А.О. Никитин

Новое о декабристе М.А. Щепилло

Черниговский пехотный полк известен своим участием в движении декабристов; его восстание в конце декабря 1825 г. - начале января 1826 г. нашло богатое отражение в исторической литературе. Однако, преддекабристский период истории полка, кажется, ещё не становился предметом внимания - возможно, по той причине, что в фонде 29-го Черниговского полка в Российском государственном военно-историческом архиве (Ф. 2643) документов за этот период не сохранилось.

Тем более любопытными представляются несколько дел о квартировании Черниговского полка в Рязанской губернии в 1817-1819 гг., хранящиеся в ГАРО в фонде «Канцелярия рязанского губернатора». В их числе - уникальное дело, содержащее новые сведения о декабристе М.А. Щепилло, служившем тогда в полку в чине подпоручика.

Член Общества соединённых славян, единственный офицер-декабрист, погибший с оружием в руках при подавлении восстания, Михаил Алексеевич Щепилло является, во многих отношениях, загадочной фигурой. Нет ясности относительно его происхождения, года рождения, даже фамилия его в различных документах пишется по-разному (Щепилло, Щепилла, Щипила, Шепилов и т.д.). Между тем, это был один из самых активных участников возмущения Черниговского полка.

Решительные действия М.А. Щепилло 29 декабря 1825 г. при освобождении из-под ареста братьев Муравьёвых-Апостолов (он первым нанёс удар командиру полка Г.И. Гебелю) лежат в основе цепочки событий, сделавших восстание свершившимся фактом. Подавляющее большинство упоминаний о Щепилло в документах и мемуарах относятся именно к этому драматическому эпизоду, особенно к расправе над командиром Черниговского полка подполковником Г.И. Гебелем.

В «Записках» И.И. Горбачевского, основном мемуарном источнике о восстании черниговцев, фамилия Щепилло выделяется из общей массы членов Славянского общества в связи с двумя событиями. Первое - совещание «славян» с М.П. Бестужевым-Рюминым у Я.М. Андреевича, назначенное без уведомления офицеров Черниговского полка, что вызвало у М.А. Щепилло гневный протест:

«- Я и мои товарищи, по сделанному прежде условию, приехали к Веденяпину, не застав его дома, и не зная ничего о перемене места, мы долго дожидали приезда других членов, наконец, решились ехать назад с намерением найти кого-нибудь из сочленов и узнать, где происходит совещание. Недалеко от лагеря мы встретили Мозгана, который сказал нам, что место собрания переменено... и что оно уже кончилось.

Сия новость весьма огорчила моих товарищей, - они подозревают, что Бестужев-Рюмин и даже некоторые славяне хотят удалить нас от Общества, как будто опасных или беспокойных людей. Напрасно я старался уговорить их ехать сюда для объяснений, они меня не послушали и говорили только о нанесённом им оскорблении и своих подозрениях насчёт Муравьёва и Бестужева-Рюмина.

Слова Щепиллы произвели сильное впечатление на присутствующих; они видели обман со стороны Бестужева и многие приняли сторону черниговских офицеров. Борисов 2-й просил Щепиллу употребить все силы для прекращения возбуждённого негодования и предупреждения ссоры, которая в самом деле может разрушить всё предприятие».

Щепилло соглашается на роль посредника; на следующий день следует примирение С.И. Муравьёва-Апостола и М.П. Бестужева-Рюмина с черниговскими офицерами.

Второй эпизод - это само восстание, начинающееся именно действиями М.А. Щепилло, когда черниговские офицеры узнали об аресте братьев Муравьёвых-Апостолов на квартире А.Д. Кузьмина полковым командиром Г.И. Гебелем.

«Щепилло... соскочил с повозки и в сильном движении сказал:

- Убить его. - Сделав два шага вперёд, - Убить его непременно, - повторил несколько раз решительным голосом пылкий товарищ Соловьёва. - Пойдём к ним скорее, - продолжал он, задыхаясь от гнева и идя скорыми шагами к квартире Кузьмина. Соловьёв и Сухинов за ним следовали».

Документы подтверждают инициативную роль М.А. Щепилло в этом эпизоде, его отчаянную решимость и состояние психического возбуждения. Согласно докладу аудиториатского департамента от 10 июля 1826 г., «лишь только Ланг отворяя дверь хотел войти в избу, где были караульные солдаты, как вдруг порутчик Щипилла, повстречавшись с Лангом и схватя солдатское ружьё, около двери стоявшее, намерен был пронзить Ланга штыком, говоря: "Этого первого надо убить", при чём находился и Сухинов, однако Ланг ушёл в избу и держал за дверь, пока Щипилла не отстал от оной».

Согласно показаниям рядового Алексея Фёдорова: «...скоро пришёл к полковому командиру порутчик Щипилла, не скидая шапки вошёл так в квартиру, но когда первый стал последнему говорить, тогда Щипилла, сбросивши с себя шапку, выхватил у часового ружьё, начал полкового командира колоть».

А по свидетельству самой жертвы - израненного, но всё-таки выжившего Гебеля: «...вошли... штабс-капитан барон Соловьёв, порутчики: Кузьмин, Щипилло и Сухинов и зачали спрашивать меня за что Муравьёвы арестуются, когда же я им объявил: что это знать г.г. не ваше дело и я сам даже того не знаю - то из них Щипилло, закрычав [Украинизм, но какой колоритный и точно описывающий эмоциональное напряжение сцены! - А.Н.] на меня с бешенством: "ты варвар хочешь погубить Муравьёва" - схватил у одного из караульных ружьё и пробил мне грудь штыком, а остальные трое взялись также за ружья... я как то и здесь от них вырвавшись, бежал и был преследуем одним Щипиллою, против коего долго оборонялся, наконец, когда он переломил мне стволом правую руку между кистью и локтем и нанёс несколько ударов и сильную в голову рану штыком, то я в жару бросился на него и вышиб у него ружьё, а сам побежал к корчме».

Согласно воспоминаниям И.И. Горбачевского, и после того, как еле живого Гебеля увезли, поручик долго не мог успокоиться: «...Щепилло, находясь ещё в сильном раздражении, предложил С. Муравьёву заехать к управителю и убить там Гебеля».

Нельзя исключать, что уцелевшие участники восстания (в первую очередь, В.Н. Соловьёв, на чьих рассказах единственно и мог основываться Горбачевский) сознательно или бессознательно преувеличивали инициативную роль погибшего товарища, чтобы представить в благоприятном свете собственные действия. Однако и показания нижних чинов, свидетелей вышеупомянутого эпизода, и скупые данные о поведении Щепилло в период предшествовавший восстанию, указывает, что он был явно не рядовой фигурой в тайном обществе.

