IX

А Мария Николаевна лежала в это время, тяжело больная после родов, в усадьбе отца, Болтышке, Киевской губ. Она ничего не знала; когда, приходя в себя, она спрашивала о муже, ей говорили, что он уехал по делам службы в Молдавию. Старик Раевский не решался оставить ее одну с матерью, и в то же время рвался в Москву, чтобы успокоить Екатерину Николаевну, которой в ее состоянии (она была беременна) и при ее постоянной нервозности тревога за мужа могла причинить серьезный вред, - и оттуда в Петербург, чтобы выяснить положение дел и, если надо, похлопотать за Орлова и Волконского.

Наконец, в 20-х числах января мы видим его уже в Петербурге; по пути он, конечно, останавливался в Москве. Как видно, ему тотчас была дана аудиенция, и он спешил успокоить Екатерину Николаевну: «Милый, бесценный друг мой Катенька, - писал он, - ничего тебе нового еще не скажу, но в полной надежде на хороший конец, кроме брата Василия (Давыдова) и Волконского. Прочти письмо мое к матери, запечатай и отправь по почте. Завтра надеюсь увидеть твоего мужа. Волконскому будет весьма худо, он делает глупости, запирается, когда все известно. Что будет с Машенькой! Он срамится. Государь сказал мне: «в первый раз, как я буду ими доволен (то есть Давыдовым и Волконским), в награждение им позволю тебя видеть».

Чтобы не оставлять долго женщин одних, старик 3 февраля отправил прямо к ним в Болтышевку младшего сына, Николая. Царь позволил ему (как и А.Н. Раевскому) навестить Орлова в тюрьме. Видел ли он и Волконского, мы не знаем. В столице он пробыл недолго; он уехал, по-видимому, 7 февраля, но не к себе, а к дочери в Москву, оставив в Петербурге Александра, который должен был следить за ходом дел и осведомлять о них семью. Александр сам был очень мрачно настроен: его мучил страх за судьбу сестры Маши, мучил вообще разгром, постигнувший стольких родных и друзей, мучила разлука; в его письмах к сестре Орловой за это время то и дело встречаются такие строки: «Сам я все еще болен, снедаем скукой и очень печален», или: «Что до меня, то я болен и несчастен больше, чем могут выразить слова».

Орлов писал жене из крепости 3-4 раза в неделю и получал столько же писем от нее; А.Н. Раевский пишет ей каждые четыре дня, с экстрапочтою. Екатерина Николаевна, сначала собиравшаяся в Петербург, довольно скоро успокоилась насчет мужа и осталась в Москве; да и для всей семьи, оглушенной на первых порах, уже в конце января было ясно, что тяжелый удар грозит только Маше, 18-летней, больной Маше.

И в письмах А.Н. Раевского к Орловой - на первом плане дело Волконского и участь Маши. 12 февраля, вернувшись от А.Ф. Орлова, через которого он добывает сведения, Александр Николаевич пишет: «Дело Михаила будет кончено чрез четыре недели наверное; стало быть, тебе незачем приезжать сюда. Что до Маши, то ее дела отчаянно плохи, как и дела Василия; для них нет никакой надежды». Через несколько дней после этого Александр Николаевич представлялся при дворе, и 16-го он сообщает сестре: «Государь велел мне передать тебе его привет, императрица также. Все это хорошие предзнаменования для Михаила, потому что для бедной Маши мне ничего не было сказано».

Два дня спустя он пишет ей длинное письмо, полное подробностей о деле: «Михаил не в ведении следственной комиссии; он был допрошен только раз, в своей комнате Бенкендорфом. Карою ему послужит его заключение и, вероятно, отставка. Как видишь, тебе не о чем тревожиться; его не отпускают только потому, что есть и другие члены, как, например, Александр Муравьев, замешанные не более Михаила, но нужные для очных ставок, почему их и держат до окончания следствия, а если освободить Михаила, то пришлось бы освободить и остальных. Что касается Волконского, то нет такого ужаса, в котором он не был бы замешан; к тому же, он держит себя дурно - то высокомерно, то униженнее, чем следует. Его все презирают, каждую минуту в нем открывают ложь и глупости, в которых он принужден сознаваться. Бедная Маша!».

12 марта Александр Николаевич пишет: «Насчет Волконского не могу сообщить тебе ничего хорошего; теперь он ведет себя, по слухам, как фанатик идеи; но я не ручаюсь, что завтра он опять не начнет хныкать». И беспрестанно в своих письмах он повторяет: «Бедная Маша!» «Мне страшно подумать, что ждет бедную Машу» и т. п. И Орлов 1 апреля писал жене: «Нынче день рождения бедной Маши. Что я могу прибавить к этому, кроме того, что в страхе за нее я повторяю эту короткую молитву: «Умилосердись, Господи, над участью Машеньки!». Один Бог может дать ей довольно душевной силы, чтобы стать выше своей участи».

Старик Раевский вернулся в Болтышку в последних числах февраля, когда Мария Николаевна уже начала поправляться. Как раз в отсутствие отца ей, наконец, решились сказать правду. Узнав, где муж, она тотчас решила ехать в Петербург и, несмотря на свою болезнь и весеннюю распутицу, пустилась в дорогу с двухмесячным ребенком; оставив его по пути у гр. Браницкой в Александрии, она прямым путем, минуя Москву, двинулась дальше, а следом за нею поспешала мать.

