Глава 2.

Перевод моего отца на службу в Красноярск. – Намерение его возвратиться в Россию. – Переезд в Тобольск. – Назначение его советником Тобольского губернского правления. – Декабристы. – Ссыльные поляки. – Генерал-губернатор князь Горчаков. – Крестьянский бунт и его усмирение моим отцом. – Княгиня Н.Д. Горчакова. – Перевод генерал-губернаторского управления в Омск. – Наталья Дмитриевна Фонвизина. – Ее жизнь до замужества. – Что послужило Пушкину темой для поэмы «Евгения Онегина». – Самоотверженный подвиг Н.Д. Фонвизиной.

В Красноярске, куда был переведен из Ачинска отец, мы опять встретились со старыми знакомыми, Фонвизиными, и снова прожили года полтора вместе с ними. Там поселены были еще некоторые из декабристов: два брата Бобрищевы-Пушкины, Краснокутский, Митьков. Так как Красноярск губернский город, то и состав чиновников был более порядочен и образованный. Жизнь там была более приятная, чем в уездных городах. Декабрист Краснокутский был холостой, разбитый параличом, почему все его товарищи и знакомые собирались к нему, беседовали, играли иногда в карты. Переведенный впоследствии в Тобольск, он там умер.

Красноярск довольно большой красивый город тоже с замечательными живописными окрестностями и изобилием флоры, как и в Енисейске. Зимы там жестокие до сорока градусов мороза, но без снега. Постоянные сильный ветер, дующий в ущелье, сносит совершенно снег. На Рождестве часто приходилось ездить по замерзшей земле на колесах. Я помню как мы, дети, боялись ездить по замерзшей реке, гладкой как лед, совсем без снега.

По отъезде Фонвизиных из Красноярска в Тобольск, куда их по просьбе родных перевели, отец мой недолго оставался в Красноярске. Ему надоело жить в Сибири, и он задумал возвратиться в Россию, куда мы и отправились обратно в декабре месяце 1839 года.

Тобольск лежал нам не по пути, но мы нарочно заехали туда, чтоб повидаться и проститься в последний раз с Фонвизиными. Тогда в Тобольске генерал-губернатором был князь Петр Дмитриевич Горчаков родственник и друг Фонвизиных. Михаил Александрович Фонвизин уговорил отца остаться в Тобольске и рекомендовал его князю Горчакову как честного человека; отцу предложили место советника в губернском правлении, которое он и принял. В Тобольске мы прожили, не разлучаясь с Фонвизиными, в постоянной, а потом тесной дружбе, ровно шестнадцать лет.

В Тобольск же вскоре переведены были из Красноярска братья Бобрищевы-Пушкины, тоже наши хорошие знакомые, а впоследствии и дорогие друзья, а вскоре затем и еще несколько семейств из декабристов: Анненков, Александр Михайлович Муравьев, доктор Вольф, Петр Николаевич Свистунов, барон Штейнгель, Башмаков, Степан Михайлович Семенов, князь Барятинский.

Недалеко от Тобольска, верст за 200, в уездном городе Ялуторовске поселились также на житье декабристы: Матвей Иванович Муравьев-Апостол, Иван Дмитриевич Якушкин, Иван Иванович Пущин, барон Тизенгаузен, Ентальцев, Басаргин. Все они нередко приезжали в Тобольск, конечно, с разрешения губернатора и, принадлежа большею частью к высшему обществу, отличались образованием и простотой обращения.

Первые годы нашей жизни в Тобольске шли однообразно; мы, дети, заняты были учением, отец службой. В Тобольске, как и в Енисейске, нашими учителями были большею частью сосланные поляки. Между ними особенно отличался некто граф Мархидский, дававший нам уроки музыки на фортепиано. Многие были приняты в обществе и участвовали на балах и вечерах и были, конечно, из первых танцоров.

Фонвизины в Тобольске вели жизнь хотя и скромную, но имели уже довольно обширное знакомство благодаря своим прекрасным качествам, а также родству с генерал-губернатором князем Горчаковым, который бывал у них всегда запросто, как близкий родственник. Надо сказать, что Горчаков в первые годы своего губернаторства, когда главная резиденция его была в Тобольске, вел себя безукоризненно и мудро управлял краем, преследовал и искоренял взяточничество, умел выбирать и окружать себя людьми честными и добросовестными.

Он понял моего отца и отличил полными доверием, поручая ему многие запутаннее дела, требовавшие добросовестного исполнения; с Божьей помощью, отец неутомимо, не щадя своих сил, исполнял их с успехом. Некоторые поручения приходилось ему исполнять с опасностью жизни; так, например, в одном уезде произошел бунт крестьян, причиной которого был один из проезжавших торговцев, рассказывавший вольным крестьянам, будто бы государь хочет и их, по примеру России, закабалить в крепостные и отдать помещикам, несмотря на то, что в Сибири никогда не существовало крепостного права, народ был все вольный и жил на богатых сибирских пажитях, имея в своем распоряжении землю, лес, и все угодья этого богатого края.

В подтверждение своих рассказов торговец сочинил, что будто бы он даже обогнал целый обоз лаптей, которых сибиряки никогда не носили, но которые заставят их надеть, как эмблему крепостного над ними права. Народ был настолько глуп, что поверил этим басням и взбунтовался против предстоящей крепостной кабалы; приехали исправник и заседатель и стали их уговаривать; не сумев хорошо убедить, они хотели силою заставить их молчать; однако этим до того разъярили народ, что он бросился на начальство и буквально на куски разорвал несчастных исправника и заседателя.

Сейчас же дали знать в Тобольск князю Горчакову, который и послал для усмирения бунтовщиков моего отца как доверенное лицо. Можно себе представить, как тяжело было отцу ехать туда, чуть не на явную смерть. Но так как он был глубоко верующий человек, то, предавшись на волю Всевышнего, напутствуемый молитвами семьи и советами добрых друзей Фонвизиных, бодро отправился к своей цели.

Толпа, когда отец приблизился к ней, еще бушевала и не хотела слушать никаких доводов, но мало-помалу услышав кроткие убеждения и разрешение лжи легкомысленного торговца, начала стихать и наконец убедилась в малодушном доверии к басням рассказчика. Раскаявшись, она выдала зачинщика и с благодарностью отнеслась к отцу за то, что он сумел наставить их на истину, чем спас многих от погибели. Благополучное усмирение бунта еще более возвысило глазах князя Горчакова моего отца, который после этого сделался окончательно его любимцем.

Княгиня Наталья Дмитриевна Горчакова, урожденная Черевина, находилась в близком родстве с Натальей Дмитриевной Фонвизиной и ежедневно виделась с нею. Бывало придет со всеми своими детьми к Фонвизиным и отводит душу по целым вечерам в обществе у них. Она была женщина очень скромная и в высшей степени застенчивая, близорукая, терялась при появлении каждого нового человека, так что официальные приемы у генерал-губернатора были для нее просто невыносимы; она любила жизнь более тихую и скромную, много занималась воспитанием детей, часто ездила в Россию, а под конец и совсем переселилась туда; мужу не нравились ее частые уклонения от общественных приемов и ее частые отлучки, но он ничего не мог сделать.

Князь Горчаков перевел свою резиденцию из Тобольске в Омск, за шестьсот верст от Тобольска, ближе к киргизской степи, куда, как он уверял, делали часто набеги киргизы, почему его корпусной квартире и следовало быть ближе к этой местности. С удалением главной квартиры, управления генерал-губернатора, войска, чинов штаба в Омск Тобольск совершенно опустел, сделался скромным губернским городом, и жизнь в нем началась довольно скучная. Собственно для меня это была лучшая пора, потому что в этот период мы больше сблизились с Фонвизиными.

На меня как на девочку с пылким воображением и восприимчивой натурой Наталья Дмитриевна имела громадное нравственное влияние. Она была замечательно умна, образованна, необыкновенно красноречива и в высшей степени духовно-религиозно развита. В ней так много было увлекательного, особенно когда она говорила, что перед ней невольно преклонялись все кто только слушал ее. Она много читала, переводила, память у нее была громадная; она помнила даже все сказки, которые рассказывала ей в детстве ее няня, и так умела хорошо, живо картинно представить все, что видела и слышала, что самый простой рассказ, переданный ею, увлекал каждого из слушателей.

Характера она была чрезвычайно твердого, решительного, энергичного, но вместе с тем необычайно веселого и проста в обращении, так что в ее присутствии никто не чувствовал стеснения. Высокая религиозность ее проявлялась не в одних внешних формах обрядового исполнения, но в глубоком развитии видения духовного; она в полном смысле слова жила внутренней, духовной жизнью. Читала она всевозможные духовные книги, не говоря уже о Библии, которую знала всю почти наизусть, читала творения св. отцов нашей православной церкви и писателей католической и православной церквей, знала немецкую философию, к тому же обладала еще необыкновенно ясным и глубоким взглядом на жизнь.

С ней редко кто мог выдержать какой-нибудь спор, духовный ли, философский или политический. Как бывало мудро и глубоко умела она соединить мировые события с библейскими пророческими предсказаниями. Не раз приходилось ей развивать архиереям такие евангельские истины, к которым они сами не вникали, и поражать их глубиною своего духовного видения. Один из тобольских архипастырей настолько поразился ее знаниями, что заставил ее написать объяснение на молитву «Отче наш», которое до сих пор сохранилось.

Объяснение этой молитвы ясно выказывает глубокое чувство верующего человека. Жизнь ее с детства была необыкновенная. Она была единственная дочь богатого человека, Апухтина, женатого на Марии Павловной Фонвизиной. Он долго был предводителем в Костроме, где были у него большие поместья. В этих-то костромских лесах и воспитывалась поэтичная натура его дочери. Она любила поля, леса и вообще привольную жизнь среди народа и природы, не стесненную никакими лживыми личинами светской жизни в городах.

Мать ее была очень благочестивая женщина, любила принимать разных странников, монахинь и, конечно, воспитала дочь в благочестивом направлении. Но экзальтированная юная душа дочери не удовлетворилась одними наружными формами религии. Она страстно предалась чтению разных духовных книг. Из жизнеописаний святых она увлекалась более всего мученическими и аскетическими из любви к Христу подвигами их. Сердце ее загорелось тою же любовью к Господу, и она начала подражать им.

С 14-ти лет она несла втихомолку разные своего рода подвиги. Носила из веревки, вареной в соли на теле пояс от которого много страдала, потому что он разъедал ее нежное тело. Надо заметить, что она была очень красива собой, и чтобы на нее менее обращали внимания, она стояла по целым часам на солнечном упеке и радовалась, когда кожа на ее лице трескалась от солнечных лучей.

Когда ей исполнилось 16 лет, то к ней стало свататься много женихов, о которых она и слышать не хотела, решившись в сердце посвятить себя Богу и идти в монастырь. Родители, узнав о ее желании, восстали против него и потребовали , чтобы она вышла замуж. Тогда она задумала тайно удалить в монастырь. Несмотря на молодость лет, она устроила все очень умно; заинтересовала своим горячим признанием местного деревенского священника, ее духовника, который помог ей уйти из дома родительского дал ей одежду сына своего семинариста, обрезал ее прекрасные волосы и нарек ее именем Назария. Она ночью вышла из дома и шла лесом одна, распевая псалмы и молясь внутренне Господу.

Страха, как она рассказывала потом мне, не ощущала никакого, только спешила, чтобы до утра уйти как можно дальше от родных мест. К утру, впрочем, она очень ослабела; но боясь зайти в деревню, поворотила в глушь леса и, сев на пень, подкрепила себя куском черного хлеба, взятым ею из дома священника. Отдохнув немного, она пошла далее, и прошла, таким образом, верст 70 до вечера следующего дня.

Платье ее, то есть рубашка и кафтанчик семинариста, изорвались; из ног струилась кровь, так как она шла босиком; но она радовалась и восхваляла Бога, что за него терпит, спешила дойти до святой обители, которая была уже в нескольких только верстах от нее. Как вдруг слышит стук экипажа по дороге. Она свернула скорее в сторону и в проезжающем узнала одного из своих прежних женихов, г. Верховского. Он проехал было мимо нее, но потом, заметив мальчика, вернулся прямо к ней и спросил не видел ли он барышню, и каково было его удивление, когда в мальчике тотчас узнал ее. Бороться с ним она, конечно, не могла; он посадил ее к себе на дрожки и привез обратно к родителям.

