Вступление М.Ф. Орлова в Союз благоденствия и активное участие в его деятельности. Киевский период жизни (1817-1820 гг.)

Орлов приехал в Киев в сентябре 1817 г. и вскоре узнал о роспуске Союза спасения. К началу 1818 г. он был извещён о создании новой тайной организации Союза благоденствия. «Дух свободомыслия, - писал Орлов впоследствии, - управляющий всею моею перепискою и всеми моими речами, поддерживал доверенность Общества, которому я ещё не принадлежал». Познакомившись с программой и тактикой новой организации, Орлов начал действовать в соответствии с уставом Союза благоденствия.

Кипучая натура Орлова не могла находиться в бездействии. В Киеве он развил бурную общественную деятельность. В своей просветительно-педагогической работе он руководствовался официальным уставом Союза благоденствия - «Зелёной книгой», точнее, её первой частью. Союз благоденствия делился на четыре «отрасли»: человеколюбия, образования, правосудия и общественного хозяйства. Члены «отрасли» образования занимались надзором за народным просвещением.

Они должны были «стараться получить по знакомству или службе участие в управлении учебными заведениями». Ланкастерские школы также входили в поле зрения «отрасли» Предметом забот и внимания Орлова сделалась школа кантонистов, учреждённая при корпусе генерала Раевского. Школа была усовершенствована, число учащихся в ней возросло до 600 человек, ученики стали делать большие успехи. Вскоре эта школа стала известной во всей России, о ней писали в газетах, в Киев приезжали из других городов, чтобы перенять опыт.

Для лучшего налаживания работы Орлов решил возобновить связи с «Обществом начального образования в Париже». 11 марта 1818 г. он отправил в Париж письмо, в котором затрагивал проблемы, выходящие за рамки народного образования.

Он писал: «Мы [т. е. русские] нуждаемся более чем всякая страна в либеральных учреждениях, которые распространяют просвещение, но их последствия у нас будут более, чем где-либо, чувствительные». Орлов надеялся, что благородное и нужное дело просвещения народа встретит всеобщую поддержку русского общества. «Другие народы, - писал он, - быть может, имеют над нами преимущество в большем распространении цивилизации, мы же находимся сравнительно с ними в более выгодном положении в том отношении, что стремимся к просвещению, не имея нужды свергать иго старинных предрассудков, и начальные школы учредятся у нас, не возбуждая ни критики педантов, ни пристрастного противодействия привилегированной касты».

В этот период Орлов окончательно пересмотрел свои политические взгляды. Преодолевая прежние рамки узкозаговорщических аристократических организаций, он всё более сближался с Союзом благоденствия. Члены нового тайного общества полагали, что, прежде чем совершить в России переворот, необходимо обеспечить благоприятное для себя общественное мнение, которое полностью поддержало бы и действия Союза в будущем. В связи с этим была выработана новая тактика тайного общества - сознательное формирование общественного мнения в целях подготовки единомышленников для дальнейшей борьбы с самодержавием. Считалось, что на такую подготовительную работу потребуется 20 лет. Эти взгляды полностью разделял Орлов.

Начало 1818 г. ознаменовалось важным событием в русской исторической науке. В феврале 1818 г. вышло в свет 8 томов монументального труда Н.М. Карамзина «История государства Российского». Будущие декабристы, как и все передовые люди, не удовлетворялись консервативными идеями старой дворянской историографии XVIII в., господствовавшей в то время. Поэтому все с нетерпением ждали выхода в свет работы Карамзина, надеясь найти в ней новое слово по истории России. С нетерпением ожидал «Историю» Карамзина и Орлов. Он всегда интересовался историческими проблемами и много занимался русской и всеобщей историей.

Особенно его интересовал XVII век. Он был знатоком политэкономии и понимал, «что историк не может быть историком, ежели он не имеет хороших сведений о политической экономии». «История государства Российского», страстно ожидаемая членами тайного общества, не оправдала их надежд. Она была написана прекрасным языком с привлечением огромного количества новых источников, но идея книги была глубоко консервативна.

Игнорируя главное действующее лицо истории - народ, Карамзин сосредоточил всё внимание на истории царей. Через весь труд красной нитью проходит мысль о единодержавии монарха. Главной в книге была идея необходимости самовластья и безропотного подчинения подданных царю, крестьян - помещику. В свою очередь самодержец охраняет права и привилегии дворян и, конечно, главную их привилегию - владение землёй и крестьянами.

Вокруг «Истории» завязалась идейная борьба. Вскоре на книгу появились замечания Никиты Муравьёва, А. Бестужева и В. Кюхельбекера. Молодой Пушкин откликнулся на «Историю» двумя острыми эпиграммами. Он подметил главную идею Карамзина - прославление самодержавия - «необходимость самовластья и прелести кнута». Прочитав первый том «Истории», Орлов был глубоко разочарован. Он хотел, чтобы его мнение знал Карамзин и 4 мая 1818 г. направил П. Вяземскому - родственнику и другу Карамзина - письмо. Он справедливо упрекал автора сочинения в стремлении связать возникновение государственности в России с «призванием» варягов, принесших якобы идею государственности из-за моря.

Вслед за Ломоносовым Орлов протестовал против «норманистской теории» происхождения русского государства. Через два месяца, 4 июля 1818 г., Орлов снова написал письмо своему другу по поводу «Истории государства Российского». «Воображение моё, - писал он, - воспалённое священной любовью к Отечеству, искало в истории Российской, начертанной российским гражданином, не торжества словесности, но памятника славы нашей и благородного происхождения, не критического пояснения современных писателей, но родословную книгу нашего, до сих пор для меня ещё не понятного древнего величия».

Орлов правильно считал, что славяне задолго до появления варягов на Руси были самостоятельными, имели свою государственность и влияли на судьбы европейских народов. Он полагал, что славяне сыграли огромную роль в разрушении Римской империи и что именно с этого надо начинать историю нового времени. Справедлива и его концепция в вопросе, принёс ли Рюрик на Русь основы государственности.

Орлов был глубоко уверен в том, что государственные образования среди славян возникли в результате сложных внутренних процессов. Для него было очевидно, что государство на Руси не могло быть образовано одним человеком - Рюриком. Общественное и государственное развитие древней Руси, ещё до появления варягов, по мнению Орлова, было так высоко, что только из этого вытекало последующее величие и значение России.

«Как может быть, - писал он, - чтобы Россия, существовавшая до Рюрика без всякой политической связи, вдруг обратилось в одно целое государство и, удержавшись на равной степени величия от самого своего начала до наших времён, восторжествовала над междоусобиями князей...» Орлов не верил в «сие историческое чудо» и требовал от Карамзина объяснений. Сам он был твёрдо убеждён, что начало русской истории, величие и славу России надо искать в древнем народном правлении.

Борясь с норманистской теорией, Орлов, по сути дела, боролся с идеей извечности самодержавия на Руси, которое устами Карамзина утверждало, что власть его незыблема, так как русский народ якобы сам добровольно пригласил монархов и уничтожил своё древнее народное правление, установив самодержавие. Обладая сам большими историческим знаниями, будучи пламенным патриотом и республиканцем, Орлов хотел, чтобы Карамзин создал подлинную историю русского народа, а не подменял её историей царей.

К осени 1818 г. Орлов понял, что его тайное общество распалось. В 1818 г. Н.И. Тургенев в Петербурге сблизился с С.П. Трубецким, который принял его в члены Союза благоденствия и сообщил об этом Орлову. По свидетельству Никиты Муравьёва, «Г[енерал] Орлов не успел в своём намерении составить общество. Представитель его в П[етербурге] Николай Тургенев вступил в С[оюз] Бл[агоденствия], и сам он последовал сему примеру в Москве, где принял его Александр Муравьёв, вышедший в отставку и поселившийся там». Так как А. Муравьёв в начале сентября 1818 г. уехал из Москвы в деревню, приём Орлова в тайную организацию мог произойти в самом конце августа или не позже начала сентября.

По-видимому Орлов в это время находился в Москве в отпуске. Он сразу стал членом Коренной управы. Возвратившись в Киев, он с ещё большим энтузиазмом отдался работе. Как члену Коренной управы Орлову полагалось организовать в Киеве отделение Союза благоденствия. Все его действия подтверждают возможность существования киевской группы. Воспоминания декабриста С.Г. Волконского об этом времени также наводят на мысль, что под руководством Орлова в его доме реально действовала ячейка Союза благоденствия.

С.Г. Волконский приехал в Киев весной 1819 г., остановился у Орлова и сразу же оказался среди людей, которых, по словам Волконского, более всего беспокоили «противоположность нашего государственного быта, ничтожество наших народных прав, ...гнёт нашего государственного управления». По словам Волконского, этот кружок сеял «семена прогресса политического». Душой кружка, его вдохновителем и идейным руководителем был Орлов. Волконский писал: «...преданность к отечеству должна меня вывести из душевного и бесцветного быта ревнителя шагистики и угоднического царедворничества».

Дружба и идейная близость с Орловым «оказали сильное влияние» на Волконского. Он называет Орлова «замечательным человеком», развившим в нём «чувства гражданина». Благодаря Орлову Волконский вступил «в новую колею убеждений и действий». Он писал, что именно «с этого времени началась» для него «новая жизнь», в которую он вошёл «с гордым чувством убеждения и долга гражданина».

Все дела Орлова в этот период, все его мысли и стремления были направлены к одной цели - осуществлению преобразований в России.

Огромное впечатление произвела на друзей Орлова речь, произнесённая им в середине августа 1819 г. на торжественном собрании Киевского отделения «Библейского общества». Это общество, основанное в 1812 г. в противовес распространявшемуся «вольнодумству», было реакционной организацией. Оно ставило собой целью распространять среди народа библию, пропагандировать религиозные идеи и мистицизм.

Орлов за свою филантропическую деятельность в Киеве был избран вице-президентом отделения «Библейского общества». Он использовал предоставленную ему трибуну для пропаганды прогрессивных идей. В своей речи он с гневом обрушился на мракобесов, политических староверов, «защитников невежества», «любителей не древности», а всего отжившего, хулителей всего нового.

На всём протяжении русской истории они боролись с прогрессом, цеплялись за старину. Они ненавидели Петра I и его преобразования, «бунтовали стрельцов в Москве, как бунтуют янычары в Царь Граде».

Орлов смело клеймил крепостников, которые, как он говорил, «руководствуются самыми странными правилами: они думают, что вселенная создана для них одних, что они составляют особенный род, избранный самим промыслом для угнетения других, что люди разделяются на две части: одна, назначенная для рабского челобития, другая - для гордого умствования в начальстве. В сем уверении, - говорил Орлов, - они стязают для себя все дары небесные, все сокровища земные, всё превосходство и нравственное и естественное, а народу представляют умышленно одни труды и терпенье». Этих людей обвинял Орлов в создании деспотической системы правления, в подавлении всего живого.

Такая речь была большой смелостью, открытым выпадом против правительства, против реакции.

22 августа 1819 г. Орлов отправил в Варшаву к Вяземскому текст своей речи. Он писал: «Посылаю к тебе речь мою в Киевском Библейском обществе. Ты легко отгадаешь по сему, что я говорю о картине наших гасителей и противников просвещения. Хотя сия часть слишком длинна в сравнении с прочими, но я для неё сочинил всю речь и, следовательно, чувствуя погрешность, не хотел переменить».

Вся прогрессивная общественность России оценила это выступление. 29 августа 1819 г. Вяземский запрашивал Н. Тургенева, читал ли он уже речь Орлова: «Я её читал, - писал он, - и с отменным удовольствием». Автор письма не понимает, как «дали ему киевские чернокнижники читать это. Как ловко отделался он от церковного пустословия». Вяземский был «в восхищении от этой речи», но очень волновался, так как понимал, что речь просто Орлову «с рук не сойдёт». Вяземский признал, что «Орлов недюжинного покроя» и что царское правительство не ошиблось в его политической неблагонадёжности: «Наше правительство не выбирать, а удалять людей умеет с мастерскою прозорливостью». Об этом же он сообщал и Орлову.