6 апреля А. Раевский писал Орловой: «Мама приехала сегодня утром, Маша здесь со вчерашнего вечера. Ее здоровье лучше, чем я смел надеяться, но она страшно исхудала и ее нервы сильно расстроены. Бедная, она все еще надеется. Я буду отнимать у нее надежды только с величайшей постепенностью: в ее положении необходима крайняя осторожность». А отец из Болтышки 14-го писал ей вдогонку (по-русски): «Неизвестность, в которой о тебе, милый друг мой Машенька, я нахожусь, мне весьма тягостна. Я знаю все, что ожидает тебя в Петербурге.

Трудно и при крепком здоровье переносить таковые огорчения. Отдай себя на волю Божию! Он один может устроить судьбу твою. Не забывай, мой друг, в твоем огорчении милого сына твоего, не забывай отца, мать, братьев, сестер, кои все тебя так любят. Повинуйся судьбе; советов и утешений я никаких более тебе сообщить не могу».

М.Ф. Орлов и 14 декабря

Публикуемые ниже письма и записки М.Ф. Орлова все сосредоточены вокруг одного центрального события его жизни, - все они написаны в связи с его арестом, когда он был задержан в Москве после 14 декабря и отвезен потом в Петербург. В связи с событиями 14 декабря М.Ф. Орлов оказался первым москвичом, привлеченным по этому делу распоряжением Николая: 21 декабря Орлов в Москве был взят под стражу.

Собственно, он не принадлежал к числу декабристов, - он не входил ни в одно из обществ, непосредственно связанных с событиями 1825 года; но в свое время он был членом Союза Благоденствия, а еще ранее Орлов, можно сказать, был вдохновителем того умонастроения, которое легло в основание плана учреждения в России тайных обществ. Кроме того, Орлов, несомненно, был очень крупной и значительной величиной в интеллектуальном отношении. Поэтому, хотя он был вовсе в стороне во время событий 1825 года, его привлекли к ответственности, и он, действительно, мог казаться в глазах перепуганного правительства одним из руководителей движения 14 дек. 1825 г.

Татищев, председатель Комитета по декабрьскому восстанию, послал такую бумагу москов. генерал-губ. Голицыну: «По воле государя императора, прошу покорнейше ваше сиятельство приказать находящегося в Москве генерал-майора Михайлу Орлова взять немедленно под арест и содержать, не допуская никого иметь с ним ни малейшего сношения. Бумаги же его отобрать так, чтобы он не имел времени к их истреблению, и прислать оные с вернейшим курьером прямо к его императорскому величеству в собственные руки».

Орлов, по его собственным словам, предполагал, что петербургские события могут отразиться и на его судьбе. Но он, разумеется, не ожидал все же, что дело получит такой серьезный оборот, поэтому первые его письма и заявления написаны в совсем ином тоне, чем он стал писать позднее, когда многое у асе предстало в другом свете. Как оценить вообще поведение Орлова, когда он находился под арестом в Москве и затем в Петербурге - во время ведения следствия? Конечно, он сообщил правительству много лишнего, чего не должен был разглашать. Но на это, собственно, специально сетовать в отношении Орлова не приходится, - почти все декабристы при следствии заявляли лишнее и подводили друг друга.

Тут приходится принять во внимание другое: несомненно, в отдельных признаниях и обращениях тон у Орлова неприятный; он подчас расценивает свою роль так, будто он чувствует прямую обязанность послужить правительству и тем самым родине, - он пытается представить дело в таком свете, что хотя он и был в стороне и многого не знает, но кое-что ему известно. Он просит Николая посчитаться с его точкой зрения, которая послужит на пользу царю и отечеству.

В таких строках Орлов прямо солидаризируется с Николаем: тут он как будто готов на всяческие разоблачения. На ряду с этим у Орлова было большое самомнение, себя он расценивал весьма высоко. Несомненно, он был умен и хитер. Чтобы выгородить себя, он сделал очень много; но самолюбие и уважение к самому себе не позволяло ему перейти за известные грани, и вот при первом и единственном его разговоре с самим Николаем произошел конфликт: Николай выгнал его из своего кабинета, и положение Орлова сразу ухудшилось.

Сам Николай в своих записках 1831 г. так характеризует Орлова, когда тот был доставлен по прибытии в Петербург в кабинет императора: «Сам он, полагаясь на свой ум и увлеченный своим самонадеянней, полагал, что ему стоит будет сказать слово, чтоб снять с себя и тень участия в деле. Таким он явился... Он слушал меня с язвительной улыбкой, как бы насмехаясь надо мной, и отвечал, что ничего не знает, ибо никакого заговора не знал, не слышал, и потому и к нему принадлежать не мог; но что ежели б и знал про него, то над ним бы смеялся, как над глупостию».

Очевидно, Орлов при разговоре с Николаем не мог поступиться чувством собственного достоинства. Это и взбесило Николая, который любил холопство и не терпел сопротивления. С моральной точки зрения Орлов вышел победителем: от него Николай требовал назвать имена, причем сказал, что если Орлов не желает, то он его и не принуждает к таким разоблачениям. Орлов замолчал и имен не назвал. Тогда это вывело Николая из себя, и он весь отдался своей гневной вспышке. Нервный тон, который можно заметить в строках записок Николая, где речь идет об Орлове, показывает, что впоследствии Николай чувствовал себя задетым и уязвленным.

