«Воспоминания о русском детстве»
[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTYwLnVzZXJhcGkuY29tL2ltcGcvLW51RG82X2ZKeUFUNW14SjIxU3MxOWdfcnBsZ0tjN1B3XzYwYlEvanR0MWVHOHdxZ1UuanBnP3NpemU9MTQ3NngyMTYwJnF1YWxpdHk9OTUmc2lnbj0yYmUzM2E5ZjdiNTM2MDA5NThmNzk0ZTY2Y2JmZDgyMCZ0eXBlPWFsYnVt[/img2]
К. Гиллер, литограф. Лит. Редакции Российской военной хроники. В. Дарленг. Генерал-лейтенант Александр Фёдорович Багговут. Лист из тетради XXXIII издания «Портретов лиц, отличившихся заслугами в событиях 1853, 1854, 1855 и 1856 годов». Россия, г. Санкт-Петербург. 1860. Бумага, литография. 44х34 см. Государственный исторический музей.
Варвара Леонтьевна Тургенева (1856-1934) принадлежала не совсем к тем Тургеневым, о которых вспоминаешь в первую минуту. И хотя все носители славной фамилии сами себя называли родственниками, бумагами этого подтвердить не удается. Ну и пусть. По всем линиям здесь было много ярких личностей.
Самарские татары неизменно называли Тургеневых князьями и уговаривали их восстановить княжеский титул, отпавший при переходе в православие. Отец Варвары часто говаривал, что потребовал бы титул назад, будь у него сын, а не сплошные дочери.
Дочерей было три: Варвара, Александра и Мария. И все три были литературно одарены. Александра вошла в историю под псевдонимом Бостром и воспитала сына - будущего писателя Алексея Толстого. Мария выпустила ряд детских книжек (продолжая издаваться и при советской власти). О Варварином таланте судить читателю, с поправкой на то, что предлагаемые главы ее воспоминаний переведены с французского.
Предки Варвары принадлежали к так называемой третьей тургеневской ветви (симбирской) и владели в Ставропольском уезде селами Тургенево, Андреевка, Семиключевка и Коровино, которые сочно описаны в заволжском цикле рассказов Алексея Толстого. Кое-кто из этой ветви вошел в историю русской культуры: например, масоны и просветители Петр Петрович и Иван Петрович Тургеневы (последний был одно время ректором Московского университета), два брата - Александр Иванович и Николай Иванович (первый - известный археограф и друг Пушкина, второй - экономист, «декабрист без декабря», заочно осужденный Николаем I на смертную казнь).
Варвара Леонтьевна происходила от их двоюродного брата Бориса, которого передовые кузены в семейной переписке называли не иначе как гнусным крепостником. Сын этого человека, отец Варвары, однако, стал набожным бессребреником. Впрочем, об этом она пишет сама.
Скажем о том, что осталось за пределами мемуаров. В 1880 году Варвара Леонтьевна вышла замуж за дипломата Николая Комарова и отправилась с ним в многолетнее странствие. Православные церкви попадались в ту пору далеко не всюду, а религиозное чувство требовало какой-то обрядности, и Варвара перешла в католичество (ее записки показывают, что конфессиональной строгостью Тургеневы вообще не отличались).
Она родила троих детей - Александру (названную в честь любимой сестры), Екатерину (в честь матери) и Леонтия (в честь отца).
Прожив с мужем четверть века и вырастив детей, Варвара Леонтьевна рассталась с Комаровым, сохранив его фамилию, и вернулась в родные места - туда, где ее еще помнили по детскому прозвищу «Варёк-хорёк, постный сухарёк». Прозвище это - чистая ритмическая форма, постной Варвара не была никогда. Наоборот, все знакомые отмечали ее буйный и строптивый нрав.
После октябрьской революции, разорившей семейные гнезда, Варвара Леонтьевна вместе с дочкой Катей через Сибирь и Харбин бежала в Европу. Они поселились в окрестностях Бордо. Вскоре дочь ушла в бенедиктинский монастырь Сен-Сколастик в Дурнэ и стала матерью Евстафией. Потом к ней присоединилась и Варвара Леонтьевна, приняв монашеское имя матери Павлы. Под именем Павлы она и принялась, с благословения настоятельницы монастыря, за свои записки - кроме того, вместе с Катей расписывала небольшие образа.
