2.Человек «особенно отвратительной наружности»

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTI0LnVzZXJhcGkuY29tL2ltcGcvVU5JbF9OUkJfaUI1X1MxUDQtSXN2b0d4VE1JY3FENURWR09IcGcvYkxQOFN6X3VBaFUuanBnP3NpemU9MTEzMngxNTM2JnF1YWxpdHk9OTUmc2lnbj03MzUxOGRhYmM5ZjQ1MmFkYjMwMmYzZjY1MWM5ZjM0ZSZ0eXBlPWFsYnVt[/img2]

Осень 1825 г. в Петербурге появился человек, одна наружность которого не могла не поразить воображение столичного обывателя.

«Он был страшен на вид, хотя имел не совсем черствую душу. Ростом высокий, худощавый, бодрый мужчина, с большим открытым лицом, загорелым и огрубелым как у цыгана, - с большими совершенно навыкате глазами, налитыми кровью, подбородком, необыкновенно выдававшимся вперед и раздвоенным, как рукоятка у черкесского ятагана, которым он так хорошо владел на Кавказе».

«Лицом смугл, глаза карие, большие, - гласило полицейское описание - волосы на голове, бровях и бороде черные, бороду бреет, на лбу повыше правой брови имеет рану от пули с повреждением кости, на правой руке безымянный палец и мизинец не сгибаются, на правой руке ниже плеча имеет рану от пули навылет в спину повыше лопатки, на левой ноге в пахе имеет рану от пули навылет с повреждением кости, сухощав, плечист».

Чтобы скрыть гниющую рану на голове, «кавказец» постоянно носил «черный платок, едва отличный от цвета его темных волос и скрывающий значительную часть лба. Черные усы и бакенбарды еще сильнее оттеняли мрачные и резкие черты его худого и смуглого лица, а острый, пронизывающий взгляд выдавал в нем злобного, мстительного человека», в котором, по свидетельству современника, без труда можно было увидеть «убийцу». Да что петербургские обыватели: «На черкесов он навел такой ужас, что они в горах пугали им детей, говоря: “Якуб идет”».

Простреленный навылет в паху и под лопаткой, с двумя несгибающимися перстами, с осколками костей и кусочками свинца на лбу, этот лихой человек был еще и вдохновенно красноречив. Он «в один час мог заставить рассмеяться и расплакаться. Каламбуры и остроты сыпались у него изо рта, как батальонный огонь». Недаром горцы считали его заколдованным.

Пушкин назвал этого человека «героем моего воображенья». «Когда я вру с женщинами, - писал поэт, - то их уверяю, что я с ним разбойничал на Кавказе, простреливал Грибоедова, хоронил Шереметьева etc - в нем много, в самом деле, романтизма». Поэт сожалел, что не встретился с ним в Кабарде. Пушкин был уверен, что, если бы такая встреча состоялась, поэма «Кавказский пленник» была бы лучше. Впоследствии Пушкин хотел сделать «лихого кавказца» одним из главных персонажей «Романа на минеральных водах».

«Кавказких рыцарей краса», - так назвал нашего героя в «Московском телеграфе» стихотворец С.Д. Нечаев. Более того, поэт обратился к нему с такими строчками, которые могли бы вскружить голову любому герою: «Судьбы ты самой победитель».

Этим «лихим кавказцем», прозванным обитателями гор «Якубом», был капитан Нижегородского драгунского полка Александр Иванович Якубович. И почти мистическим душегубом он стал не благодаря своей характерной внешности: налитым кровью глазам навыкате или раздвоенному подбородку. Имидж потенциального убийцы он создал себе сам. И не просто убийцы, а будущего цареубийцы. Как известно, умысел на жизнь государя относился к так называемым «трем пунктам», то есть считался тягчайшим государственным преступлением и карался смертью. Не только само цареубийство, но даже мысль о нем - ветреная, случайная. Бесстрашный «Якуб» вроде бы играл с огнем, но чувствовал себя в полной безопасности, и не потому, что верил, что заколдован…

Самым интересным в этой истории было то, что протежером «потенциального убийцы» был глава тайной полиции, Санкт-Петербургский военный генерал-губернатор М.А. Милорадович. Петербургская эпопея Якубовича началась с Милорадовича и Милорадовичем закончилась. Что связывало этих двух людей? Н.А. Белоголовый вспоминал, что видел Якубовича «всего один раз», когда был еще ребенком, «и тем не менее его внешность сильно врезалась в <…> детскую память».

Чиновник министерства народного просвещения П.П. Гетце писал, что Якубович «благодаря своей устрашающей внешности был известной личностью. Его можно было встретить повсюду: в театре и в общественных местах». Именно в театре чаще всего Якубовича видел А.П. Башуцкий, адъютант военного генерал-губернатора. Его свидетельство особенно интересно. Он утверждал, что «сиживал часто около него в театре, по которому его знал и граф, - Якубович имел там абонированные кресла в первом ряду, недалеко от кресел военного генерал-губернатора».

То, что глава военной и полицейской власти в столице имел кресла в первом ряду - вполне естественно, где же еще следовало сидеть чиновнику такого высокого ранга? К тому же Милорадович был председателем Театрального комитета. Должность эту боевой генерал занимал потому, что часть театральных доходов шла на пользу благотворительных учреждений. Их возглавляла вдовствующая императрица Мария Федоровна. Милорадович же был в числе наиболее приближенных к ней лиц.

Но вот то, что простой драгунский капитан, едва ли располагавший достаточными средствами, чтобы оплатить абонированные кресла в первом ряду, предназначенные для столичных тузов, тем не менее, эти места имел и восседал рядом с самим военным генерал-губернатором столицы, не может не наводить на размышление. Определенно, тут не обошлось без протекции Милорадовича. Впрочем, сам император Николай оставил любопытное свидетельство о том, что Якубович «умел хитростию своею и некоторою наружностию смельчака втереться в дом графа Милорадовича и, уловив доброе сердце графа, снискать даже некоторую его к себе доверенность».

Видимо, царь был не совсем прав, когда писал про «дом графа». Башуцкий категорически заявлял, что в доме своего начальника он никогда не видел Якубовича. Но они постоянно встречались в театральном мире. Одну из таких встреч описал сотрудник театральной дирекции Р.М. Зотов. Это было на свадьбе артиста Воротникова, у которого Милорадович был посаженым отцом.

