Донесения Якова Толстого из Парижа в  III отделение

Е. Тарле

Фигура Якова Толстого, в молодости приятеля Пушкина и участника движения, закончившегося восстанием 14 декабря, затем эмигранта, оставшегося за границей, где его застал декабрь 1825 г., наконец, агента и секретного сотрудника русской политической полиции, достаточно выяснена, чтобы стоило здесь на ней много останавливаться.

К сожалению, правда, ни тот материал, исходящий от Якова Толстого, который уже был опубликован в русском переводе Центрархивом, ни тот, еще не изданный, с обширными выдержками из которого читателю предстоит сейчас ознакомиться, ни, наконец, свидетельства других лиц, касающиеся самого Я. Толстого, не дают ключа к психологическому пониманию того момента, когда этот человек превратился в соглядатая III отделения.

Но нас здесь интересует не личность Я. Толстого, а его секретные политические корреспонденции, которые он составлял и слал из Парижа в Петербург на протяжении целых 30 лет.

Ряд моментов в его донесениях является безусловно ценным и свежим материалом для истории Франции, особенно для истории французской печати от середины 30-х годов XIX в. до начала крымской войны 1854-1856 гг. Конечно, Яков Толстой в этих донесениях усердно подделывается и к политическим воззрениям и к умственному уровню своих нанимателей и начальства: Бенкендорфа, Орлова, которым он непосредственно адресовал свои письма, Дубельта, Николая I.

Но, при всем том, в корреспонденциях Я. Толстого разбросано немало тонких и проницательных замечаний, обличающих местами очень отчетливое и ясное понимание происходящих перед ним событий и заставляющих читателя неоднократно вспоминать, что перед ним не заурядный шпион из иностранного отдела петербургского III отделения, а человек, которому Пушкин посвящал в молодости стихи, который лично общался со многими выдающимися современниками как в России, так и за границей и которого они считали человеком подходящим к общению с ними по своему умственному уровню.

Конечно, не часто Яков Толстой в своих донесениях пускается в историко-философские размышления и общие соображения: его нанимателям это вовсе не требовалось. Философия происходящей истории была ими усвоена в том виде, как она была сформулирована в 1850 г. в льстивой «записке» министра иностранных дел Нессельроде, представленной Николаю I по поводу исполнившегося двадцатипятилетия его царствования. Все эти годы, по мнению царского министра, Европа была обуреваема пламенем «мятежей», а русский царь не переставая «спасал» ее, стоя на страже тронов, алтарей, общественного «порядка» и «нравственности». Во главе «мятежей» всегда шла и продолжает итти Франция, очагом их был и остается Париж.

Яков Толстой все время вполне применяется к этим махрово-реакционным воззрениям, обеспечившим самодержавию заслуженную репутацию «жандарма Европы», а на свою роль поэтому он не может не смотреть, как на роль лазутчика, пробравшегося во вражеский стан и сигнализирующего оттуда в свой лагерь о поднимающихся опасностях и возникающих тучах. Тон, которым говорится в этих донесениях о людях и событиях, - неизменно презрительно-порицающий, укоризненный, свысока-поучительный; это тот самый тон, какого всегда держался, говоря о Франции, сам Николай I, начиная с июльской революции 1830 г. и вплоть до той грозной минуты весною 1854 г., когда Наполеон III объявил царю войну, которой суждено было нанести такой страшный, непоправимый удар всему николаевскому режиму и смести самого Николая I с лица земли.

Использованные нами документы именно и доводят нас почти до этой финальной катастрофы - до начала 1854 г. Начинаются же они как раз с того момента, когда русское правительство решило иметь в лице Якова Толстого политического соглядатая, и дают понятие о том, чего, собственно, хотело от него начальство. Дело происходит осенью 1836 г. Яков Толстой уже успел зарекомендовать себя (сидя за границей) благонамеренными выступлениями в европейской прессе в пользу русского правительства. В III отделении возникает план возложить на него миссию бороться в Париже против враждебной России прессы.

Николай I дает на это свое согласие, и Толстой, вызванный царским распоряжением на родину, поступает на службу в III отделение. Несколько позднее, по инициативе самого Толстого, круг его обязанностей расширяется: он получает разрешение, помимо основной своей обязанности - борьбы с французской прессой, осведомлять русское правительство о том, что делается в политических кругах Парижа, а также снабжать начальство книжными новинками.

Новая карьера Якова Толстого устроилась окончательно, по-видимому, после письма посла Палена к Бенкендорфу. Письмо Палена помечено 20 ноября 1836 г., а уже 3 января 1837 г. варшавский наместник Паскевич сообщает Бенкендорфу о проезде через Варшаву направляющегося в Петербург Якова Толстого. Эти характерные документы много разъясняют в миссии, возложенной на Толстого, хотя и не дают исчерпывающего представления о полном, так сказать, «объеме» этой миссии нового секретного сотрудника III отделения.

Париж, 20/8 ноября 1836 г. Е. с. графу Бенкендорфу.

Дорогой граф, Я не хочу отпустить Якова Толстого, не сообщив вам нескольких соображений по поводу поручения, которое правительство намерено, по-видимому, на него возложить. Насколько можно судить по смыслу вашего официального письма от 8/20 августа, это поручение должно носить чисто полемический характер, а потому оно связано с существенными затруднениями, на которые я считаю своим долгом обратить ваше внимание. Агент, назначенный ad hoc, чтобы вести борьбу с прессой сильной, грозной, я сказал бы, даже всемогущей в этой стране, так как она охватывает все, проникает всюду, господствует над всем, сделался бы мишенью для самых ожесточенных нападок, и его поручение с самого начала было бы обречено на неудачу.

Все органы прессы, каких бы убеждений они ни придерживались, претендуют на известную независимость, а поэтому человек, который предстал бы перед ними в качестве борца, бросающего перчатку всем, кто посмел бы хулить Россию, несомненно, погиб бы под ударами своих многочисленных противников. Все это относится к положению агента, имеющего открытое поручение бороться против нежелательных уклонений в прессе.

Совершенно иным было бы положение агента, на которого правительство возложило бы безобидную, но почетную миссию, например, корреспондента министерства народного просвещения по научным и литературным вопросам. Он мог бы тогда обрабатывать прессу, так сказать, под шумок, а те связи, которые создадутся у него в силу самого служебного его положения, значительно облегчат ему возможность приобрести влияние в литературных кругах.

Подобного рода поручение, дорогой граф, поскольку оно было бы явным и не связанным ни с какой иной обязанностью, представило бы массу затруднений и подвергало бы агента, выполняющего его, беспрестанным оскорблениям и скандальным обвинениям. Между тем, если сделать это поручение тайным и дополнительным, можно было бы, введя тем в заблуждение газетных писак, достигнуть намечаемой цели.

Я могу сослаться на пример г. Дюран, проживающего во Франкфурте и принимающего участие в местной газете статьями по вопросам, в защиту которых и Толстому также придется, вероятно, выступать. Некоторые из этих статей достаточно хорошо написаны, но они не достигают обычно цели потому, что общественное мнение восстановлено против автора и на него везде смотрят, как на наемного агента правительства, который пишет не по убеждению, а за определенную плату.

Напротив, русский агент, миссия которого, не получив огласки, прикрывалась бы служебными обязанностями, представляющими известную с ней аналогию, смог бы действовать с большим успехом. В особенности, если выбор остановится на таком человеке, как Яков Толстой, который уже более двенадцати лет из личной склонности, по убеждению и из патриотизма занимается литературной и политической полемикой и которого парижские публицисты привыкли видеть выступающим в защиту интересов России с брошюрами и газетными статьями.

Такое лицо не покажется подозрительным и сможет, если предоставить ему для этого средства, с успехом бороться с заблуждениями и клеветой, которые не перестают распространять о нас. Таковы, дорогой граф, соображения, внушаемые мне интересами службы нашему государю, и мне остается только рекомендовать вашей доброте подателя этого письма. Все, что известно мне о Якове Толстом, свидетельствует только в пользу его поведения и его убеждений. Примите, дорогой граф, вновь уверение в моей старинной и неизменной Дружбе. Пален.

Варшава, 22 декабря 1836 г.

Яков Толстой, остановившийся здесь на несколько дней, беседовал со мной относительно поручения, которое, по вашему предложению и по приказанию е. и. в., предположено возложить на него в Париже. Он подал мне даже небольшую докладную записку с изложением своих мыслей о том, как, по его мнению, возможно выполнить порученную ему задачу. Так как г. Толстой выразил желание, чтобы я сообщил вам свое мнение по этому поводу, мне кажется самым лучшим переслать вам его собственные соображения.

Я добавлю только, что основание газеты, которая была бы в его полном распоряжении, представляется мне делом полезным и что, по моему мнению, не встречается препятствий к сообщению лицу, которое пользуется вашим доверием, сведений о положении дел в Польше. С готовностью пользуюсь этим случаем, дорогой граф, чтобы повторить вам уверение в высоком моем уважении, а также в сердечной моей привязанности. Князь Варшавский Паскевич-Эриванский.

[Дело III Отд. 1 эксп., № 191, лит. А, лл. 1-3].

«Записка», о которой сообщает Паскевич, дает возможность узнать, как представлял себе свою будущую деятельность сам Яков Толстой. Он развертывает перед начальством обширный план подкупа пяти, по крайней мере, газет и параллельно - план основания особой, специальной французской газеты в Париже, с подставным редактором, с ассигнованием на это дело пятидесяти тысяч франков, с организацией постоянной информации из России и, в первую очередь, из Польши, для «опровержения» «ложных» слухов о безобразиях царского правительства. Вот текст этой докладной записки Якова Толстого Паскевичу:

... Имею честь представить вашей светлости нижеследующие соображения. Агент, которого содержали бы в Париже для воздействия на прессу, был бы в состоянии использовать свои возможности и свои связи с главными органами печати лишь при условии, если в его распоряжении будут достаточно крупные денежные средства для подкрепления того интеллектуального влияния, которое он по своим способностям сможет оказать на прессу.

В настоящее время более, чем когда-либо, парижские журналисты подкупны, общее направление идей влечет их лишь к одной цели - разбогатеть, короче говоря, все перья, за небольшими исключениями, продажны. Отсюда вытекает, что лицо, на которое было бы возложено поручение влиять на прессу, сможет, действительно, его выполнить, если ему предоставят средства для подкупа наиболее озлобленных хулителей России.

Итак, совершенно очевидно, что для этого необходимы три вещи, - без которых, как говорил великий Фридрих, нельзя вести войну, - деньги, деньги и деньги. Его величество почтил меня своим выбором, и я не смею предъявлять каких-либо требований. Я слишком осчастливлен тем, что наш августейший государь выделил меня среди других, и мне непристойно торговаться и заявлять притязания, но, между тем, мне хотелось бы достойным образом и с пользой выполнять возложенные на меня обязанности. Если бы мои личные средства были достаточны, я счел бы себя счастливым пожертвовать их на дело, которое всегда считал своим и которое всегда, даже в постигшем меня несчастии, я поддерживал со всей энергией, какую может внушить самая чистая любовь к своему государю и к родине.

Но, к несчастию, я небогат, и я вижу себя вынужденным просить поддержки правительства. Столбцы пяти газет будут в моем распоряжении, как только я получу средства для их поощрения: «La Gazette de France», «La Quotidienne», «La Presse», «La France», «La Chronique de Paris». Есть у меня также некоторые связи среди редакторов «Journal des Débats».

Я смог бы до известной степени уже теперь использовать эти связи, но это привело бы к появлению в печати только слабых и несовершенных опровержений, которые редакторы принимали бы по своему желанию, сокращая и изменяя в них все то, что покажется им чересчур сильным, и воздействие, которое я мог бы, таким образом, оказать на прессу при теперешних моих отношениях с журналистами, не было бы достаточно действенным. Я думаю поэтому, что для достижения хороших результатов необходимо было бы, помимо прочего, основать собственную газету и иметь ее всецело в своем распоряжении, поручив ведение ее подставному лицу. Это возможно осуществить, ассигновав сумму приблизительно в 50000 франков.

Впрочем, сделав основанную мной газету достаточно интересной по своему общему содержанию и по сообщаемым в ней новостям, я мог бы без особого труда покрыть этот расход, и, таким образом, это явилось бы лишь временным помещением средств, которые не замедлят вернуться. Все, что я сказал, относится к денежному вопросу, что же касается материалов, равным образом необходимых для поддержания полемики, то необходимо сообщать мне как можно больше фактов, чтобы я мог с успехом бороться с ошибками и клеветою, которые распускают о России. В этом отношении на первом месте стоит польский вопрос, он является мишенью, и в нем политическое распутство газет черпает больше всего поводов для своего недовольства Россией. Поэтому мне необходимо иметь корреспондента в Варшаве, который поставлял бы мне оружие, нужное для борьбы с росказнями наших противников.

[Дело III Отд. 1 эксп., № 191, лит. А, лл. 4-7].

По приезде в Петербург Толстой представляет Бенкендорфу в докладной записке еще более развернутый план своей будущей деятельности. Это один из самых интересных, самых содержательных документов всей переписки, а краткие характеристики, которые он дает руководящим органам французской печати, в большинстве случаев и верны и метки, хотя, конечно, постоянно нужно учитывать специфическую точку зрения, с которой подходит к ним автор. Для истории французской прессы времен Июльской монархии этот документ, бесспорно, существенен. Этот враждебный взгляд со стороны очень интересен для историка. И снова Толстой настаивает на необходимости, не довольствуясь подкупом уже существующих в Париже газет, основать еще свою собственную.

«Идея» этой будущей газеты такова. Нужно внушать французскому общественному мнению мысль, что Франции необходим союз не с Англией, но с Россией; что, помимо всяких внешнеполитических выгод для Франции, этот союз упрочит общественный «порядок» внутри страны, «остановит успехи демагогии» и «ярость цареубийц» (не забудем, что еще очень живы ,были в тот момент воспоминания о покушении Фиески).

Попутно Толстой рассказывает о любопытнейшем разговоре, который он имел с Тьером. В 1836 г. Тьер уже перестал быть министром и еще не успел снова сделаться им, а поэтому язык у него развязался, и он, по-видимому, разоткровенничался с царским агентом. Оказалось, что по самому важному вопросу оба собеседника солидарны: «Он согласился со мною, что для того, чтобы остановить революционный поток, следует опереться на Россию».

