90. М.С. Волконскому
Женева, 8 (20) ф[евраля 1866 г.]1
Поздно я принялся за перо, добрый, дорогой друг наш Михаил Сергеевич! Скажи мне прежде всего, подобает ли тебе, юному камергеру, насчитывать за собой столько старческих болезней?2 И есть ли время радоваться твоему повышению, когда здоровье твоё сделалось так шатко? Тут нервы, и желудок, и ревматизмы как будто бы слились все вместе, чтоб истощить вконец весь запас сил, в Павловке накопленных!3 Уж ели у нас нет своего юга, куды ты мог перенести свою службу; и ужели скачки, плавания по берегам Лены, Амура и пр. недостаточно отпечатались на твоём избитом теле, чтобы ещё его подвергать пагубному влиянию болотистой Невы?
Как ты, друг мой, бесщаден не только к самому себе, но и к тем, для которых ты так дорог!!. Сколько твоя столичная жизнь тревожно заботила твоих родных! Но их не стало, и пришлось мне, как последнему из бывших, тебе напоминать заповедные слова: «Береги себя!» Трудно тебе себя сберечь в Питере; надо тебе с ним расстаться, а между тем какой предстоит перелом в твоих служебных и семейных отношениях! Всё это и усматриваю, и знаю, но знаю также, что здоровье выше всего! Твоё письмо, твой почерк навели меня на эту мысль, так часто повторяемую в твоей семье. Благодарю тебя за добрую весть о дорогой для нас всех Нелле, тем более, что после горестного известительного письма мы другого не получали! Ей, бедной, не до нас, а друга-секретаря не стало! Много, много он унёс за собой; унес даже и то спокойствие духа, которое так услаждает наши воспоминания о былых!
Чужие возгласы взволновали и тебя, понятно, молодого! Но я в мои лета, при моём воззрении на всё и вся, и я мог допустить себя до такого смущения, что долго не мог взяться за перо! Непрошеные трубачи, нам чуждые по всему, присвоили себе право, не признаваемое за ними, судить и рядить; тревожить; вызывать святые для нас тени и нарушать ту тишину, которую мы так любили находить у дорогих для нас могил!4
Знаю, сколько в этих отзывах есть и лжи, и притворства, сколько тут скрывается и злобы, и ехидства; сколько эти даже похвалы обоюдоостры или же до пошлости приторны; всё это знаю, ведаю... и имел малодушие возмутиться! И как не возмутиться при одной мысли: что бы сказал наш старец, если бы видел себя до такой степени бессовестно затронутым dans son for*, в этом тайнике, так им свято чтимым, хранимым, а теперь... преданном чужой гласности? Ожидал ли он столько искажения и такого предательства? Здесь, при Колокольном, как водится, звоне и со всею удалью заграничной печати явился некролог отца!
Цель, вероятно, была благая, но вводное одно то обстоятельство испортило всё дело и до того его исказило, что предположенное похвальное слово обратилось в осуждение, конечно, мнимое, С[ергея] Г[ригорьевича] (для тех, которые его знали), но явное кн[язя] Долгорукова самого. Принужденно выпало это имя из-под пера, я говорю принужденно, во 1-х, потому, что не в моих правилах касаться лиц, однажды уже засуженных5; во 2-х, не присваивая себе права судить кого бы то ни было, я предоставляю право кн[язю] казаться кем и чем ему угодно, и если я не прошёл молча мимо его подписи, то единственно потому только, что из-за неё выглядывает не величавый, а безобразно искажённый лик нашего старца! И как не сказать тут неверному живописцу или судье: «Ote-toi, que je m’у place!» - et me voila!**
Упомянутое вводное обстоятельство заключалось в случайной встрече кн[язя] с С[ергеем] Григорьевичем], обстоятельство весьма обыкновенное, но которому первому рассудилось дать размер какого-то политического значения, потребовавшего подробного сказания! Непонятно, как ум автора не говорил ему, что вставлять себя, как он это сделал, в чужую рамку подчас неуместно и весьма неловко; что надо же иметь на это права и другие, чем те, которые нам даёт одна мелкая суетность! Как тот же ум не говорил ему, что попавшийся под руку декабрист вовсе не загадочное, таинственное лицо, а что, напротив, он весь налицо; что, конечно, искушение велико порисоваться, но места всё-таки нет и быть ему не может в чужой по всему для него картине!
Как он, говоря не шутя, не чувствовал, что предмет не по силам его сдержанности и что он неминуемо завлечётся, заговорится и вконец заврётся!
