Глава вторая

Раздавайся ж, клич заздравный,
Благоденствие, живи
На Руси перводержавной,
В лоне правды и любви!
И слезами винограда
Из чистейшего сребра
Да прольется ей услада
Просвещенья и добра!..
А.А. Бестужев

«Высокий, здорового сложения, красивый собою, с открытым живым взглядом, с каким-то сердечным сообщающимся смехом, Александр был чрезвычайно симпатичен, умен, учился хорошо и в душе был поэт».
(Из воспоминаний Е.В. Львовой)

- Любезный князь! Позвольте поздравить вас с днем ангела!

- Вы, как всегда, милы, кузина.

- Mon cher, Alexandr! Разреши обнять тебя!..

- Право, вы меня совсем избаловали, Борис Андреевич! Я очень рад, что вы приехали к нам.

- Так спешил, друг мой, что и к себе в Симу не заглянул.

Князь Голицын был в отличном расположении духа.

Иван Сергеевич Одоевский, приметив старого друга своего и родственника, уже спешил, празднично одетый, по широкой песчаной аллее.

- Музыку! Музыку моему сыну и дорогим гостям! Никита, готовь фейерверк!..

До позднего вечера не стихали в барской усадьбе веселый смех и музыка. Казалось, весь уезд собрался сегодня в Николаевском. Именины молодого князя справляли пышно, с размахом.

Со дня смерти матушки он, пожалуй, впервые находился в столь возбужденном состоянии. Гости, музыка, поздравления родных и знакомых, как ни странно, укрепили в нем давно созревшее желание уйти из гражданской службы на военную.

«Я с природы не робок. Военного времени не было… но мне и другим казалось, что я в душе солдат; был всегда отважным мальчиком: грудь, голова, ноги - все избито…»

Как хотелось ему сменить штатский сюртук на военный мундир! С завистью смотрел он на своих сверстников, служивших в различных полках, на их палаши, кирасы и каски…

- В конце концов, папа, я мужчина. И мне необходимо пройти военную школу.

Старый князь помалкивал. Однако при взгляде на мундир, давно пылившийся в шкафу, в душе его появлялось странное чувство, от которого колотилось сердце и немели пальцы, давно не державшие заветной шпаги.

- Что ж, Александр, видно, и тебе на роду написано верой и правдой послужить государю.

После смерти жены он часто впадал в меланхолию, хандрил.

Когда гости разъехались, он зашел в комнату сына.

Александр сидел за столом и писал.

- Сочиняем?

- Дописываю письмо брату Володе, еще утром начал. Вы читали его записку?

- Уже послал ответ.

- Не припишете ли еще несколько слов?

- Пожалуй.

Иван Сергеевич пробежал глазами по листу бумаги, испещренному размашистым торопливым почерком…

«Николаевское, 31 августа 1821 г.

Друг и брат!

Я написал к тебе предлинное письмо, где разругал тебя за твою ветреность (касательно Георгик) - и уже печатал письмо, исполненное угроз и увещеваний; но в это самое мгновение получил великолепные стихи твои, в новом вкусе написанные, прекрасное поздравление - и я смягчился даже до того, что бросил письмо в огонь.

Народ, народ! Реви и плачь!
Мой братец на стихи палач…

Хотелось мне также подражать тебе в слове стройность; но я чувствую, что это сопряжено с большими препятствиями: я еще с ума не сошел - и потому никак не могу решиться послать что-нибудь недостойного великого, знаменитого, славного, единственного, чрезвычайного, сверхъестественного моего пиитического таланта! Я гений - и пишу единственно для потомства, для славы, т. е. для ума, для сердца: по тому самому ты редко и получаешь письма от меня. Ты еще так молод, ты еще так мало упражнялся в словесности, ты так чужд всему, что составляет сущность наук, что такому ученому, такому мудрому мужу, как я, не о чем с тобой и говорить! Итак - лучше молчать. Прощай, мой друг - до свидания.

Александр Одоевской».

- Однако, Саша, ты не слишком скромен, - заметил Иван Сергеевич.

Александр рассмеялся.

- Ничего, Вольдемар стоит подобного письма.

- Ну-ну! - усмехнулся отец и снова углубился в чтение.

«…Фейерверк был, ракалья вытаращила глаза, и молва затрубила в свою громкую трубу так громко, что весь уезд тогда же узнал, какой великий человек именинник!.. К 12 сент. мы будем в Москве, пошли за Георгиками к Глазунову…»

- Александр, дай перо!

Иван Сергеевич на несколько минут задумался и быстро написал по-французски:

«Благодарю тебя, дорогой Владимир, за твое письмо от 27 текущего месяца, которое я только что получил - я ответил тебе на твое письмо. - Александр просил меня не уезжать сегодня, 31-го, как я ему обещал, - и остаться здесь до 10. Итак, до свиданья до 12-13. Стереги, карауль нас у Гаврилы Ив… ибо я хочу тебя видеть в обнять. До свиданья. Весь твой И. Од[оевский]».

Сложив вдвое лист, он написал на большом желтом конверте: «13 Москве. Его Сиятельству милостивому государю моему князю Владимиру Федоровичу Одоевскому. На Тверской в доме университетского пансиона».

Уходя, он поцеловал сына.

Ocтавшись один, Александр допоздна читал. Затеи открыл дверь и, спустившись по ступенькам, вышел в сад.

За высокими деревьями, за голубой лентой Нерли, за темными владимирскими холмами осторожно плыла луна… Она была чиста и светла, какой нередко бывает над средней Россией, над самым сердцем Руси, бескрайней и многострадальной, залеченной живой водой, весеннею травой, рассветными ветрами…

Луна плыла над безмятежно спящей в этот час землей. И в ясном лике ее пытался Александр угадать свою судьбу. Но лик подернулся тяжелой тучей.

Первого октября 1821 года Александр Одоевский «из отставных губернских секретарей» был зачислен «на праве вольноопределяющихся унтер-офицером в Лейб-Гвардии Конный полк».

И сразу же принял участие в Велижском учебном походе, начавшемся еще в сентябре. Петербург пришлось покинуть…

Белоруссия ему не понравилась. Он скучал без столицы, без хорошего общества и друзей.

В письмах к брату он, однако, бодрился.

«…я весел - столько, сколько могу быть веселым без тебя, без Вольдемара Львова, без Тенегина в ожидании роковой минуты, когда должно будет разлучиться и с первым моим другом после дражайшей, бесценной, второго моего бога…»

Он страшится минуты, когда наступят разлука с отцом, поначалу сопровождавшим его в походе. В новоиспеченном юнкере еще много детского, но признаваться в этом он не любит и потому бравирует своим знанием жизни и независимостью, говорит плавно и величаво, нередко, правда, срываясь и давая «петуха»…

«Я весел - по совсем другой причине, нежели мой Жан-Жак бывал веселым. Он радовался - свободе, а я - неволе. Я надел бы на себя не только холст, кирасу, но даже - вериги, для того только, чтоб посмотреть в зеркало, какую я делаю режу: ибо le genie aime les entraves. Я не почитаю себя гением, в атом ты уверен; но признаюсь, что дух мой имеет что-то общее avec le genie. Я люблю побеждать себя, люблю покоряться, ибо знаю, что испытания ожидают меня в жизни сей, испытания, которые, верно, будут требовать еще большего напряжения моего духа, нежели все, что ни случилось со мною до сих пор…»

Сердце подсказывает Александру, что жизнь преподнесет ему немало тяжких сюрпризов. Он верит, что достойно их перенесет, и тут же, вспомнив о смерти матери, случившейся год назад, печалится, и гордо воспаривший дух его спускается в одни ему ведомые тайники, полные невыплаканных слез и неушедшей боли.

«…Ах! - я забыл в эту минуту, что я лишился маменьки и что еще наслаждаюсь жизнию. Конечно, уж это одно испытание доказывает некоторую твердость или расслабление моего воображения, которое не в силах представить мне всего моего злосчастия. Я слаб, слабее, нежели самый слабый младенец, и потому кажусь твердым. Я перенес все - от слабости! Я не знаю, что я пишу - все мои чувства в волнении, а мысли в расстройстве. Прощай.

А[лександр] Одоевской».

Образ матери преследовал его и в Велиже. Стоило лишь раскрыть медальон.

Скоро подошла разлука и с отцом. Иван Сергеевич уезжал в Петербург, а затем в Николаевское. За имением нужен был строгий хозяйский глаз. Смерть жены сильно удручила и его. Но жизнь шла, и при всей своей любви к единственному сыну князь нередко, грешным делом, подумывал о новой супруге.

Что ж делать?.. Мысли свои на этот счет он держал пока при себе.

- До свиданья, сын! Весной полк ваш вернется Петербург, там и встретимся.

Прощание с сыном не на шутку расстроило его.

- Счастливой дороги, отец!

- Пиши чаще! И веди себя достойно.

Отец уехал, настроение у Александра не улучшалось, о  стихах он вспоминал нечасто: не шли на ум, отягощенный путаными думами.

Он и сам не знал, что с ним творилось.

«Причиною расстройства моего духа были грусть и скука, хотя нигде нельзя приятнее провести время, как в обществе новых моих товарищей: но минувшее и будущее сильнее действует мгновения настоящего, слишком быстрого для наслаждения души…»

Служба не очень отягощала его.

Полковые товарищи любили Александра…

Граф Егор Комаровский, получивший воспитание в иезуитском пансионе, юноша любезный, прекрасно разбирающийся в древних и новых языках, благоволил к нему и особо выделял его среди других. Их дружеские беседы об истории и изящной словесности были приятны и полезны обоим.

Александр Ренкевич - человек мечтательный, наделённый добрым и чувствительным сердцем, обладал слабым здоровьем, и Одоевский не раз ходил за него в караулы. Большую часть времени Ренкевич проводил за чтением любовных романов, писанием тайком стихов и писем обожавшим его родителям.

Василий Долгорукий был обходителен, аккуратен и пунктуален в мелочах. О больших материях он старался не думать, ибо от них болела голова, которую, на его взгляд, следовало поберечь для дел более значительных и серьезных.

Восемнадцатилетний Иван Лужин служил старательно: запретных книг не читал, предосудительных связей не имел и со старшими по званию и должности не пререкался… Словом, воспитанный молодой человек!

Александр Донауров по скромности своей всегда держался в тени: был замкнут, занят своими мыслями, отнюдь не радостными, судя по его печальному лицу. Кажется, он знал о своем тяжелом недуге, преодолеть который безуспешно пытались помочь ему доктора.

Эти характеристики дал своим товарищам сам Одоевский в письмах к родным и друзьям.

Свободного от службы времени было много. В такие часы Одоевский читал или сочинял стихи, к которым относился довольно небрежно, тут же забывая их. Хотя в уединении, втайне от всех, приходили и вдохновение, и мечты о славе…

Иль сбросив бремя светских уз,
В крылатые часы отдохновенья,
С беспечностью любимца муз.
Питаю огнь воображенья
Мечтами лестными, цветами заблужденья.
Мечтаю иногда, что я поэт,
И лавра требую за плод забавы,
И дерзостным орлом лечу, куда зовет
Упрямая богиня славы:
Без заблужденья - счастья нет.
За мотыльком бежит дитя вослед,
А я душой парю за призраком волшебным,
Но вдруг существенность жезлом враж[д]ебным
Разрушила мечты - и я уж не поэт!
Я не поэт! - и тщетные желанья
Дух юный отягчили мой!
Надежда робкая и грустны вспоминанья
Гостьми нежданными явились предо мной…

В декабре он неожиданно слег - простудился на сквозном ветру. Боли в груди, преследовавшие его с детства, усилились. Домой о болезни он не писал и брата Володю предупредил, чтоб тот случаем не обмолвился о его положении папеньке. Полковой лекарь подозревал горячку.