Но после разговора с Николаем сам Орлов все же пал духом и, если не сдался, то во всяком случае стремился казаться сдавшимся и всецело покорившимся воле императора. Он умолял Николая дать ему новую аудиенцию, чтобы объясниться. Николай не пожелал больше разговаривать с Орловым, и Орлову было предложено все изложить письменно. Так была составлена известная записка о тайном обществе, опубликованная в материалах Довнар-Запольского.

Но этому предшествовала другая записка, тоже значительная по объему, на французском языке. Ныне она публикуется впервые. Тон ее несколько иной. Вообще Орлов шел по некоторой кривой, - от общих утверждений и сердечных признаний он постепенно переходил к все более и более детальному изложению обстоятельств дела. В первых письмах (московских) он просто хотел заверить, что он решительно не при чем. Искусно обходя молчанием, что у него после событий 14 декабря были Фон-Визин, Якушкин, Муханов и Ипполит Муравьев, он пытается дать такую картину своего времяпрепровождения в Москве, при которой, казалось, и речи быть не может о его причастности к делам тайного общества.

Но Орлову не поверили в Петербурге; его помнили, как прежнего вольнодумца; кроме того, в руках правительства все же оказались кое-какие факты, которые компрометировали Орлова. И вот, увидевши, что сердечными излияниями поправить дела нельзя, Орлов переходит к иному стилю письма, - делового, в духе точного повествования и детального разоблачения. Французская записка от 29 декабря еще отзывает лирикой, - по тону она занимает промежуточное место.

Записка, опубликованная Довнар-Запольским, носит уже чисто деловой, официальный характер. В этом отношении Орлов шел, так сказать, со ступеньки на ступеньку. Декабристов Орлов третирует; они для него - молодые люди, разгорячившие свое воображение и отдавшиеся, очертя голову, самому гнусному мятежу; их планы и замыслы для него - «бредни, порожденные больным воображением». Еще неприятнее те строки, когда Орлов заявляет, что он готов все разоблачить. В маленькой записке от 2 января он прямо пишет: «у меня и мысли нет щадить кого бы то ни было, даже самого себя, и я даю честное слово написать обо всем, что сохранилось в моей памяти».

Облик величия и благородства Орлов пытается сохранить за собою тем, что, по его заявлению, он готов разоблачать и свою собственную деятельность и давать показания и улики против самого себя. Становясь в эффектную позу, Орлов заявляет: «вы мне приказываете рассказать, что я знаю о других. Первого я выставляю себя и не отгораживаюсь от вашего гнева». Но свое умение писать и внушать свои мысли другим Орлов употреблял и для другой цели, и тут нужно отдать ему справедливость: разоблачения Орлова все же были общего характера, он маскировал и скрывал подчас то, что могло повредить его прежним друзьям и товарищам. Так он скрыл весь эпизод с Мухановым, и если бы не болтливость Митькова, который своими показаниями прямо подвел Муханова, то несомненно этот последний не пострадал бы так сильно.

Орлов не сказал ничего; впоследствии от него затребовали объяснения. Эти объяснения сохранились в деле Муханова. Но тут Орлов только подтвердил то, что уже было известно из других показаний. Это было поставлено в вину Орлову, как явствует из сводки в докладной записке, публикуемой ныне среди новых материалов об Орлове.

Итак, Орлов спасал, кого мог - особенно, поскольку он при этом сам оставался в стороне. В высшей степени доброжелательны показания Орлова по отношению к Владимиру Раевскому. Орлов старается представить дело в наиболее благоприятном для Раевского духе и прямо заявляет, что тут главная вина в пунше, которым злоупотреблял Раевский. Но, конечно, все это было у Орлова лишь - «постольку-поскольку». Доблести в поведении Орлова, не оказалось. Если тот же Раевский в свое время писал из тюрьмы:

Скажите от меня Орлову,
Что я судьбу мою сурову
С терпеньем мраморным сносил,
Нигде себе не изменил,

то, с своей стороны, Орлов по совести не мог бы ответить о себе в тех же выражениях. И главная трагедия была в том, что все же Орлову не верили. Это вполне явствует из публикуемых материалов.

Спасло Орлова заступничество брата, Алексея Федоровича, которым Николай очень дорожил и который действительно выручил Николая при событиях 14 декабря. А верить - Михаилу Федоровичу не верили, поэтому и был до конца жизни установлен за ним надзор. Единственно, кто верил Орлову, это был благодушный вельможа Москвы - генерал-губернатор Д.В. Голицын. Он в своих письмах в Петербург заступался за Орлова: недаром первым долгом Орлов обратился после ареста именно к Голицыну.

В публикуемых ныне материалах, прежде всего, любопытны неизвестные ранее подробности в деле Орлова, которые дают много новых характерных черт для понимания его личности и бросают новый свет на его поведение, - в частности представляют весьма важный корректив к страницам записок Николая I. Но, кроме того, особо следует выделить один отрывок, который интересен по существу тогдашних исторических событий, в смысле общей оценки декабрьского восстания.

Орлов писал: «вы ищете вожаков заговора, ваше величество. Вы сомневаетесь, не вблизи ли вас находится тот человек, который организовал заговор, давал на него средства и поддерживал его. Это, государь, как раз то, относительно чего ваше величество просили меня помочь. Так вот, государь мой, взгляд на это таков: восстание носило совершенно демократический характер; это - ужасное оружие, поднятое 60 заговорщиками, и ложное знамя Константина, под которым соединилось 1000 солдат. Вот и все, если попросту это выразить».