А.И. Тургенев, прочитав речь Орлова, писал Вяземскому 26 августа 1819 г.: «Лучшее в М. Орлове есть страсть к благу отечества. Он сберегает в нём душу его, благородную и возвышенную». В другом письме он писал, что чувство Орлова «изливается из прекрасной души. Везде ищет оно пользы отечества, везде мечтает о возможном благе его». И.Д. Якушкин вспоминал, что речь Орлова стала широко известна и ходила по рукам в списках, а Орлов приобрёл «ещё большую известность, нежели какой пользовался прежде».

Орлов хотел опубликовать текст своей речи, но это ему не удалось.

Большой известностью пользовались два письма Орлова к военному историку Д.П. Бутурлину по поводу его книги «Военная история походов России в XVIII столетии». Письма распространялись в списках и оживлённо обсуждались в обществе. Михаил Орлов снова продемонстрировал свои незаурядные исторические познания, а главное - выступил ярым противником крепостного права и самодержавия. Орлов подверг книгу самой строгой критике, несмотря на то, что Бутурлин был близким его другом.

Бутурлин в своей книге высказывал мысли, что после завоевания Казани и Сибири закрепощение крестьян было, якобы, особенно необходимо, так как новые территории могли привлечь русских крестьян, склонных к бродяжничеству, породить переселение. Такая точка зрения не была личным мнением Бутурлина: её придерживалась вся дворянская историография.

Орлов решительно восстал против этой порочной теории. Он писал Бутурлину, что рассуждение его ложно и основано на полном незнании политической экономии. Орлов объяснял, что при отсутствии крепостного права и перенаселения (последнее не могло быть в России в конце XVI в.) народ не разбегался бы по степям, а, наоборот, стекался бы к центрам страны, где сосредоточены торговля и промышленность. «Твои степи, - писал он, - оставались бы долго степями и населялись бы постепенно, а Москва и окружные места обогащались стечением народа и изобретениями искусственности».

Письмо отчётливо показывает отношение Орлова к крепостному праву. Закрепощение крестьян он считает «первою причиною всех наших внутренних неустройств», называет его «беззаконным действием самовластия» и возмущается тем, что Бутурлин не осудил этого беззакония. Второе письмо Орлов написал через год, 20 декабря 1820 г., по получении ответа от Бутурлина.

Во втором письме Орлов вновь обращался к проблеме переселения крестьян, снова доказывал, что в переселении народ искал освобождения от «несносного ига» помещиков. По его мнению, надо было не крестьян порабощать и тем якобы мешать их переселению, «но напротив того обуздать мудрыми законами не переселение людей, но самовластие помещиков». «Ах! сколько бы бедствий было отвращено от отечества нашего, - писал с горечью автор письма, - ежели б самовластие наших государей, основав внешнюю независимость, не основало вместе внутреннего порабощения России».

Впоследствии эту проблему разбирал Н.Г. Чернышевский в рецензии на книгу С.М. Соловьёва «История России с древнейших времён» в 1854 г. И к чести Орлова надо сказать, что он первый высказал правильное суждение о расселении крестьян.

Орлов в силой, достойной пере Радищева, рисовал положение русского народа. «Войдя в хижину бедного Россиянина, истощённого от рабства и несчастья, и извлеки оттуда, ежели можешь, предвозвещение будущего нашего величия». Будущее России Орлов связывал с освобождением крестьян. Он образно сравнил Россию с исполином, изнемогающим от тяжкой внутренней болезни.

Впоследствии А.А. Бестужев назвал письмо Орлова в числе «рукописных русских сочинений», которые способствовали развитию его «свободного образа мыслей».

*  *  *

С течением времени Орлов начал испытывать чувство неудовлетворённости и разочарования деятельностью Союза благоденствия. Отведённый Союзом благоденствия 20-летний срок для создания благоприятного общественного мнения начал казаться Орлову очень отдалённым. Он жаждал решительных событий и действий, в которых он себе отводил немалое место.

В письмах к друзьям и родным он писал, что видит «славу вдали, и, может быть, когда-нибудь я добуду немного её». Его идеал - «жить с пользою для своего отечества», что он считает достойным «истинного гражданина». Орлов верил, что «рано или поздно честность, ум и добродетель должны взять верх», высказывал надежду увидеть «дивное преобразование отечества нашего». Его радует, что молодёжь вырастает «с новыми правилами и без старых предрассудков».

Орлов не переставал ждать «благоприятного ветра», который приведёт его к «жизни бурливой за родную страну». Он уверен, что настанет время, когда «направление внутренней политики заставит призывать к делам людей благомыслящих». А царедворцы, почитатели чинов, интриганы «в конце концов они падут при всеобщем крушении, и потом они уже не поднимутся, потому, что тогда будут нужны честные люди».

Он ждал «всеобщего крушения», надеясь, что оно скоро наступит и что его участие как военного человека будет очень важно. Он мечтал о самостоятельной деятельности, о возможности самому руководить солдатской массой но «не для карьеры, а из гражданского долга». С грустью он писал А.Н. Раевскому в 1819 г.: «Золотые дни моей молодости уходят, и я с сожалением вижу, как пыл моей души часто истощается в напрасных усилиях». Но надежда всё ещё не покидает его. «Одно событие - и всё изменится вокруг меня. Дунет ветер, и ладья вновь поплывёт. Кому из нас ведомо, что может случиться?»

Его друг и сотоварищ по «Ордену Русских Рыцарей» Денис Давыдов считал, что самодержавие надо брать медленной осадой, блокадой, а не прямым приступом, как мечтал Орлов. 15 ноября 1819 г. Давыдов писал их общему другу П.Д. Киселёву, называя, шутя, Орлова «Михаилом Идеологом»: «Как он ни дюж, а ни ему, ни бешеному Мамонову не стряхнуть абсолютизма в России. ...Орлов об осаде и знать не хочет; он идёт к крепости по чистому месту, думая, что за ним вся Россия двигается, а выходит, что он, да бешеный Мамонов».

С такими мыслями в декабре 1819 г. Орлов приехал в Москву и встретился с Дмитриевым-Мамоновым. Никаких документальных или свидетельских материалов об этой встрече не осталось. Но посещение Мамонова имело свои последствия.

16 апреля 1820 г. Н. Тургенев с тревогой писал С. Тургеневу, что по Петербургу ходят разговоры об Орлове, которые могут причинить много неприятностей. «Об Орлове Михаиле здесь говорили всякий вздор. Будто он, будучи в Москве, ездил к своему приятелю Мамонову. Тот будто его не принял, а Орлов выломал дверь, чтобы войти к нему. Потом говорили, что Орлов рассуждал везде о конституции и проч. и проч. А, наконец, сказали, что он ездил в Москву, чтобы рассмотреть с Мамоновым сделанную им конституцию для России. Этот последний слух дошёл и до государя. Последнее, что слух до государя дошёл, кажется верно». Н. Тургенев понимал, что грозит Орлову, ездил переговорить об этом с братом М. Орлова - Алексеем. На этот раз дело обошлось.

28 апреля Н. Тургенев снова писал брату Сергею, уезжавшему в Константинополь через Киев: «Орлову скажи..., что слухи о нём здесь кончились ничем». По-видимому, слух дошёл и до Варшавы. Выступление Орлова в Библейском обществе связали с разговорами о конституции, которые он якобы вёл с Мамоновым. Вяземский писал Орлову о возможных неприятных последствиях. Основываясь на этом, некоторые исследователи предполагают, что Орлов и Дмитриев-Мамонов продолжали вместе работать над конституционным проектом для России. Никаких документальных подтверждений этому не найдено.

К концу 1819 г. угасли надежды на возможность издания легального журнала. Орлов тяжело переживал эти неудачи. Уже первые письма к друзьям за 1820 г. говорили о тяжёлом настроении Орлова. Он жаловался на скуку и бездействие. 28 февраля 1820 г. Вяземскому он писал, что «судьбой осуждён на бесполезную и томительную деятельность», когда приходится заниматься «вздорными бумагами». Но взгляды его, несмотря на разочарования, не переменились.

В шуточном тоне отвечает он на вопрос Вяземского: «В кого влюблён? В представительное правление, во все благородные мысли, во всех благородных людей. Живу с Бенжаменом Констаном, Бентамом и прочими писателями сего рода». Но, признаётся Орлов, надежда на скорые перемены у него, к несчастью, «час от часу чахнет».

Не один Орлов задумывался над вопросами тактики Союза благоденствия. Новый, 1820, год с первых же дней дал как бы пример тому, как должны действовать члены тайного общества. 1 января в Испании вспыхнула революция. Восставшие войска под руководством полковника Риего начали победоносный военный поход против испанского короля. Это был военный переворот, вполне приемлемый для русских дворянских революционеров. Они восторженно приветствовали Риего.

В начале 1820 г. в Петербурге собрались на совещание члены Коренной управы Союза благоденствия. Пестель сделал доклад, в котором доказывал преимущество республиканской формы правления над конституционно-монархической. Возникли споры, поскольку не все члены Коренной управы были согласны с мнением Пестеля. Тем не менее при голосовании все высказались за введение в России республиканского правления. На следующем заседании 1820 г. обсуждался вопрос о насильственном свержении монархии и цареубийстве как необходимых мерах для установления республики. Все решения Коренной управы были доведены до членов тайного общества. Они резко изменили деятельность членов Союза благоденствия.

В июне 1820 г. Орлов от приехавшего в Киев С. Тургенева узнал, что П.А. Вяземский в Варшаве по приказанию царя будто бы пишет проект конституции для России. Вероятно именно по этому поводу Орлов писал Вяземскому в июне 1820 г.: «Я кой-что нового узнал, неожиданного, приятного сердцу гражданина. Ты меня понимаешь. Хвала тебе, избранному на приложение. Да будет плод пера твоего благословен вовеки». И восторженно добавлял: «Но когда благодать низойдёт на нас? Когда слеза рабства иссохнет на ланитах, украшенных улыбкою вольности? Неужели не доживу до сего благословенного мгновения? Вот надежды мои, вот отчего биение сердца и волнение ума. Друг мой, тогда только назову себя счастливым, когда мы все вместе счастия вкусим».

Но проект никогда не увидел света. Вера в конституционные намерения Александра I окончательно исчезла.

С некоторых пор Орлов стал усиленно хлопотать о том, чтобы получить в самостоятельное командование большое воинское подразделение. Он просил своего друга П.Д. Киселёва, начальника штаба 2-й армии, влиятельного человека при дворе, помочь ему в этом. Киселёв, хорошо знавший настроения друга, не очень охотно встретил эту идею, но обещал свою помощь. Орлов с нетерпением ждал результатов переговоров.

Орлов ещё надеялся создать легальный журнал, через который можно было бы пропагандировать свои взгляды. П.А. Вяземский, ещё со времён «Арзамаса» разделявший это стремление, предложил Орлову начать переговоры об издании журнала в Киеве. Орлов считал, что журнал лучше издавать в Варшаве, где «хотя не существует ещё вольное книгопечатание, но, по крайней мере, оное торжественно обещано». Он изложил программу первого номера журнала: предлагал начать журнал переводом конституции Польши, описанием последнего заседания польского сейма и переводом речей депутатов, поместить известия о происшествиях в Европе, т. е. о революционных событиях.

«Имя журнала, - писал он, - предлагаю: Российский наблюдатель в Варшаве. На предприятие я сам внесу значительную вкладку. Остальной капитал можно набрать акциями. Тебе надобно собрать сотрудников, из коих один решится, может быть, на сие дело. Он наш Арзамасец, а именно Никита Муравьёв. Он недавно оставил службу и, сколько я знаю, горит желанием быть полезным».

