В 1821 г. Киселев задумал учредить во 2-й Армии тайную полицию. По его пору­чению был составлен проект положения и инструкция для агентов. Проект не был утвер­жден, но агенты все же существовали и деятельно работали. В инструкции агентам осо­бенно рекомендовалось выяснить, не существует ли офицерских «клуба, ложи и проч.» Сабанеев был прекрасно осведомлен об этой инструкции, ибо принимал деятельнейшее участие в создании во 2-й Армии тайной полиции, но сам он почти совершенно оставил в стороне вопрос о разного рода офицерских организациях и не делал никаких сколько-нибудь настойчивых попыток к раскрытию их.   

Наиболее характерным и показательным является эпизод со списком: рассказ о нем Раевского дает ясный ключ к уяснению поведения Сабанеева. Что произошло? Сабанеев обнаруживает список, призывает к себе Раевского и допрашивает его, во­преки обыкновению и требованиям закона, без каких бы то ни было свидетелей: «один-на-один», по выражению Раевского. Он выслушивает явно вздорный и, по существу, издевательский ответ и делает вид, что вполне удовлетворяется им. Затем, отказываясь от какой-либо собственной инициативы в данном деле, пересылает список Киселеву с наивнейшим в его устах вопросом: «следует ли сделать запрос майору Раевскому об этих лицах?».

Мало того, допрашивая Раевского «один-на-один», не привлекая своих помощников к разбору обнаруженных новых обстоятельств, Сабанеев тем самым фактически скрыл от них содержание важнейшего документа. Под стать Сабанееву в данном случае и поведение Киселева: он не только не удивляется столь, по меньшей мере, странной нерешительности и нераспорядительности Сабанеева, но и сам делает ряд «несообразных» шагов.

Не важно даже, сознательно он дал возможность Бурцову уничтожить этот изобличающий документ или здесь имела место «счастливая случай­ность», - важно, что он в дальнейшем не проявил никакого интереса к этому доку­менту. Он не ответил Сабанееву и не привлек к ответственности Бурцова за совершен­ное им служебное преступление. Очевидно, и Сабанеев и Киселев хорошо знали, что они делали. К этому следует добавить, что Бурцов, имя которого также находилось в этом списке, был лицом особо близким Киселеву и в свое время оказал ему крупную дружескую услугу, явившись единственным секундантом в дуэли Киселева с Мордви­новым.   

Правда, впоследствии, когда история со списком раскрылась, обоим им - и Са­банееву и Киселеву - грозили крупные неприятности, однако и тот и другой пола­гали, что действуют весьма осторожно и без риска. Сабанеев перекладывал всю ответ­ственность на Киселева, а Киселев вполне рассчитывал на такт и осторожность заинтересованных лиц, в первую очередь Бурцова. Бурцов же сообщил об этом событии тем, чьи имена находились в сожженном списке, в том числе и Пестелю, но последний и совершил непростительную ошибку, посвятив в эту тайну Майбороду.

Направляя дело Раевского почти исключительно в русло дисциплинарных про­ступков, Сабанеев преследовал определенную цель. В его планы не входило раскры­тие и изобличение Тайного общества. Утрата списка возбудила искреннее недоумение и тревогу со стороны Военного суда в Замостье. Раевскому был поставлен прямой вопрос: «Не знаете ли вы причины, почему генерал Сабанеев не спрашивал вас о   выше упомянутых бумагах письменно, а только словесно, и не был ли при том кто-нибудь?» Раевский ответил на это: «Я видел, что корпусный начальник держал все сии листки в своих руках, но почему он не сделал мне запрос, точно определить не могу».

Сабанееву было невыгодно и даже, опасно обнаружить гнездо заговорщиков во вверенном ему корпусе, ибо это значило бы признать собственную близорукость и беспечность, наглядно показать отсутствие бдительности,, в чем его уже упрекал царь: «Сабанеев дожил до седых волос, а не видит, что делается у него в корпусе». Раскрытием и обнаружением у себя в корпусе Тайного общества он бы полностью подтвердил обидное подозрение царя и его успех стал бы неминуемым его же поражением. Этим же объясняются «странное» поведение Сабанеева во время суда и его многочисленные «упущения». Его промахи были сознательны и нарочиты, - но он очень искусно и упорно вел свою линию.

Нет сомнений, что он ясно разобрался в положении дел, - да и невозможно было бы в этом не разобраться, учитывая, что в его распоряжении были сообщения агентов тайной полиции, покаянные показания Юмина и, наконец, в его руках был список, в значении которого трудно было сомневаться и который, во всяком случае, надлежало тщательно изучить. Сабанеев и сделал свои выгоды.

При полном содействии и участии Киселева Тайное общество в 16-й дивизии было разгромлено втихомолку. Арестован был лишь один Раевский, - но и то не за принадлежность к Тайному обществу, а по другим причинам, - все же остальные были убраны другим путем. Сабанеев добился отстранения от командования Орлова, а потом и вовсе удаления его из армии, удалил из армии генерала Пущина и полковника Непенина, заставил выйти в отставку ближайших друзей Раевского - Охотникова и Липранди.   

Таким образом, весь круг Орлова - Раевского был удален из армии и из Кишинева. Помимо этих узко личных мотивов надлежит учесть еще и другие соображения, которые также диктовали Сабанееву осторожность в отношении к Тайному обществу. В начале 1822 г. ситуация была еще настолько неясной, что едва ли кто-нибудь мог бы отважиться на решительный шаг открытого изобличения и разгрома организации, в рядах которой, по общему мнению и слухам, находились влиятельнейшие лица, в том числе якобы крупнейшие деятели армии: Ермолов, Н.Н. Раевский, Киселев и другие. Представление об огромном значении и силе Тайного общества разделял и сам царь.

Известен рассказ Якушкина о словах Александра I, сказанных им начальнику Главного штаба П.М. Волконскому: «Эти люди могут кого хотят возвысить или уро­нить в общем мнении; к тому же они имеют огромные средства». - «Он был уверен, - добавляет Якушкин, - что устрашающее его Тайное общество было чрезвычайно силь­но», Ермолов говорил М.А. Фонвизину об Александре: «Он вас так боится, как бы я желал, чтобы он меня боялся». Этот разговор происходил в 1821 г.

Либеральная легенда, очень долго и упорно державшаяся в русской исторической науке и не вполне изжитая до сих пор, утверждала, что Александр I сознательно отказался принимать какие-либо репрессивные меры против Тайного общества ввиду соб­ственных былых увлечений либеральными идеями. Получив в 1821 г. от Бенкендорфа донос Грибовского, он будто бы сказал Васильчикову:

«Не мне быть жестоким» или «Не мне их карать». Если такие слова и были действительно сказаны, то все же трудно поверить в их искренность: не они выражали подлинные мысли и опасения Александра I. И, конечно, иные соображения руководили им, когда он провозглашал свою политику милосердия. Якушкин, отражая общедекабристское мнение об Але­ксандре, называл его «жестоким» и «бессмысленным деспотом». Суровая расправа с семеновцами и восставшими военными поселянами отчетливо показала, что Але­ксандр I не останавливался перед самыми беспощадными карами в тех случаях, когда дело касалось какого-либо проявления ненавистного ему духа протеста.   

Недавно была выдвинута новая концепция для объяснения «загадочного» поведе­ния Александра I. По мнению проф. С Б. Окуня, донос Грибовского и не мог вызвать каких-либо решительных карательных мер, ибо тот изображал Тайное общество уже фактически распавшимся. Факт же существования в прошлом Союза Благоденствия не вызывал опасений, важно было лишь принять меры для предупреждения возник­новения тайных организаций в будущем. По этому пути якобы и пошел Александр I, издав постановление об организации тайной военной полиции, о закрытии масонских лож, об обязательной подписке чиновников о непринадлежности к Тайному обществу и др.

Но «Записка» Грибовского вовсе не имела такого успокаивающего характера, какой приписывает ей С.Б. Окунь. В ней приводились тревожные сведения о «беспо­койном духе в войсках, особенно в гвардии», сообщалось о влиянии «людей, участвую­щих в Обществе», на столичного военного генерал-губернатора, сообщалось о революционной готовности 16-й дивизии и т. п. Самый факт ликвидации Союза Благоденствия представлялся автору «Записки» лишь искусным ходом для создания нового, более конспиративного и потому более опасного Общества. Все это отнюдь не могло вну­шать успокоения, но, наоборот, указывало на необходимость решительных мер, на чем и настаивал Бенкендорф.

Бездействие и нерешительность Александра I объясняются другими причинами: они заключаются прежде всего в его преувеличенных представлениях о силе и зна­чении Тайного общества и в том страхе, который оно ему внушало. Он был убежден, что преследование Общества и арест главнейших его участников не дали бы никаких результатов. Хорошо осведомленный С.П. Шипов приводит характерную фразу Але­ксандра, сказанную им кому-то из своих приближенных (Бенкендорфу?) в ответ на предложение немедля приступить к репрессивным мерам против, Тайного общества: «не следует пронзать шпагой воду», то есть не следует производить бесплодных усилий.

В прекращение же деятельности Обще­ства Александр явно не верил; наоборот, он был убежден, что во власти последнего находится вся армия. Незадолго перед смертью он писал Николаю: «Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных кор­пусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом секретных миссионеров для распространения своей партии: Ермолов, Раевский, Киселев, Михаил Орлов, Дмитрий Столыпин и многие другие,из генералов, полковников, полковых командиров, сверх сего, большая часть разных штаб- и обер-офицеров».

В этом письме - ключ к разгадке поведения Александра. Встревоженный революцион­ным движением в Испании и Италии и в еще большей степени напуганный принимавши­ми массовый характер восстаниями крестьян и фабричных в России, волнениями в ар­мии, восстаниями военных поселян, Александр боялся забросить искру в пороховой погреб. Преувеличивая силы и размеры заговора, он опасался, чтобы в Западной Европе не стало известно о наличии революционных организаций в России. Это, казалось ему, очень невыгодно отозвалось бы на его престиже. Первый вопрос Александра к Чаадаеву, привезшему ему известие о возмущении Семеновского полка, был: не могли ли наблю­дать происшествие иностранные послы.  

На открытых и крутых мерах борьбы с тайными обществами настаивал Бенкен­дорф, но эта настойчивость привела его в конце концов к опале, которой он подверг­ся в последние годы царствования Александра I. Точка зрения царя на этот вопрос и его настроения были хорошо известны кругу его ближайших сотрудников, а от них они становились известными шире. Осведомлен был о них, конечно, и Сабанеев.

