Декабрист Иван Дмитриевич Якушкин

Декабрист Е.П. Оболенский писал о Якушкине: «Если можно назвать кого-нибудь, кто осуществил своею жизнью нравственную цель и идею общества, то, без сомнения, его имя всегда будет на первом плане. <…> Если вспомним все течение его жизни, то увидим, что он преследовал одну и ту же идею, идею пользы и добра, которую видимо осуществил в училищах (устроенных им в Сибири. - Прим. авт.), невидимо же в беседах, в жизни нравственной, в преследовании порока и всего того, что составляет нравственное искажение общества.

Не быв облечен властью, он мог противопоставить пороку одно слово, но оно имело силу, подкрепляемую примером жизни нравственной и деятельной на пользу общую». Подлинно так: духовно цельная, нравственно безупречная, редкая в своей самоотверженности, в безраздельном служении благу народному личность Ивана Дмитриевича Якушкина олицетворяет самое лучшее, что было в движении и идейных исканиях первых дворян-революционеров…

Родился Иван Дмитриевич в отцовском родовом Жукове Вяземского уезда Смоленской губернии. Рос он ленивым и даже, как теперь говорят, отстающим в развитии ребенком и лишь годам к 10 обнаружил недюжинные способности, живость воображения и силу характера. Домашние учителя (кроме русских, как водится, приглашены были и француз, и немец) немало с ним намучились.

Отец его Дмитрий Андреевич умер очень рано, мать Прасковья Филагриевна (урожденная Станкевич), пытаясь, как умела, дать сыну образование, отправила его для этой цели в Москву - сначала в домашний пансион университетского профессора А.Ф. Мерзлякова, о котором Иван Дмитриевич навсегда сохранил благодарные воспоминания, а после и в сам университет. Здесь, между прочим, сдружился он с А.С. Грибоедовым и П.Я. Чаадаевым, и когда родился на свет из-под пера великого комедиографа Александр Андреевич Чацкий, то знатоки прототипов увидели в нем черты как Чаадаева, так и Якушкина.

Когда довелось, будучи узником Петропавловской крепости, отвечать на вопрос об образовании, то со слов Якушкина записали: «По-российски и по-французски читать и писать умеет, географии, математике и истории знает». Обучаясь по факультету словесности, Якушкин не чурался ни всемирной истории, ни эстетики, ни правоведения, ни даже чистой математики, статистики, физики и военных наук.

Завершив образование, Иван Якушкин в 1811 г. вступил на военную стезю и оказался с лейб-гвардии Семеновским полком, где служил, в гуще величайших по тому времени сражений. Плечом к плечу со своим товарищем и братом по судьбе (с юных лет до старости) Матвеем Ивановичем Муравьевым-Апостолом он 26 августа 1812 г. при Бородине «находился в действительном сражении», стоя под знаменем 3-го батальона Семеновского полка.

За храбрость, проявленную при Бородине, был удостоен «знака военного ордена Георгия» - была тогда такая награда, а за сражение при Кульме - прусского железного креста. С армией он побывал в поверженном Париже и в 1814 г. возвратился морем в Кронштадт. В ходе кампании проявлял он редкостную выносливость и упорство во всех ратных делах, за что прозван был офицерами-однополчанами «бычком». Но нелегко ему это упорство доставалось: к 22 годам его черные густые волосы (хорошо сохранившиеся до конца жизни) серебрились сединой.

Иван Дмитриевич рассказывал о возвращении с войны: «Из Франции в 14-м году мы возвратились морем в Россию. 1-я гвардейская дивизия была высажена у Ораниенбаума и слушала благодарственный молебен <…> Во время молебствия полиция нещадно била народ, пытавшийся присоединиться к выстроенному войску.

Это произвело на нас первое неприятное впечатление по возвращении в отечество <…>

Наконец, показался император, предводительствуемый гвардейской дивизией, на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую он готов был опустить перед императрицей. Мы им любовались, но в самую эту минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя. Это было мое первое разочарование на его счет; я невольно вспомнил о кошке, обращенной в красавицу, которая однако ж не могла видеть мыши, не бросившись на нее».

Разочарование подстерегало возвратившихся из европейского похода будущих декабристов вовсе не только на высшем уровне, но и на уровне дворянского общества в целом. «В 14-м году существование молодежи в Петербурге было томительно, - пишет Якушкин. - В продолжение двух лет мы имели перед глазами великие события, решившие судьбы народов, и некоторым образом участвовали в них; теперь было невыносимо смотреть на пустую петербургскую жизнь и слушать болтовню стариков, выхваляющих все старое и порицающих всякое движение вперед. Мы ушли от них на 100 лет…»

Якушкину отвратительно было всякое лицемерие, в том числе и, так сказать, личностное, бытовое, лицемерие же общественное - вдвойне. Именно это худшее лицемерие и откровенную ложь воочию увидел он в императоре и его окружении: «Император Александр, в Европе покровитель и почти корифей либералов, в России был не только жестоким, но, что хуже того, - бессмысленным деспотом.

Разводы, парады и военные смотры были почти единственные его занятия; заботился же только о военных поселениях и устройстве больших дорог по всей России, причем он не жалел ни денег, ни пота, ни крови своих подданных. Никогда никто из приближенных к царю, ни даже сам он не могли дать удовлетворительного объяснения, что такое военные поселения». Кстати, и дороги прокладывались подчас не в видах общественной пользы, а для проезда императорского экипажа - намеренно вдали от селений и экономических путей из опасения «акций». «В последние годы своего царствования, - писал Якушкин, - император сделался почти нелюдимым.

В путешествиях своих он не заезжал ни в один губернский город, и для него прокладывалась большая дорога и устраивалась по местам диким и по которым прежде не было никакого проезда».

Одним из непосредственных импульсов к вступлению Якушкина в тайное общество было оскорбленное национальное чувство, вполне естественное для тех, кто считал себя - и по праву - спасителями Европы от Наполеона. «До слуха всех, - рассказывал Иван Дмитриевич, - доходили изречения императора Александра I, в которых выражалось явное презрение к русским… Родственник Сергея и Матвея Муравьевых-Апостолов, возвратившись однажды из дворца, рассказал им, что император, говоря о русских вообще, сказал, что каждый из них плут и дурак и т. д.». Это был, по существу, плевок в лицо российскому дворянству, проливавшему кровь за отечество во главе многострадальных русских солдат.

Реакция Якушкина на подобные веяния стоит того, чтобы ее привести, ибо в ней сказался не только национальный патриотизм, но и то уважение к иноземцам, которое много десятилетий спустя связали с понятием «интернационализм». «Один раз, - пишет Иван Дмитриевич, - <С.П.> Трубецкой и я, мы были у Муравьевых Матвея и Сергея, к ним приехали Александр и Никита Муравьевы с предложением составить тайное общество, цель которого, по словам Александра, должна была состоять в противодействии немцам, находящимся на русской службе <…>

Я <…> сказал ему, что не согласен вступить в заговор против немцев, но что если бы составилось тайное общество, членам которого поставлялось бы в обязанность всеми силами трудиться для блага России, то я охотно бы вступил в оное общество».

В следственном деле имеется признание его о принадлежности к тайному обществу. Оно сделано в тот момент, когда Иван Дмитриевич и не помышлял о какой-либо дипломатической линии самозащиты. Он писал с полной откровенностью, даже с надеждой ценой некоторого самооговора выгородить товарищей: «В 1816 г. я был одним из тех, которые тайное общество составить предложили. Я служил тогда в Семеновском полку и был в Петербурге. Сочленами кого я имел, сказать не могу, ибо на сие дал мое обещание. В том же году я был переведен в 37-й Егерский полк. Во время моего пребывания в армии никакого сношения я не имел с членами общества до перевода полка моего в Московскую губернию.

Тогда я получил позволение от полкового командира, генерала Фонвизина, жить в Москве, где был в сношении с теми, кои общество сие составляли. Намерение общества было сблизить дворянство с крестьянами и стараться первых склонять к освобождению последних. Сверх сего распространить свои отрасли умножением членов и приготовить все сословия в государстве к представительному правлению».

Жизнь Якушкина в 37-м Егерском полку, дислоцированном под Москвою, была, благодаря умному и доброму генералу Фонвизину, не обременена службой: он мог сколько угодно пребывать в городе, не обязанный даже облачаться в мундир. Само собою, Иван Дмитриевич присутствовал на всех собраниях будущих московских декабристов.

В 1817 г. через С. П. Трубецкого дошел до Москвы из Петербурга слух, будто император намеревается передать западные российские губернии Царству Польскому. Это вызвало взрыв возмущения у патриотически настроенных вольнодумцев-москвичей. Вместе с крепнущей уверенностью, что под управлением недавнего «победителя Наполеона» Россия стремительно мчится в пропасть реакции, мракобесия и разрухи, это заставило некоторых предложить - на словах пока что - крайнюю меру. Речь шла о «прекращении царствования Александра I», - иными словами - об убийстве царя.

И тут случилось происшествие, определившее центральный пункт обвинения против Якушкина и по существу решившее его судьбу, равно как и судьбу будущего его семейства. Кто-то из присутствующих предложил бросить жребий - кому выпадет, тот и должен будет взять на себя самоубийственную роль устранения монарха, губящего отечество. И тут, вполне в духе своего характера, прямодушного, бесстрашного и гордого, выступил вперед Якушкин и заявил, что никакого жребия не надо - он берет все на себя, не желая подчиняться слепой воле случая.

Так что «цареубийственный кинжал» «меланхолический Якушкин» обнажил впервые не в Петербурге, как можно предположить из X главы «Онегина», а в Москве, где Пушкина самого не было и он свои ноэли читать не мог. Поэтическая вольность, впрочем, более чем допустимая!

Реакция на предложение Якушкина, однако, показалась ему странной: никто не обрадовался такому решению, напротив, все взволнованно объявили ему, что речь шла о самом первом приступе обсуждения, а вовсе не о твердом решении членов тайного общества и, тем паче, не о назначении Ивана Дмитриевича на пагубную роль. Это оскорбило его, и он счел себя обязанным выйти из общества. Вот как он сам об этом писал:

«На другой день при новом совещании тех же лиц мне объявили, что известие, полученное из Петербурга, может быть не основано (т. е. не подтверждено) и что действию моему противятся. Вследствие сего я им сказал, что более к обществу их не принадлежу, ибо они меня заставили к действию или необходимому или пагубному. В первом случае дурно делают, что меня останавливают, в последнем - заставили меня решиться на вещь совершенно гибельную для России»…

Пройдет восемь лет, и взошедший на престол, перешагнув через кровь и слезы, новый самодержец Николай I напишет брату: «Еще один, который в 1817 г. должен был по собственному желанию стать убийцей! Он не скрывает этого, а вместе с тем всеми силами отрицает, что у него были сообщники; это бывший Семеновский офицер Якушкин. И не нашлось никого, кто бы его изобличил».

Помните, Николай Тургенев горячо возмущался тем, что в России судят не за действия, а за «мнения». В данном случае было даже не «мнение», а «намерение». Иван Дмитриевич мог ожидать только самого худшего.

* * *

В 1818 г. с чином капитана Якушкин вышел в отставку. Отправился хозяйствовать в Жуково, где было у него всего-то 193 крестьянских души. Надо сказать, что наряду с Тургеневым - Якушкин был одним из наиболее последовательных борцов против крепостничества среди декабристов. Он сразу вполовину уменьшил господскую запашку, уничтожил многие тягостные для крестьян поборы. Обучив грамоте 12 крестьянских мальчиков, он поместил их в Москве в различные мастерские. Знание ремесел, справедливо полагал он, - важное подспорье при скудных земледельческих заработках.

Для личных надобностей держал он одного слугу, уничтожив само понятие дворни. Каждый крестьянин имел к нему доступ в любое время. Вместе с крепостными он нередко работал в поле. Это было совершенно необычно для русского барина. «По возвращении из-за границы крепостное состояние людей представлялось мне как единственная преграда сближению всех сословий и вместе с тем общественному образованию в России. Пребывание некоторого времени в губерниях и частные наблюдения отношений помещиков с крестьянами более и более утвердили меня в сем мнении».

Собирался он по собственному почину освободить крестьян без земли, отдав им безвозмездно их дома, скот и все хозяйство с правом арендовать землю у него, помещика, или же отрабатывать ее за вознаграждение. Крестьяне от безземельной «свободы» наотрез отказались. Он все же через Н.И. Тургенева обратился к министру внутренних дел О.П. Козодавлеву с просьбой об освобождении своих крепостных:

«Желая отпустить на волю доставшихся мне по наследству крестьян Смоленской губернии Вяземского уезда <…>, предоставляя им их имущество, строение и землю, находящуюся под усадьбами, огородами и выгонами, не требуя с них никакой за это платы, принимаю на себя смелость спросить Ваше превосходительство, могут ли люди сии получить освобождение на означенном положении».

Ответ был такой: «если допустить способ, вами предлагаемый, то другие могут воспользоваться им, чтобы избавиться от обязанностей относительно своих крестьян». Отучил Якушкин крестьян кланяться в ноги и стоять с обнаженной головой перед барином. Его любили в Жукове, не хотели с ним расставаться, говорили: «Ну так, батюшка, оставайся все по-старому, мы ваши, а земля наша». 1820-1821 годы в Смоленской и Могилевской губернии выдались голодные, неурожайные. Иван Дмитриевич организовал сбор пожертвований, раздавал хлеб голодным.

Еще в 1819 г. Якушкин вновь был принят в тайное общество. Он так рассказывал об этом на следствии: «Хотя я обществу более не принадлежал, но я знаю, что в 1818 г. оное получило образование и устав, который я читал. В 1819 г., когда я приезжал в Петербург, некоторые из членов сказали мне, что я слишком много знаю, чтоб остаться чуждым, и я дал подписку, что к обществу опять принадлежу». Осенью 1820 г. грянуло восстание Семеновского полка, приведшее в ужас императора и оживившее деятельность тайных обществ.

В ноябре 1820 г. Якушкин был на Украине - в Тульчине, Каменке, Киеве, «скликая» членов тайного общества на съезд Союза благоденствия в Москву. В Каменке он виделся с Пушкиным и впоследствии (1854) описал эту встречу в «Записках» (познакомились они в том же году раньше - в Петербурге у Чаадаева).

К 1821 году Иван Дмитриевич Якушкин относит свое последнее соприкосновение с тайным обществом. Устав от тупоумия местных чиновников и их полного нежелания хоть шаг шагнуть в сторону народа, он «намерился сделать государю изложение всего зла, которое внутри государства заметил, и предложил оное за общим подписанием доставить». Это обращение вызвало бурные дебаты в среде декабристов; в конце концов документ был принят и подписан уже после роспуска Союза благоденствия и организации Северного общества, членом которого стал и Якушкин.

Затем наступила иная, мирная и добрая пора в жизни декабриста. В конце 1822 г. он женился на Анастасии Васильевне Шереметевой.

Теперь на сцену в нашем беглом рассказе о герое-революционере выйдет героиня - женщина умная, страстная, сверх меры испившая чашу горести, разлук и одиночества. Прославляя жен декабристов, последовавших за мужьями в Сибирь, нельзя забыть и о верной подруге Ивана Дмитриевича Якушкина, которая волею судьбы, а еще более - волею своего непреклонного в решениях мужа, в Сибирь не поехала, но совершила истинный подвиг, вырастив двух замечательных сыновей, горячо любивших отца, которого долгие годы знали лишь по рассказам матери.