Варвара Леонтьевна скончалась в 1934 году, ее «Воспоминания о русском детстве» изданы монастырской типографией через 32 года - в 1966-м. Тогда же в Тулузе вышла книга о ней, принадлежащая перу Жака Пиньяля и справедливо озаглавленная «Татарский пыл и бенедиктинский покой».
Иван Толстой
Варвара, Варенька Тургенева родилась в ночь, вернее, на заре 1 марта високосного 1856 года - года падения Севастополя - в небольшом заштатном городке Ставрополь Самарской губернии (ныне - Тольятти. - Ив. Т.). Ее отец был офицером добровольной дворянской армии, организованной для защиты отечества (а до севастопольских событий служил во флоте, выйдя в отставку в чине лейтенанта. - Ив. Т.). Родители девочки жили во дворе того здания, где располагалась дружина, которой командовал Леонтий Тургенев; солдаты, обучавшиеся во дворе, приветствовали появление дочери командира военным маршем «Аврора», которым обычно встречали лишь генерала.
Годы спустя мама говорила: «Родись ты мальчиком, глядишь, стала бы генералом, семью прославила, а так - девочка - и говорить не о чем».
Правда, волю и независимость я проявляла с самого рождения, поспешив явиться на свет семи месяцев. Моя бедная мать чуть не умерла при родах. Узнав об этом, отец прибежал, отцепил саблю, швырнул ее на кушетку и кинулся к постели жены.
На новорожденную никто и не смотрел, поскольку никому не приходило в голову, что она может быть жива. Повивальная бабка положила меня на кушетку, где валялась отцовская сабля. Потом, не глядя, туда положили белье и в конце концов спохватились: «А ребенок-то где?» Наконец отыскали. Девочка была живая, но такая маленькая, что ее первой колыбелью стал ящик из-под сигар. Ногтей у младенца еще не было, и пальчики укутали ватой.
Едва только я заговорила, как стала хитрить. Мама рассказывала мне, какой плутовкой была я в детстве. Я терпеть не могла кипяченое молоко, а мне непременно подавали его по вечерам, когда я уже была в постели. Я подпускала няню поближе и, когда она наклонялась надо мной, резким ударом выбивала чашку из ее рук. Молоко проливалось, и я, довольная, укладывалась спать. Это повторялось каждый вечер. Чашка была из серебра и не билась.
Няня рассказала о моих выходках маме, и та пришла, чтобы посмотреть спектакль. Только няня склонилась ко мне - хоп, удар! - и чашка летит на пол, молоко проливается, а я, очень довольная, поворачиваюсь на бок, чтобы заснуть. Тогда мама предупредила меня, что если завтра я повторю это, она надает мне по рукам, и несколько раз шлепнула.
На следующий день няня прибежала к маме: барышня опять пролила молоко. Мама в бешенстве прибегает, чтобы наказать меня, но я показываю ей: это не руки виноваты, а ноги. Так что наказывать не за что. Тогда мне втолковали, что и наказать могут не только руки. Я вынуждена была глотать ненавистное питье.
Один эпизод никак не идет из моей памяти. Был летний вечер. Папа очень любил работать в саду и нас учил поливать цветочные клумбы у беседки. Вдруг появляется какая-то женщина, бросается на землю, целует ноги отца, что-то просит у него, плачет. Трудно описать, что я пережила, увидев эту женщину в ногах у отца. Я смотрела на него, но он казался ничуть не удивленным. Велел только просительнице встать.
Прежде я считала, что колени преклоняют только перед иконами, ведь на иконах изображен Всевышний. И вот женщина стоит на коленях перед моим отцом. Кто же он тогда? Кто-то очень могущественный?.. Но он же не Бог. Впервые тогда я поняла, что люди на свете бывают разные: одни выше, другие ниже.
