круги от плебса. Вигель рассказывает, что при образовании Института путей сообщения «самые первые ученики... были все молодые графы да князья, также и сыновья французских, немецких и английских ремесленников, садовников, машинистов, портных и тому подобных...»

Общий разговорный язык и светскость иностранцев создавали достаточную почву для сближения. И характерно, что в то время, когда в члены тайных обществ вербовались почти исключительно военные, а из штатских (за исключением Общества соединенных славян) только лица значительного общественного положения или связанные с заговорщиками узами личной дружбы, все же мы находим в «Алфавите декабристов» ряд иностранных разночинцев, принимавших участие в заговоре: иностранные учителя, революционизировавшие своих питомцев, - Жильи и Столь; врачи Вольф и Плессель; британские подданные Буль и Гайнам, о которых нам неизвестно ничего, кроме их участия в деле 14 декабря и высылки за границу, - все это возвращает нас к кругам, где вращались Жоффре и Май.

Май, между прочим, называет одного из своих знакомых, учителя Журдана, пострадавшего, по его словам, в связи с делом декабристов. «Алфавит» не содержит такого имени. Но в переписке цесаревича Константина с Бенкендорфом в 1827 году мы находим упоминание об аресте проходимца и самозванца Жордана, который действительно оказывается в какой-то связи с Михаилом Орловым. Француз Столь, гувернер молодых Скарятиных, вращавшийся в светских кругах и имевший связи даже с воспитателями будущего императора Александра II, был привлечен по делу декабристов за излишнюю откровенность в письмах, перехваченных киевской почтовой конторой.

В письме к одному из своих друзей, проживавшему в Гааге, некоему Бернару (уж не нашему ли знакомцу?), Столь оценивал положение дел в России еще резче, чем Май. «Выстрел блеснул, но произвел только пламя и глухой удар. Русские также хотели испытать конституционную революцию; затруднение объяснить солдатам слово «конституция» заставило поддержать его, как говорят, провозглашением: да здравствует Константин! Но были ли представители народа? Из дворян? - Они не что иное, как палачи. - Из членов среднего сословия? - Оно только в Петербурге и Москве. - Из мужиков? - Увы! До сих пор они представляют только количество земли, владеемой их жестокими господами. Страх делает их ко всему холодными. Впрочем, здесь мало душ; ибо души крестьян - в недрах бога, в ожидании воскресения; а души господ - у дьявола».

Иностранцы, представители третьего сословия и литературной богемы, не только встречались с декабристами, не только одобряли их дело, но и критиковали их слова, а в грозный час декабрьского мятежа оказывались на площади. Почти всех их постигла та же участь, что и «братьев-свиней»: высылка за границу. И кто знает - не случись казуса со «свиньями», мы, может быть, читали бы в «Алфавите членам бывших злоумышленных тайных обществ...» рядом с Бестужевыми и Муравьевыми и фамилии Жюсти и Мая...

*  *  *

История раскрытия Шервудом декабристских организаций не представляется достаточно ясной. С легкой руки Барка-Петровского исторические романисты, начиная с Данилевского, создали легендарный образ «Шервуда в Каменке». На этом варианте мы и остановимся.

По словам Б.-П., знакомый ему помещик, А.Л. Давыдов (брат декабриста Василия Львовича), нуждался в механике для починки и приведения в порядок своей мельницы. Зная, что Шервуд перенял от отца по наследству довольно богатый запас технических знаний, Б.-П. отрекомендовал Давыдову своего подчиненного. Живя в Каменке, Шервуд сделал ряд наблюдений, о которых впоследствии сообщил своему патрону следующее:

«Житье мое тут было раздольное, и я не очень спешил исправлением мельницы. Так прошло несколько недель. Привыкнув и приглядевшись к образу жизни в Каменке я был поражен одним очень странным обстоятельством Каждую субботу в семь часов вечера съезжались к Давыдовым гости, но главное то, что эти гости были все одни и те же лица: полковник Пестель, Муравьев, Янтальцев штаб-доктор 2-й армии Яфимович, генерального штаба поручик Лихарев, помещик Поджио и еще некоторые другие.

В семейном кругу Давыдовых они появлялись лишь за обедом и ужином и были не очень любезны с дамами, все остальное время проводили в пристройке дома, половине Василия Львовича. Погостив, таким образом, сутки, все они, в определенный час, разъезжались».