С портрета смотрит девочка с большими голубыми глазами, в старинном уборе, с прической, которую носили еще в XVIII веке. Кажется, не влюбиться в нее невозможно. Она была дочерью давней знакомой Якушкина Надежды Николаевны Шереметевой, разделявшей многие его убеждения.

Близкими людьми к этому семейству были не только Муравьевы-Апостолы, но и братья Петр и Михаил Чаадаевы - друзья Якушкина. Когда замечательная красавица Настенька Шереметева выходила замуж, ей не было еще 16 лет, а Иван Дмитриевич близился уже к тридцатилетию. Не было ни пышного свадебного обряда, ни традиционного шитья туалетов загодя, а была только любовь.

Брак их получился словно на небесах предопределенным: они нежно любили друг друга, и она чувствовала себя ему равной во всех размышлениях и заботах. Младший сын Якушкиных Евгений Иванович писал о матери: «Она мне всегда казалась совершенством, и я без глубокого умиления и горячей любви не могу вспоминать о ней. Может быть, моя любовь, мое благоговение перед ней преувеличивают ее достоинства, но я не встречал женщины лучше ее. Она была совершенная красавица, замечательно умна и совершенно образованна».

Первый год они прожили в имении Шереметевых - селе Покровском Рузского уезда Московской губернии, где выросла Настенька. Затем на два года уехали в Жуково к Якушкину. В первых числах декабря 1825 г. Якушкины отправились с двухлетним сыном Вячеславом в Москву. Анастасия Васильевна готовилась снова родить. Поселились в доме Шереметевых на Малой Бронной. 17 декабря дошли до них первые сведения о восстании в Петербурге. Кстати, Иван Дмитриевич никогда не называл себя декабристом, ибо в самом восстании не участвовал, а между тем именно он олицетворял все лучшее в декабризме.

На протяжении нескольких дней итог возмущения в столице оставался для москвичей неясным. На совещании членов тайного общества раздавались призывы поднять войска в Москве, предлагалось даже отправиться в Петербург, убить царя и освободить товарищей. Якушкин стоял за немедленное восстание: «Если бы предприятие петербургским членам удалось, то мы нашим содействием в Москве дополнили бы их успех, в случае же неудачи в Петербурге, мы нашей попыткой в Москве заключили бы наше поприще, исполнив свои обязанности до конца и к тайному обществу и к своим товарищам». Но в Москву уже долетела депеша Николая I: «Примите меры!»

9 января Иван Дмитриевич был арестован. «Я ожидал ареста, - рассказывал он, - и нарочно положил на стол листок с исчислениями о выкупе крепостных крестьян в России, надеясь, что этот листок возьмут вместе со мной, что он, может быть, обратит на себя внимание правительства». Листок-то взяли, но характер следствия и суда был совсем иным, чем представлял себе Якушкин.

В Зимнем дворце генерал Левашов сразу заявил ему: «нам известно, что еще в 1817 г. вы должны были нанести смертельный удар императору». Николай I, когда ввели к нему Якушкина, добавил: «Я, кажется, говорю вам довольно ясно: если вы не хотите губить ваше семейство и чтобы с вами обращались как со свиньей, вы должны во всем признаться». Якушкин в тот момент не знал, что именно известно правительству, и отказался назвать чье-либо имя. Расправа императора была скорой. Он повелел коменданту Петропавловской крепости: «Заковать в ручные кандалы и ножные железа, поступать с ним строго и не иначе содержать как злодея».

Сохранился и ответ коменданта Сукина Николаю I: «При высочайшем Вашего императорского величества повелении ко мне присланный Якушкин для содержания как злодея во вверенной мне крепости мною принят и, по закованию в ножные и ручные железа, посажен в Алексеевский равелин в арестантский покой № 1».

Между прочим, этот комендант Сукин мнил себя не тюремным администратором, а чуть ли не философом-политологом. Он как-то сказал Якушкину: «Вы затеяли пустое. Россия обширный край, который может управляться только самодержавным царем. Если бы даже и удалось 14-е, то за ним последовало бы столько беспорядков, что едва ли через 10 лет все пришло бы в порядок». Прогнозы прогнозами, а кандалы ножные с Якушкина сняли только 14 апреля, а ручные 18-го…

«Арестантский покой», конечно, был относительный - частые допросы, очные ставки, заполнение опросных листов. Долгое время Якушкин говорил только о себе, как будто Общество состояло исключительно из его собственной персоны, но потом убедился, что это может пойти во вред товарищам: называя людей, он мог оградить их от клеветы. В нескольких случаях это так и получилось. В «Записках» он запечатлел свое тогдашнее состояние: «В первое время заключения чувствуешь что-то тяготеющее над собой, похожее на fatum древних, чувствуешь свою ничтожность перед этой могучей неизбежностью; но мало-помалу возникают внутренние силы, начинаешь дышать свободнее и по временам забываешь и темницу и затворы.

Полное и продолжительное уединение, подобно животному магнетизму, отрешая нас на время от внешних впечатлений, сосредоточивает все наше существование на предмет, на который в эту минуту мы обращаем внимание. Сколько вопросов, задаваемых мной себе на свободе, оставаясь для себя недоступными прежде, разрешались, и иногда совсем неожиданно, во время моего пребывания в равелине. Беседа с самим собой, особенно в последнее время моего тут заключения, редко чем нарушалась. Я сжился с моим первым нумером, и гнилые пятна на его стенах, оставшиеся после наводнения 1824 г., были для меня не пятна, а представляли собой разного рода изображения»…

Тем временем Анастасия Васильевна, ничего не зная об арестованном муже, собралась с двухлетним сыном Вячеславом и новорожденным Евгением в Петербург. Молоко у нее от душевных потрясений пропало. Кормилицу взять с собою не удалось, свежее молоко дорогой не везде можно было достать. Младенец, питавшийся кашкой да сухарями, едва выжил, надрываясь от крика. 15 июня 1826 г. она написала царю:

«Всемилостивейший государь! Мучительная неизвестность об участи мужа, которого обожаю и с которым была счастлива, понудила меня совершить дальнее путешествие. Удрученная скорбью и болезнью, с грудным пятимесячным ребенком и двухлетним сыном проехала я семьсот верст в надежде на благость Вашего императорского величества. Не об облегчении судьбы моего мужа молю вас, государь, не оправдания о нем дерзаю приносить вам, - я решилась с покорностью ждать часа правосудия и милосердия вашего.

Но, государь! Вы отец и супруг нежный, сердцу вашему знакомы чувства, коими теперь исполнено сердце мое: два невинных младенца у подножия престола Вашего императорского величества просят обнять несчастного отца своего; 18-летняя жена, проливая горькие слезы, умоляет дозволить ей свидеться с мужем и писать ему». По окончании следствия свидания раз в неделю на два часа в присутствии плац-адъютанта были разрешены.

Приговор Верховного уголовного суда отнес И.Д. Якушкина под № 22 к преступникам 1-го разряда, подлежащим казни отсечением головы. Но 10 июля «по уважению совершенного раскаяния» царь заменил смерть ссылкою в каторжную работу на 20 лет с последующим поселением в Сибири навечно. После казни пятерых и гражданской казни всех остальных (ломая шпагу над головой Якушкина, ему нанесли ранение) осужденных постепенно стали развозить из Петербурга.

В августе вместе с М.И. Муравьевым-Апостолом, А.А. Бестужевым и другими был отправлен в Финляндию, в крепость Роченсальм, и Иван Дмитриевич. На ближайшей к Петербургу станции Парголово его уже поджидала семья. Здесь, видно, и порешили они между собою, что как только назначено будет Ивану Дмитриевичу постоянное место каторжных работ, Анастасия Васильевна тотчас за ним последует вместе с детьми. Теща обещала проводить ее так далеко, как позволено будет.

Больше года пробыл Якушкин в Роченсальме, старой обветшавшей крепости, выстроенной еще Суворовым. От гнилой воды и скверного питания декабристы тяжело болели. Иван Дмитриевич держался, как всегда, стойко, только исхудал ужасно. Несколько раз до Анастасии Васильевны доходили слухи, что его везут в Сибирь. Она тотчас с матерью и детьми бросалась в Ярославль - последний пункт на пути, где разрешалось свидание. Наконец, глубокой осенью, перед самым ледоставом известие подтвердилось. Они встретились в Ярославле, никак не веря, что видятся в последний раз. Пусть Иван Дмитриевич сам расскажет про обрушившееся на них несчастие:

«Жена моя в слезах сказала мне, что сама непременно за мной последует, но что ей не позволяют взять детей с собой. Все это вместе так неожиданно меня поразило, что несколько минут я не мог выговорить ни слова; но время уходило, и я чувствовал, что надо было на что-нибудь решиться. Что нам вместе, жене моей и мне, всегда было бы прекрасно, я в этом не мог сомневаться.

Я также понимал, что она, оставшись без меня, даже посреди своих родных, много ее любящих, становилась в положение для нее неловкое и весьма затруднительное; но, с другой стороны, для малолетних наших детей попечение матери было необходимо. К тому же я был убежден, что, несмотря на молодость жены моей, только она одна могла дать истинное направление воспитанию наших сыновей, как я понимал его, и я решился просить ее ни в коем случае не разлучаться с ними».

А уж коли он решился, ничто не могло поколебать его решение. «Отличительная черта его характера была твердая, непреклонная воля во всем, что он считал своей обязанностью», - так писал о Якушкине один из друзей.

Свидание вблизи Ярославля растянулось на несколько дней, потому что Волга никак не замерзала, словно нарочно продлевая их прощание. А потом узников увезли.

Анастасия Васильевна осталась с детьми. На что она могла уповать? Либо на то, что царь сжалится и позволит взять с собою в Сибирь детей, либо на то, что Иван Дмитриевич смягчится и позволит ей, оставив сыновей бабушке, ехать к нему одной. Сохранился и сравнительно недавно опубликован ее дневник (подлинник – по-французски), относящийся к первым месяцам вечной разлуки. Этот поразительный документ, свидетельство любви и мужества юной жены и матери, и через полтора столетия сохраняет свою нравственную силу. Приведем без комментариев несколько фрагментов.

«19 октября 1827. Этот маленький дневник ты получишь с верным человеком, и я его начинаю с момента нашего горестного расставания. Я хотела бы тебе раскрыть самые тайные уголки моего печального сердца. Говорить, что я тебя люблю больше всего на свете, было бы только фразой. Ты должен быть в этом уверен. Момент, когда ты скрылся с моих глаз, был ужасен. Ты это легко поймешь. Но бог как будто внушил мне, и я взяла обоих детей и крепко прижала их к сердцу, и мне показалось не то, чтобы я была утешена, но все же я почувствовала некоторое облегчение от ужасной тяжести, которая меня подавляла.

И в самом деле, при мысли о том, что это были твои дети, которых я обнимала, я верила, что ты будешь признателен за это своей бедной подруге. Уезжая, я взяла Евгения на руки, Вячеслав поместился рядом со мной, и мы отправились в Ярославль. По приезде туда у меня были минуты ужасного отчаяния, тем более отчаянного, что я их переживала внутри себя, но вечером я рисовала Вячеславу, как обещала тебе, и делала это только потому, что знала, что ты будешь вечером думать о нас и скажешь себе: «Я вижу, как она рисует моим детям» <…>

Мое перо в этот момент не сможет ничего писать кроме слова люблю. У меня к тебе все чувства любви, дружбы, уважения, энтузиазма, и я отдала бы все на свете, чтобы быть совершенной для того, чтобы у тебя могло быть ко мне такое же исключительное чувство, какое я питаю к тебе. Ты можешь быть счастлив без меня, зная, что нахожусь с нашими детьми, а я, даже находясь с ними, не могу быть счастлива…

23 октября. После нашего последнего свидания мое существо настолько слилось с твоим, что мне кажется, ты всегда около меня, ты меня видишь, ты смотришь на меня, мне кажется, что я вижу в твоем взгляде одобрение, когда делаю что-либо хорошее для детей.

24 октября. Вчерашний день прошел как все другие. По-прежнему грущу, но стараюсь переносить с самым героическим мужеством печальную разлуку, так как только в этом заключается причина моих страданий. Быть с тобой и с детьми - это высшее благо на этой земле, как бы предвестие небесного блаженства. Для меня нет счастья без тебя ни в этой жизни, ни в будущей. Пьер Чаадаев сказал мне, что я говорю только глупости, что слово счастье должно быть вычеркнуто из лексикона людей, которые думают и размышляют. Я тоже сказала ему, что он говорит глупости, не так прямо, как он мне изволил сказать, но вполне вежливо. <…> Он обещал мне принести главу из Монтеня, единственного, кого можно, по его словам, читать с интересом.

25 октября. Вячеслав сегодня попросил у меня бумаги. Я его спросила - зачем, он мне сказал, чтоб написать тебе. «Что же ты напишешь папе?» - «Я ему напишу, что мы все здоровы».

31 октября. Наши дети играют около меня и, однако, не могут меня развлечь; все их любят, все восхищаются ими, а я (прошу у тебя прощения) иногда не могу их видеть без ужасного содрогания. Это они являются препятствием к нашему соединению. Прости, милый друг, я чувствую, что я не права. Ведь это не их вина, что они существуют на свете, а скорее наша, и несмотря на это, хотя это и редко бывает, они причиняют мне ужасные страдания. Я на коленях прошу у тебя прощения. Уверяю тебя, что я делаю все возможное, чтобы быть благоразумной, но мне это стоит очень многого, тем более, что я не хочу, чтобы кто-нибудь знал, как я страдаю. Есть люди, которые любят выставлять напоказ свое горе, а я, признаюсь тебе, не люблю этого.

9 ноября. Но, милый друг, быть может, я тебя удивлю, но все-таки тебе скажу, что я хотела бы лучше быть с тобою там, чем здесь. Я не знаю, почему мои мысли о счастье больше связаны с местами отдаленными, чем с Россией. Мне кажется, что мое счастье не было бы таким полным, если бы мы были здесь, на глазах у всех этих людей, таких холодных и равнодушных.

12 ноября. Если бы ты видел меня эти три дня, то, конечно, твое мраморное сердце смягчилось бы и твои уста дали бы разрешение следовать за тобой. Слаще меда было бы для меня это разрешение. Вот я могу сказать, что ты сделал меня несчастной тем, что привязал меня так сильно к себе. Ты должен был подумать о том, что разлученная с тобой, я должна буду претерпеть не одну, а тысячу смертей, будучи такой одинокой на земле, какой я осталась без тебя и как я живу сейчас. Это переходит все границы.

17 ноября. Если ты позволишь мне приехать без детей, дай мне знать. Я прошу об этом на коленях, как о самой великой милости, которую ты можешь мне даровать. Во имя неба, разреши!»

Как ни старалась Анастасия Якушина скрыть свои муки от окружающих, ей это плохо удавалось. Родные и друзья сочувствовали ей, готовы были взять на себя заботу о детях, но разрешение от Ивана Дмитриевича все не приходило. Добрый ходатай по многим декабристским делам В.А. Жуковский сделал попытку помочь делу. 22 января 1828 г. он писал одному из приближенных Николая I:

«Имею честь представить вашему сиятельству письмо, недавно мною полученное. Прибегаю к вам, чтобы наконец иметь какую-нибудь возможность отвечать на него. Оно писано тещею несчастного Якушкина, которая желает знать, может ли дочь ее вместе с детьми поехать к мужу-изгнаннику. Благоволите прочитать это письмо, благоволите взять на себя труд сказать мне, можно ли надеяться получить такого рода позволение и какое для этого средство».