Правда, Тьер выразил упование, что, когда революционный поток будет обуздан, тогда Франции будет выгоднее дружить с Англией, а не с Россией. Это место о разговоре с Тьером изложено Толстым несколько неясно. Конечно, боевым вопросом в 1837 г. и в ближайшие годы в глазах Николая и Бенкендорфа был вопрос о борьбе против французского полонофильства, возбужденного слухами о том, что творили царь и Паскевич в эти первые годы после усмирения восстания 1830-1831 г. Поляков жалели и за них негодовали, с одной стороны, радикальные, а с другой стороны и из иных побуждений - клерикально-католические органы печати. Естественно, что этому вопросу в «записке» уделено большое внимание. Докладная записка Якова Толстого Бенкендорфу заслуживает быть напечатанной без сокращений:

[11 апреля 1837 г.]

Среди парижских газет имеются только две-три, проявляющие преданность России настолько, чтобы мы могли ими всецело располагать. В первую очередь следует назвать «La Quotidienne», редактируемую талантливо и имеющую 7 000 подписчиков. Она придерживается мнений, враждебных нынешнему правительству Франции, но, тем не менее, ее читают все ее противники, как это принято во Франции по отношению к любой газете, лишь, бы только она редактировалась с некоторым талантом.

Другими причинами, обусловливающими интерес к той или иной газете, нужно считать резко выраженное оппозиционное направление и хорошо организованную связь с другими странами, в силу которой газета может давать самые свежие новости. Это последнее часто отсутствует у большинства газет по той причине, что они проявляют чрезмерную экономию в своих расходах.

«La Quotidienne» всецело предана интересам России. Господа Мишо и Лоранти будут принимать в печать все, что мы захотим сообщить им о России, по крайней мере, они нам это обещали. Газета «La France», менее распространенная, чем «La Quotidienne», обещает, однако, сделаться влиятельной, благодаря тому, что редактирует ее талантливый Делиль, и потому, что ее поддерживает партия, располагающая средствами. Она также предана России и будет принимать, за редкими исключениями, все статьи, доброжелательные нашей родине. «La Gazette de France».

Эта газета отличается злобной оппозиционностью, явной привязанностью к павшей династии и, в особенности, религиозной экзальтацией, которую ее главный редактор, г. Женуд, довел до крайности, в особенности с тех пор, как сам сделался священником. Это обстоятельство создало целую массу затруднений, которые по сию пору мешали нам найти доступ к этой газете.

Ненависть, которую эта партия питает к России, совершенно иного характера, чем ненависть республиканских газет. Источник ее - в чувстве религиозной нетерпимости и чрезвычайном фанатизме, которым всегда отличалась католическая кружковщина. Впрочем, поскольку газета постоянно черпала свои обвинения из мутных и лживых источников, не исключена возможность, что она вернется к более разумным мнениям, если представить ей в истинном свете те притеснения, которые католическая церковь в Польше, будто бы, терпит от русского правительства и которые наши противники изобразили ей в самых отвратительных красках. Автор этих строк недавно во время пребывания своего в Варшаве сам видел там архиепископа, назначенного папою, католическое духовенство, пользующееся, в общем, почетом у властей, и церковь и монастыри, процветающие под покровительством правительства.

Если некоторые религиозные учреждения и были закрыты, то это было сделано в согласии с конкордатом и каноническим уставом, допускающими закрытие монастырей, число монахов в которых не превышает пяти. Масса других фактов, свидетельствующих о веротерпимости и справедливости русского правительства, мне лично неизвестна, но как только я получу нужные сведения, в моих руках окажутся неопровержимые доказательства, которые я предъявлю, и это поможет нам заполучить один из самых влиятельных органов прессы. Газета эта очень распространена потому, что она редактируется людьми, заслуживающими большого уважения, и насчитывает среди своих сотрудников лиц выдающихся, как, например, Берье, Шатобриана и др.

Кроме того, газета выходит по вечерам и, следовательно, читается с большей охотой, как и все вечерние газеты, сообщающие новости из первых рук. И в настоящее время редакторы этой газеты выступают против России только вследствие того, что воображают, будто русское правительство преследует католицизм. Итак, очевидно, что их недовольство носит специфический характер и направлено только в определенную сторону, но, тем не менее, их ненависть ipso facto имеет своим последствием то, что они без разбора печатают всякие вздорные и клеветнические сведения, непрестанно распускаемые здесь о России. Что же касается газет так называемой «золотой середины» (juste milieu) и газет правительственных или, вернее, министерских, то они будут принимать наши возражения, если в политических отношениях обоих правительств не будет никаких трений.

«Le Journal des Débats» - один из самых влиятельных органов прессы - совсем недавно дал пример этому, когда с бессмысленным неистовством набросился и злостным образом исказил речь, произнесенную в Варшаве. Французское правительство, дезавуировав выражения газеты, заявило, однако, что оно не может запретить органам, ему преданным, высказывать политические убеждения, которые расходятся со взглядами правительства.

Это был выход, который они себе оставляли, допуская возможность охлаждения между обоими правительствами, чтобы затем безнаказанно напасть на нас, когда представится случай. «Le Journal des Débats», располагающий многочисленной клиентурой и редактируемый с большим талантом, заслуживает внимания, и нужно приложить всяческое старание, дабы привлечь его на нашу сторону с тем, чтобы он помещал у себя хотя бы сообщения о действительных фактах, которые мы будем в состоянии противопоставлять злостной хуле наших противников.

Среди редакторов «Journal des Débats» имеются лица, на которых пишущий эти строки мог бы оказать влияние, в особенности, если его заявления могли бы быть подтверждены неопровержимыми документами. Находясь давно в дружеских отношениях с этими людьми, я имел возможность убедиться, что они далеко не являются нашими врагами и что их нападки на нас - лишь результат того покровительства, которое оказывает правительство этой газете.

Автор настоящей записки знаком с г. де Сальванди и Жюлем Жаненом. Последний, хотя и ведет в газете лишь драматический и литературный фельетон, имеет, однако, достаточное влияние на главного редактора, - я добавлю к этому, что он человек очень продажный и потому его легко купить. Он сотрудничает, кроме того, в массе других газет, где пользуется также заметным влиянием.

«La Presse», редактируемая Эмилем де Жирарденом, с которым автор также знаком, - газета, всецело преданная Луи-Филиппу. Задача, на него (Жирардена) возложенная, как он сам мне сказал, состоит в примирении умов; он желал бы, чтобы все правительства пришли к соглашению для общего блага. Это заявление показывает, что он не прочь был бы принимать от нас статьи. Он небогат и надеется, что, если будет к нам расположен, получит от этого какую-нибудь выгоду.

«La Chronique de Paris», которая не раз печатала мои возражения, благодаря тому, что я близко знаком с заведующим редакцией, г. Дюккетом, как и с одним из главных редакторов ее, Капефигом, заслуживает внимания. Эта газета поддерживается доктринерами и редактируется под влиянием двора, ее страницы будут в нашем распоряжении, когда представится случай опровергнуть клевету фактами.

Некоторые литературные журналы, как, например, «Revue des Deux Mondes», «La France Littéraire», смогут быть нам полезными (последний особенно нам предан), но политика, хотя она господствует над всем и всюду проникает, стоит у них на втором плане. Эти журналы могли бы служить нам для ознакомления через их посредство с огромными достижениями нашего правительства как в деле развития промышленности страны, так и в области управления. В них могли бы быть помещаемы сообщения, свидетельствующие о мудрости и великодушии императора, о замечательных чертах и блестящих фактах его царствования. Остальные журналы и газеты - наши противники и ведут с нами ожесточенную борьбу, но уже легче выдерживать их натиск, когда располагаешь несколькими пунктами для обороны.

В полемике, ведущейся против нас, следует различать два враждебных лагеря: одни во имя определенного принципа хотят принизить нашу страну, оскорбить и оклеветать ее - это неисправимые; для них борьба - вопрос решенный, и их девиз: война не на жизнь, а на смерть, и таким отвечать незачем! Другие не знают России, они наивно принимают клевету за правду и огорчаются тем, что узнают, - это противники по неведению, их надо просветить, открыть им ряд фактов и, не вступая с ними в спор, и воздерживаясь от возражений, просто противопоставить клевете совокупность данных, ее убивающую.

При всем этом, мне кажется, должны быть пункты, которых следует как можно меньше касаться, - так, личность императора стоит настолько выше всяких посягательств, что надо избегать упоминаний о ней в полемике, сохраняя, однако, за собой возможность напоминать о благодеяниях его для своих народов, о мудрости его управления, делая это в больших статьях, независимо от полемики.

В 1823 г., когда я приехал во Францию, общественное мнение не было враждебно к России и, в особенности, к отдельным русским. Эта ненависть возникла после турецкой войны, но не была тогда особенно сильно и ярко выраженной, хотя тогда уже величие России, управляемой властной и энергичной рукою, вселяло беспокойство. Зависть, при виде России столь великой, прекрасной, сильной, идущей от одного преуспеяния к другому, породила это враждебное отношение, которое с той поры только росло вплоть до 1830 г., когда разразилось польское восстание. Его взрыв был ужасен в смысле воздействия на общественное мнение. С этого самого времени все партии соединились, чтобы обрушиться на нас под влиянием превратной идеи, что поляки имеют права на симпатии Франции потому, что сражались во французских рядах.

Масса таких же легкомысленных, как и парадоксальных предрассудков была причиною того, что все органы общественного мнения набросились на Россию с безмерным и не прекращавшимся неистовством. Этой борьбой, продолжающейся уже шесть лет и с каждым днем все усиливающейся, добились того, что Россия лишилась доверия Европы. Подобно тому, как утес, на который капля за каплей падает вода, оказывается, наконец, подточенным, так и общественное мнение, непрестанно обрабатываемое прессою, оказалось для нас окончательно неблагоприятным. К несчастию для нас, это нерасположение не ограничивается одной Францией.

Мировое распространение французского языкам нелепое убеждение прочих наций, что все разумное исходит только из Франции и что там источник просвещения для Европы, явились причиною того, что ответвления французской ненависти распространились по всей Европе. Я нашел эту ненависть сильной в Германии, так как всякая страсть приобретает большую силу по мере своего распространения.

Однако, поляки, как и следовало того ожидать, перестали, при ближайшем знакомстве с ними французов, внушать последним к себе сочувствие. Их поведение в предоставленных им убежищах настолько мало соответствует их положению и так мало достойно эмигрантов, пользующихся покровительством, что жители провинций, где расположены эти убежища, начинают уже замечать, что поляки недостойны оказываемого им гостеприимства.

Париж еще не переменил окончательно своего мнения на этот счет, потому что те, кто живут в столице, составляют избранную часть эмиграции - они ведут себя достаточно пристойно из опасения быть высланными. Однако, некоторые из эмигрантов своим поведением открыли глаза парижанам, - я оставляю в стороне вопрос о многочисленных кражах и процессах в судах исправительной полиции, как и участие поляков в разных беспорядках и заговорах. Они разделились на несколько партий, которые взаимно поносят друг друга в брошюрах и на страницах газет; нередко дело доходит даже до дуэлей.

Партия наиболее комичная из всех та, что провозгласила князя Чарторыйского королем, под именем Адама I, что дало повод говорить, что этот Адам не первый из людей. Интерес, который он вызывал к себе, заметно ослабел с некоторого времени. Много было разговоров, когда однажды вечером, прибыв на бал к английскому послу, князь Чарторыйский послал спросить разрешения фиакру въехать во двор особняка, между тем, как всем известно, что в Париже не принято допускать фиакров подъезжать к особнякам, расположенным между двором и садом.

Все общество, собравшееся у английского посла, пришло в смущение при мысли, что князь Чарторыйский настолько впал в бедность, что вынужден ездить на бал в фиакре, и жена посланника поспешила распорядиться, чтобы впредь делалось исключение и, во внимание к его великому несчастию, допускали его подъезжать к подъезду особняка в любом экипаже. Через несколько дней Чарторыйского видели в маскараде, на котором бывают все парижские шелопаи, и по этому поводу справедливо говорили, что он мог бы деньги, истраченные на входную плату на этот маскарад и на другие развлечения, употребить на наем экипажа, а потерянное время - на размышления о своем великом несчастии.

Как бы то ни было, для меня важно иметь под руками материалы, из коих я мог бы почерпнуть доказательства огромных благодеяний, оказываемых Польше Россией. Я имел возможность видеть Польшу по прошествии 24 лет: в 1813 г. я видел ее бедной, жалкой и несчастной, а в 1836 г. я нашел ее прекрасной, богатой и процветающей. Мне пришло на память, что в министерстве иностранных дел должен иметься документ, в котором сделана сводка всех улучшений и достижений в Польше за время русского управления. Я прошу ваше сиятельство, если, действительно, такой документ существует, предоставить мне его, так как он был бы в высшей степени полезен для выполнения моих служебных обязанностей.

Общеизвестно, что Польша является кульминационным пунктом, привлекающим внимание и возбуждающим воинственное настроение наших противников, она доставляет наибольшее количество поводов для политического бесстыдства, она - наиболее обильный источник, откуда завидующие нам черпают свои гнусные оскорбления, она служит резервуаром для этих оскорблений.

Я по-прежнему настаиваю на своем мнении, что необходимо, кроме всех тех шагов, которые мы предпримем для привлечения на свою сторону союзников среди публицистов, основать также орган, которым мы могли бы всецело располагать. Газеты меняют свой цвет и своих редакторов, и часто газета, превозносившая вас сегодня, назавтра мешает вас с грязью - оттого, что она переменила владельца. Необходимо было бы иметь постоянный орган в нашем распоряжении. Я обратился с предложением основать такой орган к Анатолию Демидову, который сначала одобрил эту мысль, но потом другие планы заставили его от нее отказаться. Эта газета редактировалась бы французом, всецело преданным нам, и никто бы не знал, кто является настоящим редактором и владельцем этого листка.

За вознаграждение в размере от 10 до 12 тысяч франков такой номинальный редактор примет на себя упреки, которые посыплются на него за постоянное восхваление России. Его ответ на эти упреки мог бы быть аргументирован следующим образом: союз с Англией неизбежно приведет Францию к гибели, революция - бич рода человеческого, вместилище всех несчастий и бедствий, предвестник низвержения тронов и общественных смятений - не остановится в своем поступательном и разрушительном движении, пока Франция не будет поддержана союзом с могущественной нацией, олицетворяющей собой порядок и благоденствие. Влияние, которое Россия окажет на Францию, задержит дальнейшие успехи анархии.

