II
Хотя в скудных мемуарных свидетельствах о Драгоманове неизменно упоминалось о его литературной деятельности12, однако никаких попыток точнее выяснить ее объем и характер до сих пор не делалось. Нами обнаружена в архиве А.В. Никитенко (ИРЛИ) рукопись двух стихотворений Драгоманова - «Родным могилам. Элегия» и «В альбом Е. Ш...берг».
Родным могилам
Элегия
Посвящена брату моему П. А. Д.
Далеко видит взор с обрывистой горы,
Где ветхий монастырь убогою главою
Глядит на пышные окрестные ковры,
На прелесть дикую. Под этою горою
Кипит и плещется великолепный Псёл.
Как мило вы над ним, дремучие дубравы,
Склонились с берегов! Но волны величавы,
Оставя вашу сень, плывут в зеленый дол
Искать других картин, искать и новой славы.
Великодушный Псёл, ты пощадил меня,
Когда, томимый зноем дня,
Плескался юноша прохладными струями
И утопал в тебе.
Ты добрыми волнами
На берег выбросил питомца своего...
Зачем, безжалостный, ты пощадил его?..
Оставим прошлое.
Меж дикими холмами
Прибережной горы пустеет дикий сад,
Питомец старика. Убогие стоят
В нем два креста и две могилы.
Отец и сын в них рядом спят,
И делят смерти сон, как жизни сон делили!
Могилы бедные! заглохли вы травой,
И нет тропинки к вам! Знать, нет у вас родимых,
Нет никого, кто б подарил слезой
Кто б сострадательной рукой
Украсил смертный дом друзей непробудимых!
И сколько там еще таких могил,
У монастырских стен! Но и они ветшают!..
И к ним никто тропы не проложил!..
Что мне родней того, что сокрывает
Могилы те? Тот прах святой мне мил.
Но я не знал, иль позабыл
И имена родных, и время их покоя:
Девятилетним сиротою
Меня оставила родимая моя,
И память юная сиротки не успела
Святого затвердить; но живо помню я,
Как, оставляя мир, она об нас скорбела.
Покинув дикий шум, шум славы боевой,
Два раза посещал я милые могилы
И мирный кров родной.
Бродил в развалинах, угрюмый и унылый,
С тоскующей, с растерзанной душой.
Нашел ли я там сердцу утешенье?
Там пусто все, там ветер завывал;
И одр, где старец сон вкушал,
Где жизни тягостной оставил сновиденья,
Развалин сын, паук пустынный засновал!
Дом опустелый мне вселял
Какой-то в душу страх, - и близок он к паденью,
И скоро он падет! Помедли, кров родной,
Дай сирому укрыться под тобой;
Не долго под твоей приветной сенью
Страдалец будет отдыхать:
Он скоро в сад к родным пойдет сном крепким спать!
В альбом Е. Ш...берг
Когда задумчиво-грустна,
По ризе голубого свода,
Станицей звезд окружена,
Гуляет светлая луна
И спит красавица-природа;
Когда привычная тоска
Души чувствительной слегка
Эфирным крылышком коснется, -
Вам как-то сладостно взгрустнется
И ваша легкая рука,
Как поцелуем ветерка,
Разбудит струны клавикордов...
Не правда ли, что грудь вздохнет
И вздох украдкою сольет
С последним ропотом аккордов?
Не правда ли? - Зачем таить? -
Вы этот вздох хотите скрыть
Под кружевом прозрачной дымки?
Но, верьте, все изменит вам:
И мольный тон, любимец дам,
И флёр трепещущей косынки.
Они сокрылись вдалеке,
Они исчезли, эти грезы;
Теперь цветут в моем венке
Одни обрывки дикой розы!
На каждом бледном их листке
Блестят, как дань моей тоске,
Меланхолические слезы.
И муза, верный спутник мой,
Бежит надежд, бежит от славы
И, бросив призрак их пустой,
Сливает с тяжкою тоской
Свои бемольные октавы.
Ей милы грохоты громов,
Порывной бури завыванье,
И молний блеск, и волн плесканье,
И говор пасмурных лесов,
И над безмолвием гробов
Берез пустынные шептанья.
О путях, какими попала в бумаги Никитенко настоящая рукопись, можно только догадываться. Личное знакомство Драгоманова с Никитенко, отнюдь не невозможное само по себе, не подтверждается данными архива и дневника последнего. Возможно, что стихотворения были переданы ему кем-либо из знакомых поэта для устройства в печати: Никитенко охотно принимал подобные поручения и успешно выполнял их, пользуясь широкой известностью в литературных кругах и будучи близок ко многим журналам как редактор или цензор.