Командующий 1-й армией граф Ф.В. Остен-Сакен был недалёк от истины, называя Щепилло «ближайшим сообщником Муравьёва». Об этом говорили на следствии и товарищи Щепилло по Обществу соединённых славян. Так, И.Ф. Шимков показывал, что Щепилло имел исключительное право приёма новых членов общества в 9-й дивизии. А.Ф. Фурман свидетельствовал, что офицеры-«славяне» мало общались с С.И. Муравьёвым-Апостолом - исключение и здесь составлял Щепилло.

В.Н. Соловьёв утверждал, что к активному участию в заговоре завлечён был «беспрестанным внушением поручика Щипиллы, который по частым свиданиям с подполковником Муравьёвым, узнавая о принимаемых мерах, говорил ему Соловьёву, что он Щипилла читал у Муравьёва письма от Горбачевского, что солдаты 8-й артиллерийской бригады с таким рвением ожидают начала действия, что офицеры, состоящие в сём обществе, не находят средства удержать их нетерпение; при чём также читал письмо от солдат 8-й дивизии из бывшего Семёновского полка, что они давно уже готовы исполнить внушённое им предприятие; что Муравьёв поехал в корпусную квартиру не для отпуска, но чтоб известить всех о времени начать действие, каковое начало и предложено гусарскими полками: Ахтырским и Александрийским; что они первые выйдут к ним навстречу для присоединения, также готовы присоединиться и полки 9-й дивизии: Алексопольский и 17 егерский; и что им никакого не предстоит помешательства дойти до корпусной квартиры, где 8-я дивизия и артиллерийская бригада встретят их, и тут исполняя установление конституции, провозгласят свободу и равенство. Сверх сего Щипилла сказывал ещё как о других, готовых к тому же корпусах, так и об общем ропоте войска; чем самым и подобными убеждениями так овладел легкомыслием и заблуждением его Соловьёва, что он, не рассуждая ни о каких последствиях, был им руководим до самого начала возмущения».

Крайне интересен факт, что М.А. Щепилло хотя и находился у присяги Николаю I 25 декабря 1825 г., но, единственный из офицеров Черниговского полка, уклонился от подписания присяжного листа, отлучившись «неизвестно куда». Видимо, к этому моменту поручик уже всё для себя решил и его личный бунт начался ещё за четыре дня до того, как нападением на Ланга и Гебеля он положил начало бунту общему.

По рассказам И. Руликовского, 3 января 1826 г., «когда Муравьёв вошёл в село Ковалёвку и дал солдатам отдых после похода, то сам с двумя братьями и поручиком Щепилой пошёл на завтрак в дом экономии... Тогда Щепиле первому пришла мысль уничтожить все бумаги и революционную переписку, что и было сделано на дворе перед домом. Таким образом, очень много участников восстания было спасено от гибели». Через считанные часы после этого, в единственном бою восставшего полка под Трилесами М.А. Щепилло был убит картечью («В числе первых» - вспоминал М.И. Муравьёв-Апостол).

Версия о гибели Щепилло от картечного залпа, основанная на свидетельствах участников восстания, является наиболее распространённой. По утверждению же представителей противной стороны (подполковника Белорусского гусарского полка И.И. Левенштерна и состоявшего при главнокомандующем 1-й армией генерал-майора Г.И. Ностица), Щепилло зарубил саблей сам начальник правительственного отряда генерал-майор Ф.К. Гейсмар.

Смерть Михаила Алексеевича Щепилло в бою поразительно укладывается в логику его декабристской судьбы. Путь мятежника он прошёл от начала до конца, ни разу не обнаружив колебаний, но напротив, всюду оказываясь впереди; он первым начал восстание и первым сложил голову при его разгроме. В этом смысле более цельной фигуры мы не найдём во всём декабристском движении.

На следующий день Щепилло был похоронен в братской могиле близ Трилес. Его имя (вместе с именами застрелившихся И.И. Муравьёва-Апостола и А.Д. Кузьмина) было начертано на доске, прибитой к виселице, при чтении сентенции военного суда 23 августа 1826 г. в городе Василькове.

Вот и всё, или почти всё, что было известно об этом декабристе до сих пор. Пройди Михаил Алексеевич Щепилло через следствие, суд и Сибирь, разумеется, многое в его личности прояснилось бы для исследователей, но судьба распорядилась иначе.

Обнаруженное автором в начале 1990-х гг. в ГАРО дело, главным персонажем которого оказался М.А. Щепилло, стимулировало наш интерес к этой фигуре и целенаправленный поиск новых материалов о нём. Так, в фондах РГВИА выявлены документы, существенно пополняющие данные, приведённые в биографическом справочнике «Декабристы».

Разъяснилось его происхождение: «из дворян Смоленской губернии, за отцом Смоленской губернии и уезда в деревне Коловке 25 душ крестьян». Расположенное всего в 3 верстах от Смоленска, имение, по-видимому, пострадало от военных действий в 1812 г. Согласно формулярному списку от января 1816 г. Михаил Алексеев сын Щипилла имеет от роду 19 лет, росту в нём 2 аршин 7 4/8 вершков, «лицом бел, малорябоват, волосы русые, глаза серые, нос посредственный... По-российски, по-немецки и по-французски читать и писать умеет».

М.А. Щепилло поступил в Черниговский полк рядовым гренадером 7 ноября 1814 г., а уже 23 февраля 1815 г. произведён в подпрапорщики. Вскоре после этого, в связи с возвращением Наполеона I с острова Эльбы русская армия выступила в поход, который с 30 мая 1815 г. вместе с Черниговским полком проделал и унтер-офицер М.А. Щепилло: через Польшу, Силезию, Пруссию, Саксонию и Баварию. Однако вступить в боевые действия полку не пришлось; Наполеон был разбит при Ватерлоо и 7 октября того же года черниговцы вернулись в пределы Российской империи.

10 ноября 1815 г. в полк прибыл 14-летний «недоросль из дворян Сергей Щипилла», младший брат Михаила Алексеевича, по выслуге трёхмесячного срока также произведённый (17 февраля 1816 г.) из рядовых в подпрапорщики. В документах они по служебному старшинству именовались Щепилло 1-й и Щепилло 2-й. 18 июля 1817 г. С.А. Щепилло 2-й был произведён в прапорщики, 4 мая 1818 г. - в подпоручики, а 4 апреля 1819 г. - в поручики. Точная дата производства в офицеры его старшего брата не установлена (биографический справочник «Декабристы» называет только год - 1817), но, безусловно, оно должно было последовать раньше, учитывая годичное превосходство М.А. Щепилло 1-го в стаже службы.

Дело из рязанского архива проливает свет ещё на один эпизод биографии будущего декабриста.

В 1817-1820 гг. Рязанская губерния стала местом квартирования ряда воинских соединений 1-й армии, в том числе и 4-й пехотной дивизии, в состав которой входил и Черниговский полк. Дивизионная и полковая квартиры разместились в Рязани, а районом квартирования Черниговского полка был избран Рязанский уезд.