Но от любящего отцовского сердца беды не скрыть. Иван Сергеевич неожиданно прикатил в Велиж, привез сыну и его друзьям множество деревенских гостинцев, поговорил с начальством, заставил рассказать Александра о своем житье все без утайки.

- Не смей ничего скрывать от отца!..

«Мой милый брат и друг Володя! Папенька расстался со мной третьего дня: сколь приятно было свидание, столь же горестна была разлука; но вознаграждение - общий закон природы! Волшебное слово общий - большое утешение! Я знаю по крайней мере, что у меня много-сотоварищей на белом свете. Человек в радости, в счастье любит отличаться, но в горе охотно сравнивает себя с другими. Тогда сотоварищество ему приятно…»

Болезнь отошла, притаилась до времени.

Володя держал «открытые испытания» по окончании пансионского курса, но совсем некстати стал без разбору влюбляться в ветреных городских красавиц. Все пишет о какой-то Вареньке, нареченной своей Дульцинее… Пришлось на правах старшего выговаривать ему. Старый князь тоже написал легкомысленному Вольдемару строгое письмо.

Владимир обиделся, надулся на своего двоюродного брата.

Александр тут же ответил ему:

«Я никогда не остаюсь без оправданий! знай это; - ты очень худое мнение имел обо мне, обвиняя меня в нескромности и неосторожности, и по тому самому ты весьма, весьма ошибся. В мои лета, т. е. будучи годом старее осьмнадцатилетнего ветреного Володи, - обдумываешь все, что ни делаешь: понимаешь ли? Я ни слова не сказал папиньке о твоей Дульцинее; я не в состоянии это сделать; с вверенной мне тайной я так же обхожусь, как брадобрей царя Мидаса: я готов скорее зарыть ее совсем в землю, когда уж скромность не в мочь: моя ли вина, если на том месте вырастет какой-нибудь болтливый тростник. Повторяю тебе - я ни слова не говорил папиньке о твоей мнимо-аршинной Вариньке, но он сам как-то кинул на мое письмо быстрый взор - взор убийственный для хорошего мнения, которое ты некогда имел о моей скромности… я теперь в благовоспитанном и приятном обществе своих товарищей в Сураже, т. е. сорок верст от моей гаунт-квартиры…»

В апреле Владимир Одоевский благополучно вышел из университетского пансиона, и Александр поспешил поздравить своего брата и предостеречь от соблазнов «большого света».

«Поздравляю тебя, поздравляю от души, с возмездием, которое ты заслужил более, нежели многие другие. Увы! Я не читаю газет московских, не могу достать 27-го номера и лишен удовольствия прочесть имя твое напечатанным курсивными буквами…

Но шутки в сторону! Наконец ты расстался со своей темницей, вступил или скоро вступишь в большой свет, ты вступишь на поприще, совершенно новое, где авось-либо не будешь спотыкаться. Бойся, бойся Вариньки, если не этой, то другой. Но еще больше спасайся общества, которое заводит молодых людей в архиерейское болото. Помнишь ли, Володя, ты бывал там, когда ты не был еще совершенно свободен, по теперь не воспользуйся слишком во зло себе своею свободою…

Конец твоего письма совсем расстроил меня. Я уже знал, что князь Борис Андр[еевич] умер, что и семейство его и папинька его лишились. Известие о его кончине поразило меня чрезвычайно… Но я привык к печали. Он истинная потеря для ближних и для друзей…»

27 мая 1822 года лейб-гвардии конный полк покинул Велиж и стал подвигаться к северной столице. Одоевский со своими товарищами облегченно вздохнули. Велиж они оставляли без всякого сожаления.

Наконец Витебская губерния сменилась Псковской, Александр ожил, вновь потянуло его к стихам, к серьезным занятиям словесностью… Волновало его лишь одно: от отца довольно долго не было писем. В чем дело? Не случилось ли какой-то беды?..

К тому же именно сейчас позарез нужна тысяча рублей. И экипировку сменить, и выписать некоторые книги…

Великие Луки встретили конногвардейцев проливным дождем, но настроение этим Александру не испортили. На дворе стоял июнь, к началу следующего месяца он рассчитывал уже быть в Петербурге, по которому соскучился.

Вскоре достославный «Велижский поход» был завершен. Александр метеором влетел в столицу.

«Идучи по Садовой, - 11 июля взволнованно записывает в свой дневник Константин Сербинович, - встретил едущего на дрожках князя А.И. Одоевского. Более полутора года мы но виделись, и тем свидание было восхитительнее. Мы смотрели друг на друга, перебивая взаимно речи вопросами п видя, что от радости друг друга не понимаем, условились увидеться завтра, чтобы наговориться вдоволь. Я спешил между тем к Дмитрию Николаевичу (Васькову) известить его о сей нечаянной встрече…»

Встретившись на следующий день, они до самой ночи не могли наговориться. Тринадцатого июля они снова провели вместе.

«Будучи у кн. Одоевского, имел с ним славный спор о монахах. Я утверждал, что это сословие принесло государству великую пользу сохранением в России света наук и словесности, не говоря о религии; что нынешние монахи не все и не всегда добродетельны, но чрез то учреждение монашества не теряет цены своей и пользы, что они небесполезные члены общества.

Князь не соглашался со мною, при прощании желал мне всех благ - и перемены в образе мыслей - я ему тоже.

- Прекрасно! - возразил он. - Так после этого каждый из нас будет утверждать противное тому, чего теперь держится…»

Яркий пример разного образа мыслей двух юных приятелей.

Менее чем через три года придется им встретиться в стенах Петропавловской крепости: одному - осужденным, другому - чиновником Следственной комиссии.

В августе Александр укатил на свою дачу в Стрельну, поближе к морю и соснам, мечтая «всецело посвятить себя служению искусству и наукам». Потом он внезапно собрался поехать со своим дядей Дмитрием Сергеевичем Ланским в длительное заграничное путешествие, о чем решил посоветоваться с отцом.

Так хотелось ему посмотреть на Европу!..

За границу Александр не поехал.

Отец отговорил Ланского.

Одоевский огорчился, но скоро забыл о своем желании. Он действительно был молод, и петербургская светская жизнь закружила его.

Иван Сергеевич, видевший в сыне продолжателя угасавшего княжеского рода, всячески баловал его, окружая лаской и заботой, давая понять Александру, что роль ему в жизни предназначается значительная, к коей готовиться необходимо с раннего детства.

- Пора заняться и своим поместьем! - неоднократно говорил он.

После смерти матери Александру досталось обширное имение в Ярославской губернии. Но вступать во владение им молодому князю пока не хотелось. Материальными делами ведали Ланские - Дмитрий Сергеевич и Варвара Александровна, можно сказать, заменившая ему горячо любимую покойную мать.

«Я занимался словесностью, службою, проводил мое время у моих родных, жизнь моя цвела…»

Цвести-то она цвела, да не совсем так, как хотел бы старый князь Иван Сергеевич. Учителя (Арсеньев, Шопен и др.) и данное ими широкое гуманитарное образование слое дело сделали: именно через словесность, французскую по преимуществу, проникали в умы русской дворянской молодежи либеральные идеи, которые казались юноше в то время очень революционными. Вольтера, а в особенности «любимого Жан-Жака» Александр обожал с давних пор. Ему были знакомы и английские экономисты Смит, Сисмонди… Их, возможно, знали и не все.

Перебравшись из Стрельны в Петербург, он все свободное время проводил в словесных упражнениях, в разъездах по гостям и на балах…

Он жил той беззаботной жизнью, что окружала его.

В дамском обществе молодому богатому князю, поэту и красавцу, неизменно сопутствовал успех.

- Ах, князь! Я на вас обижена. Уж не кузине ли моей вы посвятили…

Встал ветер с запада; седыми облаками
Покрыл небес потухший океан.
Сквозь тонкий, видишь ли, туман,
Как увлекаемый волнами
Челнок летает золотой…

- Право, сударыня, сия безделушка не стоит того, чтоб ее произносили столь прекрасные уста.

- Вы льстец, Александр!

- Отнюдь!.. Строки, сказанные вами, навеяны луною, которую я очень люблю. Я был в Стрельне, шел вдоль моря… Вздымались волны, и лик встающей над водой луны был истинно прекрасен. Как ваше лицо, освещенное милой улыбкой!

В доме Саши Ренкевича Одоевского встречали восторженно, считая его «идеалом ума и души».

- Ты вновь грустишь, друг мой! И никуда не ездишь?

- До того ли, Александр? - Ренкевич слабо улыбался. - Нынешней ночью всех переполошил: кровь горлом пошла. Maman от горя слегла. Но я стараюсь вида не показывать.

Изредка Одоевский заезжал с визитом к своей двоюродной сестре Элизе. После рождения двойняшек она пополнела, походка ее стала важной и медленной, к нему она относилась по-прежнему чуть покровительственно и ласково. Элиза гордилась тем, что крестной матерью ее дочерей была сама вдовствующая императрица Мария Федоровна.

- Она так добра к малюткам. Давеча прислала им золотые образки…

Муж ее, входивший в фавор генерал Иван Федорович Паскевич, Александру не нравился. Года три назад вернулся он из поездки по России и Западной Европе, куда сопровождал в качестве воспитателя великого князя Михаила Павловича. Маленький, рыжий и курносый, он нередко давал понять окружающим, что состоит с Марией Федоровной в дружеской переписке, а с сыновьями ее - в тесной дружбе.

«Любезный мой Иван Федорович, старый мой командир!..» - такими обращениями пестрели письма великого князя Николая Павловича к Паскевичу.

Несмотря на добрые чувства к Элизе, дом ее Александр покидал с большим облегчением. Иное дело дом на Мойке близ Синего моста, где проживал правитель канцелярии Военно-счетной комиссии, большой друг Грибоедова, Андрей Андреевич Жандр. Доброжелательный, он встречал Александра вопросом:

- Что нового в петербургских салонах, князь? - Тут же шутливо грозил пальцем: - Без новых пьес и на порог пускать не буду. Разбалуешься, а Александр Сергеевич в письмах все спрашивает, что и как его брат? С пользой ли для отечества проходят лета его?..

Одоевский смущался.

Жившая у Жандра писательница Варвара Семеновна Миклашевич приходила к нему на помощь:

- Не будьте к юноше слишком строги, Андрей Андреевич! Вспомните свою молодость.

- А я и сегодня еще не стар! - смеялся в ответ Жандр.

Миклашевич любила Одоевского материнской любовью.

Позже в своем романе, проникнутом сильнейшим протестом против крепостного права, «Село Михайловское, или Помещик XVIII столетия», она в образе Александра Заринского создаст довольно верный его портрет:

«Он был самого большого роста и необыкновенно приятной наружности. Бел, нежен. Выступающий на щеках его румянец, обнаруживая сильные чувства, часто нескромностью своею изменял его тайнам. Нос у него был довольно правильный; брови и ресницы почти черные, большие синие глаза - всегда несколько прищуренные, что придавало им очаровательную прелесть; улыбка на розовых устах, открывая прекрасные зубы, выражала презрение ко всему низкому…»

Встречи Александра со старыми приятелями продолжались….