Это открытие поразило меня.
Розги
К тому времени, о котором я пишу, крепостное право было уже отменено, но обычаи, нравы и отношения между барином и крестьянами оставались почти прежними. При крепостном праве мужик ничего не имел: избой его владел барин.
Крепостной не мог жениться без барского согласия, а некоторые помещики были такими самодурами, что женили своих крепостных против их воли. Помещик отдавал мужиков в солдаты, служба длилась 15-20 лет. Уходя в солдаты, мужики рыдали, будто шли на смерть. Если новобранец был женат, семья шла по миру, жена не могла следовать за мужем. Барин мог не только наказать крепостного розгами, но и сослать в Сибирь, если считал нужным. Для этого требовалось только обратиться к властям, которые всегда шли навстречу помещикам.
Папа рассказывал нам, что часто ему приходилось разрешать споры среди крепостных. Бывали порой забавные случаи. Пришла как-то баба, упала отцу в ноги.
- Батюшка, Леонтий Борисович, помоги мне, муж мой меня не любит.
- А я-то, голубушка, как могу помочь?
- Поговори с ним, батюшка. Он тебя послушается.
- На что же ты жалуешься?
- Равнодушный он. Никогда не накричит, не накажет. Хоть бы ударил!
- Ну так слава Богу, что ж тебе не нравится!
- Нет, батюшка, если бы любил, то бил бы.
Баба так молила, что отец вызвал благодушного мужа и изложил ему жалобу его жены.
- А чего ее бить-то? - ответил муж. - Убирает чисто, послушная, как ягненок.
Опять приходит жена.
- Муж у тебя тихий, всем довольный, - говорит ей отец. - Живи, как жила, и будь счастлива.
- Нет. - Баба ни в какую. - Коль он меня не бьет, значит, не любит. Все мои соседки битые, а я нет.
Измученный, отец велел опять послать за мужем.
- Не отступается твоя жена. Раз так, накажи ее как следует. А уж потом живите с Богом и будьте счастливы. И вот что, - добавил отец, - высеки ее на совесть, вот увидишь, как рукой снимет.
Так все и было сделано, семья продолжала оставаться образцовой, но жена больше не просила ее наказывать. Одного такого доказательства мужниной любви хватило ей на всю жизнь.
Вокруг говорили об освобожденных крестьянах, о тех, кто смог накопить немного денег и купить себе волю. Не помню, мог ли барин отказать своему крепостному в свободе за выкуп. Чаще всего крестьяне просили своего помещика отпустить их в город на заработки. И помещики, как правило, шли на это легко.
Когда крепостные получили долгожданную свободу, они не только платили оброк казне, но и выкупали землю у своих помещиков.
Мои сестры, в отличие от меня, росли тихими и послушными. Поэтому и относились к нам по-разному. Сестер никогда не наказывали, за исключением Лели (Александры. - Ив. Т.), которая рано повзрослела. Но Лелю любили. Любили не только наши родители, но и гувернантки, и все наши близкие.
Впрочем, родители наши были добры и ласковы. Детей наказывали сурово лишь тогда, когда видели в этом прок. В мое время воспитание было спартанским, и розги никого удивить не могли. Это считалось в порядке вещей. Кто-то из бабушкиных знакомых сетовал: «Скамейка для порки уж мала стала, а он все такой же непослух».
Отец мой был воспитанником Морского корпуса и до женитьбы служил морским офицером. Когда их пороли в младших классах, считалось доблестью не проронить ни звука. Того, кто не выдерживал, называли бабой.
Позже, после замужества, когда я вернулась в Россию с детьми из-за границы, чтобы повидать старых родителей, мой кузен Борис Тургенев говорил мне: «Без розог детей не воспитаешь. Не высечешь - не вырастишь».
Самого же Бориса в детстве мучила бессердечная мать. Ей мало было одной порки. Время от времени она привязывала его за руки к стулу, а за ноги - к другому. Несчастный висел так в горизонтальном положении. А она секла его, пока не посинеет. И, что меня возмущало больше всего, она затыкала ему рот платком, чтобы не слышать криков.