Наконец, не ушло еще время для того, чтобы остановить развитие демагогии и неистовство цареубийц. Эти мысли я, между прочим, высказал г. Тьеру вскоре после его отставки, и он их вполне себе уяснил. Он согласился со мной, что для того, чтобы остановить революционный поток, нужно опереться на Россию, но он полагает, будто ему удалось до некоторой степени сдержать этот поток, и выразил надежду, что сможет его окончательно укротить, если снова вернется к власти. Тогда союз с Россией стал бы для Франции предательским, так как Россия, без сомнения, пожелала бы пойти далее этой первоначальной цели, между тем, как союз с Англией является для Франции в материальном отношении более необходимым и более подходящим.

Принадлежность к русской партии считается в настоящее время во Франции настолько признаком дурного тона, признается так мало патриотичной, что нужно иметь известный запас мужества и не ставить ни в грош популярность, чтобы заявить себя защитником России, в особенности в ущерб интересам Польши. Однако, убедив легитимистских редакторов, что дело Польши не их дело, мне удалось привлечь некоторых из них на нашу сторону.

Возвращаюсь к мысли о создании собственной газеты. Ей не пришлось бы пройти через ряд обычных для всех газет превратностей, так как успех газеты зависит, прежде всего, от оригинальности ее убеждений или, скорее даже, от их неожиданности. Поэтому газета, которая выступит с заявлениями, противоположными тому, что говорят все 200 французских газет, неизбежно привлечет к себе общественное внимание и приобретет больше шансов на успех по сравнению с газетой, придерживающейся общего со всеми другими газетами направления. Возможно, что этот успех будет непродолжительным, но, тем не менее, газета получит уже некоторую известность.

Ослабление интереса и явное охлаждение к новой газете всегда следуют за успехами первых ее шагов. Эти перипетии обычно являются предвестником гибели тех газет, которые, основываясь на своем первом успехе, не останавливаются перед огромными затратами и падают под тяжестью своих несоразмерных расходов. С нашей газетой дело обстояло бы иначе. Поскольку мы не преследуем значительных барышей, мы смогли бы поддерживать газету в ее затруднениях, как это делал Жозеф Бонапарт, субсидируя газету «La Tribune», которую 118 раз присуждали к уплате денежных штрафов, причем не было ни одного штрафа ниже 3 000 франков, не считая судебных издержек.

Но не по такому пути, конечно, должна пойти газета, которая будет выходить под нашим покровительством. Ее задачей будет непреклонно сохранять умеренность, при сообщении фактов для решительного опровержения нелепых оскорблений, наносимых России, и придерживаться скромной и приличной полемики, в основание которой должен быть положен силлогизм, а не эпиграмма. С другой стороны, наша газета будет иметь спрос потому, что она, вероятно, будет единственной, где читатель найдет точные сведения о России, Пруссии и Австрии, и сами наши противники будут черпать из нее сведения, которые, благодаря нашим связям с Петербургом, Берлином и Веною, нам представится возможным публиковать.

В Париже существует газета под заглавием «Le Polonais», посвятившая себя борьбе с Россией не на жизнь, а на смерть. Эта газета - собрание всяких мерзостей и клеветнических сплетен - ведется очень плохо и дает только сведения вымышленные, апокрифические и необычайные. Она не имеет спроса и, тем не менее, существует, потому что партия, ее поддерживающая, не помышляя о барышах, преследует лишь цель поношения России. Поэтому эта газета, не имеющая подписчиков, доставляется бесплатно в читальни, кафе, рестораны и вообще во все общественные места; ее посылают, равным образом, даром и без обмена во все редакции газет, и также всем французским политическим деятелям. Таким образом, несмотря на весьма небольшой интерес этой газетки, ее принудительно читают все.

Так практикуется в отношении всех газет, которые субсидируются какой-либо партией и ею распространяются. Из всего этого вытекает, как я уже имел честь изложить выше, что важно иметь газету, неограниченно нам преданную, и что газета «Le Polonais» заслуживает того, чтобы появился антагонист для разоблачения ее гнусных измышлений. Таков путь, которым я предполагал бы итти при выполнении возложенного на меня поручения, если только это не противоречит намерениям вашего сиятельства.

Я смею думать, что отличающий вас возвышенный ум позволит вам, граф, достойным образом оценить побуждения, заставляющие меня так поступать. Эти побуждения вытекают из долголетнего опыта и основательного знакомства с поприщем, на котором мне предстоит работать. Я не скрываю от себя предстоящих опасностей и принимаю на себя торжественное обязательство переносить их мужественно и с достоинством. Резюмирую. Чтобы верно и безошибочно достигнуть намеченной цели, необходимо принять, как правило поведения, нижеследующее:

1) Следить с величайшей осторожностью за тем, чтобы ни у кого не могло возникнуть даже подозрения, что мое поручение является заданием правительства.

2) Проявлять большую сдержанность в полемике: статьи, имеющие целью отражать памфлеты наших противников, должны быть основаны на фактах и должны быть написаны без всяких колкостей и самовосхваления, с легкой и приличной шуткой, и подкреплены энергичной аргументацией и разумными и убедительными доказательствами.

3) Пользоваться всевозможными средствами для привлечения сторонников, стараясь внушить им, что наше дело является жизненным вопросом, как бы единственным якорем спасения, и что от успешного его разрешения зависит сохранение порядка и существования общества.

4) Действовать путем обещания наград и теперь же раздать их некоторым лицам, оказавшим услуги нашему делу.

5) Публиковать время от времени отдельные брошюры в ответ на сочинения, для достойного опровержения которых газета, по ограниченности места, является недостаточной.

6) Продолжать оказывать воздействие на умы влиятельных лиц через посредство автора настоящей записки, проявляя большую настойчивость, чем то делалось до сих пор; к этому представится возможность, так как круг отношений автора записки неизбежно должен расшириться. Его долголетний опыт, его патриотизм, его углубленное знание людей и вещей - гарантия того, что он выполнит свое поручение с успехом. Влияние, которое он призван оказывать на умы, должно теперь, когда он занял выгодное положение в свете, распространиться гораздо шире.

И ранее, когда он жил в Париже, его, человека нуждающегося, тем не менее, посещали писатели, публицисты, ученые, постоянно советовавшиеся с ним по поводу работ, которые они собирались публиковать о России. Они заявляли, что предпочитают с ним советоваться, чем подвергаться его критике. Таким образом содействовал он появлению нескольких серьезных трудов, как-то: «Географии» Бальби, значительной части которой он является автором, его же «Синоптической таблицы России», «Живописной вселенной» Дидо, «Географии» Мальт-Брёна, «Энциклопедического словаря» и т. д. Он принимает на себя обязательство служить с таким же усердием и с большей еще энергией. При выполнении своей трудной и опасной задачи он найдет поддержку в чувстве привязанности, удивления и безграничной благодарности, которое он питает к нашему великому государю.

[Дело III Отд. 1 эксп., № 191, лит. А, лл. 9-20 об.].

Полно интереса сообщение Якова Толстого о происходившем перед его глазами революционном восстании 12 мая 1839 г., связанном с именами Бланки и Барбеса. Эта неудавшаяся революционная попытка, так напугавшая не только правительство и крупную буржуазию, но также буржуазию среднюю и значительную часть мелкой, была последним крупным революционным выступлением времен Луи-Филиппа вплоть до Февральской революции. Вот что пишет Яков Толстой спустя три недели после восстания, 29 мая 1839 г. Его показания дают некоторые любопытные черточки и детали для истории этого памятного дня.

№ 18 Париж, 17/29 мая 1839 г.

Е. с. графу Бенкендорфу

Граф, Шесть недель прошло со времени отправки моего последнего донесения вашему сиятельству. За это время здесь произошли события большой важности, и я не мог, за отсутствием верной оказии, сообщить вам подробности о них. Только сегодня отправление курьера дает мне возможность представить вам свои наблюдения и сведения, которые мне удалось собрать о беспорядках, имевших место в Париже. Министерский кризис, чрезмерно долго продолжавшийся, придавал стране мрачный вид, предвещавший какой-то неблагополучный исход. На общественных собраниях слышался ропот, и мрачные предсказания вызывали повсюду волнение и беспокойство.

Печать, не опасавшаяся преследования со стороны министерства, лишенного определенной программы и, по собственному признанию, посаженного лишь для разрешения текущих дел, стала держать себя вызывающе, и можно было опасаться в будущем катастрофы. Тем не менее, люди опытные и переживавшие времена смуты и скорби, которые так часто покрывали кровью Париж, были уверены, что полицией приняты надлежащие меры против повторения беспорядков, и никто не представлял себе, что в Париже возможно организовать восстание, когда правительство располагает всеми средствами для пресечения в корне всякой попытки такого рода.

Восстание, тем не менее, разразилось самым неожиданным образом, при отсутствии каких бы то ни было предвестников, которые могли бы внушить обществу хотя бы малейшее предположение о возможности подобного выступления. Что же касается полиции, то она, по-видимому, плохо выполняла свои обязанности, так как доказано, что во Франции существовал обширный заговор, подготовленный в глубочайшей тайне и имевший разветвления даже за границей. Тайные организации, под наименованиями «Общества четырех времен года», «Общества семей», «Друзей народа», соединились, по-видимому, в единый союз поджигателей; они предполагали поджечь Париж со всех четырех сторон и попытаться спалить Тюильри при помощи зажигательных бомб. Только поспешность помешала осуществлению этого адского плана.

Префект полиции получил сведения о готовившемся выступлении, и оно произошло раньше первоначально назначенного срока. По другой версии, выступление должно было произойти в день открытия палат, но оно было отложено, так как король лично там не присутствовал. 12 мая около 4 часов восставшие в числе от 200 до 300 человек направились в полицейскую префектуру; муниципальная стража и постовые полицейские отбили их ружейным огнем.

Они напали тогда на пост при Дворце юстиции, завладели этим постом и обезоружили стражу. Командующий постом лейтенант Друино, сержант и трое солдат были убиты залпом, сделанным в упор. При этом был совершен возмутительный и варварский поступок: когда восставшие заняли караульное помещение, они нашли в одной из задних комнат старого больного солдата, который не был в состоянии подняться с кровати.

Не понимая, что означает весь этот шум, он спросил об этом у восставших, которые вместо ответа его безжалостно умертвили. Этот пост был вслед за сим немедленно отбит муниципальной гвардией, и восставшие захватили пост у ратуши, который, равным образом, был взят обратно и занят линейными войсками. Отбитые от ратуши, восставшие бросились в квартал Сен-Мартен.

Разграбив несколько оружейных магазинов, они соорудили баррикады на нескольких улицах. На следующий день в 10 часов перестрелка возобновилась на Marché des Innocents, где укрепилась часть бежавших накануне восставших, но их не замедлили разогнать. Это восстание, по своей продолжительности, по числу принимавших в нем участие и по количеству жертв, было значительнее восстания 1830 г., так как, по подсчетам, до 200 человек пострадало за эти два дня.

Потери линейных войск составляют одну треть этого числа. Один только батальон 7-го линейного полка в первый вечер потерял 15 человек убитыми, в том числе одного младшего лейтенанта. Полковник 53-го линейного полка Баллон (произведенный потом в генералы) был ранен в ногу; командир эскадрона Пеллион из Генерального штаба, брат редактора журнала «Revue du Nord», был тяжело ранен на улице Амбуаз, в центре города, у Итальянского бульвара. Последние полицейские списки дают нижеследующий подсчет убитых и раненых: убито военных 15, гражданского населения 59, итого 74; ранено: военных 36, гражданского населения 61, итого 97; всего убитых и раненых 171.

Теряются в догадках по поводу происхождения этого восстания. Общее мнение во время самих беспорядков склонялось к тому, что это было бонапартистское движение. Был даже пущен слух, что арестован полковник Водре, принимавший участие в вылазке Луи-Наполеона в Страсбурге, но письмо его жены удостоверяет, что он не покидал департамента Côte d'or. Сам Луи-Наполеон написал в «Times» письмо, в котором, официально отрицая какую бы то ни было прикосновенность свою к парижскому восстанию, заявил, что если бы было предпринято какое-либо выступление в его пользу, его долг повелевал бы ему стать во главе восставших и он бы этот свой долг выполнил. По словам «Times», опубликовавшей это письмо, он не так давно предпринимал таинственное путешествие в Париж.

Бывший депутат Кабе, известный своими демагогическими убеждениями, скрывавшийся за границей, чтобы уклониться от наказания за преступление против закона о печати, только что вернулся во Францию, воспользовавшись правом давности, предоставляемым приговоренным после пяти лет отсутствия. Одна консервативная газета сообщила, желая этим внушить мысль о прикосновенности Кабе к восстанию, что Кабе несколько раз предпринимал подозрительные поездки в Париж, незадолго до беспорядков, но Кабе ответил, что он не покидал Дижона (департамент Côte d'or).

Среди арестованных, контингент которых в главной своей части состоит из рабочих, ремесленников и мальчишек, двое обратили на себя внимание, как стоящие выше других по своей профессии и как принадлежащие к республиканской партии, - это некто Бланки, брат академика, приговоренный уже ранее за политическое преступление, и адвокат Барбес, равным образом приговоренный по такому же делу и впоследствии амнистированный. Говорят, что Бланки скрылся в Англию.

Впрочем, произведенные аресты были, по-видимому, недостаточны, так как 16 мая ночью произошли снова буйства и были выбиты окна в магазине оружейника Лепажа. В связи с тем, что на палату пэров возложены судебные функции по делу арестованных за участие в восстании, канцлер Пакье и несколько других пэров получили анонимные письма с угрозами на случай, если будет хоть один смертный приговор. В этих письмах говорилось, что пэры, голосовавшие за смертную казнь, будут сами убиты при первом же восстании, которое, несомненно, произойдет вслед за этим. Но довольно трудно застращать 158 судей, из которых многие старые военные. Это обстоятельство может служить возражением против установления суда присяжных.

Все, что можно извлечь из вышеизложенного, свидетельствует лишь о том, что Франция живет на кратере вулкана. Другое важное наблюдение, невольно бросающееся в глаза, - это то, что Национальная гвардия никогда еще в такой мере не уклонялась и не выказывала своего нежелания участвовать в подавлении мятежа. Из составляющих ее 60 тысяч, не считая 20 тысяч призываемых в предместьях, с большим трудом удалось собрать 3 тысячи.