5 января 1823 года К. Сербинович отметил в дневнике: «…поспел я на обед к кн. А.И. Одоевскому. Говорили с ним о «Полярной звезде», беседовали с ним подле камина о поэзии, о правиле que muscuit utile dulce, о Байроне, князь читал мне стихи свои «К товарищам», мы заговорили о службе, о молодых людях, о поведении…»

К сожалению, стихотворение это, как и многие другие, до нас не дошло.

В середине января в Петербурге состоялось торжественное собрание Российской академии.

- Вы не хотите посетить его, Александр? - спросил Одоевского его бывший учитель Соколов. - Заседание будет интересным и по числу именитостей, и по значению своему для отечественной литературы. Кстати, и я приму в нем самое непосредственное участие.

Собрание прошло блестяще…

Карамзин прочел отрывки из десятого тома своей «Истории…». Характер, властолюбие и происки Бориса Годунова были изложены им столь мастерски и впечатляюще, что в зале долго не стихал одобрительный гул.

Затем Николай Гнедич, повернувшись к присутствующим в профиль, повысив и без того значительный голос, «прокричал экзаметры Жуковского и свинцовые александрийские стихи Воейкова». Переводчик «Илиады» в своем искусстве декламации был «неподражаем». Александра, по его собственным словам, он попросту оглушил.

Одоевский успокоился, лишь услышав следующего чтеца, князя Шаховского, мягко пропевшего две сцены из своей комедии «Аристофан».

Секретарь академии Соколов, по словам Карамзина, стал «душить» слушателей переводом отрывка из «Истории» Тита Ливия о взятии Рима галлами. Однако Одоевскому его чтение понравилось, ибо «нельзя всегда быть беспристрастным - особливо, когда имеешь сердце».

И наконец, Ивану Андреевичу Крылову, тучному и совсем было задремавшему в мягком кресле, в знак уважения к его заслугам перед российской словесностью и прочая, и прочая поднесли золотую медаль.

Крылов многократно раскланивался и тер ладонью слезящиеся от яркого света глаза.

Домой вернулся Александр в сильном возбуждении.

Собрание взбодрило его, в душе вновь забродили поэтические замыслы, для осуществления которых силы чувствовались необъятные.

Ночью он писал. В городе рождалась весна, в душе Александра - поэтические грезы…

Тревожила лишь его судьба двоюродного брата Володи, кажется, воображавшего, что в «глубокомысленных умозрениях непонятного Шеллинга» заключена вся человеческая премудрость.

«Мой милый Володя! Ты философ хоть куда!.. Я читал, читал п напряженный ум мой не видел ни зги в дедале (здесь: лабиринте. - В. Я.) Шеллинговой философии… Впрочем (из того, что я понял), я заметил, что ты не только философ на словах, но и на самом деле, ибо первое правило человеческой премудрости быть счастливым, довольствуясь малым. Ну, не мудрец ли ты, когда ты довольствуешься одними словами, а что касается до смысла, то, по доброте своего сердца, просишь у Шеллинга - едва только малую толику?

Ты, право, философ на самом деле! Желаю тебе дальнейших успехов в практическом любомудрии. Мой жребий теперь, мое дело быть весьма довольным новым состоянием своим и обстоятельствами. И я философ - я смотрю на свои эполеты, и вся охота к опровержению твоих суждений исчезла у меня. Мне, право, не до того. Верю всему, что ты пишешь; верю честному твоему слову, а сам беру шляпу с белым султаном и спешу - на Невский проспект…»

Но на Невский спешил он не слишком часто.

Появлялись новые друзья, уходили из жизни старые…

Умер Саша Донауров, не прожив и девятнадцати лет, «не сдержав обещаний, которые за него давали - ум его и сердце». Одоевский ездил на похороны, стоял у гроба товарища, с коим дружно проводил время в Велиже и, к сожалению, редко встречался в Петербурге.

Утешая плачущую мать, он «вспомнил все, что потерял в этой жизни… вспомнил ту, которая была для него матерью, наставником, другом, божеством…».

Так быстротекуче время!.. Весна сменилась летом, да скоро и оно занесло проспекты и бульвары желтыми листьями…

Вольдемар затеял в Москве с другом своим Вильгельмом Кюхельбекером альманах «Мнемозина», объявление о котором появилось уже в «Русском Инвалиде». Брат просил Александра помочь ему в распространении подписных билетов…

Выполнять поручение брата взялся он рьяно.

Скоро распространил девять билетов. Расписываясь в получении 25 или 30 банковских ассигнаций, он выставлял свое имя лишь тремя буквами: К. А. О., что означало: князь Александр Одоевский… Хоть и корил себя за это, признаваясь Володе:

«Всего имени не могу решиться выставить! Что брат! Феодальная гордость еще не совсем исчезла! Худо, очень худо, но тетушки, да дядюшки - народ самый своенравный, - так много нажужжали мне в уши, что я не захотел выдать себя за твоего прикащика но журнально-коммерческим оборотам. Прости, и, ради бога, из великодушия не ниши сатиры на твоего брата…»

Ездить приходилось немало. И усилий прилагать тоже, особо если учесть, что петербургские дворяне «и за малостью с трудом в карман ходят».

Стихи Александр Одоевский писал, но писал беспорядочно.

2 февраля 1824 года К. Сербинович занес в дневник: «Зашел к Дмитрию Николаевичу (Васькову) и кн. Одоевскому. Стихи его «К юности»…»

Увы, о чем они - мы не знаем.

Стихи свои он мало кому показывал, считая их несовершенными; печатать свои произведения в первоначальном виде не хотел, доделывать же не было времени, а чаще - желания. А брат Володя постоянно просил для своего альманаха его пьесы. Приходилось как-то выкручиваться…

«Стихи пишу и весьма много бумаги мараю не только в продолжение года, но даже ежедневно, смотря но вдохновению. Но этого не довольно: люблю писать стихи, но не отдавать в печать, как Хвостов и как пропасть безмысленных, которым кстати было бы и быть безсловесными. Ты «богат прозою; довольно и стихотворений в твоей Мнемозине: стало быть, недостатка в худом нет. Если бы нужно было пополнить количеством, а не качеством, - так и быть! по дружбе к тебе, но чуждый журнального славостяжания, я бы прислал к тебе десяток од, столько же посланий, пять или шесть элегий - и начала двух поэм, которые лежат под столом полуразодранные и полусожженные - по обыкновению…»

Когда кузен принял участие в дошлой словесной распре с издателем «Дамского журнала» князем П.И. Шаликовым, Александр укорял его:

«Что у тебя за война? Перестань журналиться; в этом нет прока! Перебраниваешься, ругаешь кого? как? и за что? Три вопроса, которые я у тебя же выжрал и которые и теперь очень кстати. Лежачих не бьют, а особливо ослов; ты их тем заставишь только встать и снова лягаться. Приятная война! И славные противники! Скажи, мой друг, как ты судил бы обо мне, корвете, если бы я с палашом своим (тупым или острым, про то не знаю) напал на Арлекина с деревянною шпагою?

Чем сочел бы ты меня? Что сказали бы об моем подвиге люди военные, знающие свое благородное ремесло? Что? Я молчу, но советую тебе презирать достойных презрения, ибо все скажут, что, заводя с ними войну, ты почитаешь их достойными своих усилий и ударов… Смейся, смейся, мой друг!.. Журнальные статьи не должны высасывать все твои мысли и чувства. Береги свою желчь, ибо и ее можно употребить на что-нибудь путное в сей странной жизни…»

Подошло лето…

Грибоедов был уже в Москве. Александр, наслышанный о пьесе своего брата в старого друга, с нетерпением ждал его. Он словно чувствовал, что скоро судьба его круто изменится. А чувства его редко обманывали…

Приехав в Петербург, Грибоедов остановился у Демута.

Вечером в гостинице появился Александр Одоевский. Был он в мундире конногвардейского полка.

- Поехали к Ланским! - обняв Грибоедова, предложил он.

Грибоедов рассмеялся. В Петербурге все было по-прежнему.

Комедию он привез с собой, надеясь все же протащить ее через цензурвые рогатки. Но первые дни об атом не думал: многочисленные визиты и знакомства отнимали все время.

«…Василий Серг[еевич] Ланский - министр внутренних дел, цензура от него зависит, мне по старому знакомству вероятно окажется благоприятен… - через десять дней писал он Степану Бегичеву. - Частию это зависит от гр. Милорадовича; на днях он меня угощал обедом в Екатерингофе. Вчера я нашел у Паскевича велико[го] князя Никол[ая] Павловича]; это до ценсуры не касается, но чтоб дать понятие, где бываю а кого вижу.

С Трубецким буду писать тебе вторично и много.

…Никита, брат Александра Всеволожского, Александр, брат Володи Одоевского, журналист Булгарин, Мухановы и сотни других лиц, все у меня перед глазами. Прощай, голова вихрем идет…»

А ей было отчего идти!..

Визиты, балы, чтения комедии… Грибоедова буквально разрывали на части. Нельзя сказать, что это не льстило его авторскому самолюбию, однако он уже долго не притрагивался к своей пьесе, на его взгляд, не вполне еще завершенной.

Недовольствие собой росло.

«…Кстати, прошу тебя моего манускрипта никому не читать и предать его огню, коли решишься: он так не совершенен, так нечист, - жаловался он своему московскому другу, - представь себе, что я слишком восемьдесят стихов, или, лучше сказать, рифм переменил, теперь гладко, как стекло. Кроме того, на дороге мне пришло в голову приделать новую развязку; я ее вставил между сценою Чацкого, когда он увидел свою негодяйку со свечою над лестницею, и перед тем, как ему обличить ее; живая быстрая вещь, стихи искрами посыпались, в самый день моего приезда, и в этом виде читал я ее Крылову, Жандру, Хмельницкому, Шаховскому, Гр[ечу] и Булг[арину], Колосовой, Каратыгину, дай счесть - 8 чтений. Нет, обчелся, - двенадцать; третьего дня обед был у Столыпина, и опять чтение, и еще слово дал на три в разных закоулках. Грому, шуму, восхищению, любопытству конца нет…»

Он бывал в театрах, слушал в исполнении Колосовой сцены из Мольера и Мариво, встречался с Каратыгиным, которого высоко ценил, и в десятый раз хлопотал в цензуре, мало-помалу приходя к выводу, что надежда увидеть свою комедию на сцене нереальна, как и в печати тож.

Ездил он и в Царское Село, где целый день провел со знаменитым историографом Карамзиным.

Александр Одоевский нередко сопровождал его в этих поездках, коли бывал свободен.

- Друг мой! Пишешь ли сам что-нибудь?

- Когда найдет вдохновение, да и то большей частью утериваю измаранные листы, - беспечно отвечал Одоевский.

- Поэзия, друг мой, не терпит легкомысленного к себе отношения! Запомни это.

Корнет конногвардейского полка лишь улыбался. К советам своего знаменитого двоюродного брата он, конечно же, прислушивался. Но считал, что жизнь впереди большая и паруса его ладьи, наполненные ветром легкомысленной юности, все равно приведут к прочному берегу, пристав к которому он резко переменится и пойдет за своей путеводной звездой, чей свет еще так призрачен и далек.

Погода в Петербурге установилась пасмурная. Хлопоты с комедией и беспрерывные визиты осточертели вконец. Конногвардеец его укатил в Стрельну, чтобы под шум прибоя заняться созданием изящных пиитических пиес. Бегичевы в Москве. Куда податься?.. Лишь у Жандра с Миклашевич Грибоедов отдыхает по-настоящему, душой и телом.