«В числе гостей был офицер, приехавший с Кавказа, Якубович, о храбрости которого мне тогда говорили <…> Я впервые увидел его на этом празднике и, познакомясь тут, хотел расспросить его об этнологии и жизни Кавказа. К сожалению моему, Милорадович подозвал его к себе и почти весь вечер проговорил с ним: до того рассказы Якубовича были занимательны и красноречивы. Меня посадили играть в карты, и я уже больше не видел Якубовича.

Мог ли я вообразить, что через несколько недель это будет один из главных корифеев 14 декабря? Сам граф, конечно, тоже мало предчувствовал, что разговаривает с одним из шайки своих будущих его убийц. Уже после того горестного события вспоминал я многие фразы, вырвавшиеся у Якубовича; и тогда они уже были понятны, а тут никто и не думал придавать им какой-либо смысл, видеть в них что-нибудь, кроме молодечества полудикого жителя гор, привыкшего к резким фразам».

В одном Зотов ошибся: в том, что граф даже не подозревал, несмотря на резкие фразы, с кем он проговорил весь вечер. Как писал позднее один из заговорщиков, А.Н. Сутгоф, 14 декабря, когда события на Сенатской площади двигались к своему трагическому финалу, Якубович, находившийся «в свите царской <…> воспользовавшись первым удобным случаем <…> отправился в театральную дирекцию, чем навлек на себя сильное, ни на чем не основанное подозрение».

В театральной дирекции в этот роковой день отмечали именины бывшего начальника императорских театров А.А. Майкова, и Милорадович должен был там находиться на празднике, куда с утра и отправился. Когда Якубович переступил порог театральной дирекции, смертельно раненый генерал угасал в казармах Конного полка. Якубович в конце концов оказался там. Но к умирающему его не пустили. Впрочем, приход Якубовича лишний раз засвидетельствовал близкую связь главы военной и полицейской власти и одного из участников заговора. Хотя и без того связь эта теперь просматривалась без всякого труда.

Якубович прибыл в Петербург летом 1825 г., чтобы произвести трепанацию черепа, извлечь из раны осколки кости и кусочки свинца. Семь лет назад капитан был исключен из гвардии и переведен в армейский полк на Кавказ. Якубович утверждал, что был сослан за то, что был секундантом на известной дуэли В.В. Шереметева с А.П. Завадовским. Официально «лихой кавказец» получил отпуск для лечения головы. Но это был лишь предлог для приезда в столицу.

Подлинная же цель пребывания его в Петербурге ничего общего с медициной не имела. Нисколько не опасаясь стать жертвой доноса, Якубович утверждал, что пришел... убить императора!

«Я жестоко оскорблен царем! Вы, может быть, слышали, - заявил легендарный капитан собеседнику. - Тут, вынув из бокового кармана полуистлевший приказ о нем по гвардии и подавая его мне, - показывал потом собеседник Якубовича следователю, - он продолжал все с большим и большим жаром: “Вот пилюля, которую я восемь лет ношу у ретивого; восемь лет жажду мщения”. Сорвавши перевязку с головы, так что показалась кровь, он сказал: “Эту рану можно было залечить и на Кавказе без ваших Арентов и Буяльских, но я этого не захотел и обрадовался случаю хоть с гнилым черепом добраться до оскорбителя. И наконец я здесь! И уверен, что ему не ускользнуть от меня”».

Якубович утверждал, что «знает только две страсти, которые движут мир. Это благодарность и мщение, что все другие не страсти, а страстишки, что он слов на ветер не пускает, что он дело свое совершит непременно и что у него для сего назначено два строка: маневры или праздник Петергофский». А собеседником Якубовича был сам Рылеев. Кондратий Федорович так никогда и не узнал о том, что никакого царя, ни настоящего, ни будущего, Якубович убивать не собирался.

В действительности он приехал в Петербург хлопотать о возвращении в гвардию. Указ о его переводе из армейского полка в гвардию был подписан 12 ноября. Но Якубович это тщательно скрывал. Мстить-то было теперь вроде бы не за что. Но А.А. Бестужеву Якубович по-прежнему признавался, «что приехал с твердым намерением убить государя из личной мести». А.Ф. Бриген слышал от «кавказца», что он намерен сделать это «при параде, где много <…> собрано войска и народа, дабы иметь свидетелями своего подвига, нарядясь в черное платье черным наездником и выехать на черном коне».

Произносились такого рода тирады с сильными жестами, повязка с головы срывалась, кровь выступала на ране. И если для Бригена все это было «злонамерение юродивого», над сумасбродством которого смеялся и С.П. Трубецкой, для таких людей как Рылеев и А. Бестужев «слова его, голос, движения произвели <…> сильное впечатление». «Приезд сего последнего в Петербург, его разговоры, объявленный им умысел, - констатировало следствие, - сильно действовали на <…> Рылеева; им (то есть Якубовичем - М.С.), как утверждает Александр Бестужев, воспламенена тлевшая искра». Бриген даже утверждал, что«ежели бы не было Якубовича, то и несчастное происшествие 14 декабря не случилось бы».

Какое же пламя возгорелось от этой тлевшей искры? Определенно, шефу тайной полиции было о чем подолгу беседовать с Якубовичем. Николай I впоследствии в своих записках утверждал, что Якубович постоянно «изведывал у графа, у которого, как говорится, сердце было на языке, все что делалось и говорилось во дворце, потом передавал это заговорщикам».

Видимо, дело обстояло так, но не только в этом заключалась связь заговорщика и столичного генерал-губернатора: именно Якубович снабжал главу тайной полиции конфиденциальной информацией, тем более интересной Милорадовичу потому, что у генерала в этом деле были свои собственные интересы.

4.«Изверг во всем смысле слова»

К моменту смерти Александра Павловича Тайное общество существовало уже почти десять лет. Его главная цель заключалась в том, чтобы самодержавие заменить конституционным правлением. Наиболее подходящим моментом для такой реформы конспираторы считали смерть монарха, которую готовы были ускорить, или воцарение «слабой женщины». Известие о внезапной смерти Александра застало лидеров Тайного общества врасплох.

После того как столица безропотно присягнула Константину, К.Ф. Рылеев и С.П. Трубецкой заговорили о том, что необходимо законсервировать деятельность общества. Однако Г.С. Батеньков и В.И. Штейнгейль рассуждали иначе: если Николай присягнул Константину, то его присягу можно расценивать как отречение от престола. Поскольку же Константин отрекся раньше, то, стало быть, наступает момент, которого заговорщики ждали давно. При этом Батеньков заявлял: «Зачем иметь мужчин на троне? У нас две императрицы, много великих княжен и княгинь».