И это была женщина из благородной семьи, очень известной на Москве: ее сестра, основательница одного из монастырей, почиталась почти как святая. А тетушка Наталья очаровывала в гостиных своими разговорами, расточала направо и налево улыбки, и никто вообразить себе не мог ее жестокости. Все кроме членов семьи называли ее очаровательной.
Однажды во время поездки к родителям я навестила свою кузину Марусю Шапрон и провела у нее несколько дней. Это было в Симбирске. У нее были три сына и маленькая дочь, в которой она души не чаяла. А три брата-чертенка получали подзатыльники. Я никогда не видела таких непослушных и непочтительных к родителям детей. Но к наказаниям они, видимо, привыкли и сносили их с легкостью.
У кузины моей был взрывной характер. Ее муж был такой же вспыльчивый, и в доме не утихали ссоры. Дети в точности их копировали, играя в «маму и папу». Один надевал юбку и изображал мать, другой был отцом, третий - ребенком. Они садились у детского столика и играли в обед. Мальчик в юбке произносил:
- Я вам, Генрих Иванович, запрещаю говорить со мной в таком тоне.
- А я, - отвечал другой, - запрещаю вам, Маруся, подобным образом отвечать мне.
И вот уже летят вилки и ложки. Начинается неописуемый кавардак, и тот, кто играет ребенка, получает в результате подзатыльник. Родители, посмотрев, как их изображают, посмеялись и решили, что от детей ничего не скроешь.
Мои родители
Я горда и счастлива тем, что мне достались такие родители. Ни за что на свете я не хотела бы родиться в другой семье и носить другое имя. Вся жизнь моих родителей была посвящена детям. Они были для нас образцом христианской добродетели: сострадания к бедным, набожности, покорности воле Божьей в превратностях судьбы.
Отец мой на свои средства построил в Коровино церковь. По его словам, храм вместе со специально написанными образами обошелся ему в 30 тысяч рублей.
Забота моих родителей о бедных была известна всем. Скольких несчастных они похоронили за свой счет! Скольким сиротам стали отцом и матерью! На их попечении, например, находились четыре барышни, лишившиеся всяких средств. Две старшие жили в нашем доме; одна из них потом удачно вышла замуж, другую отдали учиться в гимназию, что затем помогло ей хорошо устроиться. Две младшие состояли в сиротском доме, попечителем которого был мой отец.
Мать постоянно помогала нищим. Когда мы уезжали из Самары, они приходили к нашему крыльцу и говорили: «Матушка, покидаешь нас! Что ж теперь с нами будет?» Мама также состояла попечительницей женского острога. По большим праздникам и на свои именины она посылала узницам корзины с жареным мясом, вареньем и другими угощениями.
Часто мать навещала несчастных заключенных, беседовала с ними о Спасителе и старалась наставить на путь истинный. Она рассказывала мне, как однажды говорила с двумя женщинами, приговоренными к розгам. Они обвинялись в детоубийстве. Одна из них после наказания прожила несколько дней и страшно себя винила. В раскаянии своем она благодарила Господа за то, что он покарал ее. И маму мою благодарила за заботу. Умерла она с глубоким религиозным чувством. Мама говорила, что, насколько известно, несчастная женщина совершила свое преступление в беспамятстве.
Другая женщина после наказания розгами впала в раж и проклинала маму, когда та перевязывала ей раны. Спустя какое-то время несчастная пришла в себя и была отправлена в Сибирь. Моя мать признавалась, что ей тягостно было видеть бесплодность своих усилий, сознавать, что не случилось приблизить к Богу эту заблудшую душу.
Я не знаю другой женщины, которая относилась бы к своему мужу с большим почтением и уважением, чем моя мать.
И отец всю жизнь испытывал к маме очень нежные чувства. Когда он говорил о ней, о ее добродетелях, слезы выступали у него на глазах. Однажды он рассказал, как они поженились.