С сохранившимися в рукописи двумя стихотворениями Драгоманова непосредственную связь имеет третье - «Шанфари. Арабская кассида», напечатанное в «Сыне отечества» (1838, т. II, март, стр. 6-10; подпись: Яков Драгоманов). Стихотворение это могло попасть в журнал через Никитенко, который был хорошо знаком с его редактором, Н.И. Гречем. «Шанфари», напечатанное как оригинальное стихотворение Драгоманова, является в действительности переводом известной «касыды с арабского» Мицкевича.
Заслуживает внимания самый факт опубликования в 1838 г. в русской печати стихотворения Мицкевича. В сентябре 1834 г. И.Ф. Паскевич писал Уварову, что при рассмотрении, по его приказанию, книг, изданных в Царстве Польском во время восстания 1831 г. и после него, особенное внимание обратили на себя в цензурном отношении «стихотворения известного польского поэта Адама Мицкевича», широко использовавшиеся «мятежниками» в агитационных целях.
Особенно выделялись, писал Паскевич, «послание к Лелевелю, где сей главнейший крамольник назван исправителем сердец и просветителем умов юношества и где излиты все чувства приверженности и уважения к нему всех его читателей», а также «Конрад Валленрод». Паскевич настойчиво подчеркивал, что самый «дух сих сочинений таков, что их распространять не должно».
Уваров тотчас же ответил, что стихотворения Мицкевича, изданные в России в 1829 г., не будут впредь перепечатываться; равным образом запрещен был настрого ввоз изданий, выпущенных за границей14. Запрещение это автоматически распространилось и на переводы из Мицкевича: две баллады последнего в переводе Пушкина («Будрыс и его сыновья» и «Воевода»), напечатанные в «Библиотеке для чтения» (1834, т. II), были обозначены - первая как «литовская баллада», вторая - как «польская баллада», и только в оглавлении журнала было глухо добавлено: «Из М-а».
Приведенные справки подчеркивают значительность появления стихотворения Драгоманова в «Сыне отечества»: перевод из Мицкевича удалось напечатать, обойдя цензурные запреты. Перевод был сделан тщательно, с большим приближением к подлиннику; о характере перевода могут дать представление начальные строки «кассиды»:
Друзья! Поднимайте верблюдов на ноги скорей:
Шанфари к врагам отъезжает из ваших степей.
Укладены вьюки; ремень их к горбам притянул;
Вперед! Ночь спокойна, и месяц пустынный блеснул.
В дорогу! Когда же ночные туманы сойдут,
Бесстрашному всюду от козней найдется приют.
Не тесно нигде мне, когда я рассудком владею,
И роскошь изгнать, и горе размыкать сумею.
Найду я друзей и верней и надежнее вас:
То волк сиво-бурый, то пестро-узорчатый барс,
С добычей, растерзанной в пасти, хромая гиена;
Они мне друзья: у них неизвестна измена!
Нет ложного друга, что тайны в устах не хранит,
В пустыне заблудшего брата с насмешкой бежит.
У них за обиду есть месть, за насилие - бой!
Отважны - но им не сравниться в отваге со мной.
Я первый навстречу врагам вырываюся в поле,
В разделе ж добычи последний являюсь за долей.
Великостью мысли и воли вы мне не равны:
Кто чувствует цену себе, тот стоит цены!
Находка стихотворения с подписью Я. Драгоманова в журнале тридцатых годов подтверждает основательность неясных намеков и относительно других литературных его выступлений. В процессе дальнейших поисков подтвердились также воспоминания О.П. Косач о «Гирлянде», в которой печатались произведения братьев Драгомановых.
Правда, альманаха с подобным названием не существовало, но в 1831-1832 гг. М.А. Бестужевым-Рюминым издавался «журнал словесности, музыки, мод и театров» под этим названием. На страницах «Гирлянды» оказался ряд оригинальных и переводных произведений Я.А. и П.А. Драгомановых, в стихах и прозе15. В этом издании не нашлось, правда, рассказа под заглавием «Ямщик», «реалистические тона» которого запомнились мемуаристке на всю жизнь, но вряд ли мы ошибемся, если предположим, что в данном случае имелась в виду «пикардская легенда» «Золотой кубок».