Ранее они уговаривали Якубовича отложить цареубийство до времени. Они всерьез говорили о том, что можно будет «спустить с цепи Якубовича», когда придет время. Но царь умер без помощи человека «особенно отвратительной наружности», а Тайное общество оказалось к этому не готово. Для Якубовича же неожиданная смерть императора явилась спасительным выходом. «Царь умер, - заявил “кавказец” доверчивым членам Тайного общества, - это вы его у меня вырвали». Лицам, собиравшимся у Рылеева, Якубович сообщил о позиции Милорадовича относительно переприсяги Николаю.

Якубович заявил, что «когда он Милорадовичу сказал, что не присягнет никому, покуда Константин Павлович лично не приедет отказаться, тот взял его за руку и произнес: “Поверьте, вы не один так думаете”». Таким образом, члены Тайного общества узнали благодаря «лихому кавказцу», что человек, возглавлявший военные силы и полицию Петербурга, Николаю присягать не будет и, видимо, не станет препятствовать тем, кто попытается воспользоваться переприсягой.

Естественно, когда в Петербурге поползли слухи о том, что Константин отказывается от престола, то Якубович оказался в числе тех, кто утверждал: «что сим надо воспользоваться, что солдаты не расположены к Николаю Павловичу, а цесаревича любят, и что никогда не представится для России благополучного случая отыскать права, коими пользуются другие нации». Но воспользоваться «сим» можно было по-разному. Трубецкой, Рылеев и Оболенский всерьез думали о том, что сопротивление Николаю в придворных, бюрократических и военных кругах создает уникальную ситуацию, которую можно использовать, подняв солдат именем Константина во время переприсяги, захватить власть и совершить переворот.

Г.С. Батеньков и В.И. Штейнгейль придерживались совсем других позиций. Нужно овладеть верховной властью и ее силами совершить преобразования. Для этого необходимо во время переприсяги поднять солдат, вывести их из казарм, составить внушительное войско, но ограничиться бескровной демонстрацией своей нелояльности, заставить претендента на престол вступить в переговоры и вынудить его провести необходимые реформы.

Лучшим вариантом развития событий, по их мнению, был тот, который позволил бы непокорным войскам посадить на престол своего кандидата. Первоначально, приблизительно до 8 декабря, «радикалы» и их лидер Трубецкой выражали согласие на такой образ действий. Поднимался даже вопрос о том, что если все солдаты будут за Константина, надо сделать так, чтобы часть их объявила себя сторонниками Николая, потому что конспираторам нужна была обязательно запутанная, точнее говоря - тупиковая династическая ситуация.

Хотя Трубецкой на словах выражал согласие действовать именно так, но по мере того, как становилось все очевиднее, что сопротивление воцарению Николая может принять весьма внушительные размеры, «диктатор» начал серьезную подготовку к более радикальному образу действий, предполагавшему захват Зимнего дворца и арест императорской фамилии.

Разумеется, Якубовичу, человеку «особенно отвратительной наружности», отводилась важная роль в обоих вариантах развития событий. Только «умеренные» видели эту роль в том, чтобы увлечь солдат и вывести их на улицу, продемонстрировав неприятие Николая как претендента на престол, но этим же и ограничиться. «Радикалы» же полагали, что «лихой кавказец» может не только поднять войска, но и повести их на захват дворца.

Разумеется, на словах Якубович не мог не быть приверженцем самых крайних мер, но в тайне выражал симпатии к образу действий «умеренных». В действительности же он не принадлежал ни к тем, ни к другим и видел свою задачу в том, чтобы сорвать присягу Николаю любой ценой и внушительной демонстрацией силы, потенциальной угрозой неизбежных потрясений заставить его отказаться от престола. При этом Якубович предпочел бы остаться в стороне, сделать это чужими руками, сыграв роль человека, который лишь подносит огниво и высекает искру. Такой образ действий, разумеется, позволял в случае неудачи остаться «не причем» - или стать одним из «вершителей событий» в случае победы.

Между тем, человек в черной повязке умело мистифицировал и тех, и других. «Умеренные» верили в то, что Якубович готов сыграть ту роль, которую ему отводили «радикалы» и убеждали его не делать этого. Еще при жизни Александра кавказский «мститель» близко сошелся с «умеренным» Батеньковым и, как потом выяснилось на следствии, «они друг друга полюбили». Батеньков говорил Якубовичу: «что молодежь наша горячиться умеет, но смешно на них в чем-нибудь надеется, что вернее будет оставить их в мечтах о конституции, закричать перед толпой в пользу удаляемого государя», то есть Константина.

«Я убеждал Якубовича, - признавался Батеньков следователю, - чтобы он отстал от молодежи, которая на словах только храбрится, а лучше сам собрал бы толпу и заставил бы, по крайней мере, кого-нибудь из членов императорской фамилии вести с собой переговоры». Батеньков показал, что говорил «кавказцу» :«Чего думать о планах всего общества. Вам, молодцам, стоило бы только разгорячить солдат именем цесаревича и походить из полка в полк с барабанным боем, так можно наделать много великих дел». А Якубович о «планах всего общества» вовсе и не думал!

Утром 12 декабря на своей квартире «кавказец» встретился с А.А. Бестужевым, адъютантом герцога Александра Вюртембергского, родного брата Марии Федоровны. У них было особое представление о том, как надо действовать в сложившихся обстоятельствах. Они пришли к единодушному заключению, что в случае перевеса сторонников Константина при переприсяге «послать депутацию к государю цесаревичу», и тем самым - «спасти Россию от междоусобия, себя от погибели и, вероятно, получить конституцию».

Чтобы избежать беспорядков в городе, войска, отказавшиеся присягать Николаю, полагали нужным вывести за город и расположить на бивуаках. Тактический расчет строился на том, что Николай, встретив сильное сопротивление, сам откажется от своих прав на престол. Во время следствия Якубович особо подчеркивал этот аспект:

«Я был уверен, что войска соберутся пред сенатом, восклицаниями созовут Совет и Сенат, и царствующий государь (то есть Николай - М.С.), раз уж добровольно присягнул на подданство, увидя любовь и войск к цесаревичу, не усомнится новою жертвою своего честолюбия заслужить бессмертную славу от благодарного потомства и любовь современников».