И подлинно... с первых же слов падает из рук оригинал и вместо нашего 80-тилетнего старца, изведавшего, разгадавшего и жизнь и людей, является юноша, который с первой встречи с незнакомым человеком становится весь нараспашку; с детскою простотой говорит, рассказывает быль и небылицу; заявляет себя сотрудником заграничной печати; сочиняет, диктует (конечно, не своим слогом) целую брошюру о трёх доносчиках и, к довершению всего, сознавая своё малодушие, доверяет пращу своего слушателя камушки, носимые им за пазухой, с условием, однако ж, не вымечивать прежде смерти!.. И это не осуждение?
Но этого мало: один из этих камней брошен по назначению и уполномочию, в кого же? - в гр[афа] П.Д. Киселёва!!. В того человека, которого С[ергей] Г[ригорьевич] любил и чтил до слабости и до конца своей жизни!.. Есть ли тут правдоподобие по чувству, а по сущности дела ещё менее. Я многое знал и многое слышал и заверяю, что никогда ничего и подходящего не слыхал ни от С[ергея] Г[ригорьевича], ни от Юшневского6, с которым и я был так дружен, ни от самого Пестеля, к тому, что будто бы последний читал свою «Русскую правду» в кабинете, кого же? - своего начальника штаба, человека умнейшего и исключительно, горячо, непоколебимо преданного Александру Павловичу!
Что Пестель по тогдашнему либеральничал и громко; говорил об освобождении крестьян с землёю, об общинной системе, - всё это могло быть и было - сам П[авел] Д[митриевич] не таил тогда ещё своих прекрасных чувств, но чтобы от общих обсуждений доходило до «Русской правды», т.е. до введения нового народного Правления, - никогда не было и быть не могло!7
Пестель был так осторожен, так скуп на свою правду, что за исключением весьма малого числа лиц он редко кого ею дарил; редко именно потому, что пущенная в ход основная её мысль, т.е. введение республиканского правления, была почти всеми наотрез отрынута!8 Картина, представляющая чтеца и слушателя при уме этих двух личностей, до того нелепо неправдопод[об]на, что не выдерживает малейшего разбора.
Я уверен, что ум у Павла Дмитриевича предохранит его от всякого подозрения в вероломстве прежнего друга и товарища; не нуждаясь в пощаде, он вспомнит и ту благородную черту характера С[ергея] Г[ригорьевича], что часто не щадя себя, он всегда щадил других! Конечно, вся эта статья прошла и пройдёт неподмеченной, но могла ли она не отразиться болезненно на близких памяти нашего старца? Я был слишком затронут сам в имени моего друга и в подкрепление своих возражений должен был вопреки, как видишь, моих правил, несколько порыться в пыльных страницах нашей устаревшей, чтоб не сказать вовсе забытой, книги.
Порылся я, мой друг, для себя, но более для тебя, как будто в помощь против тех впечатлений и грустных, и возмутительных, которые тебя ожидают, если бы случай выбросил под глаза упомянутое сочинение. В министерстве получаются все заграничные газеты, верно, там и найдётся тот номер, который так резко изобличает автора в домогательстве во что бы [то] ни стало прослыть каким-то политическим душеприказчиком отца!..9
Душеприказчик готов; но где же завещание и, наконец, и эта воля усопшего? Уж ели бесцельные рассказы, взятые из забытых страниц жизни, давным-давно завещанных гласной печати Следственной комиссии и которые душеприказчику угодно было облечь в значение какой-то политической новой исповеди; может ли эта некстати подогретая смесь прошедшего, не применимая к настоящему, служить завещанием, смыслу которого внутренняя жизнь покойника так резко противоречила. Относительно воли, «она, - говорят мне, - выразилась на словах»! В этом случае ссылаться (и в наше время более, чем когда) на мёртвых надо очень осторожно: потому что мёртвый мёртвому роз[н]ь, и есть такие из них, которые долго, долго после себя ещё говорят. В числе их, конечно, и старец наш, и всякий, не познавший его, разобьётся, как и случилось, о его надгробный камень!. Мир его праху!