С апреля 1817 г. по январь 1818 г. воинские команды полка размещались в селениях правого берега Оки. Это были деревня Мокрая Храпылева, сельцо Кораблино, деревня Хмелевая (Ивкино тож), Поленская, Ялина, Путкова, Юрасова, сёла Глебово и Федякино, деревни Ситники и Мантурова, сёла Канищево, Баграмово, Нагино, деревня Ларина, Зеленина, Малая Шапова, Большая Шапова, сельцо Истобники, село Мащоны, деревни Попасова и Юрасова, сельцо Щадеево. Все эти населённые пункты в окрестностях Рязани существуют и поныне, либо вошли в черту города. В 1818 г. полк (неясно, в полном ли составе) переместился на левобережную, так называемую Мещерскую сторону Рязанского уезда.

Документы о квартировании войск отложились в фонде «Канцелярия рязанского губернатора», главным образом, в связи с конфликтными ситуациями, возникавшими между военнослужащими и местным населением, что в свою очередь, выливалось в противостояние военного начальства с чиновниками. Почвой для взаимных претензий являлось, например, правило, согласно которому командиры рот обязаны были ежемесячно предоставлять подписанные местными жителями квитанции «о добропорядочном квартировании», на основе которых нижние земские суды выдавали командирам полков «валовые» квитанции. Земские исправники иногда затягивали, под всякими предлогами, выдачу валовых свидетельств; военные, в свою очередь, заявляли, что это делается чиновниками в вымогательских целях...

Случались и более серьёзные инциденты. Рядовой Черниговского полка Иван Семёнов «оказался виновным в смертоубийстве из злости сидельца в рязанском питейном доме Антона Банникова», за что поплатился тяжким наказанием - конфирмация командующего 1-й армией Ф.В. Остен-Сакена гласила: «выключив его, Семёнова, из военного звания, наказать кнутом 75 ударами и, поставя на лице узаконенные знаки, сослать вечно в Сибирь в каторжную работу».

Штабс-капитаны того же полка А.А. Глушков и Л.М. Вицуревич повздорили в трактире купца Рюмина с чиновниками Рязанской казённой палаты Викулиным и Ивановым, в результате чего, как доносило следствие, у Вицуревича оказался «подбит глаз и ацерапнут нос». По распоряжению командира 4-й дивизии генерал-майора Ф.И. Талызина незадачливый штабс-капитан был вынужден оставить службу с неприятной записью в послужном списке.

Виновником судебного (а также служебного) разбирательства оказался во время квартирования Черниговского полка в Рязанском уезде и подпоручик М.А. Щепилло. Суть дела излагалась в отношении Рязанского нижнего земского суда гражданскому губернатору И.И. Князеву от 26 ноября 1818 г.:

«По данным в сей суд сего ноября 13 числа села Дуровичь помещиков, титулярного советника Андрея Хлуденева староста Пётр Антипов и коллежской асессорши Анны Гравве староста Фёдор Семёнов прошением изъясня, что квартирующий в селе Дубровичах Черниговского пехотного полка 3-й гранодерской роты подпорутчик Михаил Алексеев сын Щипилла 1-й, призвав их в квартиру свою, и бранил их всякими неблагопристойными словами за то, для чего они в квартире его не делают трубы, и бил их по щекам; а после сего приказал унтер-офицерам раздеть и бить палками, кои и били их нещадно; и просили их освидетельствовать, и за бой поступить по законам.

По свидетельству ж, в присудствии сего суда, уездным лекарем Фон Гернетом, при депутате с воинской стороны, того ж полка г-не маиоре Трухине, оказалось: у обеих трёх старост плечи и промежду оных на всех руках повыше локтя - продолговатые, шириною в палец, краснобагровые, во множестве, рубцы, долженствовавшие быть от побои палками; в поданном же в сей суд, означенной подпорутчик Щипиллы 1-й, объяснении, между протчим, изъяснил, что подлинно он приказал, якобы за невежество, тех старост наказать, каждого десятью палками; которое дело к законному рассмотрению о поступках подпорутчика Щипиллы 1-го отослано в Черниговский пехотный полк, о чём за известие к Вашему Превосходительству сей суд доносит».

Инцидент мог обернуться для М.А. Щепилло весьма неприятными последствиями. Как раз 28 ноября 1818 г. командиру дивизии донесли о драке в трактире Рюмина и Ф.И. Талызин имел все основания быть недовольным черниговцами. Синяк под глазом оказался достаточным поводом для изгнания из армии штабс-капитана Вицуревича. Проступок же подпоручика Щепилло в глазах начальства был гораздо серьёзнее, так как ставил под угрозу получение полком «квитанции о добропорядочном квартировании». В апреле-мае 1818 г. уже имело место выяснение отношений с нижним земским судом Рязанского уезда, отказывавшим Черниговскому полку в выдаче валовой квитанции. Донельзя раздражённый Ф.И. Талызин писал тогда губернатору И.И. Князеву, что «таковой поступок означенного суда предосудителен чести полка, более 100 лет с отличием служащего Государю и Отечеству».

Во многом судьба подпоручика зависела теперь от того, как преподнести дело в глазах начальства, и здесь важную роль сыграл командир Черниговского полка Я.Ф. Ганскау. Личность этого человека стоит осветить подробнее, тем более, что она никогда не вызывала интереса у декабристоведов. Так, в публикации воспоминаний И. Руликовского «Восстание Черниговского полка», где командир черниговцев неправильно именуется Гамковым, эта ошибка не только не исправляется комментаторами, но иногда даже усугубляется, как в издании «Декабристы в воспоминаниях современников», где В.А. Фёдоров сообщает, что Гамков - командир Черниговского полка в 1820-1824 гг. Как мы увидим ниже, обе крайние даты не имеют ничего общего с действительностью.

Яков Фёдорович Ганскау был молод (в 1818 г. ему исполнился 31 год), однако имел за плечами длинную боевую биографию. Начиная с 1806 г. он участвовал во всех войнах России с Наполеоном, был в таких знаменитых делах, как сражение под Пултуском, Фридландом, Бородиным, Тарутиным, Малоярославцем, Люценом, Бауценом, Кульмом, Лейпцигом и Парижем. В 1811-1812 гг. Ганскау состоял адъютантом одного из храбрейших русских генералов К.Ф. Багговута и был очевидцем гибели последнего в Тарутинском сражении. За отличие в «Битве народов» под Лейпцигом армейский капитан Я.Ф. Ганскау был переведён тем же чином в лейб-гвардии Егерский полк, знаменитый среди гвардейских частей своей отвагой. Битва под городом Труа принесла Ганскау золотую шпагу с надписью «За храбрость». Произведённый 17 мая 1817 г. в полковники, Я.Ф. Ганскау имел также ордена св. Анны 2-й и 4-й степеней, св. Владимира 4-й степени с бантом, прусский орден Военного достоинства.