Вечером того же дня на квартире Рылеева в доме Российско-Американской компании собрались будущие участники «дела 14 декабря». Якубович и тут попытался провести свою тактическую линию: добиться бескровной демонстрации нелояльности к Николаю, постараться запугать его самой возможностью эксцессов, а потом выступил с провокационными заявлениями. Вначале он предложил разбить кабаки, дозволить грабеж, вынести хоругви из церквей и идти на дворец. Очевидно, с такими предложениями мог выступить только человек, который думал не о социальном перевороте, а о том, как бы эффектнее напугать Николая.

Русский бунт, бессмысленный и беспощадный - это будет еще пострашнее дворцового переворота или военной революции. Его боялись все, конспираторы не меньше, чем тот, против кого конспирировали. Поэтому предложения Якубовича никто не принял всерьез. Тогда «молодец» предложил избавиться от Николая другим, более радикальным способом: просто напросто убить императора.

Однако брать на себя выполнение цареубийства «кавказец», прожужжавший всем уши о том, как он убьет Александра, вовсе не хотел. По его объяснению, новый царь не сделал ему ничего худого, а хладнокровным убийцей он быть не желал. Хотя никто из присутствовавших никаких кровных обид на Николая тоже не имел, Якубович предложил бросить жребий - кому умертвить царя. Потенциальный цареубийца непременно хотел, чтобы это было сделано чужими руками. Но и данное предложение не было никем принято.

6. Два явления генерала Милорадовича

Светлейший князь Г.А. Потемкин-Таврический, как известно, имел дурную привычку грызть ногти. Чему удивляться, ведь когда мальчика воспитывали, никому и в голову не могло прийти, что он когда-нибудь станет светлейшим князем. Великий князь Николай Павлович такой неприличной привычки не имел. Великокняжеское воспитание, что бы ни говорили, что-то да значило. Но в тот день, когда Николай стал императором, он несколько часов подряд грыз свою перчатку. Да не просто грыз, а буквально рвал зубами и выплевывал куски кожи на снег. И было отчего!

Военный генерал-губернатор Милорадович с свою очередь в тот вечер в казармах Конного полка «откусил себе часть губы». Как свидетельствовал его адъютант А.П. Башуцкий, смертельно раненный на Сенатской площади и принесенный в квартиру конногвардейского офицера А.Н. Игнатьева, генерал крепился изо всех сил. И, «чтобы не испустить стона, не произнесть жалобы, кусал свою нижнюю губу, из которой кровь лилась широкими побегами».

За несколько часов до смерти Милорадовича адъютант Николая I А.А. Кавелин привез генералу записку от царя: «Да вознаградит тебя Бог за все, что ты для меня сделал». В записке императора, адресованной генералу, слово «все» царь подчеркнул. «За все, что ты для меня сделал» - звучит несколько двусмысленно. Эта двусмысленность становится особенно очевидной, если попытаться восстановить, что же скрывается за этим емким определением «все». Что, собственно, Милорадович сделал для Николая и какую роль при этом играл человек «особенно отвратительной наружности»?

15 декабря в четверть третьего по полуночи Милорадович испустил дух. Четыре дня спустя Николай издал манифест, в котором о покойном сказал буквально следующее:

«Храбрый воин, любимый начальник, страшный в войне и кроткий в мире, градоправитель правдивый, ревностный исполнитель царской воли, верный сын церкви и Отечества, он пал от руки недостойной не на поле брани, но пал жертвою того же пламенного усердия, коим всегда горел; пал, исполняя свой долг и память его в летописях отечества пребудет незабвенна».

В Александро-Невской лавре на могиле Милорадовича была отслужена панихида в присутствии царя Александра II, сына Николая. Примечательная подробность: во время панихиды на императоре была шпага Милорадовича, которая была на графе в день смерти. Одним словом, «верный сын церкви и Отечества». Однако царские слова, как бы подводившие жизненный итог генерала, были неискренними.

Умный Николай, видимо, быстро сообразил, что ему, только вступившему на престол под гром пушек на Сенатской площади, гораздо выгоднее похоронить Милорадовича как человека, который своей жизнью заплатил за преданность престолу, то есть как «верного сына церкви и Отечества», а не тем, кем он был в действительности в глазах императора. Но когда Корф писал свою книгу, сверяя чуть ли не каждое слово с царскими указаниями, Николай при знакомстве с ее рукописью не смог скрыть своего раздражения двусмысленным поведением главы тайной полиции в те драматические дни. Вот как представлены в книге Корфа действия «ревностного исполнителя царской воли»:

«Город, говорил он (Милорадович - М.С.), совершенно спокоен и, подтверждая это самое в присутствии императрицы Марии Федоровны, прибавил, что, впрочем, на всякий случай приняты все нужные меры предосторожности. Последствия обнаружили, как мало эти уверения имели основания и как слабо распорядилось местное начальство. Город кипел заговорщиками, и ни один из них не был схвачен, ни даже замечен; они имели свои сходбища, а полиция утверждала, что все спокойно».

Но речь шла не только о пассивности или нерадивости полицейской власти. Корф прозрачно намекал читателям на то, что есть основания подозревать генерал-губернатора в пособничестве заговорщикам.

«Стекались и другие странные оплошности, которые трудно теперь объяснить и которых, между тем, достаточно было для взволнования умов и при обстоятельствах обыкновенных. Так, за обедней 14 декабря, на эктениях во всех церквях столицы возглашали уже имя нового императора, а самый манифест, которым возвещалась эта перемена и объяснялись ее причины, был прочитан после обедни, перед молебствием».

«С другой стороны, не озаботились выпустить и рассыпать в народе достаточное число печатных экземпляров этого акта, тогда как частные разносчики на улицах продавали экземпляры новой присяги, но без манифеста, то есть без ключа к ней. Манифеста в то утро почти нельзя было и купить».

По этому поводу Н.П. Огарев заметил: «Из рассказа Корфа можно почти заподозрить Милорадовича в принадлежности к тайному обществу. По крайней мере, он старается опрокинуть на него вину, что никто из заговорщиков не был схвачен, ни даже замечен».

Но и Огарев знал далеко не все о проступках главы тайной полиции. По свидетельству адъютанта Милорадовича Башуцкого: «Военный генерал-губернатор беспрерывно получал записки, донесения, известия, по управлению секретной части была заметна особая хлопотливость, все люди <…> тайной полиции были на ногах, карманная записная книжечка графа была исписана собственными именами, но он не говорил ничего, не действовал». На письменном столе Милорадовича осталась записная книжка, в которой «были вписаны его рукой почти все имена находившихся здесь заговорщиков».

