54. H.Н. Шереметевой
[Петровский Завод]. 1832 г. Марта 13-го.
Начну с себя. Я здоров и, могу сказать, обыкновенно довольно1 покоен, но должен вам признаться, что положение Настиньки и участь детей иногда невольно меня смущают. Несчастная уверенность, что никто на свете не может при них заменить меня, уверенность, что ей и им было бы так хорошо, если бы мы были вместе, и нераздельно с сим ощутительная невозможность не только этого вместе, но даже что-нибудь сделать для них, по временам выводят меня из спокойного положения духа, и в эти минуты я говорю себе, что они не совсем сироты, что она также не покинута в мире, что над ней и над ними есть провидение, и до сих пор всякий раз мне удавалось уговорить себя. Впрочем, эти минуты бывают, к счастью, и редки и непродолжительны, и я сказал вам про это единственно потому только, что не желаю ничего скрыть от вас, что бывает у меня на душе.
Жизнь в Петровском очень сносна; я живу один в комнате теплой, довольно светлой и, как вы можете представить, очень чистой. Вообще Петровская тюрьма так хорошо устроена, что не только в России, но, вероятно, и нигде в этом роде ничего нет другого подобного. Прибавьте к этому счастье иметь комендантом человека истинно, кажется, рожденным для этого места, который умеет согласить неотступное исполнение по своему месту обязанностей с неограниченным вниманием ко всем от него зависящим2.
Не подумайте, чтобы я говорил вам это единственно в утешение; не только обман, но даже преувеличение в этом случае почел бы я для себя относительно вас недозволенным. Кто не испытал жизни, какую мы ведем здесь, не может постигнуть ее; я вам сказку, и вы мне поверите, что когда я бываю мысленно со всеми вами, близкими мне, и когда на ваш счет ничем не встревожен, я бываю так счастлив, как едва ли бывал когда-нибудь, когда жил на том свете; другому эти выражения покажутся признаком сумасшествия или по крайней мере вздором, но вы, может быть, меня поймете и наверно поверите мне.
Признайтесь, любезный друг, что этот раз вы должны быть мной довольны: вот целая страничка обо мне, единственно обо мне, но мне хочется вполне побаловать вас, и я постараюсь познакомить вас со всеми подробностями моего быта. Размер моей комнаты 8 арш. длины и 6 ширины, окно почти на полдень - 272 арш. от полу, против двери.
Взойдя в комнату - налево печь, которая топится из коридора, между дверью и печью - шкапчик для умывания; за печью по стене шкап с бельем и книгами и который может служить столом; за шкапом - стол, на котором лежат книги; за этим столом кресло на подобие того, которое стояло в Покровском; перед окном в моей комнате - за креслом в угле на маленькой полке распятие, которым благословил меня Петр Николаевич.
Против двери, как я вам сказал, окно; под ним столик, на котором стоит самовар, который я сам чищу и который почти так же чист, как самовар, который в Жукове чистил Степан; возле самовара стоят чайная чашка, чайник, сахарница, полоскательная чашка и молочник и, как вы видите, полный сервиз фарфоровый, который мне стоил 14 р. За чайным столиком в правом углу три полочки для чубуков, трубок и табаку.
Взойдя в комнату - на право кровать моя, между кроватью и полочками с табаком и протчим - большой стол, за которым я обыкновенно занимаюсь. Все три стола, то-есть этот последний, чайный и тот, который возле кресла, - без ножек, прибиты к стене для удобства мести комнату, обязанность, которую для большей исправности возложил я на себя. Под двумя столами стоят два складные стула, привезенные из России и которые подарила мне Александра Григорьевна; мебель мою дополняют две стойки, которые сам я обивал.
Комната выштукатурена и выбелена, мебели мои все выкрашены черной краской не потому, чтобы я думал, что она сообразна моему положению: вы очень знаете, что сентиментализм не мой порок, но потому ли, что красная мне кажется слишком пошла и напоминает постоялые дворы, в маленьких городах трактиры и тому подобное, или потому, что черная мебель напоминает мне мебель в вашей комнате.