Ряд стихотворений и прозаических переводов братьев Драгомановых обнаружен нами также в «Северном Меркурии»16. Возможно, что именно Бестужев-Рюмин, издатель и «Гирлянды» и «Северного Меркурия», пробудил у Драгомановых желание увидеть свои имена в печати. Об этом свидетельствует и послание П.А. Драгоманова «М.А. Б<естуже>ву-Р<юми>ну» («Северный Меркурий», 1830, № 5), положившее начало сотрудничеству обоих братьев в его журналах.
На что тебе мои мечты,
Безвестной музы сновиденья?.. -
спрашивает «гонимый непостижным роком» поэт адресата, который, как далее выясняется, собственно, и приобщил его к кругу «парнасских рыцарей столицы».
Как ни скудно выявленное поэтическое наследие братьев Драгомановых, оно дает возможность судить об отличительных чертах дарования каждого из них, в частности Я.А. Драгоманова. Десять известных нам в настоящее время стихотворений последнего пронизаны меланхолией, грустным ощущением ушедшей безвозвратно молодости, невозможностью отдаться поэтическому творчеству:
Давно уже, окован суетами,
Бессильная добыча тяжких дум,
Я не будил послушными перстами
В забвении дремавшей лиры струн, -
писал он в стихотворении «К гению», объясняя дальше тщетность своих творческих исканий житейскими невзгодами и разочарованиями:
И что мог петь с растерзанной душою?
Что оживлять в угаснувших страстях?
Куда летать с разрушенной мечтою
На скованных страданьями крылах?
Нет, гений мой, насильным вдохновеньем
Упорного бессмертья не стяжать:
Мне рок судил в безвестности страдать -
И я не льщусь неверным сновиденьем.
Аналогичным настроением продиктовано также стихотворение «Самоубийца»:
Он пал добычей добровольной
Неотразимого свинца:
Знать, сердцу бедного певца
На белом свете было больно?
Один, в глуши пустынных мест,
Над ним тоскует верный крест.
Элегии Драгоманова в значительной степени являлись посильной данью поэзии «грусти нежной», получившей такое распространение в двадцатых - тридцатых годах и вызвавшей резкое замечание Кюхельбекера о том, что «чувств у нас уж давно нет: чувство уныния поглотило все прочие. Все мы взапуски тоскуем о своей погибшей молодости; до бесконечности жуем и пережевываем эту тоску и наперерыв щеголяем своим малодушием в периодических изданиях»17.
Однако в стихотворениях Драгоманова отмеченные мотивы могли диктоваться также обстоятельствами его личной биографии. Выше говорилось о тяжелой юности Драгоманова. В последующие годы положение поэта не изменилось. Просидев, по приказу Николая I, в крепости в течение трех месяцев, переведенный затем прапорщиком в Староингерманландский пехотный полк «под строгий надзор полкового, бригадного и дивизионного начальства», Драгоманов уже в феврале 1828 г. был уволен в отставку «с оставлением под строгим секретным наблюдением»18.
Предполагалось при этом, что, получив отставку, Драгоманов поселится на родине, в Гадячском уезде. В марте 1828 г. малороссийский генерал-губернатор Н.Г. Репнин получил от министра внутренних дел Ланского уведомление о высылке на родину отставного прапорщика Драгоманова; одновременно сообщалось предписание «иметь за ним секретно строгое наблюдение полиции».
На соответствующий запрос Репнина земский комиссар, осуществлявший функции полицейского надзора в уезде, в апреле того же года донес, что Драгоманов еще не прибыл на родину и что, как только он появится, комиссар сочтет «неукоснительным долгом иметь за ним самое строгое наблюдение». Однако служебное рвение комиссара оказалось напрасным: как показывают повторные неоднократные запросы полтавской администрации, Драгоманов так и не появился в Гадячском уезде19.
О причинах этого можно только догадываться. К 1828 г. отец Драгомановых уже умер; материальное положение семьи было крайне тяжелым. С младшим братом Алексеем, принявшим на себя, после смерти отца, хозяйственные заботы, Я. Драгоманов, видимо, имел очень мало общего.
Понятно, что при таких обстоятельствах он не был склонен возвращаться на родину и предпочитал жить вместе с братом Петром либо в непосредственной к нему близости (хотя и на полулегальном положении, так как любая легализация тотчас же получила бы отражение в официальных документах). Понятно также, что подобное существование не могло не отразиться на содержании поэтического творчества Драгоманова, обусловив мотивы тяжелой меланхолии, вплоть до мыслей о самоубийстве20.