В командование Черниговским полком Ганскау вступил 26 июля 1817 г., уже в Рязани. Несколько лет, проведённых в губернском городе молодым полковником и кавалером, не прошли для него впустую. Он не только сблизился с местным обществом (недаром при нём в Черниговский полк вступило на службу так много рязанских дворян), но и породнился с одной из знатных фамилий Рязанской губернии, женившись на княжне Александре Дмитриевне Волконской. Дочь подполковника Д.Т. Волконского, происходившего из старшей ветви этого сильно разросшегося рода, Александра Дмитриевна, рано осталась без отца. Мужу за ней дошло в приданое 100 душ в Рязанской и Тверской губерниях.

Уйдя в 1823 г. в отставку, переименованный в действительные статские советники Я.Ф. Ганскау служил затем по гражданской части - последовательно архангельским, костромским, курским, херсонским губернатором, проявив себя везде честным и рачительным администратором. В чине тайного советника Я.Ф. Ганскау умер в 1841 г. Его сын, Фёдор Яковлевич, был в 1869 г. причислен с семейством к рязанскому дворянству. Он владел имением в сельце Дубках (в приходе села Загорья, Болошнева тож) - неподалёку от тех мест, где в 1818 г. квартировал полк его отца.

И. Руликовский вспоминал о Ганскау: «Его любили и офицеры, и солдаты за хорошее обращение и непрерывную работу. Среди своих подчинённых он сумел пробудить к себе любовь и полное доверие, привил им дух корпоративности и чувства чести, а затем укрепил единение и единомыслие офицеров, чем, собственно, и выделялся Черниговский полк среди других и почему после гвардии считался первым. Однако его популярность не очень нравилась высшим военным властям, и он вскоре должен был подать в отставку... Когда он должен был расставаться со своими товарищами по оружию, офицеры полка в знак благодарности и уважения устроили ему в складчину прощальный обед и на память подарили серебряный кубок с именами и фамилиями всех офицеров, бывавших в полку».

По всем статьям Я.Ф. Ганскау был не ровня принявшему у него в 1823 г. Черниговский полк грубому фрунтовику Г.И. Гебелю. В истории со Щепилло полковник проявил себя и неплохим дипломатом. Учитывая, вероятно, крутой нрав командира дивизии, Ганскау предпочёл не доводить дела до сведения Ф.И. Талызина раньше времени, а обратился 29 ноября 1818 г. к губернатору И.И. Князеву. Сообщив, что уже наказал Щепилло двухнедельным арестом и велел ему удовлетворить пострадавших крестьян «деньгами по их соглашению», Ганскау поставил подпоручику в заслугу, что он не стал запираться в своём проступке (не в пример Вицуревичу, тем и погубившему себя во мнении начальства). Полковник просил губернатора «взять участие в примирении помещиков Хлуденева и Гравве с помянутым подпоручиком Щипилой 1-м».

Это был беспроигрышный ход. Теперь срабатывали правила светской учтивости: губернатор не мог отказать полковнику и кавалеру, а помещики - своему губернатору. Один из них А. Хлуденев был, кажется, даже польщён, что оскорбление его крестьянина сделалось предметом внимания таких важных особ. 7 декабря 1818 г. он писал губернатору, что «за содержанием уже его, Щипилла, на гобвахте [sic! - А.Н.] под арестом, претензию мою оставляю». Из-за такого пассажа своего помещика староста Пётр Антипов, похоже не получил и обещанного ему денежного возмещения. Другой пострадавший крестьянин, Ф.С. Бабкин, деньги, очевидно, получил, так как 20 декабря 1818 г. выдал М.А. Щепилло «квитанцию об удовлетворении обиды».

Теперь можно было побеспокоить и командира дивизии. 2 января 1819 г. губернатор И.И. Князев, завершая свою роль посредника (а, в сущности, ходатая за провинившегося подпоручика), предоставил копию этой квитанции замещавшему Ф.И. Талызина генерал-майору Н.Г. Назимову, чем дело и разрешилось.

Описанный эпизод идёт вразрез с традиционными представлениями о декабристе, как высокоморальной личности, гуманисте, убеждённом враге «плетей рабства». Здесь же получается, что будущий «славянин» Щепилло творит грубый произвол над крестьянами, а те ищут защиты в юридических нормах крепостнического государства...

Но вчитаемся в документы - самих ли крестьян берёт под защиту закон, или охраняет владельческие права их хозяев? Если бы старост высекли их собственные помещики - стало ли бы это предметом судебного разбирательства? Подпоручик Щепилло нарушил установленный порядок, вторгся в чужую компетенцию - вот что привело в действие юридический механизм, а не соображения гуманности.

Вместе с тем, обнаруживает себя и кастовая солидарность, стоящая над законом и делающая представителей власти союзниками виновного. Статский советник Князев, полковник Ганскау, титулярный советник Хлуденев - все они, парадоксальным образом, защищают, скорее, Щепилло от крестьян, а не наоборот. Сам же он - ещё один парадокс - погибнет спустя несколько лет под знаменем освобождения крестьян от рабства, как рисовалось оно в «Правилах соединённых славян» и «Катехизисе» С.И. Муравьёва-Апостола.

К сожалению, в деле нет бумаг, написанных самим М.А. Щепилло, не сохранилось и делопроизводства Рязанского уездного земского суда за 1818 г. Между тем, в поисках материалов о квартировании Черниговского полка в Рязанской губернии, мы натолкнулись (уже в фондах РГВИА) на военно-судное дело (о нём вскользь упоминает в своей книге О.И. Киянская, но наш поиск шёл самостоятельно), «героем» которого вновь оказался Щепилло, но уже младший брат Михаила Алексеевича - С.А. Щепилло 2-й. Оно интересно не только повторением (весьма симптоматичным) основного мотива дела, с которым мы познакомились выше, но и тем, что в нём упоминаются лица, впоследствии игравшие ту или иную роль в восстании Черниговского полка.

События разыгрались спустя год, когда Черниговский полк сменил место постоя на Ряжский и Сапожковский уезды, причём жертвой произвола оказался уже не крестьянин, а фельдфебель 7-й мушкетёрской роты того же полка П.В. Савицкий.

В изложении потерпевшего дело обстояло так: «1819-го года июля 19-го числа по нахождению в полковой штаб-квартире за болезнею командира 7-й мушкетёрской роты г. штабс-капитана Глушкова 1-го... в роте оставался старшим г. поручик Щипилов 2-й, который на другой день поутру, то есть 20-го числа июля после утреннего рапорта моего состояния роты спросил у меня... о моей квартире, далече ль она расстоянием, на что я отвечал, что расстоянием в 1 1/2 версты, на которую он пригласил с собою бывшего у него в то время оной роты прапорщика Войниловича и пошли вместе на мою квартиру и прошли оную несколько шагов.

Я объявил ему, господину поручику Щепилову, что квартиру мою прошли уже мимо, тогда поручик приказал мне указать караульную. Пришедши к оной, спросил у дневального есть ли палки и розги. Дневальный показал ему палки и розги, он, увидя оные взял в одну руку палку, сказал, что оные не годятся, а чтоб было как можно лучшие и большие, и того ж часа принесть, а кого хочет наказывать, я не знал, когда же принесены были палки и розги, тогда господин поручик приказал дневальному отыскать порозжей сарай, но такового... не отыскано, а найдена на том же дворе конюшня.