В одну из таких суббот Шервуд, снедаемый любопытством, решился подслушать, какие речи ведутся на этих таинственных собраниях. Осторожно пробравшись наверх и благополучно не встретив никого из прислуги, по-видимому умышленно отосланной, Шервуд в замочную скважину подглядел следующую картину:

«Вокруг большого стола сидели все постоянные посетители Каменки и с ними Василий Львович Давыдов. По столу было разбросано много бумаг; Лихарев держал в руке перо, ожидая приказания писать.

При этом зрелище кровь ударила мне в голову, а сердце готово было выскочить из груди. Я затаил дыхание и прильнул ухом к замочной скважине. Из первых же слов, произнесенных Пестелем, диктаторским тоном, я мог положительно заключить, что дело идет о тайном заговоре против правительства. Долго спорили между собою; разговор их то воспламенялся, то упадал, а Лихарев между тем записывал принятые единогласно решения».

Дослушав до конца речи заговорщиков, Шервуд понял, что случай навел его на открытие необычайной важности, и решился на этом основать свое будущее счастье. Продолжая свои наблюдения, он дошел до того, что «ознакомился совершенно с основными идеями общества, узнал имена не только главных членов заговора, но и многочисленных их сообщников, рассеянных по всей империи, с которыми они вели деятельную переписку, и составил список всех означенных лиц». С этими сведениями он возвратился в Миргород. Продолжая розыски, он случайно свел знакомство с юным заговорщиком Ф.Ф. Вадковским, который и принял его в общество; после этого Шервуд счел уже возможным поделиться с императором полученными им сведениями.

Эта версия сама по себе кажется маловероятной. С какой стати понадобилось бы Шервуду, так удачно открывшему самый центр заговора и державшему в руках все нити, связывавшие Южное общество в лице директоров его трех управ, Пестеля, Муравьева и Давыдова, - вместо того чтобы немедленно сообщить о своем открытии верховной власти - продолжать вслепую вести поиски, предоставляя тем самым заговору благополучно развиваться?

Это не могло быть, да и не было на самом деле, ибо официальные документы удостоверяют нас, что впервые Шервуд узнал о существовании тайного общества, только познакомившись с Вадковским. И сам герой наш в своей «Исповеди» вполне подтверждает документальные сведения, почерпнутые из следственного дела. Правда, он указывает, что некоторые подозрения зародились у него раньше:

«В конце 1823 года случилось мне быть на большом званом обеде у генерала Высоцкого; имение его Златополь было на самой границе Киевской губернии и прилегало к городу Миргороду; на обеде, между другими офицерами нашего полка, был поручик Новиков и из Тульчина адъютант фельдмаршала Витгенштейна, князь Барятинский; после обеда Новиков спросил пить; слуга, в суетах вероятно, забыл и не подал; Новиков рассердился и сказал: «Эти проклятые хамы всегда так делают»; князь Барятинский вступился и спросил, почему он назвал его хамом, разве он не такой же человек, как и он, - и ссора дошла у них почти до дуэли; но в горячем разговоре князь сделал несколько выражений, которые не ускользнули от моего внимания и дали мне повод думать, что какие-то затеи есть».

Подобные разговоры не представляли, однако, по тому времени чего-нибудь исключительного. Либеральная военная молодежь не стеснялась открыто порицать правительство, доходя, особенно в застольных разговорах, за круговой чашей, до довольно рискованных заявлений. Шервуд вспоминает, что на подозрения наводили его и речи, слышанные им в доме одесского таможенного начальника Плахова, где часто собирались приезжие офицеры и иностранцы и где почему-то останавливался Шервуд во время своих наездов в Одессу. В доме Давыдовых Шервуд действительно бывал, но, по словам «Исповеди», заметить мог только то, что «после обеда все почти, за исключением Александра Давыдова, князя Голицына и меня, запирались в кабинете и сидели там по несколько часов, так что Голицын меня спрашивал: «Кой черт они там делают?..»

Все эти неясные подозрения и отдельные случаи оказались объединенными в общую картину только после знакомства с Вадковским, и в своем доносе Шервуд исходил только из данных, полученных этим путем. Все остальные версии - результат вымысла, в котором немалое участие принимал сам Шервуд. Мы уже имели случай убедиться, как его пылкая фантазия рождала сложные картины и положения и небывалые диалоги. Характерно, что все три источника, пространно повествующие об отдельных эпизодах из его жизни - рассказы Маркса, Барка-Петровского и самого Шервуда - написаны в одной и той же диалогической манере, свойственной, по-видимому, Шервуду, и как писателю, и как собеседнику.