К тому же он, несомненно, и сам разделял общее мнение о принадлежности к Тайному обще­ству многих высших чинов армии, в том числе Киселева. Все это заставляло Саба­неева действовать осторожно, и этим, прежде всего, объясняется изъятие из дела Раев­ского списка членов Тайного общества и пересылка его Киселеву. Этим же объясняется и его тактика по отношению к Орлову, Непенину, Охотникову. Пущину, Липранди, Таушеву: Сабанеев стремился к «тихому» и «бескровному» искоренению заговора в 16-й дивизии.  

Раевский разгадал игру Сабанеева и очень искусно раскрыл перед судом в Замостье ее сущность. Раевский дал понять, что его из каких-то соображений боялись расспрашивать о Тайном обществе, что Сабанееву по каким-то причинам невыгодно было открыть существование Общества и обнаружить его участников. Интересовались, по словам Раевского, его знакомствами в Вологде, Костроме, Рязани, Вознесенске, но старательно обходили молчанием вопрос о его ближайших связях. «Оче­видно было опасение, - прямо говорил он, - не укажу ли я вместо Вологды и Вознесенска на Тульчин».

«Не мое дело проницать в тайный ход всего дела», - заявил он, но при этом подчеркнул, что во все время процесса ему не было задано ни одного во­проса или «хотя бы темного намека ни о Непенине, ни об Орлове, ни об Охотникове» (хотя письма Раевского к последнему фигурировали в деле, как обвинительный мате­риал против Раевского), ни о «Зеленой книге», ни о списке, ни о подозрительных свя­зях, которые могли иметь место.

- «Я - не Фуше и не Талейран, - говорил он, - но если бы было мне поведено открыть тайну там, где находились два сообщника, из коих один доказывает, три человека явно подозреваемые, список, на котором находятся имена подозреваемых, ссылка хотя и на умершего, но не менее того, члена Общества, - то я бы отдал голову свою в заклад, что без насильственных мер, без принуждений дело было бы раскрыто со всею ясностью».

Свои рассуждения он заканчивал ложно-пафосным, риторическим заключением: «Вот как раскрываются дела в пользу государя и го­сударства!»63 Это был очень тонкий ход Раевского: он одновременно и защищался сам и наносил сильный удар Сабанееву, кроме того, Раевский прямо указывал, что своевременное раскрытие Общества в 1822 г. могло бы предупредить восстание 1825 года. 

Эта новая тактика Раевского была вызвана изменившейся ситуацией. В 1827 г. Раевский уже не опасался повредить кому-либо своими показаниями. Все те, которых он мог бы назвать, уже были раскрыты. Дальнейшее запирательство в принадлежности к Тайному обществу было уже бессмысленно, потому что участие в нем Раевского было совершенно прочно установлено Следственной комиссией в Петербурге. Пестель, Юшневский, Орлов, Комаров, Лорер и другие назвали Раевского в числе членов Тай­ного общества; названо было его имя и в доносе Майбороды.

Раевский же признавал свое участие лишь в Союзе Благоденствия и категорически отрицал связь с Южным обществом. На этом он особенно настаивал перед военным судом в Замостье. Такой метод защиты был ему подсказан и освобождением от наказания почти всех бывших членов Союза Благоденствия, не вошедших после закрытия последнего в новую организацию. Свое же молчание о Союзе Благоденствия во время предыдущего следствия Раевский объяснял тем, что его об этом не спрашивали или не хотели спрашивать. Он уверял, что если бы его спросили о списке, то он «с полною откровенностию объяснил бы зна­чение оного».

Расчет Раевского оказался правилен. Ни одна из трех последних судив­ших его инстанций (Следственная комиссия в Петербурге, Военно-судная комиссия в Замостье, Особая комиссия в Петербурге же под председательством Левашева) не признала Раевского виновным в принадлежности Южному обществу, и он был осуж­ден лишь за свой «преступный» образ мыслей и за разлагающую деятельность в армии. Намеки и обвинения Раевского были настолько резки, что от него в дальнейшем потребовали уже прямых доказательств осведомленности Сабанеева о заговоре.

Раев­ский увидел, что он зашел слишком далеко и не настаивал на буквальном смысле своих слов. Он заявил, что «нигде ни словесно ни письменно не говорил, чтобы генерал Сабанеев знал о заговоре; сообразив же теперь весь ход произведенного над ним дела, утверждается только в предположениях своих или догадках, что тайная связь Общества, коему принадлежал он, Раевский, с прочими, была известна генералу Сабанееву, однако же никаких точных доказательств на сие, ниже средств, не имеет».

Между тем суд вполне разобрался в смысле и значении этих оговорок, и в к. Константин счел нужным подать особый рапорт Николаю. Этот рапорт представляет собою сплошной обвинительный акт против Сабанеева как лица, имевшего возможность еще в 1822 г. предупредить восстание 1825 г. и по каким-то соображениям не сделавшего этого.   

Председатель военного суда, генерал Дурасов, в своем рапорте графу Куруте, а фактически Константину, писал еще более отчетливо и резко: «Одним словом, дело майора Раевского такого роду, что все, по-видимому, старались открыть маловажные его преступления, а главнейшие были упущены из виду». В частности, он особо подчер­кивал, что генерал Сабанеев всеми силами старался открыть «пустые разговоры Раев­ского», а «о существовании Союза Благоденствия не только не сделал никакого совершенно разыскания, хотя уже знал обо. всем этом, но даже в рапорте своем но упомя­нул об нем ни слова». Здесь же было отмечено полное невнимание Сабанеева к пока­заниям, изобличающим Раевского в небрежении к религиозным обязанностям и даже в кощунственном отношении к ним.

Мы остановились подробно на этой стороне процесса Раевского, так как она слу­жит важным и необходимым дополнением ко многим страницам «Воспоминаний» Раевского и помогает отчетливее выяснить его взаимоотношения с Сабанеевым. Раев­ский говорит о Сабанееве с величайшим негодованием. Он понял, что Сабанеев принес его в жертву, что дело о его дисциплинарных проступках невероятно раздуто Сабанее­вым.

Он видел, что ближайшие его товарищи и сочлены по Тайному обществу были освобождены от суда и наказания, и исключительность своего положения объяснял всецело коварной политикой Сабанеева и его оскорбленным самолюбием. «Очень знаю, - писал он в автобиографической записке 1858 г., - что генералу Сабанееву нужен был я один. Он был человек желчный и мстительный». 

Основные пункты рапорта Константина, составленные на основе резюме Дурасова, вошли и в окончательное постановление последней судившей Раевского Комис­сии (под председательством Левашева) и в доклад Дибича. Сопоставляя эти замечания с заявлениями на суде Раевского, легко можно убедиться, что все основные указания на упущения Сабанеева подсказаны самим Раевским и даже порой в его формули­ровках. Обвинения были настолько серьезны и опасны для Сабанеева, что Дибич, не имея возможности обойти их молчанием, счел необходимым в том же заключении по­дробно остановиться на заслугах Сабанеева в деле Раевского и категорически отрицал возможность раскрытия и предупреждения заговора в 1822 г.   

Страницы «Воспоминаний», посвященные Киселеву, оказались утраченными, сохранилось только несколько заключительных строк. Однако нетрудно установить, как Раевский объяснял поведение Киселева. В «Послании к друзьям» Раевского имеются такие строки:

Предатель рабским языком
Дерзнул вопрос мне сделать смелый,
Но я умолк перед судом!

В.Г. Базанов относит эти строки к оказавшемуся предателем майору Юмину. Но, во-первых, едва ли Раевский нашел бы нужным упоминать в своем патетическом послании о такой мелкой и ничтожной фигуре, как Юмин; во-вторых, Юмин не мог ставить Раевскому никаких вопросов, потому что был не судьей, а лишь свидетелем; в-третьих, Раевский по поводу показаний Юмина не молчал, а дал подробную харак­теристику его доноса («три страницы» «неясностей и хаоса», говорил он об этих показаниях), и, наконец, в-четвертых, непонятно, какой же именно вопрос «дерзнул сде­лать» Юмин. Мы считаем, что приведенные строки относятся не к Юмину, а к Киселеву.

Именно Киселев осмелился сделать Раевскому дерзкое и оскорбительное предложе­ние купить свободу ценою предательства и, в частности, показаниями против Орлова. Именно об Орлове ничего не говорил («молчал перед судом») Раевский. Предателем же он называет Киселева, как бывшего близкого друга Орлова. Это предположение вполне подтверждается страницами не опубликованных еще в целом воспоминаний подпол­ковника Ф.П. Радченко: «Я не знаю, виноват ли генерал Орлов или нет, - ответил Раев­ский Киселеву, - но кажется, до сих пор вы казались быть его другом». 

Добавим, что сообщение о постыдном предложении Киселева включено Раевским не в повествование о суде и следствии, но в рассказ об Орлове; это обстоятельство дает возможность полностью проследить и установить ход мысли Раевского. В рассказе Раевского о судах над ним и приговорах есть неточность. Он пишет, что Сабанеев заменил смертный приговор первого суда шестью годами высылки в одну из отдаленных губерний. Здесь - несомненная ошибка: такой конфирмации Сабанеева не было, - по крайней мере, в огромном следственном деле о Раевском нет никаких следов ее.

Сабанеев предложил заключить Раевского, «как вредного для общества че­ловека», в Соловецкий монастырь, «или другое какое место, где бы вредное распро­странение его образа мыслей не могло быть поводом к нарушению спокойствия». «Если же, - добавлял Сабанеев, - приводимые против Раевского свидетельства» будут недостаточны для его обвинения, то удалить его «от службы» и «иметь его под строгим полицейским надзором». В таком виде этот приговор был утвержден и главнокоман­дующим 2-й Армией.   

Как же могла возникнуть такая ошибка у Раевского? Быть может, таково было первоначальное намерение Сабанеева и о нем стало известно Раевскому, все время имевшему тесную связь «с волей», может быть, кто-либо из его информаторов сообщил неверные сведения, -  Раевский же был убежден, что именно таково было первоначаль­ное решение Сабанеева, впоследствии им почему-то измененное.