12 декабря, когда Николай получил из Таганрога донесение начальника Главного штаба И.И. Дибича о существовании разветвленного антиправительственного заговора, в котором были перечислены имена петербургских заговорщиков Н.М. Муравьева, К.Ф. Рылеева, М.А. Бестужева, Милорадович получил приказание их арестовать. В этот же день вечером Я.И. Ростовцев сообщил Николаю, что против него готовится выступление, и великий князь приказал начальнику тайной полиции принять необходимые меры. Однако никто из поименованных в письме Дибича лиц арестован так и не был.

Когда Николай десять лет спустя после описываемых событий составлял свои записки о 14 декабря, царь очень туманно объяснил бездействие военного генерал-губернатора: «Граф Милорадович должен был верить столь ясным уликам в существовании заговора и в вероятном участии и других лиц, хотя об них не упоминалось; он обещал обратить все внимание полиции, но все осталось тщетным и в прежней беспечности». Получалось, что всему виной легкомыслие Милорадовича.

Когда М.А. Корф обнародовал свою верноподданническую книгу о восшествии на престол Николая, то давал понять, что дело было не только в легкомыслии. «Сведения из Таганрога, показание Ростовцева и даже городские слухи не могли не возбуждать самых естественных опасений; но военный генерал - губернатор настойчиво продолжал уверять в противном». Как заметил Н.П. Огарев: « Происходило непонятное, по крайней мере, столь же противное разуму, как и само междуцарствие». Но лондонский пропагандист не знал, что у главы тайной полиции были и собственные интересы.

Когда тело Милорадовича было выставлено для последнего прощания, на отдельной подушечке лежала простреленная ассигнация. Трудно сказать, кому пришло в голову положить рядом с орденами и медалями на бархатных подушечках эту немую свидетельницу случившегося на Сенатской площади. Простреленная ассигнация - это некий символ произошедшего, хотя тот, кто придумал положить ее рядом с гробом, едва ли хотел сказать больше того, что этого человека застрелили на Сенатской площади. Об этом, как можно видеть и сегодня в Благовещенской усыпальнице Александро-Невской лавры, сообщает могильная плита графа.

Сомнительно, чтобы кто-то из домочадцев генерала таким необычным способом (ведь кто еще возлежал на смертном одре рядом с ассигнацией?) давал понять, что петербургского градоначальника погубили деньги. Но, между тем, невольно именно такая ассоциация должна была прийти в голову каждому, кто пришел попрощаться с военным генерал-губернатором столицы, которого хранили на казенный счет.

Любил ли Милорадович деньги? Трудно ответить на этот вопрос, потому что их у генерала никогда не было. Вернее сказать, они у него никогда не задерживались, хотя через его руки постоянно проходили суммы весьма значительные. Одно можно утверждать наверняка. Милорадович любил роскошь, даже не просто любил, а обожал. Он жил не по средствам и поэтому постоянно нуждался в деньгах. Но как только они появлялись у него, он их тут же проматывал, поэтому постоянно был в долгах. За Кульмское сражение Александр I пожаловал Милорадовичу 50 тысяч рублей. Через неделю все деньги были издержаны. В 1814 г. генерал упросил императора выдать ему жалованье и столовые деньги за три года вперед и царь пошел ему навстречу.

Когда же Милорадович покидал французскую столицу, в кармане у него не было ни гроша. В одном из прусских городов Милорадович спросил хозяина дома, в котором остановился, кто он. Хозяин ответил: «Купец, без торговли и без денег». Генерал бросился ему на шею: «Как я рад! Это нас сближает - вот и я ничего не имею; все промотано». Похоже, русская поговорка «в долгах, как в шелках» относится к Милорадовичу.

«Не понимаю, - любил говорить военный генерал-губернатор, - как можно без долгов». Он и вправду не понимал этого. Перед смертью генерал произнес замечательную фразу: «Я рад, что меня убили, кажется, теперь я рассчитаюсь со всеми своими долгами». Слова эти были произнесены не для красного словца. После Милорадовича остался долг 175 888 рублей. К сожалению, осталось неизвестным, кому именно был должен глава тайной полиции, а ведь это очень важно. Рассчитываться пришлось императору Николаю.

Важнейшая подробность: царь платил долги своего градоначальника тайно! Это обстоятельство требует объяснения. Когда умер Пушкин, после него остались почти такие же долги, как после генерала. И царь заплатил их. Не только заплатил, но и приобрел определенный политический капитал. В обществе много говорили о щедрости и милосердии монарха, не оставившего в беде вдову и ее четырех сирот. А ведь про гибель Пушкина никак нельзя было сказать, что эта была смерть за царя. Тем не менее, Николай оплатил его долги открыто.

Почему же долги «ревностного сына церкви и Отечества», согласно официальной версии отдавшего жизнь за царя, Николай предпочел платить тайно? Видимо потому, что человек, имеющий такие большие долги, обычно зависим от кредитора, по крайней мере, не свободен в своих поступках. А если он еще при этом глава тайной полиции? Во всяком случае, тот факт, что начальник полицейской власти в Петербурге, по необъяснимым причинам проглядевший 14 декабря, был в долгах как в шелках, Николай афишировать ни за что не хотел.

Когда тело петербургского военного генерал-губернатора было выставлено для прощания, довольно мало людей пришло попрощаться с ним. В петербургском высшем обществе Милорадовича недолюбливали. Считали, что он был окружен недостойными людьми. Но в Петербурге был один человек, для которого смерть Милорадовича явилась тяжелым ударом. Этим лицом была порфироносная вдова Мария Федоровна. Накануне 14 декабря она послала Милорадовичу золотой перстень с траурной каемочкой. Этот знак благоволения вдовствующей императрицы вполне мог стать и вещественной уликой, если бы было проведено тщательнейшее расследование действий градоначальника в тот злополучный для него день.

Последний день своей жизни, 14 декабря 1825 года, Милорадович провел так. Рано утром в Зимнем дворце Николай вышел к генералам и полковым командирам объяснить, на каких основаниях он вступает на престол, и приказал привести вверенные им части к присяге. Вскоре прибыл Милорадович «с новыми уверениями совершеннейшего спокойствия». После этого Николай зашел к Марии Федоровне и снова застал там Милорадовича.

Глава тайной полиции прекрасно знал о том, что вскоре должно произойти в гвардейских полках, как только начнется переприсяга. Поэтому он предпочел находиться подальше от места действия. Во всяком случае, не быть под рукой Николая и предоставить ему самостоятельно принимать военные и политические решения. Он отправился на именины к бывшему начальнику театральной дирекции А.А. Майкову.