А скоро произошла встреча с человеком, дружбу с которым он пронесет до самой смерти. Это был Александр Бестужев, выступающий в журналах под псевдонимом Марлинский. Позже он вспомнит:

«…случай свел нас невзначай. Я сидел у больного приятеля моего, гвардейского офицера Н.А. М[ухано]ва, страстного любителя всего изящного. Вдруг дверь распахнулась; вошел человек благородной наружности, среднего роста, в черном фраке, с очками на глазах.

- Я зашел навестить вас, - сказал незнакомец, обращаясь к моему приятелю: поправляетесь ли вы?

И в лице его видно было столько искреннего участия, как в его приемах уменья жить в хорошем обществе, но без всякого жеманства, без всякой формальности; можно сказать даже, что движения его были как-то странны и отрывисты, и со всем тем приличны, как нельзя более. Оригинальность кладет свою печать даже и на привычки подражания. Это был Грибоедов.

Обрадованный хозяин поспешил познакомить нас. Оба имени прозвучали весьма внятно, но мы приветствовали друг друга очень холодно, даже не подали друг другу руки. Сели. В дыму трубок разговор завязался по-французски о чем-то весьма обыкновенном; наконец, он склонился на словесность…»

Разговор шел о Гёте и Байроне, Шекспире и Стерне…

«Мы скоро расстались, с меньшей холодностью, правда, но без всяких приветов и приглашений…»

Лишь после знаменитого ноябрьского наводнения Бестужев прочитает у Фаддея Булгарина «Горе от ума» и, будучи потрясен гениальной комедией, приедет к Грибоедову просить его знакомства и дружбы.

Но это произойдет значительно позже.

А пока… пока Грибоедов проживал по-прежнему у Демута, скучал и мучился однообразием быстролетящих дней.

Вскоре представился случай покинуть обжитой угол. Виной тому стал московский знакомый и поклонник поэта Петр Николаевич Чебышев, преследовавший его своими «экстазами». И вот Грибоедов велел увязать чемоданы, сел в коляску и укатил на взморье к Одоевскому, дружба с которым становилась все крепче.

…Они шли вдоль берега. Море волновалось,, холодные брызги летели в их лица. Ноги вязли в тяжелом мокром песке.

Одоевский молчал. На днях написал он письмо ярославскому губернатору A.М. Безобразову с просьбой:

«Для устройства дел моих, почитаю я необходимым воспользоваться благодетельным учреждением нового Банка. Имение же, доставшееся мне после покойной моей родительницы, не только не справлено и не отказано, но даже и перечислено за мною. По чему, покорнейше прошу Вас, милостивый государь, оказать мне благодеяние распоряжением о вводе меня во владения, и потом, по прилагаемому при сем прошению, обязать меня истребованием из Гражданской Палаты свидетельства на имение мое, в Ярославской Губернии находящееся…»

Ему уже двадцать два года. Пора привести в порядок свои дела.

Они шли по берегу, и следы от ног их в песке тут же наполнялись темной водой.

Грибоедов снял очки и стал протирать стекла платком.

- Познакомился я с Бестужевым, - близоруко щуря покрасневшие глаза, сказал он.

- С моряком или издателем «Полярной звезды»?

- С литератором Марлинским. Любопытная личность… Умен, на язык остер, с дамами ловок, да и в статьях своих отличается бойким литературным слогом.

- Встречал и я его, но близко незнаком, - заметил Одоевский.

- Пожалуй, и не стоит знакомиться.

- Почему же? - Одоевский удивленно смотрел на двоюродного брата. - Ты только что сказал, Александр, что…

- И еще скажу, что человек он интересный. Однако… - Грибоедов замялся. - Оставим до времени этот разговор. Ты, Саша, слишком молод еще и горяч, и не во всем следуешь голосу рассудка.

Грибоедов боялся за своего брата.

Тот слишком многого не знал…

В октябре Одоевский написал в Москву сердитое письмо.

Володя, кажется, вполне запутался в тенетах любомудрия, в шеллингианстве и, будучи к Александру в большой претензии, своими нелепыми записками вызывал его на спор философический, нудный, хоть и небесполезный. Конечно, тогда Александр и не предполагал тесной связи любомудрия с русским самосознанием, и потому тон письма, выразившего его философские взгляды, был довольно резок.

«Скажи, Идолопоклонник! Не похож ли ты на какого-нибудь Тевкра, взирающего с благоговейным трепетом на золотое облако, для него не прозрачное и в котором отец и мать богов сами не ведают, что творят. Всматривайся, что ты видишь? Высокое, высокое, высокое? Восклицание за восклицанием! Но если бы пламень горел в душе твоей, то и не пробивая совершенно твердых сводов твоего черепа, нашел бы он хотя скважину, чтобы выбросить искру. Где она? Видно, ты на огне Шеллинга жаришься, а не горишь…

Я скажу все, как вижу из-под козырька моей каски, который однако не мешает всматриваться в тебя, потому что не нужно для этого (с вашим дозволением) считать на небе звезды. Ты еще пока в людской коже, как и не лезешь из нее.

Ты попал в болото и лежишь под целым роем немилосердно квакающих лягушек. Эй, брат! Приучишься квакать. Вытяни хоть ногу, чтобы было за что взяться и вытащить любезного Володю, которого вряд ли можно не любить и не уважать, но не за дело, а за намерения… …весь философский лепет не столь опасен, как журнальный Сред и круг писак - товарищей, полуавторов и цельных студентов.

Суесловие всегда высокопарно; но убеждает ли оно?… Худо перенятое мудрствование отражается в твоих вечных восклицаниях и доказывает, что кафтан не по тебе.

Вместо того, чтобы дышать внешними парами, не худо было бы заняться внутренним своим созерцанием и взвесить себя… Но истинно возвышенная душа, т. е. творческая, сама себя удовлетворяющая, а потому всегда независимая, даруется свыше благословенным. Такая душа превращает и чужое в личное свое достояние, ибо архетип всего прекрасного лежит в ее глубине. Внешняя сила становится для нее одной только случайною причиною. Она везде берет свою собственность. Возвышенный ум за нею следует, но как завоеватель. Для него нужны труды высокие и поприще благородное. Иначе все, что он ни присвоит, будет казаться пристройкою лачужки к великолепному храму…

Итак, учись мыслить, но не говори, что ты достиг цели, стоящей вне круга моей жизни. Ты еще ничего не достиг. Ты едва ли еще на пути, хотя ищешь его, как кажется. Откуда же взялась такая смешная самонадеянность? Ты старше летами, но я - перегнал, я старше… чем? Душою. Но где душа? Ты как-будто ищешь ее вне себя, в философии Шел[линга], а ее не искал!

Сойди в глубину своего ума, признайся, что набросать слова звучные, нанизать несколько ниток фальшивого жемчуга, и потом, сев на курульские кресла, с важностью римского сенатора, судить человека совсем незнакомого, - весьма легко… Я знаю, что ты достоин приязни чистосердечной и всякого откровения; но обстоятельства были виной неясных твоих понятий обо мне. Когда ты видел меня? Где? Если бы ты подумал об этом, Вольдемар.

Жестокая потеря (смерть матери. - В. Я.) унесла с собою лучшую часть моих чувств и мыслей. Я был столько же мало тверд на ногах, как человек, впервые испытавший в бурю грозное колыхание морей. Я был, как шальной. Я грустен был, я был весел, как ни бываю ни весел, ни грустен. Самая тонкая и лучшая струна лопнула в моем сердце, и ты мог думать, что ты извлек какие-либо странные звуки из этой расстроенной арфы? Как ты молод!

С тех пор я не совсем оправился, но однако начинаю ступать с некоторою доверенностию к себе. Как-то мыслю, как-то чувствую, иду, но не считаю, как ты, шагов моих, и не мерю себя вершками… Чем же ты меня так перещеголял? Внутренним бытием? - ты моего не знаешь. Печатным бытием? - я его презираю. Ты перещеголял меня самолюбием; верь!..»

Письмо это было отправлено без промедления.

Александр о нем не жалел: московский юноша стал слишком заносчив. А это не могло не вызвать у него тревоги. За последствия своего послания он не боялся. Время лечит и не такие раны…

- Не обессудьте, князь Владимир! Но уж лучше сразу и так, нежели скромно отмолчаться.

Молчание несло с собою нравственное поражение, в лучшем случае - согласие. Соглашаться же было не с чем.

- Так что не обессудьте, князь!..

«1825 года в июле месяце был принят в тайное общество Одоевским».
(Из показаний А.Е. Ренкевича)

«Для совещаний собирались иногда и у К[нязя] Одоевского».
(Из показаний П.Г. Каховского)

Александра Ренкевича Одоевский действительно принял в общество. Они были однополчанами, ровесниками, друзьями и во всем доверяли друг другу.

- Существует общество, Саша, желающее распространить вольнолюбивые мысли.

- Но они и так буквально носятся в воздухе.

- Сами по себе они пустяки. Цель наша - искоренить деспотизм, переменить правительство, дать стране конституцию.

- Но готова ли к тому Россия?

Одоевский задумался.

- Правду говоря, я и сам считаю, что мы еще не в таком положении, чтобы иметь конституцию. Но среди нас есть люди и порешительней, стремящиеся добиться цели как можно скорее.

В конце августа в Петергофе состоялись конные состязания, о которых долго потом не стихали разговоры в столице.

«О празднике Петергофском и скачке, доставляю вам газеты, - писал матери Александр Бестужев, - никто не думал, чтобы национальный дух был в нас так силен. Я из патриотизму проиграл заклад, Рылеев тоже. Каждый по 100. В публике была такая грусть, будто сражение проиграно, но сами виноваты - никаких предосторожностей взято не было…»

Одоевский присутствовал на этих состязаниях и, к своему удивлению, тоже расстроился, когда вырвавшийся вперед донской конь внезапно упал у финиша. Англичане выиграли скачку…

Петербургское общество приняло это событие чуть ли не как национальное поражение.

- Что будет теперь с бедной лошадью! - смеялся Рылеев. - Пожалуй, в Сибирь отправят.

А вскоре Петербург потрясло событие другого рода.

«Вчера утром был у нас на Выборгской стороне поединок, - одиннадцатого сентября 1825 года сообщал литератор и издатель А.Е. Измайлов своему племяннику П.Л. Яковлеву, бывшему однокашнику Пушкина по лицею. - Какой-то Чернов вызвал на дуэль флигель-адъютанта Новосильцова за то, что он отказался жениться на его сестре…»

Предыстория этой не совсем обычной дуэли, получившей общественное звучание, такова.

Подпоручик лейб-гвардии Семеновского полка Константин Пахомович Чернов, двоюродный брат Рылеева, человек незаурядный, даровитый, увлекался литературой, писал публицистические «замечания» и «выписки» и, по словам декабриста Д.И. Завалишина, был «не бездельной опорой» тайного общества (Северного. - В.Я.).

Их было несколько братьев и одна сестра. Отец Черновых - старый боевой генерал происходил из небогатой и незнатной фамилии. Жена его и мать Рылеева приходились друг другу сестрами.

Знатный и богатый флигель-адъютант Владимир Новосильцев считался женихом единственной дочери генерала Чернова. Но под нажимом матери он стал уклоняться от женитьбы.

После решительного объяснения Константин Чернов вызвал его на дуэль.

- Погибнет старший сын, стреляться будет следующий, и так далее… - заявил оскорбленный генерал.