Тогда господин поручик сказал мне "Ну теперь с тобою, братец, разплотимся". В то время я сказал господину поручику "Позвольте узнать, ваше благородие, за что именно я буду наказан, кажется, ни от кого я никогда не заслуживал наказания, как вам и самим известно, что я служу хорошо, в чём и сами вы относитесь обо мне начальству, а ежели я в чём-нибудь за что против вас по неизвестности моей виноват, прошу вас простить мне на первый раз".

Но господин поручик не принимая моих слов приказал итить с ним в конюшню, и я ещё раз просил его ежели я заслужил и наказания, то не наказывать меня в конюшне, а наказал бы перед ротою примерно, чтоб всякой был известен о моём поступке, но господин поручик не принимая ничего в резон приказал идти на конюшню.

Пришедши на оную, приказал мне раздется, где и раздевшись и спустивши исподнее платье, лёг на землю, в которое время меня стали держать и наказывать розгами по голому телу начиная от плеч до колен, где тогда мне дали розгами ударов с полтораста. В то время просил я милости и о причине наказания, но господин поручик не принимая ничего велел продолжать далее побой, говоря, что вашему брату ето здорово, а на п[р]озбу, чтоб объявить причину моей вины сказал, чтобы помнил я старое, но видя, что не имею от него никакой милости, пришедши в великий жар и почти забыв себя, вырвался из рук держащих меня караульных, бежал в том самом виде, в каком лежал под розгами, в свою квартиру на том же дворе находящуюся, и в ту же минуту едва я успел взойтить в комнату, пришёл в оную господин поручик, с караульными, которые меня наказывали и держали... взяли меня из комнаты и велели вести в конюшню, но управляющий имением и того же дома помещика графа Толстова Николай Никонов запер оную замком, почему меня оттудова привели к караульни на том же дворе находящейся, приказав меня растянуть и бить в лежачку палками имея в руке по 2 палки, в таком же положении как я и лежал под розгами.

В сие время бывший при том господин прапорщик Войноловичь просил господина поручика о помиловании меня и чтоб перестал наказывать, что я сам слышал, а потом видя таковые побои и что на прозбу его господин порутчик не соглашается, удалился оттоль. Били же меня так много, что все принесённые палки избили и сверх сего во время продолжительного наказания присылаемы были из числа караульных за палками и столько оных было приносимо так же были все избиты, после же первого меня наказания розгами во 2-й раз наказание палками продолжалось, так как я наслышан о вышеписанного управителя Никонова 2 часа 4 минуты. А унтер-офицер сей же 7-й мушкетёрской роты Максим Семионов сказывал мне после, что пришедши он из обедни видел лично сам, что при нём продолжалось наказание меня с полчаса, и что началось наказание до обедни.

Сам же я сколько мне дано было ударов палками и долго ль продолжалось наказание, не знаю, ибо я тогда был без чувств, а помню только когда мне с начала дали палками ударов 200 или более, а наслышан я после от наказывающих меня караульных, что дано мне тысячи две или более ударов, и сверх того якобы по окончании наказания палками ещё бил меня господин поручик своеручно по щекам. А когда я после оного побоя пришёл в чувство, увидел себя лежащего на постели в означенной караульне и около себя стоящего часового с ружьём...

Потом я предвидив час от часу слабость своего здоровья просил... унтер-офицера Козионова, чтоб отправили меня в лазарет, но по докладу им господину поручику объявил он мне, что в лазарет якобы меня отправлять не приказано и того ж числа часу в 4-м предвидил я свою слабость, просил, чтоб позвали для исповеди священника, почему было и исполнено. Пришедши оного селения Нового, что на Борках священник Пётр Яковлев выисповедал меня по обряду христианскому и на третий день, то есть 22 числа прибыл ко мне в караульную господин поручик, велел меня перевесть из оной на мою квартиру, и сам уехал, а потом спустя не более как четверть часа приехал на мою квартиру вместе с фелдшером того ж села помещика Шиловского, приказал мне открыть кровь, которой хотя сначала не соглашался, однакож напоследок по прозбе господина поручика решился открыть, просекал правую руку несколько раз ланцетом, из которой кровь не пошла, а после из левой руки открыл мне кровь, с которого времени я почувствовал немного облегчения. Находился на своей квартире под присмотром двух рядовых, дабы меня никуда не выпускали и не давали мне ни чернильницы, ни бумаги».

Реакция полкового начальства на инцидент не вполне ясна. Во-первых, прибывший 23 июля в с. Новое батальонный командир майор С.С. Трухин отстранил С.А. Щепилло от командования ротой и передал её Войниловичу. Во-вторых, по приказанию полковника Ганскау Щепилло 2-й был арестован на 7 суток с содержанием на гауптвахте на хлебе и воде, но произошло ли это по докладу Трухина и когда именно - не известно.

По словам фельдфебеля П.В. Савицкого, ещё в начале августа штабс-капитан Глушков 1-й, лежавший больным на своей квартире, узнав о наказании своего фельдфебеля «хотел подать в полк рапорт для отыскания справедливости, но я просил его, чтоб он не подавал, и что я свою обиду оставляю и просить не хочу, почему господин штабс-капитан Глушков рапорта и не подал».

До командира дивизии Ф.И. Талызина известия о жестоком наказании фельдфебеля Савицкого дошли лишь в самом конце 1819 года. 18 декабря он приказал отправиться для производства следствия в с. Новое майору Костромского пехотного полка Веселаго, который 2 января 1820 г. прибыл на место, и начал допросы потерпевшего и свидетелей.

12 января С.А. Щепилло представил следствию собственноручный рапорт следующего содержания: «...В командование оной 7-й мушкетёрской ротой вступил я по словесному приказанию ротного командира штабс-капитана Глушкова 1-го по случаю болезни его в июне месяце 18 числа, и он, Глушков, отправился для пользования своей болезни в г. Ряжск.

Во время ж командования моего оною ротою фельдфебель Савицкой приходил ко мне с рапортом одетый против высочайшей формы имеющей на шеи платок голубого цвета, в том свидетельствовать может прапорщик Войнилович, я об оном строго ему приказывал, он не смотря на мой приказ делал своё своеволие, а притом с грубостию отвечал и осмелился сказать мне, что я не уважаю вас, ибо вы не настоящий ротный командир, при том же он был в нетрезвом виде; чрез что я принуждённым был за таковое вышеизъяснённое своеволие, нетрезвое поведение и грубость зделать ему наказание; но не более дал розгами 50 ударов и он фельдфебель растолкал наказывающих его солдат, убежал на квартиру и говоря при том, чтоб солдаты не смели к нему приступать, я же видя его неповиновение приказал его из квартиры вытащить и ещё наказал его палками до 250 ударов (что могут утвердить под присягою все нижние чины 7-й мушкетёрской роты), даже и те которые делали ему наказание в рубашке и жилетке но не по голому телу, после сего ударил его в щёку два раза; а что я при наказании упоминал ему Савицкому слова "помни старое", ето значит, когда возвращалась рота после лагерного времени в кантонир квартиры, что в деревне Самодуровке, помянутой фельдфебель Савицкой (когда я ему приказал попросить для меня обывательскую подводу за указные прогоны) сказал мне при всей роте "я вас знать не хочу, вы мои не командиры и приказаниям вашим не уважаю".