Раевский мог так ду­мать и потому, что ему было известно о намерении Сабанеева ходатайствовать в 1825 г. лично перед царем о его (Раевского) прощении. Об этом сам Сабанеев писал Раевскому, когда тот находился в Тираспольской крепости. Впрочем, позже он и это письмо, видимо, считал неискренним, по крайней мере, отношение Раевского к Сабанееву после этого письма не изменилось; не упоминает он об этом письме и в «Воспоминаниях». Очень вероятно, что письмо Сабанеева было неискренним и вызвано опасениями, что его тактика в отношении Тайного общества будет разгадана и раскрыта Раевским, как это в действительности и произошло. Может быть, Сабанеев уже был осведомлен об этом. 

Аналогичную ошибку делает Раевский и относительно в. к. Константина во всех автобиографических заметках и записках: и в «Заметках» 1844 г., и в автобиографиче­ской записке 1858 г., и в настоящих «Воспоминаниях» он пишет об оправдании его Константином. И в данном случае материалами следственного дела это сообщение не подтверждается. Да и трудно допустить - особенно памятуя напряженную обста­новку в семье Романовых в первые годы после восшествия на престол Николая, - что­бы в. к. Михаил Павлович да и сам Николай решились так резко игнорировать мнение брата. Между тем в «Заметках» 1844 (или 1849) года Раевский пишет категорически: «Мнение Михаила Павловича утверждено, цесаревича Константина Павловича - унич­тожено».

Приговор Военно-судной комиссии в Замостье, работавшей под непосред­ственным наблюдением Константина, был иной: Комиссия нашла что дело Раевского не­вероятно запутано, что для его разбора и решения нужно было бы вызвать и допросить около 1000 свидетелей, что лица, которых нужно было допросить, находятся в разных городах и потому недоступны для суда, что утрачен целый ряд документов, что остались непоправимо невыясненными важнейшие обстоятельства дела и пр., вследствие этого Военно-судная комиссия не сочла возможным вынести «окончательный приговор» и считала необходимым «создать (для этой цели) специальную особую Комиссию».

Вот это решение и было утверждено Константином и принято Николаем; по его при­казанию была учреждена для окончательного рассмотрения дела Раевского Комиссия под председательством Левашева, которая и вынесла приговор, - приговор не оправда­тельный, но все же возвращающий свободу: вменить Раевскому «в наказание нахож­дение его под судом и арестом с лишком пять лет» и отставить от службы, «с тем, чтобы впредь ни к каким делам не определять» и «не дозволять ему выезжать из того места, которое изберет себе жительством».

С этим приговором не согласился в. к. Михаил Павлович, заменивший его лишением дворянства, чинов, орденов и пожизненной ссылкой в Сибирь, что и было утверждено Николаем. Михаил Павлович не забыл, видимо, дерзкой выходки Раевского в Следственном комитете.   

Ошибка Раевского непонятна. Не было ли и в данном случае какого-либо обеща­ния со стороны Константина, сдержать которое он не сумел или не захотел? У Раев­ского же были все основания рассчитывать на благоприятное решение его дела Кон­стантином. Константин с самого начала отнесся к нему благосклонно и ласково, как будто действительно чувствовал какую-то симпатию к своему узнику: он значитель­но облегчил условия его содержания в крепости. Это поведение Константина обусло­вило ошибку Раевского, и оно же в значительной степени определило характер посвя­щенной Константину главы «Воспоминаний».

В противоречии с большинством декаб­ристских авторов, Раевский говорит о благородных-качествах Константина и о его по­пулярности. Правда, он тут же добавляет, что не уверен, была ли бы счастлива под его управлением России, но и при этой оговорке панегирик Константину в устах Раев­ского производит странное впечатление. Едва ли, однако, эти страницы можно объяс­нить только личным чувством признательности со стороны Раевского, - в своей ха­рактеристике он отразил настроения некоторой части дворянской общественности, видевшей в Константине антагониста его царствующему брату.

В 20-е годы очень много говорили о недовольстве Константина реакционной политикой Александра, о его отрицательном отношении к военным поселениям, о его симпатиях к низшим классам населения и даже о его сочувствии идее освобождения крестьян от крепостного раб­ства. Во власти этих настроений находились в те годы юные Герцен и Огарев. По собственному признанию Герцена, он отдал год жизни «поклонению этому чудаку». «Он был тогда народнее <то есть популярнее> Николая, -  пишет Герцен, - отчего, не понимаю, но массы, для которых он никакого добра не сделал, и солдаты, для которых он делал один вред, любили его».     

О том же свидетельствует и Огарев. В недавно найденном и опубликованном авто­биографическом отрывке «Моя исповедь» он пишет, дополняя рассказ Герцена: «Нам казалось, что Константин был действительно обманут, что он несравненно лучше Ни­колая, что он человек свободы, и тебе <то есть Герцену) пришла мысль, что нам надо присягнуть ему и пожертвовать всем для его восстановления. Мы взяли листок бумаги, принесли присягу и подписались. Перо, которым мы подписались, хранилось у кого-то из нас, как святыня». Любопытно совпадение дат: Герцен и Огарев вспоминают здесь 1826 год; рассказ Раевского воспроизводит его настроение 1827 года.  

Эти настроения вместе с личным чувством признательности и благодарности и обусловили особый тон соответствующей главы «Воспоминаний». Но вместе с тем у Раевского была, несомненно, и другая цель; эти панегирические страницы, но суще­ству, полемичны. Изображение Константина контрастирует с обликом солдафона Михаила.

С историей кишиневской организации тесно связан и крайне запутанный и услож­ненный новейшими исследованиями вопрос о братьях Липранди и об их отношении к Тайному обществу. О принадлежности к Тайному обществу старшего брата, Ивана Петровича Липранди, авторитетно свидетельствовал декабрист С.Г. Волконский, недоумевавший, как этот блестящий передовой человек сделался впоследствии «тай­ным и усердным сыщиком и даже в конце концов пострадал за свое чрезмерное шпионское усердие.

О принадлежности Липранди к Союзу Благоденствия показывал на следствии Комаров, однако сам Липранди категорически отрицал свое участие в Обществе и сумел убедить в этом судей, добившись полного оправдания. В своих «Воспоминаниях» Липранди отрицал не только свое участие в Тайном обществе, но даже какую бы то ни было свою осведомленность о его существовании. Однако свиде­тельство Волконского казалось столь бесспорным и авторитетным, что почти все исследователи, касавшиеся вопроса о принадлежности Липранди к Союзу Благоден­ствия, решали его утвердительно.

Но сравнительно недавно - не столько в результате привлечения каких-либо новых архивных материалов, сколько путем различного рода изобретательных ин­терпретаций и домыслов - были выдвинуты иные точки зрения. Биография Липранди оказалась под пером новейших исследователей весьма усложненной. Если П.Е. Щеголев еще только допускал возможность шпионской деятельности Липранди во время его пребывания на юге, то Л.П. Гроссман уже безоговорочно именовал его «политиче­ским авантюристом» и «мрачным провокатором». Еще далее пошел С.Я. Штрайх, кото­рый совершенно произвольно и вне какой-либо точной исторической документации воссоздавал провокаторскую деятельность Липранди накануне 1821 года.

С.Я. Штрайх утверждал, что дружба Липранди с Пушкиным и Раевским преследовала исключитель­но осведомительские цели; именно он был истинным виновником ареста Раевского, и потому-то, чтоб скрыть свое участие, уехал накануне ареста из Кишинева в трех­недельный отпуск. Эта длительная поездка и отпуск вызваны были, по концепции С.Я. Штрайха, тем, что «заговорщики были уже вспугнуты и искали в своих рядах предателей». Эти фантастические домыслы встретили поддержку со стороны С.Я. Гессена, подкрепившего их новыми - и столь же произвольными - соображениями.

Новый пересмотр «дела Липранди» был сделан П.А. Садиковым. Ему удалось весьма убедительно доказать, что нет никаких оснований обвинять Липранди в прово­каторской деятельности во время его пребывания на юге, в период дружбы с Пушки­ным и Раевским: «...в начале двадцатых годов Липранди далеко еще не был тем, чем стал впоследствии». Но вместе с тем Садиков категорически отрицал участие Липранди в Союзе Благоденствия; ошибочное же свидетельство Волконского он объяснял тем, что мемуарист спутал двух братьев Липранди; членом Тайного общества был не И.П. Липранди, а его младший брат, Павел. В.Г. Базанов не только вновь возвра­щается к прежней гипотезе, но утверждает даже, что И.П. Липранди вместе с Раев­ским я Охотниковым принадлежали к основному активу кишиневской группы.

Воспоминания Раевского окончательно разрешают этот спор и вполне распутывают этот весьма важный для истории всех декабристских организаций в Бессарабии вопрос: Орлов, действительно, поручил Раевскому принять обоих братьев Липранди, но Раевский уклонился, «отозвавшись» тем, что «и без принятия в Общество на них рассчитывать можно». Таким образом, выясняется, что, видимо, ни один из братьев Лип­ранди не состоял в Тайном обществе, но что они оказывали ему различные услуги.

Очевидно, И.П. Липранди был о многом осведомлен, в частности, он помогал Раев­скому найти оказию для передачи письма Непенину, через него Раевский передал «на волю» стихи и важные письма и т. п. Должно отпасть и категорическое утверждение Садикова об услуге, оказанной кишиневским декабристам младшим Липранди. По мнению Садикова, именно П.П. Липранди спас их от провала, отказавшись взять при обыске у Раевского его книги, среди которых находился Устав Общества («Зеленая книга») с хранившимися в нем расписками принятых Охотниковым членов. В.Г. Базанов совершенно справедливо усомнился в правильности и законности такого вы­вода. Нет никаких оснований думать, что П.П. Липранди знал о хранении Раевским «Зеленой книги» и уже тем более не мог знать, что в последней находились расписки.

Вероятно, и сам Раевский обнаружил расписки после ухода Липранди и Раича, - и сразу поспешил сжечь и книгу и расписки. Непонятно, как он мог забыть об этом накануне, после предупреждения Пушкина. Здесь уместно вспомнить замечания ряда мемуаристов о неосторожности Раевского, в чем упрекал его и генерал Орлов. Но Раевский подчеркивает, что все остальные бумаги, которые могли повести к его обвинению, - а стало быть и к обвинению других членов Общества, - он успел уничтожить. Это сообщение устанавливает в полной мере значение услуги, которую оказал не только Раевскому, но и всем декабристам Пушкин.