Характеристика восстания, как демократического, и указания на то, что дело не в личности вожаков - весьма любопытны: Орлов был человек очень значительный; он видал виды и всегда выделялся и как дипломат, и как крупный военный и общественный деятель, и как европейски образованный человек, интересовавшийся жизнью народов и наблюдавший проявления исторических сдвигов эпохи. Данная его оценка положения вещей весьма знаменательна.

Всего у нас налицо 7 неопубликованных писем Орлова: 3 письма к Голицыну, 2 письма и большая записка к Николаю и письмо к генералу Левашову. Текст последних 4-х документов извлечен из подлинного дела Орлова, хранящегося ныне в Архиве Октябрьской Революции. Эти документы в свое время не были опубликованы в издании Довнар-Запольского.

Кроме писем Орлова, в публикуемых сейчас материалах дана выписка из журнала Комитета от 30 декабря, докладная записка с резолюцией по делу Орлова и несколько справок касательно надзора за Орловым по данным секретного отделения архива моек, ген.-губернатора. С настоящей публикацией можно считать «дело» Орлова исчерпанным, если откинуть ранний (и поэтому очень неполный) формулярный список Орлова, черновую сводку параллельных показаний и две-три незначительных справки, имеющиеся в той же папке, - все это, как мало интересный материал, мы не приводим вовсе.

Все письма Орлова представлены в переводе с французского; лишь первое письмо к Николаю Орлов написал по-русски.

Сообщил П. Попов

2. Письмо М.Ф. Орлова Николаю I.

Всемилостивейший государь. Декабря 21 числа в 7 часов пополудни, по повелению вашего императорского величества, я был арестован, и все мои бумаги были запечатаны. Должен согласиться, что в нынешних неожиданных обстоятельствах, где осторожность должна быть первым правилом правительства, сия мера, сколь ни жестока для моего сердца, есть мера столь же мудрая, сколь необходимая. Я знаю, государь, что давно нахожусь в сомнительном состоянии, но знаю также, что все подозрения, павшие на меня, суть последствия обстоятельств, а не моей виновности.

Еще в 1816 году, когда приехал я из чужих краев, полагали, что я во Франции устроил связь с тамошними возмутителями. Но опыт доказал, что я не веду и не вел никакой переписки и другого друга, кроме брата моего, в чужих краях не имею. Во время командования моего 16 пехотною дивизией все мои дела, все мои переписки, все мои партикулярные и служебные бумаги оставались в руках моих обвинителей. Что ж из сего вышло? Клевета осталась клеветою, и даже [если] я лишен тогда начальства, другому не могу приписать, как только тому, что не хотели уронить заслуг человека, меня обвиняющего, но служившего более и, может быть, лучше меня.

Думали, что, отделен будучи от военной деятельности, которая много отнимала у меня времени, я опять и еще ревностнее коснусь до политических предметов, но сии 4 года я обратил на совсем другое занятие и предался изучению естественных наук; но все сие время я был не что другое, как хозяин, супруг и отец. Полагали, что посредством масонических обществ я имею большое влияние над всеми Вольными Каменщиками. Но даже и имени моего в списках не нашли.

Думали, что моя связь с графом Мамоновым была основана на политических замыслах. Граф Мамонов сошел с ума; бумаги, книги, записки его в руках правительства, и я остался чужд от всяких нареканий. Наконец, в Петербурге готовятся ужасные происшествия, бунт, кровопролитие, начало общего переворота. А я живу здесь в Москве, ничего не зная, ни с кем переписки не веду, редко езжу в собрания, мало к себе принимаю, занимаюсь собственными делами и воспитанием сына.

Государь! Можно во многом меня упрекать, но не в трусости, ниже в подлости. Ежели я был заговорщиком, я был бы там, где заговор исполняется. Но, государь, извините сии, может быть, слишком дерзновенные слова. Я обижен, арестован, мои бумаги запечатаны, над головой моей летает подозрение, будущность моя вся испорчена, и даже сама честь моя страдает.

Позволено ли мне теперь по крайней мере надеяться, что ежели этот раз все обвинения падут в ничтожность перед престолом вашего императорского величества, то выйду, наконец, совершенно чистым, не только пред буквою закона, но также и пред совестью судьи? Ежели таковой должен быть конец моего дела, то благословляю ту минуту строгости, в которую вы, государь, повелели лишить меня свободы впредь до совершенного моего оправдания. Всемилостивейший государь! Я не виновен ни самым делом, ни замыслом, ни ведением дела, ни перепискою - словом, ничем.

Может быть, кто-нибудь в сем горестном происшествии употребил во зло имя мое, но те, кои считали на возмущение целой гвардии твоей, могли также считать и на мое содействие. Гвардия осталась тебе верной, и я также не могу отвечать за дерзновенное посягательство на честь мою и верность моей присяги. Судите меня, государь, но благоволите вспомнить, что день торжества для невинности есть также день торжественный и для судьи.

Вашего императорского величества всемилостивейшего государя верноподданный Михаил Орлов.

Сего 22 декабря 1825 года, город Москва.