В число сотрудников журнала Орлов (помимо себя) хотел ввести двух активных членов Союза благоденствия - Никиту Муравьёва и Николая Тургенева. Безусловно, при их участии журнал приобрёл бы острую политическую направленность. Но журнал не разрешили издавать.

Потерпев неудачу с журналом, Орлов, однако, не успокоился. У него возник новый проект - составить общество переводчиков с целью переводить на русский язык полезные иностранные книги. 8 мая 1820 г. Н. Тургенев по этому поводу писал С. Тургеневу: «В этом проекте, как и во всём, что пишет Орлов, много умного. Но с нашим равнодушием ко всему общеполезному вряд ли что можно будет сделать. Примешься горячо, но, видя холодность вокруг себя, руки и дух упадают... Попробую ещё раз, что выйдет - не знаю». Но уже через шесть дней Н. Тургенев сознался в неосуществимости задуманного Орловым.

С огромным вниманием и горячим одобрением Орлов следил за революционными событиями за границей. 30 мая 1820 г. он писал А.Н. Раевскому «Говорят, что в Риме открыт заговор и что по сему случаю 35 тыс. австрийцев выступили к сему городу... Везде огонь живёт под пеплом, и я очень думаю, что XIX век не пробежит до четверти без развития каких-нибудь странных происшествий».

Бездействие тайного общества, свирепствовавшая реакция, невозможность воплотить в жизнь ни одной из своих мыслей вселяли в Орлова уныние.

Хлопоты Орлова о получении под своё командование дивизии увенчалось успехом. Киселёв и командующий 2-й армией граф Витгенштейн после многочисленных отказов выхлопотали для Орлова место командира 16-й пехотной дивизии в Молдавии. 19 июня Орлов писал А.Н. Раевскому: «Я, наконец, назначен дивизионным командиром. Прощаюсь с мирным Киевом, с сим городом, который я почитал сперва за политическую ссылку и с коим не без труда расстаюсь...

Иду на новое поприще, где сам буду настоящим начальником». Орлов уехал из Киева в Тульчин. В 1825 г., находясь под арестом, Орлов старался убедить следствие, что его участие в работе Союза благоденствия было очень кратковременным. Он утверждал, что именно тогда М.А. Фонвизин, П.И. Пестель и А.П. Юшневский уговорили его вступить в тайную организацию. Они, якобы, сказали ему, что невеликодушно, зная все их тайны, не разделять с ними общей опасности.

Но Орлов не сказал правды. Его приезд в Тульчин и встречи с руководителями Тульчинской управы состоялись не для оформления членства в Союзе благоденствия. Давно будучи членом Коренной управы тайного общества, Орлов, переезжая на новое место службы, обязан был поставить об этом в известность руководителей Союза благоденствия. Кроме того, он должен был узнать, есть ли в 16-й дивизии члены тайного общества, и договориться о дальнейшей совместной работе с Тульчинской управой, расположенной недалеко от Кишинёва, где помещался штаб его дивизии.

Если учесть желание Орлова «жить с пользой для своего отечества и умереть, оплакиваемым друзьями», увидеть «дивное преобразование отечества», принести «в дар отечеству беспорочную жизнь и характер, чуждый всем подлостям нынешнего века», «стать грудью за Россию», возникает мысль, что самостоятельного командования дивизией он добивался не случайно. Он тогда уже ожидал «всеобщего крушения».

Характерны в этом отношении строки его письма к А.Н. Раевскому: «Найдись у нас десять человек истинно благомыслящих и вместе даровитых, всё приняло бы другой вид». Орлов возлагал особые надежды на свою полную самостоятельность в действиях. По-видимому, эта свобода действий была нужна ему для подготовки солдат к «дивному преобразованию отечества».

Испанская революция 1820 г. была живым примером использования солдатской массы для свержения самодержавия. Решение Коренной управы о насильственном свержении монархии и цареубийстве как необходимых мерах для установления республики Орлов принял к сведению. Он был смелым и решительным человеком и наметил для себя план действий.

Кишинёвская управа Союза благоденствия (1820-1821 гг.)

В июле 1820 г. Орлов приехал в Кишинёв. Новый дивизионный командир произвёл большое впечатление на кишинёвское общество и на офицеров дивизии.

Полковник Ф.П. Радченко вспоминал: «...Генерал Орлов, осыпанный всеми дарами фортуны и славою военною, не покорил себя ни предрассудками времени, ни обольщениями почести. Он был всё тот же: прям душою, чистосердечен, бескорыстен...»

Направляясь в Кишинёв, Орлов уже знал, что в 16-й дивизии есть члены тайного общества. К.А. Охотникова - одного из самых ревностных членов Союза благоденствия, умного и образованного человека, участника войны 1812 г. - он назначил старшим дивизионным адъютантом.

Вскоре к Орлову явился В.Ф. Раевский, тогда ещё капитан, и дал ему знать, что он также член Общества. В.Ф. Раевскому, служившему в 32-м егерском полку, в 1820 г. было 25 лет. У него, как и у большинства декабристов, была за плечами война 1812 г., на которую он отправился 17-летним юношей. Уже тогда Раевский мечтал о преобразовании России. В 1818 г. он вступил в Союз благоденствия и стал его ревностным участником. Командир 32-го егерского полка - полковник А.Г. Непенин - был принят в тайное общество в 1819 г. Пестелем. Наконец, бригадный командир генерал-майор П.С. Пущин вступил в тайную организацию в 1818 г.

Среди офицеров был и И.П. Липранди - подполковник 33-го егерского полка, также участник Отечественной войны, высокообразованный человек, близкий Пушкину. К приезду Орлова он не был членом Союза благоденствия, но, по свидетельству С.Г. Волконского, впоследствии «был - в уважение его передовых мыслей и убеждений - принят в члены открывающегося в этой дивизии отдела тайного общества».

К тайной организации в 16-й дивизии принадлежал и поручик Н.С. Таушев. В той же организации с 1819 г. состоял и майор 32-го егерского полка И.М. Юмин. Орлов посвятил этих людей в свои планы. Из них составилась Кишинёвская управа Союза благоденствия, которая немедленно приступила к делу.

Орлов обратил внимание на частые побеги солдат за кордон. 3 августа 1820 г. Орлов подписал свой первый приказ по дивизии, в котором всю вину за побеги возлагал на начальников, своею жестокостью вынуждавших к этому своих подчинённых. Он пообещал строго наказывать виновных. «Я обязуюсь перед всеми честным моим словом, что передам их военному суду, какого бы звания и чина они ни были. Все прежние заслуги падут перед сею непростительною виною, ибо нет заслуг, которые могли бы в таком случае отвратить от преступного начальника тяжёлого наказания». Особое место в приказе занимает отдел «слишком строгом обращении с солдатами и дисциплине, основанной на побоях».

Орлов доводил до сведения солдат, что почитает «великим злодеем того офицера, который, следуя внушениям слепой ярости, без осмотрительности, без предварительного обличения, часто без нужды и даже без причины употребляет вверенную ему власть на истязание солдат». Приказ должен был быть оглашён всем солдатам дивизии. Орлов предупреждал, что если при объезде полков он найдёт хоть одного солдата, не знающего содержания приказа, то он «строго взыщет с ротных командиров». Первым же своим приказом Орлов вышел из рамок программы Союза благоденствия и начал политическую пропаганду среди подчинённых.

Приказы скоро дали положительные результаты: уменьшилось число побегов. Это отмечалось в приказе № 27 от 18 октября 1820 г. Подлинным пафосом звучали слова Орлова о том, что «солдаты такие же люди, как и мы, что они могут чувствовать и думать, имеют добродетели, им свойственные, и что можно их подвинуть ко всему великому и славному без палок и побоев. Пускай виновные будут преданы справедливому взысканию законов; но те, кои воздерживаются от пороков, заслуживают всё наше уважение. Им честь и слава, они достойные сыны России, на них опирается вся надежда отечества, и с ними нет врага, которого не можно бы было истребить».

Позже, в приказе от 29 марта 1821 г., Орлов проявил особую заботу о рекрутах. Он приказывал не спешить молодых неопытных солдат «ставить... на ногу совершенно фронтовую и более стараться на первых порах образовать их нравственность, чем телодвижение и стойку». Орлов больше заботился о нравственном воспитании солдат, чем об их фрунтовой выправке, и это происходило в то время, когда вся русская армия по приказу царя и Аракчеева изнывала от изнуряющих мучительных фрунтовых учений.

Орлов широко открыл двери своего дома для передовых людей дивизии и Кишинёва. Умный, энергичный, чистосердечный человек, известный своей военной доблестью, привлекал офицерскую молодёжь. Богатый политическими событиями 1820 год давал много тем для разговоров и размышлений. В.Ф. Раевский, И.П. Липранди, К.А. Охотников, П.С. Пущин были постоянными собеседниками Орлова.

21 сентября 1820 г. в Кишинёв приехал А.С. Пушкин, знакомый Орлову ещё по «Арзамасу». Уже 23 сентября Пушкина пригласили на обед к Орлову, и с этого времени он сделался завсегдатаем его дома. Вскоре Пушкин сдружился с К. Охотниковым, И. Липранди и В. Раевским. Не являясь членом тайного общества, поэт в Кишинёве жил идеями Союза благоденствия.

В доме Орлова Пушкин читал свои новые стихи. По свидетельству Липранди, Пушкин особенно был близок с Охотниковым и В. Раевским. Дружба с будущими декабристами, ежедневное общение с ними вдохновили поэта на такие вольнолюбивые стихотворения, как «Кинжал», «Послание В.Л. Давыдову», «Послание П.С. Пущину». В это время у поэта возник замысел поэмы о новгородце Вадиме, возглавившем восстание против Рюрика.

Честь и достоинство солдата не были предметом лишь застольных словопрений. На защиту их 16 сентября 1820 г. в Петербурге поднялся Семёновский лейб-гвардии полк. Восстание в Семёновском полку началось стихийно, без участия офицеров, и показало, на что способны солдаты, даже никем не руководимые. Для Орлова события в Семёновском полку подтверждали правильность его тактики. Эти события показали, сколько силы скрыто в солдатской массе и как можно использовать эту силу, если направить её в нужное русло.

Орлов часто посещал полки своей дивизии. Он обещал солдатам отменить телесные наказания, ввести новую дисциплину и заботиться об их благополучии.

К ноябрю 1820 г. Орлов завершил осмотр и знакомство с дивизией и издал «Секретную инструкцию для полковых командиров», составленную в духе предыдущих приказов. В этой инструкции Орлов предупреждал полковых командиров и всех офицеров, что он не потерпит в дивизии ослабления дисциплины. Однако из этого не следует, писал Орлов, что командир «может быть тираном своих подчинённых, ибо подчинённые такие же люди, как и он, и служат не ему, а Отечеству» ... «Воля моя тверда, и ничто от предмета моего меня не отклонит. Терзать солдат я не намерен; я представляю сию постыдную честь другим начальникам, кои думают более о собственных своих выгодах, нежели о благоденствии защитников Отечества».

Примерно в середине ноября 1820 г. Орлов назначил В.Ф. Раевского командиром 9-й роты 32-го егерского полка, находившегося под командованием Непенина. Этот полк, в котором служил и Охотников, становился оплотом тайного общества. Раевский узнал, что «некоторые из унтер-офицеров... давали солдатам по 200 и по 300 ударов палками в лежачку». Он строго запретил избиения. Раевский внушал «нижним чинам, что телесное наказание противно законам природы» и дал слово, «что у него в роте такого варварства не будет, и если бы кто из офицеров или хотя бы он сам забылся и хотел ударить солдата, то каждый имеет право отклонить удар».