Вообще скажу вам мимоходом, что прибитые столы, черная краска и все мое устройство в комнате кажется другим очень странно, но для меня и, вероятно, для вас это все равно. Кровать покрыта, стулья и кресло обиты зеленой дабой или по-вашему китайкой, что, как вы видите, не великолепно, но зато довольно опрятно; над столом, за которым я занимаюсь, висят портреты Настенькин и детские; я ожидаю вашего, чтобы приобщить его к ним. Вот подробное описание моей комнаты, вероятно оно вас сколько-нибудь с ней познакомит.
Дни в Петровском летят с необыкновенной быстротой, один на другой так похожи, что их почти не замечаешь - только баня в субботу и почта в воскресение прерывают сколько-нибудь совершенную их едино образность.
Вот мой день. Поутру встаю я в семь часов, мету комнату, обтираю пыль, ставлю самовар, умываюсь, одеваюсь, пью чай один у себя в комнате, чищу самовар, убираю посуду - это хозяйственное упражнение занимает меня до девятого половины; в девять часов, есть ли моя очередь, иду на работу, которая состоит в молонии ржи на ручном жернове; урок небольшой и который обыкновенно без большого усилия можно кончить в полчаса, но на работе остаются до половины двенадцатого часу. Ровно в двенадцать мы обедаем все живущие в коридоре вместе: со мной живут в отделении четверо: Лорер, Пущин, Штенгель и Оболенский.
После обеда я занимаюсь у себя в комнате, в два часа иду опять на работу, которая продолжается до половины 5-го часу; до шести часов гуляю на дворе, нарочно для этого определенном и в котором 150 шагов длины и около 8 шагов ширины; в шесть часов пью чай, час, в который я наиболее бываю вместе со всеми вами; вытираю самовар и посуду; от семи до осьми читаю или что-нибудь делаю; в восемь часов ужинают опять все вместе по своим коридорам; в половине десятого я ложусь и читаю в постеле; в десять приходят тушить огонь и запирать; на другой день точно то же с той только разницей, что есть ли я нейду на работу, то сижу дома и занимаюсь, чем случится.
В четверг и субботу я обедаю у Катерине Ивановне в ее номере; Александру Григорьевну и Наталью Дмитриевну видаю редко; последнюю в шесть месяцев видел не более двух раз; они обе все это время больны были. Александра Григорьевна и теперь очень нездорова; за то летом, когда Наталья Дмитриевна, думали, умрет, Михаил Александровичь также был продолжительно и опасно болен, я ходил к ним всякий день в продолжении почти двух месяцев; улично я знаком со всеми, но, так сказать, домами, кроме Михаила Александровича, Сергея Петровича и Никиты Михайловича, почти ни с кем; кроме этих трех редко кто-нибудь и то разве за каким делом переступает порог мой; еще реже хожу к кому-нибудь. Я четыре года живу с Одоевским и недавно узнал от него, что он знаком с Шереметевыми, знает Катерину Васильевну; вы можете себе, представить, как я обрадовался такому открытию и как воспользовался им, чтобы поговорить об Шереметевых и Катерине Васильевне с человеком, который их знает.
Еще раз скажу, вы должны, любезный друг матушка, быть довольны мною. Есть ли Настинька еще не уехала, то она верно при этом случае посмеется и надо мной и над вами, но вероятно и вы и я, мы останемся довольны; я не только побеседовал с вами, но очень и очень поболтал, что имеет свою приятность, и уверен, что вы также прочтете это болтание с удовольствием.
Теперь поговорим о деле. Вы ко мне пишете, что все относящееся до детей зависит совершенно от Настиньки, а она об детях ко мне почти никогда ничего не пишет и я, имея может быть несчастье беспрестанно об них думать, ровно ничего про них не знаю. За границу им нельзя, я это знаю. Настинька намекала мне, что она хочет поместить их в корпус, в котором помещен Леонид; признаюсь, эта мысль меня очень не порадовала; заведение это, может быть, лучше всех казенных заведений в России, но невероятно, чтобы было хоть сколько-нибудь порядочно насчет истинного воспитания детей; не потому, чтобы я думал, что правительство этого не хочет; напротив, я уверен, что оно с своей стороны готово сделать все, что может; но где оно найдет человека истинно способного и который решится посвятить себя воспитанию детей; есть ли бы и нашелся один такой человек, где он возьмет достаточно помощников для воспитания пятисот детей, собранных из всех мест России, с разными дурными привычками и которые в детском возрасте сообщаются как язва. Чтобы сделать из ребенка что-нибудь порядочное, по-моему, необходимо, чтобы он был окружен людьми истинно во всех отношениях порядочными.