4. Записка М.Ф. Орлова для Николая I

Во время допроса - я осмелюсь назвать его дружественным, - которым ваше императорское величество осчастливили меня вчера, 28 декабря, я был преисполнен благодарности, когда услышал до всяких последующих объяснений с моей стороны, что ваше императорское величество считаете меня невинным в ужасах, происшедших в Петербурге. Ваше величество не только отвели от меня это злодейство, вы соблаговолили даже приобщить меня, так сказать, к тому благому делу, которое вы решили осуществить. Я то же глубочайшим образом почувствовал. Но в то самое время, когда ваше величество потребовали от меня назвать одно имя, мгновенная мысль пронзила мое сознание и парализовала мой язык. Я подумал, что в ту самую минуту, когда я делался свободным от всякого подозрения, я, может быть, отягчаю участь другого.

Пусть, ваше величество, вы сами решите, может ли такая мысль быть приписана недостатку доверия к вам, или она зависела от какого-нибудь другого чувства, достойного порицания. Как бы то ни было, но потом у меня возникло соображение, и я даже почувствовал, что тем, что мне нужно было сказать, я никому не повредил бы, но рассказал бы просто факт. Примите, государь мои извинения, если я хотя бы в малейшей степени мог оскорбить ваше императорское достоинство или лично вас. Я ни в какой мере не хотел этого.

Я приступаю к делу, по распоряжению вашего величества. Эта записка оправдательная, но во многих отношениях она является обвинительной, в особенности в начале. Таков я, государь, по своей природе. Вы мне приказываете рассказать, что я знаю о других. Первым я выставляю себя и не отгораживаюсь от вашего гнева. Мне кажется, я первый задумал в России план тайного общества. Это было в 1814 году.

Я был тогда проникнут мыслью о том значении, которое Tugendbund приобрел в политике. С другой стороны, я воспринял слова императора Александра, которые он сказал в Париже: внешние враги сражены надолго, будем сражаться с врагами внутренними. С такими мыслями я вернулся в Россию. Я хотел переменить свое поприще, оставить войско и заняться административной деятельностью, где, государь, как вы знаете, гнездятся наполеоны в качестве внутренних разбойников. В таком смысле я вел переписку с графом Мамоновым. Я уговаривал его участвовать в моих планах. Он мне ответил, что враг внутренний сильнее всякого внешнего врага и что он сомневается в успехе. Тем не менее мы согласились тогда относительно некоторых предположений.

Наступили события 1815 года. Основание Польского царства, бесполезность моих хлопот при царствовавшем тогда государе против этого плана, убеждение, что в Польше существует тайное общество, которое незаметно работает над ее восстановлением (общество существует и сейчас), значение, благодаря которому польский вопрос все больше выдвигался в планах государя или казался выступающим на первый план, так как это было время создания Литовского корпуса, - все эти причины, взятые вместе, внушили мне мысль связать противодействие польской системе с моими первоначальными планами.

В связи с этим в 1816 и отчасти в 1817 г. вместе с Мамоновым я был занят одним делом. Но это дело осталось неосуществленным и вскоре было совершенно им оставлено из-за его путешествия и болезни, а мною - вследствие одного открытия, которое я тогда сделал. Именно, я узнал о соорганизовавшемся обществе молодых людей, большею частью гвардейских офицеров; они также были в восторге от успеха Tugendbund'a и работали в этом смысле. Не присоединяясь к ним, я с ними сблизился. Один Новиков вступил с ними в связь. Это была одна из организаций. Вскоре установилось доверчивое отношение, и мало по малу я узнал, в чем дело. Их устав, который я, впрочем, прочитал только несколько лет спустя, был списан с Tugendbund'а.

Все филантропические и либеральные взгляды были перенесены в форме какого-то необдуманного шаблона; его с трудом можно было прочесть и еще труднее было понять. Это было что-то тяжелое, скучное; для ума не было ничего возбуждающе-живого. То, что там заключалось, можно было найти в сотнях различных книг и в лучшем изложении и с лучшим объяснением. Молодые люди, входившие в состав этого общества, Союза Благоденствия, находились тогда исключительно под влиянием либеральных идей, в их головах еще не было ни одной революционной идеи.

Сверх того, они считали себя сильными, и это убеждение вызывало в них большую активность. Я не входил тогда в состав их общества и оставил без осуществления план того общества, которое я сам хотел организовать, потому что я думал со временем воспользоваться их организацией и направить ее соответственно моему собственному замыслу. Так я уехал, будучи назначен начальником штаба 4 корпуса, и на месте был всецело поглощен серьезными занятиями, которые заставили меня забыть всякую мысль об обществе. Я потерял из виду деятельность этих молодых людей, и ваше величество скоро увидите, что, собственно, не за чем было следить.

Впрочем, с 1817 по 1820 год я познакомился с некоторыми из этих господ, между прочим, с Пестелем, который пользовался тогда всеобщим недоверием со стороны их всех. Он мне казался очень умным человеком, и он действительно таков. В 1820 году, будучи назначен начальником 16 пехотной дивизии, я проезжал через Тульчин, где на меня обрушились Фон-Визин, Пестель и Юшневский. Все чувствовали, что они находятся на краю опасности и понапрасну подвергают себя этой опасности. Они заимствовали систему иллюминатов для обществ - иметь двум подчиненным одного вышестоящего и итти далее таким же дроблением на двое. Но такая система требует, чтобы до нее доросли и неизменно ее применяли, к чему в данном случае были неспособны.