Утомил я себя, а тебя ещё больше моим и сказанием, и маранием!.. Вчера была у нас Соф[ья] Гр[игорьевна] и сообщила, что по известиям от Деля у вас всё благополучно. Кн[язь] Гр[игорий] Петр(ович] только что возвратился здоровым из Франции и в половине марта едет в Бессарабию по Дунаю. Как ты меня порадовал извещением о Кат[ерине] Ник[олаевне]10; каким образом мог слух о её болезни так утвердиться. Ник[олай] Белоголовый пишет мне из Вены, дом их обанкрутился, а за ним и 13 других в одном декабре месяце! Прощай, друг мой добрый, почтительно приветствуем всей семьёй вас обоих и детей обнимаем. Благослови вас бог. Напиши мне, что же с тобой и всеми вами. Преданный тебе
А. Поджио.
8-20 ф[евраля]. У нас дожди, у нас пост и вчера ходили в церковь. На клиросе посол наш пел со всей своей семьёй11. Во всяком случае я полагаю, что он лучше пишет, чем берёт ноты...
*Dans son for interieur - в глубине души (франц.).
**«Убирайся, освободи мне место!» - и вот я там! (франц.).
ИРЛИ. Ф. 57. Оп. 3. Д. 183. Л. 11-16 об.
1 Год установлен по содержанию.
2 1 янв. 1866 г. М.С. Волконскому было пожаловано звание камергера двора (Северная почта. 1866. 8 (20) янв. № 5).
3 Павловка - имение в Борисоглебском уезде Тамбовской губ., приобретённое Волконскими не позже июля 1862 г. (РГБ. Ф. 137, 78.12 - письмо С.Г. Волконского М.С. Корсакову).
4 См. примеч. 1 к письму 88. После публикации в «Колоколе» некролога С.Г. Волконскому, написанного П.В. Долгоруковым, у А.В. Поджио произошло объяснение с А.И. Герценом, приведшее к конфликту между ними (Белоголовый. С. 370-373).
5 П.В. Долгоруков после издания книги «Заметки о главных фамилиях России» (Париж, 1843) был сослан в Вятку, а после выхода книги «Правда о России» (1861) и отказа вернуться из эмиграции был лишён всех прав состояния и признан изгнанным из России навечно.
6 Юшневекий Алексей Петрович (1786-1844), ген.-интендант 2-й армии, один из руководителей Южного общества.
7 Бывший адъютант П.Д. Киселёва декабрист Н.В. Басаргин неоднократно подчёркивал, что П.Д. Киселёв был «душою предан государю, которого считал своим благодетелем», но «соглашался в том, что многое надобно изменить в России, и с удовольствием слушал здравые и нередко резкие суждения Пестеля» (Басаргин Н.В. Воспоминания, рассказы, статьи. С. 59).
У Басаргина нет подтверждений того, что Пестель читал «Русскую правду» Киселёву, но на это указывал И.Д. Якушкин: «Некоторые отрывки из «Русской правды» он читал Киселёву, который ему однажды заметил, что царю своему он предоставляет уже слишком много власти. Под словом «царь» Пестель разумел исполнительную власть» (Якушкин. С. 37).
К этому же эпизоду восходит и следующее замечание Е.И. Якушкина: «Однажды в Тульчине он прочёл свой проект Киселёву; Киселёву проект понравился, но он заметил, что не худо было бы ограничить ещё больше исполнительную власть» (Якушкин Е.И. Замечания на «Записки» («Mon Journal») А.М. Муравьёва // Мемуары декабристов. Северное общество. С. 142). Якушкин свидетельствует здесь о знакомстве П.Д. Киселёва с конституционным проектом Пестеля 1820 г., который содержал упоминание об императоре, хотя в действительности был республиканским (ВД. Т. 7. С. 28).
Поджио же, вступившему в Южное общество в 1823 г. и сблизившемуся с Пестелем позже, была известна более радикальная вторая редакция «Русской правды», которая провозглашала Россию республикой. О явно республиканском характере «Русской правды» в представлении Поджио говорится и в его показаниях на следствии, и в комментируемом письме. Возможно, это расхождение и было причиной отрицания Поджио возможности знакомства П.Д. Киселёва с «Русской правдой», признанного в современном декабристоведении.
8 В данном случае А.В. Поджио не прав: «П.И. Пестель докладывал содержание «Русской правды» на Киевских съездах Южного общества в 1822 и 1823 гг., причём на последнем она была принята как программа общества. Республиканское правление было официально признано на Петербургском совещании 1820 г. и на Киевском съезде 1823 г.
9 Это замечание А.В. Поджио наводит на мысль, что предыдущие рассуждения были предназначены М.С. Волконскому специально для оправдания перед вышестоящими лицами.
10 Е.Н. Муравьёва, жена Н.Н. Муравьёва-Амурского.
11 Озеров Александр Петрович, посол России в Швейцарии.