По дороге в Киев они остановились на станции Лысенки, где должны были ночевать. Войдя на станцию и узнав, что проезжих никого нет, кроме унтер-офицера их же (? - И.Т.) полка Шервуда, спавшего за перегородкой, и не предполагая в нем знания итальянского языка (он его и в самом деле не знал. - И.Т.), они за самоваром начали разговаривать о предполагавшемся заговоре. Шервуд На другой же день поехал к графу Витту и рассказал о слышанном».

Посланный с частным поручением от брата своего полкового командира к действительному статскому советнику Якову Булгари, Шервуд приехал в город Ахтырку, где стоял Нежинский конно-егерский полк и проживал служивший в этом полку прапорщик Вадковский. Как впоследствии показывал он следственному комитету, «поводом к начальному подозрению в отношении семейства Булгари было то, что я, приехав в город Ахтырку к Якову Булгари по одному частному делу в декабре 1824 года и подошел близко к двери той комнаты, где он, по словам людей, спал, внезапно услышал разговор двух лиц, из коих по голосу узнал Якова Булгари, рассуждавших о какой-то конституции, а после, вошел туда, увидел прапорщика Вадковского, который тотчас ушел от него в другую комнату.

Я остался у Булгари на целый день и вечер, в продолжении коих он рекомендовал меня Вадковскому, и весьма свободно разговаривал с ним при мне о правительстве и о разных его распоряжениях. Это возбудило во мне сомнение, и, чтобы удостовериться в оном, я притворно вмешивался в их суждения и поддерживал оные. Во время сей бытности моей у Булгари Вадковский, оставшись наедине (когда граф Булгари ушел к Чернышевой), предложил мне войти в тайное общество, которого он член, требуя от меня предварительной клятвы не открывать о существовании общества, ни о имени принявшего меня, и объясняя, что целью сего общества есть истребить всю царскую фамилию и ввести в России временное правление, сообразное с духом народа, причем Вадковский говорил, что обществу будет содействовать большая часть 2-й армии.

Я согласился быть членом. На вопрос мой, не принадлежит ли к обществу Яков Булгари, Вадковский отвечал, что нет. Справедливость сего впоследствии подтвердилась жалобой Вадковского на него Булгари, что он, свободными разговорами стараясь выведать его тайну, обратился к генералам Бороздину и Залу с донесением на него, как на человека дерзкого в суждениях, коего надобно никуда не пускать, и что он, Вадковский, считает его презрения достойным».

Прапорщик Нежинского конно-егерского полка Ф.Ф. Вадковский был незадолго только перед этим, в июле 1824 года, переведен в армию из кавалергардов за «неприличное поведение» во время маневров под Красным Селом. К этому времени он уже был членом не только Северного, но и Южного тайных обществ и ревностным прозелитом последнего. П.И. Пестель во время своего приезда в 1824 году для свидания с вождями северян организовал в Петербурге отделение Южного общества, приняв Вадковского в чине «бояра».

Попав в армию, в серую среду провинциального офицерства, Вадковский почувствовал себя в пустыне и к тому же лишенным того живого дела, которому он только что собрался посвятить свои силы. Исполненный неослабным, неподдельным рвением, он живет только сознанием той высокой миссии общественного служения, которую ему придется, может быть, рано или поздно выполнить.

«...Память о моих клятвах наполняет все мое сердце; я живу и дышу только той священной целью, которая нас объединяет», - писал он впоследствии Пестелю. Человек кипучей энергии и инициативы (уже выйдя на поселение, он увлекся различными негоциациями, не приносившими ему никакой выгоды, но дававшими возможность развернуть бурную деятельность), он, даже попав в глушь, стремится не сидеть без дела. Он старается поддерживать связь и с северными товарищами, и с южной директорией, и с случайными сочленами по соседству. Голова его полна идей, и ему хотелось бы осуществить их и вообще выдвинуться, показать, на что он способен, какую пользу может он принести, и получить одобрение человека, «que jectime et je respect le plus dans le monde», Пестеля. И вот счастливый случай сводит его с Шервудом.