Ответ был иезуитски расчетливым и по сути означал запрещение: «Государь император отозваться изволил, что исполнение сего желания в существующих для того правилах ей не возбраняется. Но при этом его величеству благоугодно дабы ей поставлено было на вид, что в месте пребывания мужа своего не найдет она никаких способов к воспитанию детей <...>, а потому ей нужно предварительно размыслить о всех последствиях своего предприятия, дабы избегнуть позднего и бесполезного раскаяния».

Угроза была слишком очевидной, чтобы Н.Н. Шереметева могла отпустить дочь и внуков. Она предпочла другой путь: умолять зятя сжалиться над женою и принять ее одну. «Отказом не сделай свое и ее несчастье». Наконец, даже «мраморное» сердце Ивана Дмитриевича не выдержало: в конце 1831 г. он дал согласие. К тому времени каторжники уже перебрались из читинского острога в Петровский завод, где условия стали полегче, и некоторые декабристы разместились там с женами. «Ей здесь, по-моему, будет недурно, - написал он. - Ей нельзя будет так покойно и беспечно жить здесь, как жила она в Покровском, но для нее это будет и не без пользы».

Однако «боги посмеялись» над любящими: слишком долго они искушали судьбу. В дело вмешался пресловутый А.X. Бенкендорф. Прекрасно зная, что отъезд каждой из жен декабристов в Сибирь раздражает императора, он давно уже сумел почти что «захлопнуть оконце». Не пустили ни жену Шаховского, сошедшего в Сибири с ума, ни невесту Муханова. Что касается Анастасии Васильевны, то Бенкендорф проведал о разнице в возрасте между супругами и доложил императору, будто вышла она замуж без любви, единственно по воле матери. Николай повелел: «отклонить под благовидным предлогом».

А она-то уже почти совсем собралась: устроила на воспитание старшего сына, с большими трудами добыла денег. Кажется, и Бенкендорф не устоял перед силой ее страдания и попросил императора изменить решение. Но теперь уже тот остался неколебим. Доброжелательный к декабристам священник (он навещал их в тюрьме) П.Н. Мысловский сообщил Н.Н. Шереметевой 29 июля 1832 г.: «Государь решительно не хочет, чтобы ваша Настя и все подобные ей жены ехали отныне к мужьям. Не теряйтесь в придумывании причин на сие: во сто лет не нападете на них».

Для Анастасии Васильевны все было потеряно безвозвратно. Она уехала с детьми в деревню, отдавая им все время и силы, которых оставалось совсем мало. Умерла она, не достигнув сорока лет.

* * *

Сибирская эпопея Якушкина длилась двадцать восемь лет. До конца 1835 г. - каторга, (срок был сокращен до 10 лет, с зачетом того времени, что провели в тюрьмах), затем - поселение. Намечено ему было село Олонки Иркутской губернии, но по ходатайству тещи, Н.Н. Шереметевой, место ссылки переменили на Ялуторовск. Подробный рассказ об этом времени в жизни декабриста составил бы целую книгу. Здесь сообщим лишь несколько характеристик, данных ему теми, кто был с ним в Сибири, да кое-какие жизненные подробности.

Сначала впечатление местного мальчика: «Якушкин? Ой какой страшный… В вострой шапке, с усами. У него во дворе есть высокий столб. Он часто на него лазит. Говорят, он колдует… Засушливую погоду делает. Он тоже из несчастных». Насчет этого столба, на котором Иван Дмитриевич укрепил флюгер, ветромер и еще какие-то метеоприборы, ходили легенды. Думали - не иначе как с нечистой силой якшается.

Верными признаками чернокнижия считалось и то, что собирает растения, составляя гербарий Тобольской губернии, клеит детишкам шары-глобусы, на диковинных коньках катается, а купается до самых заморозков. Глазам местных жителей представал он в таком виде: «В легонькой шубе с коротеньким капюшоном, остроконечной мерлушечьей шапке на маленькой голове, нос у него был острый, с горбинкой, глаза темные и быстрые, улыбающийся красный рот его обрамлялся сверху черными усами, снизу - маленькой, тупо срезанной эспаньолкой».

Главным делом Якушкина в Сибири, поглощавшим чуть ли не все его время, было создание школ для местной детворы. Сначала - для мальчиков, а в 1846 г., когда умерла Анастасия Васильевна, в память о ней, - для девочек. 10 лет боролся он с препятствиями, чинимыми местными чиновниками. А уж когда собрал детей и учителей, пошли доносы, жалобы, всяческие комиссии, бесконечные происки недоброжелателей. Все это Иван Дмитриевич преодолел, создав школы поистине замечательные, основанные на новаторской тогда ланкастерской системе взаимного обучения. Немалую часть занятий он брал на себя, проводя с ребятишками целые дни. Те, кто учились у Якушкина, не забыли об этом никогда, оставив немало воспоминаний.

В Сибири Иван Дмитриевич, без преувеличения, пользовался всеобщей любовью и уважением. Декабрист Н.В. Басаргин писал о свойствах его характера: «В частных отношениях он отличался замечательным прямодушием и был доверчив как ребенок. Будучи весьма часто обманут, он никогда на это не жаловался; горячо вступался за хорошую сторону человеческой природы, не обращал никакого внимания на худую, всегда заступаясь за тех, кто нарушал какой-нибудь нравственный закон, приписывая это не столько испорченности, сколько человеческой слабости». Заметим, что многие декабристы были моложе его возрастом, и это тоже определяло его авторитет.

Необычайную строгость к себе он сохранил до конца и от идеалов своих не отказался. В одном из его писем к Пущину читаем: «Во всяком положении есть для человека особенное назначение, и в нашем, кажется, оно состоит в том, чтобы сколько возможно менее хлопотать о самих себе. Оно, конечно, не так легко, но и положение наше не совсем обыкновенное. Одно только беспрестанное внимание к прошедшему может осветить для нас будущее; я убежден, что каждый из нас имел прекрасную минуту, отказавшись чистосердечно и неограниченно от собственных выгод, и неужели под старость мы об этом забудем?»

При исключительной душевной отзывчивости он был сдержан во внешних проявлениях. «Он умел любить и любил искренно, верно, горячо, - вспоминает товарищ по заключению Е.П. Оболенский, - но никогда не хотел ничем наружным высказать внутреннее чувство; эту черту характера он сохранил до конца жизни».

Якушкин был человек мягкий, словно бы созданный для счастья. С какой самоотверженностью помогал он женам декабристов - Муравьевой, Трубецкой, Фонвизиной, когда они и их дети болели. Почему же все-таки не пустил к себе свою Настеньку? Евгений Оболенский пишет об этом: «Тут замечательна полнота убеждения, которая вынудила его пожертвовать и счастием своим, и счастием жены, - для пользы Вячеслава и Евгения.

Он уверен был, что воспитание и любовь матери - первые и лучшие проводники всех лучших чувств. Чувство высокое, самоотвержение полное!» Радостно сознавать, что Иван Дмитриевич не ошибся - сыновья выросли замечательные. Уже взрослыми людьми оба приезжали к нему в Сибирь - по существу, познакомились с отцом, помянули мать…

В августе 1856 г. Иван Дмитриевич, освободившись по манифесту, приехал в Москву к сыну Евгению. Но и тут не было ему, как оказалось, места. Подагра не выпускала его из дому и поэтому у него собирались старики декабристы. Это не понравилось начальству. По предписанию генерал-губернатора вернувшихся из ссылки декабристов велено было из столичных губерний выдворить.

Якушкин подумывал даже о возвращении в Ялуторовск, но вынужден был перебраться в имение старого товарища, находившееся в гнилой, болотистой местности на границе Тверской губернии. Там его здоровье, давно подорванное, резко ухудшилось. Сыновья добились все же для него разрешения наезжать в Москву для лечения. Но было уже поздно. 6 июня 1857 г. он добрался до Москвы, а 11 августа умер. У гроба его Матвей Иванович Муравьев-Апостол сказал: «Я похоронил половину себя».

В 1862 г. А.И. Герцен в Лондоне издал его «Записки», писанные в последние сибирские годы. По общему признанию, это, быть может, лучшее из того, что написано о первенцах русской свободы. Когда книга вышла, Герцен решил: «Все вырученные деньги… мы разделим пополам. Одну половину перешлем для воспомоществования лицам, сосланным в Сибирь вследствие политических гонений, другую оставим в Лондоне для воспомоществования русским, которые вынуждены будут покинуть отечество по причинам тех же гонений».

Это был первый памятник Ивану Дмитриевичу Якушкину.

В.И. Порох

И.Д. Якушкин в крепостях и на каторге в Сибири (1826-1835)

Находясь на поселении, И.И. Пущин в одном из писем к И.Д. Якушкину как-то заметил: «Верно, что вам трудно о многом говорить с добрым Матвеем Ивановичем. Он не был в наших сибирских тюрьмах и потому похож на сочинение, изданное без примечаний, - оно не полно». Эта оценка является важным свидетельством того, какое большое значение придавали декабристы совместно проведённому периоду «каторжных нор» и рудников.

Однако каторжный период жизни И.Д. Якушкина не стал предметом самостоятельного исследования, несмотря на всю его значимость в политической биографии декабриста. В настоящей статье предпринимается попытка рассмотреть наиболее важные моменты каторжного десятилетия в жизни Якушкина и определить его значение, а также проанализировать изменения во взглядах декабриста на пути и методы борьбы с самодержавно-крепостническим строем, происшедшие после 1825 г.

Решением Верховного уголовного суда И.Д. Якушкин был отнесён к I разряду и приговорён к смертной казни. Но в результате запланированной «милости» Николая I ему была назначена 20-летняя каторга с последующим поселением. Однако отправить всех осуждённых на каторгу в Сибирь декабристов одновременно из-за отсутствия специально приготовленных помещений не представлялось возможным. Этим и обусловилось то, что большая часть «государственных преступников» была разбросана по различным крепостям, в основном в Финляндии. Местом заключения И.Д. Якушкина оказалась Роченсальмская крепость, форт «Слава», где спешно готовили помещение для размещения шести декабристов.

В «Деле об устройстве Роченсальмской крепости форта «Слава» указывалось, что «в форте «Слава», находящемся от острова Котки в 1 1/2 версты водою, на острове совершенно открытом, где устроена круглая башня с оборонительными казематами, между коими имеются отдельно одна от другой 8 комнат, с нарами и русскими печами в совершенной исправности, - в каждом покое можно поместить одного офицера или двенадцать человек рядовых, отделя из числа сих покоев, если помещены будут офицеры, для караула два, а ежели рядовые - три покоя; следовательно, в сем укреплении может поместиться офицеров 6, и сверх того караульный офицер и до 30 человек рядовых, нижних же чинов может содержаться там до 60-ти при одном караульном офицере с 50-ю рядовыми, - но к размещению арестованных офицеров встречается то неудобство, что окна покоев находятся внутри укрепления, совершенно правильный круг составляющего; следовательно, они могут разговаривать между собой и даже видеть друг друга по причине малого пространства внутренности укрепления, которая в поперечнике не более 20 сажен, но сие можно отвратить посредством забора против окон каждого каземата, как на плане означено, а бойницы в казематах заделать».

Очевидно, подготовка помещений к принятию осуждённых декабристов задерживалась. Это не устраивало Николая I. Через И.И. Дибича он 16 июля 1826 г. «повелеть соизволил» генерал-инженеру К.П. Опперману, «чтобы Роченсальмской крепости внутренность форта «Слава» была без отлагательства устроена к помещению крепостных арестантов». Но только «17 августа, - как следует из донесения коменданта Петропавловской крепости А.Я. Сукина на имя Николая I, - пополудни в 10 часов с присланным из инспекторского департамента Главного штаба фельдъегерем Воробьёвым при 5-ти жандармах отправлены в крепость Роченсальм для содержания в форте «Слава»: Матвей Муравьёв-Апостол, Александр Бестужев, Тютчев, Якушкин, Арбузов».

На пути к месту временного заточения между И.Д. Якушкиным и А.А. Бестужевым произошёл интересный спор, который даёт представление о том, какие же причины, по мнению первого, привели к поражению восставших декабристов. Выделяя главную из них, Якушкин отмечал: «...несостоятельность наша произошла от нашего нетерпения, истинное наше назначение состояло в том, чтобы быть основанием великого здания, основанием под землёй, никем не замеченным; но мы вместо того захотели быть на виду у всех, захотели быть карниз».

Безусловно, лейтмотивом этого высказывания декабриста служат идеи, которые он вынашивал с М.А. Фонвизиным и другими единомышленниками при попытке создания нового общества в 1821-1823 гг. после роспуска Союза благоденствия. Так мог мыслить только революционер, исходивший из того, что Россия не подготовлена к насильственному перевороту, и считавший, что восстание было преждевременным.

20 августа 1826 г. И.Д. Якушкина и его товарищей доставили в форт «Слава». Начальником караула, который должен был охранять пятерых декабристов, был назначен поручик Роченсальмского артиллерийского гарнизона В.Г. Хоруженков. О том, что за люди были в карауле и какие им предоставлялись льготы за выполнение особых тюремно-полицейских поручений, видно из донесения финляндского генерал-губернатора А.А. Закревского на имя управляющего Главным штабом, в котором сообщалось, что «команде из людей надёжнейшего поведения и лучшей нравственности производима будет сверх жалованья особая денежная цена и вознаграждение тягости сей службы». И надо сказать, свой хлеб они ели не даром, всеми способами создавая заключённым декабристам различные неудобства.

О Хоруженкове Якушкин вспоминал, что он «распоряжался по своему произволу. Добывая выгоду для себя из пятидесяти копеек на ассигнации, отпускаемых ежедневно на наше продовольствие, кормил он нас очень плохо». Петрашевец Э.Г. Толль, живший на поселении в начале 1850-х гг. и знавший многих декабристов, записал со слов И.Д. Якушкина, что «когда декабристы уже сидели в крепости Форславе [так в оригинале. - В.П.], туда два раза приезжал фельдъегерь с приказанием, чтобы у них забрали досками окна. Сырость была так велика, что в комнате была постоянная капель, подобная по стуку на тиканье часов. Читали они Монтеня, но печать была мелкая, а свету в каземате мало, и глаза страдали у многих. Офицер, который присматривал за ними, говорил им «ты» по приказанию властей».

Несмотря на тяжёлые условия жизни в заключении, Якушкин постоянно занимался самообразованием. Но не это считал декабрист главным делом в крепости, а постоянную помощь соузникам по мере сил и возможностей. Наиболее тяжёлым было положение М.И. Муравьёва-Апостола. Самоубийство Ипполита, казнь Сергея стали для него настоящей трагедией. И, понимая это, Якушкин делал всё, чтобы утешить своего близкого друга в этом горе. Спустя почти 35 лет в письме к сыну декабриста Е.И. Якушкину от 17 ноября 1861 г. из Твери М.И. Муравьёв-Апостол, оплачивая свой долг словами благодарности, писал: «В године страшного испытания ваш отец был моим провидением».

412 тяжёлых и безрадостных дней провёл И.Д. Якушкин в стенах ненавистного форта. Абсолютно верным представляется нам вывод М.В. Нечкиной, которая отмечала, что «пребывание в тюремном заточении было много хуже каторги». Узники Роченсальма категорически отвергли предложение А.А. Закревского остаться в крепости на весь срок работы, к которой были приговорены.

