IV. Городничий преследует гостью Муравьёва. Неожиданный обыск и арест
На террасе серенького домика Муравьёва сидели гости. Сам Матвей Иванович возился около самовара и уверял, что никто не сумеет сварить кофе так, как сварит он. Здесь же сидели за шахматной доской Василий Карлович Тизенгаузен и Собанский. Иван Дмитриевич Якушкин сидел на перилах террасы, окружённый ребятишками, и рассказывал им, что куда пролезает голова, туда пройдёт и всё тело. Причиной этого разговора был толстенький мальчуган, брат жены Муравьёва, застрявший между балясинами перил. В углу на деревянной зелёной скамейке сидела хозяйка дома и беседовала с Александрой Васильевной Ентальцевой.
Скоро поспело кофе, и все нашли его отличным.
Иван Дмитриевич был в хорошем настроении и говорил о своём любимом детище – школе.
– Школьное здание растёт, и к зиме можно будет начать занятия.
– Что со стороны родителей будет сочувствие, об этом нечего и толковать. А ребята будут охотно заниматься. Но много придётся перенести придирок здешнего начальства. На днях я виделся со смотрителем училища Лукиным. Он всё выведывал, какую такую школу мы затеваем, почему это мы так заинтересованы детьми местной бедноты? Нам нужно быть готовыми к отпору – без гнусных доносов дело не обойдётся.
– Вы уж очень мрачно смотрите на всё, – возражали Ивану Дмитриевичу товарищи. – Кому какое дело до нашей школы?
Многим, очень многим наша школа покажется бельмом в глазу. Вы не забывайте нашего положения, нас не терпят. Решено уже и подписано, что мы – люди погибшие. Как бы мы ни вели себя хорошо, мы всё-таки в их глазах бунтовщики.
Из сада доносились весёлые детские голоса. На террасе наступило молчание, по временам прерываемое отрывистым обычным вздохом Муравьёва: «ох-хо-хо-хо»...
В это время на двор быстро въехал дорожный тарантас. На лицах Муравьёва и Якушкина выразилось изумление и некоторый испуг, но через минуту они с радостным криком неслись, как дети, навстречу молодой красивой женщине, выпрыгнувшей из тарантаса.
Приезжая оказалась Каролиной Карловной, дальней родственницей Муравьёва и близкой, родной по убеждениям всему кружку декабристов, заброшенных в глухой городок.
Возвращаясь на родину из Сибири, она сделала крюк, чтобы повидать их, и была награждена искренней радостной встречей.
Горячие объятия, поцелуи и бурный поток взаимных расспросов и ответов. [...] Один только Василий Карлович Тизенгаузен ходил по комнатам своим неизменным шагом, тем шагом, которым он измерял когда-то свою камеру в крепости, тем шагом, каким он когда-то расхаживал по станционным комнатам, бряцая кандалами. А между тем он не менее других разделял общую радость и не терял ни одного слова из дружеской беседы. Он только не любил тревожить своего языка, зная, что и без него всё будет спрошено и рассказано. Он был необыкновенно сдержан и не обнаруживал никогда ни гнева, ни радости.
Рассказывали про него такой случай. Однажды на сибирской почтовой станции его товарищи развеселились и даже устроили танцы под звуки железных кандалов. Некий станционный смотритель в праздничном настроении, вероятно, под хмельком, вздумал прочесть Василию Карловичу нотацию. Облокотившись на спинку стула, на котором сидел Тизенгаузен, и смотря на его лоснящийся череп, обратился к нему с такой речью:
– Ну, а ты, лысый, что там важно сидишь? Что мне с тобою делать: дунуть на плешь твою или плюнуть?
– Попробуй! – спокойно произнёс Тизенгаузен.
Его товарищи поспешили оттащить смотрителя.
– Что бы ты сделал, – спрашивали товарищи, спустя некоторое время, – если бы смотритель исполнил своё намерение?
– Убил бы его.
И никто не сомневался, что он исполнил бы своё слово.
Якушкин в эту минуту был счастлив. Не спуская глаз с приезжей, он слушал её рассказы, как слушает ребёнок интересные нянины сказки.
Солнце уже золотит верхушку колокольни, виднеющуюся в раскрытое окно. В соседней комнате готовят чай. Каролина Карловна в отведённой ей комнате достаёт наброски портретов друзей. Вдруг в передней раздался чей-то незнакомый голос, в комнату вошла горничная Зоя и сообщила, что квартальный надзиратель спрашивает приезжую. Вслед за ней появился и сам квартальный с очень красной физиономией, видимо, нетрезвый по случаю праздничного дня. Отстраняя горничную, он вступил в зал смелыми, но не совсем твёрдыми шагами.