Как только Николай получил известие о бунте в Московском полку, он немедленно распорядился, чтобы Конная гвардия была готова к выступлению, и приказал первому батальону преображенцев выходить, а сам спустился к главным воротам Зимнего дворца и стал читать народу манифест о своем воцарении. Именно в этот момент перед ним появился Милорадович.

«Дело плохо, - заявил генерал, - они идут к Сенату, но я буду говорить с ними» (в подлиннике - по-французски - М.С.). Характерно, что этот первый приход Милорадовича к Зимнему дворцу никто не видел, кроме Николая. И это неудивительно. В этот момент царь «был совершенно один в толпе». Другие мемуаристы подошли к главным воротам уже после того, как Милорадович покинул площадь, потому они его и не видели.

Впоследствии царь утверждал, что больше уже не видел Милорадовича, как только отдавая ему последний долг. Но это была неправда. В действительности Милорадович появлялся на Дворцовой площади дважды. Во второй раз Милорадович снова предстал перед царем, когда тот уже шел вдоль фронта Преображенского батальона. Но этот второй приход генерала, ярко описанный его адъютантом А.П. Башуцким, был очень неприятен для Николая, поэтому царь предпочитал об этой сцене не вспоминать:

«Граф Милорадович пришел через площадь oт бульвара, следовательно, он подходил к государю сзади в то время, когда Его величество шел вдоль фронта батальона. Мы шли в некотором расстоянии <…> за государем, а потому я тотчас увидел графа. Все в его появлении было необычайно, все было диаметрально противно его привычкам и понятиям: он шел почти бегом, далеко отлетала его шпага, ударяясь о его левую ногу (впрочем, это и всегда было особенностью его походки), мундир его был расстегнут и частью вытащен конец шарфа, воротник был несколько оторван, лента измята, галстук скомкан и с висящим на груди концом, - это не могло не удивить нас.

Но каковым же было наше изумление, когда с лихорадочным движением, с волнением до того сильным, что оно нарушило в нем всякое понятие о возможном и приличном, граф, подойдя к государю сзади, вдруг резко взял его за локоть и почти оборотил его к себе лицом. Взглянув быстро на это непонятное явление, государь с выражением удивления, но спокойно и тихо отступил назад. В ту же минуту Милорадович горячо и с выражением глубокой грусти произнес, указывая на себя: “Государь, если они меня привели в такое состояние, то теперь действовать можно только силой!..”

Не спрашивая ни о чем, государь на эту выходку ответил сперва строгим замечанием: “Не забудьте, граф, что вы ответствуете за спокойствие столицы”, - и тoтчас же приказанием: “Возьмите Конную гвардию и с нею ожидайте на Исаакиевской площади около манежа моих повелений, я буду на этой стороне с преображенцами близ угла бульвара”. При первом слове государя Милорадович вдруг, так сказать, очнулся, пришел в себя, взглянув быстро на беспорядок своей одежды, он вытянулся, как солдат, приложил руку к шляпе, потом, выслушав повеление, молча повернулся и торопливо пошел назад по той же дороге».

Это была последняя попытка Милорадовича воздействовать на Николая морально, психологически, так сказать, взять на испуг. Столкнувшись с заградительной цепью, выставленной инсургентами перед Сенатской площадью, Милорадович, всегда подтянутый и щегольски одетый, не стал приводить в порядок свой гардероб, а может быть, даже намеренно усилил ужасающий беспорядок в одежде. Так ведь много эффектнее. Но на Николая это не произвело должного впечатления. Он решил идти до конца. По принципу: «Государь, или мертв!»

Что же оставалось в этой ситуации делать Милорадовичу? Видя, что избранная тактика не принесла успеха, он решил отказаться от нее и круто изменить ход событий. Вместо того чтобы ожидать Николая у манежа с Конным полком, Милорадович попытался один уговорить восставших солдат вернуться в казармы и погасить возмущение, но пуля Каховского прекратила двойную игру начальника тайной полиции.

8. 400 шагов императора

Вот как историк изобразил действия императора на пути к Сенатской площади. Взяв за основу записки Николая, Корф дополнял его свидетельство показаниями других источников. Так, говоря о донесении Нейдгардта, Корф пишет, что царь велел ему «для водворения порядка в части Московского полка, оставшейся в казармах, обратить ближайший к ним Семеновский полк и приказать Конной гвардии изготовиться, но еще не выступать». Генерал-майор Стрекалов поручил приказание привести к Зимнему дворцу 1-й батальон Преображенского полка.

Поставив караул поперек ворот, Николай послал своего адъютанта Адлерберга ускорить приход Преображенского полка. Когда царь окончил чтение манифеста, «Прискакал опять Нейдгардт с донесением, что возмутившиеся роты Московского полка уже заняли Сенатскую площадь». Видимо, Корф сознательно заменил приход Милорадовича вторичным явлением Нейдгардта. Император велел санкт-петербургскому коменданту П.Я. Башуцкому остаться с главным караулом перед воротами. Кавелину он приказал привести те роты Павловского полка, которые были не в карауле. Кавелин поставил их на Миллионной и на Зимней канавке.

Когда Николай был перед 1-м батальоном преображенцев, подошел Милорадович. Описание этого его вторичного появления было искусственно сконструировано Корфом из нескольких источников. Взяв из воспоминаний А.П. Башуцкого время прихода Милорадовича, Корф вложил в уста графа фразу, которую генерал произносит в записках Николая, причем историк изменил ее. Вместо: «идут к Сенату» - Корф написал: «окружили монумент».

Если Николай первоначально утверждал, что Милорадович сам вызвался переговорить с мятежниками, то, согласно Корфу, на переговоры с бунтовщиками Милорадовича отправил именно царь: «Вы, граф, долго командовали гвардией <…> солдаты вас знают, любят и уважают: уговорите же их, вразумите, что их нарочно вводят в обман; вам они скорее поверят, чем другим». Фразу эту Корф почти дословно заимствовал из записки В.Ф. Адлерберга, полученной им при подготовке рукописи книги и сохранившейся в его бумагах, но поместил ее не в эпизод, имевший место, согласно воспоминаниям Адлерберга, у Главного штаба, а перед 1-м батальоном, стоявшим вдоль Зимнего дворца.