«В конце первого полугодия, проведенного мною в Ахтырке, - рассказывал он Пестелю 3/ХII 1825 года в письме, посланном через того же Шервуда, - я встретился у третьего лица с человеком, которого я вам посылаю. Я познакомился с ним, и спустя три часа мы подали друг другу руки. Я принял его, и хотя это принятие немного поспешно, но оно самое лучшее и удачное из всех, когда-либо мною сделанных».

Профессионалы-предатели тогда еще только появлялись, и в эту службу вербовались люди, внешний облик которых никак не мог свидетельствовать об их внутреннем складе. По-видимому, Шервуд умел внушить к себе доверие, как и его собрат Роман Медокс, не без успеха расставлявший свои сети декабристам, заключенным в Петропавловском заводе. Сложные чувства возникают при чтении характеристики, которую дает Шервуду его жертва, уже совершенно запутавшийся в тенетах провокации Вадковский:

«Вот как я понимаю этого человека теперь, когда я уже знаю его. По характеру он англичанин. Непоколебимой воли, олицетворенная честь, он тверд в своих словах и в своих намерениях. Холодный при первой встрече, в интимном знакомстве он обнаруживает чувство редкой сердечности и самопожертвования. Нет жертв, которых он не согласился бы принести для достижения своих целей, нет опасностей, которым он не решился бы подвергнуться для того, чтобы успеть в исполнении намеченного...

Все это я говорю вам на основании опыта, путем которого я убедился в его способностях и нравственной силе... Я знаю его уже целый год, и это дает мне право сказать вам, что вы можете быть с ним так же откровенны, как были бы со мной. Малейшее сомнение, которое появилось бы у вас относительно него, нанесет ему чувствительное оскорбление. Я говорю: появилось бы, потому что у него есть достаточно такта, чтобы заметить это, как бы вы тщательно ни скрывали...»

Мы не знаем, каким образом Шервуду удалось убедить Вадковского в своей популярности среди военных поселений. Молодому заговорщику хотелось верить, и он поверил. Ему казалось, что благодаря ему к группе, находившейся в 1-й и 2-й армиях, присоединится новая и решающая сила, а о военных поселениях и желательности их восстания говорилось и в центральной директории. Правда, он все же на первых порах соблюдал известную осторожность. Рассказав Шервуду о существовании общества и немало приукрасив его мощь и значение, он, по-видимому, воздержался от сообщения персонального состава общества, лишив Шервуда, таким образом, главных козырей в его игре.

«Приняв его через три часа после первого знакомства, - пишет он далее Пестелю, - я считал нужным испытать его в дальнейшем, несмотря на уверенность в благородстве его чувств и в полной его преданности нашему делу... Он оставался в Ахтырке всего два дня, которые я употребил, чтобы открыть ему то, что нужно было, и насколько мог. Я наметил ему круг действия, и мы условились о способах переписки и относительно того, что он говорил мне о намерении поселений восстать без какой-нибудь другой цели, кроме как улучшение их положения; я начертил прямой план завлечения их, предписав ему придать общему недовольству направление, которое было бы целиком в пользу нашего дела. Полнейший его успех свидетельствует об его уме и способах.

Спустя месяц я получаю от него письмо, в котором он загадочно сообщает (и в манере, непонятной для непосвященных), что его дела идут своим путем и что полнейший успех не преминет их увенчать. Я ему не отвечаю. Это оскорбительное молчание, хотя и вызванное осторожностью и разумом, не ослабило его прекрасного рвения. Он продолжает с тем же жаром и, уверившись в настроении войск, прилетает ко мне и сообщает о своих успехах...»

В то время как в представлении Вадковского Шервуд все усилия прилагал для успеха «notre famille», как называл Вадковский общество, на самом деле он употребил свои досуги совершенно иным образом.

Вадковский не открыл ему самого главного - имен заговорщиков, а без этого его донос мог не иметь успеха. Шервуд поэтому не спешит с разоблачениями, стараясь построить свою работу на солидном основании и, как «бояр», - а именно в этом звании он и был принят, - начинает действовать на пользу общества. Вероятно, он не прочь был бы и сам принять новых членов, по крайней мере так можно понять его разговоры с графом Андреем Булгари, на допросе показавшим: «В конце 1824 или в начале 1825 года в Харькове узнал я от г-на Шервуда, что есть тайное общество, желающее освобождения народа. Я его видел здесь в первый раз. Подробностей он мне насчет общества никаких не дал, и я признаюсь, что даже оных не требовал, ибо полагал его шпионом».