– Что вам угодно? – спросил его сердито Матвей Иванович.
Квартальный, окинув комнату осоловелыми глазами, объявил, что ему надобно приезжую, путь забирает свой вид и отправляется с ним сию же минуту в полицию.
– Что-о-о?
– Али русского языка не понимаете? Городничий приказал привести приезжую в полицию... Ну ты, куш! – последние слова относились к Милорду, который, выбравшись из-под дивана, яростно оскалил зубы на квартального.
Якушкин схватил Милорда за ошейник и быстро водворил его под диван, отстранил рукой взволнованного Муравьёва и подошёл к полицейскому чину.
В это время, не замечая происходящего в комнате, вошла радостная и довольная приезжая с рисунками в руках.
– А, голубушка! – обратился к ней квартальный, но докончить фразу ему не удалось: сухая железная рука Якушкина ловко и быстро повернула его и вывела в переднюю.
– Вы не смеете!.. – начал было квартальный. – Не с вами разговаривают.
Но, взглянув в глаза Якушкину, осёкся. Хотя он был «под бахусом», он не мог не заметить, что в глазах Якушкина светится недобрый огонёк и что попал он к решительным, особенным людям, которые не задумаются разлучить его на веки вечные с его мягкотелой сожительницей, с тёплым углом и доходным местом...
Он переменил тон:
– Да помилуйте!.. Я чем же тут виноват? Кабы я от себя, а то ведь городничий... сами знаете... он, сами понимаете, и по зубам готов, несмотря на чин...
– Что вам угодно?
– Я докладывал... Приказано привести приезжую...
– Это вздор!.. Вы пьяны и не так поняли. А вид на жительство мы сейчас пришлём. Идите!
– Очень благодарен.
И, не заставляя просить себя вторично, он быстро шмыгнул в двери и только за воротами выругался всласть.
Выпроводив квартального и отослав документы для прописки, Якушкин возвратился уже с другим настроением. Кружок ялуторовских декабристов, не желая огорчать далёких друзей, в письмах своих никогда не жаловался на придирки местной полиции; на разные местные дрязги; по этой причине некоторые друзья проникнулись убеждением, что Ялуторовск – прямо рай для ссыльных, некоторые друзья даже мечтали переселиться в Ялуторовск.
Каролина Карловна в эпизоде с квартальным видела только какое-то смешное недоразумение и не очень беспокоилась. Якушкин же был уверен, что это только прелюдия к другим, новым, ещё более неприятным столкновениям. Мария Константиновна продолжала свои хлопоты около самовара, причём стаканы в её руках дребезжали более обыкновенного. Вдруг чуткое ухо Матвея Ивановича Муравьёва расслышало новые шаги на лестнице. В переднюю вкатывался сам начальник города – ялуторовский городничий Власов.
– Из подорожной видно-с, – начал он, поздоровавшись, – что путь проезжающей лежит совсем не через мой город... И потому, вы уж извините... предписания, то есть инструкции... ну-с, моя обязанность заарестовать проезжающего при полиции. Но прежде всего мой служебный долг велит произвести строжайший обыск в её вещах.
Окончив эту тираду, Власов прошёл мимо хозяина квартиры, галантно раскланиваясь и расшаркиваясь. За ним шёл письмоводитель и ещё какой-то здоровенный малый.
Опомнившись, Муравьёв громко сказал:
– Вы с ума сошли?
К ним поторопился Якушкин.
– Перестань, Матвей, говорить вздор, – успокаивал он Муравьёва, – тут я вижу недоразумение.
Власов видел, какой эффект производит его присутствие, видел сверкающий взгляд Якушкина, явно противоречащий его мирным словам, видел и торжествовал. Его только немного бесило хладнокровие Тизенгаузена, и он внутренне дал себе слово когда-нибудь потешиться над этим «идолопоклонником» (Тизенгаузен имел у себя в квартире несколько больших статуй, и за это ялуторовские мещане звали его «идолопоклонником»).
Эти события приоткрыли перед Каролиной Карловной уголок «райской» жизни ялуторовских друзей.