Все разветвления были спутаны, и каждый член был известен всем другим членам. После приблизительно трехлетней работы их оказалось около 80 человек. Они были рассеяны по всему пространству империи, без связи и без цели, поднимая без толку крик и съезжаясь после длинных перерывов по два, по три человека, чтобы перемолвиться несколькими фразами. Таково было положение вещей в провинции, и я имею тысячу оснований предполагать, что не иначе обстояло дело и в столице.

Говорят, наиболее возбужденными были умы во время пребывания двора в Москве, и причиною этого возбуждения был арест одного из самых ревностных членов - Александра Муравьева. Его дело было принято к сердцу со всею преданностью сословного духа в казарме. Этот Александр Муравьев первый покинул общество. Тут я отдаю ему полную справедливость. Он отдался религии, и с тех нор я более ничего не слышал о нем.

Таким образом, когда я прибыл в Тульчин, меня стали увещевать, что если я знаю все их тайны, то не великодушно мне самому оставаться вне опасности. Я поддался этому доводу. Происходило все это в 1820 году в июле или августе месяце. Во все последующие месяцы я ничего не слышал. У меня было два офицера, которые входили в общество: Раевский (майор, арестант в Тирасполе) и Охотников. Последний умер. Это был храбрый и превосходный молодой человек (ибо, государь, можно быть благородным человеком и принадлежать к тайному обществу).

У Раевского много умственных достоинств и душевной теплоты. К несчастью, от одного стакана пунша он становится совершенно несдержанным и делает много глупостей. Все глупости, которые он говорил или делал, - все это под влиянием вина. Я пользовался этими двумя офицерами, главным образом, чтобы знать о положении низшего сословия у отдельных командиров дивизии, и они значительно помогли мне уменьшить число злоупотреблений. Вместе с другими они ревностно заботились о благосостоянии солдат.

Многие их возненавидели. В 1821 г. я отправился в Москву для устройства своих дел и ради своей женитьбы, которая уже почти что была решена. Там я застал собравшимися Фон-Визина, Тургенева, Бурцева, Охотникова, Граббе и Фон-Визина брата. Там мы принялись за дело, чтобы выяснить, на что собственно мы способны. С самого начала я увидел, что все идет вкривь. Насколько я помню, при подсчете числа членов мы никогда не доходили до 100. Тут я решил разойтись навсегда, и я заявил об этом публично.

Спор со мною ни к чему не привел. Мое решение было твердо, и я при нем и остался. Немного времени спустя я узнал уже в Киеве, что общество распалось, - об этом сообщил мне Бурцев. Мне думается, что Бурцев больше уже не возвращался в общество при его возобновлении, равно и оба Фон-Визина. Прошел 1821 г., и ничего не было слышно. Я женился и вернулся в дивизию. Но этот год в известном отношении оказался для меня очень несчастливым.

Я не знаю, верно ли это, но мне кажется, что власти некоторое время подозревали, не причастен ли я делу Ипсиланти. Факт тот, что я услышал об этом уже после восстания. Мои злоключения, которые лишили меня последнего доверия властей, отняли у меня дивизию; об эту пору общество «Союз Благоденствия» совершенно распалось, и в 1821 и 22 г. я о нем ничего не слышал. Вот почему все дело Раевского не имеет ни малейшей связи с тайными обществами. Он действовал вполне самостоятельно и никого не компрометировал.

Я должен здесь сделать одно признание, чтобы засвидетельствовать истину, - я находился тогда под бременем совершенно несправедливых обвинений, и бог мне свидетель, что за все время своего командования и в 4 корпусе и в 16 дивизии я не привлек ни одного последователя и не принял ни одного члена, вращаясь только в обществе, с которым я был связан лишь моими обязанностями; и вот в эту пору столь тяжких испытаний для меня я не мог защищаться со всей энергией, так как я боялся раскрыть обстоятельства, которые, правда, были ликвидированы, но разоблачение которых могло бы иметь тяжкие последствия для многих.

Вот, государь, новая улика против меня. Такова правда, и вся правда, относительно этого первого общества «Союза Благоденствия» или Зеленой книги, это совершенно то же самое. Название Зеленой Книги сделалось нарицательным для обозначения общества. Между молодыми людьми, которые его составляли, было много немецких идеологов, и я не видел ни одного французского якобинца. Я знаю, что можно представить это дело в совсем другом свете. Единственно серьезная мысль заключалась в присоединении членов по двое, с возглавлением начальника, - это было гарантией для возрождения общества. Но эта мысль была как раз откинута с самого начала.

Те, которые расценивали эту мысль теоретически, никогда не смогут действительно ее понять. Выраженная на бумаге, она получает другой смысл: смысл же ее таков, как я воспроизвел ее вам, ваше величество. Я перехожу теперь ко второму обществу, и, поверите ли, ваше величество, я ведь не знаю, как оно называется, и думаю, что у него вовсе нет названия. Вот в этом и заключается главная трудность моего положения. Это несомненно наиболее интересная сторона дела, и менее всего могу я здесь дать подробности.

Не примите, государь, эту фразу за желание скрыть правду в этом деле. Я вам даю честное слово, что я скажу все, что я знаю, и ничего не утаю от вашего величества. Прежде, чем входить в существо дела, позвольте мне присоединить один вопрос, который касается лично меня. Являюсь ли я сам членом нового общества, или нет? Вы ответили в мою пользу на этот вопрос, государь. Нет, я не член общества, и вот доказательство этому.

1. Кого принял я в качестве члена? Никого.

2. Кем я был принят? Никем.

3. Какая работа была на меня возложена? Никакая.