Очевидец, сам в качестве национального гвардейца принимавший участие во взятии одной из баррикад, рассказал мне самым наивным образом следующий случай: отряд в 500 человек Национальной гвардии был направлен к баррикаде, возведенной в конце улицы Тиктон, при этом оказалось, что весь состав этого отряда состоял из торговцев и буржуа, проживавших по улице, где сооружена была баррикада.

Сперва, пока они не видели восставших, скрытых от них баррикадой, они храбро шли вперед, несмотря на крики их жен и детей, но как только они подошли ближе и заметили дула ружей, концы которых высовывались из щелей укрепления, их охватил панический страх, и они все разбежались по своим лавкам и квартирам. Взрыв смеха, вместо ружейного залпа, раздался из-за баррикады, и только полчаса спустя 4-й легион, при поддержке линейных войск, захватил ее, причем во время атаки был убит национальный гвардеец Леду. Линейные войска настроены, в общем, очень враждебно против восставших, и, если бы допустили, они уничтожили бы всех и все, что оказалось на их пути.

В своем рапорте военному министру маршал Жерар, несмотря на явное стремление прикрыть нежелание Национальной гвардии выступить, должен был, тем не менее, признать, что в ней оказались убитыми только два гвардейца и два барабанщика. Во время восстания произошел любопытный случай, имеющий отношение к Политехнической школе. Восставшие, отогнанные от площади Шатле, направились к Политехнической школе. Неся труп одного из своих, убитого во время атаки, и взывая о мщении, они прорвались через ворота школы, запертые при их приближении, с криком: «Нам нужны... командиры!».

Подоспевший кстати отряд муниципальной гвардии быстро их атаковал и разогнал, причем было убито трое восставших. «Journal des Débats», давая отчет об этом событии, сообщил, что, будто бы, восставшие были оттеснены учениками школы, что вызвало со стороны последних возражение. Неосторожные похвалы, которыми их щедро осыпали в 1830 г., взвинтили умы молодых людей, вообразивших, что они, действительно, командиры и политические деятели. Они отнесли письмо с возражениями в «Journal des Débats». Когда газета отказалась его напечатать, в редакцию явилась делегация учеников и заявила, что она не покинет помещения, пока их возражение не будет принято в печать, после чего редакции пришлось согласиться с их требованием, и письмо появилось в газете, однако, без подписей.

Заключительная его фраза такова: «Муниципальная гвардия бросилась на тех, что оставались еще тут, и убила двоих на глазах учеников возмущенной Политехнической школы». Муниципальная гвардия, возмущенная такими выражениями, в свою очередь, послала делегацию в школу, чтобы заявить ученикам, что они дерзкие дети, которых следует наказать, а что касается муниципальной гвардии, то она готова доказать, что поступила законно.

Их протест заключал в себе вызов и был сформулирован в презрительных выражениях: ученики там назывались просто мальчишками. Однако, этому протесту не пришлось увидеть света, так как в дело вмешались власти. Начальник Политехнической школы, генерал Толозе, был смещен за проявленный им недостаток энергии и распорядительности, и 31 ученик был заключен в тюрьму аббатства.

Пока эти события происходили в Париже, в Авиньоне был открыт легитимистский заговор; 28 заговорщиков были захвачены на собрании и арестованы. Однако, по-видимому, нет никакой связи между этой организацией и той, что недавно подняла знамя восстания в Париже. Рассказывают даже, что во время последних беспорядков несколько вооруженных людей с белым флагом подошли к одной из баррикад с целью присоединиться к республиканцам, но были отвергнуты последними. «L'Europe Monarchique» высказывает предположение, что этот пресловутый заговор был попросту открытым собранием для танцев, которое переусердствовавший префект принял за секретное собрание заговорщиков.

Подробности, относящиеся к последнему восстанию, заслуживающие, на мой взгляд, быть отмеченными, указывают на новую и опасную систему организации восстания, при помощи отдельных пятерок, которые по определенному сигналу должны были собраться, не будучи знакомы между собой. Ни одного имени не было занесено в списки заговорщиков, и привлеченные участники обозначались номерами и не знали друг друга. Начальники, руководившие восстанием, не появлялись и были невидимы и неизвестны членам организации. Эту подробность я узнал от герцога Деказа, одного из пэров, на которого возложено следствие в этом процессе...

[Дело III Отд. 1 эксп., № 191, лит. В, лл. 178-186].

Французские легитимисты, неуклонно продолжая старую традицию своих отцов (эмигрантов революции 1789 г.), упорно стремились возможно глубже запустить руку в русский казенный сундук. В середине 1839 г. явился к Якову Толстому маститый редактор газеты «La France», виконт де Жайи, и просил передать его величеству Николаю Павловичу, что хотел бы получать от царя на издание газеты 50 000 франков ежегодно. Такие просьбы постоянно встречаются у Якова Толстого в его донесениях. Приводим этот образчик.

№ 21 Париж, 6 августа 1839 г.

... Виконт де Жайи, один из редакторов газеты «La France», был у меня сегодня утром и заявил мне, что безвыходное финансовое положение этой газеты ставит его перед необходимостью предпринять путешествие в Германию и в Россию с целью хлопотать о субсидии у правительств стран, которые он собирается посетить. После обстоятельного изложения всех нужд своей газеты виконт объяснил мне, что Карл X снабдил газету суммою, необходимой для внесения залога, в размере 100 тыс. франков, и что, пока король был жив, они ни в чем не нуждались, после же его смерти герцог Ангулемский заявил, что он недостаточно богат, чтобы их субсидировать. Герцог де Блакас оплатил первый выявившийся дефицит по газете, но с некоторых пор он отказался от дальнейшей ее поддержки.

Таким образом, они оказались предоставленными своим собственным силам. Молодой человек, виконт де Бонни, жертвует теперь всем своим достоянием для выхода газеты. Он отказывает себе во всем и с редкою самоотверженностью употребляет весь свой доход в 60 тыс. франков на содержание газеты. Г-н де Жайи надеется иметь великое счастье видеть и лично заявить свою просьбу е. и. в.

Его претензии показались мне чрезмерными и цифра субсидии сильно преувеличенной, и я рекомендовал ему не питать больших надежд. Он рассчитывает, что правительство могло бы назначить ему ежегодную субсидию в 50 тыс. франков, и вместе с теми субсидиями, которые он надеется извлечь еще и у других правительств, он мечтает создать газету, которая сможет итти вровень с лучшими парижскими органами...

[Дело III Отд. 1 эксп., № 191, лит. В, л. 234 об.- 235].

Довольно однообразная служебная лямка Якова Толстого нарушалась время от времени волнениями и неприятностями с парижскими журналистами. Очень уж те были юрки и жадны. Яков Толстой терялся и не знал, как быть среди этой борьбы ненасытных аппетитов. Вот образчик. Дело происходит в августе 1839 г. Тут пишут о Польше, о пожаре Зимнего дворца - успевай только опровергать; обостряется восточный вопрос - успевай только сообщать о слухах из Англии, - и вот изволь от всего этого оторваться и расхлебывать следующую в самом деле любопытную историю.

Жил-был тогда на свете некий небезызвестный III отделению Дюран, редактор газеты «Le Capitole». И вот узнает весь Париж, а в том числе и Яков Толстой, что Дюран направо и налево рассказывает о себе самом, что он, Дюран, получает большую тайную субсидию от русского царя. На самом деле Дюран на сей раз ровно ничего от царского правительства не получил. Яков Толстой сразу догадался, с какими целями г. Дюран хвалится тем, что он подкуплен, - это затем, чтобы получить кредит у банкиров. Толстой пустился опровергать Дюрана. Но опровергнуть человека, который сам упорно признает за собою определенный и никак не могущий быть опровергнутым, предосудительный для него самого факт, нелегко! -  возмущается Яков Толстой.

«Возмутителен» этот «цинизм» именно потому, что никаких взяток Дюран не брал, а утверждает («не краснея!»), что брал их. Если бы в самом деле брал, то и краснеть нечего было бы, по мнению стыдливого Якова Толстого. Недоумение по поводу необъяснимых действий Дюрана продолжалось недолго. Является в разгаре этой суматохи к Якову Толстому старый его благоприятель, Эмиль Жирарден, и сообщает следующее: основанная Жирарденом, но принадлежащая не только ему, но целому акционерному обществу газета «La Presse» продается этим акционерным обществом с публичного торга. Он, Жирарден, хочет ее купить в полную свою собственность (газета была в самом цветущем положении в тот момент).

Но вот неожиданно объявляется конкурент: этот самый Дюран, который слухами о том, будто бы за ним стоит финансовая поддержка России, именно и хочет отпугнуть конкурентов, сорвать торги и заполучить газету. Эмиль Жирарден с достоинством замечает при этом, что Дюран обладает притом демократическими убеждениями. Так стоит ли его поддерживать? Другое дело - он, Жирарден, всегда боровшийся с дурной прессой. Яков Толстой продолжал опровергать Дюрана, но насчет Жирардена советует своему начальству осторожность (Жирарден как раз в это время попался в проделке, весьма похожей на мошенничество). В Петербург отправляется такой отчет о событиях:

№ 22 Париж, 7/19 августа 1839 г.

... В предыдущем своем донесении я имел честь сообщить вашему сиятельству, что здесь ходят слухи о субсидировании русским правительством нынешнего редактора газеты «Le Capitole», г. Дюрана. Эти слухи в последнее время еще усилились, благодаря нелепым похвальбам этого Дюрана. Лица, вполне заслуживающие доверия, передавали мне, что слышали о субсидировании от него самого. Из этих лиц назову: одного из редакторов газеты «Quotidienne» г. Вогринье и г. де Бонни, из редакции «La France».

Я счел своим долгом решительно заявить, что совершенно немыслима какая-либо прикосновенность русского правительства к органу, демократическое направление которого громко провозглашается самим редактором. Но весьма трудно опровергнуть сложившееся у всех мнение, особенно, когда личность, служащая предметом росказней, сама их подтверждает, не краснея и с возмутительным цинизмом. Поведение г. Дюрана, очевидно, объясняется желанием создать себе кредит у банкиров, которого, конечно, легче добиться, уверив их, что он пользуется субсидией от русской власти. Последнее соображение подтвердил зашедший ко мне сегодня утром г. Эмиль де Жирарден.

Поводом к его визиту послужило следующее обстоятельство: основанную им газету «La Presse» сейчас продают; г. де Жирарден делает все возможное, чтобы приобрести ее в свою исключительную собственность от нынешних ее владельцев и пайщиков. Но вчера ему довелось услышать от одного немецкого банкира, имя которого он мне не назвал, что г. Дюран намеревается приобрести эту газету для русского правительства, от которого он, согласно его уверениям, получает по 12 000 фр. в месяц. Г-н де Жирарден заявил, что ему не приходится вступать в состязание со столь могущественным конкурентом, что предложенная г. Дюраном цена на торгах неизбежно повысит, вероятно, настолько стоимость газеты, что он поставлен будет в невозможность ее приобрести.

Если русское правительство, продолжал он, действительно намерено приобрести газету, ему следовало бы поручить это дело не г. Дюрану, а ему - де Жирардену: в противоположность г. Дюрану, он придерживается монархических и консервативных принципов, он всегда отстаивал сближение с Россией против союза с Англией, даже тогда, когда газета его была министерской; наконец, как основатель издания, он создал ему определенную репутацию, которую другое лицо вряд ли сумеет поддержать.

Я заверил г. де Жирардена, что г. Дюран берет на себя смелость похваляться такими вещами, в которых нет ни тени истины. Чувствуя необходимость погасить слухи, распускаемые г. Дюраном в целях личных выгод, я принимаю в этом направлении все зависящие от меня меры, оставаясь в диктуемых осторожностью границах. Что же касается г. Эмиля де Жирардена, то, невзирая на высокую его одаренность и крупные общественные заслуги по ожесточенной борьбе с печатью вредного направления, которой ему удалось нанести не один сокрушительный удар, я все же считал бы непредусмотрительным связывать себя сношениями с ним, ввиду его несколько запятнанной в общественном мнении репутации.

Скомпрометированный в деле о рудниках Сен-Берена, он хотя и был по этому делу оправдан, все же вышел из него несколько опороченным. Сам он, правда, сваливает все на врагов, которых в большом числе нажил за время борьбы своей со всевозможными газетными уклонениями, - и в таком объяснении есть доля правды. Но при всем том, повторяю, вести с ним деловые сношения можно лишь с величайшей осмотрительностью, и этого правила я неизменно придерживаюсь. Из числа лиц, имеющих намерение приобрести «La Presse», назову банкира Агуадо и сына Наполеона - графа Валевского...

[Дело III Отд. 1 эксп., № 191, лит. В, лл. 246-248 об.].

Газета осталась за Жирарденом. С видимым удовольствием отмечая трудную борьбу, которую вели в это время французы с поднявшимися на защиту своей независимости алжирскими племенами, предводительствуемыми Абд-эль-Кадером, внимательно следя за высказываниями прессы по восточному вопросу, очень тогда обострившемуся, Яков Толстой не забывает, конечно, польских эмигрантов, живших в Париже, и отмечает всякий раз празднование- поминальной годовщины польского восстания 1830 г. (29 ноября), донося о речах Чарторыйского, Мерославского и других.

В донесение от б декабря 1839 г. вкраплена записанная под свежими впечатлениями сцена первого публичного чтения в салоне жены Эмиля Жирардена ее нашумевшей пьесы «L'Ecole des journalistes» («Школа журналистов»). Об этой пьесе и о возникшей вокруг нее полемике Яков Толстой дает свидетельство очевидца, небезынтересное для историка французской литературы и парижского литературного быта в годы Июльской монархии.

№ 29. Париж, 6 декабря 1839 г.

... Мне недавно привелось присутствовать у бывшего депутата, г. Эмиля Жирардена, при чтении пьесы, написанной его женой, г-жей де Жирарден, «Школа журналистов» («L'Ecole des journalistes»). На чтение пьесы в огромном количестве собрались писатели и редакторы газет всевозможных направлений и оттенков; присутствовало и большинство здешних женщин-писательниц. Эту пятиактную пьесу в стихах предполагалось поставить на сцене Французского театра, но она была запрещена цензурой.