Тизенгаузен, надвинув на свой сноповидный парик осьмиугольный картуз, отправился своим обычным шагом домой. За ним последовала Ентальцева. Якушкин выкурил ещё трубку, пожелал покойной ночи и тоже вышел. Домой ему не хотелось. Он повернул к темневшим вдали рощам... Он обдумывал вопрос: каким образом о сегодняшнем событии дать знать в губернский город Тобольск? И он шагал дальше и дальше от мирно спящего города.
Где же причина окружающего зла? Причина – всеобщее беспросветное невежество и глупость. Вот с ними-то и надо вести борьбу... Нужно доказать, что нужно вести борьбу даже и тогда, когда руки у тебя крепко связаны.
И он шагал дальше и дальше, стараясь успокоиться.
Послышался хруст ветвей под лошадиными копытами и весёлое посвистывание. Якушкин насторожился и стал пристально вглядываться через кусты тальника. В фигуре всадника Якушкин узнал близкого знакомого Александра Львовича Жилина, молодого учителя уездного училища. [...]
– Съездите, голубчик, в Тобольск, свезите моё письмо Фон-Визину...
– С превеликим моим усердием, – ответил Жилин, – но учтите, как же быть с моей службой, с уроками?..
– Идите к смотрителю Лукину, разбудите его, сочините что-либо, возьмите отпуск на три дня. Поскорее собирайтесь и заезжайте ко мне за письмами и за прогонами. [...]
Якушкин вернулся домой успокоенным. Комната его скорее всего походила на каюту. Стены были обтянуты чёрным коленкором. На чёрном фоне резко выступал в переднем углу артистической работы бюст красивой женщины – его жены. Между окнами, над письменным столом, висели два детских портрета. Это были его дети. Выше – книжная полка, барометр, изваяние из меди – работа старых великих мастеров Италии. Вот и все украшения его скромного жилища.
Переодевшись в халат и вязаные туфли, Якушкин подвинул к столу складной табурет и принялся за письма. Перо быстро бегало по бумаге, листок за листком отбрасывался в сторону. Свеча догорала, и розовое утро обрисовывало холодные, но прекрасные черты белого бюста. У ворот послышался топот лошадей и дребезжанье тележки. Стукнул калиткой широко шагающий Жилин, прозванный в городе «Журавлём». Якушкин предложил ему трубку, поторопился закончить и запечатать письма, вручил ему на расходы весь имеющийся в наличии капитал и молча, с признательностью, горячо обнял Жилина. По уходе его он бросился на свою жёсткую кровать и заснул здоровым и крепким сном.
Муравьёв же вовсе не смыкал очей в эту ночь. Оставшись один в своем кабинете, он беспокойно принялся бегать из угла в угол. По временам он бросался в свои покойные кресла и принимался за газеты, привезённые Каролиной Карловной, но буквы и строчки мелькали в его глазах. И он бросал газеты, брался за трубку и снова принимался мерить диагональ своей комнаты. Так и прошла вся ночь.
Утром по обыкновению он вылил на себя в бане два ведра холодной воды и почувствовал себя бодрее. Он вышел на чистый дворик, сияющий утренним светом. На крыльце сладко спал пожарный, охранявший приезжую. Вскоре явился к чаю Якушкин и рассказал о своём предприятии. Мрачное расположение духа Муравьёва сменилось надеждой, и он застучал по клавишам. Каролина Карловна возилась на ковре со второй воспитанницей Муравьёвых – Аннушкой.
Весть об обыске и аресте приезжей быстро облетела Ялуторовск. Многие уже заранее поздравляли городничего с наградой: крестиком или чином за то, что сбил спесь у этих «французов». А мальчики уездного училища были неприятно поражены, когда на урок геометрии явился не их любимый Журавль, а сам Ворон – смотритель Лукин. В то время, когда Ворон объяснял им равнобедренный треугольник, Александр Львович был уже далеко.
Городничий Власов тоже посылал нарочного в губернский город Тобольск с донесением о своей неусыпной административной деятельности. Нарочного немного задержали дочери градоправителя, не успевшие составить реестр необходимых покупок.
На третий день после обыска у городничего была весёлая вечеринка. В это время явился казак с конвертом от губернатора. Грозная бумага не на шутку напугала начальника Ялуторовска.
– Как он мог так скоро узнать и зачем такая неприятная бумага вместо благодарности за усердие? – недоумевал городничий.
Случай этот произвёл переворот во взглядах туземных властей, благоприятный для кружка ялуторовских декабристов.