По окончании наказания отдал я его в караульню под присмотр на одни сутки, с тем намерением, чтобы сделать об нём представление начальству. Но он фельдфебель упросил меня, после чего, притворившись больным дабы мне обратить во зло, по поводу сему хотел его отправить в лазарет, но он упросил меня с тем, чтобы позволить пустить ему кровь, он же Савицкой на третий день сказался здоровым, а что он исповедывался то от не от жестокого моего наказания, а от хитрости своей, дабы принести какое либо оправдание в зделанных им противозаконных поступках.

При наказании же господин Прапорщик Войнилович точно сказал мне, что довольно наказывать, и я в то же время остановил. Батальонный командир господин маиор Трухин приезжал на ротный двор, расположенный Сапожковского уезда в селе Новом, что на Борках 23-го июня и когда спросил меня, за что я наказывал фельдфебеля Савицкого, то я ему отвечал как выше сего изъяснено, он же батальонный командир отказал мне от командования ротою и поручил прапорщику Войниловичу до приезду подпоручика Дуниковского, но фельдфебеля Савицкого к себе не спрашивал и не делал никакого изследования с тем обратно и уехал».

Показания свидетелей экзекуции говорят, что Щепилло 2-й явно преуменьшал масштаб наказания, которому он подверг фельдфебеля. Унтер-офицер Максим Семёнов полагал, «что дали ему более 400 лозанов». Рядовой Осип Григорьев вспоминал, что фельдфебель, «вырвавшись из рук... караульных, бежал на свою квартиру и закричал: дайте мне лошадей, я поеду в штаб». Крестьянская вдова Елена Гаврилова, рассказывала, как «из сожаления пала пред ним на колени и просила его господина Щипиллу, чтобы они перестали наказывать, но они закричали: возьмите её, а я, испугавшись, ушла прочь».

Н.С. Никонов, управляющий имением графа П.А. Толстого, отмечал, что «боевые знаки» на теле фельдфебеля «начиная со спины и до колен были очень велики». Священник Пётр Яковлев, исповедовавший Савицкого вечером 20 июля, подтверждал, что нашёл того «в очень слабом положении». Дворовый человек помещика Н. Шиловского И.Ф. Беляев, отворявший фельдфебелю кровь: «При открытии же мною крови он, Савицкий, ходил по горнице и жаловался, что болит очень грудь, на которой я видел большую опухоль».

Особенно подробны показания непосредственного исполнителя экзекуции, 28-летнего унтер-офицера Спиридона Кузионова. Через шесть с половиной лет ему предстоит стать активным участником Черниговского полка, «знавшим о бунте и возмущавшим к оному сотоварищей своих», получить по приговору суда 4000 шпицрутенов и быть сосланным на Кавказ.

По его словам, С.А. Щепилло действительно обратился к фельдфебелю с издевательским: «Ну-ка, Савицкий, мы с тобой разделаемся за старое и за новое. Савицкий на сие отвечал, за что же, ваше благородие. А господин поручик ему объявил за то: 1-е что ты в селении Самодуровке нагрубил мне перед целою ротою, 2-е не смеит писать мне записку прибыть к роте командовать и 3-е в синем платке ко мне пришол рапортовать, и приказал ему следовать за собою в конюшню... и велел туда караульным нести палку и розги...

А чрез короткое время слышал крик и видел бежавшего и раздетого в рубашке придерживающего панталоны руками фельдфебеля Савицкого и за ним вслед бегущего господина поручика и караульных, которым господин поручик приказывал его ловить, равно и мне, а фельдфебель во время бегу кричал порутчику в ответ "не смеите", я нагнав его с означенными караульными в его фельдфебеля квартире, взяли его и вывели во двор, где господин поручик приказал его вторично наказать розгами, на что фельдфебель просил... чтоб... наказали его в стойку палками, почему господин поручик велел его повалить на землю и в лежачку бить одетого в жилетке и рубахе палками, которого я начал бить с бывшими караульными.

Караульные же переменялись, а я во всё время бил его один... имея сначала по одной, а после и по две палки в руке, а как палки были вербовые и скоро оные лопались, то господин поручик посылал во время наказания ещё за палками, а сколько раз приносили палки и сколько человек оные носили и сколько бой продолжался настоящего сказать не могу, а полагаю с четверть часа, равно и сколько дано ему было в то время ударов палками, а так думаю, что палок 300 или 400.

Во время ж сего... наказания просил... прапорщик Войнилович, чтоб оставить наказывать, но порутчик не оставил... После ж просьбы прапорщиком поручика фельдфебелю дано было палок с 50 и тогда поднял означенного фельдфебеля от земли. Поручик сказал Савицкому, что будет ли грубить против начальства, который ему отвечал, что не буду вечно, тогда поручик ударил его раза с три по щекам, после чего велел отвесть в караульную и приставить к нему часового тогда... фельдфебель попросил водки и ему с дозволения господина порутчика было дано два посредственных стакана.

Он, выпивши оную, ходил по караульной и плакал, а после того принесена была к нему с квартиры постель. Он лёг на оную, после чего я доложил господину поручику, чтоб ему бросить кровь, почему по прозбе поручика прислал оного селения помещик Шиловский своего цырюльника для открытия ему крови, а потом прислал... означенный помещик за цырюльником, который не открывши крови и ушёл.

После... просил меня перед вечером фельдфебель, чтоб я призвал священника. Я, доложа господину поручику и с приказания его послал за священником... Во время же исповеди приезжал в караульную господин поручик, отворил дверь в караульной, увидев там священника, возвратился на свою квартиру... На третий же день господин поручик приказал мне написать известие и отправить его в лазарет, и так как в то время поздно было, то... отложено было оное отправление до утра. На четвёртый же день фельдфебель Савицкий просил меня доложить господину поручику, ежели позволит ему он открыть кровь, то он останется и не пойдёт в лазарет. И того же числа... при самом господине поручике кровь была открыта...

25-го же числа батальонный командир господин маиор Трухин проезжая из города Сапожка заехал на ротный двор. Когда я ему отрапортовал, он спросил... где фельдфебель, то я ему сказал, что он болен, наказан господином поручиком Щипилою 2-м и ещё слаб... Тогда он господин маиор стал спрашивать, больно ли был наказан фельдфебель. Я сказал ему, что били порядочно. И того ж числа приказал г. майор командовать ротою г. прапорщику Войниловичу до прибытия подпоручика Дуниковского, а г. поручику Щипиле 2-му отказал... И того ж числа господин поручик вскорости с ротного двора выехал».