Будучи молодым человеком двадцати пяти лет, он приехал в отпуск к своей матери. Тогда он был капитан-лейтенантом Черноморского флота. У отца было блестящее будущее, он страстно любил море и избранную службу. Но во время этого отпуска дома от него потребовали большой жертвы.
Однажды утром моя бабушка сказала: «Леон, ты у меня старший, я теперь вдова, твои братья еще учатся в университете. Некому больше помочь мне содержать наши имения. Прошу тебя: поселись поближе ко мне и оставь военную службу. Кроме того, женись, но выбери себе спутницу среди девушек нашего рода».
Материнское желание было для папы равносильно приказу. И он не колебался, хотя очень сожалел, что оставляет морскую службу. Отец начал посещать дома дальних родственников, где были девушки, которые могли бы составить ему партию. Однажды во время визита к князю Хованскому (дядя моей матери по материнской линии, у которого она воспитывалась, оставшись в 5 лет сиротой) отворил дверь в сад, где резвились юные кузины, одна симпатичнее другой. Глядя на Катеньку, отец промолвил: «Она очаровательна! И будет чудной матерью семейства».
И в самом деле, мама была очаровательной - ей еще не исполнилось 16 лет, - с большими васильковыми глазами и длинными светлыми косами до пят.
Препятствием к женитьбе было их родство в третьем колене. В то время даже для брака между троюродными кузенами требовалось специальное разрешение. Отец считался одной из самых блестящих партий: выдающийся ум, хорошее образование, безупречные манеры. К тому же он был богат: владел тремя тысячами десятин черноземной земли. Перед молодой семьей открывалось счастливое будущее.
Мой бедный папа! Все потеряв, он умер в нищете. Его, столько сделавшего для отчизны, уже не помнят. Он умер скоропостижно в монастыре в Симбирске, куда попросился уже стариком. После смерти мамы он затворился. И даже другие старцы удивлялись строгости его добровольной аскезы.
Моих родителей неизменно отличали скромность и набожность. Отец считал, что истинная христианка должна следовать завету апостола Павла и не думать о нарядах. И мама круглый год не снимала перкалевого платья, лишь на праздники надевала шелковое, а всем своим многочисленным бриллиантам предпочитала скромную золотую брошь. Причем это было не украшение, а дань дочерней памяти: эту брошь носила ее мать в последние дни своей жизни.
Папа и дочерям своим не позволял до 16 лет носить ни браслеты, ни кольца. Он не позволял шить нам шелковые платья до тех пор, пока мы не выйдем в свет, говорил, что женское тщеславие и без того в нас разовьется, так что незачем пестовать его раньше времени. <...>
Генерал Багговут
[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTc0LnVzZXJhcGkuY29tL3MvdjEvaWcyLzNnYi11V25SVnMwY2g3TE1hbDRLdVVocEZEN2E4Ql96aDhMYUVpZllpVkRlSVhZWnJFNTA2TFBPcEFlQXV1VWVDcmFUdlRQYUVkYVFveWlxMFhQQ2g5ZUMuanBnP3F1YWxpdHk9OTUmYXM9MzJ4NDgsNDh4NzIsNzJ4MTA4LDEwOHgxNjIsMTYweDI0MCwyNDB4MzYwLDM2MHg1MzksNDgweDcxOSw1NDB4ODA5LDY0MHg5NTksNzIweDEwNzksMTA2OHgxNjAwJmZyb209YnUmY3M9MTA2OHgw[/img2]
Франсуа де Мезер, фотограф, владелец ателье. Портрет Александра Фёдоровича Багговута. Киев. 1870-е. Картон, альбуминовый отпечаток. 9 х 5,6 см; 10,2 х 6,4 см. Государственный исторический музей.
Мне очень льстит, что у Багговутов - это род по отцовской линии мамы - благородное генеалогическое древо, имеющее тысячелетнюю историю. Происхождения они шведского и восходят к старинному дворянскому роду, связанному с родом Ваза - шведской королевской династией. Их настоящая фамилия Багго хоф Вудт (Baggo hof Woudth), но император Павел считал, что солдатам такого имени не выговорить, и постановил им быть Багговутами.