Вы, может, скажете, что с моей стороны - непозволительная гордость почитать себя во всех отношениях человеком порядочным, полагая, что моим детям при мне было бы очень хорошо; я могу быть во всем на свете беспорядочным, но наверно не относительно их. Если бы я мог себе представить, что есть на этом свете существо, которое бы могло (я не скажу полюбить их, как я их люблю, может, много людей любят их несравненно более, нежели я их люблю), но которое бы могло полюбить их счастье, как я его люблю, в таком случае я был бы не только покоен на их счет, но, я думаю, счастлив, впрочем, простите меня, любезный друг, что я вам это говорю; я чувствую, что никто на свете меня в этом случае вполне не поймет, даже и вы не поймете; но знаю также и то, что вы мне поверите.
Настинька предлагала мне отдать детей к Павлову3, я сообщил ей на это мое согласие, ожидал, что они будут к нему помещены и что вы меня об этом известите; по моим расчетам, месяц тому назад я должен был получить ответ на мое согласие, и в продолжении всего этого месяца ни слова об этом; вы, может, имеете на это причины, которые за семь тысяч верст я никак наверно отгадать не могу. Я тотчас согласился на помещение детей к Павлову, не потому, чтобы я был уверен, что им у него будет очень хорошо, но, зная его за человека довольно образованного и довольно порядочного4, я думал, что им у него будет лучше, нежели в заведении, в котором пять сот детей и в котором поэтому нельзя предположить даже порядочного над ними надзора; к тому же IB Москве они были бы у вас, у Алексея Васильевича и других, которые принимают в них участие, так оказать, под глазами.
Две недели тому назад Ивашева получила письмо от сестры своей, в котором она к ней пишет, что детей наших отдают к Ивану Александровичу, что ей сказал про это Метраль, который живет у Ивана Александровича. Вы мне про это также ни слова не говорите; я опять уверил себя, что вы имеете хорошие причины ни слова не писать мне об этом по почте. В этом случае я буду с вами говорить также откровенно; я знаю Ивана Александровича во многих отношениях истинно прекрасным человеком, но во многом, как мне кажется и как я его знаю, он не поймет предназначения детей и еще менее поймет и сумеет к нему их приготовить. Пишут, что Метраль человек очень порядочный и который готовил себя для воспитания детей; если это правда, то это очень счастливо для детей, живущих у Ивана Александровича. Что по-моему положительно может быть хорошо для детей у Ивана Александровича, это то, что они будут ограждены не только от дурного, но даже от неприличного для их возраста общества5.
Еще мне кажется выгодным то. что к нему можно бы было писать обо всем откровенно относящемся до детей и он, быв сам человек весьма добросовестный и скромный, поверит добросовестности других. В заключение всего этого скажу вам, что, не умея ничего придумать для детей, чем бы я мог совершенно быть доволен, если мне случится от душ,и сказать: «Да будет его воля» - мне становится легче.
Поместив детей, вероятно Настинька сюды приедет. Ей здесь будет по-моему не дурно; ей нельзя будет так покойно и беспечно жить здесь, как жила она в Покровском, но для нее это будет не без пользы; здешние дамы имеют позволение три раза в неделю и кроме этого, когда они больны, видеться с мужьями у себя дома; в другое время мужья живут в тюрьме и жены, есть ли хотят их видеть, приходят к ним в нумера. По приезде Настиньки сюда она найдет помещение в доме у Катерине Ивановне, а там посмотрим, как ей будет лучше устроиться. Анна Васильевна, которая в июле отсюда уезжает6, нанимает квартиру, но эта квартира очень далеко от тюрьмы и очень неудобна. Анна Васильевна жестоко в ней простудилась, два месяца совершенно была глуха, но теперь ей немного лучше.