Он разъяснял перед ротой приказы Орлова, говоря солдатам, «что их наказывать никто не смеет, что они имеют дивизионного начальника - отца... и он, Раевский, тоже будет их защитником». Раевский доказывал, что для дивизионного командира и для него самого солдаты «не что иное, как друзья и товарищи». Хорошо отзывался Раевский об Орлове. «Генерал сей, - объяснял он, - совсем не желает бить нижних чинов так, как другие генералы, и не любит, чтобы носки вытягивали солдаты», что он «первый генерал во всей армии».

Прямой агитацией был рассказ Раевского солдатам о восстании в Семёновском полку. Раевский говорил: «Вот, ребята, как должно защищать свою честь, и если кто вас будет наказывать, то выдте 10-ть человек вперёд и, уничтожа одного, спасёте двести».

Как сказано в «Судном деле о майоре Раевском», он «выхвалял перед солдатами поступок Семёновского полка, через что оказалось в солдатах видимо недоброхотство к службе и к исполнению своих обязанностей». Раевский возбуждал в солдатах «негодование и недоверчивость к правительству» и «даже внушал им, что собственно от них зависит сделать жребий их счастливее и улучшить горестное состояние их». Солдаты 32-го егерского полка, видя в Раевском своего защитника, нередко обращались к нему с жалобами на несправедливость своих начальников.

Так, солдаты 3-й карабинерной роты жаловались Раевскому на жестокое обращение унтер-офицеров. Благодаря вмешательству Раевского солдаты этой роты не разрешили своему ротному командиру наказать фельдфебеля. Всё это не укладывалось в нормы официальной дисциплины. Среди офицеров у Раевского было немало врагов. Они писали на него доносы, пытались его дискредитировать перед начальством. Однако командир полка Непенин не только поддерживал Раевского, но и сам был противником палочной армейской дисциплины. 9 декабря 1820 г. он издал приказ «о совершенном уничтожении палочного нижним чинам наказания».

Агитация в полку велась не только среди солдат. Раевский пытался завербовать новых членов в Союз благоденствия и среди офицеров. Орлов знал об этом. «...Раевский ещё прежде во время существования общества делал несколько попыток, чтобы уговорить некоторых офицеров 32-го егерского полка», - писал он впоследствии.

В январе 1821 г. в результате агитации Раевского некоторые офицеры 32-го егерского полка подписали тайное дружеское соглашение. Они обязывались жить в полном единодушии, а недостойных изгнать из офицерской среды. Под «недостойными» подразумевались офицеры, не желавшие подчиняться приказам Орлова. Возможно, таким путём Орлов сознательно хотел изгнать из своей дивизии офицеров, не разделявших его убеждений, и заменить их людьми, на помощь которых он мог бы рассчитывать. Через Раевского поддерживалась связь Кишинёвской управы с Тульчинской.

Задолго до революционных событий в Испании Орлов мечтал о военной революции в России. Но она представлялась ему в виде переворота, совершённого без участия народа членами тайной организации. «Найдись у нас десять человек, истинно благомыслящих и вместе даровитых, всё приняло бы другой вид», - писал он ещё в 1819 г. Орлов давно ждал «всеобщего крушения» и готовился принять в нём самое активное участие.

1820 год принёс бурю событий. Вслед за Испанией в июле восстал Неаполь, а в ноябре началась революция в Португалии. В России бунтовали военные поселения, несмотря на жестокие расправы, не прекращались волнения на Дону, на крепостных мануфактурах и казённых заводах. С огромным вниманием следили участники тайного общества за событиями в России и в Европе. Кишинёвская группа во главе с Орловым не только наблюдала, но и действовала. Пример испанской революции вдохновлял их. Но вместе с тем у Орлова крепло убеждение, что без народа революцию не провести.

Солдатскую массу будущие декабристы мыслили частью народа, которую предполагалось подготовить к будущим революционным событиям. Инициативы со стороны солдат они не допускали, но требовали, чтобы солдаты понимали, куда и зачем поведут их командиры. В 16-й дивизии готовился военный поход против самодержавия. Офицеры дивизии во главе с Орловым далеко перешагнули рамки Союза благоденствия с его «Зелёной книгой», с тактикой медленного воздействия на общественное мнение и стали активными созидателями нарождающейся организации. Целью её было установление республиканского строя посредством военного переворота.

С середины 1820 г. Кишинёв превратился в центр подготовки греческого восстания против турецкого ига. Восстание подготовлялось тайным обществом «Гетерия». В общество входили братья Кантакузены - выходцы из Греции. Орлов был близок с ними, часто посещал и принимал их у себя. В 1820 г. дом Кантакузенов стал штабом готовившегося восстания гетеристов. 6 ноября 1820 г. к братьям приехал А. Ипсиланти - будущий вождь восстания, а в 1820 г. - глава тайного общества «Гетерии».

Своею целью заговорщики ставили освобождение Греции и других балтийских стран от власти турок. Орлов знал А. Ипсиланти ещё с 1808 г., когда они служили в Кавалергардском полку. Два меньших брата - Николай и Дмитрий Ипсиланти - были адъютантами Н.Н. Раевского. Ипсиланти нередко посещал дом Орлова «перед своим великим и неудачным предприятием».

А. Ипсиланти надеялся, что правительство России выступит в роли защитника греков и других христиан Османской державы. Эту мысль подтвердил в апреле 1820 г. граф Каподистрия - русский министр иностранных дел. Он заверил А. Ипсиланти, что в случае восстания Россия придёт на помощь грекам. Недаром начинать восстание планировали в Дунайских княжествах, в которые Турция не имела права вводить войска без согласия России. А. Ипсиланти рассчитывал, что Турция для усмирения восстания вынуждена будет немедленно послать свои части, нарушив тем самым договор. Тогда Россия получила бы право объявить войну Турции и поддерживать восстание.

Интересно свидетельство греческого историка И. Филимона, близко знавшего Дмитрия Ипсиланти и других участников движения. Он получил доступ к архиву «Гетерии» и в 1834 г. издал книгу «Опыт истории Филике Гетерии». Во второе переработанное и дополненное издание труда, вышедшее в 1859 г. в Афинах, Филимон включил важные данные о причастности Орлова к восстанию Гетерии.

Он писал: «Находясь с Орловым в дружеских отношениях и будучи вполне уверенным в его либеральных чувствах, Ипсиланти откровенно объяснил ему, в чём заключались его цели относительно Греции, и очень долго добивался, чтобы он со своими войсками, которыми командовал, участвовал в переходе Прута... Когда же Орлов, во всём соглашаясь с планом [Ипсиланти], высказал опасения, что его могут объявить вне закона, Ипсиланти их рассеял, предложив, что он сам немедленно перейдёт через Прут с греками, Орлов же с русскими вступит в княжества, как самостоятельный владетель.

Но какой-то несчастный случай расстроил этот план. На Орлова был написан донос». Филимон горько сетовал, что план этот был сорван. «Как было бы замечательно, - писал он, - если бы удалось совершить совместный переход через Прут греку Ипсиланти и русскому Орлову, его товарищу по оружию! ...Михаил Орлов в 1821 г. был бы... настоящим стратегом христианского воинства, защищающего христиан, и он бы вписал одну из самых славных страниц в историю русского народа. Редко встречаются среди народов такие характеры, такие сердца великодушные, как Михаил Орлов».

Подобный разговор мог происходить в ноябре 1820 г. Ипсиланти должен был посвятить Орлова в детали движения «Гетерии».

Предложение пало на благодатную почву. Орлов готовил свою дивизию к выступлению против русского самодержавия и был убеждён в неизбежности переворота. Он понимал, что революционные выступления в европейских странах не пройдут стороной для России, и видел в них начало преобразований у себя на Родине. Ещё до начала греческого восстания и до того, как Ипсиланти к нему обратился, Орлов, по-видимому, уже связывал освободительную борьбу греческого народа с будущими революционными событиями в России.

В них он готовился принять самое активное участие. 27 июня 1820 г. он писал А.Н. Раевскому: «У французов загорается, и так это не кончится. В Турции также беспокойно. Янинский Али Паша на 80 году своей жизни, говорят, принял веру христианскую и грозит туркам освобождением Греции. Ежели б 16-ю дивизию пустили на освобождение, это было бы не худо. У меня 16-ть тысяч под ружьём, 36 орудий и 6-ть полков казачьих. С ними можно пошутить».

Итак, Орлов готов был оказать помощь Ипсиланти, даже если русское правительство откажется от войны с турками. Но действовать самостоятельно Орлов мог только в надежде на революционный переворот в России и на поддержку тайного общества.

В том, что Россия готова к свержению самодержавия, Орлов был убеждён уже давно. Однако, по его мнению, Союз благоденствия не мог возглавить революционное движение. Орлов давно отошёл от заговорщических форм борьбы «Ордена Русских Рыцарей» и размышлял над принципами построения нового тайного общества. Примером послужило греческое тайное общество «Гетерия», принципы построения которого ему были известны, вероятно, от А. Ипсиланти.

К концу 1820 г. у Орлова созрел реальный план восстания, которое он мыслил шире, чем военный переворот.

Но не все в Союзе благоденствия мыслили как Орлов. Тайное общество в 1820 г. переживало тяжёлый кризис. Не был даже решён вопрос о форме государственного правления после революции. Многие придерживались конституционно-монархических взглядов, а тактика «медленного действия на умы» признавалась наиболее приемлемой. В идейной борьбе сложились три точки зрения относительно дальнейшей деятельности Союза: первая - республиканская, наиболее революционная, представленная Пестелем. Вторая - конституционно-монархическая, более умеренная (её представляли Якушкин, Фонвизин, Граббе, Глинка). Третья - ликвидаторская, требующая полного прекращения деятельности общества.

Разногласия обрекли общество на бездействие. Поэтому, по словам Якушкина, «решено было к 1 января 21-го года пригласить в Москву депутатов из Петербурга и Тульчина для того, чтобы на общих совещаниях рассмотрели дела тайного общества и приискали средства для большей его деятельности». Инициативу по созыву съезда взяли на себя умеренные в лице Якушкина, Фонвизина и Граббе, которые задумали бороться с двумя другими направлениями.

Для переговоров относительно съезда из Москвы в Тульчин выехал Якушкин. Московские представители решили пригласить на съезд Орлова, которому Якушкин вёз специальное письмо от Фонвизина. Наиболее революционная часть тульчинской управы сознательно устранялась от работы, поэтому Пестель не был избран делегатом на съезд.

Приглашая Орлова, Фонвизин и Якушкин не знали его намерений, хотя Якушкин слышал о нём как о человеке «высшего разряда по своим умственным способностям и другим превосходным качествам». Уладив дела в Тульчине, Якушкин в двадцатых числах ноября отправился в Кишинёв. «Я с любопытством ожидал свиданья с Орловым, - вспоминал Якушкин в своих записках, - и встретился с ним, не доехав до Кишинёва. С ним был адъютант его Охотников, славный малый и совершенно преданный тайному обществу; я давно был знаком с ним. Прочитавши письмо Фонвизина, Орлов обошёлся со мной, как со старым знакомым».

Орлов произвёл самое благоприятное впечатление на Якушкина. «Наружности он был прекрасной и вместе с тем человек образованный, отменно добрый и кроткий; обхождение его было истинно увлекательно, и потому, познакомившись с ним, не было возможности не полюбить его», - вспоминал Якушкин. Орлов не сразу согласился на поездку в Москву и пригласил Якушкина поехать вместе с ним в Каменку. Охотников убеждал Якушкина принять его приглашение, надеясь, что в дороге им удастся уговорить Орлова присутствовать на съезде. Ещё до приезда Орлова из Кишинёва в Каменку приехал А.С. Пушкин.