Я очень гордилась маминым отцом. Он был известен своей отвагой и благородством.
Он был таким же военным героем, как и его знаменитый дядя (Карл Багговут. - Ив. Т.), который геройски пал в наполеоновскую войну.
Видя, как отступают солдаты под неотразимым натиском французов, дядя схватил знамя, сдернул его с древка, завернулся в него и упал под градом пуль. Наполеон приказал похоронить его с воинскими почестями и сам присутствовал при его погребении.
О моем дедушке Александре Багговуте можно было бы написать целую книгу, так много подвигов он совершил! Я же коснусь лишь нескольких эпизодов его жизни. Его первые военные успехи восходят к войне с персами (конец 1820-х. - Ив. Т.). Дедушке было около двадцати трех лет. Он был кавалерийским офицером. Его заметили, им восхищались, как его физической красотой, так и воинской доблестью. Дедушка в молодости был настолько хорош собой, что когда император Николай Павлович бывал доволен своими войсками, то говорил: «Парад был великолепен, как Багговут!»
Во время персидской кампании он был ранен в голову. Пуля застряла в черепной кости. Много раз потом я с благоговением держала эту пульку в руках! Дедушка носил ее как украшение на часовой цепочке.
Пулю вытащили не сразу: в армии не хватало лекарей. Сначала дедушке надо было оправиться от горячечной лихорадки, вызванной ранением. Пуля засела глубоко и могла вызвать кровоизлияние в мозг или помешательство.
Надо было решиться на операцию. Полковой врач сказал: «Завтра будем вас резать». И слово «резать» как нельзя лучше подходило к случаю. У костоправа для этой сложной операции не было ничего кроме большого походного ножа и обычного карманного.
Дедушка подумал: «Я, верно, не выживу. Умирать так умирать. Надо проститься с товарищами».
Врач усадил дедушку и предупредил: «Операция будет долгой». И правда, все продолжалось больше часа. Хирург, не имевший никакого опыта, старательно чистил черепную коробку моего бедного дедушки, да так непринужденно, словно это какой-нибудь железный котелок. Пациент не издал ни стона, ни крика, только батистовый носовой платок, который дедушка сжал зубами, обратился за время процедуры в лохмотья. Когда пулю наконец вынули, дедушка упал без чувств. Началась горячка, и в течение нескольких дней Багговут был на краю гибели.
Рана мучила его потом всю жизнь. Он мог надевать только мягкие фуражки и все время носил повязку.
Дед пользовался всеобщей любовью и уважением. Даже к неприятелю он относился по-рыцарски. Даже в Польше, куда он был направлен для подавления беспорядков, он оставил добрую по себе память.
Когда при Александре II ему предложили стать комендантом Петропавловской крепости, он отказался: «Быть тюремщиком не смогу». Когда же император стал сам просить его, он горячо ответил: «Ваше величество, я плохо буду справляться с обязанностями. На следующий день после моего назначения все двери крепости отворятся, а заключенные выйдут на волю!» Императору такой ответ не пришелся по душе, тем более что назначение комендантом было знаком высшего доверия. Многие добивались этого поста из-за различных привилегий, полагавшихся коменданту.
Кроме очень высокого жалования и прекрасной квартиры тут же при крепости каждый год весной, когда лед сходил с Невы, комендант Петропавловской крепости первым плыл на легкой лодке к Дворцовой набережной, всходил по ступеням в парадной форме и подавал государю перламутровый бокал с невской водой. Император делал вид, что пробует воду, и возвращал коменданту бокал полным золотых монет на 3 тысячи рублей. Ничто из этого не прельстило дедушку: «Разве я смогу спокойно жить и спать, давать балы, когда буду знать, что под моей квартирой стонут узники в цепях!»
Своим крестьянам дедушка дал вольную, оставив себе только наемных слуг.
Когда пришел его смертный час, дедушка очень переживал, что умирает в постели, «как бабка», а не на поле битвы.
Перевод с французского и примечания в тексте Ивана Толстого