Барк-Петровский ставил в связь с деятельностью Шервуда и последующие аресты двух братьев Комаров, из которых один служил в том же 3-м Украинском уланском полку и которым было предъявлено обвинение в участии в каком-то мифическом «Обществе большого котла», а также трех братьев Красносельских, поручиков того же полка. Правда, как мы узнаем из «Алфавита», взяты они были на основании показаний Спиридона Булгари, но последний мог говорить со слов того же Шервуда, и, поскольку дело шло о сослуживцах последнего, это предположение кажется вполне вероятным.

Конспиративная эпистола Вадковскому, как мы знаем, осталась без ответа. Новых открытий не предвиделось, а терять время нельзя было. Шервуд решился сыграть ва-банк и отправил донос. Понимая, что, обходя свое прямое начальство - графа Витта, он рискует навлечь гнев могущественного вельможи и что, с другой стороны, только таким путем он сможет воспользоваться трудом рук своих, он адресовал свой донос, где он сообщал, впрочем, только, что имеет открыть важную тайну, относящуюся до особы государя, лейб-медику баронету Виллие, с просьбой передать по назначению.

Расчет был верен: Виллие был одним из немногих среди ближайшего окружения императора, чьей личной карьере донос Шервуда не мог способствовать. К тому же он был соотечественником. И действительно, 25 июня граф Аракчеев отправил фельдъегеря за Шервудом, и 13 июля последний предстал перед светлыми очами грузинского отшельника.

В «Исповеди» Шервуд в своей излюбленной диалогической манере передает разговор свой с Аракчеевым, пытавшимся у него выпытать сущность его тайны. Зная цену диалогам Шервуда, мы не будем останавливаться на этой беседе, хотя основное содержание ее правдоподобно; по крайней мере, в тот же день Аракчеев всеподданнейше донес, «что посланный фельдъегерский офицер Ланг привез сего числа от графа Витта 3-го Украинского уланского полка унтер-офицера Шервуда, который объявил мне, что он имеет донести Вашему Величеству касающееся до армии, а не до поселенных войск, состоящее будто в каком-то заговоре, которое он не намерен никому более открывать, как Вашему Величеству. Я его более не спрашивал, потому что он не желает оного мне открыть, да и дело не касается военного поселения, а потому и о правил его в С.-Петербург к начальнику Штаба, генерал-майору Клейнмихелю, с тем чтоб он его содержал у себя в доме и никуда не выпускал, пока Ваше Величество изволите приказать, куда его представить. Приказал я Лангу на заставе унтер-офицера Шервуда не записывать».

17 июля Шервуд имел аудиенцию у Александра. Подробности ее изложены в той же «Исповеди» и столь же достоверны. Рассказав о своих подозрениях и открытиях и назвав Вадковского, Шервуд получил монаршее благословение на дальнейшие розыски и должен был представить записку о своих ближайших планах. В ней он прежде всего занялся вопросом, как наиболее правдоподобно объяснить начальству и знакомым причину его таинственного экстренного вызова в столицу.

Ему помог случай. Среди многочисленных разношерстных знакомых Шервуда был некий грек Кириаков, комиссионер графа Якова Булгари в его торговых и хозяйственных делах. Кириаков этот, бывший, по-видимому, Довольно темной личностью, находился в приязненных отношениях с Шервудом, вообще чрезвычайно легко сходившимся с различными проходимцами, как мы еще в своем месте не раз убедимся.

Кириаков, о котором Шервуд писал, что «сего грека совершенно привязал к себе», был замешан в деле кирасирского поручика Сивиниса, который, самозвано явившись к богатому московскому греку Зосиме в качестве царского флигель-адъютанта, обманным образом выманил у него какие-то вещи и значительную сумму денег. По этому делу Кириаков был арестован, причем взят он был в Миргороде, куда приехал вместе с Шервудом и по подорожной последнего. Не было ничего невероятного в том, что следственные власти. Решили заодно допросить и Шервуда, и этим он предполагал объяснить свой отъезд, а испрошенный им отпуск должен был мотивироваться его невинностью и личным знакомством императора с его отцом.