«Никто из нас, - писал Якушкин, - не подумал воспользоваться таким предложением. Мы не знали, что ожидало нас в Сибири, но мы испытали всю горечь заключения, и неизвестность в будущем нас нисколько не устрашала». Безусловно, тяжелее всего И.Д. Якушкин и его товарищи переносили тюремную изоляцию, отсутствие общения с друзьями, поэтому, не строя никаких иллюзий в отношении условий жизни на каторге, все томившиеся в одиночных казематах стремились вырваться из своих каменных могил и присоединиться к товарищам, уже находившимся в Сибири.

И.Д. Якушкин в «Записках» ошибочно относил свою отправку в Сибирь совместно с А.П. Арбузовым и А.И. Тютчевым к началу ноября 1827 г. Архивные данные позволяют уточнить, когда именно это произошло. В бумагах дежурного генерала А.Н. Потапова от 3 октября 1827 г. отмечено: «Отправление 4-е, октября 5-го в каторжную работу. Арбузов, Якушкин, Тютчев. Якушкину высочайше дозволено иметь в Ярославле свидание с женою и тёщею госпожою Шереметевой, о чём написать ярославскому губернатору».

Далее последовало распоряжение Потапова Роченсальмскому коменданту Кульману: «Содержащихся в форте «Слава» государственных преступников Арбузова, Якушкина и Тютчева по заковании в кандалы сдать посланному при сем фельдъегерю Миллеру с жандармами для препровождения куда следует по назначению». В ответном донесении Кульмана от 8 октября 1827 г. говорилось: «Во исполнение предписания вашего превосходительства от 5-го числа содержащихся в форте «Слава» государственных преступников Арбузова, Якушкина и Тютчева по заковании в кандалы сданы вчерашнего числа пополудни в 2 часа присланному за ними фельдъегерю Миллеру с жандармами». Таким образом, выясняется, что И.Д. Якушкина и его спутников отправили по этапу 7 октября.

Выезжая из Роченсальма, фельдъегерь Миллер сообщил Якушкину, что в Ярославле он увидится с родными. «11-го ноября, - читаем в «Записках», - мы прибыли в Ярославль. Фельдъегерь представил меня губернатору, который объявил мне, что я имею дозволение видеться с моим семейством. От губернатора мы отправились на свидание. Увидев на мне цепи, жена моя, матушка её и все присутствующие встретили меня слезами». Во время встречи, которая состоялась 16 октября, а не 11 ноября, как её зафиксировал декабрист, он узнал от жены, «что ей позволяют ехать только без детей», но «что она сама непременно» за ним «последует».

Однако в интересах детей Якушкин просит жену ни в коем случае не разлучаться с ними, справедливо полагая, что «только она одна могла дать истинное направление воспитанию сыновей». Нельзя не согласиться с мнением Н.В. Якушкина, который считал главной причиной отказа декабриста от поездки его жены в Сибирь то, что он прежде всего не хотел, чтобы дети его выросли среди людей, отрицательно настроенных к тому движению, в котором он принимал такое горячее участие, и чтобы они видели в отце «государственного преступника».

Свидание декабриста с женой в Ярославле было их последней встречей. Под всякими предлогами царь воспрепятствовал поездке А.В. Якушкиной к мужу, которому не мог простить ни поведения на следствии, ни тем более вызова на цареубийство.

24 декабря 1827 г. И.Д. Якушкин и его спутники были доставлены в Читу - место первоначального общего сосредоточения каторжных декабристов.

Узники каземата прекрасно сознавали, что только в единстве, в совместной деятельности их спасение от моральной и физической смерти. Эту мысль чётко выразил М.С. Лунин: «Политические изгнанники образуют среду вне общества. Следовательно, они должны быть выше или ниже его. Чтобы быть выше, они должны делать общее дело, и полнейшее согласие должно господствовать между ними - по крайней мере, наружно». И как показала жизнь, декабристы с этим справились блестяще, хотя им и пришлось преодолеть некоторый барьер внутренней неприязни, вызванной воспоминаниями о поведении некоторых из них на царском судилище.

Так, в письме П.И. Фаленберга к Е.И. Якушкину от 12 июля 1872 г. говорится, что в первые дни совместного пребывания в Читинском остроге «начались споры, упрёки друг другу в несправедливых и вздорных показаниях на очных ставках в комитете Следственной комиссии и проч., и проч., и проч. Чтобы прекратить эти раздоры, всем обществом единогласно было принято условие: ни под каким видом не упоминать о прошедшем относительно вопросов и ответов; но и название «комитет» предать забвению. Эта благая мера не только водворила мир и тишину, но и связала тесною дружбою страдальцев за одно и то же дело».

Однако эта дружеская договорённость ни в коей мере не означала, что декабристы, забыв прошедшее, перестали интересоваться историей своего движения. Именно на каторге, в период тесного совместного общения узники Читинского острога имели наилучшую возможность подробно восстановить картину существования и деятельности тайных обществ, а также извлечь уроки из своего поражения.

И.Д. Якушкин отмечал, что «в разговорах очень часто речь склонялась к общему нашему делу, и, слушая ежедневно частями рассказы, с каждым днём становилось всё более понятным всё то, что относилось до этого дела, всё более и более прояснялось значение нашего общества, существовавшего девять лет вопреки всем препятствиям, встречавшимся при  его действиях; пояснялось также и значение 14 декабря».

Но главным следствием бесед было то, что декабристы, по словам И.Д. Якушкина, «оценили [своё] назначение», иными словами, определили своё место в освободительном движении в России. Это укрепило их желание довести до сведения общественности истинные цели движения, преднамеренно извращённые в «Донесении Следственной комиссии». Говоря о последнем, И.Д. Якушкин весьма остроумно и тонко назвал его «докладом, в котором очень немного лжи, но зато который весь не что иное, как обман». Вероятнее всего, что именно на каторге у некоторых декабристов рождались замыслы будущих записок и воспоминаний.

Осмысливая уроки своего поражения, декабристы не могли не констатировать наличие разобщённости между ними и народом, ради которого они шли на героическую борьбу с царизмом. Это очень хорошо понял и выразил А.И. Герцен, отмечавший, что либерализм (в смысле свободолюбия) декабристов «был слишком чужеземным, чтобы сделаться народным». Только в Сибири первые русские революционеры, по его же меткому наблюдению, впервые вплотную столкнулись с простым народом.

Безусловно, декабристы понимали, что «Россия забита и неподвижна», но революционный оптимизм не покинул их, он лишь трансформировался. Со временем некоторые из них приходят к убеждению, что только через просвещение народа лежит путь дальнейшей борьбы с самодержавием и крепостничеством. Каторга с её режимом не давала возможности осуществить подобные замыслы, но она не исключала возможности самообразования для последующей деятельности в этом направлении.

Восстановить во всех подробностях картину жизни И.Д. Якушкина на каторге трудно, а подчас и невозможно, поскольку III отделение и сам Николай I сделали всё, чтобы исключить возможность общения декабристов с внешним миром (изоляция, слежка, запрет переписки). В «Инструкции коменданту при Иркутских рудниках» указывалось: «Преступники сии не должны писать писем ни к родственникам и ни к каким другим лицам». Жёны же декабристов имели право на переписку, «но письма сии они должны отдавать открытые коменданту, который препровождает оные к Иркутскому гражданскому губернатору для дальнейшего отправления куда следует», - то есть в III отделение.

Таким образом, даже письма жён декабристов проходили тройную цензуру. В «Записках» же, где повествование доведено до 1836 г., И.Д. Якушкин больше рассказывает о жизни других декабристов, чем о своей. Его рассказ о каторжном быте узников Читинского острога и Петровского завода представляет собой переплетение тонких и точных зарисовок из частной жизни отдельных его товарищей и их жён с общим абрисом каторжной действительности.

Стремление к самообразованию в условиях каторги, проявившееся у декабриста ещё во время пребывания в крепости форт «Слава», получило в Сибири дальнейшее развитие, но уже на более высоком уровне. Якушкин не без основания писал: «...праздная жизнь была бы для нас губительна» - и с удовлетворением констатировал, что «все, с малым исключением, учились сами или учили других». Благо, «в книгах недостатка не было, журналов получалось также довольно, и всякий имел возможность читать лучшие сочинения по всем отраслям человеческих знаний».

О целенаправленности в предметах занятий Якушкина писал Н.Н. Шереметевой М.А. Фонвизин 13 августа 1834 г.: «С приезда в Читу [Иван Дмитриевич] начал учиться с страстию, и при известных вам способностях его и постоянстве занятия его увенчались успехом. Он основательно выучился немецкому и английскому языкам и свободно читает самых трудных писателей. И[ван] Д[митриевич] много занимался математическими и естественными науками и во многом приобрёл глубокие сведения. Изобилие книг и сообщество с некоторыми образованными людьми из наших товарищей облегчили ему способы к приобретению познаний.

Чтобы вам дать понятие о его терпении и постоянстве, я расскажу вам, как мы жили в Чите. Нас было помещено 12 человек в одной комнате и мы носили тогда ещё железы. Вы можете представить, как шумно было наше собрание - я не в состоянии был читать какой-нибудь роман, не требующий ни малейшего напряжения внимания, а И[ван] Д[митриевич] в это время изучал один из глубоких математических курсов и занимался вычислениями».

Из высказываний Якушкина и приведённого выше свидетельства М.А. Фонвизина можно сделать вывод о том, что декабрист не только верно оценил своё назначение, но и в каторжный период своей жизни продолжал закладывать фундамент будущей просветительской деятельности, справедливо полагая, что только этим путём в сложившихся условиях можно бороться и подтачивать устои самодержавия. Иными словами, самообразование - это борьба за жизнь, борьба за сохранение революционных идеалов в «каторжных норах» Сибири.

Около трёх лет провёл И.Д. Якушкин в Чите, вплоть до того времени, когда невдалеке от Верхнеудинска при железоделательном Петровском заводе была выстроена специальная тюрьма для государственных преступников.

В первых числах августа 1830 г. начался 634-вёрстный переход, пройденный декабристами за 46 дней.

Об этом переходе у декабристов остались самые радужные воспоминания. «Проводить большую часть дня на чистом воздухе и ночевать не в запертом душном каземате, - писал Якушкин, - было уже для нас наслаждение».

Душой каждый из декабристов стремился к свободе. И потому так радостно реагировали они на события июльской революции 1830 г. в Париже, о которых прочли в газетах «на последнем ночлеге к Петровскому». Этот эпизод представляется крайне важным для характеристики политических настроений декабристов. Около пяти лет прошло с момента их восстания. Около пяти лет тюремного и каторжного режима. Но ни тюрьма, ни каторга, ни время её не в состоянии были вытравить прогрессивных, свободолюбивых чаяний «апостолов свободы». Они оставались верны себе и от души радовались революционным событиям, происходящим даже не в России, считая и себя причастными к ним.

23 сентября обе партии декабристов вступили в Петровский завод. Здесь, «в тёмных стойлах Петровского каземата», в этой глухомани и предстояло И.Д. Якушкину провести шесть долгих лет каторжной жизни до выхода на поселение.

Однако, судя по «Запискам», он не особенно огорчился неблагоприятным условиям жизни на новом месте. «По прибытии нашем в Петровск, - вспоминал декабрист, - меня поместили в 11[-й] номер. Новое жильё моё было очень темно, но я вступил в него с радостным чувством: тут я имел возможность быть наедине с самим собою, чего не случалось в течение последних трёх лет». Склонность Якушкина к уединению в этот период была замечена некоторыми его товарищами.

Так, П.И. Фаленберг в упоминаемом уже ранее письме к Е.И. Якушкину отмечал: «Когда нас перевели в Петр[овский] завод, каждый из нас имел отдельный №, сообщение между собою сделалось ещё реже, всякий концентрировался в самом себе, занимаясь чтением, письмом, лингвистикою, даже европейскою, или каким-нибудь рукоделием. Батюшка ваш казался мне характера серьёзного, занимался науками и редко выходил гулять на большой двор - общее место гуляния (где зимою устраивали катание с гор и на коньках). Не желая его беспокоить, всякий уважал его уединение».

В Петровском заводе получили своё дальнейшее продолжение крайне важные начинания декабристов, зародившиеся ещё в Чите, - «каторжная академия» и артель. Даже предубеждённо настроенный к декабристам С.И. Черепанов вынужден был признать, что Петровский завод составлял для него «нечто похожее на академию или университет, с 120 академиками или профессорами, напичканными многосторонними познаниями, которыми охотно делятся от скуки. Можно было многого так наслушаться, видя такой плачевный результат несбыточной затеи».

Жандармский полковник Кильчевский доносил, что «большая часть сих государственных преступников не получает никакого пособия от родных, но не терпят ни в чём нужды, ибо содержатся из общей артели, составленной другими из среды их богатыми». Создание декабристами артели имело не только нравственное и экономическое, но и определённое политическое значение.

Большинство декабристов было категорически против пособия от правительства. Основанное на принципе благотворительного равенства, это «благодетельное учреждение», по словам Н.В. Басаргина, «избавляло каждого от неприятного положения зависеть от кого-либо в отношении вещественном и обеспечивало все его надобности». Иван Дмитриевич принимал в артели самое активное участие, несмотря на то, что его собственное материальное положение оставляло желать лучшего.

Каторга навсегда осталась в памяти узников Читинского острога и Петровского завода. С. Семёнов, хорошо знавший ялуторовскую колонию декабристов, одним из членов которой был и И.Д. Якушкин, писал, что «чаще других тем разговор касался времени, проведённого декабристами на каторге. Почти все жаловались на обиды и притеснения со стороны начальствующих лиц, на тяжёлый режим тюремно-каторжной жизни и на суровый климат Сибири». И.Д. Якушкин в течение всего периода пребывания в «каторжных норах» Сибири «хранил гордое терпенье» и всесторонне готовил себя к участию в этом процессе.

II

Город Ялуторовск, в котором И.Д. Якушкину пришлось прожить двадцать лет своей жизни и где он оставил о себе такие теплые и благодарные воспоминания, не мог похвастаться внешней красотою и внутренними интересами. «Местоположение и сам город Ялуторовск нам всем очень не понравился, - писал в 1843 году Н.В. Басаргин к И.И. Пущину, - как-то он очень разбросан и больно некрасив».

В том же духе высказывался позднее сам Пущин: «Вы все хотите иметь подробные сведения об Ялуторовске, - писал он в 1845 году к Е.А. Энгельгардту. - Право, ничего нет особенно занимательного ни в политическом, ни в естественном отношении». Эти беглые впечатления заезжих декабристов совпадают с описаниями и характеристиками местных жителей. Город был расположен в 260 верстах от Тобольска и представлял собою беспорядочную массу одноэтажных домиков, раскинутых на степной равнине, до течению Тобола. Две каменные церкви и два-три небольших каменных дома самой непритязательной архитектуры считались единственным украшением Ялуторовска.

По словам Голодникова, здание уездного училища - центра местного просвещения - напоминало «нечто среднее между харчевнею и погребом», а приходское училище было размещено в ветхом деревянном амбаре с двумя прорубленными окнами и дырявым полом. Подавляющее большинство населения составляла безграмотная и темная масса провинциального мещанства; к «аристократии» города принадлежали невежественные продажные чиновники и небольшая кучка крупных торговцев. Город тесно соприкасался с окружающей деревней, которая, в отличие от коренных губерний, не знала крепостного права; очень часто на ялуторовских базарах появлялись и представители коренного казанского населения.