На дуэли, кроме секундантов - подпоручика Рылеева, полковника Германа, ротмистра Реада и подпоручика Шипова, - было еще человек сорок-пятьдесят. Присутствовали при этом и однополчане Чернова…

«Оба были юноши с небольшим двадцать лет, но каждый из них был поставлен на двух почти противоположных ступенях общества, - вспоминал Е.П. Оболенский. - Новосильцев, потомок Орловых, по богатству, родству и связям принадлежал к высшей аристократии. Чернов, сын бедной помещицы Аграфены Ивановны Черновой, жившей вблизи села Рожествена, в маленькой, принадлежавшей ей деревушке, принадлежал к разряду тех офицеров, которые, получив образование в кадетском корпусе, выходят в армию. Переводом своим в гвардию он был обязан новому составу л.-гв. Семеновского полка».

На дуэли противники тяжело ранили друг друга. Столичное общество разделилось на два враждебных лагеря. Скончавшегося через несколько дней Новосильцева провожала вся петербургская знать.

Двадцать шестого сентября состоялись похороны Константина Чернова.

«Ты, я думаю, слышал уже о великолепных похоронах Чернова, - писал М.Н. Загоскину В.И. Штейнгель. - Они были в каком-то новом, доселе небывалом духе общественности. Более двухсот карет провожало: поэтому суди о числе провожавших пешком…»

Предсмертная записка Чернова написана рукой Александра Бестужева:

«Стреляюсь на три шага, как за дело семейственное; ибо, зная братьев моих, хочу окончить собою на нем, на этом оскорбителе моего семейства, который для пустых толков еще пустейших людей преступил все законы чести, общества. Пусть паду я, но пусть падет и он, в пример жалким гордецам, и чтобы и золото и знатный род не насмехались над невинностью и благородством души».

Одоевский шел за гробом вместе со своими товарищами.

Был с ними и Евгений Оболенский…

«Трудно сказать, какое множество провожало гроб до Смоленского кладбища; все, что мыслило, чувствовало, соединилось тут в безмолвной процессии и безмолвно выражало сочувствие тому, кто собою выразил идею общую, которую всякий сознавал и сознательно и бессознательно: защиту слабых против сильного, скромного против гордого».

На могиле своего товарища Вильгельм Кюхельбекер, несмотря на решительные протесты Завалишина, пытался прочесть стихи, только что сочиненные им:

Клянемся честью в Черновым:
Вражда и брань временщикам,
Царей трепещущим рабам,
Тиранам, нас угнесть готовых.
Нет! не отечества сыны -
Питомцы пришлецов презренных!
Мне чужда! их семей надменных,
Они от нас отчуждены.

Там говорят не русским словом,
Святую ненавидят Русь;
Я ненавижу их, клянусь,
Клянусь и честью и Черновым!..

Вильгельм Кюхельбекер, служивший у Греча, и жил в то время у него: на углу Невского проспекта и Большой Морской, в доме купца Косиковского.

С Рылеевым Одоевский и Кюхельбекер виделись чуть ли не ежедневно.

Он свел их с Гавриилом Батеньковым, с которым познакомился на обедах у Прокофьева, директора Российско-Американской компании.

- Кондратий так неосторожен, - отозвался о Рылееве Батеньков. - Выступать средь незнакомых людей с резкой критикой существующего порядка решится не каждый. Но зато какая яркая, пламенная душа!

Вскоре на совещании у Рылеева приехавший из Киева полковник Сергей Трубецкой сообщил о «совершенной готовности» Южного общества к вооруженному восстанию.

- Надо и нам поторопиться! - услышав об этом, порывисто воскликнул Кюхельбекер.

Совсем недавно Рылеев принял его в Северное общество.

К сообщению князя Трубецкого Николай Бестужев отнесся довольно скептически. Откуда столько восторга у этого сторонника умеренных мер? На его взгляд, дела на юге обстояли значительно сложнее, чем это представляется полковнику.

Своими сомнениями он поделился с Рылеевым…

Одоевский слушал их молча, но сердце его ликовало. «Неужли скоро начнем? Ах, как славно умрем за Родину!..»

На днях он уезжал в отпуск в родные места. Отец слал ему сердитые письма и звал к себе. Пора собираться. Однако… Не так просто покинуть сейчас Петербург. Причина тому - дела, да и женщина, ласковая и прекрасная, но, увы, любовь к которой ему приходилось тщательно скрывать даже от друзей. Она была замужем и имела детей.

Лишь Грибоедову он в письмах открылся. Лишь ему доверил свое сердце, внезапно возмечтавшее о настоящей любви. В столь неподходящее время…

«Сделай милость, объяви мне искренно или вы лучше скажите мне, милый друг Варвара Семеновна, - писал Жандру и Миклашевич встревоженный письмом Одоевского Грибоедов, - отчего наш Александр так страстно отзывается мне о В. Η. Т. …Ночью сидит у ней, я оттудова ко мне пишет, когда уже все дети спать улеглись… Не давайте ему слишком увлекаться этой дружбою, я по себе знаю, как оно бывает опасно. Но может быть я гадкими своими сомнениями оскорблю и ее, и Александра.

Виноват, мне простительно в других предполагать несколько той слабости, которая испортила мне полжизни. Точно это вздор, она его гораздо старее, ни с чем не сообразно, и вы утаите эту статью от нашего друга, кстати он теперь в Москве, по возвращении ради бога ему не показывайте. Не хочу от вас скрывать моих пятен, чтобы одним махом уничтожить всю эту подлость.

Прощайте, милые мои бесценные существа. Какое у вас движение в Петербурге!! - А здесь… Подождем. Варвара Семеновна, понуждайте нашего ленивца, чтобы не отставал от Одоевского, я перед вами на колена становлюсь. Пишите к дальнему другу и родственнику вашего избрания. Сто раз благодарю вас, что нянчите Вильгельма, чур не заглядываться, тотчас треснется головой об пол…»

Имя этой женщины до нас не дошло.

Письмо свое Грибоедов написал, не зная, что в Петербурге идет лихорадочная подготовка к восстанию, но догадываясь о том.

Пока же на дворе стоял ноябрь, и Александр Одоевский, получив наконец отпуск, спешно покидал столицу.

Прощальные слова, прощальные объятия, и, миновав московскую заставу, покатила коляска по широкой дороге в первопрестольную.

В последний раз!..

Из северной столицы Одоевский выехал с плохим настроением.

Погода была под стать: дождь лил не переставая, дороги развезло, тяжелые отсыревшие колеса увязали в грязи…

Лошади шли с трудом, храпя и косясь на слабо темнеющий по сторонам лес, на полузаброшенные погосты.

Одоевский долгое время молчал.

Покрикивая на лошадей, Курицын тревожно поглядывал на барина.

- Что, Ляксандр Иванович, приуныли?

Одоевский вздрогнул и неопределенно пошевелил плечами. Уезжать из Петербурга в это время ему не хотелось. И все же…

Он нащупал за обшлагом мундира сложенную вчетверо бумагу - письмо, в котором отец сердито выговаривал ему, обвиняя сына в ветрености и легкомыслии…

«Шалостей твоих дух весьма мне противен. И Дмитрий Сергеевич крайне оным огорчается. В сыне родном баламута открыть - сердцу отцовскому боль. Вижу, от наставлений моих ты вовсе прочь ушел. Далеко поехал, кабы поблизости под запор не взяли. Эх, сын Александр! Роду ты великого, а в уме невелик. Горечь и гнев отцовскую душу гноит. По просьбе моей, отпускает тебя начальство на побывку домой. Мой же приказ таков: получай по всей форме отпуск а немедля выезжай из Санкт-Петербурга. Сам хочу видеть, каков сын мой сделался…»

Вспомнив знакомые размашистые строки, Одоевский вздохнул. Потом повернулся к дядьке.

- Слушай, Никита! Уж не ты ли нажаловался на меня отцу? - щуря потемневшие от внезапной догадки глаза, спросил он.

Дядька напрягся, лица не повернул, но крепкая шея его густо порозовела.

- Ну конечно! - укоризненно пробормотал Александр и огорченно махнул рукой. - Эх ты, доносчик!

- Никак-с нет! - возмущенно взвился на облучке Курицын. - Не извольте гневаться! Их сиятельство, Иван Сергеевич, с меня отчета будет требовать. Как и почему? А что происходит с вашего, можно сказать, позволения? В доме, кроме Ляксандра Сергеича, завсегда повесы разные, горячие головы и разговоры супротив порядка. Голова моя седеет от их ужасных речей. Уж вы не серчайте! Коли мне велели и наказали…

- Наказали! - миролюбиво проворчал Одоевский. - Поди теперь поговори с отцом.

Заночевали на почтовой станции.

Выпили на ночь горячего чая. Тощий чахоточный старик смотритель постелил Александру на широкой лавке и, почесывая редкую бороденку, ушел в другую комнату.

Дядька Курицын расположился на полу, поворочался, покряхтел и минут через десять притих.

Одоевский не спал. Неуютно чувствовал он себя последние дни. События, казавшиеся ранее далекими, неотвратимо надвигались…

В Москве он ненадолго задержался, чтобы повидаться с братом Владимиром… «Вверься ему, т. е. брату Александру, - писал Вильгельм, - это человек, который для тебя все сделает. Он и лучше доскажет то, что не умею выразить, как бы хотел…»

Впрочем, брату можно было и не представлять его!

Москва показалась Одоевскому сонным купеческим городом. На золоченых крестах церквей угрюмо сидели стаи жирных галок.

«Дремота кругом, тишь, - недовольно подумал он. - То ли происходит сейчас у нас!»

Володя жил в Газетном переулке, в доме Ланской.

Он был не один.

- Знакомься, Александр, мои друзья!..

Всех их он не запомнил. Однако по их оживлению и вопросам касательно немецкой философии и поэзии, Гёте и Шеллинга понял, что это и есть «архивные юноши», утонувшие в дебрях «любомудрия». Здесь он окончательно укрепился во мнении, что прав был, написав когда-то Володе резкое письмо.

Отвечал он им легко, разбивая их доводы, приводя в смущение смелостью и остротой суждений. Один юноша привлек его внимание грустным, задумчивым взглядом и оригинальным мышлением, за которым угадывалась натура необычайно развитая и сложная. Кажется, то был Дмитрий Веневитинов, о нем вспомнит он через десять лет в далекой Сибири.

Поговорили и о грибоедовской комедии, список которой находился у Володи…

Расстался Александр с братом несколько принужденно. Оба прекрасно почувствовали, что в своих взглядах на многие предметы расходятся они все дальше и дальше.

- Желаю более трезво посмотреть на жизнь, Вольдемар!

- А тебе, Александр, не слишком увлекаться политикой!..

Из Москвы Одоевский ехал Владимирский трактом.

Предстоящая встреча с отцом и радовала и тревожила его. Упреков он не боялся, так как знал истинную цену беспочвенным обвинениям. Никаких оправданий! Правда, и огорчений отцу он не хотел доставлять.

Николаевское показалось рано утром… Над прудами еще висел густой туман. Его любимая липа, бессильно опустив ветви, была объята рассветным сном. Дорогу перебежала дворовая собака, несмело тявкнула и тут же забилась в придорожный куст.

Дом вышел из-за поворота сразу - большой, до боли знакомый.

Спрыгнув на землю, Александр направился к воротам и внезапно увидел отца.

В длиннополой шинели, наброшенной поверх ночной рубахи, с непокрытой седой головой, он неподвижно стоял на барском крыльце, протянув Александру худые, но еще сильные руки.

- Сашенька!..

Старик прижал сына к груди, потом обернулся и громко крикнул:

- Маша! Мария!.. Молодой князь приехал!