Орлов, Охотников и Якушкин гостили в Каменке целую неделю. Приезд незнакомого семье Раевских-Давыдовых Якушкина вызвал подозрения А.Н. Раевского - старшего сына генерала Раевского. В последний день своего пребывания в Каменке Орлов, Якушкин, Охотников и В.Л. Давыдов решили разуверить А.Н. Раевского относительно своей принадлежности к тайному обществу.

Так как все беседы проходили в спорах и прениях, был избран председатель, которым стал А.Н. Раевский. Якушкин вспоминал: «После многих рассуждений о разных предметах Орлов предложил вопрос, насколько было бы полезно учреждение тайного общества в России. Сам он высказал всё, что можно было сказать за и против тайного общества». В таком же духе выступили Охотников и В. Давыдов.

Присутствовавший Пушкин доказывал, какую огромную пользу для России могло бы принести такое общество. Якушкин, строго придерживаясь взятой на себя роли, настаивал на бесполезности и невозможности существования в России подобной организации. А.Н. Раевский, полностью введённый в заблуждение всем происходившим, наоборот, стал доказывать, что наличие её могло бы стать очень полезным.

Тогда, как бы желая поймать его на слове, Якушкин воскликнул: «Мне не трудно доказать вам, что вы шутите; я предложу вам вопрос: если бы теперь уже существовало тайное общество, вы, наверное, к нему не присоединились бы?» - «Напротив, наверное бы присоединился», - отвечал он. - «В таком случае давайте руку», - сказал я ему. И он протянул мне руку, после чего я расхохотался, сказав Раевскому: «Разумеется, всё это только одна шутка».

Эпизод был превращён в шутку и все смеялись. Только Пушкин, по словам Якушкина, был очень взволнован: он поверил, что тайное общество существует. «Я никогда не был так несчастлив, как теперь, - сказал он, - я уже видел жизнь мою облагороженною и высокую цель перед собой, и всё это была только злая шутка». При отъезде из Каменки Орлов дал обещание приехать на съезд в Москву.

Вернувшись из Каменки в начале декабря 1820 г., Орлов узнал, что в 31-м егерском полку командир 3-го батальона майор Ширман жестоко истязал солдат. Под присягой солдаты рассказывали об «ужаснейших эпизодах из таких экзекуций». Орлов немедленно предал Ширмана суду, а командира полка отстранил от командования. Этот случай, получивший широкую известность, показал, что командир дивизии не только издаёт приказы, но и проводит их в жизнь. Популярность Орлова среди солдат росла с каждым днём.

К концу 1820 г. Орлов уже мог считать солдат своей дивизии готовыми к выступлению против самодержавия. Перед отъездом в Москву он написал план переустройства тайного общества, который хотел предложить съезду. О нём, несомненно, знали члены Кишинёвской управы.

В середине декабря 1820 г. Орлов и Охотников выехали в Москву. По дороге они заехали в Каменку к В. Давыдову, «который тогда же и был принят в общество». Орлов позже писал: «Из сего видно, что, отъезжая из Кишинёва, я ещё не имел твёрдого намерения оставить общество». В Тульчине Орлов встретился с С.Г. Волконским, который также направлялся в Москву. Затем они вместе поехали в Киев, куда Орлову необходимо было заехать, так как он намеревался сделать предложение Е.Н. Раевской. В Киеве 20 декабря Орлов написал своё знаменитое второе письмо Бутурлину, полное ненависти к деспотизму, самодержавию и крепостничеству.

Работа Кишинёвской управы под руководством М.Ф. Орлова после ликвидации Союза благоденствия (1821-1822 гг.)

Активная подготовка 16 дивизии к восстанию. Деятельность В.Ф. Раевского. Связь Кишинёвской управы с возникшим Южным обществом (март 1821 г.)

Покинув съезд, Орлов через несколько дней был в Кишинёве. В начале февраля он выехал в Киев - делать предложение Е.Н. Раевской. Но уже в марте 1821 г. он возвратился в Кишинёв, как раз в то время, когда в соседних Дунайских княжествах началось греческое восстание под руководством Александра Ипсиланти.

Своё отношение к восстанию и лично к Ипсиланти он высказал в письме к своей невесте Е.Н. Раевской. 29 марта 1821 г. он ей писал: «Не смейтесь над Ипсиланти. Тот, кто кладёт голову за Отечество, всегда достоин почитания - каков бы ни был успех его предприятия. Впрочем он не один и его покушения не напрасные ни по намерению, ни по средствам. Из моих писем вы всё знаете, но прошу вас их не разглашать, особливо сии последние и предыдущие... то есть те вещи, которые не требуют разглашения, как например образ действия и создания тайного общества...»

Как видно, в этом письме Орлов не скрывал своей осведомлённости о греческих событиях. Греческое восстание оказало большое влияние на кишинёвскую тайную организацию, на жителей города и края. По словам очевидца подполковника Радченко, обстановка в городе была такова, что следовало ожидать «не пришествия турок, но внутреннего мятежа». Пушкин в марте 1821 г. сообщал В. Давыдову, что «восторг умов дошёл до высочайшей степени».

Везде читалось воззвание Ипсиланти «К народам Молдавии», полное пламенных призывов бороться с тиранией и ненавистным турецким игом. Пушкин написал стихотворения «Гречанка верная! не плачь...» и «Война». Близко знакомый со всеми братьями Ипсиланти (он бывал у них в Кишинёве), поэт мечтал принять участие в восстании. По его словам, всех интересовало одно: «Что станет делать Россия; займём ли мы Молдавию и Валахию под видом миролюбивых посредников; перейдём ли мы за Дунай союзниками греков и врагами их врагов?». В это время кишинёвские декабристы узнали о том, что Союз благоденствия прекратил своё существование. Могли ли они согласиться с этим?

Представляется, что в такой напряжённой обстановке Орлов, известивший своих товарищей о закрытии Союза благоденствия, получил их согласие на создание нового тайного общества в 16-й дивизии. В начале апреля 1821 г. в Кишинёв приехал Пестель. Положение дел в Тульчинской управе было таково: Пестель, Юшневский, Ивашев, братья Крюковы и другие, узнав о закрытии Союза благоденствия, объявили решение съезда неправомочным и в марте 1821 г. твёрдо решили продолжать работу.

Пестеля интересовали настроения членов Кишинёвской управы, которых он хотел привлечь к работе по восстановлению тайного общества. Он несколько раз приезжал в Кишинёв и встречался с Орловым и П.С. Пущиным. Можно предположить, что они договорились о совместных действиях. Между Кишинёвом и Тульчином поддерживалась непрерывная связь. Кишинёвская управа приняла участие в дальнейшей жизни тайного общества.

Между тем В.Ф. Раевский с одобрения командира дивизии не прекращал свою агитацию среди солдат. 22 апреля 1821 г. Раевского произвели в майоры. Ещё до этого Орлов назначил его командиром батальона и поручил руководство полковой солдатской и юнкерской ланкастерской школой. Это дало возможность Раевскому расширить круг своей деятельности. Он на уроках пользовался сделанными им прописями со словами «Свобода», «Равенство», «Конституция», «Квирога», «Риего», «Мирабо», «Вашингтон».

Раевский подробно разъяснял солдатам их значение, рассказывал о революционных событиях в Испании, Неаполе, Португалии. «Он старался посеять в нижних чинах мнения, что наказания уничтожены, и что всякий, кто только от кого будет наказан и обижен, имеет право просить у него, Раевского, защиты. Причём обещался быть полным их ходатаем и покровителем».

Греческое восстание дало новый повод для агитации. Рассказы о событиях, происходивших так близко, с особым интересом воспринимались слушателями.

15 мая 1821 г. состоялась свадьба М.Ф. Орлова и Е.Н. Раевской. В конце мая Орлов вернулся в Кишинёв. В жизни его ничего не изменилось: по-прежнему в его доме велись споры на политические темы. «Прискорбно казалось не быть принятым в его доме, - желчно писал Ф. Вигель в своих воспоминаниях, - а чтобы явиться в нём, надобно было более или менее разделять мнения хозяина... Два демагога, два изувера, адъютант Охотников и майор Раевский..., с жаром витийствовали. Тут был и Липранди...

На беду попался тут и Пушкин, которого сама судьба всегда совала в среду недовольных. Семь или восемь молодых офицеров генерального штаба известных фамилий... с чадолюбием были восприняты. К их пылкому патриотизму, как полынь к розе, стал прививаться тут западный либерализм». В Кишинёвской управе Орлов постепенно заменял неугодных ему офицеров преданными людьми.

По словам Вигеля, «всё это говорилось, всё это делалось при свете солнечном, в виду целой Бессарабии».

В конце мая в Кишинёв приехал Пестель. Он встретился с Орловым и, вероятно, обсуждал с ним дела тайного общества.

Высшее командование получало многочисленные доносы на Орлова. Авторами их были офицеры, недовольные Орловым за резкие выступления против их грубых методов командования. Высшее начальство распорядилось учредить в 16-й дивизии тайную полицию. Вскоре тайные агенты начали доносить, что в 16-й дивизии неблагополучно. «В Ланкастерской школе, говорят, что кроме грамоты учат их (солдат. - Л.П.) и толкуют о каком-то просвещении.

Нижние чины говорят: «Дивизионный командир наш отец, он нас просвещает». 16-ю дивизию называют орловщиной... Пушкин ругает публично и даже в кофейных домах не только военное начальство, но даже и правительство... Липранди (Иван Петрович) говорит часовым, у него стоящим: "Не утаивайте от меня, кто вас обидел, я тотчас доведу до дивизионного командира. Я ваш защитник. Молите бога за него и за меня. Мы вас в обиду не дадим, и как часовые, так и вестовые наставление сие передайте один другому».

Передавалось содержание подслушанного разговора между солдатами этого полка, осмелившимся осуждать корпусного командира Сабанеева, который «не хочет подражать дивизионному, который желает образовать дивизию по своему вкусу, а корпусному-то неприятно, но даст бог найдём управу». В результате действий тайной полиции 25 июля 1821 г. внезапно в полку, где служил Раевский, был назначен поход и смотр. Начальник штаба 6-го корпуса генерал-майор Вахтен лично на нём присутствовал. Он отменил приказы Орлова, запрещающие бить солдат. Во время смотра Вахтен обвинил Раевского в панибратстве с солдатами.

В июле 1821 г. в Кишинёв на смотр 16-й дивизии приехал главнокомандующий 2-й армией П.Х. Витгенштейн. Во время стрельбы в цель Орлов обратил внимание на 3-й батальон 32-го егерского полка, находившийся под командованием подполковника Неймана. Ему показалось, что во время упражнения батальон сбивает своей командой сам командир. Отозвав в сторону Неймана, Орлов спросил его, что с ним происходит и почему в присутствии главнокомандующего он так небрежно командует батальоном?

Нейман ответил, «что солдаты потеряли рвение, будучи часто внушаемы майором Раевским, что от них излишне требуется по службе, в особенности в своей роте, что даже распространилось по всему полку...» Он жаловался, что Раевский истолковывал приказы начальников «в противную сторону» и «даже выхвалял перед солдатами поступок Семёновского полка, через что оказалось в солдатах видимое недоброходство к службе и исполнению своей обязанности», что полностью подчинил своему влиянию полковника Непенина.

Так как свидетелей этого разговора не было, Орлов резко одёрнул Неймана, сказав: «Не позволяется бить солдат за ученье». Донос на Раевского насторожил Орлова. Он решил отозвать Раевского из полка, назначив его руководить дивизионной Ланкастерской школой. Нейман ожидал расследования по своему доносу, но его не последовало. Наоборот, Орлов ещё более приблизил к себе Раевского.

Приняв начальство над дивизионной Ланкастерской школой, Раевский, с согласия Орлова, старался зародить в солдатах и юнкерах дух свободомыслия, пробудить в них политическое сознание, подготовить из солдат своих верных помощников. На уроках истории он прославлял вечевой республиканский строй Новгорода, восхвалял республиканцев Брута и Кассия, убивших Юлия Цезаря. Освещались и современные события.