И.Д. Якушкин приехал сюда в сентябре 1836 года, отбывши каторгу на Петровском Заводе. Он застал в Ялуторовске ранее поселенных декабристов - бывших членов Южного общества В.К. Тизенгаузена и А.В. Ентальцева. Почти одновременно из Бухтарминской крепости сюда перевели Матвея Муравьева-Апостола, старого товарища И.Д. Якушкина по Семеновскому полку и революционным союзам. Через шесть лет к ним присоединились связанные давнею и тесною дружбою И.И. Пущин и Е.П. Оболенский. Наконец, последним, в 1848 году, прибыл Н.В. Басаргин, и с этого момента ялуторовская «колония» приобрела окончательный и вполне устойчивый состав.

Так же, как и в других местах поселения, - Урике, Оеке, Туринске, Кургане, декабристы жили здесь собственной замкнутою жизнью; их не привлекали провинциальные дома невежественных чиновников, а темная масса мещанского населения оставалась им чуждою и несколько враждебною. «Нас здесь пятеро товарищей, - рассказывал И.И. Пущин Е.А. Энгельгардту, - живем мы ладно, толкуем откровенно, когда собираемся, что случается непременно два раза в неделю: в четверг у нас, а в воскресенье у Муравьева.

Обедаем без больших прихотей вместе, потом или отправляемся ходить или садимся за винт, чтобы доставить некоторое развлечение нашему старому товарищу Тизенгаузену, который и стар, и глух, и к тому же, может быть, по необходимости, охотник посидеть за зеленым столом. Прочие дни проходят в занятиях всякого рода - умственных и механических... В итоге, может быть, окажется что-нибудь дельное: цель освещает и облегчает заточение и ссылку».

Каждый из декабристов поддерживал отношения с бывшими «соузниками», разбросанными по городам и селам Сибири. Оживленная переписка соединяла Ялуторовск с другими центрами поселения; время от времени обменивались книгами и вещами; пересылали друг другу научные новинки, иностранные журналы, книги, не разрешенные цензурой. Изредка удавалось предпринимать отдаленные поездки в Тобольск, где жили Фон-Визины, Анненковы, Свистуновы, или еще дальше - в Иркутск и на Туркинские воды.

Из местного населения делали исключение для очень немногих: в семьях А.В. Ентальцева и М.И. Муравьева бывали молодые учителя уездного училища, а сами декабристы посещали дома ялуторовских купцов В.И. Сесенина, Н.О. Мясникова и его компаньона Н.Я. Балакшина. Н.Я. Балакшин выделялся большим образованием и умственными интересами: декабристы получали на его имя журналы, переписку и деньги от своих родственников. Наконец, одним из нередких гостей ялуторовских поселенцев и особенно И.Д. Якушкина был местный священник С.Я. Знаменский, выделявшийся из среды реакционного и невежественного духовенства своими интеллектуальными запросами и сыгравший активную роль в создании ялуторовской школы.

И.Д. Якушкин жил еще более одиноко и замкнуто, чем другие. У А.В. Ентальцева и М.И. Муравьева, а позднее у Е.П. Оболенского были собственные семьи, которые жили тут же, совместно, согревая декабристов своим теплом и заботой. Семья И.Д. Якушкина была отделена от него многими тысячами верст.

Сначала Якушкин поселился в доме Балакшина, в «небольшой комнате с отдельным ходом и очень простенькой обстановкой», затем он занял более просторную квартиру, состоявшую из трех комнат в доме купцов Ларионовых. Сохранилось изображение сибирского «интерьера» Якушкина, типичного для среднедворянской обстановки 1830-1840 годов. Просторная комната с дощатым полом и потолком, большой кафельной печью и матерчатыми обоями обставлена знакомой мебелью из камеры Петровского Завода. Между окнами - деревянный письменный стол, выкрашенный в черную краску, уложенный переплетенными книгами и альбомами; по сторонам размещены складные стулья, в которых мы узнаем сибирский подарок А.Г. Муравьевой.

Дальше, ближе к углу, кресло с пюпитром, «наподобие того, которое стояло в Покровском». На стенах целая галерея портретов; над письменным столом, так же как в Петровском Заводе, портреты самых близких людей - жены и двух сыновей («Настенькин и детские»), а несколько выше - тещи H.Н. Шереметевой, лучшего друга и неутомимого корреспондента И.Д. Якушкина. Над диваном можно ясно различить образы сибирских друзей - Никиты Муравьева, его жены Александры Григорьевны и М.Н. Волконской. Сам хозяин изображен в кресле, в красном халате и туфлях, за спокойным и сосредоточенным чтением книги.

Именно так, в глубоком уединении и постоянных занятиях, протекала первые годы сибирская жизнь И.Д. Якушкина. Окруженный книгами, гербариями и географическими картами, он трудился систематически и упорно не только из искреннего стремления к знанию, но и во имя определенной, поставленной себе цели: постоянная умственная работа, расширявшая кругозор, все выше и выше поднимавшая над окружающим миром, была противовесом внешнему гнету, воспитывая независимость, настойчивость и спокойствие духа.

«Утешая молодых товарищей, - рассказывает о Якушкине П.Н. Свистунов, - он советовал им лечиться от душевного недуга напряжением умственного труда и усердным исполнением долга к ближнему». В словах самого Якушкина мелькает такое понимание своей работы. В 1852 году он писал своему сыну из Ялуторовска: «Я, не имея части ни в какой науке, тружусь часто без определенной цели над тем, что попадается мне под руку, и для того только, чтобы иметь постоянное занятие, которое всегда доставляет своего рода удовольствие».

Впрочем, И.Д. Якушкин был не совсем прав, давая подобную характеристику: в его занятиях была определенная внутренняя система и определенная, хотя и скрытая, целеустремленность. Он не отказывался от чтения иностранной публицистики, живо интересовался вопросами истории и политической жизни, но его главное внимание поглощали точные науки и естествознание.

Еще в России, в крепостных казематах Роченсальма, он страстно увлекался математикой и находил особенную прелесть в разрешении головоломных задач; в Петровском Заводе он начал втягиваться в изучение природы, изобретал новые способы черчения географических карт и приступил к составлению большого руководства по географии. В Ялуторовске он сосредоточился на изучении ботаники и начал большое самостоятельное исследование западносибирской флоры. В семейном архиве сохранились многие десятки страниц, исписанные рукою И.Д. Якушкина и показывающие его глубокое и серьезное проникновение в очередные проблемы химии, ботаники и зоологии.

С другой стороны, одаренный увлекающейся и деятельной натурой, он никогда не мог ограничиться «чистой наукой», эгоистическим удовлетворением интеллектуальных запросов. Приложить приобретенные знания на практике, перелить их в сознание окружающих - всегда оставалось для него живым, возбуждающим стимулом. Он сам сознавался в своем письме H.Н. Шереметевой: «Все эти годы я читал, думал, сколько мог, многому учился в надежде, что как-нибудь неожиданно мне случится быть полезным для детей». Но он задумывался не только о собственных детях - товарищи по каторжному острогу, знакомые по городу Ялуторовску, а позднее местная сибирская детвора были попеременными объектами его педагогического воздействия.

Такое последовательное стремление к знанию, согретое искренним увлечением и творческою инициативою, заразительно действовало на молодых декабристов в стенах Читинского и Петровского казематов. В Ялуторовске Якушкин сразу сосредоточил на себе всеобщее внимание своими интересами: когда он появлялся на улицах, вооруженный ботанической сумкой, разыскивал и собирал степные цветы и травы или взбирался на ветромер собственного сооружения, суеверные мещане готовы были увидеть в нем колдуна, чернокнижника, а иногда больше - самого «нечистого духа».

Впрочем, не только это возбуждало смутные и часто опасливые слухи об И.Д. Якушкине: суровый, спартанский образ жизни, своеобразный костюм (короткая шубейка и остроконечная шапка), ежедневное купанье в Тоболе до самых заморозков, наконец, необыкновенное для Ялуторовска катанье на коньках по гладкому льду реки одинаково вызывали удивление, толки и пересуды. Был момент, когда суеверная толпа ялуторовского мещанства собралась идти к скромной квартире Якушкина и разгромить его загадочный ветромер, чтобы избавиться от затянувшейся засухи.

Чем дальше, тем все настойчивее и упорнее И.Д. Якушкин заковывался в душевную броню спокойного и гордого стоицизма. По словам П.Н. Свистунова, «он так высоко ценил духовное начало в человеке, что неумолим был к себе за малейшее отступление от того, что признавал своим долгом, равно и за всякое проявление душевной слабости». Моральная точка зрения была постоянным руководителем в его личных и социальных оценках. Привыкший к постоянной борьбе и с собственными увлечениями, и с жизненными невзгодами, И.Д. Якушкин требовал от других высокой идейной настроенности, последовательной прямоты, уменья отстаивать свою независимость.

С такой этической точки зрения он горячо осуждал проекты коммерческих предприятий, которые время от времени зарождались среди сосланных декабристов. «Он во многом на согласен с нашим образом мыслей, особенно на счет прибыльных занятий, - писал о нем Н.В. Басаргин к И.И. Пущину. - Он утверждает, что нам всем, а еще более вам не следует думать о приобретении, и что для вас есть еще один способ приобретать: это как можно меньше издерживать и во всем себя ограничивать...».

Занятия естественными науками и стоическое служение долгу были характерными и устойчивыми чертами И.Д. Якушкина: они коренились в его сложившемся личном мировоззрении, в его социальной и личной этике. Склонность к абстрактному мышлению была всегда присуща молодому Якушкину: он не только слушал лекции по истории философии, но и знакомился с новейшими философскими системами; в 1824 году он вел «метафизические» споры со своим близким знакомым Д.А. Облеуховым; в Петропавловской крепости сосредоточенно размышлял над «недоступными» вопросами.

В Сибири этот интерес к общим проблемам проявился в нем с новою и еще большею силою. Пережитые события, отрешенность от внешних мелочных впечатлений, устные и письменные беседы с религиозно настроенными людьми располагали к самостоятельным размышлениям и выводам.

Результатом этой сосредоточенной внутренней работы явилась философская записка Якушкина о сущности жизни, которая сохранилась а его черновых бумагах. Первое, что бросается в глаза при анализе этого небольшого документа, - несомненное и искреннее желание автора отгородиться от традиционного религиозного мировоззрения. В противоположность многим декабристам, Якушкин ищет ответа на основные жизненные проблемы не в догматах религиозного откровения, а в выводах современного естествознания; он отвергает понятие бессмертной души как признака, отличающего человека от животного; философская позиция Декарта представляется ему с точки зрения освобожденного человеческого разума непоследовательным компромиссом.

Рассуждение Якушкина о происхождении и сущности жизни пронизано явной материалистической тенденцией: он не только повторяет обобщающие выводы современной ему биологии, но устраняет всякую принципиальную грань между бытием и мышлением, между миром духовного и миром материального. По мнению Якушкина, мышление есть функция «головохребетного мозга», продукт высокоорганизованной материи, высшая стадия жизненного развития. Кристаллы, растения и животные - только разнообразные формы единого закономерного процесса проявления жизни; человек принадлежит к категории высших животных и подчиняется тем же законам непрерывного движения, которым подчиняется все существующее в окружающем материальном мире.

Но Якушкин не был последовательным в своих материалистических суждениях: он отмежевывался не только от идеалистических элементов картезианства, но также от материалистических выводов из философии Локка. Он развивал идею непротяженных, качественно однородных и непрерывно движущихся «единиц» как единственных субстанций материального мира. Несомненно, что корни этой теории лежали в учении Лейбница о монадах, но также несомненно, что Якушкин попытался обставить это идеалистическое построение естественнонаучными аргументами конца XVIII и начала XIX века.

Понятие неделимой «единицы», которая непротяженна, но движется в пространстве и в сочетании с другими «единицами» образует видимые протяженные тела, приближалось к понятию материального атома, теоретически мыслимого, но еще недоступного непосредственному чувственному восприятию. Вся аргументация Якушкина была характерным образчиком эклектической философии, а которой отголоски боевого материализма XVIII века переплетались с сильными пережитками идеалистической метафизики, а за покровами новейшего естественнонаучного знания сохранялась субъективная, чисто идеалистическая концепция.

Другая характерная черта сочинения Якушкина - стремление вывести происхождение человеческого общества из физических особенностей человека как животного вида. И здесь Якушкин оказывался в несомненной зависимости от механического материализма XVIII столетия: определенный порядок сочетания «единиц», непрерывно движущихся и соединяющихся друг с другом силою сцепления, объясняет нам отличительное свойство человека - слабое развитие «врожденного уменья» (мы бы сказали инстинкта); отсюда - неустранимая слабость изолированной личности, ее зависимость не только от содействия окружающих людей, но также от коллективного опыта ранее живших поколений.

В силу своей физической природы человек бессилен, как обособленная единица, поэтому, выступая перед нами как животное мыслящее, он является по необходимости и животным общественным. Такая теоретическая предпосылка приводила к определенному практическому постулату: отвечая своему естественному назначению, человек должен жить и действовать в обществе, воспринимая от него все завоевания человечества и возвращая ему все приобретенные знания и навыки обогащенными и усиленными личною деятельностью, Таким образом, натурфилософская концепция Якушкина становилась скрытою основою его личной и общественной этики - его мыслей о «служении ближнему» и его суждений о преобразовании государства.

Философскому эклектизму Якушкина соответствовала глубокая противоречивость его интимных переживаний. Отвергая мистические воззрения своего друга Д.А. Облеухова, он с горечью сознавался П.Я. Чаадаеву, что «лишен утешения молитвы и предоставлен самому себе». В Петропавловской крепости, скептически относясь к церковным обрядам, он вел религиозные беседы с протопопом Мысловским и согласился принять от него причастие. Он иронически отзывался об «истинах катехизиса», воевал против «средневековой схоластики», но в его камере, в Петровском Заводе, висело изображение распятия.

На склоне лет, составляя свои записки, он опорочивал искренность своего религиозного обращения, ко здесь же, на страницах «Записок», он считал «истинный дух христианства» одним из высоких достоинств декабриста П.И. Борисова. Среди разнообразных сибирских материалов Якушкина сохранились его собственноручные выписки из евангелия: они составляют законченную систему христианской морали, которую, в сущности, Якушкин всегда проповедовал и всегда старался применять в своей жизни.

«Критика чистого разума» Канта обосновывала в его глазах правомерность научного позитивизма; «Критика практического разума» того же Канта открывала ему дверь к свободному исповеданию деизма и к восприятию нравственных элементов христианства. Во всем его поведении так же, как в его высказываниях, неуклонно звучала идея «категорического императива»: суровое служение долгу в отношении самого себя, в отношении семьи, ближнего и общества составляло главную подоснову его внутренней жизни.

Таким образом, И.Д. Якушкин не был человеком цельного и строго последовательного мировоззрения: он занимал промежуточную позицию между идеализмом и материализмом, между религией и безбожием, между научно-позитивною моралью и тяготением к христианской этике. Было бы неправильно объяснять подобную двойственность чисто психологическими причинами; ее корни лежали значительно глубже и станут нам гораздо понятнее, если мы вдумаемся в систему социальных и политических взглядов, разделявшихся декабристами.

И.Д. Якушкин вступил в тайное общество одним из первых, вместе с С. Трубецким и братьями Муравьевыми. Его имя связано с ярким эпизодом 1817 года - добровольным вызовом на акт цареубийства. И.Д. Якушкин принимает горячее участие в подготовке московского съезда Союза благоденствия. В момент петербургского восстания он возбужденно собирает московских друзей и составляет план вооруженного выступления.

На следствии он долго не поддается жестокому давлению Николая I. Его искреннее и глубокое возмущение крепостническими порядками не возбуждает в нас ни малейшего сомнения. По-видимому, перед нами - последовательный боевой революционер, готовый идти до конца, рискуя своим спокойствием, положением и самою жизнью. Однако, внимательно всматриваясь в политический облик Якушкина, мы должны существенно ограничить подобную характеристику.