Спас кишиневскую орга­низацию от провала не Павел Липранди, как уверяет П.А. Садиков, а Пушкин. Не будь его предупреждения, Раевский не уничтожил бы заблаговременно всех уличаю­щих документов, и тогда кишиневскую группу не могли бы спасти ни стойкость Раевского на допросах, не нежелание Сабанеева раскрывать у себя в корпусе существо­вание Тайного общества. Обнаружение же кишиневской организации не только при­вело бы немедленно к аресту ее членов, но быть может и к аресту всех тульчинских декабристов во главе с Пестелем и Юшневским. Таков в конечном счете исторический смысл и значение услуги, оказанной делу декабристов великим поэтом.

В рассказе Раевского остается неясным, почему он, столь ревностно заботясь об усилении кадров Тайного общества, предпочел иметь братьев Липранди лишь в качестве близких Обществу лиц, а не прямых участников его. Возможно, что уже тогда у Раевского были какие-то опасения, не позволявшие ему довериться до конца обоим братьям. Здесь Раевский чего-то не договаривает. Поведение Павла Липранди во время ареста Раевского, о чем последний рассказывает в своих «Воспоминаниях», вполне оправдало его осторожность.

Впрочем, Раевский вообще многого не договаривает в «Воспоминаниях», а неко­торые факты своей деятельности как бы затушевывает. Он, например, очень глухо говорит о своем участии в Южном обществе. Читая «Воспоминания» Раевского, можно иногда даже усомниться (как это и сделал их первый читатель, Л.Ф. Пантелеев), дей­ствительно ли состоял в нем Раевский. И только некоторые беглые намеки автора вполне рассеивают эти сомнения, в частности, таково упоминание о передаче ему Орловым «Зеленой книги» после ликвидации Союза Благоденствия.

Ясно что Орлов передал ему Устав Общества не для архивного хранения, а для дальнейшей организации работы и для вербовки новых членов. Это сообщение Раевского бросает свет и на позицию Орлова, позволяя думать, что обычная версия о полном отходе его от дел Тайного общества после московского совещания 1821 г. нуждается в значительном пересмотре. К этой же мысли ведут и многократные и настойчивые заявления Раев­ского о его молчании об Орлове, во время следствия. Об этом он писал и в стихах:

Скажите от меня Орлову,
Что я судьбу мою сурову
С терпеньем мраморным сносил,
Нигде себе не изменил..

Пестель на следствии показывал: «Ежели бы действительно мы нашлись в готов­ности ив необходимости начать возмутительные действия, то я полагал нужным осво­бодить из-под ареста майора Раевского, находившегося тогда в Тирасполе, в корпусной квартире генерала Сабанеева». Это показание Пестеля свидетельствует о том, как вы­соко ценили вожди восстания революционную деятельность и энергию Раевского. Не­сомненно, учитывая эти свойства его характера, а также его популярность в солдат­ских массах, Пестель предполагал назначить Раевского одним из военачальников.

Вторая глава «Воспоминаний», то есть та глава, где Раевский говорит о своем уча­стии в Тайном обществе, имеет несколько конспективный характер. Быть может, он предполагал посвятить Южному обществу особую главу, но вероятнее другое предпо­ложение: в своих мемуарах он сравнительно глухо говорит о своей личной революцион­ной деятельности. В автобиографической записке 1858 г. он совсем не упоминает о ней и даже отрекается от некоторых стихов своих.

Только один раз, в позднем письме к сестре, он совершенно четко и категорически заявляет о своей связи с общедекабрист­ским движением: «Брат твой прежде других (по неясному подозрению только) - был арестован и заключен в крепость Тираспольскую. Тайна оставалась тайною, и только 14-го декабря 1825 г. она объяснилась на Сенатской площади». Такая осторожность вызвана была, по всей вероятности, опасением повредить рассказом о своем революционном прошлом служебной карьере безгранично любимых им сыновей.

Очень показательно в этом отношении и характерно воспоминание о полковнике Непенине. Раевский рассказывал, как при его беседе с Непениным о целях Общества, последний сказал ему: «Мой полк готов. За офицеров и солдат ручаюсь - надоело ничего не делать». Этот рассказ раскрывает подлинные убеждения и настроения Непенина в начале 1820-х годов. Однако Раевский эти строки затем вычеркнул.

Вполне понятно, почему он это сделал. Непенину удалось добиться оправдания, - он утверж­дал на суде и сумел убедить в этом своих судей, что не имел никакого понятия о под­линных целях и замыслах Союза Благоденствия и что он искренно полагал его Обще­ством, преследующим лишь патриотически-филантропические и нравственно-просве­тительные цели. Когда Раевский писал «Воспоминания», Непенин уже умер, - и тем не менее он не хотел, - в интересах, может быть, семьи Непенина, - изобличать по­койного товарища в неправде, хотя бы и вынужденной. Здесь уместно вспомнить афо­ризм, внесенный Раевским на страницы тетради «Воспоминаний»: «Чужая тайна есть чужая собственность. Подлый человек только решается огласить вверенную ему, даже неважную тайну».

В окончательном тексте Непенин охарактеризован лишь как «храбрый, боевой офицер, честный, откровенный и беспечный, как все тогдашние военные люди». Раев­ский упоминает о Непенине только в связи с Союзом Благоденствия, но рассказ о его тогдашних настроениях и предупредительное письмо, которое Раевский писал ему перед своим арестом, заставляют предполагать близкие связи Непенина и с Южным обществом.

О нарочитой сдержанности Раевского в его «Записках» достаточно наглядно сви­детельствуют вычеркнутые фразы; так, например, при перечислении задач Тайного общества он писал первоначально: «Время не назначалось, но приготовление началось», - но затем это четкое указание на начало работы по подготовке восстания он зачеркнул. Характерен также намек в последней главе: описывая свой сибирский путь, он говорит: «Я припомнил ... мою цель».

«Воспоминания» Раевского позволяют - хотя и косвенно - разобраться во взаи­моотношениях его со ссыльными декабристами. Эти взаимоотношения изображаются обычно как взаимно-недоброжелательные: и сам Раевский будто бы не любил своих товарищей по ссылке и чуждался их, и декабристы сторонились Раевского, не считали его принадлежащим к их среде, именовали «псевдодекабристом» и даже считали «преда­телем».

В качестве источников этих слухов приводят рассказы и сообщения доктора Н.А. Белоголового, чиновника особых поручений при генерал-губернаторе Муравьеве Б.В. Струве, М.С. Волконского (сына декабриста) и главным образом письмо М.А. Бакунина к Герцену, в котором содержится подробный рассказ о взаимоотно­шениях декабристов и Раевского и дана уничтожающая характеристика последнего.

Благодаря Бакунину, его отрицательная характеристика Раевского проникла и на страницы «Колокола», где Раевский оказался изображенным не как политический ссыльный и бывший революционер, а как какой-то темный делец, «хитрый и пронырливый приказчик по питейной части», как некий агент «питейной инквизиции», стре­мящийся разыгрывать роль «всесильного человека» при генерал-губернаторе и им выгнанный.

Здесь не место останавливаться на этой стороне дела. Отметим только коротко что свидетельство Бакунина было явно пристрастно и опиралось не на показания самих декабристов, которых Бакунин уже и не застал в Иркутске, а отражало, главным обра­зом, суждения о Раевском, исходившие из круга муравьевской камарильи, особенно возненавидевшей Раевского после известной иркутской дуэли Беклемишева и Неклю­дова. Эта дуэль расколола иркутское общество на две партии: партия протеста, активнейшим участником которой был Раевский, возглавлялась Петрашевским; Бакунин же, из личных видов и соображений, примкнул к официозной партии и оказал ей огромную поддержку, выступив с обширной корреспонденцией о дуэли в «Колоколе».

Конечно, никто из ссыльных декабристов не мог называть Раевского «предателем» и отрицать его революционную роль в прошлом. В Западной Сибири жили великолепно осведомленные о роли и значении Раевского в истории Тайного общества Батеньков, Басаргин, Фонвизин, Якушкин, и никто из них не мог ни прямо, ни косвенно явиться источником клеветнической информации Бакунина; из восточносибирских декабри­стов о деятельности Раевского были вполне осведомлены Волконский, Поджио, Муханов, Никита Муравьев, Лунин, Юшневский. С некоторыми из них Раевский был зна­ком еще до ареста, с некоторыми познакомился во время суда и следствия; Поджио, несомненно, слышал о Раевском от Пестеля. Таким образом, ссылка Бакунина на де­кабристов должна быть категорически отведена.

Но некоторые трения между иркутскими декабристами и Раевским действительно существовали: об этом сохранилось прямое свидетельство И.Д. Якушкина, приезжавшего в 1854 г. в Иркутск для свидания с сыном Вячеславом, служившим чиновником особых поручений при генерал-губернаторе графе Н.Н. Муравьеве. Трения эти вытекали не из отрицательного отношения к личности Раевского, а из принципиаль­ных расхождений в оценке многих вопросов современности. О сущности этих разногла­сий дает представление тот же Бакунин. При всем личном пристрастном отношении к Раевскому он не мог отказать ему в огромном уме, наблюдательности, знании разных слоев русского общества и особенно в превосходном знании Сибири.

Это - «самая живая и умная статистика Сибири», - писал о нем Бакунин. Вместе с тем он отме­чал и еще одну черту в характере и мировоззрении Раевского, которая, - даже по сло­вам Бакунина, - выгодно отличала его от декабристов. Отмечая на разные лады «нрав­ственное превосходство» декабристов, Бакунин не мог не признать умственного пре­восходства и подлинного демократизма Раевского. «Раевский, - пишет Бакунин, - по существу своему, как истый русский человек, с ног до головы демократ». Бакунин сопровождает это замечание различными оговорками, характеризуя демократизм Раевского как «демократизм цинический», идущий не «от сердца», а из соображений себялюбивых, эгоистических, но не может отказать Раевскому в строгой последовательности и принципиальности его демократической мысли.

Раевский в изображении Бакунина - демократ «по совершенно русскому уму», «дельному, здоровому, не до­пускающему ни фикций, ни жалких примирений. По всему образу мыслей он - демократ и социалист, хотя в жизни он готов дей­ствовать и по <со>всем другим направлениям. Того же нельзя сказать о большинстве декабристов - за весьма редкими исключениями, они были и есть либералы, так что при всем признании превосходства Пестеля они еще до сих пор невольно косятся на него как на пророка русской и даже славянской демократии...».