4. Чем доказано, что я нахожусь в обществе? Доносами людей, которые наперерыв заявляли это, может быть, потому, что я действительно был членом, а может быть, для того, чтобы вызвать к себе доверие, может быть, из желания меня скомпрометировать? Заметьте, государь, обычная тактика всех тайных обществ заключается в том, чтобы предполагать существование воображаемых иди невидимых начальников.

5. Наконец, государь, мое положение в общественных кругах вело к тому, чтобы заставить их поверить, будто рано или поздно, но в конце концов я стану их, и чтобы они меня причислили, без моего согласия, к числу своих.

Путь либеральных идей очень скользок для большинства людей. Встречая противодействие и отпор, оказывают этому сопротивление, начинают действовать убеждениями, кончают - желанием употребить силу. Сначала разговор идет о том, чтобы потихоньку внушать власти либеральные идеи, а кончают тем, что верят, будто можно и должно навязывать власти известные условия. Я по собственному опыту знаю кое-что из этой области, и хотя я никогда не доходил до преступления, но я пережил тут много ошибок.

Эти господа верили, увлекаясь своими фантазиями, что, может быть, я иду вместе с ними или скоро буду с ними. С другой стороны, они видели, что я в немилости, и считали, что я принадлежу к числу недовольных. Они думали, что я нетерпеливо сдерживаю свою досаду и что я демонстративно выйду из того спокойного положения, которое я начинал любить все больше и больше. Единственно таким способом я могу объяснить это ожесточение, с каким они, как говорят, заявили, что я нахожусь в числе их членов.

Я возвращаюсь к прерванному рассказу. Кажется, к концу 1822 или в 1823 г. до меня дошел неясный слух, что 7 или 10 членов прежнего общества поклялись не расходиться. Так ли это? Не знаю. Но что несомненно, это то, что тогда мне были сделаны предложения войти в общество через человека, который к нему еще не принадлежал. Это был Сергей Муравьев. Он обещался войти в общество, если бы я сам вступил туда.

После этого я получил еще предложение со стороны Пестеля, но, так как я всегда отказывался, они наметили иной путь. Они сорганизовались в два самостоятельных общества, одно - в Петербурге, при чем начальниками его, думается, были Никита Муравьев и Трубецкой; другое - в Тульчине под руководством Пестеля и Юшневского, - так по крайней мере я думаю, но уверенности у меня нет. Потом они снеслись со мной через Пестеля или другого (я теперь точно не помню) и предложили мне быть общим начальником.

После того, как я отклонил это предложение, связи наши почти вовсе порвались, и если я еще пользовался доверием, весьма незначительным, то скорее по болтливости людей, а не потому, что я заслуживал это доверие. Я должен сказать, что Юшневский никогда не говорил со мною о новом обществе ни с какой точки зрения: в этом отношении он меня оставил совершенно в покое. Впрочем, тогда не трудно было узнать членов общества. Их утопии сильно развились и оказали большое влияние на то, что они говорили. Но я мало жил с ними, да и род моих занятий был совсем другой, поэтому эти известия доходили до меня редко.

Меня начинали все больше и больше сторониться, рассчитывая на мое любопытство в том, чего они не могли достичь другими путями. Именно как раз в это время начали злословить, будто я совершенно опустился. Говорили, что я нахожусь под влиянием своей жены и зятя, их заклятого врага, составлявшего единственное препятствие к соединению с ними. Они много писали, казались поглощенными делами, проявляли большой энтузиазм к труду Дестюде Траси о Монтескье и исповедывали идеи американского федерализма.

Словом, по этому указанию ваше величество найдете в захваченных бумагах много следов их взглядов в эту эпоху. Вот что, во всяком случае, я смог уловить из нескольких разговоров, которые я вел с ними очень изредка в продолжение 1823 г. В 1824 г. мне казалось, что все обстоит очень спокойно в продолжение всего времени, пока Эртель был в Киеве. Тогда офицерам было запрещено покидать свои полки.

В 1825 г. приехал Трубецкой. Должен сказать, государь, что он был очень осторожен со мной, я даже был удивлен. В это время весь Киев бегал к новым приехавшим начальникам, я же проводил часть своего времени в деревне и видался с очень немногими. Что касается либеральной или даже политической переписки, то я думаю, государь, мне нет нужды вас уверять, что такой корреспонденции я за последнее время не вел вовсе. Также никто из этих господ никогда мне не показывал ни одного документа, принадлежащего обществу, ничего, о чем бы я мог говорить, как о прочтенном своими собственными глазами.

Кроме того, кажется, в это время все значительные события общества происходили в Петербурге, там вербовались новые лица, о которых я никогда и не слышал. Теперь мы подошли к самым решительным событиям. Когда я приехал в Москву, из членов общества я виделся прежде всего с Никитой Муравьевым. Он как-то зашел ко мне; разговор у нас был короткий и мало последовательный.

Нужно добавить, государь, что с тех пор, как я живу на белом свете, я его видел всего каких-нибудь три-четыре раза. Моя жена перебила беседу, разговор стал общим, и Муравьев ушел. Он был после этого у меня только в Михайлов день, 8 ноября, и с тех пор я его больше не видал. После смерти его величества последовало принесение присяги великому князю Константину. Все происходило в величайшем порядке. Но потом пошел по Москве зловещий слух о разделении.