Раевский объяснял юнкерам, что «Квирога, бывший подполковником, сделал в Мадриде революцию»... На уроках географии особое внимание уделялось политической географии, разъяснялись с соответствующими комментариями способы управления в различных государствах. Говоря о «внутреннем политическом и статистическом разделении России», Раевский рассказывал о правах каждого класса. «Господские крестьяне, - говорил он, - есть самый несчастный и беднейший класс в целой империи».

«Природа создала всех одинаковыми», - говорил он, - и никто не давал права наказывал солдат. Среди стихотворений, которые Раевский требовал от учеников заучивать, было революционное стихотворение Гнедича «Перуанец к испанцу». В конспектах Раевского к урокам было впоследствии найдено стихотворение Рылеева «К временщику», которое он читал юнкерам. Даже на уроках грамматики Раевский вёл политическую агитацию, заставляя своих учеников писать слова «самовластье», «свобода», «равенство», «тирания», «конституция» и т. д. При этом он разъяснял значение этих слов.

С июля 1821 г. Раевский приступил к работе над программными документами с революционным содержанием - над рассуждением «О рабстве крестьян» и запиской «О солдате». Работы эти были им предприняты, несомненно, по заданию Орлова и Кишинёвской тайной организации. Над запиской «О рабстве крестьян» Раевский работал с июля 1821 г. по февраль 1822 г. Этот документ и последовавшие за ним отражали настроение Кишинёвской тайной организации и были частями какого-то единого программного документа.

В составлении прокламации «О рабстве крестьян» принимал участие Охотников. Раевский, страстно ненавидевший рабство, смело и горячо разоблачал крепостничество. «Взирая на помещика русского, - писал он, - я всегда воображаю, что он вспоен слезами и кровавым потом своих подданных; что атмосфера, которою он дышит, составлена из вздохов сих несчастных, что элемент его есть корысть и бесчувствие».

И с поистине революционным пафосом Раевский призывал к решительным действиям: «Граждане! Тут не слабые меры нужны, но решительный и внезапный удар!»

Эти последние строки - призыв к революционному выступлению, к «крутым мерам», предложенный Орловым на съезде 1821 г. Всё сочинение созвучно письмам Орлова к Бутурлину. Орлов и Раевский близки Радищеву, когда пишут о рабстве русского крестьянина.

Этот блестящий памфлет не был закончен (работу прервал арест Раевского) и сохранился в черновиках. Документ не предназначался для распространения среди крестьян. Он написан явно в расчёте на членов тайного общества и был как бы руководством к действиям. Недаром записка ещё в незаконченном виде была хорошо известна участникам тайной организации. На следствии Раевский сознался, что давал её «для прочтения подполковнику Липранди» и другим, которые даже её переписывали.

В Кишинёвской тайной организации имелся ещё один очень интересный документ - маленькая брошюра «Воззвание к сынам Севера». Исследователи полагают, что эта книжка содержала полемический ответ Кишинёвской группы на решение съезда Союза благоденствия. Спор о методах борьбы, начатый Орловым ещё на съезде, был продолжен в Кишинёве после получения статута новой северной организации за подписью Николая Тургенева. «Воззвание к сынам Севера», очевидно, писалось коллективно Орловым, Раевским и Охотниковым.

Участники Кишинёвской тайной организации не ограничивались агитационной работой в военной среде. Они хотели использовать масонство для революционной пропаганды и вербовки новых членов из штатских. Представляется, что с такой целью была задумана Кишинёвская масонская ложа. Инициатором её создания, несомненно, с согласия Орлова был генерал П.С. Пущин.

Разрешив участие в ложе своим подчинённым, сам Орлов в неё не вступил, так как не мог это сделать без санкции высшего начальства. Вероятно, по чисто конспиративным мотивам он и не хотел лишний раз привлекать к себе внимание. В ложу вступили Раевский и Пушкин. 7 июля 1821 г. Кишинёвская ложа под символическим названием «Овидий» приступила к работе (Овидий - опальный римский поэт, некогда сосланный императором в эти края).

Мало известно о заседаниях ложи, но «уже одного имени В.Ф. Раевского достаточно, чтобы быть уверенным, что в ложе «Овидия» разговаривали не об одной благотворительности». Раевский, Пущин и Пушкин вносили в её заседания политическую заострённость. Впоследствии Пушкин писал Жуковскому: «В Кишинёве я был дружен с майором Раевским, с генералом Пущиным и Орловым. Я был масон в Кишинёвской ложе, то есть в той, за которую уничтожены в России все ложи». Пушкин посвятил стихи П.С. Пущину, связанные с пребыванием в ложе «Овидий», в которых он называл его «грядущий наш Квирога!». Поэт писал:

«И скоро, скоро смолкнет брань
Средь рабского народа,
Ты молоток возьмёшь во длань
И воззовёшь: свобода!
Хвалю тебя, о верный брат,
О, каменщик почтенный!
О, Кишинёв, о тёмный град!
Ликуй, им просвещённый!»

Начальство сразу обратило внимание на ложу. О её неблагонадёжности донесли Александру I. У царя к этому времени уже имелось сообщение тайных агентов о 16-й дивизии; из доноса Грибовского он знал о существовании тайного общества в армии, в которое входил и Орлов. Рядом с Кишинёвом бушевало греческое восстание. Царь приказал немедленно закрыть ложу не только в Кишинёве, но и все ложи Бессарабии. Предписывалось запретить участие в ложах всем офицерам. Генерал-майора П.С. Пущина велено было «взять в особое замечание». От него потребовали разъяснений по поводу его поведения. Специально запрашивали у генерала Инзова об участии в ложе Пушкина. Только горячее заступничество Инзова спасло поэта от репрессий.

Дело по поводу ложи длилось до начала 1822 г. Одновременно последовало распоряжение усилить надзор за 16-й дивизией и её штаб-квартирой - Кишинёвом.

*  *  *

Конец 1821 г. ознаменовался в 16-й дивизии из ряда вон выходящими событиями. Во время смотра 31-го егерского полка, проводимого Орловым, рядовой Алексей Суярченко объявил претензию на командира 9-й егерской роты поручика Турчанинова, ударившего его шпагой за невнимание к команде. Орлов вызвал Турчанинова к фронту и перед всей ротой сказал, что лишает его командования. Турчанинов ссылался на свою вспыльчивость, уверяя, что он «вовсе не употреблял никаких жестокостей и не чувствовал себя к оному способным». Орлов сказал, что участь его зависит от решения роты.

По словам Турчанинова, Орлов «приказал выйти [ему] из круга нижних чинов. По выходе мне были слышны слова его превосходительства, желают ли нижние чины меня иметь своим командиром, на что, когда они объявили желание, потребовал меня вторично в круг роты и объявил: «Вы счастливы, что командуете честными солдатами, кои не хотели воспользоваться гневом моим против вас.

Ваша участь зависела от них. Ежели б один рядовой ещё пожаловался на вас, то после примера вашей вспыльчивости, в коем вы сами предо мной сознались, я был бы вынужден отдать вас под следствие и отнять роту. Помните... моё снисхождение и старайтесь на будущее время не употреблять законопротивных наказаний». Затем он дал пострадавшему солдату золотой и отправил его в лазарет.

Этот случай стал широко известен в дивизии и создал Орлову огромную популярность среди нижних чинов. Последовали другие жалобы. В начале декабря 1821 г. в 16-й дивизии случилось ещё одно необычайное происшествие. 7 или 8 декабря 1821 г. в Кишинёве к Орлову явились два унтер-офицера Охотского полка Андрей Кочнев и Перфил Матвеев - оба георгиевские кавалеры - с жалобой на командира 3-го батальона Охотского полка майора Вержейского. Последний неоднократно несправедливо их наказывал.

Унтер-офицеры просили перевести их в другие полки. Уже то, что два старых унтер-офицера ушли из роты без спросу, чтобы подать жалобу, было невероятно. Подавать жалобы полагалось, строго соблюдая субординацию или на инспекторском смотру. Но, по-видимому, они были уверены в положительном решении. И они не ошиблись. Орлов жалобу принял и приказал Кочнева перевести в 31-й и Матвеева в 32-й егерские полки.

12 декабря 1821 г. Орлов лично сделал смотр 3-му батальону Охотского полка, откуда ему поступали многочисленные жалобы солдат на жестокое обращение офицеров. В этот же день Орлов поручил И.П. Липранди провести расследование. Оно продолжалось с 12 по 27 декабря 1821 г. Выяснилось, что Вержейский неоднократно избивал Матвеева и Кочнева, сажал под арест, назначал в неочередные караулы и за малейший проступок подвергал жесточайшим наказаниям иногда по нескольку раз в день. Он дошёл до того, что грозил Матвееву лишить его жизни. 6 декабря 1821 г. Кочнев был наказан 100 палками.

Не удовлетворившись этим, Вержейский приказал на следующий день дать ему ещё 46 и рассыпать на рассечённом теле соль. Липранди вспоминал, что, кроме того, Вержейский приказал Кочнева и Матвеева водить от кордона к кордону и давать каждому по 20 розог или палок и после экзекуции обливать рассечённое тело водой. За несколько часов оба унтер-офицера получили по 120 ударов. Но и этого было мало Вержейскому; «на ночь их привязали за руки к поднятым оглоблям саней, как бы распятыми». Кочнев понял, что Вержейский, как говорили солдаты, сживает его со света и поэтому решился уйти из-под караула и жаловаться командиру дивизии. Он убедил Матвеева идти вместе с ним.

Таково было дело Кочнева и Матвеева. Оказалось, что Вержейский истязал не только этих унтер-офицеров. Свидетелями выступали все солдаты роты. Выяснилось, что вместе с Вержейским солдат истязали командир роты капитан Гимбут и прапорщик Понаревский. Гимбут был уже под судом за жестокое обращение с нижними чинами.

Орлов отстранил Вержейского, Гимбута и Понаревского от командования и приказал начать расследование по жалобе солдат. Вместо Вержейского командиром батальона назначался майор Юмин - член Кишинёвской организации.

По поводу открытия нового манежа Орлов решил в первый день нового года устроить торжественный завтрак вместе с нижними чинами. В специальный щит установили Георгиевское знамя Охотского и Камчатского полков. Для почётного караула и знамён Орлов приказал выделить двух заслуженных унтер-офицеров. Бывший Семёновский офицер майор Гаевский поставил в почётный караул Матвеева и Кочнева. Это было свидетельством того, что командир дивизии одобрил их поступок. Секретные агенты тотчас донесли об этом в главную квартиру. Оттуда немедленно последовал запрос к корпусному командиру. Делали выводы и солдаты: они не только жаловались дивизионному командиру, но начали действовать вполне самостоятельно.

В Камчатском полку 1-й мушкетёрской ротой командовал капитан Брюхатов. Он злоупотреблял своей властью и присваивал солдатские деньги, получаемые за продажу провианта, когда солдаты питались на квартирах за счёт населения. Раньше солдаты безропотно ему их отдавали. Брюхатов присвоил 3351 рубль. По тем временам это была очень большая сумма. Но за время командования дивизией Орловым в сознании солдат произошёл большой перелом. Основываясь на приказе Орлова, солдаты не разрешали артельщику отдавать деньги за провиант Брухатову.

В последних числах ноября артельщик 1-й мушкетёрской роты Блищинский продал сэкономленную муку и роздал деньги солдатам. Брюхатов потребовал, чтобы Блищинский отдал деньги, на это ему последовал ответ: «Рота не приказала отдавать ему, а распределили их по капральствам». Взбешённый неповиновением солдат Брюхатов придрался к чему-то в поведении артельщика и велел его наказать палками. Но этого ему показалось мало.