Утром, в день ее побега, когда родители узнали, что дочь пропала, конечно, поднялась страшная суматоха, разослали людей в поиски, недоумевая, куда она могла уйти. Однако, успели выпытать тайну ее побега в монастырь от ее приятельницы, девушки ее лет, жившей у них же в доме. В эту суматоху приезжает к ним Верховский и, узнав в чем дело, поскакал тотчас же сам в погоню по направлению к женскому монастырю, где на дороге, как описано выше и успел догнать ее.

Возвратившись в дом родительский, она покорилась своей участи и дала обещание слезно умолявшей ее матери не уходить, пока они живы, в монастырь; но с условием не принуждать ее выходить замуж. Так прожила она спокойно несколько лет.

Ее страстная натура не избегла, однако, некоторых увлечений. Дом богатого ее отца, любившего жить открыто, всегда был полон гостей, родных, знакомых, приезжавших часто из Москвы в великолепное их имение, стоящее на берегу живописной реки Унжи Костромской губернии.

Один из молодых людей, посещавших из Москвы, сумел как-то тронуть и увлечь сердце молодой деревенской красавицы; она с доверчивостью своего благородного юного сердца слушала напевы легкомысленного юноши, верила им и надеялась было уже найти с ним счастье, но разочарование ее было жестоко, когда юноша, разведав, что состояние ее отца очень расстроено, что широкая жизнь запутала его дела, и что он за дочерью не может дать того, чего он ожидал, переменив общение, стал от нее удаляться и уехал, не объяснившись даже с ней, в Москву.

Ее благородное сердце было сильно уязвлено и оскорблено низостью поступка молодого человека. Вскоре после этого приехал к ним в деревню двоюродный ее дядя Михаил Александрович Фонвизин, человек в высшей степени добрый, честный, умный и очень образованный. Он знал ее с детства и любил ее всегда как милую девочку; но за время как он не видел ее долго, она успела расцвести и из наивной хорошенькой девочки превратиться в красавицу, полную огня, хотя и с оттенком какой-то грустной сосредоточенности.

Михаил Александрович, будучи мягкого нежного сердца, не устоял и пленился настолько своей племянницей, что привязался к ней страстно. Она, видя горячую его привязанность к ней, не осталась равнодушную к его чувству тем более, что имела случай оценить благородные его качества и высоко-бескорыстное сердце, высказывавшееся, как она узнала в следующем великодушном относительно ее отца поступке. Отец ее задолжал ему порядочную сумму денег, и когда Михаил Александрович узнал о расстройстве его дел, то разорвал вексель и бросил в камин.

Старик отец хотя был очень тронут его благородным великодушием, но гордой душе его тяжело все-таки было перенести унижение перед другом. Заметив нежные его чувства к дочери, он очень обрадовался, когда Михаил Александрович заявил ему о желании на ней жениться, если получит ее согласие. У гордого отца после этого объяснения точно камень свалился с сердца.

Он, зная нерасположение дочери вообще к замужеству, передал ей предложение дяди и при этом рассказал ей о великодушном ее поступке относительно векселя, прибавив, что он был бы вполне счастлив, если б она не отвергла его предложения и тем как бы уплатила за отца и спасла бы его гордость и честь. Наталья Дмитриевна и сама настолько уже успела привязаться к Михаилу Александровичу, что узнав о таком бескорыстном его поступке и будучи глубоко верующей душою приняла все это как за указание воли Божьей выйти замуж за дядю, спасти честь любимого отца, и тотчас же согласилась быть женою этого благородного человека.

Через несколько месяцев они обвенчались в костромском их родовом имении Давыдове и вскоре переехали на житье в Москву, где Наталья Дмитриевна, окруженная многочисленной роднею как со стороны мужа, так и своей должна была постоянно посещать свет. Не любя его, она скучала пустотой светской жизни, тосковала и рвалась к своим заветным полям и лесам. Роскошные балы, где она блистала своею красотою, нисколько ее не привлекали.

Посреди этой светской лжи и лести духовная внутренняя ее жизнь как бы уходила еще глубже в сердце, росла и крепла в ней. Столкновение с разнородными людьми выработало еще более серьезную сторону и из наивной экзальтированной девочки она превратилась в женщину необыкновенно умную, сосредоточенную, глубоко понимающую свои обязанности. Это доказывает очень характеристичный эпизод ее встречи на одном бале с тем молодым человеком, который когда-то так увлекал ее своими льстивыми уверениями и так горько разбил ее чистые мечты.

На бале он был поражен встречей с женой заслуженного и всеми уважаемого генерала, блестевшую красотой и умом, не наивною уже девочкой когда-то и его самого увлекавшей, но очаровательной женщиной, окруженной толпой поклонников. Его низкая натура проявилась еще раз тем, что он не задумался стать тоже в число ее поклонников, рассчитывая на прежнюю ее к нему симпатию, но был уничтожен благородным и гордым ее отпором, как низкий ухаживатель за чужой уже женой.

Тема «Евгений Онегин» взята Пушкиным именно из жизни Натальи Дмитриевны; этот эпизод и многие подробности были ему переданы одним из общих их знакомых. Когда вышли первые главы поэмы «Евгений Онегин», то Михаил Александрович находился уже в крепости. Однажды один из родственников Натальи Дмитриевны, Молчанов, прибегает к ней и говорит: «Наташа, знаешь, ведь ты попала в печать! Подлец Солнцев передал Пушкину твою историю и он своим поэтическим даром опоэтизировал тебя в своей поэме «Евгений Онегин»!»

Наталья Дмитриевна до конца жизни сохранила свой твердый решительный характер. Она знала, что муж ее принадлежал к тайному обществу, но не предполагала, однако, чтоб ему грозила скорая опасность. Когда же после 14-го декабря к ним в деревню Крюково, имение, принадлежащее Михаилу Александровичу по Петербургскому тракту, где они проводили зиму, явился брат Михаила Александровича в сопровождении других, незнакомых ей, лиц, то она поняла тотчас же, что приезд незнакомых людей относится к чему-то необыкновенному.

От нее старались скрыть настоящую причину и сказали, что ее мужу необходимо нужно ехать в Москву по делам, почему они и приехали за ним по поручению товарищей его. Беспокойство, однако, запало в ее сердце, особенно когда стали торопить скорейшим отъездом; она обратилась к ним с просьбой не обманывать ее: «Верно, везете его в Петербург?» - приставала она к ним с вопросом. Они старались уверить ее в противном. Муж тоже, чтобы не огорчат ее вдруг, старался поддержать обман, простился с нею наскоро сжав судорожно ее в своих объятиях, благословил двухлетнего сына, сел в сани с незнакомцами, и они поскакали из деревни.

Наталья Дмитриевна выбежала за ними за ворота и, не отрывая глаз, смотрела за уезжавшими, когда же увидела, что тройка, уносящая ее мужа, повернула не на московский, а на петербургский [тракт], то, поняв все, упала на снег, и люди без чувств унесли ее в дом. Оправившись от первого удара, она сделал нужные распоряжения и на другой же день, взяв с собой ребенка и людей, отправилась прямо в Петербург, где узнала о бывшем 14 декабря бунте на площади и о том, что муж ее арестован и посажен в Петропавловскую крепость.

Она не упала духом, разузнала о других арестованных лица познакомилась с их женами и подговорила их как-нибудь проникнуть к заключенным мужьям. Однажды она сказала жене товарища мужа, Ивана Дмитриевича Якушкина, с которой была дружна «Наймем лодку и поедем кататься по Неве мимо крепости!» И две молодые предприимчивые женщины, наняв ялик, долго плавали около крепости, наконец, заметили каких-то гуляющих арестантов, но побоялись приблизиться к ним, не зная наверно, кто они, и опасаясь быть замеченными.

Разузнав потом хорошенько у служителей крепости, за деньги, конечно, как помещены их узники, они узнали также, что их водят в известный час каждый день гулять по берегу Невы вдоль крепости. Тогда они смелее стали продолжать ежедневно свои прогулки на ялике по Неве, и когда завидели вдали опять гуляющих арестантов, то подъехали ближе настолько, чтоб они могли их заметить, стали махать им платками и делать разные знаки, по которым заключенные и узнавали своих жен.

Потом достигли уже того, что стали передавать им записочки и получать ответы на разных грязных бумажках или табачных бандеролях, которые сохранились у меня до сих пор. Она, как только ей стало известно решение участи мужа, что ссылается в Сибирь на каторгу, решилась последовать за ним в изгнание, но не могла ранее года исполнить свое желание. Когда муж ее уже сидел в крепости, у нее родился второй сын, после которого она долго не могла оправиться. Мужа же в продолжение этого времени отправили в Сибирь, и она не имела никакого известия о нем, так что не знала, жив ли он там или нет.

Родители ее восстали против ее решения ехать за мужем на каторгу. Она была у них единственная дочь, и разлука с ней почти навек казалась для них невозможной. Но твердая решимость дочери исполнить священную обязанность относительно изгнанника-мужа заставила их покориться своей скорбной участи и расстаться с любимой дочерью. Предчувствие их не обмануло – они не видали ее больше.

Отец недолго пережил сразившее его горе, а мать от постоянных слез сначала ослепла, и когда начала терять зрение, то умоляла императора Николая Павловича о позволении дочери приехать из Сибири повидаться с нею хоть на один только день. Но просьба слепнущей старухи-матери не была уважена императором. Дочери поставлено было условие: раз выехав из Сибири – не возвращаться более назад к мужу, на что, конечно, дочь не согласилась, и старуха-мать так и ослепла, а потом умерла, не повидавшись с дочерью на земле.

Устроив своих двух малолетних сыновей у дяди, Ивана Александровича Фонвизина, родного брата Михаила Александровича, человека высоких нравственных правил, честного, доброго, благочестивого и горячо любившего брата, Наталья Дмитриевна поехала одна с девушкою и с фельдъегерем на козлах, оторванная от родной семьи, родины, друзей, в неведомую даль, с будущим, покрытым таинственным мраком.

До Тобольска она доехала благополучно, но там захворала и должна была пробыть несколько времени. На ее счастье тогда в Тобольске был губернатором один из ее родственников, Н.Д. Бантыш-Каменский, который принял в ней живое участие, поместил ее у себя в доме и обращался с нею, как с близкою родной, устроил отъезд ее дальше с лучшими удобствами, дал ей в провожатые по своей губернии чиновника; таким образом она благополучно доехала до Иркутска и дальше в Читу, сделавшуюся тюрьмой для 120 государственных преступников.

Встреча ее с мужем в тюрьме, с цепях, столько была радостная, сколько же и тяжелая. Но твердость духа и упование на Господа не оставляли ее и в эти тяжкие минуты. Она поняла вполне свое высокой назначение быть нравственной поддержкой для мужа, почему и взялась с истинным самоотвержением за свой великий подвиг. По прошествии полутора года проведенных в Чите, в тюрьме, всех декабристов перевели в Петровский завод за 700 верст от Читы; там нарочно для них была выстроена тюрьма. Туда последовали за ними и жены их.

Глава 4.

В.В. Непряхина. - Несчастное семейство. - Миссионер-архимандрит Макарий. - Татьяна Филипповна. - Построение церкви в селе Подрезове. - Дешевизна жизни в Сибири. - Прислуга из ссыльных. - Посещение острога. - Убийца княгини Голицыной Зыков. - Ссыльные поляки. - Цепные арестанты. - Участие мое и Н.Д. Фонвизиной в участи ссыльных поляков. - Ночная поездка в острог. - Исповедь Зыкова. - Его сибирские похождения.

В круг наших тобольских друзей, кроме декабристов, входили и другие прекрасные личности; не могу не упомянуть о наиболее выдающейся из них, именно, о нашей хорошей знакомой Екатерине Федоровне Непряхиной, которая была олицетворенная доброта и любовь к Богу и человеку. Она жила со старушкой матерью и сестрой в своем собственном доме на горе; отец ее когда-то служил в Тобольске инспектором врачебной управы. После его смерти у них осталось порядочное состояние.