Эта характеристика, где Бакунин преодолел свое политиканство, которым отмечены все его действия и вы­ступления в Сибири, позволяет разобраться в причинах и сущности принципиальных споров и разногласий между Раевским и декабристами. Следует подчеркнуть, что све­дения о резких спорах и столкновениях падают на 1850-е годы, когда у многих декаб­ристов особенно ярко проявились примиренческие настроения, враждебное отношение к демократическим и революционным явлениям литературной и общественной жизни, симпатии к славянофильству и т. д.

Сибирские дискуссии в декабристской среде захва­тывали, несомненно, и темы их прошлого, уже ставшего историей. Сохраненное Баку­ниным именование декабристов «вифлеемскими младенцами» свидетельствует об отри­цательном отношении Раевского к тактике декабристов во время восстания 1825 г., когда вожди движения не смогли и не сумели организовать должным образом револю­ционную энергию масс. Это убеждение является и основной тенденцией «Воспомина­ний» Раевского.

«Воспоминания» Раевского позволяют более отчетливо уяснить и воссоздать ат­мосферу страстных споров в иркутской ссылке в 1850-е годы. В 1855 г., то есть в то са­мое время, когда по свидетельству Якушкина, произошло наиболее резкое охлаждение в отношениях Раевского и остальных декабристов, Е.И. Якушкин-сын писал из Сибири своей жене о разочаровании, пережитом им при встречах со ссыльными декабристами. Он с горечью сообщал, что некоторые из них «ударились в мистицизм», что «прежние понятия не совсем сходятся у них с новыми» и что, наконец, есть такие, которые отно­сятся с недостаточным уважением к «своему делу», за «которое столько лет страдают».

Этими «новыми настроениями» пропитаны и многие декабристские мемуары. В ином, прямо противоположном, духе написаны «Воспоминания» Раевского; читая их, вполне постигаешь, что разделяло в то время Раевского и его товарищей по делу и изгна­нию; его мемуары свидетельствуют о сохранившемся революционном темпераменте автора, о его пылком революционном патриотизме, политической активности, о живом, неугасаемом и непримиримом чувстве ненависти к крепостническому строю и деспо­тизму.

По своей свежести и живости незавершенные «Воспоминания» Раевского мо­гут быть поставлены в один ряд с мемуарами братьев Бестужевых, Горбачевского или Якушкина, в основе которых лежит идея «защиты своего дела». Подобно им, они со­храняют непосредственную свежесть переживаний и тот строй мыслей и чувствований, который привел их авторов в ряды Тайного общества. Так же как и Горбачевский, Раевский стремился запечатлеть светлые образы главнейших деятелей движения - таковы образы Орлова и Охотникова. Все это обеспечивает бесспорную историческую, общественную ценность публикуемых «Воспоминаний» Раевского.

ПРИЧИНЫ ЗАГОВОРА

1812, 1813 и 1814 год загладили Аустерлицкую бойню и постыдный Тильзитский мир и доказали Европе всю силу или могущество не прави­тельства, а народа русского. Не только немцы, но англичане и французы с уважением встречались с русскими офицерами, любовались сильными, стройными, боевыми и всегда веселыми русскими солдатами. Победа за победою положили конец войне. В 1816 г. войска возвратились в Россию. Избалованные победами, славою и почестями, они встретили в отечестве недоверие правительства, неуважение к храбрым начальникам и палочную систему командования.

Аракчеев был временщик. Тупой, бесчувственный, мелочный капрал, проживший всю жизнь в Петербурге, он был самый гнусный раб царя и палач народный.   

*Нужно смотреть за ним, -  он не любит меня (франц.). 

**Далее зачеркнуто. «Что много толковать, - сказал он мне, когда я говорил о цели Общества. -  Мой полк готов. За офицеров и солдат ручаюсь - надоело ничего не делать».  

Военные поселения, это злодейское учреждение, погубило тысячи на­рода -  история выскажет, что такое эти поселения! Вместо военных, храб­рых генералов всю власть, все доверие отдавали таким начальникам, как Рот, Шварц, Желтухины. Знаменитым генералам Отечественной войны оказывали только наружное уважение.

Шпионство развилось. 

Восстановление царства Польского и намерение Александра присоеди­нить отвоеванные наши русские древние владения* к Польше произвели всеобщий ропот.

Жестокое обращение великих князей Николая и Михаила с солдатами. Бесчеловечное управление Сакена и Дибича в 1-й армии, где жалобы солдат считались за бунт**. Приказы по армии наполнены были пригово­рами за грубости и дерзости против начальников. Поездки государя за границу, где, как говорили, он отзывался с презрением о народе русском. Огромные расходы на эти поездки. Ограничение и падение учебных заве­дений; строгая цензура и, главное, недоверие к русским и подозрение в революционных тенденциях войска... производили из конца в конец России толки и ропот.

С начала царствования кроткий, либеральный Александр, под влиянием Австрии и Аракчеева, потерял и любовь, и доверие, и прежнее уважение на­рода. Россия управлялась страхом. Крепостное право (как он обещал) не было уничтожено. Об обещанной конституции и думать*** [не смели]. Все изменилось.

Аракчеева простой народ, в особенности раскольники, считали анти­христом. Новые полковые командиры, школы Клейнмихеля, несмотря на заслуги и георгиевские кресты, засекали солдат, выгоняли заслуженных офицеров. 

Московский университетский пансион, основанный в 1777 году под попе­чительством таких лиц, как Мих<аил> Ник<итич> Муравьев, Ив<ан> П<етрович> Тургенев, приготовлял юношей, которые развивали**** но­вые понятия, высокие идеи о своем отечестве, понимали свое унижение, угнетение народное. Гвардия наполнена была офицерами из этого заве­дения. Весьма замечательно то обстоятельство, что дети М.Н. Муравьева, попечителя Московского университета, Никита и Александр, и сын Ив<ана> Пет<ровича> Тургенева, Николай Ив<анович> Тургенев, пригово­рены и Муравьевы сосланы в каторжную работу. Тургенев из-за границы по вызову не поехал в каторжную работу.   

Дети знаменитых генералов:

Коновницына - сын, юноша, офицер, отдан матери.

Раевского  - два сына и два зятя, из коих сыновья освобождены.

Орлов на год осужден к заключению в крепости, князь Волконский сослан в каторжную работу.

Депрерадовича - сын возвращен отцу.

Пестель - сын генерал-губернатора Сибирского повешен.

Муравьевы-Апостолы - дети сенатора - Сергей повешен, Матвей в каторжную работу, Ипполит убит.

У генерала Раевского, кроме двух сыновей, двух зятьев, были взяты два брата по матери - генерал и полковник Давыдовы. Полковник Ва­силий сослан в каторжную работу, и адъютант Раевского, капитан Муханов, также; бывший его адъютант, Капнист, был под допросом, но выпу­щен. Сам Н.Н. Раевский перечислен из корпусных командиров в Государ­ственный Совет29.

*Первоначально: присоединить завоеванные провинции.

**Далее зачеркнуто: оправдание офицеров начальников за дерзость.

***Первоначально: и говорить.

****Первоначально: разносили.

1821 года в феврале месяце генерал Орлов возвратился из Москвы и объявил мне, что Общество Союз Общественного} Благоденствия унич­тожен, что в Москве принято было много молодых людей, нескромных и неблагонадежных. Капитан Охотников, который был на съезде, подтвердил то же, но Орлов «Зеленую книгу» передал мне30.

ДОНОС ШЕРВУДА

В этом же году гвардии корнет или поручик Вадковский за разные на­смешки против двора, каламбуры и нескромные суждения был схвачен и отправлен в Армейский уланский полк. В этом полку он познакомился с унтер-офицером Шервудом и по молодости и нескромности рассказал ему о существовании заговора, о котором он сам хорошо не знал. Шервуд (англичанин) воспользовался этой откровенностию, сделал секретный до­нос , вследствие чего была назначена тайная справка, но так как дело было неясное, то и оставалось недоконченным31.

АРХИМАНДРИТ ИЕРЕНЕЙ

Школа которою я управлял, находилась вблизи митрополии Киши­невской. Ректором семинарии был архимандрит Иереней, развратный и хитрый монах. Два семинариста, студенты богословия, в ночное время зашли на квартиру, где квартировали два юнкера. Две миловидных хозяй­ских дочери были причиною ссоры. 

Юнкера позвали своих товарищей по соседству; как водится, принялись за богословов. Один из них бежал, а другого моим именем они посадили на гауптвахту. Поутру, узнавши все дело, я приказал выпустить семинари­ста. Но дело не кончилось этим. Иереней явился к Орлову с жалобой. Орлов потребовал меня. Я рассказал подробно все дело. Орлов смеялся, а я ска­зал Иеренею, что ему стыдно вмешиваться в такое скандальное дело.

Монах взбеленился. Ушел и через два дни вошел с формальною просьбою: «на­казать виновных». Орлов поручил произвести следствие майору Гаевскому. Юнкеров приговорили на сутки в карцер. Монах еще более озлился. В это время в Кишиневе было огромное стечение греков и молдаван из-за границы по случаю восстания греков и после поражения их в Молдавии турками**. В Кишиневе основана масонская ложа, которую открыл пол­ковник Пестель, в нее приняли одного...***

Архимандрит Иереней вошел в донос.   

Военную школу он представил как рассадник безверия и вольнодум­ства, масонскую ложу как скопище якобинцев и карбонариев, и то и другое описывал как скоп или заговор, имеющий целью ниспровержение власти. Подозрительное правительство верило. Иеренея сделали архиереем в Ря­зани. Впоследствии он был в Иркутске и за разные беспорядки, ложные доносы и проч. сослан на смирение в один из вологодских монастырей, где, говорят, русские барыни считали его чуть не за святого 32. В Кишинев была прислана тайная полиция.

Орлов по привычке говорил очень свободно. За обедом у него редко было менее 15 или 20 чел<овек>; два брата Липранди, Охотников, майор Гаевский, я, несколько свитских офицеров, А.С. Пушкин**** -  были всегдашними посетителями 33. Бригадный генерал Пущин34 и Волховской35 часто обедали и проводили вечера у него.   

Между тем, члены Общества, рассеянные в России, развивали новые по­нятия, неудовольствие и ропот против тяжелого правления. Генер<ал> Ор­лов мог рассчитывать на свою дивизию. Полковые командиры были уверены в своих офицерах и солдатах. В гвардии общий ропот. Гвардейский Семе­новский полк взбунтовался.  