В Союзе спасения Якушкин солидаризируется с умеренными элементами; после горячей вспышки 1817 года он временно уходит из тайного общества; на московском съезде 1821 года он поддерживает среднее тактическое течение, одинаково отмежевываясь от радикальных предложений Орлова и ликвидаторских проектов типа Бурцева.

После образования Северного общества он не принимает активного участия в политической жизни, живет вдали от столицы, в уединении своего смоленского имения, старается насаждать рациональное хозяйство, основывает сельскую школу, хлопочет об освобождении своих крестьян - вначале без земли. В сущности, участие Якушкина в московских беседах 1825 года было случайным и осложнилось революционными замыслами так же неожиданно и мимолетно, как московский вызов на цареубийство в зимние дни 1817 года.

Позднее на страницах своих «Записок» Якушкин выступает перед нами сторонником конституционной монархии и мирного соглашения между враждующими классами. Несмотря на свои революционные выступления, он склонялся в сторону реформистской тактики: в этом смысле его проект петиции Александру I о созыве земской думы не менее характерен, чем постоянное и искреннее желание «сблизить дворянство с крестьянами».

Тем не менее годы революционных стремлений, глубокого и страстного переживания политических идей, последующего ареста, заключения и суда сыграли определенную роль в жизни Якушкина.

Он видел в этом периоде политической деятельности высокое исполнение морального долга - не изолированное, а коллективное самоотречение от личных интересов. Вот почему его так оскорбляли коммерческие планы некоторых из декабристов. В большом письме к И.И. Пущину из Ялуторовска он говорил по этому поводу: «Во всяком положении есть для человека особенное назначение, и в нашем, кажется, оно состоит в том, чтобы сколько возможно менее хлопотать о самих себе.

Оно, конечно, не так легко, но зато и положение наше не совсем обыкновенное. Одно только беспрестанное внимание к прошедшему может осветить для нас будущее; я убежден, что каждый из нас имел прекрасную минуту, отказавшись чистосердечно и неограниченно от собственных выгод, и неужели под старость мы об этом забудем. И что же после этого нам останется?».

Такая оценка политического прошлого резко отличала Якушкина от новоявленных защитников самодержавия и православия, вроде Е.П. Оболенского и П.С. Бобрищева-Пушкина. Но это не значит, что Якушкин целиком одобрял свою прежнюю революционную деятельность. В условиях тюремного заключения - в Петропавловской крепости и Роченсальме - он еще раз продумал и взвесил историю тайного общества; его оценка не совпала с оценкою Александра Бестужева и нашла себе открытое выражение в их оживленном споре по пути на сибирскую каторгу.

«Я старался доказать ему, - рассказывает Якушкин, - что несостоятельность наша произошла от нашего нетерпения, что истинное наше назначение состояло в том, чтобы быть основанием великого здания, основанием под землей, никем не замечаемого; но что мы вместо того захотели быть на виду для всех, захотели быть карниз».

В такой характеристике звучит сильная нота осуждения, которое повторилось, - но гораздо отчетливее и яснее, - в собственноручной записке Якушкина о событиях 14 декабря. В литературе уже было указано, что автором этого небольшого исторического очерка руководила определенная политическая точка зрения. Якушкин хочет здесь остаться спокойным и беспристрастным повествователем, но он невольно выдает свои субъективные мнения s подборе и освещении фактов.

Петербургское восстание 1825 года представляется ему заранее обреченным и бесплодным предприятием: оно не имело решительных руководителей, не могло рассчитывать на поддержку офицерского большинства и солдатской массы, сопровождалось ненужными выходками фанфаронов (Александра Бестужева, Якубовича), случайных участников (Каховского, Кюхельбекера, Горского) или недалеких людей, готовых поэтому на крайние средства (Сутгофа, Панова).

Организация вооруженного восстания была политической ошибкой, которая вытекала из неправильной стратегии и тактики. Не открытые выступления, не попытки насильственного переворота составляли «истинное назначение» общества. Его задачей должна была остаться скрытая подпочвенная работа, постепенное и упорное укрепление занимаемых позиций.

«Записки» Якушкина поясняют такую тактику не только языком фактов, но и проскальзывающими оценками самого автора: «противодействовать староверству закоснелого дворянства», влиять на окружающую молодежь «посредством слова истины», бороться с крепостническими привычками помещиков и с палочной дисциплиной в армии, улучшать состояние своих крестьян, организовывать сельские школы, противопоставлять реакционной политике независимое общественное мнение, - вот что значит действовать «в смысле тайного общества».

Так действовали не только формальные участники организации; по словам Якушкина, так действовали его смоленские соседи - Левашевы, Тютчев и многие прогрессивные помещики в разных местах России. «Члены тайного общества ничем резко не отличались от других». И эта скрытая, упорная молекулярная работа непрерывно, но верно подтачивала устои крепостнического государства.

Революционное фанфаронство, стремление стать «карнизом», оказаться в авангарде, блеснуть ярким, но мимолетным фейерверком погубили дело тайного общества, оборвали постепенный и неуклонный процесс развития. Правда, Якушкин не поддавался безнадежному пессимизму, он верил а политическое будущее, которое мерцало ему сквозь призму прошедшего, но он категорически осуждал вооруженное восстание, а следовательно, и всякую форму открытого боевого протеста.

Такая характеристика декабристского движения повторяла сибирские оценки Лунина, Трубецкого и Никиты Муравьева. Якушкин навсегда остался верен буржуазно-революционным идеям свободы и равенства - об этом ясно говорят не только его «Записки», но и его позднейшее письмо к Герцену; но он давно, еще ранее 1825 года, занял промежуточную и непоследовательную позицию.

Его смелые, порывистые выступления не могут заслонить от нас бесспорного факта: в четырехлетний промежуток после московского съезда 1821 года Якушкин пережил такую же внутреннюю эволюцию, какую испытали многие дворянские революционеры его времени. Колебания между тактиками революции и реформы закончились крушением революционной веры после разгрома 1825 года. В этом отношении Якушкин пошел значительно далее Никиты Муравьева и Лунина; в отличие от Н. Муравьева он резко отзывался о публицистических работах Лунина, направленных против правительства Николая I.

Узнав об аресте Лунина, он писал в своем письме к Пущину: «Мне искренне жаль Лунина и тем более, что я не разделяю вашего мнения, что он хотел быть жертвой... В пятьдесят лет нельзя держать себя так, как он держал себя в 1800 году, когда был офицером гвардейской кавалерии, С его стороны это только легкомыслие и желание, чтобы о нем говорили. Он для меня был и есть Копьев нашего поколения». Другими словами, нелегальная и смелая критика правительства, сопряженная с риском ареста и гибели, - такое же революционное фанфаронство, какое проявилось а восстании 1825 года, в подготовке насильственного переворота, в бравадах гвардейского офицерства.

Для подлинного и серьезного осуществления поставленной цели нужно другое - нужна незаметная, мелочная, но настойчивая работа, какую вели участники тайного общества, вели Левашевы, Пассек и Тютчев, вел планомерно и искренне сам Якушкин, уединившись в свою смоленскую вотчину. Свистунов следующими словами выразил этот морально-политический вывод Якушкина: «Он раньше других пришел к тому убеждению, что всякий член общества и на скромном поприще домашней жизни может и словом и примером принести немалую пользу отечеству». Таким образом, и в философских и в социально-политических взглядах И.Д. Якушкина мы одинаково наблюдаем глубокую двойственность.

Переживания Якушкина были типичными переживаниями дворянских революционеров - в том понимании этого термина, которое придавал ему В. И. Ленин. Декабристы явились и действовали в условиях разлагающейся феодально-крепостнической системы; исходя из идей французской буржуазной революции, они восставали против существующего социально-политического порядка. Но они принадлежали к помещичьей барской среде, и отсюда - неустранимые внутренние противоречия, которые проникали собой их мировоззрение и практическую деятельность.

С одной стороны, Якушкин выступал на борьбу с крепостническим дворянством, блокировался с демократическими элементами тайного общества, подготовлял почву для вооруженного восстания; с другой стороны, он сохранял феодально-дворянское землевладение, старался избежать крестьянской революции, искал соглашения с существующей властью. С одной стороны, он воспринимал философские взгляды французских материалистов и старался опереться на положительную науку; с другой стороны, он примирял их с началами идеалистической метафизики и с традиционным учением христианства. В своеобразной, но выпуклой форме он воплотил в себе ту промежуточную идеологию, которая характеризует собой умеренное крыло дворянских революционеров первой четверти XIX века.

Очутившись в Сибири, в условиях полусвободного существования, Якушкин почувствовал прежнюю потребность в осмысленной общественной работе. Изолируясь от чиновно-мещанского мира, от мелочной пошлости провинциального захолустья, Якушкин выискивал разумное применение своей неиссякшей энергии. По воспоминаниям местного старожила, «он любил сходиться с народом и особенно с крестьянскими детьми; детей он особенно любил; сибирские бойкие, находчивые ребята очень нравились ему, и мысль дать им средства научиться, устроить для них школу была его мечтою».

Такая мысль не могла возникнуть совершенно случайно. Якушкин всегда интересовался вопросами народного образования. Проживая у себя в Смоленской губернии, он сочувственно следил за школьными опытами своих соседей - Левашевых и Пассека. Когда он начал хозяйничать в собственном имении, он провел целую программу частичных улучшений, в том числе образовал небольшую школу из двенадцати крестьянских мальчиков. Он сам обучал их чтению и письму, водил их на топографическую съемку и собирался послать их в Москву для обучения разным мастерствам.

Впоследствии, уже в годы сибирской каторги, Якушкин получил письмо от H.Н. Шереметевой, которая передавала ему благодарность Жуковских крестьян за обучение их детей и выясняла непосредственное влияние школы на повышение крестьянского бюджета. По-видимому, и в Сибири Якушкин продолжал сосредоточенно размышлять над этим вопросом. Среди его разнообразных сибирских бумаг есть собственноручные выписки из французского журнала «Revue encyclopédique» за 1832 год, в том числе тщательно переписанные статьи нантского учителя Сувестра («О воспитании») и известного социалиста-утописта Пьера Леру («О философии и христианстве»).

И Сувестр и Леру доказывали огромное политическое значение общественного воспитания: по мнению Леру, «воспитание для всех - это самый прямой, самый очевидный, самый неотложный вывод из принципа равенства, который необходимо осуществить на практике»; по мнению Сувестра, «общественное воспитание... - великое завещание, которое предшествующее поколение оставляет последующему; этот способ распределения умственных богатств закладывает в недра народа зародыш их будущей истории еще более, чем распределение материальных богатств. Это наследство одновременно закрепляет прошлое и подготовляет будущее».

Обе статьи были написаны под непосредственным впечатлением июльской революции 1830 года: мысли о воспитании, излагавшиеся Сувестром, буквально совпадали с рассуждениями Якушкина о наследственной передаче общечеловеческой культуры. Очевидно, идея всеобщего народного образования представлялась декабристу естественным выводом из его собственных предпосылок - о значении и роли человеческого общества.

Отдельный индивидуум бессилен, пока он не вооружен «тем, что достается ему по наследству от прежде живших поколений»; для того, чтобы выполнить свое назначение подняться до уровня равноправного члена общества, человек должен получить умственное образование. Непосредственные сибирские впечатления должны были заострить этот вывод и придать ему жизненную практическую постановку.

Поселившись в Ялуторовске, декабристы обратили особенное внимание на местное крестьянство и на его положение сравнительно с коренной Россией. В одном из своих писем к Е.А. Энгельгардту И.И. Пущин отмечал, какое прекрасное влияние оказывает на крестьян отсутствие крепостного права: «Это благо всей Сибири, и такое благо, которое имеет необыкновенно полезное влияние на край и без сомнения подвинет ее вперед от России. Я не иначе смотрю на Сибирь, как на Американские Штаты. Она могла бы тотчас отделиться от метрополии и ни в чем не нуждалась бы - богата всеми дарами царства природы. Измените несколько постановления, все пойдет улучшаться».

Сибирские крестьяне представлялись Пущину «народом смышленым, довольно образованным сравнительно с Россией»... «они еще не считают нужным читать, но очень заботятся, чтобы новое поколение было грамотное, и это распространяется повсеместно в Сибири. Жаль только, что наше премудрое министерство просвещения не тем занимает этих парней, чем бы следовало: им преподают курс уездного училища, который долбится и потом без всякой пользы забывается, между тем как редкий мальчик умеет хорошо читать н писать при выходе из училища».

Можно не сомневаться, что мысли, которые высказывал Пущин, были общими мнениями ялуторовских декабристов, не исключая и самого Якушкина. В частности, критика официального сибирского «просвещения», которую мы находим в письме к Энгельгардту, буквально совпадает с заключениями Якушкина в его отчете о ялуторовской ланкастерской школе. Декабристы могли непосредственно наблюдать прием школьного обучения в местных - уездном и приходском - училищах и подводить печальные итоги механического, формального вколачивания знаний.

В других городах Западной Сибири положение было нисколько не лучше; в Томске функционировало такое же уездное училище, как в Ялуторовске; в Омске существовала казачья школа; в Семипалатинске и Петропавловске действовали одногодичные приходские училища. Таким образом, на миллионы квадратных верст и сотни тысяч населения Западной Сибири насчитывалось шесть начальных училищ с очень низкой постановкой образования. Между широкими перспективами хозяйственного расцвета и ничтожными средствами культурного развития оказывалась непроходимая зияющая пропасть.

По мнению декабристов, чтобы сравняться с Американскими Штатами, Сибири было необходимо широкое распространение знаний и, в первую очередь, интенсивное развитие грамотности. Об этом начинали заговаривать более развитые крестьяне, об этом кричала темнота и дикость ялуторовского мещанства. Таким образом, мечта Якушкина об учреждении школы питалась не только воспоминаниями о прошлом, не только идеей широкой преобразовательной работы: она вытекала из всей создавшейся обстановки, отвечала потребностям хозяйственного и культурного развития сибирского края.

В 1838 году в Ялуторовск был переведен из Тобольска священник С. Я. Знаменский, близкий знакомый Фон-Визиных, Свистунова и Бобрищева-Пушкина. Якушкин нашел в нем активного сторонника своей идеи - организовать народную школу для городского и крестьянского населения. В совместных беседах был разработан план - опереться на синодские указы 1836-1837 годов об открытии церковно-приходских училищ, возбудить инициативу ялуторовского общества и широко использовать ланкастерский метод обучения.

По замыслу Якушкина, ялуторовская школа должна была воспроизвести новый тип просветительного учреждения, широко распространенный в Западной Европе и завоевавший себе популярность в России. Ялуторовская школа должна была сложиться по образу и подобию тех училищ, которые еще недавно насаждали декабристы в период своей напряженной политической деятельности.

IV

Приступая к организации ялуторовской школы, И.Д. Якушкин исходил из определенных педагогических принципов; они нашли себе отражение сначала в интимной переписке с друзьями, позднее - в заключительном отчете о преподавательской деятельности. Человек сложившегося самостоятельного мировоззрения, Якушкин подходил к этим вопросам с широкой обобщающей точки зрения.

По его словам, «прямая и высшая цель умственного образования состоит в том, чтобы осмыслить человека, развернуть в нем способность мышления. Существенное средство для достижения этой цели заключается всегда в постепенном, правильном и постоянном упражнении мышления. Грамотность и вообще школьное учение самый подручный способ для достижения этой цели».