Экстраординарность ситуации, видимо, не в самом факте наказания, а в том, что Савицкий, пользующийся покровительством штабс-капитана Глушкова 1-го, привык находиться в сравнительно привилегированном положении по отношению к солдатской массе, да и вообще, надо думать, человек не простой. В той среде, где палка и розга являются самым обыденным элементом, ему самому, наверняка, не раз приходилось пользоваться ими в отношении нижестоящих.

Но каков бы ни был фельдфебель, поведение Щепилло 2-го оправдать нельзя ничем. 19-летний юнец впервые получил в своё командование роту и с чего же он начинает? С того, что сводит счёты по самому ничтожному поводу с оказавшимся в полной его власти подчинённым. Выходит, эта жажда мести живёт в нём уже не один день и повышения по должности он ждёт с чувством злорадного предвкушения. Ему не приходит в голову, что торжество будет минутным, но бесславным. Злополучное командование 7-й мушкетёрской ротой, продолжавшееся всего несколько дней, подвело черту под его военной карьерой.

Следуя неписанному правилу, Талызин приказал полковнику Ганскау потребовать от Щепилло 2-го выхода в отставку. Поручику оставалось лишь подчиниться. Однако следствие шло свой чередой и до его окончания, несмотря на последовавший 24 февраля 1820 г. указ об отставке, было велено не давать Щепилло 2-му «отправления». 22 марта 1820 г. был назначен состав военно-судной комиссии, в которую вошёл, среди прочих и будущий декабрист И.И. Сухинов. Комиссия заседала, очевидно, при полковом штабе, находившемся в Ряжске, с 23 марта по 28 мая. В последний день был заслушан рапорт А.С. Войниловича и «того же дня заключена сентенция».

Неясно, почему показание не было снято с Войниловича раньше. По утверждению последнего, Савицкого «наказали вербовыми палками не слишком жестоко... не с тем, чтобы увечить, но единственно для того, дабы наказать за грубость в пример другим. Наказание ж продолжалось не более полу часа, ибо сие происходило от того долго, что не скоро принесли палок». На исход дела рапорт Войниловича никак не повлиял. Щепилло 2-го было решено наказать со всею строгостью.

Препровождая 31 октября военно-судное дело командующему 1-й армией Ф.В. Остен-Сакену, командир 2-го пехотного корпуса генерал от инфантерии Горчаков 1-й предлагал: «Отставя из службы, которою Щипилла между сим временем уже воспользовался по Высочайшему приказу февраля в 24-й день, обратить ныне в отставку за причину сего дурнова поступка, что и пашпорте его показать с посажением на трёхмесячный арест на гауптвахту... с тем, чтобы и впредь его никуда не определять».

Неожиданно оказался виноват и командир Черниговского полка: «Полковнику Ганскау за сделанный ему Щепилле арест сверх представленной ему власти, содержанием его на хлебе и воде, каковое наказание почитается по закону в числе телесных, а телесное наказание по 15-й статье Жалованной дворянству грамоты "да не коснётся до благородного", сделать строгий выговор с объявлением в приказе по армии».

Лишь 25 мая 1821 г., спустя год после завершения работы военно-судной комиссии командующий 1-й армией нашёл время, чтобы дать резолюцию: «Исполнить по мнению полевого аудиториата». 8 июня Сакен направил свою конфирмацию императору, которому «благоугодно было утвердить во всей её силе». С.А. Щепилло был 2 июля 1821 г. посажен в Киево-Печёрскую крепость, где и провёл три месяца. Фельдфебель же Савицкий ещё в 1820 г. был переведён на службу в Вологодский пехотный полк.

С этим же эпизодом, по мнению О.И. Киянской связан был и временный выход в отставку - «вслед за братом» - Михаила Щепилло, вернувшегося в полк 29 июня 1822 г. в том же чине поручика.

Оба дела, с которыми мы познакомились, ярко характерны. Но что они характеризуют: общую армейскую атмосферу той эпохи, пропитанную насилием в не меньшей степени, чем уставным формализмом или же, напротив, определённую упорядоченность системы, не допускающей совсем уж откровенного произвола и исторгающей из своей среды его носителей? Может быть, братья Щепилло - изверги, исключения из правила? Но если в отношении младшего брата мы можем допустить что угодно, он нам, по большому счёту, малоинтересен, то случай Щепилло 1-го требует серьёзного осмысления. Как уже говорилось, в декабристах мы привыкли видеть не только передовых представителей дворянского общества, сумевших переступить через сословные и политические предрассудки своего круга, но и высоконравственных людей.

Впрочем, с точки зрения входящей в моду неоконсервативной «государственническо-почвеннической» концепции, для которой декабристы, в лучшем случае, безответственные шалопаи, а в худшем - представители разрушительной антигосударственной стихии, ничего парадоксального в фигуре Михаила Щепилло нет: таково истинное лицо «ста прапорщиков», вознамерившихся переделать Россию; герои либеральной историографии - на самом деле, жалкие негодяи.

Оспаривать подобную точку зрения не имеет смысла, ибо она принадлежит не исторической науке, а специфической окраски публицистике, даже если её адепты и мнят себя историками.

Но и стереотипы, сложившиеся в советском декабристоведении, мало в чём могут нам помочь. Принято считать, что «соединённые славяне», армейские офицеры, выходцы из небогатых семей, не всегда даже обладавшие потомственным дворянством, были среди декабристов наиболее радикальными и демократически настроенными: «Подобного рода настроения и мысли были типичными для всех Славян - выходцев из среды обедневшего дворянства, близко стоявших к народу и хорошо знавших его думы и чаяния».

По мнению М.В. Нечкиной, «их революционность несколько отличается от дворянской революционности: некоторые черты славянской идеологии сближают её с идеологией разночинской демократии» связывая политический радикализм «славян» с их имущественным положением: «они в основном принадлежали к малоимущему дворянству, подчас соврем разорившемуся. Сами члены Славянского общества, как правило, не владели ни землёй, ни крестьянами, родители же их в большинстве случаев были или безземельными дворянами, или владели ничтожным количеством земли и крестьян».

Заметим по этому поводу, что своей землёй и крестьянами не владели и многие члены Северного и Южного обществ. При живых родителях, до вступления в права наследства и раздела имущества они и не могли их иметь. Родовые имения таких «славян» как М.М. Спиридов (3626 душ), А.И. Тютчев (328 душ), П.Ф. Громницкий (267 душ) или И.Ф. Шимков (413 душ), вряд ли позволяют отнести их к «малоимущему дворянству».

Зададимся, однако, вопросом, как, собственно, могла принадлежность к последнему являться стимулом к формированию демократических убеждений? Армейское офицерство в целом и состояло из небогатых дворян; значит ли это, что оно было проникнуто свободолюбием в большей степени, нежели гвардейское?