Генерал Орлов подал прошение в отпуск в Киев на 28 дней. Ему дали бессрочное увольнение. По отъезде его корпусный командир Сабанеев при­ехал в Кишинев.

Орлов имел неосторожность, отдавая приказ по дивизии о предании суду майора Вержейского Охот<ского> полка и капитанов Брюханова и Ширмана36 за жестокие поступки их <с> солдатами, между прочим выразиться так: «Разверните листы истории и вы увидите, что все тираны погибли или должны погибнуть». Этот приказ предписано было прочитать при ротах.

*Первоначально: донос Аракчееву.  

**Далее зачеркнуто: Кто первый подал мысль не знаю, только. 

***Пропуск в рукописи. - Ред.

****Первоначально: стихотворец А.С. Пушкин.   

Слово «тиран» всегда относилось к деспотической власти. Сабанеев приказ, этот остановил. Меня не было в Кишиневе, когда был написан и разослан этот приказ. Возвратясь в Кишинев, я заметил г<енералу> Орлову о нелов­кости такого приказа37. После отъезда Орлова в Киев, к тестю его, генер<алу> Н.Н. Раевскому, началось следствие. Сабанеев приехал в Кишинев. 

Император писал к Киселеву: «Скажите Сабанееву, что, доживши до се­дых волос, он не видит, что у него делается в 16-й дивизии». После многих глупостей и беззаконий, насилий и пыток кончилось на том, что Вержейского иБрюханова и Ширмана освободили, и в Камчат­ском пехотном полку в роте Брюханова фельдфебеля Дубровского и 5 ря­довых лишили военного звания, наказали кнутом и сослали в Сибирь в каторжную работу. Совершенно безвинно!

Сабанеев полагал, или ему внушено было, что эти частые жалобы и волнения суть следствие тайных внушений. Орлов пользовался необыкновенной любовью, верованием солдат. Телесные наказания были воспрещены. Ласковое его обращение, его величественный вид, его всегда веселое лицо, его доступность для всех - внушало солдатам доверенность, привязанность до восторженности. На смотрах, когда он подъезжал к фронту, солдаты, не дождавшись его приветствия «здорово, братцы!», встречали его громким криком «ура!»... Конечно, правительство это знало*...

... Киселев отвечал мне, что это не его воля, что он сделает мне пись­менный запрос. На письменный запрос я отвечал, что «я ничего не знаю». В 1822 ничего особенного в движении Общества не было. В Следствен­ной) комиссии мне делали дикие вопросы о командовании ротою, баталионом, о связи моей с Орловым, о военных школах, о каких-то прописях в солдатской школе (которых не было), о внушениях солдатам, о неува­жении к религии. Одним словом сочиняли, выдумывали вопросы, на ко­торые отвечал я письменно, обращая большею частик» в шутку эти во­просы39. Сабанеев бесился, обвинить меня невозможно было. Письмен­ных улик не было.

Спросы в школах ничего не разъяснили. Но запросы солдатам в 32-м Егерском полку совершенно его сбили с толку. Солдат 9-й роты, которою я командовал, пытали, 5 человек кавалеров сослали в Орен­бург на линию. Роту предписано было разбить по другим ротам. Саба­неев, по уверению одного предателя из офицеров (Михалевского), на­деялся, что солдаты будут показывать на меня, но во всех шести ротах, которые Сабанеев лично допрашивал, солдаты громко, не останавливаясь), и несмотря на угрозы Сабанеева, отвечали или, лучше сказать, кричали: «Майор Раевский приказывал нам служить верою и правдою богу и велико­му государю до последней капли крови!». Никогда я не говорил ничего подобного солдатам, но также не делал никаких внушений, которые бы могли повредить мне.

Большая часть, или, вернее сказать, за исключением двух офицеров, все остальные были за меня и по допросам отвечали отрицательно**40. Полкового командира Непенина отрешили от полка. Но на место его назначен был подполковник Лишин, человек благородный и знакомый мне прежде. Все попытки Сабанеева разбивались, как об каменную стену. Я написал стихи в крепости «К друзьям из Тирасполя» и «Скворец», которые разошлись по рукам секретно41. Сабанеев донес, «что солдаты на­ходятся в возмутительном положении, что допрашивать их невозможно», а пытать также он не решался сам, а офицеры не согласились бы, да и полк стоял на Дунае - следственно, ожесточенные солдаты могли легко пере­правиться за Дунай. 

*Далее вырван лист. - Ред. 

**Первоначально: ничего не показали.    

Меня содержали очень строго, но офицеры и солдаты очень хорошо знали, за что и почему я арестован, и потому оказывали мне не только уважение, но считали как бы обязанностию услуживать мне во всем. Мои знакомые тайно видались со мною или в моей тюрьме или в ночное время за стенами, моего заключения. Я знал все, что мне нужно было знать42. Деньги я имел и не отказывал себе ни в чем.

Наконец надо было кончить. Судная комиссия приговорила меня, в силу <135-го> артикула военных законов, «за слова, которые бунт произ­вели или могли произвести, лишить живота или наказать телесно».

Я не подписал ни выписки из дела, ни конфирмации. Сабанеев положил мнение: не лишая меня чинов, сослать на 6 лет в одну из отдаленных губер­ний43.

Я потребовал бумаги и написал протест. Протест этот представил Кисе­леву в бытность его в Тирасполе. Он передал его в полевой аудиториат 2-й армии44.

В 1823 году назначен был царский смотр второй армии в Тульчине. Государь из Киева пригласил с собою генерала Раевского. В присутствии его он сказал, что «16-я дивизия дурна». Этим он хотел оскорбить Раевско­го, потому <что> зять его, Орлов, командовал этой дивизией. Вообще, этот смотр произвел дурное впечатление не только на солдат, офицеров и гене­ралов, но на самого граф <а> Витгенштейна. После смотра Пестель и Юшневский уехали в Киев на контракты. Там назначено было свидание с Апосто­лами-Муравьевыми. После кратких переговоров решено было усилить Общество и действовать решительно. Цель Общества - произвести воен­ную революцию.   

На 2-ю армию можно было смело рассчитывать. Отдалением Орлова и моим арестом солдаты 16-й дивизии были взволнованы, многие офицеры узнали, другие догадывались, в чем дело. Бесчеловечные пытки в Кам­чатском и Охотском полку, оправдание майора Вержейского и кап<итана> Брюханова п наказание кнутом невинных солдат и фельдфебеля в Кам­чатском полку вместо страху произвели злобу и явный ропот в боевых сол­датах. Солдаты в 16-й дивизии готовы были на отчаянное дело. 

Несколько полковых командиров 1-й армии, революционное движение гвардейских полков в Петербурге, 14 декабря, пример Черниговского пех<отного> полка, в котором баталионный командир Апостол-Муравьев собрал полк и пошел ко 2-й армии, доказывали, как легко было тогда дви­нуть полки под одно революционное знамя. Но все эти замыслы, все эти приготовления разыгрались очень дурно. Я уже сказал, что первым доносчиком был Шервуд, которого назвали Верным.

Второй доносчик был Майборода. Донос его получен накануне самого восстания в Петербурге.

Вот причина.

Пестель, принявши полк, застал полковым казначеем этого Майбороду. Неизвестно почему, Майборода ему понравился. Впоследствии ока­залось, что у казначея суммы не достает. Пестель внес свои деньги и сме­нил его. Как капитан Майборода принял роту. Вскоре рота объявила на него претензию в невыдаче жалованья и растрате ротных денег. Полковой командир объявил, что если он не внесет денег, то будет предан суду.

К несчастию, Пестель был слишком откровенен с Майбородой, когда тот был казначеем. Пестель не принял его в Общество, но открыл, что в Рос­сии есть Тайное общество и назвал многих офицеров 2-й армии. Майборода, не имея денег и не ожидая пощады, на высочайшее имя по­дал донос. Он пришел во-время. Во 2-ю армию, в главную квартиру, послали генер<ала> Чернышева, и всех фельдъегерей разослали забирать по списку.

В Южном обществе никто не приготовлялся к восстанию, всех брали врасплох. 

Доверчивость и откровенность Пестеля были причиной всему. Тре­тий доносчик был Яков Ростовцев, воспитанник Пажеского корпуса45.

В генваре месяце 1825 года генерал Сабанеев потребовал меня к себе. У него был в руках список, написанный моей рукою, в котором значились имена большей части членов Союза Общественного Благоденствия. Я удивился... все бумаги, сколько-нибудь обвиняющие меня, были мною уничтожены, как и«3еленая книга», накануне моего ареста46. Один на один он спросил меня, какой это список? Я отвечал, что я записывал, всегда передовых людей по образованию и уму, которых встречал, или на слуху. - «Только то?» - спросил он меня. «Только!» - отвечал я.   

Письменного запроса он мне не делал. Ноя узнал впоследствии: генер<ал> Сабанеев список этот послал к Киселеву с вопросом: следует ли сделать запрос майору Раевскому об этих лицах? Киселев при Бурцове получил эту бумагу и дал прочитать. Потом положил бумагу в стол и вышел вон. Бурцов воспользовался этим случаем, вынул бумагу и список и бросил в печь. Впоследствии, когда дело раскрылось, Сабанеев донес об этом списке государю, потому что все на списке бывшие офицеры были уже взяты и (находились) в казематах Петропавловской крепости. Бурцову был сделан запрос, и Бурцов сознался во всем47. Он был в числе раскаявшихся. Ему дали полк на Кавказе, где он был изрублен черкесами.   

1826 г. в начале февраля я был отправлен в Петербург. Капитан Бурман, адъютант Сабанеева, должен был сдать меня дежурному генералу. Из дежурства меня отправили в Зимний дворец. Тут в нижнем этаже были кухни, где помещали привозимых пленников или узников. Над каждым было поставлено по два фурштадских солдата с обнаженными саблями. Кушанье приносили с царской дворцовой кухни. 

На другой день вошел фельдъегерь, взял меня с собою и привел ко входу в Эрмитаж. Я вошел в переднюю, через несколько минут меня позвали. 

Я вошел в большую картинную залу. Генерал Левашев подозвал меня к небольшому столику и указал мне садиться.

1-й вопрос его был: Родственник-ли я генералу Раевскому?

О<твет>: Очень далеко, и генерал меня едва ли знает.

2<-й>: Принадлежал-ли я к Тайному обществу? 