И тотчас спавший было дом заходил ходуном: захлопали, распахиваясь, ставни, заскрипели под торопливыми шагами половицы, послышались радостные женские голоса…

- Принимай сына, Марья Степановна! - торжественно провозгласил старик.

Жена его, сонная, но уже причесанная, слабо и виновато улыбнулась Александру. Она еще стеснялась своего пасынка.

- С приездом, Саша!

- Никита! Что стоишь? Заводи лошадей! - уже во дворе распоряжался Иван Сергеевич.

Александр оглядел село, убегающие к горизонту поля, Нерль, круто петлявшую за темным перелеском, и радостно вздохнул:

«Вот я и дома!..»

Из детских всех воспоминаний
Одно во мне свежее всех;
Я в нем ищу в часы страданий
Душе младенческих утех:

Я помню липу; нераздельно
Я с нею жил; и листьев шум
Мне веял песней колыбельной.
Всей негой первых детских дум.

Она стояла и теперь - та липа, возле которой он нередко забывался в шумных детских играх, на которую лазал тайком от матушки и нянек. Она так же шумела на ветру, едва слышно шелестя ветвями…

Как ветви сладостно шептали!
Как отвечал им лепет мой!
Мы будто вместе песнь слагали
С любовью, с радостью одной…

По Нерли бежали холодные мутные волны. Ничто в родных местах не изменилось: то же по-осеннему грозовое небо, те же широкие, необъятные дали, поредевший лес…

- Саша! - услышал он за спиной голос отца. - Мы с тобой так и не договорили. Гневные тирады относительно крепостного права и деспотии - откуда все это. в твоей голове? Тому ли мы с матерью учили тебя?..

- Папа! - сказал Александр. - Ты, к сожалению, живешь еще прошлым. Прочти в газетах, как бурлит Европа. Одна Россия в жалкой детской дремоте…

- Что мне Запад! - запальчиво воскликнул старый князь. - Подумай о своем будущем. К чему приведут тебя подобные мысли, тебя - князя Одоевского, потомка Рюрика? Я не потерплю позора на свою седую голову!..

Одоевский покачал головой.

Ему стало жалко отца: по-своему он, видимо, тоже был прав…

*  *  *

Известие о смерти в Таганроге Александра I пришло в Петербург 27 ноября. Одоевский узнал об этом раньше от проезжавшего курьера.

Спешно простившись с отцом, он тотчас выехал в Петербург. Только бы не начали без него!

В Москве он не останавливался.

В первых числах декабря он появился в Петербурге, виделся с Александром Бестужевым, возбужденно расспрашивал его о том, когда решено действовать…

Рылеев был болен, не выезжал никуда, и потому квартира его превратилась в один из главных штабов, где проходили важнейшие заседания Северного общества, взбудораженного вестью о смерти российского императора.

Навестив Кондратия, Александр отметился в полку и заступил в караул. Об этих петербургских днях Одоевского до нас почти не дошло свидетельств современников.

Между тем события в Петербурге развертывались стремительно.

После смерти Александра I наследником его являлся Константин. Но, женившийся на особе нецарской крови, он еще несколько лет назад вынужден был отречься от престола.

Отречение, как и манифест Александра I, составленный на его основе, держали в тайне.

А согласно манифесту, свободное отречение великого князя Константина Павловича от права на российский престол император Александр I считал «твердым и неизменным». Акт отречения решено было сохранить до поры необнародованным в большом Успенском соборе и в трех высших правительственных местах: Святейшем Синоде, Государственном совете и Правительствующем Сенате. Наследником признавался второй великий князь - Николай Павлович.

Об этом знал лишь узкий круг близких к трону людей.

Наследником престола считали Константина. 27 ноября состоялась присяга на верность ему. В продаже появились портреты, монеты с изображением нового императора. Члены же царской семьи ждали от польского наместника нового отречения, но он с этим не спешил.

Началось междуцарствие…

Не дожидаясь формального отречения брата, Николай назначил переприсягу на 14 декабря. В правительстве и народе царила полная неразбериха.

Члены Северного тайного общества решили этим воспользоваться и выступить. Тем более стало известно о доносах Шервуда и Майбороды, а в самый последний момент и Якова Ростовцева. Рылеев, узнав о предательстве поручика, намеревался убить его.

Несмотря ни на что, по словам А. Бестужева, они «так твердо были уверены, что или. мы успеем, или умрем, что не сделали ни малейших сговоров на случай неудачи…».

Донос Я. Ростовцева имел тяжелые последствия. По всей видимости, именно из-за него присягу в гвардейских полках «учинили порознь», что «уничтожило единодушие в восстании». По той же причине Сенат присягнул новому государю в необычно раннее время, что спутало все расчеты восставших.

Квартира Рылеева стала штабом тайного общества.

План выступления был разработан следующий…

Диктатор восстания - полковник Сергей Трубецкой. В день переприсяги революционные войска выходят на Сенатскую площадь. Необходимо не допустить сенаторов до присяги, объявить правительство низложенным и выпустить Манифест к русскому народу, коим уничтожалось бы бывшее правление и учреждалось Временное революционное правительство. Крепостное право ликвидировалось: граждане становились равными перед законом; вводились свобода печати, вероисповедания, гласный суд присяжных; уничтожалась рекрутчина, вводилась всеобщая воинская повинность, организовывалась «внутренняя народная стража» и т. д. На место правительственных чиновников предполагались выборные лица…

Вести с Сенатом переговоры должны были Рылеев и Иван Пущин. В это же время гвардейский морской экипаж, Измайловский полк и конно-пионерный эскадрон захватывают Зимний дворец и арестовывают царскую семью. Затем созывается Великий Собор - Учредительное собрание, которое примет окончательное решение о формах ликвидации крепостного права, государственного устройства России и др. Великому Собору предстоит решить: быть России республикой или конституционной монархией.

Войсками, что захватывают Зимний дворец, командует Якубович, а что Петропавловскую крепость - полковник Булатов.

Каховский с согласия Рылеева намеревался убить Николая. С наступлением утра он отказался от своего замысла, не желая стать террористом-одиночкой. Затем последовал отказ Якубовича.

План рушился, но промедление грозило верной смертью.

Или - или… Другого выбора не было.

И они сделали его!

*  *  *

«Одоевский служил в конногвардейском полку и на 23-м году жизни был сослан со мною в Сибирь в одной категории. Не ребячество, а любовь к отечеству и стремление на развалинах деспотизма, самого самодурного, самого пагубного для общества [построить] благо России. Молодое увлечение увлекло Одоевского, подобно многим другим молодым людям…»
(Н.И. Лорер)

Тринадцатого декабря он заступил в суточное дежурство на карауле в Зимнем дворце и потому на последнем заседании у Рылеева не был.

А оно проходило очень шумно. Все присутствующие на собрании находились в каком-то лихорадочном состоянии. Тут и там слышались отчаянные слова, фантастические предложения… Рылеев, первенствующий в этот вечер, был особенно прекрасен: начал говорить путано, но лишь коснулся его разговор любви к родине, лицо его оживилось, глаза заблестели, а речь потекла плавно и горячо…

Одоевский знал об этом совещании - тревожные мысли не покидали его весь день. Что там и как?..

Зимний дворец лихорадило: ожидали великого князя Михаила, досланного в Варшаву к Константину, чье отречение только что пришло в Петербург. Государственный совет готовился к вечернему секретному заседанию. Великий князь Николай Павлович прочел на нем манифест о своем вступлении на престол вместо отрекшегося Константина.

Наступила ночь…

Утром войска должны были узнать о новом императоре и присягнуть ему. Николай Павлович эту ночь не спал: страх не покидал его… Что будет завтра? Успеет ли гвардия присягнуть? Доносы Шервуда и Майбороды, найденные в бумагах покойного Александра, давно уже дали ему понять о существовании в стране сильных тайных обществ.

И наконец последнее известие, потрясшее его, - письмо адъютанта начальника гвардейской пехоты генерала Бистрома, поручика Я. Ростовцева…

«Всемилостивейший государь!

Три дня тщетно искал я случая встретить Вас наедине, наконец, принял дерзость писать к Вам… Для Вашей собственной славы погодите царствовать. Противу Вас должно таиться возмущение; оно вспыхнет при новой присяге, и может быть, это зарево осветит конечную гибель России!..»

Он принял этого экзальтированного и обливающегося слезами заику-офицера, расцеловал его и написал в Таганрог начальнику штаба армии И.И. Дибичу: «Послезавтра поутру я или государь, или без дыханья…»

И вот эта страшная ночь накануне еще более страшного утра!..

Услышав грохот и звон шпор возле своей спальни, он, похолодев, вскочил и, подкравшись к дверям, осторожно приоткрыл их.

- В чем дело? - испуганно спросил он у отдававшего приказания гвардейского офицера. - Что за шум?

- Смена караула, ваше величество! - ответил тот.

- Могли бы и потише! - недовольно пробурчал Николай. - Как в Петербурге, все ли тихо?

- Так точно!

- Ваша фамилия?

- Корнет князь Одоевский!..

Николай кивнул и плотно прикрыл за собой массивные двери.

Фамилию этого дежурного офицера он еще вспомнит на следствии. И этот ночной случай повлияет на жестокость приговора князю Александру.

«Ведь мог решиться, да и…» - мелькнет ужасная мысль в голове новоиспеченного императора.

Николай не спал этой ночью… Он сознавал, чем грозит ему малейшее промедление. Не дожидаясь рассвета, он собрал во дворце командиров гвардейских полков.

Предупрежденный Ростовцевым, Николай I опередил деятелей тайного общества. Пока они лихорадочно готовились к выступлению, совещаясь и разъезжая по казармам, Сенат в 7 часов 20 минут присягнул новому императору.

Приехавший в Зимний дворец генерал-губернатор Петербурга Милорадович заверил его, что в городе все спокойно.

Но это было спокойствие перед бурей.

Перед солдатами лейб-гвардии Московского полка уже выступал с горячей речью Александр Бестужев. «Я ожидал, что кончу жизнь на штыках, не выходя из полку, ибо мало на московцев надеялся и для того избрал это место, как нужнейшее».

Полк отказался от присяги. Командира его, барона Фредерикса, мешавшего выходу солдат из казарм, князь Щепин-Ростовский положил ударом сабли. Он же ранил и полковника Хвощинского.

Развернув знамена, с барабанным боем полк двинулся по направлению к Сенатской площади. Командовали им три гвардейских штабс-капитана: Дмитрий Щепин-Ростовский, Александр и Михаил Бестужевы…

Площадь была пуста.

Московцы выстроились в каре (боевой четырехугольник. - В.Я.) между Сенатом и монументом Петру I. К ним присоединился и штатский - Иван Пущин.

11  часов утра… Обстановка накалялась.

Конно-пионерный эскадрон выступить отказался.

Диктатора Трубецкого нет.

Во дворец прибыл командующий гвардейской артиллерией «с известием, что артиллерия присягнула, но в гвардейской конной артиллерии офицеры оказали сомнение в справедливости присяги… Многие из сих офицеров до того вышли из повиновения, что генерал Сухозанет должен был их всех арестовать» (из «Записок» Николая I).

Лейб-гвардии Гренадерский полк присягнул новому императору. Члены общества поручики Сутгоф и Панов, находясь в полном неведении о сложившейся обстановке, самостоятельно действовать не решились.

Московский полк по-прежнему стоял на площади в каре…

- Ваше величество! - испуганно сообщил примчавшийся в Зимний дворец начальник штаба гвардейского корпуса генерал Нейдгарт. - Московцы в полном восстании, Шеншин и Фредерикс тяжело ранены!..