В дальнейшем Шервуд намеревался отправиться в Одессу и получить там от упомянутого уже таможенного начальника Плахова рекомендательные письма в Орловскую губернию; ехать затем туда и в корпусе генерала Бороздина искать членов общества, относительно которых он был введен в заблуждение Вадковским, а также попытаться использовать последнего для новых открытий. К 20 сентября должен был прибыть в город Карачев нарочный для получения сведений.

Записка Шервуда получила 30 июля высочайшее одобрение, а 3 августа от главного над военными поселениями начальника корпусному командиру господину генерал-лейтенанту графу Витту последовало предписание:

«3-го Украинского уланского полка унтер-офицер Шервуд, который прислан Вашим сиятельством ко мне по данному мною Вам предписанию, был истребован сюда по подозрению в участии с офицером Сивинис при похищении сим последним разных вещей и денег у одного грека в Москве, но Шервуд оказался невинным, и при сем случае он просил об увольнении его в отпуск на год - для приведения в порядок расстроенного состояния отца его. Просьбу сию я доводил до сведения Государя Императора, и Его Величество, зная лично отца Шервуда, Всемилостивейше соизволил на его просьбу.

Объявляя Вам, генерал, таковую монаршую волю и прилагая при сем паспорт унтер-офицеру Шервуду, предписываю вручить ему оный и считать его в дозволенном отпуску».

Вернувшись в Миргород и пустив под рукой слух с причинах своего отъезда и отпуска, с расчетом, чтобы слух этот дошел до Вадковского, Шервуд действительно отправился в Одессу, где он, между прочим, надеялся уличить в заговорщичестве адъютанта генерала Рудзевича, поэта Шишкова, действительно радикально настроенного человека. Не успев в этом, он поехал в Курск, где имел свидание с Вадковским и несколько расширил объем своих сведений об обществе. После этого ему предстояло ехать в Карачев для встречи с курьером Аракчеева.

Курьер, однако, на несколько дней опоздал, чему причиной было убийство в Грузине наложницы Аракчеев.

Настасьи Минкиной, повергшее временщика в полную апатию и оцепенение. За это Аракчеев удостоился порицания со стороны официозных историков, Шильдера и великого князя Николая Михайловича, почему-то думавших, что, не случись этой кратковременной заминки, восстаний 14 декабря и Черниговского полка не произошло бы.

Августейший историк даже разразился по этому случаю следующей филиппикой: «...пишущий эти строки может добавить чувство глубокого негодования и отвращения к роли Аракчеева в деле безопасности личности его благодетеля и вообще к его отношению к особе Государя. Здесь вполне отчетливо выразилась вся подлая фигура грузинского помещика, и он сам себе подписал приговор быть заклейменным и не только современниками, но и всеми последующими поколениями».

Нужно заметить, что вряд ли Аракчеев заслужил такие упреки от позднейшего родича своего венценосного покровителя. Прежде всего, мы не думаем, чтобы он особенно серьезно отнесся к доносу Шервуда, показавшемуся невероятным и Дибичу, и самому Константину Павловичу; наконец, и самая задержка не сыграла в дальнейшем никакой роли, потому что уже 11 октября в руках у Александра было донесение Шервуда Аракчееву, в котором он просил прислать к нему в Харьков облеченного соответствующими полномочиями чиновника, а только 10 ноября был к нему послан казачий полковник Николаев.

Распрощавшись с аракчеевским фельдъегерем, Шервуд еще довольно долго - до 26 октября - находился в окрестностях Орла, ожидая проезда графа Николая Булгари, от которого надеялся получить сведения об обществе. Убедившись в напрасности своих ожиданий и не успев сделать никаких открытий в корпусе Бороздина, он Решил наконец отправиться к Вадковскому, предварительно возобновив с ним переписку.

30 октября он встретился в Курске с Вадковским, который поспешил поделиться с Шервудом своими планами и новостями, правда в общих только чертах. Памятуя об отлучке Николая Булгари, которого Вадковский предназначал в качестве курьера для внешних сношений, Шервуд, по словам его донесения, «стал ему говорить о его прежнем предположении составить со мною ведомость и отослать с графом Николаем Булгари по принадлежности; вообрази, сказал он мне, что и Булгари уехал с графом Спиро и Андреем Булгари в Одессу, чем сделал мне большую остановку... впрочем, сказал он, что способнее он не находит никого послать, как поручика Булгари, и что должен непременно дожидаться его приезда; я всячески давал ему чувствовать, что я теперь на свободе и душевно желал бы на себя взять таковое поручение». Вадковский, однако, не высказывал склонности злоупотребить любезностью своего нового собрата и предпочитал придерживаться раз уже намеченного распределения функций: «он мне отвечал, что граф на то определил себя и имеет подорожную во всю Российскую империю...»