О<твет>: До 1821 года принадлежал, но в 1822 году был арестован и содержался в кре<пости> Тираспольской и с тех пор ничего не мог знать.  

Левашев начал мне делать вопрос за вопросом о военных школах, о действиях Орлова и проч. Я заметил, что он затрудняется писать мои от­веты, и попросил позволения писать мне самому. Онотвечал: «очень хорошо» и повернул ко мне бумагу. Ясно и вразумительно я сказал все, что нужно было. Он взял бумагу. - «Подождите», - сказал мне и ушел к государю. Минут через пять возвратился, переговорил с фельдъегерем, - и меня прямо из Эрмитажа отправили в Петропавловскую крепость, где фельдъегерь при записке сдал меня коменданту Сукину.

Комендант обошелся со мной очень вежливо. Посадил меня и до прихода плац-адъютанта разговаривал со мною. Когда я вышел с плац-адъютантом Николаевым, сани были у подъезда. Часу в десятом ночи, мы подъехали к Кронверкской куртине, меня ввели в 3-й номер, под черный каменный свод. Небольшое окно с толстой железной решеткою, кровать, стол, стул, кадочка - составляли принадлежность каземата. Дверь с небольшим окошечком за занавескою снаружи и железные крепкие запоры и часовой при 5 или 6 номерах хранили безопасность узника.

Ночник с постным конопл<яным> маслом освещал каземат. 

- Вы извините, но я обязан обыскать вас, - сказал мне плац-адъютант. 

- Я знаю это, - ответил я, - но по приезде в Петербург меня уже в Зимнем дворце обыскивали при сдаче и отправке сюда, да при отправке в Петербург также обыскивали - но, пожалуй, если Вам этого хочется. 

Я говорил это шутливо и пл<ац>-адъюта<нт> не стал обыскивать.

Тяжела была жизнь в Петропав<ловской> крепости. Тюфяк был набит мочалом, подушки также, одеяло из толстого солдатского сукна. Запах от кадочки, которую выносили один раз в сутки, смрад и копоть от конопляного масла, мутная вода, дурной чай и всего тяжелее дурная, а иногда несвежая пища и, наконец, герметическая укупорка, где из угла в угол было только 7 шагов.

Плац-майор Подушкин и один из плац-адъютант<ов> - Трусов и Никола­ев - ежедневно осматривали* тюрьмы наши. Когда я был заключен, в казематах считалось уже до 400 ч<еловек> арестованных по разным кур­тинам Петропавловской крепости. 

Через 5 или 6 дней ко мне явился священник для увещания. С духов­ными лицами я всегда охотно разговаривал, а в каземате я даже обрадовал­ся его приходу. Этот был протопоп Казанского собора. Он начал с того, что государь сказал: «Если б эти люди просили у меня конституции не с ору­жием в руках, я бы посадил их по правую руку у себя». 

- Послушайте, - сказали, - здесь в казематах до 400 чел<овек>. Неужели все с оружием в руках требовали конституции? И до сих пор посадил ли государь хоть одного человека по правую руку у себя? Свя­щенник мой замолчал. Разговор не клеился. Я был уже опытный арестант. Он вышел48.

ЦЕРЕМОНИАЛ 

Через два дня плац-майор Подушкин ночью, часов в 11, вошел ко мне. Он вывел меня из каземата и попросил очень учтиво позволения завя­зать мне глаза. И, не дожидаясь ответа, каким-то платком туго завязал мне. Мы сели в сани, остановились, он вывел меня за руку и ввел в комен­дантский дом и посадил за ширмы. Натурально, находясь один, я при­поднял платок и видел, как выходили и входили в эту комнату разные ли­ца, но кто именно, не мог отличить. Через полчаса плац-майор подошел ко мне, взял за руку и привел к дверям другой комнаты. Он отворил дверь, снял с меня повязку и, указав на двери, сказал: «Войдите». 

Я вошел. Передо мною явилась новая картина: огромный стол, покрытый красным сукном. Три шандала по три свечи освещали стол, по стенам лампы. Вокруг стола следующие лица: Татищев, по правую сторону его - Михаил Павлович, по левую - морской министр, князь Голицын, Дибич, Чернышев, по правую - Голенищев-Кутузов, Бенкендорф, Левашев и Потапов. Блудов, секретарь, вставал и садился на самом краю правой сто­роны.  

Вопросы: 

1) Принадлежал-ли я к Тайному злоумышленному обществу? 

Надо заметить, что всех других спрашивал Чернышев; не знаю, почему мне делал вопросы Дибич.

2) Знал ли Орлов тетради, по которым преподавалась география и рус­ский язык? Кто их составлял?  

3) Орлов показывает на Вас, что Вы были один из самых деятельных членов Общества. 

*Первоначально: заключенных.   

В это время Блудов зашумел бумагами. Так как Блудов сидел на самом конце стола по правую руку, а я стоял у самого стола, то я невольно взгля­нул и увидел в руках его книгу, написанную рукою Орлова, и по пере­плету узнал одну из 20 или более белых книг, которые были у Орлова, из которых и я брал для себя несколько экземпляров. В дверях этой комнаты я увидел Алек<сея> Фед<оровича> Орлова, брата Мих<аила> Фед<оровича>,который за подвиг 14 декабря получил графское достоинство. 

4) Почему у меня в тетрадях названо конституционное правление лучшим?

5) Почему я назвал правление в России деспотическим?

6) Кого я знал из членов Тайного общества? Кто принимал меня?

7) Какую цель имело Общество? 

8) Хвалил ли я перед солдатами бунт Семеновского полка? Других, вопросов хорошо не помню.   

(Ответы:)  

1) Я принадлежал к Тайному обществу под названием Союз Обществен­ного Благоденствия; прочитавши «Зеленую книгу», я не нашел в ней ни­чего противного данной мною присяге. Такого содержания дал я подпис­ку. Предложил мне вступить в Общество ш<табс>-капитан Филиппович: (он умер)49.

На 2-й вопрос я отвечал: тетради составлял я*. Гене<рал> Орлов не требовал тетрадей, и сам я ему не представлял. 

На 3) Я не знаю, почему ген<ерал> Орлов так говорит обо мне? Я с ним не имел других сношений, как подчиненный с начальником. Если Орлов, имеет какие-либо доказательства, то я прошу дать мне очную ставку с ним.

На 4) Конституционное правление я назвал лучшим потому, что покой­ный император, давая конституцию царству Польскому, в речи своей сказал: что «я вам даю такую конституцию, какую приготовляю для своего народа». Мог ли я назвать намерение такого императора иначе? 

<(На> 5) В России правление монархическое, неограниченное - следствен­но, чисто самовластное, и такое правление по-книжному называется деспо­тическим.

- Вот видите, - сказал Дибич, обратись к другим членам. Потом, обратись ко мне, сказал: «У нас правление хотя неограниченное, но есть законы».

Привязки Дибича начинали меня волновать. Я отвечал, что Иван Васильевич Грозный и... Дибич не дал мне продолжать и громко сказал:

- Вы начните от Рюрика.

- Можно и ближе. В истории Константинова для Екатери<нинского> института на [82-й] стра<нице> сказано: «в царствование императрицы Анны, по слабости ее, в 9 лет казнено и сослано в работы 21 тысяча русских дворян, по проискам немца Бирона». 

Я сделал ударение на слова «русских дворян» и «немца» (Дибич: был немец).

- Вы это говорите начальнику Штаба его им<ператорского> вели­чества50.

Все молчали. Только великий князь Михаил Павлович отозвался:

«Зачем было юнкеров всему этому учить?»

- Юнкера приготовлялись быть офицерами, офицеры - генералами.... Дибич, рассерженный вопросом Михаила Павловича, вскрикнул:

«Не все-же учить только маршировать, но не так учить, как он...». Он отодвинул от себя бумаги к Чернышеву и сказал: «Александр Иванович, спрашивайте!»

*Далее зачеркнуто: делал выписки из книг.  

6) Я показал Филипповича, полковника Бистрома, кап<итана> Охотникова (все трое померли), о других я слышал от Охотникова и генер<ала> Орлова, но, опасаясь ошибиться, не могу назвать, чтоб не сказать ложь, да после 4-летнего заключения в крепости забыл имена. О принятии в Общество я показал прежде на ш<табс>-кап<итана> (свитского) Филипповича. 

На 7) Общество имело целию конституцию, вследствие желания им­ператора, но, как известно, многие противудействовали этому желанию, то Общество хотело содействовать тайно.

Несколько других вопросов заключались о тетрадях в школе. В примерах грамматических были стихи: 10 первых стихов «Перуанец к испанцу» Гнедича и «Пери и ангел» Жуковского. Пример начинал­ся 20-ю стихами прежде и оканчивается: 

Богам угодное деянье,
Она (пери) сказала, я нашла,
Пролита кровь сия была,
Во искупление свободы 

и следующие затем до 10 стихов ниже. 

Я отвечал, что все это случайные выписки из книг, пропущенных цен­зурою.

Наконец меня отпустили. Тот же церемониал, т. е. отправили в каземат с завязанными глазами. Дорогою плац-майор сказал мне:

- Ну, батюшка, я думал, что вам прикажут - прикрепить шпоры.  

Это значит: наденут кандалы. Вероятно, он подслушивал у дверей. За смелые ответы, как я узнал после, обыкновенно переводили в худший ка­земат и заковывали в кандалы. Но я, говоря в Комитете, смягчал голос и отвечал очень вежливо, не изменяя, впрочем, содержания моих оправ­даний. 

На другой день я получил пакет из Комитета и притом чернильницу с перьями. Я прочитал вопросы и потребовал еще бумаги - мне дали счетом.

Сверх сделанных мне запросов словесно - прибавлено:

1) Что 8 членов Общества утверждали, что я принадлежал к Обществу и хорошо знал цель Общества. 

Я просил очных ставок с ними.

2) Какие лица записаны у меня на списке, который генер<ал> Сабане­ев показывал мне?

Я отвечал, что я не помню, о каком списке вопрос, если мне его покажут, я сочту обязанностию объяснить. 

3) Так как из всего видно, что вы вооружались против существующего порядка, то где и как и почему я действовал так? И делал внушения юнке­рам? И когда у меня родилась первая мысль о восстании против пра­вительства? 

Я отвечал, что я никогда не вооружался против существующего поряд­ка, но иногда говорил против существующего беспорядка, о чем я буду иметь честь представить особо. 

<4)> Где вы воспитывались? Какими науками занимались? 