По своему любящему сердцу она, если могла кому-нибудь помочь ни в чем не отказывала. Она была ученицей или вернее духовной дочерью известного алтайского миссионера-архимандрита Макария 5 и была даже им тайно пострижена в монахини, по благословению московского митрополита Филарета, лично ее знавшего.

Имея на руках престарелую, впавшую в детство, старушку мать и все хозяйство, она не могла, не смотря на свое влечение, удалиться от людей и идти в монастырь для служения Богу, почему по благословению архимандрита Макария оставалась монахиней тайною от свита, носила полумонашескую черную одежду и исправляла, конечно, дома все монашеская келейные правила, ходила каждый день в церковь, призревала разных бедных девочек-сирот, учила их и впоследствии отдавала замуж.

С ней жила одна ее приятельница, женщина больная и раздражительная. Екатерина Федоровна, совершенно забывая себя, ухаживала за ней, исполняла все ее капризы и требования с удивительным терпением, и старалась извинять все ее капризы, скорее обвиняя себя в неумении хорошо ходить за больной. Получив хорошее образование и от природы очень умная, она имела много друзей и в бытность свою в Москве еще при жизни своего отца, в Москве, подружилась очень с Нарышкиными Варварой Михайловной и Маргаритой Михайловной, известной потом Бородинской игуменьей, и вела с ними постоянную переписку.

Екатерина Федоровна была также очень дружна с Натальей Дмитриевной Фонвизиной. В ее красивом лице выражалось что-то ангельское, доброе и приветливое. Как-то раз мне случилось по ее просьбе собрать несколько денег для одного несчастного семейства, лишившегося отца, единственного кормильца. Мы поехали вместе с ней к беднягам, чтоб передать собранные вещи и деньги.

У ворот большого, запустелого, необитаемого дома, нас встретили только собаки и никто не ответил на наш стук в запертую калитку; подождав немного, мы решились отворить ее сами, вошли на большой, пустынный, поросши сухой травой двор и по чуть-чуть извивающейся тропинке, ведущей к одному, тоже почти разрушенному, флигелю, наконец, добрались до дверей убогого жилища несчастной семьи. Стояла глубокая осень; мелкий дождь бил в лицо, холодный, порывистый ветер бушевал, поднимая и неся сухой лист по заросшему двору. Когда мы отворили незапертую дверь, нам представилась поражающая картина нищеты. Небольшая холодная комната с русской печью, на которой сидели и валялись маленькие ребятишки.

В углу на лавке, на жестком войлоке, прикрытая изорванным одеялом, лежала бледная и исхудалая еще молодая женщина; вокруг нее суетились ее две старшие девочки в оборванных платьях. Несчастная женщина так была истощена болезнью и, как мы узнали после, голодом, что при неожиданном нашем появлении не выказала даже сначала никакого удивления; когда же мы приблизились к ней, стали ее расспрашивать и раздавать хлеб, яйца и другие съедобные припасы собравшимся вокруг нас маленьким голодным ее детям, а ей самой дали прежде всего проглотить несколько вина, то несчастная зарыдала, хотела говорить, но удушающий чахоточный кашель не давал ей возможности выговорить слово.

Отдохнув немного, она, прерываемая беспрестанно сухим кашлем, умоляла нас не оставлять несчастных ее сирот, не знала как нас благодарить, целовала наши руки, называя Екатерину Федоровну ангелом-утешителем. Правда, в эту минуту она для несчастной страдалицы была точно ангелом посланным с неба. Никогда не забуду того умирающего, полного любви и признательности взгляда больной женщины, каким проводила она нас. На третий день после нашего посещения, несчастная мать отдала Богу душу мирно и покойно, поручив своих сирот доброй Екатерине Федоровне, которая и устроила их всех впоследствии по разным заведениям.

Екатерина Федоровна, несмотря на свои уже не молодые лета, по совету о. Макария принялась изучать французский язык под руководством П.Н. Свистунова, который отлично его знал и любил преподавать его; в то же время и я занималась у него, и мы с Екатериной Федоровной вместе ездили к нему на уроки, разумеется, не как к учителю, но как к хорошему знакомому. Екатерина Федоровна часто шутила над собой, говоря: «Вот как Господь смиряет меня старуху, поставив в ученицы на ряду с молодыми!»

Упомянув об отце Макарии, считаю уместным сказать об этой замечательной и редкой личности все то, что имела случай об нем узнать. Он много лет состоял миссионером в Алтайских горах, где обратил в христианство более тысячи иноверцев-кочевников, которых привел к оседлой жизни; они основали несколько деревень, где о. Макарий5 учредил школы мужские и женские. Ему два раза предлагали быть архиереем, но он, не желая расстаться с миссией, которая так близка была его сердцу, предпочел остаться архимандритом-миссионером.

Не имея средств выстроить храм, он должен был довольствоваться походкою церковью и несказанно радовался, видя ревность и любовь новообращенных; но скоро он подвергся горькому испытанию; как только местный откуп узнал о существовании походной церкви, то вздумал воспользоваться своим правом и ввести в это селение продажу вина. До крайности возмущенный этим, о. Макарий решился обратиться к императору Николаю Павловичу, прося избавить от соблазна тех, которых он привел ко Христу своею проповедью. Государь нашел письмо о. Maкария дерзким и приказал св. Синоду удалить его в Соловецкий монастырь.

Св. Синод, высоко ценя услуги оказанные церкви о. Макарием, упросил государя удовольствоваться в этом случае одним строгим внушением. Помимо его подвижнической жизни, он предпринял огромный труд перевода Библии на русский язык; не ограничиваясь основательным, изучением еврейского, греческого и латинского языков, он счел необходимым ознакомиться с существующими переводами, дабы сличить их с подлинником и убедиться в правильности перевода; для этого пришлось ему изучить немецкий, французский и английский языки, так что перевод его потребовал лет двадцати времени.

Окончив без всякой посторонней помощи этот колоссальный труд, он представил его св. Синоду, ходатайствуя о разрешении обнародовать его путем печати, на что св. Синод не согласился; по случаю этого отказа о. Макарий сказал прочувствованную речь, в которой упрекнул св. собрание в отступлении им от святого долга, высказав какую ответственность принимают они пред Богом, лишая свою паству духовной пищи, какой лишена она уже столько веков. Перевод свой, по желанию покойного московского митрополита Филарета, он передал сему последнему на хранение.

Ему обязательно нужно было приезжать раза два в года в Тобольск для приобретения всего необходимого для походной церкви и двух устроенных им школ. Эти поездки дали мне случай познакомиться с ним у его духовной дочери Екатерины Федоровны Непряхиной. Он избегал всякого нового знакомства; но по неотступной просьбе Екатерины Федоровны в 1845 году согласился быть в двух домах, Фонвизиных и Черепанова, тогдашнего прокурора, который из светского человека сделался христианином, и Екатерина Федоровна надеялась влиянием о. Макария утвердить его в колеблющейся вере.

Замечательна была простота его обхождения, так что не будь на нем монашеской рясы, его можно было бы принять за мирянина; одним лишь резко отличался он от мирских людей: какой бы пустой не начался разговор, он от него не уклонялся, но, приступая к нему, тотчас же обращал его в духовную беседу, в которой речь его лилась так плавно, обильно и назидательно, что трудно было оторваться от нее.

Он провел один вечер у Фонвизиных, где, кроме хозяев, находилось еще несколько человек самых близких, и с 8 часов вечера до 4-х часов утра, когда зазвонили к утрени, он не переставал говорить на избранный текст св. Евангелия от Иоанна без перерыва. Все присутствующее были как бы прикованы силою его речей и поражены неутомимостью тщедушного старца. На этом вечере, равно и у Черепановых, он удивлял всех своею прозорливостью, несколько раз проявившеюся в внезапных обличениях тут присутствующих, как бы помимо его воли.

Встреча с такою редкою личностью оставляла навсегда глубокое впечатаете в душе слушавших его. Его преклонные лета (ему было за 60 лет) и непосильный труд; несенный им продолжительное время, заставили его искать покоя. По просьбе его, он был переведен в Болховский монастырь Орловской губ. Истощение физических сил понудило его просить св. Синод разрешения устроить домовую церковь при его келье. Не получив на это разрешения, он служил у себя всенощную, куда сходился весь город; по окончании службы, он садился на складной стул и приступал к духовной беседе, продолжавшейся за полночь; во избежание утомления слушателей он приглашал их присесть на пол и пока он не умолкал, никто не двигался с места.

Он до того возбудил во всем обществе доверие и любовь к себе и рвение к благотворительности, что несколько дам посвятили себя на дело миссионерства и отправились на Алтай для заведывания школами и преподавания детям грамоты и слова Божия. Он давно мечтал о поездке в старый Иерусалим, в чем ему было отказано от духовного начальства; наконец, он получил на то позволение, но не мог им воспользоваться, схватив вследствие простуды воспаление, повергшее его на смертный одр.

Не могу пройти молчанием еще одной из ряда выходящей личности, нашей общей любимицы, так называемой Татьяны Филипповны. Она была простая крестьянка, в молодости сбившаяся было с истинного пути, но познакомившись с одним молодым чиновником землемером, привязалась к нему страстно и вышла потом за него замуж и изменила совершенно свою прежнюю жизнь. Муж ее оказался очень дурным человеком, вечно пьяный, буйный или, как называют подобных людей, «озорник».

Сначала он был с ней хорош, а потом стал дерзко обращаться, бил и мучил ее ужасно. Она увидела в этом карающую руку Божию за ее прежнюю дурную жизнь, смирилась, покаялась и так прилепилась любовью к Господу, что с великой радостью стала переносить разные истязания от мужа, которого не переставала любить, молиться за него и прощать все наносимые ей обиды.

Господь, видя смиренную покорность ее сердца, вскоре освободил ее от него, и она, оставшись бездетною вдовой, посвятила себя окончательно на служение Богу, удалилась в свою родную деревню Подрезово, верстах в 25-ти от Тобольска, выстроила у своего брата на конце огорода маленькую избушку в 3 арш. длины и ширины (сама собственными руками рубила и возила лес), украсила ее иконами и разными святыми изображениями, приобрела себе Евангелие и Псалтырь, вместо постели имела деревянную скамью с войлоком, начала подвизаться и иногда проводила целые ночи в молитве; но в ней не было ни малейшего ханжества, напротив, она всегда оставалась веселой и довольной и никогда неунывающей.

Живя совершенно одиноко, далеко от людей, она ничего не боялась, хотя в Сибири и небезопасно от беглых, но она даже на ночь никогда не запирала дверь. Имея простую, детскую веру в Господа, она находила, что Он сумеет ее охранить от всех встречающихся. Случайно познакомившись с Фонвизиными и со всеми нами, она очень скоро внушила нам к себе любовь и стала часто из деревни приходить в город и всегда останавливалась и гостила по нескольку недель у кого-нибудь из нас.

В деревне, где она жила, не было храма, что ее очень огорчало и вот она задумала с Божьей помощью и добрых людей построить храм, много молилась об этом и, наконец, решилась. много молилась об этом и, наконец, решилась. «Как же ты будешь строить его, не имея ни копейки денег?» - говорили ей все её знакомые. «А у Господа разве мало их, захочет, так и даст! расположит сердца, и явятся жертвователи!» - отвечала она с горячей верой. Архиерей, узнав, что у неё нет запасного капитала для построения церкви, не давал на то разрешения, но М.А. Фонвизин сообщил преосвященному о её глубокой вере и выпросил у него разрешение. И точно, её вера вскоре оправдалась: по её живому настоянию все приняли большое участие в этой постройке...

Кто чем мог, тем и помогал: Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин сделал смету, составил план, сам следил за работами и был настоящим архитектором; Н.Д. Фонвизина написала сама иконы масляными красками для иконостаса, многие же другие жертвовали разными необходимыми вещами для церкви. Отец мой взял на себя самую трудную обязанность сбора денег, и Господь, видимо, помогал ему, жертва росла не по дням, а по часам; собрано было в короткое время тысяч пять ассигнациями (тогда ещё в Сибири считали на ассигнации), так что через год церковь была окончена. Татьяна Филипповна радовалась и прославляла Бога.