Принимая во внимание, что в ней нет ничего противоправительственного, что она, скорее, представляет собою резкую сатиру на самых неистовых и подлых врагов всех правительств, недопущение ее до постановки, вероятно, объясняется иного рода соображениями: дело, полагают, в том, что она полна личных намеков. Как бы то ни было, пьеса заслуживает внимания во многих отношениях, и только случившиеся алжирские бедствия заставили утихнуть возбужденные ею шумные толки.

В первом действии изображается редакция газеты, носящей название «Истина». Автор, выводя на сцену ответственного редактора, главного редактора, лицо, дающее средства на издание, и сотрудников газеты, рисует их правдивыми красками. Начинается пьеса сценой оргии, после которой все ее участники принимаются за писание статей, направленных против правительства, против всякого дарования, против добродетели, против неприкосновенности личности и против семейной чести.

Пишется все это в пьяном до омерзения состоянии, и, невзирая на него, эти люди считают себя в праве провозглашать новые правила общественной жизни, корчат из себя аристархов-обличителей современности - ее политики, нравов, искусства, литературы и т. д. Излишне говорить, что стихи сделаны превосходно: г-жа де Жирарден - одна из знаменитых поэтесс.

По прочтении первого акта г-жа де Жирарден стала обходить собравшихся, спрашивая их мнение о пьесе. Когда она подошла к г. Жюлю Жанену, тот, на просьбу высказаться, сердито отвечал, что «все, что он прослушал, по его мнению, фальшиво от первого до последнего слова, что журналисты никогда не напиваются допьяна перед тем, как писать, и не пишут, когда бывают пьяны». Тут, в свою очередь, рассердилась больно задетая в авторском своем самолюбии г-жа де Жирарден. Повысив голос, она заявила, что все ею написанное с совершенной точностью воспроизводит действительность и основано на неопровержимых данных, и добавила, что приложит к тексту пьесы примечания, где будут указаны подлинные имена всех изображенных в пьесе лиц.

Она сослалась, наконец, на известную статью в «Journal des Débats», написанную г. Беке в пьяном виде, во время оргии, и вызвавшую падение монархии и изгнание старшей ветви Бурбонов. Эта статья, приведшая к столь роковым последствиям, начиналась так: «Несчастная Франция, несчастный король!..». После этого скандального эпизода г-жа де Жирарден возобновила чтение своей пьесы. Во втором акте изображено, как любовница одного из редакторов, балетная танцовщица, похищает рукопись, которую и продает, чтобы на вырученные деньги купить себе муфту. В похищенном документе повествуется о министре, который долго состоял любовником одной женщины, а затем женился на ее дочери.

Последняя из обличительной газетной заметки, случайно попавшейся ей на глаза, узнает о бывшей между ее мужем и матерью связи, о которой раньше не подозревала. Это приводит к объяснениям между дочерью и матерью и дает в третьем акте прекрасную и умело написанную патетическую сцену. Всем ясен тут намек на эпизод из жизни г. Тьера, и имя его переходило из уст в уста. В четвертом акте дан эпизод, изображающий судьбу старого художника, одного из самых выдающихся живописцев своего времени, талант которого не может получить признания из-за газетной травли.

После долгих, но тщетных попыток бороться с могуществом и злобой газетной прессы он теряет рассудок под действием ежедневных оскорблений и умирает жертвой журналистики, в отчаянии бросившись из окна. Это в немного измененном виде история жизни художника барона Гро. В пятом акте рельефно выявляется все зло, причиненное газетой: опрокинутое министерство, обесчещенная семья, самоубийство выдающегося художника и т. д. Один из редакторов, честный человек, признает свою ошибку, отказывается от прежних своих взглядов и заявляет, что отныне он перестает работать в газетах.

В противовес ему, юноша, выступивший на защиту оскорбленной семьи, заявляет о противоположном решении - он хочет сделаться журналистом и вскрыть все тайные пружины журналистики: он вступит в ряды газетных сотрудников, чтобы крепче ее заклеймить, он сделается соучастником ее преступлений, чтобы до конца их разоблачить. Он знает, что его ждет: ненависть журналистов будет преследовать его клеветою, перетрясут всю его жизнь с младенческих лет, станут копаться в его происхождении, постараются опорочить его честь, лишить его даже родины, - он готов ко всему. Он падет жертвой, но падением своим раскроет всем глаза на зияющую пропасть! Этот молодой человек не кто иной, как сам Эмиль де Жирарден, выведенный здесь, конечно, под другим именем, и здесь имеется в виду именно его деятельность. Так заканчивается пьеса.

Г-жа де Жирарден была восхитительна, когда с выразительностью и с волнением читала эту заключительную, прекрасными стихами написанную сцену. Она так волновалась, заканчивая чтение, что у нее прорывались рыдания и слезы душили ее. Так завершился этот знаменитый вечер, вызвавший затем столько шумных толков. Клеймо, наложенное на журналистов женщиной, энергично разоблачившей отвратительные стороны их ремесла, привело их в подлинное неистовство, и они яростно набросились на комедию г-жи де Жирарден.

Началось с «Le Temps», где лишь в нескольких строках фельетона было упомянуто о вечере, без указания места, и как бы для того только, чтобы осудить подобные чтения и поиздеваться над учеными женщинами - так называемыми «синими чулками». Но когда затем в «L'Artiste» появилось письмо Жюля Жанена к г-же де Жирарден, остальные газеты целым хором присоединились к его нападкам на автора этой комедии.

Письмо Жюля Жанена весьма примечательно по манере изложения и развязности своего тона. Главная цель его - доказать, что пороки печати, изображенные г-жею де Жирарден в ее комедии, - плоды измышления автора, который совершенно умолчал о том, что называется благом печатного слова; печать, утверждал Жюль Жанен, никогда не приносила такого вреда, какой приписан ей в пьесе.

В высшей степени циничное и бестактное, письмо это написано все же очень ловко и полно едкого остроумия. Оно произвело настоящую сенсацию и покупалось нарасхват, так что газета «L'Artiste» на нем составила свое благосостояние. Многие поражены, что в письме, обращенном к молодой женщине из общества, г. Жанен допустил такие фразы, как: «девки у уличной тумбы», или «своими белыми ручками вы копаетесь в навозе», «вы мараете их в грязи, крови и плевках» и т. д. и т. д.

Словом, письмо изобилует столь отвратительными выражениями, что становится совершенно очевидным, что автор чужд порядочному обществу. Вечером у г-жи де Жирарден была, можно сказать, еще более подогрета ненависть журналистов ко всем, кто оспаривает их право на руководство общественным мнением. Следует отметить, между прочим, что почти все серьезные газеты в ссоре между собой.

Никогда газетная полемика не велась с таким ожесточением, как за последнее время, не говоря об органах диаметрально противоположных направлений, которые и без того обычно грызутся между собой, - и газеты одного приблизительно лагеря воюют друг с другом не на живот, а на смерть: так, «Journal des Débats» вступила в бой с «Le Courrier» и с «Le National»; «Gazette de France» с «La Quotidienne» и с «La France». Словом, в рядах журналистики царит полнейший раздор. Недавно «Le Courrier» возбудил судебное преследование против «La Presse» за диффамацию, и ответственный редактор последней приговорен к 2 000 фр. штрафа...

[Дело III отд. 1 эксп. № 191, лит. В, лл. 282 об.-287 об.].

На обязанности Якова Толстого было не только следить за текущей политической прессой, но и радеть о том, чтобы историческая наука не уклонялась в нежелательную сторону. Так, 20 февраля 1840 г. граф Бенкендорф потребовал, чтобы Толстой немедленно связался с редакцией большого словаря «Biographie des hommes du jour».

Редакторы этого издания согласились, чтобы биографию Николая Павловича у них написал сам Яков Толстой, уже и ранее писавший там и исправлявший биографии сановных россиян. Стоило это не очень дорого. Например, за нужные «пропуски» в биографии Паскевича редакция взяла всего 500 франков наличными. Эта же редакция пускалась еще и на такие ухищрения.

Они за несколько лет до того уже издавали (в первом издании) том своего словаря с биографией Николая I, написанной в «возмутительном» духе. Теперь они обнаружили желание не только получить за новую благонамеренную биографию, но и за старую «возмутительную», и Яков Толстой принужден был скупить и уничтожить тысячу экземпляров первого издания! А тут еще вышли неприятности с другим историком, г. де Норвеном.

Последний предложил написать историю Петра I. Яков Толстой и материалы ему достал, - и едва ли только материалы. Но историк оказался неумеренно алчным. Он вдруг потребовал, чтобы ему авансом дали сорок тысяч франков золотом и напечатали бы его труд за счет царской казны. Дело расстроилось. Очень хлопочет Толстой о том, чтобы царь обнаружил щедрость к жене влиятельного редактора Эмиля Жирардена.

Ту самую пьесу («Школа журналистов»), при чтении которой, как рассказано выше, присутствовал Яков Толстой, автор ее, г-жа Жирарден, повергла к стопам ценителя муз Николая Павловича, от которого и ждет если не табакерки, то чего-нибудь посущественнее. Яков Толстой деликатно настаивает, что хорошо бы ей что-нибудь, в самом деле, дать - муж человек влиятельный.

Толстой подкупал газеты от раза до раза, но три органа  - «La France», «La France et l'Europe» и «La Revue du Nord» - были у него более или менее на постоянном иждивении. Когда эти издания прекратили свое существование, их сменили «La Patrie», «L'Assemblée Nationale» и «Constitutionnel». Впрочем, охотников «служить» было немало. Вот, например, консервативная газета, посвященная легитимизму, дружественная царской России «Le Journal Général», и ее издает «человек почтенный и серьезный», виконт де л'Эспин. У этого л'Эспина состояние личное от 8 до 10 миллионов. Чего бы, кажется, лучше? Но нет: в один прекрасный день почтенный и серьезный виконт обращается через третье лицо к Толстому и просит в награду за свой консерватизм и легитимизм денег от Бенкендорфа.

No 30. Париж, 15/27 марта 1840 г.

... Через посредство виконта де л'Эспина еще один консервативный орган - легитимистского направления, состав редакции которого дружески настроен по отношению к России и к ее интересам, - я разумею «Le Journal Général», - обратился с предложением своих услуг. Г-нде л'Эспин в письме на имя третьего лица, которым письмо и было мне передано, еще не заговаривает о субсидии, но ясно, что дело клонится к этому, хотя сам он и чрезвычайно богатый человек. Он сын бывшего управляющего монетным двором, и его средства исчисляются от 8 до 10 миллионов.

Это человек достойный и положительный, и сношения с ним не могли бы меня компрометировать. Имею честь приложить письмо г. де л'Эспина к одному бывшему судебному деятелю, давнишнему моему знакомому, человеку, в честности и скромности которого сомневаться не приходится. Убедительно прошу ваше сиятельство сообщить мне ваши распоряжения по всем этим вопросам, в каком бы смысле ни угодно было вам их разрешить...

[Дело III Отд. 1 эксп., № 191, лит. В, лл. 370 об. - 371].

Письмо к Сагтынскому от 23 марта (4 апреля) не менее мрачно, чем донесение Дубельту.

Дорогой и бесценный друг, Очень благодарен вам, что вы не забыли меня среди ужасной бури, потрясающей мир. Ваше сердечное письмо от 4/16 марта поддержало мою бодрость в тяжелых обстоятельствах, в которых я нахожусь. Положение мое становилось невыносимым. Теперь, когда оно урегулировано, мои опасения улеглись. Г-н Киселев поставил меня в известность о принятом по поводу меня решении, и, хотя он не считает его еще окончательным, так как оно было сообщено ему раньше событий в Пруссии и в Австрии, которые переменили облик Европы, я, тем не менее, могу быть уверенным, что мои труды ценятся и сам я не покинут. Как бы то ни было, я не скрываю от себя трудностей своего положения, которое разделяет со мной несколько русских, задержавшихся в Париже по служебным обязанностям или вследствие каких-либо препятствий, помешавших им выехать.

До сих пор мы претерпевали такие же тревоги, как вообще все иностранцы здесь, но польские события неизбежно сделают теперь наше пребывание в Париже опасным, как никогда. Во всяком случае, наше правительство может положиться на мое знакомство с местными условиями, на мою уже не раз испытанную осмотрительность, на мое усердие и мужество.

Положение в Париже далеко не меняется к лучшему, успокоение не наступает, и, по-видимому, с каждым днем состояние все более и более ухудшается. Вот уже шесть недель, что мы без правительства, без полиции и отданы всецело во власть подонков народа, которые могут, если им заблагорассудится, безнаказанно нас грабить, громить, поджигать, избивать. Это, наверное, и случится в один прекрасный день,если наступившие бедствия будут и дальше итти тем же губительным путем.

Некоторые надеются, что Учредительное собрание вернет Франции ее нормальное состояние, но я не разделяю такого мнения. Прежде всего, собрание, поскольку оно - плод всеобщего голосования, будет, естественно, весьма разнородным и будет состоять из молодых людей неопытных, беспокойных и не имеющих никакого понятия о законодательной работе. Затем, может ли успешно работать собрание, находясь под надзором 100 демократических клубов? Ясно, что эти демагогические притоны будут стеснять его деятельность. История, к тому же, нам свидетельствует, что даже Конвент пал под давлением клубов.

Короче говоря, Франция висит над пропастью! Я испытываю большие затруднения при отправке своих донесений; я не смею доверить их почте, и, когда есть что-либо спешное, мне приходится с надежным человеком посылать их в Брюссель. Каждая его поездка обходится мне в 60 франков. Считаете ли вы удобным, чтобы я обратился за разрешением пользоваться этим способом, по крайней мере, раз в неделю, чтобы не было перерыва в моих донесениях как раз в такое время, когда всякая мелочь может иметь значение? На всю жизнь, по гроб ваш самый преданный друг Я. Толстой.

[Дело III Отд. 1 эксп., № 191, ч. 4, лл. 155-156 об.].

Яков Толстой пересидел грозу 1848 г. и остался в Париже. В 1849 г. он продолжает писать Орлову, но в этих донесениях нет почти ничего такого, что тот не мог бы вычитать из иностранных газет (об итальянских делах, о внутренней и внешней французской политике, о позиции Англии и т. д., см., например, донесения от 9/21 марта 1849 г. и 6/18 апреля 1849 г.).

А если он отклоняется в сторону передачи доверительно полученных сведений, то это, по большей части, ничего не дающие великосветские сплетни о президенте Луи-Наполеоне Бонапарте, о его дамах и романах, о его холодности к своим родственникам, о его, якобы, непрочном положении. Яков Толстой не разгадал будущего императора и тоже содействовал своими донесениями сформированию в уме Николая I совершенно превратного представления о силе и значении Луи-Наполеона.