Та же идея «осмысления человека» руководила Якушкиным при изучении крестьянских детей его имения и проникала собой его советы о воспитании дочери С.П. Трубецкого. Но для того чтобы научиться мыслить, человек должен получить образование, соответствующее его социальному положению, и в частности, его практическим потребностям. «Предметы, преподаваемые в приходском училище, и предметы, преподаваемые в высших учебных заведениях, каждый в свою очередь, способствует осмыслению человека.

Но школьное ученье способствует к достижению прямой цели умственного образования, осмысляя человека вообще; должно еще иметь в виду частные потребности человека по положению его в обществе и в этом отношении не все равно, изощряются ли умственные способности обучаемого над предметом, о котором впоследствии ему если и придется, то редко подумать, или над таким, который и впоследствии ему будет близок, и потому при умственном образовании необходимо обратить внимание на предметы преподавания, которые по обстоятельствам могут быть более или менее удобны для осмысления обучаемого».

В этом рассуждении Якушкина обращают на себя внимание два момента: с одной стороны, его односторонняя интеллектуалистическая точка зрения, с другой стороны, намечающийся уклон в сторону сословно-профессионального образования. И раньше, в период своих деревенских занятий, Якушкин руководился не только задачею «осмысления» детей своих крепостных; он стремился «доставить им более верные средства добывать пропитание, нежели какие имели до сих пор отцы их».

Поэтому сначала он обучил этих мальчиков грамоте, а потом роздал «в ученье разным мастерствам». Перед нами - та же педагогическая идея, какая лежала в основе гофвилльского опыта Фелленберга, а в России была применена Я. И. Гердом при организации школы в гомельском имении Н.П. Румянцева. И здесь и там авторы исходили из противопоставления «простого народа» привилегированным классам и создавали различные типы педагогических заведений, отвечающие запросам и навыкам различных общественных категорий.

В смягченной и несколько преобразованной форме рассуждение Якушкина возрождало старую традиционную точку зрения, которая сохранила свою силу в сочинении Пнина, но была чужда теории Песталоцци. Правда, передовая буржуазная педагогика требовала от воспитателя учета конкретной жизненной обстановки, знакомства с близкою, реальною действительностью, но она смотрела на эти жизненные объекты, как на исходный пункт всестороннего гармонического развития, как на первый этап широкого, общего и равного для всех образования.

Якушкин исходил из другого педагогического принципа: он хочет разъединить и обособить обучаемых детей, увековечив системою специального образования существующие различия социального положения.

Но какие бы учебные группы ни образовались при осуществлении этого принципа, Якушкин предъявляет к ним некоторые общие дидактические требования. Ему представляется совершенно бесспорным, что главный источник восприятия - не словесные объяснения учителя, а самостоятельные наблюдения учащихся. «Большую часть наших понятий о предметах, нас окружающих, мы получаем, конечно, не чрез объяснения, а чрез собственные наблюдения.

По мере того, как предмет представляется нагл с разных сторон, мы получаем о нем все более и более подробные понятия; потом сравниваем его с другими предметами, мы окончательно узнаем отличительный его признак. В самой сущности понимать значит не более и не менее как знать, почему то, о чем мы рассуждаем, существует так, а не иначе, то есть знать, чем предмет, о котором мы рассуждаем, сходен с другими предметами и чем он от них отличается.

Обучая какому бы то ни было предмету, учитель наш не сообщает никакого понятия об этом предмете ученику своему; он может только искусным преподаванием более или менее способствовать пониманию самого ученика». В этом пункте И.Д. Якушкин занимает передовую педагогическую позицию, выступая против механической передачи знания и против назойливого внушения педагога; самостоятельная индивидуальная переработка жизненных впечатлений - вот основная гарантия действительного познания мира.

Но из этого правильного дидактического принципа, отвергающего традиционные приемы феодальной педагогики, Якушкин делает крайние и потому неверные выводы: правда, он признает, что искусное преподавание может содействовать самостоятельному пониманию учащегося, но он сильно преуменьшает руководящую и творческую роль учителя; в его изображении педагогического процесса восприятие и освоение действительности протекают почти независимо и стихийно, обеспечены наличием определенных средних способностей и не требуют непрерывного вмешательства со стороны учителя.

По мысли Якушкина, чтобы возбудить самостоятельное мышление и обеспечить возможность самостоятельного познания, необходимо направить внимание учащегося на самые близкие и понятные для него впечатления. Нe абстрактные теоретические истины, а конкретные явления окружающей природы - наилучший объект для «осмысления» человека. «Было время, когда были уверены, что детей надобно долго учить геометрии, чтобы научить их точно и правильно рассуждать; но в геометрии истины так точны и правила, преподаваемые ею, так непреклонны, что они ничего не имеют общего со всем окружающим человека, и вот может быть причина, почему нередко случается, что математическая голова бывает на плечах человека, пошлого во всех своих житейских отношениях.

В науках естественных истины суть только явления, большею частью столько же ощутительные для ребенка, как и для взрослого человека; стоит только ребенку представить эти явления в порядке, приспособленном к его понятию, и для него многие законы, управляющие этими явлениями, сделаются также ощутительными. Вообще я думаю, что некоторые части естественных наук, преподаваемые как следует, могут заменить логику, эту науку скучную и недоступную для детей и которую, однако, преподают им с целью образовать их рассудок».

В этом рассуждении Якушкина снова обнаруживается передовая и смелая мысль представителя новой педагогики. Слишком «полные» и «непреклонные» истины, почерпнутые из геометрии и логики, не могут стимулировать умственной самодеятельной работы учащегося. Нужно поставить ребенка лицом к лицу с окружающей природой, предложить ему доступные объекты для индивидуального наблюдения, и он самостоятельным усилием творческой мысли выработает уменье правильно образовывать и связывать понятия.

Но естественные науки нельзя преподавать с помощью одностороннего словесного объяснения, необходимо» конкретное, наглядное обучение, которое поможет неподготовленному ребенку овладеть обобщающими научными выводами. «В естественный науках самое трудное состоит, конечно, в изучении особенного языка, составляющего принадлежность отдельную каждой части науки; к тому же многие из языков весьма неточны и часто непоследовательны.

Чтобы пособить этому неудобству, можно, кажется, во многих случаях пополнить языки изустный и письменный языком изобразительным; для этого с начинающими обучаться, положим, ботанике, прежде всего надо заняться последним этим языком, то есть научиться читать изображения и, вместе с тем, изображать все им прочитанное на этом языке».

А так как изображение предметов (например, цветов и животных) предполагает у Якушкина непосредственное созерцание самого объекта, то отсюда вытекает логический вывод о необходимости предметного изучения реальной действительности не только в помещении классной комнаты, но и в реальной обстановке сада, поля и леса. Идея изобразительного дидактического языка разбивала принципы словесно-схоластической школы, активизировала и заинтересовывала учащихся, смыкала педагогические рассуждения Якушкина с новаторскими идеями Коменского и Песталоцци.

Передовая буржуазная педагогика делала из этих положений определенные выводы - она не уменьшала роли преподавателя и не понижала чувства его внутренней ответственности; наоборот, она требовала от него более глубокой и более изощренной творческой деятельности; изучение личных особенностей учащихся, непрерывный учет детской психологии, гибкое варьирование педагогических приемов должны были обеспечить всестороннее развитие детской индивидуальности.

Образование должно было переходить в планомерное воспитание не только ума, но и характера обучаемого ребенка. Теснейшая связь между педагогом и его воспитанниками была одной из важнейших аксиом теории Песталоцци. Педагогическая мысль Якушкина пошла по иной дороге: исходя из своего одностороннего интеллектуалистического принципа и преследуя задачу массового образования «простого народа», он сознательно шел на ликвидацию индивидуального педагогического воздействия.

По мнению Якушкина, способ «изустного преподавания» невозможен в условиях классных занятий; преподаватель не в состоянии давать объяснения каждому учащемуся, не может приноравливаться к понятиям каждого из своих слушателей: успехи учащихся в низших учебных заведениях обусловлены последовательностью задаваемых уроков, которая «почти неизменяемо определяется печатными руководствами, изданными по всем предметам». Но если? «изустное преподавание» целиком устраняется, то отпадает необходимость в участии подготовленного даровитого учителя. Печатные руководства могут быть легко заменены стенными таблицами, а устные вопросы учителя - заранее составленными вопросами для «старшего».

Другими словами, обыкновенный способ начального преподавания может быть заменен самым дешевым и эффективным методом - методом взаимного обучения. «Для всякого человека было бы полезно многое знать и многое уметь, но чтобы приобресть посредством учения какое-нибудь знание, потребно более или менее времени, необходимы денежные издержки. Тот способ ученья, который дешевле других и при котором потребно менее времени на приобретение какого-нибудь знания, наиболее удобен для распространения этого знания».

Способ взаимного обучения обещает наиболее быстрые успехи и требует наименее значительных расходов. Но этого мало. «При способе взаимного обучения преподавание нисколько не зависит от учителя, которого прямая обязанность состоит в строгом наблюдении за ходом и порядком учения; самое преподавание зависит только от таблиц, читаемых учениками, и от табличек, по которым «старший» предлагает вопросы ученикам своего полукруга.

Составить те и другие непременно правильно по какому бы то ни было предмету - труд немаловажный, но могут трудиться люди, имеющие для этого нужные сведения и нужные дарования, чрез это умственное образование все более и более освобождается от зависимости, в которой оно до сих пор находится от личности преподавателей, будет все более и более доступным для мильонов людей, коснеющих теперь в невежестве».

Якушкин глубоко верит в универсальность ланкастерского метода и считает его вполне приложимым к любой научно-учебной дисциплине. «Вообще нет такой науки, вещественная часть которой не могла бы быть преподаваема по этому способу и для которой он не мог бы служить вспомогательным и весьма действительным средством». Совершенно достаточно умелого составления стенных таблиц и вопросов для «старшего»; содержание того и другого «должно быть совершенно понятно для взрослого человека с здравым смыслом и умеющего читать». Учащиеся путем многократного чтения, повторения и записывания прочно запоминают данное содержание; в процессе заучивания они самостоятельно осваивают его внутренний смысл и постепенно овладевают сущностью изучаемого предмета.

Таковы были педагогические предпосылки, которыми руководился Якушкин при организации своей ялуторовской школы. В подобном соединении идей нельзя не подметить внутреннего противоречия: с одной стороны, Якушкин становится на твердую почву новой буржуазной педагогики - выдвигает задачу воспитания человеческой мысли, старается опереться на самостоятельные наблюдения учащихся, высказывается за систематическое изучение природы, требует наглядного, предметного обучения. Но, с другой стороны, он остается во власти феодальной педагогической традиции, он склоняется в сторону сословно-профессионального образования, игнорируя творческую работу учителя, освящает словесно-катехизическое преподавание и примиряется с упрощенным методом механического заучивания.

Несомненно, что педагогическая теория Якушкина была неразрывно связана с его общим философским мировоззрением. Якушкин прежде всего рационалист, воспитанный на идеях французского «просвещения» XVIII столетия; отсюда его односторонний интеллектуализм, его идея «осмысления человека», его апелляция к самовоспитанию разума. Нам известно, что этот рационализм Якушкина принял определенную форму, вобрал в себя деистические построения прошлого века и сильно проникся материалистическими тенденциями; при всем интересе к абстрактной философии Якушкин отдавал предпочтение позитивному знанию; отсюда его идея естественнонаучного образования и его требование наглядного, предметного обучения.

Но Якушкин оставался двойственным в своем философском мировоззрении, в своих социальных и политических взглядах. Стремление к массовой демократизации знаний соединялось у него с признанием существующей социальной иерархии, и это противоречивое сочетание несродных идей привело его к идеализации ланкастерского метода. Однако Якушкин по-своему принял и переработал ланкастерскую систему.

Он отказался от ее подчеркнутой религиозно-консервативной тенденции и стремился к максимальному расширению преподаваемых знаний; по его мнению, моменты наглядности и предметности должны были дополнить и оживить словесно-катехизическую форму обучения. Это был смягченный и преобразованный вариант ланкастерской системы, который мы встречаем у ее передовых представителей в Англии и Франции и который отчетливо намечался в школах взаимного обучения, организованных декабристами.

Якушкин приступил к педагогической работе, опираясь на поддержку и участие ялуторовского священника Знаменского. Легальными точками опоры служили незадолго до того изданные указы Святейшего синода, которые предлагали местному духовенству организовывать при церквах начальные приходские училища. Задачи, программа и методы преподавания этих училищ регулировались учебным уставом 1828 года: разрешения архиерея и благосклонного отношения губернатора было достаточно, чтобы легализировать школьные начинания Якушкина. Добиться такого разрешения, приобрести прочную финансовую базу, составить программу и учебные пособия, наконец, произвести организованный набор учащихся - таковы были подготовительные шаги к открытию задуманной школы.

Разрешение от тобольского архиерея было получено быстро: у Знаменского были налаженные связи с губернским центром и достаточный авторитет в глазах духовенства. В конце концов новому училищу была поставлена определенная задача - «приготовить детей священников и церковнослужителей, проживающих в городе и окрестностях, к поступлению в семинарию, и вместе с тем доставить возможность учиться мальчикам, не имеющим права поступить или по недостатку своему не поступающим в уездное училище». Такая формулировка имела целый ряд преимуществ: она давала ялуторовской школе бесспорный легальный титул, обеспечивала ей возможность расширить свою программу и защищала ее от нападок со стороны министерских органов.

Гораздо труднее было укрепить материальную базу нового училища. На духовную консисторию, так же, как на губернские власти, рассчитывать было нечего: устав 1828 года предоставлял право открывать приходские училища, но не обеспечивал их никакими денежными ассигнованиями. Ялуторовское «городское общество» не было склонно к каким бы то ни было расходам.

Якушкину и Знаменскому приходилось ориентироваться на добровольные пожертвования, и они развили большую инициативу, чтобы возбудить симпатии и интересы местного населения. Особенное внимание было обращено на ялуторовское купечество, с которым политические изгнанники поддерживали постоянные связи. Перспектива основания ланкастерской школы под фактическим руководством образованного Якушкина привлекла крупного откупщика и заводчика И.П. Медведева и либерального купца Н.И. Балакшина.

Медведев не ограничился денежными пожертвованиями, он предоставил в распоряжение школы целое здание, расположенное на его стеклоделательном заводе в селении Коптюле; здание было перевезено в Ялуторовск, водружено в ограде церковного собора и приспособлено к предстоящим учебным занятиям. Денежные сборы производились и за пределами города Ялуторовска: несомненно, что школе оказывали денежную поддержку обеспеченные декабристы тобольской колонии; по словам бывшей ученицы Якушкина, присылались средства и из далекой России. Помогали не только деньгами, но и личной работой.

Сам И.Д. Якушкин приступил к выполнению наиболее ответственной задачи: составлению стенных ланкастерских таблиц и «вопросов для старшего»; Знаменский переписывал их для употребления в школе, М.И. Муравьев-Апостол наклеивал их на картон, Ентальцева вязала шнурки и делала указки; польский повстанец Собаньский вытачивал вешалки. Были мобилизованы все наличные силы, в том числе тобольские декабристы. Таким образом, ялуторовская школа не была изолированным начинанием одного Якушкина, с самого начала она превратилась в широкое общественное начинание, приобрела известность и поддержку у местного населения.