Наконец, желанный час для неё настал, назначили день освящения церкви. Фонвизины, Свистуновы, Бобрищев-Пушкин, наше семейство - все мы накануне освящения храма отправились водою по Иртышу в большой нанятой лодке за 25 верст в деревню Подрезово. Завидев издали блестевший на солнце крест над вновь воздвигнутой общими трудами церковью в далеком захолустье, невольно у всех радостно забилось сердце. Вся деревня вышла нам навстречу и восторженно нас приветствовала.

Мы разместились на ночлег в избах братьев Татьяны Филипповны. Наконец, была отслужена всенощная с певчими, а на другой день состоялось и самое освящение; торжество было очень трогательное, народу собралось со всех окружных деревень множество; все со слезами на глазах благодарили жертвователей и соорудителей храма в столь отдаленной местности. (В Сибири, по огромному её пространству, большой недостаток в церквах; приход тянется иногда на протяжении 200 верст, так что часто дети умирали некрещеными и умерших погребали без отпевания, и только когда приезжал священник в деревню, то отпевал всех похороненных над могилами общим отпеванием.

После освящения, сказано было прочувствованное слово, в котором указывалось именно на необходимость храма в этой глухой местности. После молебствия, пропето было многолетие первой, зачавшей это святое дело, Татьяне Филипповне, а потом и всем строителям и жертвователям. Небесною радостью сияло ее лицо и ручьями текли слезы умиления во все время богослужения. По окончании торжества, она подошла к нам и от избытка чувств поклонилась всем в ноги.

«Не правда ли,- воскликнула она, - что Господу все возможно, не чудо ли Его благости этот храм, воздвигнутый без залежной (как она выражалась) копейки!» После обеденного угощения возвратный наш путь состоялся тем же порядком. Все население провожало нас с благословениями и благими пожеланиями. Мы вернулись в Тобольск к утру другого дня вполне довольные своим путешествием.

Кончина Татьяны Филипповны была тем замечательна, что была предсказана ей заранее: «когда она увидит остановившейся пред ее окном гроб, то значит конец ее настал». Так и случилось: везли покойника на кладбище; запряженная в розвальни деревенская лошадка застряла в сугробе пред окном Татьяны Филипповны. После этого она тотчас же отправилась в город проститься со всеми знакомыми и, объявив, что больше их не увидит, поехала в соседнюю деревню, где жили ее родственники, объявить и им о своей неминуемой смерти. Она приехала туда вечером, а ночью у них скончалась без всякой болезни 12 марта 1855 года.

Если бы не отдаленность края, то жизнь в Сибири при том изобилии, которым пользовались тогда тамошние жители, давала гораздо больше спокойствия душевного и менее страха за будущее, чем здесь в России. Там всякий трудящийся, получая небольшое содержание, мог жить весьма порядочно. Я помню нашу жизнь. Отец, будучи уже прокурором в Тобольске, хотя и получал сравнительно с теперешними окладами гораздо меньше, но жил, правда с аккуратностью, очень комфортабельно; занимал прекрасную квартиру, держал лошадей и экипажи чуть не с полдюжины.

Часто здесь в России слышишь с каким ужасом говорят о сибирских морозах; но при 40° градусном морозе туман и тишина смягчают его так, что он не бывает очень чувствителен. Градусов же в 20-ть было наше любимое катанье в санях, обитых внутри медвежьим мехом и закрытыми такими же полостями, вследствие чего холод не казался нам таким сильным. Прислугу выбирали прямо из ссыльных.

По понедельникам всегда приходила пария ссыльных в Тобольск и уже тобольское управление распределяло их по волостям и городам на жительство. Когда кому был нужен повар или кучер, кухарка или горничная, то при приходе парии справлялись нет ли таковых и если находились, то их выбирали и приписывали на поселение к городу, чем они очень дорожили. Ссылаемые люди по воле помещика были больше все из дворовых, почему многие из них, не зная сельских работ, предпочитали оставаться в городе. Плата им была положена общая для всех; мужчинам красненькая, женщинам синенькая, конечно ассигнациями. Очень часто из ссыльных выходили прекрасные люди; но иногда попадались и дурные, которых тотчас перечисляли и отправляли по волостям.

Нередко удивляло нас, как могли ссылать таких прекрасных слуг, какие нам попадались в Сибири. Никогда не забуду одну девушку, горничную, прекрасную портниху, сосланную по воле помещицы графини Строгоновой из Петербурга. Она жила несколько лет у нас в Тобольске и, кроме самого хорошего как про характер, так и поведение ее, ничего дурного нельзя было сказать; всегда усердная, добродушная, отлично знающая свое дело, только постоянно грустная. Она очень любила своих родных и разлука с ними была для нее слишком тяжела, так что под конец она впала в чахотку и умерла в далекой чужбине.

Я принимала в ней большое участие; писала ей письма к ее родным и получала на свое имя ответы от них; они часто присылали ей засушенные цветочки с родной стороны, и она бедная бывало обливала их горючими слезами. Ссыльным запрещена была переписка с родными из опасения, чтобы от дурных помещиков не стали убегать они в Сибирь. Я любила ездить с отцом в острог к обедне.

Небольшая церковь вмещала скованных арестантов; каждый звук их цепей при молитвенном коленопреклонении раздирал у меня сердце; невозможно было без сострадания видеть этих злополучных, которые все-таки, как казалось мне, томясь, искупали тяжким крестом свои погрешности. При выходе из церкви они стояли всегда рядами и, проходя мимо их, я старалась как только могла приветливее и с любовью хоть взглядом выразить им мое сочувствие. Мое молодое сердце находило какую-то особенную поэзию быть посреди этих отверженцев мира и выказывать им, что и они не чужды любви и состраданья.

Однажды, пришлось мне вынести раздирающее впечатление от посещения так называемого цепного отделения. Это происходило таким образом: начну с того, что в то же время в тобольском остроге содержался известный убийца, некто Зыков, молодой послушник Донского монастыря, убивший из ревности княгиню Голицыну в Москве. Его история много наделала тогда шуму и многие из высшего общества принимали в нем горячее участие, особенно московские дамы. Не буду описывать истории его убийства, она слишком известна, но скажу только про его личность и пребывание в тобольском остроге (из Москвы многие писали и ходатайствовали за него).

Мать его хлопотала, чтоб его по болезни оставили в Тобольской губернии на заводах, но ее просьба, за важностью преступления, не была уважена. Когда Зыков был прислан в Тобольск, то отец мой, служа тогда прокурором и посещая острог, заинтересовался им очень. Его молодость и болезненное состояние (он страдал астмой) расположили к нему отца на столько, что он принял в нем живое участие, выхлопотал, чтоб его оставили на зиму в Тобольском остроге в больнице, где он и пробыл до весны. Рассказы отца о нем возбудили во мне желание его видеть. Когда раз отец предложил мне поехать с ним к обедне в острог и зайти после того к Зыкову, я очень обрадовалась и мы отправились туда.

Больничное помещение, где находился Зыков, прилегало к церкви и окно выходило прямо в церковь, так что он мог стоя у него молиться и видеть всю службу. По окончании обедни, мы пошли к нему: я шла с обыкновенными своими чувствами к заключенным, приготовляясь с любовью и состраданием встретить униженного преступника, или, по крайней мере, смиренного узника-убийцу, но каково было мое удивление, когда я увидала пред собою рисующегося и разыгрывающего роль какого-то джентльмена или светского человека в полумонашеском одеянии молодого исхудалого человека. За ширмами, которыми было отделено для него помещенье в огромной комнате больницы, стояли стол, кровать и два стула; он поспешил тотчас же нам их предложить.

На стене над кроватью висели маленькие образки, портрет митрополита Филарета и миниатюрный портрет «княгини Веры», как он беспрестанно называл убитую им княгиню Голицыну. На нем сверх одежды надета была серая пуховая косынка, вязаная, как он тоже беспрестанно объявлял, именно для него княгиней. Хвастовство его выражалось преимущественно в рассказах о том, как любил его митрополит Филарет и прочие знаменитости московские, особенно разные княгини и графини, принимавшие в нем участие, несмотря на то, что он убил княгиню Голицыну.

Он и мне даже начинал льстить за мои, по Евангельскому учению, как он выражался, посещения тюрем, кривлялся, занимался своими белыми руками, выставляя их напоказ. Одним словом, в лице его я увидела не несчастного злодея, а ничтожного фата, рисующегося даже своим злодеянием. У меня не достало духа сказать ему слово утешения, так сильно охватило меня чувство отвращения к его пустоте, и я поспешила удалиться от него.

Он очень хорошо понял, что не произвел на меня желанного эффекта; оскорбленное его самолюбие не могло примириться с фактом, что в далекой Сибири, почти в глуши, раскусили его лучше чем в Москве. Лицемеря пред отцом, но не смея ясно высказать свое негодование, он потом не раз намекал ему на то, что мое посещение тюрьмы было больше из тщеславия, чем по Евангельскому учению, как он говорил мне раньше.

Вышедши от него, отец спросил меня, не хочу ли я пройти в секретный каземат, где содержалась только что приведенная партия политических преступников-поляков, состоящая из 14-ти человек. Получив мое согласие, мы отправились дальше; железные решетчатые ворота, отделявшие секретный двор, были заперты на замок; дежурный офицер их отпер, и они растворились перед нами, чтобы только пропустить нас и тотчас же за нами снова сомкнулись. Грустно замерло у меня сердце!

На секретном дворе встретилось нам несколько человек в кандалах; это были убийцы, которые, высидев по нескольку лет на цепи, оставляются потом вечно в кандалах и выпускаются на прогулку только по секретному двору. Особенно одна личность бросилась мне в глаза: здоровый, коренастый, высокого роста мужчина, некто Коренев, представлявший тип совершенного разбойника; он загубил душ десять, просидел десять лет на цепи и был оставлен навсегда в кандалах в остроге. Когда мы вошли в секретные казематы, моим глазам представилась следующая картина.

В душной, хотя довольно большой, комнате по обеим сторонам нар сидели полулежа в цепях на своих койках заключенные поляки; они все разом вскочили и точно остолбенели при виде вошедшей в их недосягаемые камеры точно сказочной феи, как они сами после мне рассказывали, молодой женщины, по одежде принадлежащей к кругу порядочных людей. Потрясающий звук цепей разом вскочивших четырнадцати человек оглушил было меня совсем, но пока отец разговаривал с некоторыми, я оправилась и обратилась к ним с словами:

- Не имеете ли вы в чем нужды: в чае, сахаре и других потребностях? я с удовольствием исполню, что только могу. Они окружили меня, благодарили кто по-русски, кто по-польски, кто по-французски. Почти все они были люди прекрасно образованные, многие из хороших фамилий. От них мы направились в цепное отделение; там ожидала меня еще более потрясающая картина. Проходя по полутемному коридору, по бокам которого устроены были отдельные в три аршина каморки, я видела, что у притолок каждой из них стояли, точно мертвецы, бледные, исхудалые несчастные заключенные, смотревшие на нас тупым, безжизненным взглядом, как бы спрашивая: «да зачем это вы явились в наши живые могилы?»

Внутренность каморки вмещала кровать и деревянную табуретку. Привинченная же одним концом тяжелая цепь в углу каморки, а другим концом к ноге несчастного заключенного, давала ему возможность делать лишь три шага до порога своей каморки. В одной из них лежал больной в водяной и грубая цепь все-таки не выпускала его из своих оков. Повиснув тяжело с ноги несчастного, она лежала частью на полу и при малейшем его движении не давала ему забыться; несчастные так и умирали тут; одна смерть только освобождала их от этих вечных уз. До сих пор, хотя прошло более уже 30-ти лет, не могу без особенно тяжелого чувства вспомнить этих заживо погребенных существ.

Когда я слышала рассказы о попытках некоторых из них бежать из тюрьмы, то от всей души сочувствовала им. Приехав обедать с отцом к Фонвизиным, я передала им о моем посещении в остроге поляков и о желании помочь им, тем более, что и отец не был против этого, даже сказал, что не все из них богаты и иные нуждались в необходимом. Фонвизины приняли горячо к сердцу их положение, особенно Наталья Дмитриевна; она пожелала также их посетить, и мы с ней решились поехать в следующее воскресенье вдвоем в острог к обедне, чтоб как-нибудь пробраться к ним.