Основное поручение, возложенное Вадковским на Шервуда, заключалось в привлечении к делу тайного общества военных поселений, и Шервуд представил блестящий отчет о своих действиях, сфабриковав даже специальную «ведомость» о состоянии умов в поселениях Херсонской и Екатеринославской губерний и назвав принятых им в общество членов. В ответ на это Вадковскии, по-видимому, почувствовал себя в известном смысле обязанным Шервуду и в последовавших беседах, длившихся целых два дня, держал себя уже значительно более откровенно. Правда, большая часть этого времени прошла без пользы для Шервуда, ибо любимыми темами Вадковского были «суждения и разговоры о разных несправедливостях, притеснениях и невыгодах деспотического правления»; тем не менее ряд сведений он добыл и в донесении уже называет нескольких членов общества, именованных ему Вадковским, в том числе Пестеля и Юшневского.

2 ноября Шервуд распростился с Вадковским и, условившись встретиться снова в середине месяца, отправился в Харьков для встречи с ожидаемым правительственным эмиссаром.

Полковник Николаев не чувствовал себя достаточно подготовленным для выполнения выпавшей на его долю хотя и ответственной, но довольно беспокойной миссии. С тем большими вниманием и осторожностью приступил он к рассмотрению положения. Вполне доверяя информации Шервуда, он не решался все же немедленно принимать энергичные шаги. «Взять человека легко, - размышлял он в докладной записке Дибичу, - но если не найдется при нем предполагаемых доказательств, то сим в обществе наделать можно много весьма невыгодных толков».

Больших надежд на успех затеи Шервуда получить письма к кому-нибудь из южных или северных членов он первоначально не возлагал, «ибо - сколько я понимаю - Вадковский не имеет к нему большого доверия». Однако, «более всего боясь ошибки в деле столь важном», Николаев предполагал оставаться в стороне, проживая в Харькове «под видом ожидания из Петербурга офицера и денег для покупки унтер-офицерских лошадей».

Из отдельных записей в дневнике Николаева мы знакомимся с ходом развития шервудовской провокации. Правда, во избежание подозрений Шервуд довольно редко навещал своего патрона, положение которого становилось все более и более затруднительным. Предлог покупки лошадей никого не мог убедить, ибо, как справедливо заметил Николаеву харьковский губернатор, донские лошади гораздо лучше украинских, и казачий полковник, скупающий лошадей на Украине, являл зрелище довольно неправдоподобное.

«Пребыванием здесь без дела, - отмечал он у себя в дневнике вскоре после приезда, - я уже подал разные догадки. Я выдумываю и лгу беспрестанно... но мне уже не верят и, к счастью, говорят, что я Дожидаюсь графа Аракчеева, о чем полиция всячески узнать старается и через служителей трактирных и подсылая под разными видами людей подсматривать мои занятия». Тайный агент сам приманил на свой след ищеек. В таких условиях ему уже нечего было и помышлять о каких бы то ни было самостоятельных действиях, и появляющуюся у него мысль самому вступить в общество для более плодотворных изысканий приходится отбросить «К тому же, - замечает он, - мои лета и угрюмый вид могут изменить мне».

24 ноября Николаев с сокрушенным сердцем заносит запись о смерти Александра, причем отмечает, что извещенный об этом событии Шервуд тоже (по вполне понятным причинам) «тронулся». Наконец, 29-го они прибыли в Курск, где Шервуд повел на осажденную крепость решительный штурм. Не стесняясь уже средствами, Николаев решился все-таки вступить на провокационный путь и «написал прокламацию насчет Дона в республиканском духе», с тем чтобы Шервуд прочел ее Вадковскому, объяснив, от кого она получена.