Александра Григорьевна и другие советуют мне приняться за строение дома. Я думаю, приступить к этому удобнее будет по приезде Настиньки. К тому же для этого нужны деньги, которых у меня теперь нет, а занимать я боюсь и, признаюсь, не охота. Переход в Петровское спутал меня немного в расчетах моих; необходимо принужден я был сделать несколько прежде непредвиденных издержек и со всем этим я ничего не должен, или по крайней мере очень немного Сергею Петровичу, рублей с тридцать и в артель за текущий год 160 из 500 р., которые я подписал на нынешний год, за прошлый год внес все 600 р. Здесь подписывают и дают в артель всякий кто что может; две трети принадлежащих к артели ничего не получают и поэтому ничего дать не могут, но им также жить надобно, и они живут. Содержание каждаго стоит 500 р., и по этому вы видите, давая 500 р., я даю ровно столько в артель, сколько стоит мое и каждого из живущих в тюрьме содержание. Казенных мы получаем шесть копеек в день.
Я вам уже сказал, что я вообще живу очень уединенно, скучать мне некогда. Все эти годы я читал, думал, сколько могу, многому учился в надежде, что как-нибудь неожиданно мне случится быть полезным для детей. До сих пор меня утешает относительно их одно. Несмотря на сопротивление всего и всех, я не разлучил их с матерью; меня в этом никто не понимает; я это предвидел, предвидел также и то, что, оставляя Настиньку в России, ее положение должно быть не только неприятно, но, я уверен, во многих отношениях очень затруднительно. Может, со временем сама Настинька и дети, когда они вырастут, будут уметь оценить все это.
Что вам сказать еще о себе. Телесно, говорят, я не очень постарел за эти годы, седых волос, однако, много прибавилось. Душевно не только не постарел, но, как мне кажется, право, помолодел: иногда так светло, как прежде никогда не бывало. Ну вот, я пустился опять болтать и чувствую, что есть ли бы попустить себя, то я долго бы не кончил, а кончить надо. Простите, любезный мой друг матушка, очень крепко вас обнимаю. Если Настинька еще не уехала, начните с нее и очень ее за меня обнимите. Обнимите за меня Вечеслава и Евгения - попросите их от меня вести себя порядочно и если чему учиться, то учиться прилежно, вообще все, что они делают, стараться делать сколько возможно порядочнее...
Обнимите за меня Алексея Васильевича и Пелагею Васильевну. Поклонитесь Катерине Сергеевне, Катерине Васильевне, Шереметевым, Тютчевым, Анне Захарьевне. Обнимите Катерину Гавриловну, Николая Васильевича, всех их детей, Татьяну Андреевну, Анну Андреевну, сестриц моих7, когда их увидите, Настеньку Крюкову. Особенно поклонитесь от меня милым моим Чаадаевым и пишите мне иногда об них. Поклонитесь также Лизавете Дмитриевне Щербатовой и Наталье Дмитриевне Шаховской, напишите мне об Иване Дмитриевиче8, я давно ничего об нем не знаю. Поклонитесь Михаилу Александровичу Салтыкову и Наталье Ивановне. Если увидите когда Граббе, скажите ему, что я вспоминаю с благодарностью часы, которые я проводил с ним вместе. Якову Игнатьевичу, Наталье Матвеевне, Павлу Матвеевичу Малышеву, Степану и всем моим покровским знакомым поклонитесь.
Что делают мои знакомые в Жукове? Простите еще раз, любезный друг. Я обещал Прасковье Николаевне, что вы ей, вероятно, не откажете угол и кусок хлеба в Покровском, а естьли это не удобно, то поместите ее в Шереметев скую или какую другую богадельню. Она человек старый и больной, к тому же такие имела в свою жизнь испытания, что наверно имеет право на ваше попечение.
Я все говорил вам о себе и почти ничего о трех знакомых моих здесь дамах. Здоровье Натальи Дмитриевны очень разрушилось, несколько раз она была при смерти, чем это кончится, бог знает. Александра Григорьевна некоторое время также очень нездорова, но у нее есть утешение - девочка - самое прелестное существо, какое можно только видеть на этом свете. Добрая Катерина Ивановна очень счастлива, здоровье ее в Сибири поправилось. Она занимается своей Сашинькой беспрестанно и к тому же так благоразумно, что Сашинька теперь уже премилое дитя и наверно будет преблаговоспитанная девушка.
Еще раз, любезный друг, всех вас обнимаю. Если вы получите это письмо, то пришлите мне полные сочинения лорда Байрона по Англенски, парижское издание, которое стоит 25 р., и пришлите в переплете.
Прилагаемые при сем письма, я уверен, вы как возможно доставите9.