Предварительно же она отправила в острог няню Матрену Петровну со всевозможными продуктами: чаем, сахаром, калачами, сухими закусками, и поручила ей, чтоб она как-нибудь предупредила их о нашем предстоящем посещении. Няня, ловкая и опытная по этим делам, добралась как будто с подаянием прямо до них и передала и все, что нужно. Когда мы с Натальей Дмитриевной приехали к обедне в острог, то увидели, что и поляки были тоже в церкви. По окончании службы, выходя, мы сказали им по-французски, что сейчас к ним зайдем. Хотя я и знала, что к политическим преступникам строго запрещено допускать кого бы то ни было; но, смело обратившись к караульному офицеру, сказала:

- Пропустите, пожалуйста, меня с Натальей Дмитриевной в секретные камеры к полякам.

Молоденький офицер смешался, не знал что отвечать.

- Ведь по закону не велено никого допускать к политическим преступникам, - отвечал он нерешительным голосом.

Я поторопилась воспользоваться его замешательством.

- Как, даже и с подаянием? - возразила я ему, - разве вы не знаете, что я в прошлый раз была уже там с моим отцом прокурором, который не хуже вашего знает законы?

Офицер поколебался; мой смелый, решительный тон подействовал на него; в это время подошла новая смена караула, явился другой тоже молоденький, очевидно, только-что произведенный офицерик, с которым первый посоветовался, и, наконец, они решили нас пропустить. Весь этот разговор происходил перед теми же замкнутыми чугунными решетчатыми воротами, отделяющими секретный двор, и мы сквозь них видели отчаяние несчастных поляков при нашем затруднении попасть к ним, а стоявший за воротами на дворе разбойник Коренев, усмехаясь, острил, обращаясь к нам:

- Здесь ведь нужно, сударыни, поставить Богу свечку, а черту две, тогда и сделают.

Что он под этим разумел - не знаю. Офицер велел отворить ворота и сам пошел с нами. Мы торжествовали. Поляки радовались. Разговор наш с ними происходил на французском языке и офицер не понимал его. Поляки очень скорбели, что не имеют возможности писать к своим родным, кроме официальных писем. Мы предложили им написать письма, которые взялись переслать. Особенно один из них, граф Стадницкий, очень был огорчен неизвестностью о ходе дела по его конфискованному имению.

У него осталась дочь и жена; последней он поручил хлопотать в Петербурге о делах. Он умолял меня, нельзя ли чрез кого-нибудь помимо начальства получить от нее известие. Я сознавала всю опасность для моего отца позволить им переписываться чрез меня, но, полагаясь на милосердие Божие и вверяя Ему это опасное дело, дала свой адрес. Они так были тронуты нашим предложением, что со слезами на глазах бросились целовать наши руки. Провожая нас, они с грустью смотрели нам вслед; вдруг один из них отделился, догнал нас и со слезами в голосе стал умолять ломаным русским языком:

- Пане женко, мой письмо тож.

Мы так и обмерли; офицер обернулся к нему; растерявшись в первую минуту, я не знала как и чем отвлечь внимание офицера от него; увидев какое-то загороженное место, спрашиваю офицера: что это такое?.. Он, сконфузившись, мялся и не знал как мне назвать его. Но во время моего глупого разговора с офицером, товарищи успели удержать его и объяснить в чем дело. Оказалось, что он, не зная хорошо французского языка, не вдруг понял наше предложение о письмах; но догадавшись бросился догонять нас и чуть-чуть не испортил дело и не подверг всех нас большой неприятности.

Положение поляков было тем ужаснее, что подходила зима с суровыми сибирскими морозами, а им предстояло из Тобольска пройти пешком в Иркутскую губернию 3000 верст. Из 14-ти человек только четверо имели хорошие средства, а остальные десять ровно ничего не имели; богатые же ни в чем не помогали своим бедным товарищам. Мы с Натальей Дмитриевной старались пополнить их недостатки, чем могли; она накупила им сапогов, теплых перчаток, шапок, белья и разных необходимых вещей для дороги; я с своей стороны взялась собрать некоторую сумму денег для мелких их расходов в таком дальнем пути. Все, к кому я обращалась, приняли участие и помогли с любовью в моем сборе, а больше всех Александр Михайлович Муравьев, так что составилась порядочная сумма.

Трудность состояла только в том, как передать им в руки деньги без участия начальства и как получить от них для пересылки письма к их родным. Поехать снова в острог к обедне и видеть их тем же порядком, не возбудив подозрения, было невозможно. Я долго ломала голову, как это устроить без участия отца, не желая без особенной причины подвергать его ответственности. Один план показался мне более удобоисполнимым, на котором я и остановилась.

Смотрителем острога был очень скромный, простой чиновник старичок. Он настолько был робок, что зная вспыльчивый характер моего отца, приезжая ежедневно с рапортом о состоянии острога и входя со страхом к нему в кабинет, читал постоянно вполголоса молитву: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его». Я решилась воспользоваться его скромностью; когда однажды он выходил от отца, я подошла к нему с просьбою, чтоб он принял меня с Натальей Дмитриевной Фонвизиной в этот вечер у себя на квартире в остроге. Бедный старик был очень удивлен таким небывалым моим заявлением.

- Пожалуйста, - прибавила я, - сделайте распоряжение, чтоб нас впустили в острог, когда мы приедем.

Он поклонился и ушел. Я же тотчас отправилась обедать к Фонвизиным.

Часов в шесть вечера, мы с Н. Д. уже остановились у ворот острога. Часовой не пропускал нас, но мы сказали, что приехали в гости к смотрителю; тогда часовой, не отворяя ворот, передал об этом другому часовому, стоявшему внутри двора, другой - третьему и так далее, пока не дошло до смотрителя. Разрешение впустить нас передавалось тем же порядком часовыми, почему нам пришлось простоять очень долго на морозе. Темнота ночи и перекличка часовых внутри острога наводили какой-то невольный страх. Наконец, послышались шаги, замки застучали и тяжело заскрипели ворота. Мы въехали на темный двор; кое-где мелькали огоньки, кругом мертвая тишина, нарушаемая лишь мерными шагами часовых.

Тяжело, грустно было в этой живой могиле! На пороге своей квартиры встретил нас смотритель. Войдя в комнату, я передала ему цель нашего посещения. «Пожалуйста, устройте нам свидание с заключенными поляками»,- обратилась я к нему. - «Да это невозможно, в настоящее ночное время никого нельзя допускать к ним в камеры», - отвечал он мне растерянным голосом.- «Так приведите их сюда, ведь вы имеете полное право потребовать их к себе, когда хотите», - настаивала я. И добрый старичок, не смея отказать просьбе дочери своего начальника, скрепя сердце согласился. Не прошло четверти часа, как страшный звук цепей посреди мрака ночи раздался по двору и несколько минут спустя пред нами стояли несчастные поляки.

Часовые, приведшие их, с ружьями остановились в дверях. Увидев нас, злополучные заключенные бросились к нам; тут только поняли они зачем были потребованы ночью к смотрителю на квартиру. Трудно выразить с каким восторгом благодарили они нас за участие к ним! Приготовленные деньги в отдельных пакетах были переданы каждому в руки, а они отдали нам написанные им и спрятанные в сапогах письма к родным. Они не знали чем выразить свою радость и признательность.

«Могли ли мы вообразить, - восклицали они, - что отправляясь в ссылку в Сибирь, почти на край света, именно там встретим таких людей, которые с такой любовью отнесутся к нам, тогда как просидев несколько лет в тюрьме у себя на родине, от своих соплеменников не видали подобного участия!»

Неизвестность, куда именно пошлют их из Тобольска, терзала поляков жестоко. «Попросите, пожалуйста, вашего доброго отца, - умоляли они меня,- нельзя ли как-нибудь смягчить нашу участь». Особенно один старик, некто Шотровский, тронул меня даже до слез своим умоляющим видом; он, кроме польского языка, не знал другого, почему и выражал свою просьбу одними лишь словами: «Добже пане!» Я, конечно, из этих слов ничего не могла понять.

Оказалось, как объяснили его товарищи, он просил выхлопотать ему у моего отца, по старости лет и болезни ног, позволение ехать на подводе при партии. Обещав сделать все, что только было можно, мы распростились с ними. Под тем же конвоем солдат с ружьями отвели их обратно; как только стихли долетающие унылые звуки их цепей, мы, поблагодарив горячо доброго старика смотрителя и предупредив его не передавать отцу о нашем посещении, благополучно возвратились назад, довольные, что могли утешить несчастных.

Отец знал, что мы с Н. Д. принимали в поляках большое участие, почему его и не удивляли наши просьбы за них; он и сам относился к ним настолько сострадательно, что расположил и других высших служащих оказать им снисхождение, так что вместо Иркутской губернии всех их причислили на заводы Тобольской губернии и по слабости здоровья отправили при партии на подводах.

Страшно трескучий мороз стоял на дворе, когда пришлось им отправляться из Тобольска. Партия выступала слишком рано на рассвете дня, почему мы не могли сами проводить их; но Фонвизины послали свою известную няню, нагруженную всевозможными теплыми вещами. У меня было несколько штук меховых боа, которые я и велела им передать. Няня, провожая партию, встретила на дворе идущего булочника, скупила у него весь короб белого хлеба и высыпала им в сани. Они со слезами глазах просили няню передать мне и Н.Д. Фонвизиной их беспредельную благодарность.

Зыков, заболев в больнице, просил очень через отца, чтоб его навестила Н.Д. Фонвизина, о которой, как он говорил, много слышал хорошего, почему и желал бы ей открыть свою душу. Н. Д. побоялась поехать к нему одна и просила меня ее сопровождать. В больницу допускали всех, и мы могли быть там без всяких опасений. Приехав, по его желанию, вечером, я думала найти его чуть не умирающим; но он нас встретил у своих ширм и, едва передвигая ноги и задыхаясь, ввел к себе. Та же комедия опять повторилась; он рисовался перед Н. Д. еще более, чем передо мною. Обратившись к ней, он ей сказал: - «Мне нужно вам открыть свою душу и я желал бы поговорить с вами наедине». Как ни была неприятна Н. Д. тайная с ним беседа, но делать было нечего и она попросила меня выйти за ширмы.

Больница представляла обширную, довольно чистую комнату с рядами кроватей; в полумраке слышался стон больных арестантов; некоторые боролись с предсмертной агонией, другие умоляли дать им хоть каплю воды смочить запекшиеся от жара губы, третьи в горячечном бреду вскакивали и порывались бежать, но были грубо удерживаемы служителями больницы. Жутко становилось мне; наконец, Н. Д. позвала меня и я была очень рада вырваться на чистый воздух из душной атмосферы больницы.

Исповедь Зыкова перед Н. Д. заключалась, как она рассказывала, в подробностях убийства им княгини Голицыной и в истории его любви. «Я любил ее страстно, она обещала выйти за меня замуж, но обманула, думая уехать за границу; когда же я узнал об этом, то зазвал ее для последнего прощания в дом моей матери и, мучимый ревностью, вонзил ей в сонную жилу, предварительно изучив, где она находится, приготовленный нож; удар был так удачен, что княгиня не вздохнула; я же, бросив окровавленный нож и тотчас преклонив колена, начал читать над ее трупом заупокойные молитвы и тут был арестован.

Он точно с каким-то наслаждением рассказывал подробности этой ужасной сцены, находя при том в лице Н. Д. сходство с покойной княгиней, так что ей просто стало страшно; рассказ произвел на нее неприятное впечатление, особенно когда он в конце спросил Н. Д. :«Не правда ли, что обо мне, как необыкновенном злодее, много говорят здесь в Тобольске?» Тогда Н. Д. довольно резко ответила ему: «Напрасно вы это думаете, здесь так много и так часто приходится слышать о неслыханных злодеяниях, что история вашего убийства, как более обыкновенная, мало обращает на себя внимания».