Одновременно Якушкин и Знаменский вели горячую пропаганду, чтобы обеспечить школе необходимое число учащихся. Якушкин не ограничивался разговорами с ялуторовскими знакомыми, он ходил по улицам города, заводил беседы с собравшимися мальчиками и убеждал их в необходимости учиться. Ори этом было обращено внимание не только на самый Ялуторовск, но и на ближайшие деревенские окрестности города.

К 7 августа 1842 года все приготовления были закончены. В этот день ялуторовское церковно-приходское училище приступило к регулярным занятиям сначала в скромном составе из шести учащихся и двух преподавателей - самого Якушкина и законоучителя Знаменского. Постепенно количество школьников вырастало и к концу года достигло сорока двух человек. В школе учились только мальчики, девочек совсем не было.

Занятия проходили четыре раза в неделю (перерывы падали на четверг, субботу и воскресенье), по четыре часа ежедневно: два часа поутру и два часа после обеда. С этого времени, рассказывает А.П. Созонович, «все остальные занятия Ивана Дмитриевича отодвинулись на задний план». Якушкин неизменно присутствовал на уроках, руководил работою «старших», систематически проверял знания и выступал в активной роли не только учителя, но и воспитателя.

Школа помещалась в просторном одноэтажном здании с высокими и светлыми комнатами. Классное помещение было организовано по ланкастерскому типу: около стены, на небольшом возвышении, стояла учительская кафедра; против, во всю длину комнаты, были расставлены парты, на несколько человек каждая; первые два ряда представляли собой неглубокие плоские ящики, насыпанные песком, снабженные палочками для писания и линейками для разравнивания песка, за этими партами сидели начинающие обучаться грамоте.

Следующие два ряда имели аспидные доски с грифелями и губками для стирания; сюда садились более подготовленные «классы», последние ряды парт имели чернила и предназначались для старших «классов». Около стен было устроено несколько железных полукругов, которые особыми крючками пристегивались к стенам петлями: сюда становились группы учащихся для устных занятий под руководством «старших». По стенам были развешаны учебные таблицы. Около кафедры был подвешен на шнурке самодельный географический глобус.

Классное помещение было заполнено разнохарактерною массою школьников, которую красочно описывает один из бывших учеников Якушкина: «Каких только не было тут костюмов, начиная с франтовской курточки барича, сына губернского прокурора... до азиата, заплатанного синими и белыми холщовыми заплатами. Тут были и два татарчоночка с чисто выбритыми головами в своих национальных костюмах. Были два брата в казацких казакинах и босые; был тут и Васильев в разорванном халате и в сапогах с каблучками на манер боченочков».

Учились не только сыновья городских жителей, но крестьянские дети из прилегающих и далеких деревень; бывали случаи, когда родители привозили школьников из Кургана и даже из Тобольска. Для бедных учеников имелись пимы и полушубки; жившие особенно далеко развозились домой на лошадях Балакшина. Якушкин свято охранял внутреннее единство своей ялуторовской учебной коммуны: теоретически он признавал необходимость различных типов образования для разных общественных категорий; на практике он «зорко следил за тем, чтобы между учащимися были самые простые и дружеские отношения», чтобы никакие сословные различия не колебали установленного товарищеского равенства.

Школа начала свою деятельность не только со скромной цифрой учащихся, но и с очень скромной, ограниченной программой: в нее входило обучение чтению и письму, четыре правила арифметики и краткий катехизис. Но Якушкин не хотел ограничиваться преподаванием элементарной грамотности; не ожидая разрешения тобольской консистории, он начал расширять количество преподаваемых предметов; сначала ввел русскую грамматику, потом латинский язык (для подготовки мальчиков в духовную семинарию), наконец, вторую часть арифметики. Когда ялуторовская школа получила определенную целевую установку, программные рамки были раздвинуты еще шире.

Не забудем, что по уставу 1828 года приходское училище должно было ограничиться кратким катехизисом, священной историей, чтением церковного и гражданского текста, чистописанием и начатками арифметики; в ремесленных посадах и селениях разрешалось открывать второй класс, равноценный низшему классу уездного училища, который охватывал собой начало русской грамматики, продолжение арифметики и начатки геометрии.

Якушкин не считался с этими формальными положениями закона и значительно опередил программу не только приходского, но и уездного училища: за обучением этимологии он ввел преподавание синтаксиса; вторую часть арифметики сменила сначала геометрия, а за нею механика; были введены география и русская история; для подготовляющихся в семинарию, помимо латинского языка, были устроены уроки греческого.

Кроме того, преподавались чистописание, рисование и черчение. Таковы были официально признанные предметы, которые неизменно фигурировали в подаваемых отчетах. Но, перебирая конспекты ялуторовской школы и просматривая воспоминания ее участников, мы узнаем, что Якушкин пошел значительно дальше: оставаясь верным своей идее естественнонаучного образования, он ввел в виде «неофициальных» и не фиксированных в отчетах еще два предмета - ботанику и зоологию.

Кроме того, он мечтал преподавать практическое законоведение: с этой целью он поручил «одному из товарищей юристов» (по-видимому, И.И. Пущину) составить руководство по крестьянским законам. Такая разносторонняя программа не могла уложиться в рамки официального двухлетнего курса. Правда, все предметы, начиная с русской грамматики и кончая русской историей, преподавались в сокращенной, элементарной форме; но все же объем сообщаемого материала был слишком обилен для обыкновенного срока начального обучения.

Фактически он был увеличен Якушкиным до пределов четырехлетнего курса: 7 августа 1842 года началось преподавание чтения и письма, 13 июля 1846 года закончилось преподавание последнего из предметов - русской истории. Для того чтобы вполне оценить степень продолжительности занятий, нужно помнить особенности метода взаимного обучения в ялуторовской школе: никаких уроков на дом не задавалось, весь материал закреплялся во время классной работы; занятия происходили зимою и летом, без всяких каникул, но классные уроки бывали только четыре раза в неделю и продолжались летом четыре часа, а зимою только два часа в день.

Все предметы, за исключением ботаники и зоологии, преподавались по методу взаимного обучения. Механизм ланкастерской системы соблюдался последовательно и строго. Внешняя форма каждого урока была отчетливо описана самим Якушкиным: «Вошедши в класс, помолившись богу и ставши к полукругам, ученики в продолжение 20 минут и по указанию старшего читали таблицы... после чего в продолжение 10 минут старший по своей табличке заставлял учеников поочередно или складывать или прочесть наизусть то, что они перед тем читали на таблице, висящей на стене.

Потом опять учитель звонил в колокольчик, записывая в своей чистой тетради учеников в том порядке, в каком они теперь стояли в полукругах. После чего ученики, перешедшие к столам и сидя на скамьях, в продолжение получаса писали на грифельных досках то же самое, что они читали в полукругах, и то, что старший диктовал им по своей табличке».

Эта сжатая схема ланкастерского урока получила более конкретное освещение у ученицы Якушкина, О.Н. Балакшиной. Рассказав о железных полукругах, прикрепленных к стенам классного помещения, она подробно описала самый порядок устных занятий: «В средину такого круга становился один из учеников, уже прошедший и усвоивший этот круг, по назначению Якушкина, а кругом, сложив руки назад, становились несколько человек, которым еще надо было этот круг пройти.

На стену весились таблицы, и стоящий в кругу ученик показывал указкой ту или другую букву, цифру и т. д., смотря по кругу, а стоящие вокруг по очереди отвечали. Причем наиболее успевающие и хорошо усвоившие становились к одному концу, а плохо знающие - к другому, то есть, другими словами, размещались по знаниям.

И с конца, где стояли уже усвоившие этот круг, ученики переводились Якушкиным к следующему кругу, а на их место продвигались следующие. У учеников в то время считалось весьма лестным вставать в начале круга, а затем, усвоив хорошо, сразу перескочить через всех и стать к другому концу круга, где стоят уже усвоившие этот круг. Таких кругов было несколько, причем ученики переходили по мере усвоения от одного к другому. Якушкин же, сидя на кафедре, за всем следил, делал поправки и замечания».

Таким образом, в преподавании ялуторовской школы были представлены все моменты ланкастерской системы: обучение при помощи «старших» под общим наблюдением и руководством учителя; последовательные упражнения в чтении - заучивании, устном воспроизведении усвоенного материала и его немедленном письменном закреплении; стенная таблица для обучаемых и катехизические таблички для обучающего служили единственными направляющими пособиями: постоянное соревнование между учащимися являлось внутренним двигателем учебной работы; наконец, разделение на «классы» и «полукружия» облегчало быстрое продвижение вперед каждого успевающего школьника.

Содержание курса русской грамматики определялось кратким пособием Н.И. Греча, которое пользовалось широким распространением в первой половине XIX столетия: первая часть грамматики охватывала правила этимологии, вторая - синтаксис, «словопроизношение» и правописание. Якушкин несколько переработал учебник Греча, выбросил менее важные разделы, дал более сокращенные формулировки и увеличил количество примеров.

Весь грамматический текст был разнесен на девяносто стенных таблиц и состоял из кратких «определений» и практических «задач». Разбивка материала на «определения» давала основу для легкого заучивания курса и для четкого построения контрольных вопросов. Например, на первой стенной таблице значилось определение: «В русской азбуке 35 букв, 11 гласных (а, е, и, о, у... и т. д.), 21 согласная (б, в, г, д... и т. д.) и 3 полугласных (ъ, ь, й)».

«Старший» прочитывал это определение сам, затем по частям заставлял прочитывать его мальчиков своего полукружия. После чтения, в котором поочередно участвовали все школьники группы, «старший» смотрел в свою ручную таблицу и задавал вопросы: «Сколько букв в русской азбуке? Сколько гласных и какие они? Сколько согласных и какие они? Сколько полугласных и какие они? Скажите пример гласной буквы? Скажите пример полугласной буквы?» Вопросы адресовались поочередно каждому школьнику полукружия. Сначала они отвечали, смотря на таблицу, то есть считывая с нее определенный ответ, затем, не видя таблицы, то есть на память. Если один отвечал неверно, должен был отвечать другой, если ошибался и этот, отвечал следующий и т. д.

Чтение и ответы продолжались до тех пор, пока содержание определения не усваивалось школьниками достаточно твердо. Тогда «старший» переходил к следующему определению, и процедура заучивания повторялась снова в том же самом порядке. По существу это было догматическое заучивание словесного текста, расположенного по старой катехизической форме. Время от времени «определения» перемежались «задачами», то есть вопросами, которые требовали самостоятельного изложения усвоенных правил и предполагали личную сообразительность учащихся. В содержание этих задач входило также упражнение в грамматическом разборе.

Повторяя учебное руководство Греча, грамматические таблицы Якушкина разделяли его многочисленные недостатки: большая часть правил была изложена в форме абстрактных догматических положений; таблицы склонений и спряжений были чересчур сложны и трудно усвояемы школьниками младшего возраста; некоторые определения были формулированы неясно и требовали для своего понимания дополнительных разъяснений.

Очень часто, пересматривая тексты этих ялуторовских таблиц, мы убеждаемся, как недостаточно простое повторение и заучивание учебного материала; механические стороны ланкастерского метода дают себя чувствовать даже в такой более формальной дисциплине, как грамматика.

Подбор примеров, которые должны были пояснять грамматические правила, не обнаруживает никакой определенной политической тенденции: Якушкин был далек от официального патриотизма Греча («поумневшего» Греча реакционной эпохи), но он не внушал школьникам своих собственных политических мыслей. Единственными намеками на его личное мировоззрение являются моральные сентенции в духе гражданской добродетели и исторические изречения в стиле декабристского национализма.

По тому же образцу «определений» и «задач» были составлены стенные таблицы, применявшиеся на уроках арифметики. При обучении первой части этого предмета Якушкин воспользовался печатными таблицами, изданными Министерством народного просвещения (так же, как он делал при обучении чтению и письму), хотя и внес в них некоторые дополнительные поправки; сюда входили нумерация и учение о четырех действиях над целыми числами.

Остальное содержание курса было составлено по существующим руководствам и охватило собой простые и десятичные дроби, степени и корни, отношения и пропорции, тройное правило, правила товарищества и смещения, арифметические и геометрические прогрессии. Содержание курса излагалось догматически, без всякого раскрытия его внутреннего смысла: ученик должен быть запомнить данное «определение» и уметь применить его на практике при решении задач. В качестве примера можно привести правило деления дробей; оно было изложено Якушкиным в форме следующего «определения».

«При делении дробей должно помножить числитель множимого на знаменателя множителя, а знаменатель множимого на числитель множителя. [...].

Помножаю числитель множимого 3 ка знаменатель множителя 3, в произведении получаю 15; помножаю знаменатель множимого 4 на числитель множителя 2, в произведении получаю 8. Исключаю целое число у неправильной дроби 15/8, получаю 1 7/8».

Почему именно числитель множимого помножается на знаменатель множителя, а знаменатель множимого на числитель множителя, стенная таблица не объясняла, и школьник должен был считывать и запоминать данное определение, не уясняя его с точки зрения понятия о дробных числах.

Правило механически заучивалось и механически применялось на практике; учащийся не мог задать никакого вопроса «старшему», не мог попросить его разъяснить то, что осталось ему непонятным; «учебная фабрика» работала по конвейеру, и никаких остановок и диалогов ланкастерская система не допускала; но если бы школьник и спросил, то «старший» оказался бы бессильным помочь своему товарищу: он знал не больше того, что содержали в себе стенные таблицы, и не имел педагогического уменья, чтобы разъяснить трудное место.

Решение арифметических задач производилось «по ключу»: в таблицах давались примерные решения для задач различного типа; усвоив себе определенный ход действия при определенных условиях, учащийся должен был переносить его на аналогичные случаи. Такая система базировалась преимущественно на работе механической памяти. Предполагалось, что оперирование числовыми величинами само собой разовьет самостоятельное мышление, но перевес механического усвоения над рассудочным пониманием должен был сильно отражаться на окончательных результатах изучения.

Гораздо труднее было применить систему «определений» и «вопросов» к преподаванию таких предметов, как история и география. Живое повествование о фактах надо было заменить сжатым и точным изложением, разрезать это изложение на отдельные «спрессованные» куски и перевести его на стандартный язык вопросов и ответов. Якушкин вышел из этого затруднения следующим образом.

Курс географии он разнес на сорок семь таблиц, которые охватывали собой краткие сведения из математической географии (о форме и движении земли, о полюсах, экваторе, меридианах и пр.), важнейшие определения географии физической (понятия моря, материка и пр.) и длиннейший перечень географических названий, гораздо более детальный и сложный, чем это было принято в позднейших учебных пособиях. В сущности, этот сухой и голый перечень без всяких характеристик и пояснений составлял основное содержание преподаваемого курса: краткие определения служили только введением в соответствующие разделы номенклатурного списка.

Для наглядного ориентирования в пространстве служил самодельный географический глобус; он был подвешен шнурком на железном блоке, мог подниматься и опускаться, описывать криволинейные движения и вращаться вокруг собственной оси. Географические пункты были обозначены на нем вместо полных названий заглавными разноцветными буквами. При прохождении курса учащиеся не только читали и заучивали стенные таблицы, но и «читали», показывали и запоминали выученные места на глобусе. В качестве дополнения было введено самостоятельное черчение карты Западной Сибири под непосредственным руководством самого Якушкина.

Такие приемы наглядного обучения должны были облегчать и упрочивать усвоение географии. Тем не менее восприятия учащихся сводились к запоминанию голой топографии - расположения морей и островов, рек и озер, государств и городов. Конкретных представлений о характерных особенностях того или иного материка, народа или государства учащиеся не получали. И здесь механическое усвоение формальных знаний вытекало из специфических особенностей принятого учебного метода.