- Конной гвардии седлать лошадей! - сглотнув подступивший к горлу комок, приказал Николай. - Первому Преображенскому полку строиться на Дворцовой площади. Я поведу роту финляндцев, стоящих на карауле…

Отказался присягать Гвардейский морской экипаж.

Вышедший из дворца император пытался прочесть собравшейся толпе манифест о своем вступлении на престол.

А что же Одоевский?.. Сменившись с караула, он, верный своему слову, пытался помешать конногвардейцам присягнуть, сказав, «чтобы они шли домой, а ему не время их вести». Но конногвардейский полк еще рано утром принял присягу.

У адмиралтейства Одоевский столкнулся с Вильгельмом Кюхельбекером, который возвращался от Рылеева, «объявившего о преднамеренном возмущении». Вдвоем они зашли на квартиру Одоевского и, взяв с собой пистолеты, направились к Рылееву. Вскоре Вильгельм укатил в Гвардейский экипаж, а Александр в Финляндские казармы…

Сам он так рассказал о событиях этого дня:

«По утру в день произшествия пошел я к Рылееву, который сказал мне дожидаться на площаде доколе придут войска. Я пришел на площадь, не найдя на оной никого, пошел домой и у ворот встретил Ринкевича коего взял сани, поехал чрез Исаакиевский мост в Финляндский полк дабы узнать приняли ли присягу, здесь встретил я квартемистерского офицера, котораго видел у Рылеева, и который известил меня что Гранадерский полк не подымается и звал меня ехать к оному. Прибыв туда, нашел некоторых офицеров на галереи от коих узнал что полк присягнул, но что Кажевников арестован, о чем мно[го] соболезновали…»

В своем признании следствию Александр о многом умалчивает.

Приехав в лейб-гренадерский полк с графом Коновницыным, он сообщил поручику Сутгофу, что Московский полк возмутился. Сутгоф, объявив присягу незаконной, поднял свою роту и повел ее на Сенатскую площадь.

Николай I направлялся туда же с Преображенским батальоном. К площади стали подтягиваться и вызванные им полки.

Александр Одоевский к этому времени был уже в рядах московцев.

К каре он прискакал верхом, но тут же спешился и получил в команду взвод для пикета. Зарядив пистолет, он осмотрелся.

Диктатора не было…

Рылеев, увидев на площади «совершенное безначалие, побежал искать князя Трубецкого, и после уже не был перед Сенатом».

К восставшим подъехал генерал-губернатор Милорадович и начал уговаривать солдат. Ему крикнули, чтобы он удалился. Генерал продолжал говорить. Начальник штаба возмутившихся войск Евгений Оболенский ударил штыком графа в бедро. Тут же прогремел выстрел Каховского, и Милорадович, смертельно раненный, пополз к земле.

Около часу пополудни Николай приказал Конной гвардии атаковать мятежников.

Раздались залпы…

Услышав их, Николай и Петр Бестужевы подняли в казармах Гвардейский морской экипаж и повели его на помощь товарищам.

На Исаакиевский мост тем временем вступил Финляндский полк.

- Стой! - крикнул своему взводу поручик А. Розен.

Рота Сутгофа, прорвав конногвардейский строй, присоединилась к каре московцев.

Гвардейский экипаж под командой Николая Бестужева, встретив заслон павловцев, смял их в рукопашном бою и вышел на площадь. «…Мы… встретили Николая Александровича Бестужева; он был в расстегнутом сюртуке, с одним эполетом, сабля наголо, при нем находился взвод экипажа гвардии, человек в 20; они куда-то бежали», - вспоминал один из очевидцев этих событий Г. Солнцев.

К мятежному каре подошел митрополит Серафим в облачении, с крестом в руке. Его не захотели слушать.

Подъехавшие к морскому экипажу великий князь Михаил и генерал Левашов стали уверять, что Константин действительно отрекся от престола. «С ним вступили в разговор некоторые офицеры, - рассказывал впоследствии декабрист А. Беляев. - В это самое время, когда мы все были в таком мирном настроении, в ожидании скорого присоединения к нам всей гвардии, журналист Кюхельбекер несколько раз наводил на великого князя Михаила Павловича пистолет, один раз его отбил один унтер-офицер, в другой он спустил курок, но выстрела не последовало. Кюхельбекер в эту ночь ночевал у князя Одоевского, конногвардейского офицера, который как член общества, не быв в состоянии возмутить свой полк, считал своим долгом лично выйти на площадь…»

Николай, крайне напуганный создавшимся положением, велел приготовить экипажи для отправки семьи в Царское Село.

Подняв большую часть лейб-гренадер, член общества поручик Панов возле главного штаба столкнулся с императором, окруженным отрядом кавалергардов.

Совсем юный, маленького роста, поручик, встретив кавалерию, пытавшуюся остановить восставших, не растерялся и, крикнув своим людям: «За мной!», пробился к площади штыками.

Каховский выстрелил в полковника Стюрлера, пытавшегося и на площади уговорить своих солдат вернуться. Увидев в руке Одоевского пистолет, один из гренадеров подбежал к нему и поцеловал его.

Доносчик Яков Ростовцев был избит московцами и получил от Оболенского сильнейшую оплеуху, после чего «был болен около месяца».

Диктатор на площади не появлялся…

В трудную минуту Трубецкого пришлось заменить. Однако два его помощника, полковник Булатов и капитан Якубович, не решились взять на себя ответственность (первый, несмотря на храбрость и военный опыт, «избрал себе сам отдельный круг действия»; другой, лихой кавказский рубака, уже начал играть в этот день непонятную двусмысленную роль - то подбадривая восставших, то обещая императору склонить их к покорности).

Николай Бестужев в силу того, что он моряк, от полномочий диктатора отказался. Начальствовать против его воли поручили князю Евгению Оболенскому. А время шло, драгоценное время!..

Царь подтягивал к площади артиллерию.

Восставшие стояли на одном месте. Поручик Оболенский тщетно пытался собрать военный совет: мятежное каре постоянно подвергалось кавалерийским атакам.

«День был сумрачный, - вспоминал участник событий М. Бестужев. - Солдаты, затянутые в парадную форму с 5 часов утра, стояли на площади уже более 7 часов. Со всех сторон мы были окружены войсками - без главного начальства (потому что диктатор Трубецкой не являлся), без артиллерии, без кавалерии, словом, лишенные всех моральных и физических опор для поддержания храбрости солдат. Они с необычайною энергиею оставались не колебимы и, дрожа от холода, стояли в рядах, как на параде».

Нижние чины других полков, тайком пробиравшиеся к мятежникам, просили их продержаться до темноты, с наступлением которой они обещали перейти на их сторону.

Необходимо было действовать, так как император уже собрал вокруг площади вызванные им пушки.

Силы были слишком неравны: восставших насчитывалось до 3300 человек, их окружали 12 тысяч пехоты и кавалерии.

После четырех часов пополудни император приказал артиллерии открыть огонь.

Поначалу картечь ударила выше голов. Второй выстрел попал в самую середину собравшейся толпы мещан. Она рассыпалась в разные стороны. Следующие выстрелы косили уже всех подряд.

Увидев катавшихся в снегу в предсмертных муках своих московцев, Михаил Бестужев скомандовал: «За мной!» - и побежал к Неве. Спустившись к реке, он. остановил солдат и с помощью унтер-офицеров стал строить густую колонну, намереваясь идти по льду к Петропавловской крепости и занять ее.

План его был удачен. При крепостных пушках, обращенных ко дворцу, переговоры с императором могли бы иметь ощутимые результаты. Но построить Бестужев успел всего лишь три взвода. Снов’а ударили пушки, и по льду с визгом запрыгали тяжелые ядра. Они валили солдат десятками, но старые гвардейцы духом не падали и подбадривали молодых…

- Чего раскланиваешься ядрам? Али они тебе знакомы?

Колонна почти выстроилась, но внезапно раздался отчаянный крик:

- Тонем!

Не выдержав тяжести собравшихся людей, полуразбитый ядрами тонкий лед провалился. Солдаты барахтались и тонули в образовавшейся полынье…

…Полиция засыпала кровь чистым снегом, убирала трупы. По словам анонимного очевидца, «…у всех выходов дворца стоят пикеты, у всякого пикета ходят два часовых, ружья в пирамидах, солдаты греются вокруг горящих костров, ночь, огни, дым, говор проходящих, оклики часовых, пушки, обращенные жерлами во все выходящие от дворца улицы, кордонные цепи, патрули, ряды копий казацких, отражение огней в обнаженных мечах кавалергардов и треск горящих дров, все это было наяву в столице…».

«В колонне остался я доколе оная была растроена и разогната картечью, - показал А. Одоевский. - Тогда вошел я Галерной, я чрез переулок на Неву, перешел чрез лед на Васильевский остров к Чебышеву. Оттуда возвратился в город и заехал к Жандру, живущему на Мойке. Здесь дал мне сей последний фрак, всю одежду и 700 рублей денег…»

Варвара Семеновна плакала навзрыд.

- Бегите, Александр, скорее бегите из столицы! - сквозь слезы бормотала она.

Жандр был бледен, но спокоен.

- Можешь, Саша, ничего не рассказывать! - сказал он. - Я слышал выстрелы, видел восставших солдат и все понял. Тебе необходимо оставить Петербург.

Александр был словно в лихорадке.

«Все погибло! Уж лучше бы смерть от пули!..»

Покинув Жандра, он направился «в Катерингоф, где купил тулуп и шапку, и прошел к Красному Селу…». Чуть не сутки бродил он «не зная, зачем, ходил, бог знает где», угодил в прорубь, «два раза едва не утонул, стал замерзать, смерть уже чувствовал; наконец, высвободился, но совсем ума лишился; чрез сутки опамятовался…», «возвратился в Петербург, где прибыл к дяде своему Д.С. Ланскому, который отвел… к Шульгину», столичному полицмейстеру.

Первым арестованным, доставленным в Зимний дворец, был князь Щепин-Ростовский. За ним последовали другие…

Андрей Андреевич Жандр был также «требован к ответу по тому случаю, что вечером 14 декабря, после рассеяния мятежников, принял к себе одного из них, князя Одоевского, и дал ему способ уйти из города, снабдив его платьем и деньгами».

- Ты дал князю Одоевскому одежду? - спросил его Николай I.

- Я.

- Ты участвуешь в заговоре?

- Нет, но я их всех знаю. К тому же князь Одоевский в сентябре месяце спас родственницу мою, вытащил ее из воды, где она тонула, после чего из благодарности не мог я отказаться подать ему руку помощи. Тем более что родственница и сама была тут.

- Ступай!

Император простил Жандра.

Но остальных своих «les amis du 14» (друзей 14-го. - B.Я .) он жестоко преследовал всю жизнь. Потому что не мог простить этим людям и испытанный им в тот день ужас.

Николай I и его приспешники всячески преуменьшали число погибших в тот роковой день, говоря о восьмидесяти, реже о сотне или двухстах…

Но вот «Заметка чиновника Департамента полиции C.Н. Корсакова о количестве жертв при подавлении восстания декабристов 14 декабря 1825 г.:

При возмущении 14 декабря 1825 года убито народа:

Генералов - 1

Штаб-офицеров - 1

Обер-офицеров разных полков - 17

Нижних чинов лейб-гвардии

Московского - 93

Гренадерского - 69

Екипажа гвардии - 103

Конного - 17

во фраках и шинелях - 39

женска пола - 9

малолетних - 19

черни - 903

Итого 1271 человек».