Зыков, прожив в Тобольске зиму, весною был отправлен в Иркутскую губернию в отдаленные заводы и по болезни ехал на подводе при партии. На дорогу мать прислала ему из Москвы достаточное количество денег. Останавливаясь на этапах, он и там стал разыгрывать роль богатого барина, заставлял за собою ухаживать и когда ему, например, подавали шубу, то давал по рублю на чай. Хвастаясь важными связями в России, он обещал места этапным офицерам. Таким образом, он доехал до Иркутска, где в то время генерал-губернатором был граф Ник. Ник. Муравьев-Амурский; к нему тоже писали из Москвы и просили за Зыкова.

Граф Муравьев-Амурский вследствие этого принял в нем большое участие, оставил его в Иркутске, отменил по болезни посылку его на работы, поместил в отдельном доме. И что же? Он так зазнался этою протекцией, что стал вмешиваться в разные дела и раздавать даже места, хвастаясь протекциею генерал-губернатора. Когда граф Муравьев узнал об этом, то так рассердился, что сослал его в самый дальний завод Акатуй на работы, где он и умер.

Глава 6.

Наш отъезд из Тобольска. – Мое прощание с отцом. – Наше путешествие до Нижнего Новгорода. – Неожиданные крестины. – Приезд в Москву. – Приезд генерал-губернатора, чтобы мы немедленно выехали в Марьино. – Прощание с жандармом. - Приезд в Марьино. - Свидание с Михаилом Александровичем Фонвизиным. - Наша жизнь в Марьине - Рассказы Михаила Александровича Фонвизина. - Нарышкины. - Моя поездка в Говорово на именины М.М. Нарышкина. - Семейство Ренненкампф. - Кончина моего отца. - Предсмертная болезнь и кончина Михаила Александровича Фонвизина.

4 мая 1853 года, как только дороги стали возможными для проезда, мы двинулись в далекий путь, тоже в сопровождении жандарма, двух детей-приемышей, меня, старой няни, разделявшей с Фонвизиными их изгнанническую жизнь в Сибири, и прислуги. Мы выехали из Тобольска утром в трех тарантасах, нагруженных доверху (сибирские тарантасы необыкновенно удобны и приятны для путешествия), разместившись таким образом: Наталья Дмитриевна со мной и жандармом на козлах в одном, в другом няня с детьми, а в третьем прислуга с багажом.

Все близкие провожали нас до берега Иртыша, до места Под-Чуваши, где, пока устанавливали наши экипажи на паром, мы простились со всеми провожавшими нас. Здесь же простилась я с моей матерью, маленькими сестрами и братьями; немало, конечно, было пролито горьких слез при этом. Отец же мой, Свистунов и Бобрищев-Пушкин поехали провожать нас и дальше, до второй станции, верст за 40.

Прощание мое с отцом было самое тяжелое. Я была поражена его страшною грустью и необыкновенною нежностью, выразившейся при прощании со мной, тогда как обыкновенно, при всей его горячей любви ко мне, он мало выражал это чувство внешним образом; но при расставании оно проявилось в неудержимом потоке нежных задушевных излияний; он целовал мне руки, глаза, благословляя меня. Его сердце точно предчувствовало, что наше с ним свидание на земле не повторится более. Четыре месяца спустя после кончины Михаила Александровича Фонвизина, отец мой скончался в Тобольске без меня.

Наше трехнедельное путешествие из Сибири, хотя было далеко нелегкое, по случаю сильного разлива рек, но тем не менее очень приятное. Красота природы поражала нас на каждом шагу своими величественными видами. Мы ехали день и ночь, дороги были хорошо устроены, гладкие как скатерть, везде чрез речки отличные, прочные, с выкрашенными перилами мосты. На больших реках везде крепкие, исправные паромы, так что нигде не было никакой задержки. На станциях мы выходили очень редко, останавливались только для того, чтобы напиться чаю. Обед же наш состоял большей частью из холодных блюд, и мы, сидя в экипаже, закусывали, пока перепрягали лошадей на станции.

По переезде Уральского хребта, горы делались все громаднее, подъем на них становился очень затруднительным; по бокам дороги лежали такие громадные камни, что некоторые из них имели вид домов. Подъехав к границе, разделяющей Азию от Европы, и где был поставлен гранитный памятник в память путешествия наследника Александра Николаевича по Сибири, мы вышли все из экипажей, чтоб поклониться дорогой, оставляемой нами, Азии.

Здесь находилась самая вершина Урала, откуда после постоянного подъема в гору, начинается спуск с нее; тут и реки изменяют свое прежнее течение. Поразительная картина цепи гор, утопающей в синеве небосклона, приковывала нас к себе, и мы долго не могли оторваться от нее. Много дум навеяла эта живая картина на душу, как о прошедшем, так и о неизвестном будущем, ожидавшем нас за пределом этих величественных чудных гор.

В больших городах мы останавливались отдыхать по нескольку дней. В Екатеринбурге пробыли дня три, город, хотя и не большой, но нам очень понравился, особенно поразил он нас своею необычайною чистотою. Мы были встречены там очень радушно Одинцовым, женатым на племяннице покойного генерала Глинки, бывшего главным управляющим горных заводов в Екатеринбурге, и всегда очень расположенного к декабристам.

Одинцовы, в продолжение всего нашего пребывания, угощали нас обедами, возили осматривать город и дома некоторых богатых местных жителей с их садами и великолепными оранжереями, наполненными всевозможными тропическими растениями. Наталья Дмитриевна, как страстная любительница цветов, была просто очарована великолепием и богатством сортов растений. Пермь нам мало понравилась; она показалась какою-то мрачною; даже Кама настолько была бурна и неприветлива, что мы не решились плыть водою, а поехали опять в экипажах.

До Казани, по быстроте езды и по устройству дорог, все еще чувствовалось, что едешь Сибирью; за Казанью же все это изменилось. Езда была уже гораздо медленнее и дороги менее исправны; вместо прекрасных мостов, приходилось, большею частью, переезжать по полуразвалившимся и сгнившим доскам. Переправы были тоже далеко не в исправности.

Помню хорошо, как выехав из Казани рано утром, мы до самого вечера могли сделать только одну станцию, потому что разлитие Волги было так велико, что затопляло луга и поля на несколько верст в окружности, и нам приходилось переправляться, за неимением хорошего парома, на большой лодке, на которую ставили сначала один тарантас и плыли с ним чрез все это пространство воды, потом возвращалась лодка за другим тарантасом, а так как у нас их было три, то мы и должны были провести на берегу весь день в ожидании конца нашей переправы, которая была небезопасна.

Лодка, с натянутым из рогожи парусом и поставленным тарантасом, качаемая ветром, рисковала ежеминутно опрокинуться, особенно пробираясь между затопленных кустов, так что немало натерпелись мы страха при въезде на милую родину. На наше счастье погода стояла теплая, ясная.

Михаил Александрович, проездом останавливаясь на почтовых станциях, сумел оставить по себе добрую память. Во многих местах нам оказывали особенную услужливость станционные смотрителя, узнав, что наш кортеж составлял семью того доброго и необыкновенно ласкового господина, который говорил им, что скоро будет проезжать его семейство.

- Что за простой и ласковый в обхождении барин! - говорили они про М. А., - редко встречали таких господ, хоть и много проезжает их у нас!

Нижний Новгород, раскинувшийся по высоким берегам Волги, показался нам необыкновенно живописным. Остановившись в лучшей гостинице на площади против церкви, я, на другой день нашего приезда, пошла к обедне. Подойдя к церкви, я была очень удивлена, увидя около нее целую вереницу повозок с толкающимися вокруг, плохо одетыми мужчинами, женщинами и детьми. Я спросила: «Что это за люди?» Мне ответили, что это переселенцы из Псковской губернии в Сибирь.

В церкви, по окончании литургии, я заметила какого-то несчастного мужичка, обращающегося с какою-то просьбою ко многим из присутствовавших. Дело было в том, что у него в ночь родился ребенок на столько слабый, что он торопился его окрестить, но никак не мог найти восприемников. Придя в церковь в страшном горе, он просто не знал, что делать. Узнав это, я предложила быть крестной матерью, а какой-то господин бывший тоже в церкви, не отказался быть восприемником. Я поскорее сходила домой в гостиницу за необходимыми вещами для крестин и передала Нат. Дмитр. о положении бедных людей; она собрала кое-что из белья, платья и дала денег.

Окрестив ребенка, мы вместе с крестным отцом и новорожденным пошли к кибитке, где находилась несчастная мать ребенка. Бедность их была поразительная; благодарность несчастных родителей не имела границ, когда мы дали им денег и разного тряпья на дорогу.

До Нижнего мы ехали в убийственной неизвестности относительно Михаила Александровича, мы не знали, как он доехал и жив ли? Пробыв в Нижнем дня три, наконец, получили известие, что он жив и здоров, почему и поехали дальше покойно. Усталые и разбитые от продолжительного дальнего пути, мы были очень рады дотащиться, наконец, до Москвы, где надеялись отдохнуть тоже несколько дней, но, увы! нам не дали даже вздохнуть спокойно, не только хорошо отдохнуть.

Рано утром 25 мая 1853 года въехали и мы в Белокаменную через Владимирскую заставу; велика показалась мне Москва, пока добрались мы до Малой Дмитровки, в дом покойного Ивана Александровича Фонвизина. Грустно сжималось сердце в этой обширной, но пустынной для нас столице. В осиротелом доме нас встретила лишь оставшаяся там прислуга. Пустота великолепного дома и его могильная тишина производили на нас тягостное впечатление. Только успели мы несколько оправиться с дороги, как стали наезжать родные Натальи Дмитриевны: тетка ее, Александра Павловна Фонвизина, и дядя ее, Сергей Павлович Фонвизин, и другие. Вслед за ними явился чиновник от генерал-губернатора графа Закревского, прося нас немедленно выехать из Москвы в Марьино.

Наталья Дмитриевна была настолько утомлена далеким путешествием, что просила позволить ей хоть переночевать в Москве. Пошли переговоры, ходатайства родных, но ничто не помогало - неумолимая власть не согласилась и на это, боясь, как мы узнали после, чтоб у Нат[альи] Дмитр[иевны] не было такого съезда, как при проезде Мих [аила] Алекс[андровича] через Москву. Итак, к вечеру того же дня мы выехали далее в сопровождении жандарма, но только уже не нашего сибиряка; неизвестно по каким соображениям власти вместо него посадили к нам на козлы одетого в полную форму московского жандарма.

Нам было очень грустно расставаться с жандармом-сибиряком, сделавшим с нами трехнедельное путешествие, тем более, что человек он был прекрасный, и когда стал с нами прощаться, то со слезами бросился к ногам Натальи Дмитриевны и обнимался с нами по-братски. Проехав всю ночь, мы на другой день утром остановились в Бронницах с тем, чтобы на могиле Ив[ана] Алекс[андровича] отслужить панихиду, и отправили гонца в село Марьино, отстоящее в 2 верстах от Бронниц, предупредить [Мих]аила Алекс[андровича] о нашем приезде. Радость свидания нашего была безгранична. Он был крайне удивлен, увидя меня вместе с Нат[альей] Дмитр[иевной] , так как отъезд мой был решен неожиданно незадолго до нашего выезда, то ему и не успели написать об этом.

Марьинская усадьба, окруженная старинным тенистым садом со старинными липовыми аллеями, стояла на возвышенной местности; хороший барский с мезонином и балконами дом виднелся издали. Дом был обширный, комнаты высокие, большие, увешанные старинными портретами и картинами работы покойной матери Натальи Дмитриевны, Марии Павловны Апухтиной.

Мы разместились очень удобно; внизу были приемные и комнаты для приезжающих, прекрасный кабинет Мих[аила] Алекс[андровича] и помещение для прислуги. Наверху же спальня и моя комната, из которой открывался великолепный вид. Вдали виднелся город Бронницы, а за ним нескончаемая даль с разбросанными селами, полями и лугами.

Наша жизнь в Марьине потекла очень однообразно и мало удовлетворяла М. А., ему пришлось болеe вращаться с людьми совершенно чуждыми ему по духу и по воспитанию, тем более, что на лето с нами поселилась родственница покойного Ивана Александровича, привыкшая к роскоши и самовластному распоряжение в доме Ив. Алекс, где она жила, окруженная постоянно разными бедными дворянками и приживалками, раболепно поклонявшимися ей за ее щедрые благодеяния из чужого богатства.