В донесении от 8 ноября 1849 г. Яков Толстой глубокомысленно замечает, что «государственный переворот теперь невозможен вследствие дурного настроения в армии, а тем не менее, это единственный путь спасения». Он пресерьезно на нескольких страницах передает глупейшие слухи о том, что президент республики собирается бежать, тайно уехать в Америку и т. п.

Любопытно, что Яков Толстой ничего не говорит о Герцене (по крайней мере, в дошедших до нас донесениях), хотя несколько раз пишет о ничтожном Иване Головине, ни о высылке из Франции Сазонова, ни о закрытии газеты Прудона, которую финансировал и в которой писал Герцен; а о Ксаверии Браницком и его субсидии этой газете Толстой говорит, и о Сазонове, как сотруднике газеты «La Réforme», тоже поминает в донесении от 18 января 1850 г.

Уже с марта 1850 г. в донесениях Якова Толстого проскальзывают строки об усилении русофобии в Англии, об английских намерениях «уничтожить русский флот и сжечь Севастополь» (донесение от 27 марта 1850 г.). Но эти зловещие предостережения тонут в ненужной трухе сплетен и общеизвестных газетных банальностей о внутренней политике Франции и об интригах вокруг президента Луи-Наполеона. И по-прежнему, даже в октябре 1850 г., власть Луи-Наполеона кажется Якову Толстому «эфемерной» (донесение от 9 октября 1850 г.). Мудрено ли, что внезапный государственный переворот 2 декабря 1851 г., сделавший Луи-Наполеона самодержцем, явился для русского соглядатая совершеннейшей неожиданностью.

До нас дошло его донесение, написанное в самый день 2 декабря и, вероятно, из осторожности посланное на домашний адрес Сагтынского. Он тут повторяет пущенную бонапартистами утку о том, что, будто, генерал Шангарнье собирался арестовать самого президента и что только государственный переворот, учиненный президентом, помешал этому намерению. Показание очевидца в первые же часы после переворота, конечно, имеет особый интерес.

№ 90 Париж, 20 ноября/2 декабря 1851 г.

Как я уже отмечал в своем последнем донесении, разыгрывающаяся здесь в течение нескольких месяцев драма приближается к своей развязке. Немыслимо было долее терпеть оппозицию, которую Национальное собрание оказывало Луи-Наполеону. Последним были уже предприняты некоторые подготовительные шаги к государственному перевороту. Однако, потому ли, что не все еще было готово, или из желания внушить своим врагам, что ему не хватает решимости на дело, серьезность которого пугает его самого, и этим путем успокоить умы противников Елисейского дворца, - но Бонапарт уверял всех, что он никогда не выйдет из рамок законности. Несмотря на это, беспокойство было очень велико. Вчера вечером, в понедельник 1 декабря, возвращаясь домой, я проходил мимо Елисейского дворца, где был большой прием.

Когда я остановился, чтобы посмотреть на выходивший народ, ко мне подошел человек, постоянно поставляющий мне сведения. Запыхавшийся и сильно взволнованный, он отвел меня в сторону и, как всегда, лаконичный, торопливо шепнул мне на ухо: «Завтра будет жаркий день, Собранию крышка, до свиданья в Тюильри». Я вернулся домой очень взволнованный, а сегодня утром в 8 часов я узнал, что подготовлялся заговор, что генерал Шангарнье должен был арестовать президента и отвезти его в Венсенский замок, но что во-время предупрежденный Луи-Наполеон приказал арестовать генерала, равно как и 15 его сообщников, в числе которых называют генералов Кавеньяка, Ламорисьера, г. Тьера и пр. и пр.

Председатель Дюпен - под домашним арестом. Появились два обращения президента: одно к народу, другое к армии. Очень трудно достать экземпляры этих обращений. Париж объявлен на осадном положении. Национальное собрание распущено так же, как и Государственный совет. Все главнейшие пункты в городе охраняются отрядами войска с заряженными ружьями.

Луи-Наполеон разъезжает по городу в сопровождении своего штаба и многочисленного кавалерийского конвоя. Он направился раньше всего к Тюильри, затем к ратуше, а потом посетил и предместья. Он на коне с 8 часов утра. Опасаются, что к вечеру народ начнет собираться, но вряд ли эти сборища могут быть многочисленными и угрожающими, поскольку приняты военные меры и введено осадное положение. Пока в городе все спокойно, народ высказывает безразличие. Мне только что доставили, вместе с последними новостями, выпущенные прокламации, которые при сем прилагаю.

В начале документа пометы рукой Орлова и Дубельта: «Вот письмо, полученное Сагтынским от Толстого; подробности, по всей вероятности, прибудут с курьером». «Его величество изволил читать. Ген.-лейт. Дубельт, 30 ноября 1851 г.»

[К делу III Отд. 1 эксп., № 191, пак. 10 (2), лл. 123-125 об.].

Яков Толстой продолжал давать свои реляции день за днем, и все эти донесения от 3, 4, 5, б, 7, 8 и 10 декабря полны самого живого интереса. Это впечатления человека постороннего, но живейшим образом заинтересованного в совершающейся перед его глазами исторической драме. Эти наблюдения в общем не расходятся с теми фактами, которые могут считаться установленными историческим исследованием событий декабрьского переворота, а кое в чем дополняют и ярко освещают эти события такими прямо из жизни выхваченными черточками, которые могли быть подмечены лишь непосредственным наблюдателем.

Это - самая исторически ценная часть донесений Толстого. Полная и непоколебимая решимость войск парижского гарнизона, при помощи которых Луи-Наполеон произвел свой государственный переворот, отмечается прежде всего. Очень точно отмечены пункты, на которых были воздвигнуты баррикады (в рабочих кварталах) и было оказано первое сопротивление перевороту, начиная с 3 декабря.

Очень интересно показание о бойне, учиненной войсками 4 декабря на бульварах и особенно при взятии большой баррикады у ворот Сен-Дени; есть, однако, и отдельные неточности (напр., сообщение о гибели на баррикаде депутата Мадье де-Монжо). Интересен текст рукописной листовки, сообщаемый Толстым и свидетельствующий о преданности республике, авангарда парижской демократии. Сочувствуя перевороту, Толстой явно стремится обелить бонапартистскую солдатчину, утверждая, будто «войска начали стрелять лишь после того, как сами подверглись огню восставших», что фактически неверно.

Начиная с б декабря, Толстой не скрывает своей радости по поводу случившегося. В предшествующих донесениях наблюдалась некоторая растерянность, происходившая от неполной уверенности в победе Луи-Наполеона. Тут, начиная с 6 декабря, чувствуется полное успокоение. Этот тон еще более акцентируется в донесениях 7 и 8 декабря. Наконец, 10 декабря Толстой с торжеством сообщает о полнейшем порядке в Париже. Даем в хронологическом порядке эти донесения о событиях, возбудивших, как мы знаем, нескрываемое удовольствие при петербургском дворе.

№ 91 Париж, 3 декабря 1851 г.

Вчера еще в городе было спокойно, несмотря на отсутствие войск и полиции, ибо около 9 часов вечера воинские части получили приказ удалиться и все посты были сняты. После этого начались сборища, главным образом, на бульварах от улицы Монмартр до ворот Сен-Мартен. Однако, не произошло ничего особенного, хотя толпа была очень возбуждена, в отдельных группах шли разглагольствования за и против, больше в последнем смысле.

К 11 часам эти сборища внезапно разошлись. Но сегодня возбуждение приняло более враждебный характер. Многочисленные и шумные толпы образовались в предместьях Сент-Антуанском и Сен-Марсо. Повсюду пели «Марсельезу», и часто раздавались крики «Долой тирана!». К 2 часам дня начали сооружать баррикады в Сент-Антуанском предместье.

В момент, когда я пишу эти строки, полки, стоявшие лагерем на Елисейских полях, получили приказ двинуться быстрым шагом в предместье. Артиллерия последовала за ними. Ходят слухи, что одна из баррикад была взята и что командовавший на ней депутат «Горы» там убит. Кассационная палата собиралась сегодня с целью отменить постановления президента, низложить его и объявить вне закона, но, ввиду отсутствия генерального прокурора Дюпена, арестованного у себя на квартире, палата ничего не решила.

Войска, по-видимому, вполне преданы Луи-Наполеону, но народ кажется возбужденным. Повсюду, где проезжает президент, слышатся крики: «Да здравствует Республика!», на что он отвечает таким же возгласом. Но часто крики эти сопровождаются другими: «Долой диктатора!», «Смерть тирану!». Как бы то ни было, он не отступает и говорит: «Я знаю, что я играю крупную игру, но пойду до конца».

Его близкие питают большую надежду на успех его планов, но опасаются пули убийцы. К вечеру ожидают важных событий, в Париж все время стягиваются войска, готовые, по-видимому, действовать решительно. В начале документа помета: «Государь император изволил читать».

[К делу III Отд. 1 эксп., № 191, пак. 10 (2), лл. 126-127 об.].

№ 92. Париж, 4 декабря 1851 г.

Вчерашний день и сегодняшнее утро прошли в большем волнении по сравнению с предыдущим днем. В предместьях восстание вспыхнуло в нескольких местах. Два народных представителя из партии «Горы», гг. Воден и Мадье де Монжо, были убиты на баррикадах Сент-Антуанского предместья, третий, г. Шелыне, тяжело ранен. Войска начали стрелять лишь после того, как сами подверглись огню восставших и потеряли одного из своих. Восставшие изобрели новый способ сооружать баррикады, а именно: они вырывают ров от одних ворот к другим поперек улицы. Такого рода траншеи, связанные с легким бруствером, хорошо предохраняют от артиллерийского огня и облегчают возможность укрываться в домах.

Сегодня настроение народа заметно тревожнее, выкрики из толпы стали более громкими, более частыми и более оскорбительными по отношению к президенту. Одно лицо, из служащих в нашем доме, побывавшее в предместьях, подтвердило мне, что народный гнев, действительно, возрос. Этот человек поднял с мостовой объявление, вывешенное в начале улицы Сен-Дени, написанное крупными буквами красными чернилами, следующего содержания (лишь несколько отдельных букв на нем стерлись): «Свобода, Равенство, Мщение». «Гнусное и неслыханное преступление совершено бесчестным Луи Бонапартом.

Вся Франция (за исключением нескольких изменников) восстала, чтобы отомстить за это злодеяние... Мщение, братья, те, кто не покинули знамени свободы... Пусть самое жестокое, самое неумолимое наказание поразит в самое сердце презренного человека, осмелившегося не признать волю и бросить вызов гневу 36 миллионов освобожденных людей! Представители народа, оставшиеся верными своим мандатам и не поддавшиеся грубому насилию, собрались в мэрии 10-го округа и постановили объявить изменника и клятвопреступника Бонапарта вне закона. Всем гражданам, преданным свободе родины, надлежит без колебаний и без сострадания покончить с ним». Этот призыв никем не подписан.

Отмечено, что бывший вестфальский король Иероним всюду сопровождает своего племянника в парадном мундире маршала Франции. Уверяют, что уже 25 миллионов были изъяты из казначейства на то, чтобы удовлетворить потребностям настоящего момента. Некоторые признаки волнений заметны в Орлеане и в Амьене, и для подавления этих волнений несколько полков отправлено на место по железной дороге. Все оружейные магазины были закрыты, и имевшееся в них оружие свезено на хранение в цитадель. Неверно, что зал заседаний Национального собрания разрушен, как сообщалось в газетах.

Только что передают, что сооружение баррикад с большой энергией начато на улице Рамбюто, в кварталах Сен-Дени по направлению к рынку и по всей линии, которая всегда служила ареной революционных выступлений. Народ, по-видимому, сильно раздражен, войска не препятствуют сооружению баррикад, и это имеет вид провокации со стороны правительства. Приказ военного министра только что расклеен на стенах Парижа - в нем лишь два пункта. Первый приглашает мирных граждан не участвовать в сборищах и воздерживаться от любопытства и т. д. и т. д. Второй указывает, что, ввиду осадного положения, всякий, взятый с оружием в руках, будет немедленно расстрелян.

[К делу III Отд. 1 эксп., № 191, пак. 10 (2), лл. 128-129 об.].

№ 93. Париж, 5 декабря 1851 г.

Вчерашний день ознаменовался ожесточенной борьбой: дрались не только на Итальянском бульваре, самом элегантном квартале Парижа, по соседству с Тортони, с Большой оперой и «Кафе де Пари»; клубы «L'Union» и «Commerce», расположенные в этой части бульваров, были изрешетены пулями; крупный магазин «Bonnes Nouvelles» был разграблен. Местом наиболее серьезных разрушений был квартал у ворот Сен-Дени, где восставшие сосредоточили все свои силы. Там была воздвигнута огромная баррикада, против которой пришлось пустить в ход пушки.

Когда она была взята, за ней оказалась целая масса трупов. Газеты, печатающие лишь то, что им разрешают, скрывают число жертв, понесенных войсками, и говорят только о нескольких раненых солдатах, но, по сведениям, которые мне удалось получить от самих военных, 72-й линейный полк понес очень большие потери - его подполковник был смертельно ранен и убито несколько сот человек. Несмотря на это, возмущение еще не подавлено окончательно, и на сегодняшний вечер ожидаются снова кровопролитные столкновения.

Ходили слухи, что принц Жуанвильский и герцог Омальский прибыли инкогнито в Париж, но по проверке оказалось, что это просто выдумка. Говорят, что какой-то англичанин, высадившийся в Трепоре, был принят за герцога Омальского и арестован, но затем отпущен. Около сотни восставших, взятых с оружием в руках, было расстреляно сегодня утром на Марсовом поле.

Опубликованный новый порядок открытого голосования с обозначением фамилий и имен вызвал ропот и всеобщее недовольство, и поэтому тайная подача голосов была восстановлена. Но полагают, что, раз все заведующие выборными бюро - сторонники президента, то при подсчете бюллетеней может быть допущена подтасовка, и число голосов, поданных за Луи-Наполеона, при опубликовании результатов выборов окажется преувеличенным. По всему, что говорится в Елисейском дворце, ясно видно, что президент твердо решил восстановить империю, и его прихлебатели со смешною хвастливостью открыто делят уже между собой титулы и должности.

