3. И.Н. Толстому

1814-го года. Октября 12-го дня. Орел.

Не сердись на меня, любезный друг Иван Николаевич, за то, что я так бесстыдно пользуюсь позволением твоим и без всякой церемонии прошу тебя заняться моими делами.

Посылаю к тебе тысячу рублей, которые ты употребишь следующим порядком:

1-е. Купишь мне 30 четвертей овса и 150 пуд сена и несколько возов соломы, что, я предполагаю, будет стоить около 450 рублей.

2-е. Отдай Буйницкому, а если он не приехал, то князю Броглио 240 с[е]р. Себе заплати 100 о[е] Храповицкому 110 с[е]р. Щербатову или Чаадаеву, которому из них нужнее, 100 с[е]р. Если увидишь других моих заимодавцев, то успокой их и уверь, что я сам скоро буду.

3-е. Узнай каким-нибудь образом, жив ли Вельяминов-Зернов, штабс-капитан Брестского пехотного полка; его родные слишком год не имеют об нем никакого известия. Узнай также, где теперь находится этот полк. Об себе скажу тебе, любезный друг, что я, слава богу, здоров и все это время! в беспрестанных путешествиях. Прощай, опешу - обнимаю тебя, верный твой друг

Якушкин.

Поклонись моим приятелям. Не забудь о медалях.

Если негде тебе будет положить овес и сено, то найми для этого сарай на месяц или на два.

5. И.Н. Толстому

1815-го года. Генваря 6-го дня. Орел.

Сейчас, любезный друг Иван Николаевич, получил последние твои два письма, за которые много тебя благодарю, тем более, что они мне только доказывают, сколько ты принимаешь участия о всем том, что до меня касается. Ты не должен принять сию благодарность за обыкновенную церемонияльную фразу, которыми наполняют пустые места в письмах; но быть уверенным, что я истинно умею ценить твою ко мне дружбу. В одном из твоих писем я нашел письмо из Парижа ко мне. Если ты получишь еще сему подобные, то сделай одолжение, любезный друг, оставь их у себя до моего приезда, ибо я теперь скоро надеюсь с тобой увидеться.

Ты спрашиваешь у меня, думаю ль я выйдти в отставку; я могу тебе отвечать, что я более нежели когда-нибудь зделаю оставить службу; но так как на этом свете не все то делается, чего хочешь, то я и не смею ничего тебе сказать верного. Прости, любезный друг.

Навсегда твой Якушкин.

Поклонись всем нашим; к Муравьеву и П. Чаадаеву потому не пишу, что они сами ко мне не писали, и к тому же я лично скоро надеюсь их побранить1.

7. И.Д. Щербатову

1816, 3 октября. Сосницы1

Я писал тебе из Москвы, мой милый Щербатов, и, не получив твоего ответа, пишу тебе сегодня еще, чтобы дать вести о себе и, особенно, чтобы попросить того же от тебя. С тех пор как я вас оставил, я не знаю, что с вами со всеми сталось; я, однако, не предполагаю, что ты меня забыл, потому что не забывают ни с того, ни с сего2 тех, кого искренно любили, и однако никто из вас не хочет мне писать. Мне очень досадно, что приходится упрекать тебя в молчании, мне было бы много приятнее тебя благодарить за несколько строк, если бы ты их мне написал. Постарайся же, мой милый друг, доставить мне это удовольствие, и я буду тебе за то очень благодарен. Уже две недели, как я прибыл в полк; я в нем нашел только кадры, готовые отправиться в Московскую губернию, где они будут квартировать.

Сообщи мне, мой милый друг, думаешь ли ты иметь отпуск этою зимою? Что касается меня, я думаю, что ты не плохо сделаешь, если попросишь его; ты, может быть, скажешь, по твоему обыкновению, что это не стоит труда, а я тебе вперед скажу, что, говоря так, ты будешь неправ. Ты сделаешь этим много удовольствия твоим сестрам, и, следовательно, очень стоит потрудиться это сделать. Я не говорю уже про себя, может быть, я не вправе требовать никаких знаков твоей дружбы, потому что чувствую, что в этом случае я был бы слишком в долгу перед тобой. Не сердись, однако, за мое желание видеть тебя этою зимою в Москве.

Я не принял еще роты, нахожусь постоянно вместе с полковником Фонвизиным, благородным человеком во всех отношениях. Я не могу пока ничего тебе сказать особенного о моих товарищах, за исключением того, что все те, кого я видел, это люди, проделавшие турецкие походы, по большей части, изрешеченные ранами и не получившие почти никакой награды. Солдаты, оставшиеся в кадрах, могли бы находиться даже в гвардии, остальные - отребье рода человеческого.

Сосницы - плачевная дыра, наполненная грязью и сутягами, Этого, я думаю, довольно, чтобы тебя ориентировать на мой счет. Прощай, мой милый друг, не забывай меня и давай мне вести о себе. Прощай, обнимаю тебя. Привет всем этим господам3, и, между прочим, я им напоминаю их обещание писать мне.

9. И.Д. Щербатову

1817, 21 февраля. Москва.

Я только что получил известия о тебе, мой милый друг, от Сергея Трубецкого, который провел несколько часов у меня и рассказал мне, что встретил тебя при выезде из города. Я не буду говорить о грусти, которая осталась после тебя, это вещь слишком очевидная, чтобы нуждаться в изъяснениях.

Здесь говорят, как о деле решенном, что старая гвардия должна прибыть сюда с императором, я не думаю, чтобы это было верно, и не смею слишком желать, чтобы это так было, зная очень хорошо, что ты меньше всего этого желаешь.

Твои сестры пишут тебе каждую почту, вследствие чего тебе должно быть известно, что они не совсем исполнили твое поручение. Сегодня концерт Кизели, я, может быть, ее увижу и в следующем письме тебе расскажу, если все это может еще тебя интересовать. Если ты мне напишешь, не упусти сказать, как ты поживаешь, продолжаешь ли ты быть еще существом чувствующим или уже несчастным прозябателем. Я не мог бы решить, что более бы подходило к твоему положению.

Прощай, милый друг, пиши мне и расскажи о себе. Фонвизин еще не вернулся. Дмитрий Александрович попрежнему обожает «златое ничегонеделание», я, однако, не считаю его неисправимым Ты лучше всего сделаешь, если приедешь этим летом в Москву, так как твой отец говорит о том, чтобы вовсе не ехать в деревню. Скажи мне что-нибудь о Мишеле Чаадаеве. Привет от меня этим господам, скажи Пьеру, чтобы мне писал.