Она вздумала было перенести все свои привычки и в Марьино, окружила себя и тут поклонницами и поклонниками из представителей маленького уездного городка, которые иногда бывали на столько комичны, что напоминали собой типы Гоголя, и страшно стесняли нашу простую жизнь, наши простые требования. Раболепство крепостного права ее прислуги нисколько также не гармонировало с добродушием нашей незатейливой сибирской прислуги. Вообще, дух подобострастия, господствовавший, как нам казалось, в России, производил на нас удручающее впечатление.

Михаил Александрович прожил в Марьине ровно одиннадцать месяцев. Отсутствие товарищей и задушевных умных бесед с ними, видимо, было тягостно для него. Наталья же Дмитриевна должна была большую часть времени посвящать приведению в порядок весьма расстроенного имения, доставшегося ей по наследству от брата ее мужа - Ивана Александровича Фонвизина. Он, умирая, не мог оставить его брату, которому не были возвращены права и звание. Соседей, подходящих для Мих[аила] Алекс[андровича], почти никого не было, так что большую часть дня ему приходилось делить со мной.

Радушная внимательность и сердечная признательность за малейшую услугу, были отличительными чертами его благородного характера; под его попечением жилось приятно и отрадно. Он относился одинаково внимательно к самым малейшим мелочам жизни. Бывало, обо всем подумает, чтоб было удобно и хорошо живущим у него.

Помню, как велика была его заботливость, когда мне случилось поехать в первый раз из Марьина осматривать Москву; заранее были посланы все распоряжения управляющему домом Ив. Алекс. Фонвизина, где я должна была остановиться, чтоб по приезде я не имела ни в чем недостатка; кроме старой няни и человека, со мной был отправлен из Марьина повар, которому даже заказаны были Михаилом Александровичем обеды на всю неделю, которую я намеревалась провести в Москве. Я описываю все эти подробности с тою именно целью, чтоб показать во всей полноте, как велика была всегда заботливость о других незабвенного Михаила Александровича.

Летом мы с ним часто езжали по разным селам к обедне, много гуляли по любимым, родным его полям. Ему доставляло особенное удовольствие рассказывать мне про былые времена, например, про нашествие французов в 1812 году, причем он вспоминал разные эпизоды, касавшиеся лично его в эту эпоху. Например, как, однажды, будучи адъютантом Ермолова, он прискакал в Марьино к своему отцу, жившему тут с семейством, сказать, что французы идут по этой дороге, и чтоб они уезжали, как можно скорее на Рязань, и как, проводив их, он отправился сам, несмотря на близость неприятеля, в баню, которую любил, как русский человек, страстно.

Только что успел он выйти из бани, ему докладывают, что неприятель близко; он вышел на балкон дома и, увидев, действительно, вдали приближающихся французов, скрылся от неприятеля переодетый, с помощью обожавших его крестьян, в мужицкое платье, и, встретив нашу бригаду, шедшую к Москве, остановил ее, сказав, что Москва занята уже французами. Бригадный генерал не поверил было его словам и не хотел изменить маршрута, данного ему начальством. Тогда Мих. Алекс, энергично восстал, взяв всю ответственность на себя, и дал генералу письменный приказ, как адъютант Ермолова, переменить маршрут по случаю занятия столицы неприятелем, чем и спас целую бригаду от неминуемого плена.

Все эти рассказы развлекали его несколько; но не на столько удовлетворяли, чтоб он не чувствовал своего одиночества на родине. Впрочем, приезды некоторых старых товарищей-декабристов, как, например, Михаила Михайловича Нарышкина с женою, рожденной графиней Коновницыной, барона Тизенгаузена, возвращенного из Сибири по просьбе детей, родных П. С. Бобрищева-Пушкина и разных родных Фонвизиных, служили всякий раз большим утешением для Михаила Александровича. Он точно перерождался и снова оживал в беседах с людьми одного с ним взгляда, образования и понятий.

Нарышкины и прежде всегда были очень дружны с Фонвизиными, а так как они, как я говорила выше, были возвращены чрез Кавказ гораздо раньше всех других в Россию, то много о чем пришлось поговорить им при свидании. Личность Мих[аила] Мих[айловича] Нарышкина была необыкновенно симпатична. В его благообразной старческой фигуре (он был в молодости очень красив собой) сияло что-то детское, мягкое. Приветливо-ласковое его обращение привлекало к нему невольно всех. Жена его, Елизавета Петровна, имела самостоятельный характер: она хотя была и некрасива собой, но удивительно умное выражение лица заставляло не замечать этого; ум у нее был в высшей степени острый, игривый и восторженный; она все подметит и ничего не пропустит без замечания.

С ней всегда было очень весело и приятно. Она получила самое блестящее образование и была единственная дочь знаменитого генерала графа Коновницына. Любимица отца, обожаемая мужем, она последовала за ним в Сибирь на каторгу, где и подружилась с Натальей Дмитриевной Фонвизиной, перед которой впоследствии благоговела за ее глубокую религиозность и внутреннюю духовную жизнь. При свидании в Марьине они вспоминали о жизни, проведенной на каторге, но без малейшей горечи или грусти, напротив, много смеялись, припоминая разные смешные эпизоды, случавшиеся там с ними.

Нарышкины, приезжая несколько раз в Марьино, всегда были очень внимательны и добры ко мне. Приехав однажды осенью и узнав, что я собиралась в Москву, они упросили меня приехать на именины к Михаилу Михайловичу, 8-го ноября, в Говорове, имении его родной сестры княгини Евдокии Михайловны Голицыной, в 15-ти верстах от Москвы. Отправившись из Марьино в одно время с ними, я, приехав в Москву, остановилась у Е.Ф. Пущиной и, накануне 8-го числа, отправилась с девушкой на своих лошадях в сопровождении присланного от Нарышкиных человека. Меня просили не опаздывать к обеду, так как княгиня не любила этого, но дорога была на столько дурна и по замершей земле невозможно было скоро ехать.

Я застала всех уже за столом. Михаил Михайлович и Елизавета Петровна вышли меня встретить в переднюю и представили княгине, которая обворожила меня своею любезностью. Высокая, худая, спокойная, она носила на себе отпечаток какой-то благородной величавости и невольно внушала к себе уважение. Она меня очень обласкала, посадила около себя за столом, представила всем присутствующим у ней гостям, много расспрашивала о Сибири и о жизни там. Говорово показалось мне настоящим раем, так все в нем было устроено со вкусом и изяществом.

Пробыв дня три в Говорово, я возвратилась в Москву с милым и добрым бароном Ренненкампфом и его женою, с которыми я познакомилась у княгини и которые предложили мне для большего удобства поехать с ними вместе в карете. Барон и баронесса приняли во мне, как в заезжей сибирячки, большое участие, старались показать достопримечательности Москвы, познакомили со многими своими знакомыми, возили в оперу. Сама баронесса была довольно слабого здоровья и мало выезжала, так что моим чичероне был сам генерал Ренненкампф. Он был большой добряк, любезный и предупредительный.

Благодаря всем этим развлечениям, мне пришлось прожить в Москве лишнее время; но я начала уже скучать и меня тянуло в Марьино к моим дорогим друзьям, зная хорошо, что и им без меня не весело в деревне. Под конец Мих. Алек, уже начал в письмах ко мне спрашивать: «Скоро ли я приеду?» Я была счастлива вернуться в Марьино, где мне, окруженной любовью и постоянным в высшей степени деликатным вниманием, так хорошо жилось; только тоска по отце моем, о котором я не могла вспоминать без давящей грусти, нарушала мое счастье.

Какое-то предчувствие говорило мне, что я его не увижу больше. Конечно, я старалась, сколько могла, скрывать тягостное чувство и боролась с ним, чтоб не огорчить Фонвизиных; но оно было верным предсказанием души. Ровно чрез год, в сентябре месяце, отец мой лежал уже в могиле одиноко на тобольском кладбище, так как мать моя с осиротевшей семьей, вскоре после его смерти, должна была переехать в Poccию.

После отъезда Ек. Ф. Пущиной из Марьина в Москву на зимний сезон в свой дом на Малую Дмитровку, доставшийся ей по духовному завещанию от Ивана Алек. Фонвизина, наша жизнь потекла гораздо приятнее и свободнее, без нравственного стеснения, испытываемого нами во все время летнего ее присутствия в Марьино.

Мих[аил] Алек[сандрович] по своему живому характеру и здесь вел деятельную жизнь и много читал, так как в Марьине сохранилась большая старинная библиотека; он вел огромную переписку, любил очень беседовать с мужиками, вникал во все их нужды, помогал им и словом и делом. Все они имели к нему свободный доступ и большую доверенность. Гуляя с ним, мы часто заходили к крестьянам в избы, где все встречали его, как родного отца, но, несмотря на всю его доброту, он не потакал дурным их качествам и был неумолим, когда нужно было оказывать правосудие, что хорошо знали крестьяне и чтили его за это.

Вся хозяйственная часть в Марьине, так же как и в Сибири, лежала на старой няне, Матрене Петровне; она много помогала Мих[аилу] Алекс[андровичу] своею чуткою правдивою натурой в удовлетворении нужд крестьянских. Маленькие приемные дети развлекали и утешали его любящее сердце. Старшую девочку он поместил в одном из московских пансионов, где она и кончила свое воспитание. Наши беседы с Мих[аилом] Алек[сандровичем] были продолжительные; воспоминания о прошлой сибирской жизни и о всех там оставшихся друзьях доставляли ему много удовольствия. Наталья Дмитриевна только к вечеру освобождалась от своих занятий по приведению в порядок дел по имению, и тогда наши общие беседы длились далеко за полночь.

Однако душевные потрясения и горести, вынесенные с удивительной покорностью, повлияли разрушительно на здоровье Михаила Александровича. Силы стали изменять ему, неизлечимая болезнь начала проявляться различными недугами, мучившими его немало. Так прошли лето и зима; приближалась живительная весна, дававшая нам большие надежды на обновление сил больного и на успешную борьбу с недугами; но неуловимая смерть подкараулила свою жертву как раз в то время, когда все в природе возрождалось и давало всему жизнь и силу.

В марте месяце 1854 года, у М. А. кроме других недугов разболелась сначала раненая нога, а потом и в другой ноге стала ощущаться боль, преимущественно в пятке. Ему делали несколько раз ванну, которая немного успокаивала боли, затем вдруг боли в ногах прекратились, чему мы очень было порадовались; но чрез несколько дней болезнь поднялась выше и сделалась опухоль в лице.

Погода всю весну стояла отвратительная; холод, сырость и слякоть не позволяли выходить на воздух. 20-го же апреля наконец порадовало нас солнышко, это был первый теплый, почти летний день. Мих. Алек, несмотря на то, что накануне брал ванну, упросил меня пойти с ним гулять; хотя воздух был теплый и он был одет в драповое пальто, но дул довольно пронзительный ветер; весенний воздух показался ему весьма приятен, и он находил, что давно уже не чувствовал себя так хорошо, почему и не хотел вернуться назад.

После двухчасовой прогулки, у него явился хороший аппетит, и он, забыв о диете, которую пред тем соблюдал, покушал хорошо за обедом, был весел и доволен, много шутил, а после обеда, по обыкновению, лег в своем кабинете на полчаса отдохнуть; встав же, он почувствовал тошноту, сделалась рвота, которая никого из нас не испугала; мы отнесли это, конечно, к простому расстройству желудка, уложили его в спальне уже наверху в постель, дали кое-какие домашние средства против расстройства и, успокоившись, разошлись на ночь по своим комнатам.

Ночью меня разбудил какой-то шум и небывалый топот шагов, раздававшая в коридоре. Я встала, чтобы узнать причину этого шума; мне сказали, что у Мих. Алек, опять поднялась рвота, и он сошел к себе в кабинет. Нас всех это так встревожило, что мы уже не ложились больше спать, тем более, что рвота у него не только не прекращалась, но к утру еще усилилась и сделалась совершенно черной.