Я отвеч(ал) - воспитывался в Моск<овском> унив<ерситетском> пансионе. Математическими и военными51.

Я попросил еще бумаги и представил новый протест и особо письмо государю императору о брате моем, корнете Григории Раевском, который был взят в Одессе и уже содержался 4 года в Шлиссельбургских ка­зематах52.   

Впоследствии было еще несколько незначительных письменных за­просов. 

Мое дело кончилось. 

В июле месяце, числа не помню, унтер-офицер Соколов вошел ко мне встревоженный53.   

- Ваше выс<око>благородие, у вас был плац-адъютант или плац-майор?

- Нет, - отвечал я.

- Вам приказано одеваться?

- Нет.

- Слава богу, - сказал он, перекрестясь.

- Сегодня ночью большой конвой в кандал<ах> прошел мимо моих две­рей. Что это такое? - спросил я. 

- После! после! - сказал Соколов и торопливо вышел из моей комнаты.

В пристройке Кронверкской куртины был дом, принадлежащий бывшему коменданту Сафонову. Чуть свет я услышал необыкновенный стук вдали. Окно мое было прямо против дома. Я был в 3-м № Кронверкской куртины.   

Направо от дому, шагах во 100, на крепостном укреплении стояла тол­па людей. Это было часа в 4 утра. Тусклое окно мешало сначала видеть хорошо, но с рассветом я увидел очень ясно, что на валу сделана плат­форма, поставлено два столба и на столбах перекладина.

Вслед за тем рота Павловского гвардейского полка вошла в ворота и стала лицом к дому. Чрез несколько минут въехали двое дрожек. На одних был протопоп Казанского собора, на других пастор. Они вошли в дом. У дверей дома стояло 6 человек.

В этом доме находились, как все это я узнал после, Пестель (лютера­нин), Сергей Апостол-Муравьев, Рылеев, Каховский и Бестужев-Рюмин. Через полчаса из этого дома вышли один за одним 5 человек, осужден­ные на смерть. Они шли один после другого под конвоем с обеих сторон солдат Павловского полка.

Все они были одеты в белых, длинных саванах. У каждого на груди бы­ла привешена черная доска с надписью: преступник такой-то. Они взо­шли на вал и потом на платформу. На перекладине было привязано пять ве­ревок с петлями. Внизу стояла скамейка. Осужденные были в ножных кан­далах, им очень трудно было стать на скамейку, но им помогли.

Потом два человека в куртках начали накладывать петли на каждого и, когда кон­чили, дернули скамейку из-под ног, и - двое осталось на виселице, трое упали: Апостол-Муравьев, Рылеев и Пестель54. Их стащили с плат­формы и опять поставили на скамейку, надели петли крепче, дернули скамейку и они остались на виселице. 

Во время экзекуции приезжал корпу<сный> началь<ник> Воинов и дру­гие. Через полчаса трупы сняли, сложили на телегу и увезли в ворота. Рота сделала направо и вышла - раздался новый стук. Виселицу и плат­форму разобрали. 

Остальных осужденных вывели из казематов. Снимали с них ордена, эполеты и ломали шпаги над головами и бросали в разведенный огонь. Трубецкой, Барятинский и, кажется, Ивашев были выведены перед пол­ками, в которых считались, - и та же церемония. 

По окончании экзекуции приговоренных начали развозить в Сибирь, в крепости: Шлиссельбургскую и Свеаборг. Впоследствии всех перевели в Сибирь, кроме Батенькова, который 20 лет просидел в Петропавловской креп<ости>. 

13-15 июля дежурный генерал Потапов прислан был уговорить или предложить мне подписать выписку и конфирмацию Сабанеева, и взять мой протест обратно. Я попросил прочитать мне мое обвинение в дежур­стве, в фельдъегерской, в присутствии Потапова, Ноинский, правитель канцелярии, мне прочитал выписку из дела - я не согласился и 17-го числа письменно просил нового суда.   

Через две недели меня отправили в Варшаву и оттуда в кр<епость> Замосць.

ЗАМЕТКИ О ВОЙНЕ 1812 ГОДА

Я не буду описывать военные мои похождения в 1812 и 1813 году. Исто­рии Данилевского и Богдановича79 сказали почти все, что следовало ска­зать об этой ужасной войне. Я составлял единицу в общей числительности. Мы, или вернее сказать все, вступали в бой* с охотою и ожесточением про­тив этого нового Атилы. О собственных чувствах я скажу только одно: если я слышал вдали гул пушечных выстрелов, тогда я был не свой от нетерпения, и так бы и перелетел туда...

Полковник это знал и потому, где нужно было послать отдельно офицера с орудиями, он посылал меня. Под Бородиным я откомандирован был с двумя орудиями на «Горки». Под Вязьмою также я действовал отдельно, после Вязьмы - 4 орудия на большую московскую дорогу, по которой преследовали корпус Даву. Вся действующая армия повернула на Ельну.

Конечно, я получил за Бородино золотую шпагу с надписью «За храб­рость», (произведен) в чин прапорщика; Аннинскую за Вязьму, чин под­поручика за 22 сентября и поручика за авангардные дела. Тогда награды не давались так щедро, как теперь. Но я искал сражений не для наград ** только, я чувствовал какое-то влечение к опасностям и ненависть к тирану, который осмелился вступить в наши границы, на нашу родную землю.

От Вязьмы началась погибель или мор несчастных, которых этот тиран завел в Россию, в Москву. Сражение при Малом Ярославце решило участь французов и он пошел обратно*** по опустошенному и безлюдному**** пути. Не только деревень, домов уже по всей дороге до Смоленска не было - одна зола и трубы от печей кое-где стояли. Платов шел по Духовской дороге, мы под командой генерала Грекова - по Московской.

Направо и на­лево от дороги сидели и валялись кучи умерших и умирающих французов, немцев, поляков, итальянцев и даже испанцев... Около огней некоторые глодали мясо дохлых лошадей, другие в беспамятстве глодали или кусали трупы своих лежачих товарищей; на лицах их выражались бес­смыслие или страх; большая часть была в помешательстве. Мы проходили  мимо этих несчастных совершенно равнодушно. Я не чувствовал ни состра­дания, ни злобы <...>.

*Первоначально: в нумерации тех, которые бились, искали битв.

**Далее зачеркнуто: я об них вовсе не думал. У меня были крепкие нервы и жизненные силы подкреплялись патриотизмом и ненавистью к тирану.

***Первоначально: От Малого Ярославна дали ему толчок обратно. [У меня я чувствовал как бы]

****Первоначально: разоренному.

Наполеон, это чудовище, бич человечества, бросил армию, дорогою сказал несколько ласкательных* слов легковерным** полякам и ускакал в Париж. Там кончилась война, эта страшная драма, где принесе­но в жертву только для потехи зверских наклонностей и театральной сла­вы одного чудовища более 500 тысяч неповинных жертв!***.

Французы казнили бедного Людовика XVI, а этому палачу народ­ному кричали: «Да здравствует император!» Жалкий, легкомысленный, рабо­лепный народ! Его дурачил и посылал на убой Наполеон I, теперь делает то же Наполеон III <...>.

Я бы спросил, что чувствовал Наполеон, когда после Бородинского сра­жения 40 тысяч трупов и раненых, стонущих и изнемогающих людей густо покрывали поле, по которому он ехал? А сколько тысяч семейств оплаки­вали преждевременную потерю отцов, детей, братьев, мужей, любовников, опору семейств и все эти несчастья от произвола, от жажды владычества одного.

По расчету самому точному 3 миллиона в продолжение его влады­чества было конскриптов80, которые все погибли в войнах и походах. Почему человека, гражданина за убийство одного только такого же граж­данина, женщину за убийство своего младенца наказывают смертию..., а смертоубийство массами называют победою?

Несправедливая война, и вообще война, если ее можно избежать до­говорами, уступками, должна рассматриваться судом народным, и виновников такой войны предавать суду и наказывать смертию81. Тогда войны были бы реже - и тысячи, десятки, сотни тысяч людей молодых, крепких и здо­ровых уцелели бы от насильственной смерти.

1812 года была народная война со всеми ужасами и варварством. Наполеон в Смоленске расстрелял двух помещиков за патриотизм. Из церквей наших войска Наполеона делали конюшни, образа кололи и топили ими. Смоленск, Вязьму, Дорогобуж сожгли французы. Из деревень большой дороги крестьяне бежали, угоняя скот, забирая с собою все имущество, при проходе казаки поджигали пустые села. Об Москве не го­ворю. Пребывание французов там описано очевидцами, конечно, верно и отчетливо. Народ русский зверски рассчитывался за пожары, насилие, убийства, свою веру.

МОЙ ФОРМУЛЯР

Родился 1795 года марта 28 <в> Курской губернии Старооскол<ьского> уезда в слободе Хворостянка.

1803. Поступил в Московский университетский благородный пансион.

1810, Вышел из пансиона.

1811 года. Определился в Дворянский полк.

1812. По экзамену произведен прапорщиком артиллерии 21 мая.

1812. За отличие в сражениях получил золотую шпагу «За храбрость», св. Анны 3-го класса (ныне 4-го), чин подпоручика и поручика.

1813. Вышли за границу.

1815. Возвратился в свои пределы. Поступил адъютантом к корпусному начальнику артиллерии.

1817. Вышел в отставку штабс-капитаном. Того же года тем же шт<абс>-капитанским чином поступил в 32-й Егерский полк.

1817 года. Переведен в Малороссийский кирасирский полк. Произведен в ротмистры.

* Первоначально: успокоительных.

**Первоначально; легкомысленным.

***Далее зачеркнуто: По учету некоторых писателей в правление Наполеона погибло более 3 миллионов солдат в разных войнах.

1818. Обратно перешел в 32-й Егер<ский> полк. В Тульчине проездом поступил в Тайное общество. Полк стоял в Аккермане.

1820. Произведен в майоры. Принял батальон. Сдал батальон и принял в управление военные школы в г. Кишиневе.

1822. Школы опечатаны, и я 6 февраля арестован и отправлен в креп<ость> Тираспольскую.

1822, 823, 824, 825. В крепости Тираспольской.

1826. В генваре перевезен в крепость Петропавловскую.

1827. Перевезен в кре<пость> Замосць.

1828. В Сибирь на поселение.

1829 года. Женился.

1857 Августа 26. Возвращены права дворя<нства>.

1863. Ездил в Россию и на родину и в том же году возвратился82.