Тридцатилетний подполковник, обладатель золотой шпаги за храбрость, Сергей Муравьёв-Апостол, способен упасть в обморок при виде наказания кнутом солдат, осуждённых за грабёж. Не нюхавший пороха 19-летний поручик, Сергей Щепилло, без содрогания наблюдает, как по его приказу истязают беззащитного человека, за самую незначительную или вовсе несуществующую вину. За отцом Муравьёва-Апостола - 3478 душ, за отцом Щепилло - 25, но это не делает поручика в большей степени демократом, чем подполковник. То, что определяет поведение и строй личности, зовётся культурой. Братья Муравьёвы-Апостолы, воспитывавшиеся за границей, впервые узнают, что в России есть рабство примерно в том возрасте, когда братья Щепилло уже готовятся поступить на службу.

Мы знаем, что Щепилло 1-й владел французским и немецким языками; стало быть, в семье старались дать сыновьям образование, для мелкопоместных дворян не вполне типичное. Но культура - это не только образованность, а душевное богатство, способность к самопознанию и самосовершенствованию - то, что движет и развитием отдельной личности, и прогрессом общества. Поверхностная европеизированность основной массы русского дворянства вполне уживалась с проявлениями душевной глухоты и чёрствости по отношению к своим дворовым и крестьянам.

«Где они видели народ, где они его поняли и изучили», - бросал на склоне лет упрёк декабристам - выходцам из аристократической среды И.И. Горбачевский. - «Такая ли наша жизнь в молодости была, как их? Терпели ли они те нужды, то унижение, те лишения, тот холод и голод, что мы терпели?»

Можно согласиться, что воспитание и образование в элитарных условиях закладывало идеализированное представление о жизни. Но разве не при этом условии эгалитаристские идеи успешнее находили приверженцев именно в силу своей абстрактности? Тогда как для рядовых представителей дворянского сословия, обременённых земными заботами и стремлением продвинуться по служебно-иерархической лестнице, сама идея социальной иерархии воспринималась непоколебимой основой.

Какие привычки, какие примеры, стоящие у них перед глазами с детства, могли принести на военную службу молодые выходцы из мелкопоместного дворянства (а среди армейских офицеров таковых было подавляющее большинство), кроме нерассуждающей убеждённости маленького царька в праве неограниченно помыкать подданными, сколь бы ни мал был их круг?

Обратимся к свидетельству такого компетентного свидетеля, как П.П. Семёнов-Тян-Шанский: «Крепостные... у большинства мелкопоместных дворян, были на положении дворовых, т.е. безземельных батраков, обрабатывавших общие помещиков с крепостными поля, урожаи с которых шли одинаково на продовольствие помещичьих и крепостных семей, а все избытки продавались в пользу помещиков. В своих полевых работах эти крепостные находились в полном распоряжении помещиков и исполняли также все обязанности дворовых в их усадьбе...

У лучших помещиков зависимость от них дворовых людей носила ещё некоторый патриархальный характер, но у худших она принимала характер самого тяжкого рабства. Ежечасные отношения помещиков к людям бесправным, неограниченно им подчинённым и не имевшим даже права жалобы на самые невыносимые обиды и самые ужасные притеснения, страшно деморализовали не только целые поколения дворовых, но и самих помещиков и поддерживали в них ничем не обузданные страсти.

Грубый, жестокий произвол, ежедневная кулачная расправа, тяжкие телесные наказания по отношению к мужской прислуге, а по отношению к женской - обращение её девичьих в гаремы, ненависть барынь к фавориткам своих мужей и жестокие, до истязания, наказания формально провинившихся - были настолько не редким и привычным явлением в помещичьих усадьбах, что даже не возбуждали особого негодования дворовых, которые прибегали к последнему отчаянному средству - убийству помещиков или помещиц только тогда, когда положение их делалось действительно безвыходным».

Революционное выступление Черниговского полка оказалось единственным среди всех расквартированных на юге воинских частей, где имелись члены тайных обществ. Не потому ли, что из четырёх офицеров, ставших его зачинщиками, трое были людьми исключительного темперамента: легко воспламенявшимися, в чём-то опрометчивыми, но решительными, мужественными, способными отдаваться всей душой делу, признанному ими правым. Они настолько похожи в этом отношении друг на друга, что невозможно отдать кому-то предпочтение. Таков и М.А. Щепилло, и И.И. Сухинов, и А.Д. Кузьмин. При этом сходстве характеров, очевидно, должно присутствовать и нечто общее в их пути к декабризму.

М.И. Муравьёв-Апостол вспоминает, как, приехав в 1823 г. к брату Сергею, застал учебную команду Черниговского полка, которой командовал А.Д. Кузьмин: «Инструкторы, унтер-офицеры, держали в руках палки, концы которых измочалились от побоев». Резко выговорив Кузьмину и приказав бросить палки, М.И. Муравьёв-Апостол уехал, полагая, что оскорблённый Кузьмин вызовет его на дуэль.

Однако инцидент имел противоположное последствие: «В 1824 г. я опять приехал навестить брата и застал у него Кузьмина, который бросился ко мне в объятия, благодаря меня за то, что я его образумил, выставивши пред ним всю гнусность телесного наказания. Брат мне рассказал, что Кузьмина нельзя узнать, что он вступил в солдатскую артель своей роты и что живёт с нею, как в родной семье».

Трудно судить, насколько точно описывает события престарелый Матвей Иванович, и достаточно ли было одного его внушения для чудесной перемены, приключившейся с Кузьминым. Мы не знаем времени вступления последнего в тайное общество, но, быть может, дело в том, что в 1824 г. М.И. Муравьёв-Апостол встречает уже члена Общества соединённых славян Кузьмина? Во всяком случае, нравственное развитие Кузьмина тесно соседствует с его вхождением в декабристские ряды.

Возможно, подобную же эволюцию пережил и М.А. Щепилло. Можно предположить, что души этих офицеров были подобны белому листу, на который по воле обстоятельств могло быть вписано что угодно - и хорошее, и дурное; их личности, отставая от формирования характеров, ещё развивались, были открыты влияниям, но впитывали их в себя жадно. Вступив в тайное общество, они обрели жизненный идеал, отдавшись ему со всей увлечённостью горячих натур, а когда пришло время - сложили за него головы.

Разумеется, это лишь версия. Личность Михаила Щепилло остаётся всё-таки загадкой. Нетрудно связать инцидент в селе Дубровичи с образом вспыльчивого мятежника из «Записок» И.И. Горбачевского, но мы никогда не узнаем, какая внутренняя работа совершалась в душе М.А. Щепилло, чтобы спустя пять лет он смог принять одну из заповедей Общества соединённых славян: «Будешь стараться разрушать все предрассудки, а наиболее до разности состояний касающиеся, и в то время станешь человеком, когда станешь узнавать в другом человека».