Когда утром рано я пошла его навестить, то, войдя в кабинет, была поражена переменой, происшедшей в нем за ночь; он был неузнаваем, лицо осунулось и потемнело. Послали в г. Бронницы за доктором, который, приехав, осмотрел больного, покачал головою и сказал, что болезнь очень трудная и опасная. Делали все, что только могли для спасения больного, но болезнь брала верх и шла быстро; сделалось разложение желчи.

Страдания были жестокие. Томительная жажда иссушала всю внутренность больного; удовлетворять же ее не позволяла несносная рвота, начинавшаяся после каждой ложки освежающей воды и доводившая его каждый раз почти до обморока, так что страшно становилось за него. Доктор, вследствие сильных приступов, советовал как можно реже и осторожнее давать ему пить, потому что могло захватить совсем дыхание, что составляло для него невыносимую пытку. Томясь палящею жаждой, он умолял дать ему хоть глоток воды; при отказе же с отчаянием восклицал: «Что за мучение такое! Самый последний бедняк на земле счастливее меня; он по крайней мере не лишен той капли воды, которую я умоляю дать мне!»

Невыносимые мучения продолжались ровно десять дней; выписали было доктора из Москвы; но было уже поздно. Он нашел, что лечение ведено было Бронницким врачом правильно, как следовало; но что спасти страдальца с начала болезни не было никакой возможности.

Не доверяя никому давать ему без себя лекарства, я не отходила ни днем, ни ночью от постели больного, который все время не терял памяти и сознания; бодрость духа, остроумие и какая-то детская веселость, не смотря на страшные страдания, не оставляли его. Он лежал в кабинете, увешенном портретами предков своих; в числе их находился и портрет его матери, смотря на который, он часто стал повторять, что скоро увидится со всеми ими и умрет в этом же кабинете, где скончалась его матушка.

Чтоб разогнать мрачные его мысли, мы решились перевести его в другую комнату. Он согласился и имел еще на столько силы, что сам перешел несколько комнат и шутя говорил, что «он теперь точно выходец с того света». Попросил подать ему зеркало, чтоб, как говорил он, «запомнить свой образ при том исчезновении, в которое вступаю я теперь».

В полумраке от теплившейся лампады перед ликом Спасителя «Моление о чаше» и при царившей тишине, мы просиживали ночи около него; бывало он выйдет из забытья и, видя меня постоянно возле него, обернется ко мне с своими, всегда добрыми, нужными словами: «А вы все здесь еще, друг мой? Измучил я вас?» Или, гладя меня по голове, скажет: «Как вы похудели, ухаживая за мной! Не знаю как и благодарить вас за ваше нежное хождение за больным стариком. И как должен я благодарить Бога, что я заболел не тогда, когда пpиехал сюда одиноким! Что стал бы делать я тогда без нежных друзей?»

Положение больного ухудшалось с каждым днем, но никому из окружавших его не казалось, что он скоро нас оставить. Я не допускала мысли, чтоб это могло случиться, так она меня страшила. Хотя я и сознавала тяжелое и трудное состояние его болезни, но все надеялась, что Господь хоть чудом да оставить его еще нам на земле. Чтоб освежиться от томительной ночи, я утрами уходила на несколько минут к себе наверх в комнату.

Вид великолепной картины восходящего солнца, оживления природы, чириканье птичек, веселая песня жаворонка, поднявшегося высоко, высоко над землею, все это не радовало меня, а еще более придавало грусти, тоска еще сильнее сжимала мое сердце от поражающего ужасного контраста, что в то самое время, когда в природе все дышало жизнью, в только что оставленной мною комнате угасала жизнь любимого человека.

Он чувствовал и видел яснее нас, что недуг его смертельный. Следующий разговор его со мною свидетельствует, насколько душа его была приготовлена к смерти и переходу в вечность. Однажды, незадолго до его кончины, поддавшись сильному горю при мысли о предстоящей скоро вечной разлуке с ним, я смотрела на умирающего старца, лежавшего в забытьи, и залилась горькими слезами. Точно ли он спал, или только лежал с закрытыми глазами, но вдруг он ласково обратился ко мне с вопросом:

- О чем вы плачете, друг мой?

Услыхав его вопрос, я как бы очнулась и старалась поскорее скрыть слезы, чтоб не испугать его; но он продолжал также тихо и кротко:

- Не плачьте, друг мой, обо мне; я готов предстать на суд милосердного Бога. - И, показывая рукою на стоящую пред ним икону Спасителя, продолжал: - Я молю только Господа Бога, чтоб он послал ангела своего отрешить мирно душу мою от тела. Вас же прошу, друг мой, когда меня не будет здесь на земле, помолитесь обо мне. Ваша молитва чистая дойдет до Господа и будет служить самым лучшим доказательством дружбы вашей ко мне на земле.

Тогда я уж не могла более сдерживать себя и зарыдала, припав к его исхудалым рукам и целуя их. Любящему его сердцу видимо стало жаль меня, и он начал успокаивать меня, говоря: «Не плачьте, друг мой, Господь может даст, что мы опять будем гулять вместе с вами по любимым полям»! Но, конечно, я хорошо понимала, что это одно лишь утешение с его стороны.

В продолжение всей болезни Михаила Александровича все с большою любовью ухаживали за ним; старая няня тоже почти не отходила от больного, никто не тяготился им, кажется, всякий был бы рад целый век ходить за таким кротким, признательным больным, каким был он. Наталье Дмитриевне, жене его, конечно, тяжелее всех было видеть угасающую, столь дорогую, жизнь, и она с трудом могла сдерживать в присутствии больного, свою скорбь. Мы раза два предлагали ему пpиобщиться Св. Таин, но он говорил: - Подождите, я еще не готов к этому великому таинству, скажу сам, когда нужно будет.

За день до кончины, Михаил Александрович поутру попросил послать за священником и Святыми Дарами, исповедался, просил у всех прощения и с большим чувством приобщился Святых Таин. Потом, час спустя, по желании крестьян, которые в продолжение всей болезни постоянно толпились у дверей дома, узнавая об его здоровье, принесли их чудотворную икону Скорбящей Божией Матери, и в комнате больного отслужен был молебен о его здоровье.

Трогательная была картина, когда комната наполнилась крестьянами, молящимися о дорогом отходящем. Михаил Александрович сам молился с чувством и видимо был тронут молитвами крестьян, которых он всегда очень любил. По окончании молебна, с обычным своим добродушием он прощался с каждым из них, благодарил за участие и любовь, выраженную ими. Отдохнув немного после утомительного утра, он подозвал меня к себе, посадил на кровать и спросил:

«Какой завтра день, почтовый? Вы будете писать в Тобольск?» и, не дав мне ответить, продолжал: «Теперь выслушайте мою последнюю просьбу: напишите и передайте, пожалуйста, всем моим друзьям и товарищам, назвав каждого по имени, последний мой привет на земле. Вашему же отцу скажите особенное от меня спасибо за его дружбу и жертву отпустить вас ко мне. Ведь я знаю, как это тяжело было ему, любящему вас так горячо».

Отдохнув немного, он продолжал: «Другу моему Ивану Дмитриевичу Якушкину, кроме сердечного привета, передайте еще, что я сдержал данное ему слово при получении от него в дар, еще в Тобольске, этого одеяла (он был покрыт вязанным одеялом, подаренным ему Якушкиным), обещая не расставаться с ним до смерти. А вы сами видите, как близок я теперь к ней!»

День прошел спокойно: больной жаловался только на боль в раненой ноге. К вечеру боль усилилась, а потом появилось поражение всей правой стороны и части языка. Доктор велел поставить ногу в горячую ванну, боль не унималась, а горячая ванна произвела только бред; вся кровь прилила к голове; всю ночь он бредил и порывался встать, но парализованная нога мешала ему.

К утру 30-го апреля 1854 года сделался сильный упадок сил с выступившим холодным потом; бред прошел, сознание вернулось, и больной видимо угасал; ему начали представляться какие-то видения. Я принесла ему крест с мощами и предложила читать за мною молитву «Да воскреснет Бог». Он видимо обрадовался, приложился с благоговением к кресту, но едва мог уже произносить за мной слова молитвы. Силы все слабели, язык плохо говорил. Послали за священником, началось соборование; руки его были слабы и не могли держать свечу.

Плач и рыдания огласили комнату умирающего; все домашние собрались помолиться об отходящем всеми горячо любимом человеке. По окончании соборования, священник предложил ему еще раз пpиобщиться Св. Таин; он радостно выразил свое согласие и с чувством глубокого благоговения принял Господа. Священник начал читать отходную, и во время чтения ее Михаил Александрович отдал дух свой в руки Божии с какою-то неземною радостною улыбкою, озарившею его уста.

Это было в 4 часа пополудни 30-го апреля 1854 года. Как только весть о кончине Михаила Александровича пронеслась на деревне, так к первой же панихиде собрались все крестьяне. Трудно описать нелицемерную скорбь, охватившую всех присутствующих при первых звуках заупокойного пения, столь умилительно выражающегося в молитвах об усопших. Во все время четырехдневного стояния тела Михаила Александровича, панихиды от крестьян не прекращались. Они все считали священным долгом помолиться за искренно любившего их человека.

В первые минуты я как будто не понимала, что происходило около меня, плакала и молилась, кажется, только потому, что видела, как другие это делали; не могла даже проникнуться ясным сознанием случившегося скорбного события и ходила как тень, не принимая ни в чем участия. Но, однако, суетня и беготня, которая всегда бывает первое время по кончине человека, и бессонные ночи, проведенная с больным, на столько меня утомили, что когда все разошлись и все утихло, и мы, оставшись одни с Натальей Дмитриевной, сели в гостиной на диван рядом с той комнатой, где стояло тело почившего, я, положив голову к ней на колени, забыв все, заснула крепким сном. Но! какое ужасное пробуждение! До сих пор не могу вспомнить о нем без содрогания. Я еще не успела открыть глаз, как вдруг слова чтеца, говорившего медленным, мерным тоном: «Упокой Господи душу новопреставленного раба твоего болярина Михаила» - поразили мой слух.

Невозможно выразить того, что испытывала я в эту минуту. «Да неужели же свершилось то, чего я никак не допускала?» - отозвалось у меня глубоко в разбитом сердце. «Неужели же в самом деле то существо, которое было так недавно еще с нами, разделявшее вместе все наши радости и огорчения, находилось теперь недвижимо там, в той комнате, откуда неслись эти ужасные заупокойная слова? Но где же он сам? Ведь за несколько минут он был тут? Теперь же чувствуете, что его нет уже с нами? Что же это такое? Человек был, и нет его? Куда ушел? Что такое смерть? Что за таинственный, незримый ни для кого переход совершил он»?..

Все эти вопросы один за другим толпились в больной голове моей и сжимали невыносимою болью сердце. Открыв глаза, я увидела, что уже наступила ночь; тускло горевшая лампа на столе разливала полусвет в обширной гостиной; луна, показавшись из-за туч, освещала мрачный, безмолвный сад и ударяла прямо в окна нашего осиротевшего дома. Когда я поднялась, то Наталья Дмитриевна, взглянув на меня, невольно вскрикнула: «Посмотри, что это у тебя с лицом, одна сторона темная, другая совершенно белая?»

О кончине Михаила Александровича послали тотчас известием в Москву к родным; но так как тогда телеграфа еще не было, то родные не могли скоро приехать, почему в ожидании их похороны пришлось отложить до 4-го мая. День был жаркий, веял благотворный ветерок, деревья распустились, даже черемуха была в цвету. С раннего утра несметные толпы крестьян из окружных даже деревень собрались отдать последний долг человеку, страдавшему за идею об их освобождении. До самого собора в Бронницах гроб несли на руках своих крестьяне, вереница экипажей с родными и знакомыми тянулась по проселочной дороге. Мы же все шли пешком за гробом отлетевшего нашего друга.

При торжественном богослужении совершилось погребение. Тело опустили, при громких рыданиях всех присутствующих, в тот же склеп, где погребен был и братья его Иван Александрович при соборном храме в городе Бронницах.

По окончании церемонии все печально возвратились в осиротевшее Марьино, где приготовлено было поминовение об усопшем, для гостей в доме, а для крестьян на расставленных в саду столах.