Говорили, будто царское завещание устанавливало полное отделение Польши и русско-польских провинций, а также и Курляндии, и что эта уступка утверждена Священным Союзом. Это был благоприятный момент для недовольных и бунтовщиков, чтобы выступить или, во всяком случае, чтобы попытаться поднять голову. Некоторые истинно русские люди, государь, пришли в уныние от этой вести, и я с ними, пока мы совершенно не разуверились. Я совершенно убежден, что такого неспокойного элемента, который обнаружился здесь, в Москве очень мало.

Долгое время все было спокойно, и я ни о чем не слышал, как вдруг в зале, где собралось дворянство для выборов, разнеслась весть, что ваше величество вступили на престол и что одновременно произошел мятеж и бунт в войсках, во время которого был убит Милорадович. К вечеру весь город говорил об этих событиях. Вот тогда-то Фон-Визин в первый раз за пять лет своего неотлучного пребывания в деревне пришел ко мне и показал письмо, адресованное не знаю кому, без подписи, помеченное, если меня не обманывает память, 12-м. Я думаю, что это письмо от Пущина. Это письмо, которое я тут же сжег собственной рукой, представляет собою любопытный документ; оно дает ключ к пониманию того, что произошло. Я шаг за шагом прослежу его содержание, насколько мне позволит память. Письмо написано по-русски.

1. «В тот момент , когда вы получите эти строки, - гласит письмо, - все будет решено». Следовательно, решение было принято за несколько дней, решение рискованное, но они были совершенно уверены в успехе.

2. «Мы работаем ежедневно с Трубецким, и мы все все время вместе». Вот, следовательно, как сочинялись все документы, которые должны были быть захвачены.

3. «Нас здесь 60 членов». Это, государь, совершенно точно, я как будто сейчас вижу это число перед глазами. Сначала их было всего 60; остальные были набраны потом.

4. «Мы уверены приблизительно в 1000 солдатах». Вот еще вполне точные их средства.

5. «Случай очень удобный; если мы не будем действовать, мы заслужим имя подлецов; прощайте, оплакивайте нас» и т. д. Вот как эти молодые люди разгорячили себе воображение и после двухлетней болтовни, очертя голову, отдались мятежу, самому гнусному, и предприятию, самому сомнительному в смысле успеха, без средств и надежды, исключительно из-за стыдливого чувства остаться в бездействии после упорной работы, направленной к тому, чтобы все поднять с собой.

6. Можно ли поверить, государь, чтобы в этом письме, в котором автор, казалось, перечисляет все средства и все основания, почему заговорщикам следует действовать, можно ли поверить, чтобы автор, обозначив все средства, которые были в их распоряжении, не назвал тех могущественных лиц, которые тайно служили им опорой? Ибо я хорошо понял, на чем вы настаивали, ваше величество, при моем допросе. Вы ищете вожаков заговора, ваше величество, вы сомневаетесь, не вблизи ли вас находится тот человек, который организовал заговор, который давал на него средства и который его поддерживал. Это, государь, как раз то, относительно чего ваше величество просили меня помочь.

Так вот, государь, мой взгляд на это таков - восстание носило совершенно демократический характер; это: ужасное оружие, поднятое 60 заговорщиками, и ложное знамя Константина, под которым соединилось 1000 солдат. Вот и все, если попросту это выразить. К этому присоединились тяжелые события, всеобщий ужас и замешательство в ожидании грядущего. Или я ошибаюсь, или в этом и лежит вея истина. Вот, государь, что бы я вам сказал без обозначения имен в тот момент, когда ваш гнев предписал мне молчание. Это самая сильная сторона и самое убедительное из того, что я знаю в этом злосчастном и ужасном деле. Но скажут: ведь письмо сожжено, кто может подтвердить правильность этого рассказа?

1. Фон-Визин, если только он не растеряется и не будет думать, что это новая улика против него. От него нужно знать все, действуя мягко.

2. Сам Пущин, который находится в вашем распоряжении.

3. Наконец, я сам, государь, прежде всего со своим честным словом и затем с указанием тех компрометирующих меня вещей, которые находились в этом письме, почему я его и сжег. Там было сказано: «покажи это письмо Михаилу Орлову». Так как я уверен в своем деле, я не боюсь слишком большой откровенности; я смею верить, что эта откровенность не будет вполне неугодной вашему императорскому величеству, впрочем, ведь таким образом я только сдержал слово, данное в начале этой записки.

Наконец, государь, мне остается лишь сказать о письме Трубецкого. Мне никогда не передавали этого письма. Оно было поручено Ипполиту Муравьеву, которого я знал еще ребенком; в первый и последний раз он был у меня 19 или 20. Он должен был притти снова и взять письмо у моей жены. Но он больше не приходил. Возможно, что это письмо было отправлено почтой. В нем не было ничего такого, чего нельзя было бы написать. Совершенно нелепо было Трубецкому писать мне 13, чтобы я приехал помогать 14, и за этот акт безумия я не являюсь ответственным. Ко всему этому мне остается присоединить только одно слово.

Если ваше величество хотите иметь сведения о каких-нибудь лицах, благоволите назвать тех, коих характеристику вы желаете от меня получить. Я обещаю сделать это с такою же откровенностью, с какою я написал эту записку. Государь, может быть, я знаю меньше, чем вы думаете, но тех, кого я знаю, я знаю хорошо.

Генерал-майор Михаил Орлов.

Военный советник Боровков.

29 декабря 1825 года, Санкт-Петербург.