[К делу III Отд. 1 эксп., № 191, пак. 10 (2), лл. 130-131 об.].

№ 94. Париж, 6 декабря 1851 г.

Спокойствие окончательно восстановлено; полная безопасность и возобновившееся беспрепятственное движение повсюду могли бы дать повод подумать, что Париж не пережил никаких потрясений, если бы явные следы повреждений от пушечных ядер и пуль не свидетельствовали о происходивших вчера сражениях. Энергия, с которой приняты были репрессивные меры, и стойкая храбрость войск, не дававших никому пощады, положили конец всякой демагогии. Многие, встревоженные сначала тем, что все это было проведено слишком круто, соглашаются теперь, что надлежало действовать сурово и сразу нанести решительный удар и что это было единственное средство уничтожить красных и единственный способ спасти Францию от угрожавшей ей неизбежной гибели.

Убеждаются, что никто, кроме Луи-Наполеона, не был бы способен принять такое энергическое решение и что средним решениям не было больше места. Покамест все хорошо, но опасения начинают возникать, когда размышляешь о том, что Луи-Наполеон проявляет явные поползновения итти по следам своего дяди, что он мечтает провозгласить себя императором и может, опьяненный своим успехом и считая себя великим полководцем, приняться также за завоевания и вторжения, как это было после узурпации императора Наполеона.

Он непрестанно повторяет, что его ведет звезда его дяди. В войсках то и дело слышны крики: «Да здравствует император!». Его воззвания к народу и к армии можно рассматривать, как выражение решительной политики и как принятие им на себя определенного обязательства, так как в его обращении к народу находят как бы возобновление консульского соглашения 8-го года, составленного аббатом Сиейсом и закрепленного впоследствии сенатским решением 28 февраля 12-го года.

Известия из департаментов в достаточной степени удовлетворительны, хотя в Лиможе и в Орлеане и еще в трех-четырех местах наблюдались серьезные признаки беспорядков. Эти беспорядки были, впрочем, легко подавлены. Все попытки анархистов в пригородах Парижа, равным образом, потерпели неудачу, и повсюду красные повергнуты в ужас. Г-н Тьер находится не в крепости Гам, как говорили, а под домашним арестом.

Уверяют, что Луи-Наполеон, узнав, что г. Тьер, будучи под арестом, высказывал в достаточной мере свободные суждения о нем и, между прочим, заявил, что «еще не все кончено, посмеется хорошо тот, кто будет смеяться последним», послал генерала Ребильо к г-же Тьер сказать, чтобы она предупредила мужа, что, если тот позволит себе произнести малейшее осуждение его (Луи-Наполеона) личности или его поступков, он прикажет немедленно его расстрелять.

Генерал Арбувиль, командовавший войсками в Бордо, заявил, что он готов поддерживать порядок, но что он не одобряет произвольных и незаконных мероприятий президента. Тотчас после этого он был смещен и заменен генералом Буржоли. Заслуживает внимания, что когда 170 представителей народа отводились из мэрии 10-го округа в казармы набережной Орсе под конвоем солдат, народ, встречавшийся по дороге, приветствовал войска и поносил депутатов.

Национальная гвардия не принимала никакого участия во всех этих событиях, и это обеспечило успех Луи-Наполеона. Вооруженные люди, которые рассуждают в строю и имеют каждый свое собственное мнение, мало пригодны для борьбы с врагами порядка и вносят только смятение и путаницу, а иногда даже и колебания в войска, когда те видят их перешедшими на сторону восставших.

Французские политические эмигранты в Лондоне обратились через английские газеты к французскому народу с воззванием, составленным в самых язвительных выражениях. Оно начинается со следующих слов (перевожу с английского): «Неужели вы хотите, чтобы вас презирали? Хотите быть рабами? Неужели хотите опять стать предметом всеобщего презрения и насмешек в глазах порабощенных народов, ожидающих от вас своего освобождения? Луи Бонапарт в течение этих нескольких часов совершил столько преступлений, каких могло бы хватить на целую человеческую жизнь.

Подобно вору, он тайком, ночью завладел свободами своей родины, при помощи самого заурядного приема, которые некоторые люди имеют наглость называть смелостью». Далее эти люди нападают на Национальное собрание, считая, что оно заслужило нанесенное ему оскорбление. В заключение они заявляют, «что слов недостаточно, что они обязаны принести Республике свою кровь, что они это знают и не забудут». Это воззвание подписано Луи Бланом и 27 другими эмигрантами. Подписи Ледрю-Роллена под ним нет.

[К делу III Отд. 1 эксп., № 191, пак. 10 (2), лл. 132-135 об.].

№ 104. Париж, 13/25 марта 1852 г.

... Избрание генерала Кавеньяка и г. Карно очень не понравилось правительству. Декрет, требующий от депутатов принесения присяги на верность президенту, ставит их обоих в невозможность принять участие в заседаниях палаты. По-видимому, даже решено, что в случае, если эти депутаты, отказавшись от принесения присяги, появятся в палате для того, чтобы занять свои места, против них будет возбуждено дело, как о лицах, не пожелавших подчиниться закону. Иностранные газеты часто не доходят по назначению, они, по-видимому, подвергаются просмотру и попадают в руки публики лишь после этой формальности.

В течение месяца у меня таким образом задержали три номера «Times». Возбуждены судебные дела против бельгийских журналистов за оскорбление, нанесенное президенту Французской республики. Французское правительство потребовало также смещения губернатора Гента за то, что тот не воспрепятствовал появлению на улицах города во время карнавала маски, изображающей Луи-Наполеона в комическом одеянии и подгоняющим ударами бича Сенат, Законодательный корпус и Государственный совет, представленные в виде стада.

Такое бесцеремонное отношение к Бельгии является, по-видимому, прелюдией для последующих планов Луи-Наполеона относительно Бельгии, правительство которой так это и поняло, ибо идет уже речь об усиленном воинском наборе. Собираются увеличить состав армии до 80 000 человек - цифры крайне высокой для такой маленькой страны.

Впрочем, очень сомнительно, чтобы Франция это допустила. Кроме того, 30-ти миллионов франков, предназначаемых на осуществление этого мероприятия, едва ли хватит, а состояние финансов Бельгии таково, что вряд ли удастся отпустить больше. Нейтральное государство с З1 миллионами жителей, смежное с государством, население которого достигает 35 миллионов, становится явной аномалией, и независимость его фиктивна, так как обусловливается лишь поддержкой, оказываемой ему, в противовес Франции, другими государствами.

Во время войны такая страна будет рассматриваться лишь, как военная добыча. Несмотря на бдительность полиции и на строгость, с которой обошлись с демократами, не удалось еще окончательно уничтожить их партии. Они и по сию пору все еще проявляют дерзость и действуют вызывающе, невзирая на энергичный и строгий надзор правительства. Еще довольно часто происходят аресты заговорщиков и не только в провинции, но даже в самом Париже. На-днях арестовали 30 демагогов, собравшихся на совещание в Батиньолах...

[К делу III Отд. 1 эксп., № 191, пак. 10 (2), лл. 203-205 об.].

Яков Толстой обнаруживает ту самую двойственность настроений в эти последние месяцы перед восстановлением империи во Франции, как и его петербургские хозяева. С одной стороны, хорошо, что красные растоптаны, расстреляны, разосланы, засажены, что в Париже и Франции самая настоящая абсолютистская диктатура, а с другой стороны, куда же этому Бонапарту равняться с благочестивейшим, самодержавнейшим и пр. обитателем Зимнего дворца!

Придворный бал в Тюильри вызывает некоторую иронию Якова Толстого, парад войск в Париже - ну, какой же это парад сравнительно с теми, что бывают в Петербурге! Яков Толстой и не подозревает близости Севастополя и страшного поражения всех этих героев петербургских парадов, всего торжества этого «принца-президента» над его петербургским коллегой. Но, во всяком случае, «спасительная реакция» торжествует во Франции и Европе. И этому не могут помешать революционные речи, которые произносятся против этой «спасительной реакции». В своем донесении от 15 мая 1852 г. Яков Толстой сообщает о похоронах Натальи Александровны Герцен, которые получили характер политической демонстрации.

№ 107 Париж, 3/15 мая 1852 г.

... Приезжающие из Ниццы удостоверяют, что этот маленький городок является теперь более, чем когда-либо, вместилищем демагогии. Местная полиция не установила там никакого наблюдения. Большая траурная церемония имела место недавно по случаю смерти жены Герцена. Огромная толпа, которую исчисляют от 5 до 6 тысяч человек, собралась в 9 часов вечера. Все экипажи в городе и в окрестностях были наняты, чтобы придать похоронам больше пышности, и более 10 000 факелов освещало траурную процессию.

Четыре эмигранта разных национальностей шли во главе, и в их числе был Головин, который стал теперь нахлебником Герцена и живет на его счет. Герцен произнес речь на могиле жены и воспользовался случаем, чтобы в самых неистовых выражениях напасть на порядок и спасительную реакцию, происходящую теперь в Европе, и в то же время превознести сверх меры пагубное учение, им исповедуемое...

[К делу III Отд. 1 эксп., № 191, пак. 10 (2), лл. 245-245 об.].

Большое донесение Якова Толстого от 31 августа 1852 г. наполнено бесконечными описаниями празднеств при дворе президента и сплетнями о министре Друэн де Люисе и других сановниках. Любопытно непосредственное впечатление от появившегося вне Франции, но проникшего во Францию знаменитого памфлета Виктора Гюго, направленного против Луи-Наполеона, под названием «Наполеон Маленький».

№ 112. Париж, 31/19 августа 1852 г.

... Другой памфлет появился одновременно в том же городе [Брюсселе]. Автором его является человек большого таланта - Виктор Гюго. Заглавие книги - «Наполеон Маленький». Ввоз ее во Францию строжайшим образом запрещен, и читать ее можно только в рукописном виде. Предъявляемые в ней обвинения не представляют ничего нового. Всем известны малейшие подробности узурпации Луи-Наполеона и все события, которые последовали после 2 декабря. Однако, талант автора сумел придать книге некоторый интерес, хотя если ее и читают с жадностью, то, главным образом, потому, что на ней лежит строжайший запрет.

Я знаю одного человека, который специально съездил в Брюссель, чтобы иметь возможность там ее прочесть. Впрочем, в этой брошюре находится много ложных утверждений, преувеличенных и двусмысленных и чрезмерно напыщенных фраз. Приняты строгие меры, чтобы памфлет этот не проник в провинцию. Однако, заглавие «Наполеон Маленький» у всех на устах и сделалось для президента кличкой, которая должна очень его раздражать.

Обидно видеть, что человек, одаренный таким большим талантом, превращается в памфлетиста. Этот способ мщения всегда бесплоден и не достигает никогда полностью намеченной цели. Какова бы ни была известность памфлета при появлении, его вскоре постигает забвение, потому что, по существу, это нечто эфемерное. Как в просторечии говорят: «удар шпаги по воде». Впрочем, если бы только не имя Виктора Гюго, его смело можно было бы отнести к категории произведений Ивана Головина и ему подобных. Статьи «Times» против президента бьют вернее в цель. Они более разумны, очень метко направлены и написаны без раздражения и потому производят большее впечатление.

Статья, появившаяся 21 сего августа в этой английской газете, очень живо задела Луи-Наполеона, приказавшего напечатать в «Moniteur» ответ слабый по аргументации, но явно свидетельствующий о раздражении, испытываемом от невозможности покарать газету. «Times», в свою очередь, ответила. Спокойно, но в то же время иронически она доказывала, что возражение г. Бонапарта не опровергает сообщенных фактов и не освобождает его от ответственности за преступления, в которых его обвиняют. Возражение, как заявляет газета, существенно лишь постольку, поскольку исправляет число жертв, исчисляемых в 380 человек вместо 1200 - цифры, приведенной в газете, и т. д. и т. д. ...

[К делу III Отд. 1 эксп., № 191, пак. 10 (2), лл. 294-296].

Но вот наступает осень 1852 г. Луи-Наполеон совершает свою знаменитую поездку по провинции, послужившую непосредственной прелюдией к провозглашению империи. В сущности, фактически президент стал самодержавным императором уже 2 декабря 1851 г. Но все-таки формальное уничтожение республики и официальное превращение президента Луи-Наполеона в императора Наполеона III произвело сильнейшее впечатление во всем мире.

Знаменитая фраза президента, сказанная им во время этого путешествия в Бордо: «Империя - это мир», фраза, оказавшаяся впоследствии такой лживой по существу, имела целью внушить Европе, что племянник не пойдет по стопам дяди и не будет думать о военной славе и завоеваниях. Говоря о приветствиях президента, Толстой отмечает в провинции и в Париже также симптомы и враждебного настроения относительно автора государственного переворота и завтрашнего императора. Это донесение (24 октября 1852 г.) полно живого интереса в начальных своих страницах.

№ 113. Париж, 12/24 октября 1852 г.

Речь Луи-Наполеона в Бордо, произнесенная в ответ на приветствия президента торговой палаты, разрубила, так сказать, гордиев узел и пролила свет на намерения главы государства. Эта речь произвела большую сенсацию и рассматривается, как исповедание веры будущего императора. Переход к империи, хотя мысль эта и скрытно выражена в речи, был признан всеми, как окончательно принятое решение. Если бы слова, сказанные президентом, могли стать истинной правдой, обязательство не воевать, принимаемое им на себя в выражении: «Империя - это мир», должно было бы успокоить Европу. Но тут возникает вопрос: сможет ли он выполнить свое обещание? Конечно, нет.

Увлекаемый событиями и своими собственными воинственными наклонностями, он нарушит это свое обещание так же, как он привык нарушать другие обещания и даже свои самые торжественные клятвы. Речи, произнесенные им до 2 декабря, послания, обращенные к Законодательному собранию, не наполнены ли все они формальными заверениями сохранить конституцию и республику?

Император Наполеон, его дядя, произносил такие же речи и заявлял также о своей любви к миру в то время, как все минуты его жизни были наполнены лишь одними проектами военных действий и завоеваний. Луи-Наполеон чувствовал необходимость успокоить население одного из первых торговых городов Франции по поводу распускаемых слухов, что империя должна неминуемо повлечь за собой войну.

Между тем, идут работы по серьезному вооружению портов Франции. В одной только Ла Рошели пять линейных кораблей на верфи готовы к спуску, не говоря уже о фрегатах и разных паровых судах, которые также строятся. Говорят, правда, что правительство намерено отпустить из армии 75 тысяч человек, но это только слух, и ничто не указывает на близость осуществления такой меры.