Придумав причину (якобы медленное сушение сухарей), он приказал 3 декабря повторить наказание. Во время экзекуции к месту наказания подошла возвращавшаяся с занятий рота. Несколько глубоко возмущённых солдат выбежали вперёд со словами: «За что наказывается каптенармус в другой раз на одной неделе: он не виноват, и в первый раз был наказан за то, что не отдал капитану ассигновки на провиант по нашему на то запрещению, которое сделано нами по полковому приказу?» Подобное поведение солдат было неслыханно.

Между тем наказание не было прекращено. Тогда фельдфебель роты Артамон Дубровский, старый солдат, находившийся в службе 21 год, принимавший участие в Отечественной войне 1812 г. и заграничных походах, начал подговаривать солдат прекратить экзекуцию насильно. «Рядовые Козурский, Куценко и Ребчинский, усилив голоса, закричали на унтер-офицеров, производивших наказание, чтобы они бросили палки и не смели более бить». Возглавляемые фельдфебелем рядовые Ребчинский и Куценко выбежали из строя, отняли у унтер-офицеров палки и, бросив на землю, кричали: «Не дадим каптенармуса в обиду и не находим его виновным» и увели артельщика. Это был настоящий бунт. Всё делалось с одобрения всей роты, на глазах у растерявшегося командира.

Так как роте предстоял инспекторский смотр Орлова, Брюхатов очень испугался. Он попытался «помириться» с ротой через своего денщика, однако подал рапорт о случившемся. Командир полка доложил устно об этом бригадному командиру П.С. Пущину. Последний 5 декабря также устно передал всё происшествие Орлову. 7 декабря Орлов производил инспекторский смотр 1-й мушкетёрской роте. Он принял жалобу солдат на командира роты, не обратив внимания на их поведение, и одобрил, таким образом, все их действия. Орлов допросил Брюхатова и, не вняв его жалобам, сказал ему перед всей ротой: «На тебе эполеты блестящие, но ты не стоишь этих солдат».

Затем Орлов отстранил Брюхатова от командования ротой и отдал его под суд, приказав майору П.П. Липранди вести следствие по жалобе нижних чинов. Орлов знал, что солдаты совершили тяжёлое преступление, не менее тяжкое, чем поступок Семёновского полка. Они проявили неповиновение ротному командиру, пререкались с ним, употребили силу для отмены его приказа - всё это считалось преступлением.

К концу 1821 г. 16-я дивизия находилась в состоянии брожения: солдаты вслух жаловались на начальников. Наконец бунт солдат Камчатского полка показал, как действовала на них агитационная работа под руководством Орлова: они открыто выступали против начальников.

Венцом всех происшествий был знаменитый революционный приказ Орлова по 16-й дивизии, подписанный им 8 января 1822 г. Согласно этому приказу, военному суду предавались истязатели солдат - Вержейский, Гимбут и Понаревский. Этот блестяще написанный документ, понятный каждому солдату, имел огромное агитационное значение. Такого приказа в защиту человеческих прав солдат царская армия того времени ещё не знала.

Орлов смело противопоставлял солдат их нерадивым начальникам. «В Охотском пехотном полку, - писал он в приказе, - гг. майор Вержейский, капитан Гимбут и прапорщик Понаревский жестокостями своими вывели из терпения солдат. Общая жалоба нижних чинов побудила меня сделать подробное исследование, по которому открылись такие неистовства, что всех сих трёх офицеров принужден представить я к военному суду».

И далее: «Солдаты внемлют одному слову начальника; сказал: побеги вас бесчестят, и побеги прекратились. Офицеров, напротив того, просил неотступно укротить их обращение с солдатами, заниматься живым делом, прекратить самоправные наказания, считать себя отцами своих подчинённых; и по сих пор многие из них, несмотря ни на увещевания мои, ни на угозы, ни на самые строгие примеры, продолжают самоправное управление вверенными им частями, бьют солдат, а не наказывают, и не только пренебрегают исполнением моих приказов, но не уважают даже и голоса самого главнокомандующего».

Орлов восхвалял русского солдата - достойного сына Отечества, которого уважает вся Европа. Он предупреждал, что те начальники, которые придерживаются правил Вержейского и ему подобных, найдут в его лице непримиримого врага, и предлагал им оставить его дивизию. «Да испытают они в солдатских крестах, какова солдатская должность. Для них и для им подобных не будет во мне ни помилования, ни сострадания».

Строгий выговор вынес Орлов и другим офицерам, которые били солдат. В заключение он предписывал: «Приказ сей прочитать по ротам и объявить совершенную мою благодарность нижним чинам за прекращение побегов в течение моего командования». Приказ был издан в самое мрачное время аракчеевской реакции, когда во всей русской армии фактически узаконили нещадные истязания солдат и полное уничтожение их человеческого достоинства.

В это время Раевский начал писать ещё один программный документ Кишинёвской организации - записку «О солдате». Работа не была завершена из-за ареста автора. Записка созвучна приказам Орлова, особенно приказу от 8 января 1822 г. В ней восхваляется русский солдат, который «клянётся царю и службе на 25 лет сносить труды и встречать мученья и смерть с безмолвным повиновением. Клятва ужасная!! Пожертвование кажется невозможным!» И далее: «Участь благородного солдата всегда почти вверена жалким офицерам, из которых большая часть едва читать умеет, с испорченной нравственностью, без правил и ума. Чего же ожидать можно?.. Малейший ропот вменяется в преступление».

Проследив работу Орлова и его друзей в тайной организации в 1821 г., нельзя не прийти к выводу, что они вели планомерную подготовку 16-й дивизии к вооружённому восстанию против самодержавия. Так Орлов осуществлял свой замысел вооружённого выступления, изложенный им на съезде Союза благоденствия. Призывы Раевского к солдатам пойти за Днестр или, как он говорил, один шаг «за Днестр» на соединение с поселянами и «всё как порох вспыхнет и восстанет», «тотчас взбунтуются и пойдёт как огонь» - не случайны.

Расчёт на поддержку жителей военных поселений за Днестром, где недавно происходили волнения, был вполне реален. Пример греческого восстания, бушевавшего рядом, вдохновлял руководителей Кишинёвской тайной организации. План поддержки греков сочетался с решением двигаться за Днестр.

Разгром правительством Кишинёвской управы. М.Ф. Орлов под следствием (1822-1823 гг.)

5 января 1822 г. Орлов уехал в отпуск в Киев. Командир корпуса генерал-адъютант Сабанеев, соблюдая предписания главной квартиры о необходимости открытия тайного общества, давно пытался через тайную полицию нащупать нити заговора в 16-й дивизии. Бунт в Камчатском полку служил причиной для начала следствия. Тайные агенты Сабанеева вели наблюдение и за Раевским, находившимся давно под подозрением высшего начальства. Сабанеев дождался отъезда Орлова и 6 января 1822 г., внезапно нагрянув в Кишинёв, начал следствие в Камчатском полку. Он повёл дело в совсем ином духе, чем это было при Орлове. Главным свидетелем бунта стал солдат Брюхатов. В главной квартире отнеслись к происшествию очень серьёзно.

Неожиданно, испугавшись начавшихся расследований, майор Юмин - предполагаемый член Кишинёвской ячейки, служивший в 32-м егерском полку, подал рапорт Сабанееву о том, что «два года тому назад, во время лагеря в Крапивне, приезжал из Киева артиллерийский полковник Бистром с «Зелёной книгой», в которую подписал полковой командир Непенин и другой полковой командир, полковник Кальм, но что написано было в книге, ему неизвестно». Получив такое важное признание, Сабанеев немедленно начал расследование. На допрос вызвали Непенина. Не отказываясь от своей подписи в какой-то книге, он уверял, что она была чисто благотворительного характера.

Непенин сообщал, что эту книжку он получил от умершего в 1820 г. полковника Бистрома. Он ни словом не обмолвился о Пестеле, принявшем его в члены Союза благоденствия. Но Сабанееву было ясно, что в дивизии действует тайная организация, к которой причастен Орлов. Для доказательства нужны были свидетельства. Юмин, понявший, какие он мог навлечь на себя неприятности, ничего больше не сказал. Тогда Сабанеев начал добиваться доказательств окольным путём. В это время поступил донос на Раевского от юнкера Сущёва, обучавшегося в дивизионной юнкерской школе.

Сабанеев имел уже достаточно материалов о деятельности Раевского и решил начать против него дело. 6 января 1822 г. он вызвал Раевского и потребовал объяснений. Спокойствие Раевского, чувство собственного достоинства, с которым он отвечал, смутили корпусного командира, и он отпустил Раевского. Но Сабанеев продолжал собирать сведения о Раевском.

В конце января он подал П.Д. Киселёву докладную записку, в которой обвинял Раевского в политической агитации среди солдат. Первым о готовящемся аресте Раевского узнал Пушкин, который и предупредил его. Вот как Раевский описывает в своих записках этот эпизод: «1822 г., 5 февраля, в 9 часов пополудни кто-то постучался у дверей моих. Арнаут, который стоял в безмолвии передо мною, вышел встретить или узнать, кто пришёл. Я курил трубку лёжа на диване.

- Здравствуй, душа моя! - сказал мне, войдя весьма торопливо и изменившимся голосом, Алекс[андр] Сергее[вич] Пушкин.

- Здравствуй, что нового?

- Новости есть, но дурные. Вот почему я прибежал к тебе.

- Доброго я ничего ожидать не могу после бесчеловечных пыток Сабанеева... но что такое?

- Вот что: Сабанеев уехал от генерала. Дело шло о тебе. Я не охотник подслушивать, но, слыша твоё имя, часто повторяемое, я, признаюсь, согрешил - приложил ухо. Сабанеев утверждает, что тебя непременно надо арестовать; наш Инзушко - ты знаешь, как он тебя любит, отстаивал тебя горою. Долго ещё продолжался разговор, я многого не дослышал, но из последних слов Сабанеева ясно уразумел, что ему приказано, что ничего открыть нельзя, пока ты не арестован».

На следующий день, 6 февраля, у Раевского был произведён обыск. Была найдена записка с фамилиями членов тайного общества. Если бы проводившие обыск Радич и Липранди заглянули в книжный шкаф Раевского, они обнаружили бы там «Зелёную книгу» с четырьмя расписками принятых Охотниковым членов и брошюру «Воззвание к сынам Севера». Обе книги Раевский уничтожил сразу после их ухода. В тот же день Раевского арестовали.

Пока в Кишинёве развёртывались эти трагические происшествия, Орлов жил в Киеве. Он знал о случившемся от приехавшего к нему Охотникова. Орлов отправился в Тульчин в Главную квартиру армии, чтобы узнать все подробности. В Тульчине ему официально сообщили об аресте Раевского и о рапорте Сабанеева. Последний требовал отозвать Раевского из дивизии на время следствия.

Орлов понял, что его работа потерпела провал. Но, вместе с тем, хотя Сабанеев и напал на след тайного общества, ему пока ничего не удалось раскрыть. Перед Орловым встала трудная задача - обороняться, запутывать следователей. Орлов рассчитывал на стойкость членов Кишинёвской ячейки. Но главное зависело от поведения арестованного Раевского. Орлов хорошо продумал план защиты.

Из Тульчина он вернулся в Киев, куда начали приходить от Сабанеева и главнокомандующего запросы. Оправдания Орлова Сабанеев и главнокомандующий сочли неискренними и не соответствующими действительности. Попытка Орлова защитить солдат не принесла положительных результатов. Солдаты Дубровский, Казурский и Рябчинский были следственной комиссией признаны виновными и преданы суду.

Описание казни, происходившей 20 февраля 1822 г., сохранилось в дневнике сослуживца Пушкина П.И. Долгорукова. «У Аккерманского въезда... происходила торговая казнь. Секли кнутом четырёх солдат Камчатского полка. Они жаловались Орлову на своего капитана, мучившего всю роту нещадно, и сами, наконец, уставшие терпеть его тиранство, вырвали прутья, коими он собирался наказывать и их товарищей... Прочитали преступникам при звуке труб и литавр сентенцию военную, следствие коей дали первому 81, а прочим трём по 71 удару...