Выстрелы, ранившие Милорадовича, Николай, согласно Корфу, услышал около угла Главного штаба и тут же приказал зарядить ружья. Затем царь отдал приказание полковому командиру Н.А. Исленьеву с тремя фузелерными ротами идти к Сенатской площади и остановиться около дома Лобанова-Ростовского. Сам же он пошел позади с ротой Его Величества под командою капитана П.Н. Игнатьева. Капитан вспоминал, а Корф почти дословно перенес его воспоминания в текст своей книги: «Государь двинулся за фузелерными ротами по направлению к Сенатской площади». На этом пути он останавливался, «причем свободно допускаемы были к нему многие как должностные, так и частные лица».

Одним из них и оказался Якубович. Согласно Корфу, эта встреча произошла на углу Невского проспекта, хотя Игнатьев, описывая движение царя к Сенатской площади, не указывает точно места, в котором Николай увидел Якубовича. Указание на угол Невского проспекта Корф извлек из записки В.Ф. Адлерберга, очевидно, путавшегося в топографии. «Продолжая медленно ехать вперед, - пишет Корф, - государь послал сперва бывшего при нем верхом старого рейхткнехта Лондырева, а потом Перовского за Конной гвардией. Орлов поспешил в казармы». «В эту минуту к нему приехал Милорадович».

Как уже отмечалось, выстрел, поразивший Милорадовича, Николай услышал, когда остановился у Главного штаба. А.М. Голицын принес известие о ране генерала.

«Постепенно продвигаясь, государь доехал уже до конца Адмиралтейской площади и находился у угла, образуемого продолжением Вознесенской улицы и домом Лобанова <…> В это время пришла Конная гвардия».

Читая Корфа, нетрудно заметить, что он намеренно не заострял внимания на том, кто, когда и с каким приказанием был послан в Конную гвардию. Если бы историк добросовестно расположил бы в хронологической последовательности все приказы царя, то получилась бы яркая картина того, как Николай торопил выводить Конную гвардию, а она все не шла, и император буквально с одной ротой оказался перед выходом на Сенатскую площадь.

Но Корф намеренно затемнял этот эпизод. В его изложении совершенно непонятно, почему Милорадович, которому Николай приказал отправиться говорить с мятежниками, вдруг оказывается в казармах Конного полка. А ведь А.П. Башуцкий совершенно четко пишет о том, что царь дал Милорадовичу поручение вывести Конную гвардию на площадь. Также совершенно не ясно, откуда в Зимнем дворце появился Саперный батальон, который встретил восставших лейб-гренадер под командой поручика Н.А. Панова во дворе дворца.

Свидетельство Башуцкого подтверждается «Подробным описанием происшествия, случившегося в Санкт-Петербурге 14 декабря 1825 года». Этот документ, скрепленный 21 декабря подписью генерал-адъютанта А.Н. Потапова, был объявлен в войсках, а потом вышел отдельной брошюрой.

В этом «Описании» сказано, что Николай приказал 1-му батальону Преображенского полка прийти на Дворцовую площадь, «что им и исполнено в неимоверной скорости, - тогда же прибыл к государю императору военный генерал-губернатор Милорадович с известием, что толпа произносит крик и восклицания “ура, Константин” и что он полагает, что сие иное не может быть как предлог к самым пагубным намерениям, для которых нужно без отлагательства взять строжайшие меры.

Тогда послали от его величества повеление прибыть 3 ротам лейб-гвардии Павловского полка <…> и лейб-гвардии Саперному батальону, которым занять Зимний дворец, а третьему батальону лейб-гвардии Измайловского полка и Павловскому полку прибыть к его величеству».

Ряд воспоминаний позволяет более точно определить последовательность событий и очень ярко рисует тщетные попытки Николая добиться выхода войск. Оказывается, Нейдгардт был послан не в Конную гвардию с приказанием приготовиться, но не выходить, а в Семеновский полк, чтобы вместе с ним водворить порядок в той части Московского полка, которая осталась в казармах.

В Конный же полк Николай послал адъютанта А.Х. Бенкендорфа П.М. Голенищева- Кутузова-Толстого. Согласно собственным поздним воспоминаниям Толстого, это приказание было отдано ему в коридоре дворца самим царем. Николай на ухо приказал ему «тотчас ехать в Конную гвардию к генералу Орлову с приказанием собрать полк и выехать на Сенатскую площадь».

По всей видимости, так оно и было, но только приказание царя заключалось в том, чтобы Конная гвардия не выходила на Сенатскую, но была в готовности, - мемуарист определенно запамятовал (в его воспоминаниях фигурирует Николай перед главными воротами Зимнего дворца с наследником на руках. Но эпизод этот имел место вечером 14 декабря, а не утром). А.Ф. Орлов, командир Конной гвардии, подтверждает, что именно Толстой известил его о происшествии в Московском полку и привез приказание конногвардейцам быть в готовности. Тогда же адъютант А.А. Кавелин был послан в Аничков дворец перевезти царских детей в Зимний дворец.

Когда Николай находился перед главными воротами дворца, среди толпы появился Милорадович и сообщил, что московцы идут к Сенату, сам же военный генерал-губернатор отправляется говорить с ними. Собственно ничего нового Милорадович не сообщил, все эти сведения уже были известны царю от Нейдгардта. Когда Николай читал манифест толпе, снова появился Нейдгардт, на сей раз верхом. Об этом его возвращении царь в своих записках умолчал. Но его приезд означал, что задача, поставленная перед ним и связанная с Семеновским полком, оказалась невыполненной.

О вторичном приходе Нейдгардта сообщает ряд очевидцев: А.П. Башуцкий видел, как Нейдгардт подъехал верхомèç-ïîäарки Главного штаба и отрапортовал о том, что мятежники уже находятся на Исаакиевской площади. Правда, мемуарист говорит еще о том, что Нейдгардт сообщил о происшествиях в Московском полку, но это невероятно, так как он донес об этом царю еще в первый свой приход.

Нейдгардта, несшегося во всю прыть у Главных ворот Зимнего дворца, видели президент Академии художеств А.Н. Оленин (его свидетельство датировано 24 декабря 1825 г.) и В.И. Фелькнер, прапорщик Саперного батальона, а также отставной полковник Преображенского полка П.С. Деменков. Его свидетельство - самое раннее, оно датируется 17 декабря 1825 г. Согласно Деменкову, Нейдгардт сошел с лошади и «начал очень тихо докладывать государю». Николай тогда произнес: «Скорее в первый батальон Преображенского полка, и чтобы прибыл сюда немедленно, а мне лошадь».