Не знаем, какое впечатление произвел на юного заговорщика этот образец казачьей стилистики, но почва, вероятно, уже была достаточно подготовлена, и 3 декабря Вадковский написал цитированное нами выше письмо, причем Шервуду удалось даже добиться того, что Вадковский просил Пестеля утвердить своего посланца в звании «бояра» и вручить ему для ознакомления текст «Русской правды». Понимая важность своей просьбы и желая исполнением ее утвердить свой авторитет в глазах Шервуда, Вадковский даже был в этом пункте особенно настойчив.

Шервуд, по-видимому, действительно собирался отвезти это письмо, чтобы сблизиться с Пестелем и проникнуть в самое сердце заговора. Непонятно только, почему он согласился на выставленное Вадковским условие: он должен был представить Пестелю одного из завербованных генералов. Правда, в письме Вадковский писал, что основная пружина поселенской организации - Шервуд, а генерал командируется только для декорации, но все же приходилось разыскивать человека с густыми эполетами, а подложного генерала, если бы таковым прикинулся полковник Николаев, Пестель, старый служака, конечно, немедленно разоблачил бы.

Не знаем, имели ли Шервуд и Николаев кого-нибудь в виду, но ездить к Пестелю уже не понадобилось: письмо Вадковского было доставлено в Таганрог 10 декабря, а уже 5-го выехали оттуда в Тульчин генерал-адъютант Чернышев и состоящий при дежурстве главного штаба надворный советник Вахрушев для расследования дела о тайном злоумышленном обществе согласно доносу капитана Аркадия Майбороды. Николаев получил приказание вернуться в Курск, где 13 декабря и арестовал Вадковского.

Этим и закончилась роль Шервуда в деле декабристов. Вызванный в Петербург, он дал там показания Следственной комиссии, но существенного значения они не имели; серьезно пострадал благодаря ему только Вадковский. В Петербурге он на первых порах жил инкогнито, под фамилией Розена, у дежурного генерала штаба Потапова. Последний стал его понемногу выводить в свет. Об этом сохранились упоминания в письмах к сестре Варвары Петровны Шереметьевой, урожденной Алмазовой.

Приехав с мужем по семейным делам в Петербург в конце 1825 года, они вынуждены были застрять там в траурные дни, пережить междуцарствие и ожидать успокоения. Покровителем и «благодетелем» их был Потапов, который и ввел к ним Шервуда. Так, 11 января Шереметьева пишет: «Итак, возвратившись домой, мы послали за молодым человеком, очень интересным. Мы его открыли тому несколько дней, предмет совсем неизвестный, но очень интересный. Во всем Петербурге, я думаю, мы одни его знаем. Мне невозможно Вам написать его имя. Это загадка, которую я Вам посылаю, постарайтесь отгадать, потому что слово я привезу с собой, и то для осторожных, а не для болтунов; ну, потревожтесь».

14 января он обедает у Шереметьевых. «Только благодетель и мы знали, кто он; он премилый мальчик (мальчику шел 28-й год. - И.Т.). Милая сестра, он хорошо Вас помнит; он Вас очень любит, он приедет в Михайловское, но не маскированный, каким он теперь здесь, но с настоящим своим именем, потому что теперь он здесь под именем Розена; это существо весьма интересное; он интересует всех, кто его видит у нас».

19 и 23 января у Шереметьевых собирается за обеденным столом избранное общество, в том числе и Шервуд. Экзотический интерес к нему, впрочем, начинает ослабевать. «Неизвестный, которого Вы стараетесь угадать, - читаем мы под 30 января, - существо очень ничтожное для общества, но интересное своими поступками для отечества. Он англичанин, и в детстве Вы его знавали, дорогая сестра». Шервуд, вероятно, почувствовал себя развязнее и стал шокировать светскую даму.

Тогда он, может быть, еще и не хвастался, что меховые сапоги на его ногах достались ему в наследство от Пестеля, но успех был ему уже обеспечен. Фигурально эти сапоги уже облекли его икры и семимильными шагами волочили к славе. Хотя служба его и не принесла результатов, но добрая воля не была забыта. Он был сопричислен к лику Мининых, Пожарских и Сусаниных; в короткое время стал гвардейским офицером, получил дворянство и прибавку к фамилии - Верный.

Николай сам составил ему герб: «В верхней половине, под российским гербом, вензелевое имя в бозе почившего государя императора Александра I, в лучах; в нижней же - простертая кверху рука со сложенными пальцами, как у присяги». Рука эта указывала Шервуду путь к блистательной карьере.