При мне сняли с плахи первого солдата, едва дышащего (этот и другие его товарищи через двое суток померли), и хотели накрыть военной шинелью. Всякий, понесший уже наказание преступник, вселяет сожаление, но полковой командир Соловкин закричал: «Смерть военная, не надобно шинели, - пусть в одной везут рубахе». На другом конце солдат простой не мог быть равнодушным зрителем. Он упал и его вынесли за фрунт».

Покончив с солдатами, Сабанеев с новым рвением принялся за Орлова. Он обвинил его в поощрении солдат, не повиновавшихся начальникам. Сабанеев особую ответственность возлагал на Орлова за «поведение майора Раевского», вредные «внушения» которого распространялись на юнкеров и солдат Ланкастерской школы и переходили «оттель в полки». Сабанеев отмечал желание Орлова «обладать исключительно доверенностью нижних чинов».

18 марта подполковник Нейман подал рапорт, в котором сообщал, что он ранее докладывал дивизионному командиру о политической агитации Раевского среди солдат, но расследования не последовало. Рапорт Неймана был очень важным обвинительным документом против Орлова. Рапорт был немедленно отправлен в Главную квартиру в Тульчин. Боясь ответственности, Витгенштейн просил у царя санкции на ведение следствия. Следствие было полностью санкционировано и одобрено. Так началось «Дело о генерале-майоре Орлове 1-ом».

Орлов пытался оправдать Раевского и убедить начальство, что в доносах на него «ничего другого нет, кроме ненависти к Раевскому, желания вредить Непенину и общих жалоб на уничтожение своенравия, которое все недовольные люди называют уничтожением дисциплины». Но Орлов не мог полностью отрицать, что Раевский вёл политически неблагонадёжные разговоры. «Обвинение, - писал он, - касалось не дел, но слов, произнесённых год тому назад, и в особенности, что сии слова Раевского не имели ни малейшего последствия.

Выслушав всё, я вознамерился оставить сие без явного исследования частью от того, что в подобных делах, влияние рассудка и советов полезнее употребления строгости, частью от того, что гласность, данная такому делу, в тысячу раз вреднее самого дела». Но, по-видимому, Орлов чувствовал неубедительность своего оправдания и не был спокоен.

28 апреля 1822 г. Орлов получил от корпусного командира частное письмо. Сабанеев - человек умный и прозорливый, разгадал намерения Орлова. Он многое знал, многое подозревал, но Раевский, который мог бы внести ясность, молчал. Непонятно, из каких соображений Сабанеев написал письмо Орлову. По-видимому, это было сделано из чувства раздражения и желания показать Орлову, что он хорошо понял его замыслы, хотя доказать ничего не может. Сабанеев писал: «Вы имели похвальное намерение выиграть доверенность и любовь нижних чинов и в том успели... Вы ожидали (в войне) наделать чудеса геройскими подвигами вашей дивизии. Но поверьте мне, что вы бы с нею не управились».

Без сомнения, многозначительно говоря о войне, Сабанеев подразумевал не войну с турками, а другую войну - гражданскую. Только в ней, при стихийном восстании солдатских масс, мог Орлов не управиться со своей дивизией. Существует мнение, что Сабанеев, боясь личной ответственности, не повёл следствие над Раевским и Орловым по пути раскрытия тайного общества в 16-й дивизии, хотя и подозревал о его существовании.

Своим упорным молчанием и умелыми ответами Раевский так запутал дело, что Сабанеев не мог ни его, ни Орлова прямо обвинить в противоправительственных замыслах. Таким образом, все обвинения Орлова сводились к ослаблению дисциплины в дивизии, к потакательству солдатам, к подрыву авторитета офицеров, к небрежности к сигналам о неблагонадёжном поведении Раевского. Политических обвинений Сабанеев предъявить Орлову не смог.

П.Д. Киселёв, хотя и считался близким другом Орлова, пытался добиться от Раевского признания. На первом допросе он задал ему вопрос о тайном обществе и требовал рассказать всё, что он знает о деятельности Орлова в этом плане. В награду за такие сведения Киселёв предлагал Раевскому свободу и прощение. Возмущённый Раевский ответил ему: «Я не знаю, виноват ли генерал Орлов или нет, но, кажется, до сих пор вы казались быть его другом. Я ничего прибавить к этому не имею, кроме того, что, ежели бы действительно был виноват Орлов, и тогда бы я не перестал уважать его».

В середине мая 1822 г. главнокомандующий представил царю своё мнение о деле Орлова с просьбой перевести Орлова в другую дивизию. Александр I имел на руках донос М.К. Грибовского о тайном общества, где среди членов значился и Орлов. Через П.М. Волконского царь сообщил главнокомандующему 2-й армии, что «оставить где-либо на службе генерал-майора Орлова, о котором и прежде неоднократно известно было насчёт его вольнодумства», он не хочет. Но этого было мало.

Получив в июле 1822 г. следственное дело Раевского, царь приказал предать его суду и одновременно «рассмотреть общее с делом Раевского и следствие о поступках бывшего командира 16-й пехотной дивизии генерал-майора Орлова, как имеющих по некоторым пунктам связь с оным делом». Таким образом, дело не прекращалось, а начиналось снова. В это трудное для Орлова время большую поддержку ему оказали друзья по тайному обществу. Так, С.Г. Волконский специально изготовил фальшивую печать, при помощи которой запечатывал секретные документы, касающиеся дела Орлова. Об этом факте стало известно уже во время следствия над декабристами.

Тульчинские члены тайного общества с напряжённым вниманием следили за следствием над Орловым и над Раевским. Н.В. Басаргин вспоминал, что «из предосторожности предложено было приостановить на время действие Тульчинского отдела». Но в Тульчине не доверяли Раевскому. Связано это было со следующим: среди бумаг, посланных Сабанеевым к Киселёву по делу Раевского, оказался листок, на котором рукой Раевского были написаны имена членов Союза благоденствия. Полученные бумаги вместе с этим списком Киселёв передал своему старшему адъютанту Бурцову - члену тайного общества. Разбирая бумаги, Бурцов нашёл этот список и сжёг его. Все упомянутые в списке ждали дурных последствий. Но Киселёв не спросил о листке.

Среди тульчинцев вначале сложилось ложное впечатление, будто бы Раевский пытался всех выдать. Впоследствии декабристы отказались от этого обвинения, так как никто из них не только не был арестован, но даже и не привлекался к делу Раевского. Тульчинские члены тайного общества через П. Липранди узнавали «всё то, что делалось по этому следствию и с Раевским». Тревожные сообщения были направлены в Москву и Петербург.

Наконец, всем стало известно об аресте Раевского, об отстранении Орлова от командования дивизией и о грозящей ему опале. Друзья Орлова были очень взволнованы его судьбой. 24 апреля 1822 г. П.А. Вяземский писал А.И. Тургеневу: «Меня здесь тревожат вестями о Михайле Орлове, будто отняли у него дивизию и прочее. Распознай правду и, хотя обиняками, разреши моё сомнение».

До 1824 г. Орлов оставался под следствием. Дело его велось во 2-й армии при личном участии Сабанеева. Всем известное отрицательное отношение царя к Орлову ухудшало его положение.

18 апреля 1823 г. был издан приказ, согласно которому Орлова отстранили от командования дивизией и назначили состоять по армии. В действительности от командования дивизией его отстранили ещё в феврале 1822 г. Так закончилась военная карьера Орлова. Но дело было не в этом. Дворянское революционное движение в России получило сильный удар. Правительство разгромило крепкую революционную организацию. От дел устранялся командир большого воинского соединения, подготовленного для начала революционных выступлений.

В 1823 г. «Следственное дело о генерал-майоре Орлове» было закончено и поступило в аудиториатский департамент Главного штаба со следующим «мнением» главнокомандующего:

«Попечение генерал-майора Орлова о прекращении побегов солдат и сбережения их само по себе заслуживает одобрение; но средства к достижению сей цели, состоявшие в объявлении даже через приказы нижним чинам покровительства против частных начальников, употребляемы им были весьма нерассудительно, чем ослаблена была власть сих последних; а как сверх ослабления дисциплины он, Орлов, причастен к делу майора Раевского, что, однако же, не могло быть доказано, - главнокомандующий полагает: не поручая ему, Орлову, впредь команды, иметь за поведением его наблюдение до времени, пока можно будет лучше удостовериться в настоящем образе его мыслей».

Дело Орлова царём конфирмовано не было. Вероятнее всего, Александр I ждал более определённых результатов по следствию над Раевским, чтобы наказать их одновременно.

Судьба Раевского сложилась ещё более трагично. Он был заключён в Тираспольскую крепость. Арестовав Раевского, Сабанеев преследовал две цели: раскрыть в 16-й дивизии тайное общество, ведущее работу среди солдат (в существовании его Сабанеев почти не сомневался), и доказать причастность Орлова и Раевского к этой организации.

Благодаря стойкости и мужеству Раевского Сабанеев не сумел ничего доказать. Недаром Раевский заверял Орлова, что всё выдержит и не раскроет их тайну. В послании «К друзьям в Кишинёв» из Тираспольской крепости он писал:

«Скажите от меня Орлову,
Что я судьбу свою сурову
С терпеньем мраморным сносил!
Нигде себе не изменил».

Только восстание 14 декабря 1825 г. и последующие события доказали принадлежность Раевского к Союзу благоденствия. Его судили пятый раз и приговорили «лиша чинов, заслуженных им, ордена св. Анны 4-го класса, золотой шпаги с надписью «за храбрость», медали в память 1812 года и дворянского достоинства, - удалить как вредного в обществе человека в Сибирь на поселение». Приговор был конфирмован царём.

Уже известно, с каким напряжением следили тульчинцы за следствием над Раевским и Орловым. Происшествия в 16-й дивизии способствовали перемене взглядов на тактику будущих декабристов в 1822 г. Бунт солдат Камчатского полка испугал тульчинских революционеров. Он продемонстрировал им ещё раз, как и в истории с восстанием Семёновского полка, что солдаты способны действовать самостоятельно, без помощи офицеров. Такая самостоятельность действий, как это хорошо понимал Пестель и другие члены тайного общества, могла привести к народному восстанию, когда вслед за восставшими солдатами поднимутся крестьяне и разгорится ужасный, по их понятиям, пожар народной революции.

События с участием народных масс, подобные французской революции, были чужды декабристам. Поэтому события в 16-й дивизии заставили их серьёзно пересмотреть свои планы. Предатель декабристов провокатор Майборода высказал это на следствии по делу декабристов.

Он сообщал, что слышал от Пестеля, что если планы общества «главным образом основывались прежде на приобретении доверенности нижних чинов, которые бы в нужном случае пошли туда, куда поведут их начальники...», то «...после известного происшествия в 16 пехотной дивизии общество переменило будущие свои орудия: вместо непосредственного обольщения нижних чинов признано лучшим привлекать сколь можно более офицеров (но в принятии их быть как можно осторожнее), которые бы постепенно привлекали к себе солдат и старались приготовить к слепому повиновению воле своих начальников».

И хотя Сабанееву не удалось раскрыть тайную противоправительственную организацию, он уничтожил её кишинёвскую управу. Не имея прямых доказательств существования тайного общества, Сабанеев большинство его членов в 16-й дивизии устранил не только из дивизии, но и вообще из армии. Орлов был устранён от службы полностью, так как «состоять по армии» практически означало быть под надзором полиции. Не по доброй воле вынуждены были подать в отставку П.С. Пущин, К.А. Охотников, И.П. Липранди и А.Г. Непенин. Н.С. Таушев оказался под следствием по делу Раевского, а затем был уволен из армии.