Это сокращение состава армии должно быть возмещено созданием милиции (чего-то вроде ландвера) численностью в 600 000 человек. Англичане - народ рассудительный, не поднимающий тревоги без серьезных оснований; и все они, однако, глубоко убеждены, что эра цезарей есть эра завоеваний. Пародируя слова, произнесенные когда-то Людовиком XIV, президент сказал в Марселе: «Средиземное море становится впредь французским озером». Это горделивое выражение сильно шокировало англичан и только увеличило их опасения.

Овации и энтузиазм, которыми отмечено было путешествие президента по провинциям, составляющим 8/4 Франции, были представлены в прессе в высшей мере преувеличенными. Не подвергая сомнению манифестации, устраиваемые чернью, а также официальные выступления административных органов, можно, однако, подвергнуть сомнению искренность, добровольность и увлечение всего населения посещаемых президентом местностей. Затем я беседовал с людьми, вполне заслуживающими доверия, бывшими очевидцами приема, оказанного принцу-президенту в Авиньоне и Ниме. Они заверили меня, что, наблюдая все с величайшим вниманием, они слышали, правда, много раз крики «Да здравствует император!» но не заметили никакого подъема.

Более того, в Ниме они узнали среди кричавших тех самых людей, которых видели перед этим в Авиньоне. Эти данные подкрепляются еще другими неоспоримыми фактами, свидетельствующими, что манифестации и заявления о преданности далеко не были единодушными. В Сент-Этьенне, в Роанне происходили выборы в муниципальные советы за несколько дней до проезда президента через эти города, и вот все новые советники, избранные крупным большинством голосов, оказались принадлежащими к республиканской и социалистической оппозиции, а некоторые из выбранных - даже лица административно-высланные.

Я не говорю уже ни о найденной адской машине, ни о молодом человеке из Мулена, который должен был убить президента, но сам отравился, ни о многих других фактах, подкрепляющих высказанное мнение, а именно: что триумфальные арки, овации, крики - все это в большинстве случаев организовано полицией и что в действительности было не мало манифестаций, и враждебных президенту.

Но что в конце концов должно устранить всякие сомнения и разрушить фантастическое сооружение, воздвигнутое прессою для того, чтобы поверили общему энтузиазму всей Франции, -  это прием, оказанный президенту в Париже при его возвращении. И на этот раз пресса заявляла во всеуслышание о полных энтузиазма и стихийности приветствиях метрополии. Нельзя, однако, не поверить многочисленным свидетелям роскошно обставленной комедии, представление которой давалось только что в Париже.

Все эти триумфальные арки, все военные приготовления и вся торжественная роскошь официальной встречи не смогли наэлектризовать большинство населения. Я побывал в различных местах, где соорудили триумфальные арки, я ходил повсюду, и везде только изредка то там, то здесь слышались крики «Да здравствует император!» и т. д. Иногда в отдельных группах слышны были пьяные голоса, выкрикивающие установленные приветствия.

У церкви Мадлен это молчание обращало на себя особенное внимание тем, что время от времени оно прерывалось криками детей, раздававшимися регулярно, как будто по сигналу, - это кричали ученики лицеев и семинарий, поставленные на ступенях церковного портала. На смену им слышались многочисленные шутки и насмешки над президентом и над его свитой.

Смеялись над тем, что он заставляет свою лошадь плясать на месте, сравнивали его с одним из наездников от Фанкони, с которым он имеет отдаленное сходство. Так как он сильно загорел во время своего путешествия, говорили, что он старается почернеть, чтобы походить на свой идеал: негритянского императора Сулука. Когда он принял поднесенную ему императорскую корону, сплетенную из цветов, кричали: «Ну вот, получай корону, только она скоро завянет». Тысячи других острот раздавались под аплодисменты и смех толпы.

Неуверенный в том, правильно ли я оцениваю все то, что видел и слышал, я проверил свои впечатления у нескольких человек, и все они их подтвердили. Несколько национальных гвардейцев, находившихся в строю и спрошенных мною, подтвердило мне то же самое. Один из них, из 1-го батальона Национальной гвардии, рассказал мне, что при приближении кортежа весь батальон стал сговариваться, приветствовать ли президента или нет.

Войска, стоявшие напротив, глазами запрашивали о том же. Было решено молчать. Это решение в точности было выполнено, что, по-видимому, чрезвычайно рассердило принца-триумфатора, так как он проехал вдоль рядов не здороваясь и сильно нахмурившись. Национальная гвардия очень недовольна, там введена такая же строгая дисциплина, как и в армии. При малейшем нарушении устава, при всяком, даже незначительном, опоздании виновного предают дисциплинарному суду и строго его наказывают.

Не так давно, рассказал мне тот же национальный гвардеец, один негоциант, задержавшись по важному делу, из-за которого могло пострадать все его благосостояние, опоздал на четверть часа явкою на свой пост; капитан, зная, что в его команде, состоящей из 80 человек, не хватает одного, сделал перекличку, но каждый раз, как он называл имя отсутствующего, все 79 человек, сговорившись, отвечали вместе: «Здесь». Капитан не захотел отправить под арест всю команду и после угроз и крика, продолжавшихся с четверть часа, ушел сильно раздосадованный и ругаясь.

Надо думать, что все это предпринимается, чтобы служба в Национальной гвардии опротивела парижской буржуазии и чтобы затем распустить ее, не вызывая этим особого недовольства. Это была бы, по правде говоря, полезная мера, которую следовало бы осуществить, так как вооруженные граждане, сорганизованные в полки, - явление совершенно ненормальное в стране, управляемой абсолютной властью и не могущей притом управляться иначе.

Если служба в Национальной гвардии имеет своей задачей приучить к военному делу, то без этого смело можно обойтись, имея армию в 400 тысяч человек. Кроме того, опыт показал, что Национальная гвардия вместо того, чтобы подавлять беспорядки, постоянно сама в них участвовала и только содействовала этим их успеху. Два важных декрета выпущены 18 и 19 октября.

Первый из них касается освобождения Абд-эль-Кадера, а второй созывает Сенат на 4 ноября для того, чтобы сенатским решением провозгласить империю. Что касается первого декрета, то он был встречен почти всеобщим сочувствием. Говорят также о приказе, который должен появиться на-днях с тем, чтобы открыть доступ во Францию генералам, сосланным в Африку. Ходят также разговоры о всеобщей амнистии, - это последнее известие требует, однако, подтверждения...

[К делу III Отд. 1 эксп., № 191, пак. 10 (2), лл. 304-312 об.].

Но вот, наконец, империя и формально восстанавливается. И тут-то Яков Толстой, подыгрываясь к Николаю I, вместо того, чтобы сделать хоть попытку предостеречь царя, вступившего на гибельный путь, напротив, подталкивает его к совершению опасной ошибки. Дело было вот в чем. Николай очень рад был перевороту 2 декабря 1851 г. и водворению во Франции власти Луи-Наполеона. Но в 1852 г., когда речь пошла о восстановлении империи, царь усмотрел в этом оскорбление монархов, единогласно решивших на Венском конгрессе 1814-1815 гг., что династия Бонапартов «навсегда» лишается прав на французский престол.

Когда же Луи-Наполеон, сделавшись императором, принял титул Наполеона Третьего, то это было принято царем, как намеренная пощечина всем принципам Священного союза и всем решениям Венского конгресса, так как этим титулом Луи-Наполеон демонстративно показывал, что он игнорирует царствовавшую в 1815-1830 гг., от конца Ста дней до Июльской революции 1830 г., династию Бурбонов, а считает законным императором после 1815 г. никогда фактически не царствовавшего, скончавшегося в ранней молодости сына Наполеона I, который поэтому в его глазах и был «Наполеоном Вторым».

Николай пробовал выражать неудовольствие, протестовать - все было напрасно. Европа признала сразу же нового императора и титул и наименование, которое он пожелал себе дать. Уступил, конечно, скоро и Николай I, отыгравшись лишь тем, что отказался в переписке называть Наполеона III, по монархическому ритуалу, «дорогой брат», а стал именовать его «мой добрый друг». Все эти детские выходки царя очень дорого обошлись ему впоследствии и с самого начала испортили в корне отношения между обоими императорами. Яков Толстой, угождая начальству, тоже разглагольствует о «божественном праве» монархической власти, противополагая ее монархии Наполеона III, обосновывавшего ее  - в демагогических целях  - на «всеобщем» голосовании.

№ 114. Париж, 2 ноября 1852 г.

Послание президента Республики к Сенату по случаю сенатского решения, которое должно было последовать в связи с восстановлением империи, возбудило большие тревоги в умах мирно настроенных людей, в особенности нижеследующая фраза в нем: «Это удовлетворяет его (народа) справедливую гордость, так как, восстанавливая свободно и обдуманно то, что Европа 37 лет назад низвергла путем вооруженного насилия, во время обрушившихся на родину бедствий, народ, тем самым, благородно мстит теперь за пережитые ранее невзгоды и т. д. и т. д.». Эта фраза, по мнению этих людей, таит в себе возможность новой войны и рассматривается, как вызов европейским державам и как окончательное уничтожение договоров 1815 г.

Несмотря на это, Сенат слепо подчинился приказам главы государства. Доклад вице-председателя Сената Тролона может послужить образцом одурманивающей фразеологии, основанной на софизмах, приводящих к нелогичному выводу - вроде того, что «организованная демократия есть символ монархии». Как бы то ни было, но сенатское решение было проредактировано согласно с волею Луи-Наполеона, и при голосовании из 87 человек только один решился высказаться против. Сенатское решение, предоставляя новому императору право назначать себе наследника, намечает устранение бывшего короля Иеронима и лишает его права наследования престола.

После этого Иероним, сильно обиженный, немедленно сложил с себя звание председателя Сената. Уверяют, что в припадке сильного гнева он держал крайне непристойные речи в заседании Сената. Он заявил, между прочим, что Луи-Наполеон самым формальным образом обещал ему не покушаться на его права: «Впрочем, добавил он, если мой племянник принимает титул Наполеона III, он не может привести разумных доводов к лишению меня моих прав, которые неотчуждаемы и покоятся на тех же основаниях, которые он сам приводит в подтверждение своих прав. А если он захочет выбрать себе наследника из линии Люсьена Бонапарта и объявить одного из потомков покойного князя Канино обладающим правом занятия императорского трона, то тем самым он подорвет свои собственные права, как главы наполеоновского дома, так как Люсьен был старшим братом Людовика».

Плебисцит назначается на 21 и 22 ноября, и возобновление сессии Законодательного корпуса состоится 25-го того же месяца с тем, чтобы заняться проверкой голосования. Но все предусмотрено заблаговременно, и приняты меры к устранению какой бы то ни было оппозиции и к подмене бюллетеней, если только цифра этих последних не достигнет, по меньшей мере, семи миллионов голосов.

В общем ожидали, что будущий император не назовет себя Наполеоном III: считали, что у него больше здравого смысла, чем тщеславия, и что он откажется от этого ребячества, так как, конечно, царствование Наполеона II не более, как фикция, представляющая лишь нелепое право и в то же время отменяющая постановления всех европейских государей, собиравшихся на конгрессе. Но, по-видимому, он остался глух ко всем советам и ставит выше всего свою всемогущую волю.

Общепризнанно, что всякая власть основана на праве божественном и законном или же на праве, проистекающем из единодушного избрания народом. Это последнее может иметь применение только в республиканском строе, и всякое правление монархическое и наследственное является уже, тем самым, законным, а не выборным, одним словом, одно поглощает другое. Отсюда очевидно, что Луи-Наполеон, основывая свою власть на двух диаметрально противоположных принципах, отрицает втихомолку присущую каждому из них силу и идет против здравого смысла, опираясь одновременно на два принципа, по природе своей противоречащие один другому.

Итак, эта новая комбинация покоится на явно шатких основаниях, потому что они, по существу, противоречат одно другому и не допускают никакой между собой аналогии. На таких основаниях никак нельзя утвердить власть, не вызывая ни сомнений, ни возражений. Предоставляемое императору право установить порядок престолонаследия, открывая путь для множества новых претендентов, угрожает в будущем Франции рядом непрестанных волнений и неисчислимых бедствий...

[К делу III Отд. 1 эксп., № 191, пак. 10 (2), лл. 300-330 об.].

В донесении от 9 декабря 1852 г. Толстой снова бесконечно и праздно резонирует относительно титула «Третьего» Наполеона. Более интересно (но, конечно, не ново) его сообщение об увеличении французского корпуса жандармов на тридцать тысяч человек. Еще менее интересно донесение от 26 января 1853 г., сплошь посвященное парижским сплетням и пересудам по поводу женитьбы нового императора на испанской графине Евгении Монтихо. Это так поглощает Якова Толстого, что он ни о чем другом тут и не пишет.

Но зато совсем иной характер имеет донесение от 10 июня 1853 г. Веяние приближающейся бури уже чувствуется ясно. Николай I уже успел совершить ряд поступков, которые должны были привести его к гибели. Уже чрезвычайный посол Меньшиков успел совершить знаменитый свой визит к султану, «не снимая пальто», уже успел после этого молодецкого визита выехать из Константинополя, уже Николай распорядился двинуть войска в Молдавию и Валахию...

Англия и Франция уже не скрывают своего намерения защитить Турцию, слухи о громадной надвигающейся войне растут, но и царь в Петербурге, и его тайный агент в Париже, как бы пораженные какой-то странной слепотой, продолжают ничего не видеть и ничего не понимать. Глупейшие «угрозы» Якова Толстого, что Россия выставит в случае войны восемь миллионов солдат, по его мнению, должны были запугать его собеседников в Париже. Он и не подозревал, насколько осведомлен был французский штаб об истинных силах и о степени оснащенности и технической подготовки русской армии.

Утешая своих петербургских корреспондентов, Яков Толстой старается внушить им, что при первом же военном выступлении своем Французская империя будет низвергнута изнутри, революцией. Подобные донесения очень и очень принимались во внимание и Николаем I и его сыном, получившим в наследство крымскую войну. Мы знаем из других источников, что, например, весною и летом 1855 г., когда Севастополь уже погибал, Александр II выражал упование, что, авось, революция в Париже спасет осажденную русскую крепость. Приводим часть донесения Якова Толстого, хорошо характеризующую политическую атмосферу в Париже и отчасти в Англии в эту тревожную предвоенную пору.