Далее Деменков сообщает сомнительные сведения о том, что лошадь была подведена, и Николай верхом подъехал к вышедшему к Зимнему дворцу 1-му батальону Преображенского полка. В действительности же император был еще пешим. Как помним, в 1-й батальон был послан Стрекалов. Очевидно, на площади царь послал за преображенцами еще и Адлерберга. А.П. Башуцкий утверждает, что в то же самое время в 1-й батальон был послан еще и его отец, П.Я. Башуцкий, вероятно, потому что коменданту было поручено вместе с караулом охранять Главные ворота дворца.

В тот момент, когда Николай шел вдоль фронта 1-го батальона, выстроившегося от угла Зимнего дворца до комендантского подъезда, вновь появился Милорадович. То, что это произошло уже после выхода преображенцев, подтверждается «Описанием» А.Н. Потапова. Здесь сказано, что, как только вышел 1-й батальон, «тогда же прибыл к государю-императору Милорадович».

Военный генерал-губернатор получил приказание вывести Конную гвардию на Сенатскую площадь и ждать его подхода с преображенцами. Только после его прихода были отданы важнейшие распоряжения войскам: «прибыть 3 ротам Павловского полка, Саперному батальону, которым занять Зимний дворец, и 3-му батальону <...> Преображенского полка и Измайловскому полку прибыть немедленно к Его Величеству».

Согласно В.И. Фелькнеру, прапорщику Саперного батальона, А.М. Голицын был послан Николаем в казармы этого батальона с приказанием немедленно прибыть для охраны Зимнего дворца. Правда, по его словам, это распоряжение было отдано одновременно с приказанием 1-му батальону Преображенского полка явиться к дворцу, то есть еще до появления Милорадовича. Однако симптоматично, что ни в записках Николая, ни в книге Корфа ни слова не говорится о том, когда и при каких обстоятельствах был вызван Саперный батальон. На самом деле эта была реакция на возвращение внешне деморализованного Милорадовича.

С того момента, как Николай с ротой преображенцев миновал угол Невского проспекта, близ него находился отставной полковник Преображенского полка П.С. Деменков. Он был свидетелем того, как царь получил известие о волнении в Измайловском полку: «Что такое? - воскликнул царь - <…> cтупайте и скажите Мартынову (бригадному генералу второй гвардейской бригады - М.С.),что, если он уверен в своих измайловцах, пусть спешит сюда, иначе может оставаться дома: я и без него обойдусь». Адъютант императора А.А. Кавелин вспоминал, что именно он был послан в Измайловский полк с приказанием привести его, если в полку будет спокойно.

Итак, ни один из вызванных Николаем полков по его приказанию не явился. Император пока оставался только с ротой преображенцов (две другие были посланы вперед) и остановился на Адмиралтейском бульваре, спиной к Адмиралтейству. Тут он услышал выстрелы и вскоре узнал от А.М. Голицына о смертельном ранении Милорадовича, посланного за Конным полком. Оказалось, что полк не только не вышел, но военный генерал-губернатор был вынужден, не дождавшись полка, в одиночку идти к мятежникам и получил огнестрельное ранение.

Для Николая дело стало принимать критический оборот. Согласно его запискам, он услышал выстрелы по Милорадовичу во время движения от угла Главного штаба до Вознесенского проспекта. В какой именно точке этого пути - Николай не указал. Как мы уже отмечали, Корф утверждал, что в этот момент Николай находился возле угла Главного штаба. Между тем это, конечно же, неверно.

Воспоминания очевидцев событий И.Я. Телешева, чиновника министерства финансов, и М.С.Волкова, репетитора Института корпуса инженеров путей сообщения, позволяют довольно точно определить это место. По словам Телешева, Николай остановился посреди Адмиралтейского бульвара против шпиля Адмиралтейского. Л.Л. Мейер, начальник бухгалтерии канцелярии Военного министерства, совершенно точно указал в своих воспоминаниях: Николай от пути от Зимнего дворца продвигался «до дома Губернского правления», то есть до угла Гороховой улицы.

Волков уточняет, что Николай находился «в нескольких саженях от бульвара, почти против ворот Адмиралтейства, лицом к дощатому забору, окружавшему Исаакиевский собор». Именно здесь царь услышал, как раздался залп из нескольких ружей «в стороне Сената и вся толпа взволновалась». Николай послал одного генерала узнать как можно скорее, кто стреляет. Мемуарист отметил, что выстрелы очень смутили Николая и его свиту. Телешев подчеркнул: «генералы, штаб- и обер-офицеры,приезжающие от Сената, беспрестанно докладывают императору, и грустный вид его ясно показывал, что нерадостные доходили вести».

То же отметил и П.Н. Игнатьев, возглавлявший роту, сопровождавшую Николая: «Получив уже известие о ране, нанесенной графу Милорадовичу, и о мрачном виде, который принимали обстоятельства, Государь с горестью говорил о происшествиях полудня». Именно здесь, у главных ворот Адмиралтейства, спустя несколько минут после того, как Николай узнал о том, что Милорадович не сумел вывести Конногвардейский полк и получил смертельное ранение, и произошла встреча царя с Якубовичем. Теперь становится понятно, почему, когда царь увидел «черным обвязанную голову, огромные черные глаза и усы», то ему показалось, что вся наружность этого офицера имела в себе «нечто особенно отвратительное».

Еще до печального известия о ранении Милорадовича, обеспокоенный тем, что Конная гвардия не появляется, Николай послал адъютанта В.А. Перовского с приказанием «выезжать на площадь». А.Ф. Орлов утверждал, что Перовский прибыл в полк «минут через пять по отправке» Толстого. Но это, конечно же, неверно. Сам Перовский в своих воспоминаниях свидетельствовал о том, что «дважды ездил в л. гв. Конный полк: в первый раз с приказанием командиру полка скакать; а во второй с приказанием поспешнее выходить на Сенатскую площадь».

Николай вспоминал, что уже после известия о ранении Милорадовича «не видя еще Конной гвардии, я остановился и послал за нею одного бывшего при мне конным старого рейткнехта из Конной гвардии Лондыря с тем, чтобы полк скорее шел». Видимо, Перовский был послан после Лондыря вторично с тем же приказанием. И в этот самый критический для нового императора момент появился Якубович. Только встреча царя с «извергом во всем смысле слова» произошла не на углу Вознесенского проспекта, а у главных ворот Адмиралтейства.