Декабрьское восстание потрясло не только Россию, но и Европу.

Николай I уверял дипломатов, что «восстание это нельзя сравнить с тем, что происходило в Испании и Пьемонте. Слава богу, до этого мы еще не дошли и не дойдем никогда… еще раз повторяю вам: то было не восстание… Революционный дух, внесенный в Россию горстью людей, заразившихся в чужих краях новыми теориями, пустил несколько ложных ростков и внушил нескольким злодеям и безумцам мечту о возможности революции, для которой, благодаря бога, в России нет данных».

Европа не верила лживым утверждениям русского императора, так как глазами своих представителей видела страну в ее истинном свете.

По наблюдениям чиновника министерства внутренних дел Н. Щукина, несмотря на поражение декабристов, «всеобщее настроение умов было против правительства, не щадили и государя. Молодежь распевала бранные песни, переписывали возмутительные стихи, бранить правительство считалось модным разговором. Одни проповедовали конституцию, другие республику, дом примера указывали на Англию и Союзные Штаты. Из старших была и разумные люди. Они уверяли, что при крепостных крестьянах невозможна ни конституция, ни республика, что народ без царя быть не может… Над ними смеялись в называли отсталыми».

Остановить «брожение умов» император пытался репрессивными мерами, намереваясь с корнем вырвать революционные мысли и устранить их проповедников.

Яркий пример тому - процесс над декабристами…

1 июня 1826 года: Николай I объявил манифест об учреждении Верховного уголовного суда из 72 человек: членов Государственного совета, сенаторов, представителей Синода и особоуполномоченных военных и гражданских чиновников. Председателем суда стал председатель Государственного совета и Комитета министров князь П.В. Лопухин, его заместителем - председатель Департамента гражданских и духовных дел князь А.Б. Куракин. Министру юстиции князю Д.И. Лобанову-Ростовскому предложили «исполнять в сем суде обязанности по званию генерал-прокурора».

6 июня. «В четверг (3 июня), - писал император своему брату Константину Павловичу, - начался суд со всей приличествующей обрядностью, заседания не прерываются с 10 часов утра до трех часов пополудни; при всем том я не знаю еще, к какому приблизительно дню это может быть окончено. Затем наступит казнь; ужасный день, о котором я не могу думать без содрогания… Я предполагаю приказать произвести ее на эспланаде крепости…»

11 июня. Разрядная комиссия во главе с М.М. Сперанским приступила к работе по определению степени виновности каждого из 122 подсудимых.

Шли дни… Осужденных разделили на одиннадцать разрядов. Находясь в крепости, они были в полном неведении относительно происходящего.

30 июня. Очередное заседание Верховного уголовного суда. Есть судьи, нет подсудимых. На повестке - участь пятерых «государственных преступников», объявленных «вне разрядов»: Павла Пестеля, Кондратия Рылеева, Сергея Муравьева-Апостола, Михаила Бестужева-Рюмина и Петра Каховского…

Решено: «К смертной казни. Четвертованием».

За - большинство рук, против - одна, старческая, дрожащая, принадлежавшая адмиралу Н.С. Мордвинову. Может ли выносить смертный приговор человек, отдавший столько сил за отмену пыток и казней!..

31 человек 1-го разряда - к отсечению головы, 19 - к вечной каторге и так далее… Приговор необычайно жестокий.

Царь молчаливо требовал оставить ему лазейку для «высочайших милостей». Ему ее оставили…

Царский указ суду последовал довольно скоро:

10 июля. «Рассмотрев доклад о государственных преступниках, от Верховного уголовного суда нам поднесенный, мы находим приговор, оным постановленный, существу дела и силе законов сообразный. Но силу законов и долг правосудия желая по возможности согласить с чувством милосердия, признали мы за благо определенные сим преступникам казни и наказания смягчить…»

Первый разряд - к вечной каторге, вечная каторга - двадцатью годами и тому подобное.

- Я удивлю Европу своим милосердием! - заявил Николай I герцогу Веллингтону.

«Относительно преступников, здесь не поименованных, кои по тяжести их злодеяний поставлены вне разрядов и вне сравнения с другими, предаю решению Верховного уголовного суда и тому окончательному постановлению, какое о них в сем суде состоится.

Верховный уголовный суд в полном его присутствии имеет объявить осужденным им преступникам как приговор, к ним состоявшийся, так и пощады, от нас им даруемые…»

День этот для императора начался неплохо.

«Друзья 14-го» раздавлены. Но что скажет Европа? История?

В тот же день председатель Верховного суда П.В. Лопухин получил записку следующего содержания:

«Государь изволил отозваться, что доклад и все приложения просмотрит и даст по оному свое повеление, но тут же присовокупил, что если неизбежная смертная казнь кому подлежать будет, государь ее сам не утвердит, а уполномочит Верховный уголовный суд окончательно самому разрешить тот предмет».

Князь Лопухин не успел еще как следует поразмыслить над запиской, как от начальника штаба армии барона И.И. Дибича пришло новое послание:

«Милостивый государь князь Петр Васильевич!

В высочайшем указе о государственных преступниках на доклад Верховного уголовного суда в сей день состоявшемся, между прочим, в статье 13-й сказано, что преступники, кои во особенной тяжести их злодеяний не включены в разряды и стоят вне сравнения, предаются решению Верховного уголовного суда и тому окончательному постановлению, какое о них в сем суде состоится.

На случай сомнения о виде казни, какая сим преступникам судом определена быть может, государь император повелеть мне соизволил предварить вашу светлость, что его величество никак не соизволяет не токмо на четвертование, яко казнь мучительную, но и на расстреляние, как казнь одним воинским преступлениям свойственную, ни даже на простое отсечение головы и словом ни на какую смертную казнь, с пролитием крови сопряженную».

Император подталкивал Верховный суд, однако сам умывал руки.

Его лихорадило: испытанный полгода назад страх давал о себе знать и теперь. Вечером он написал императрице Марии Федоровне:

«Сегодня получил доклад Верховного суда, составленный кратко, и он дал мне возможность, кроме пяти человек, воспользоваться данным мне правом, - немного убавить степень наказания. Я отстраняю от себя всякий смертный приговор, а участь пяти наиболее жалких предоставляю решению суда. Эти пять следующие: Пестель, Рылеев, Каховский, Сергей Муравьев и Бестужев-Рюмин; 24 приговорены к вечной каторге вместо смертной казни. В числе этих находятся: Трубецкой, Оболенский, Волконский, Щепин-Ростовский и им подобные…»

Над Царским Селом опустилась ночь.

Николай не спал… Приезжали и уезжали в разные стороны курьеры.

Ужас того декабрьского дня он как бы пережил заново. Перед глазами его всплыли решительные лица Михайлы Бестужева и князя Щепина-Ростовского, наиболее активных зачинщиков восстания.

А между тем!..

11 июля. «Верховный Уголовный Суд, по выслушании Высочайшего Именного Указа, в 10 день июля сему Суду данного, положили: поелику XIII-ю статьею сего Высочайшего Указа, Его Императорское Величество Всемилостивейше соизволил участь преступников, в оном не поименованных, как по тяжести их злодеяний поставлены вне разрядов, и вне сравнения с другими, предать решению Верховного Уголовного Суда и тому окончательному постановлению, какое о них в сем Суде состоится, то сообразуясь с Высокомонаршим милосердием, в сем самом деле явленном смягчением казней и наказаний, прочим преступникам определенных, Верховный Уголовный Суд по Высочайше предоставленной ему власти, приговорили: вместо мучительной смертной казни четвертованием, Павлу Пестелю, Кондратию Рылееву, Сергею Муравьеву-Апостолу, Михаиле Бестужеву-Рюмину и Петру Каховскому, приговором Суда определенной, сих преступников за их тяжкие злодеяния, повесить.

Подлинный протокол за подписанием:

Председателя и Членов Верховного Уголовного Суда».

Император мог быть вполне доволен.

12 июля. В Сенате собрался Верховный уголовный суд - все 72 человека.

- Господи, помилуй! Господи, благослови!..

Помолившись, они поехали через Неву в крепость в сопровождении двух эскадронов жандармов.

В доме коменданта стояли накрытые красным сукном столы.

- Господи, помилуй! - сказал митрополит и сел.

- Помилуй!.. - вторя ему, пробормотали члены Государственного совета.

Министр юстиции поправил на груди андреевскую ленту.

- Привести подсудимых!..

…В сопровождении часовых первую группу заключенных повели по длинным, слабо освещенным коридорам. На пути им встретились крепостные священник, доктор и несколько чиновников. Некоторые из них плакали.

Было раннее утро.

Возле закрытых дверей у входа в комендантскую залу стояли часовые. Дверь тотчас же распахнулась, а глазам узников, отвыкшим от столь яркого света, предстало необыкновенное зрелище.

За огромным столом, накрытым красным сукном, сидели четыре митрополита, по обе стороны от них расположились Государственный совет и генералитет, далее на лавках и стульях - сенаторы в красных мундирах. На высоком пюпитре лежала большая книга, возле нее нетерпеливо топтался высокий худой чиновник, рядом стоял министр юстиции князь Лобанов-Ростовский. Все были в волной парадной форме.

- Генерал-майор Фонвизин… - внезапно начал читать чиновник, - лишается всех прав состояния, чинов, орденов и ссылается на каторжные работы…

Адмирал Мордвинов был грустен, опустив голову, он судорожно мял белый платок, лежавший у него на коленях.

Приговор Одоевскому читали чуть ли не последним: он был отнесен к 4-му разряду и приговорен к 15-летней каторге, сокращенной ему впоследствии конфирмацией царя до 12 лет.

По окончании чтения министр юстиции скомандовал: «Направо!», осужденных выпроводили из залы и в сопровождении часовых повели вдоль берега Невы в Алексеевский равелин. Там их заперли по разным комнатам на целые сутки.

Вскоре приговор объявили и остальным «государственным преступникам»…

Пятерых отделили от остальных осужденных. Но встреча с ними все же произошла.

«Это была счастливая случайность, - через тридцать пять лет вспоминал Михаил Бестужев. - Каждый разряд для слушания сентенции собирался в особые комнаты, кругом уставленные павловскими гренадерами. Дверь из комнаты, где был собран 1-й разряд, распахнулась в ту комнату, где стояли пятеро висельников: я и многие другие бросились к ним. Но мы только успели обняться, нас и разлучили…»

11 июля, во вторник, Екатерина Бибикова, урожденная Муравьева-Апостол, написала императору письмо, в котором она умоляла Николая разрешить ей последнее свидание с осужденным на смертную казнь братом Сергеем.

Николай колебался, но отказать в просьбе несчастной женщине не смог. Однако в своем письме начальнику штаба Дибичу он предупредил того, что было бы нежелательно откладывать казнь даже на короткое время и что тело казненного Сергея Муравьева-Апостола в будущем ни коем случае нельзя выдавать его сестре.

Итак, сестре разрешили увидеться с братом.

«Бибикова явилась вся в черном, - вспоминал свидетель этой встречи, - и лишь только завидела брата, то бросилась к нему на шею с таким криком или страшным визгом, что все присутствовавшие были тронуты до глубины души… С нею сделался нервический припадок, и она упала без чувств на руки брата, который сам привел ее в чувство. С большой твердостью и присутствием духа он объявил ей: «Лишь солнце взойдет, его уже не будет в живых». И бедная женщина рыдала, обнимая его колени. Комендант, чтобы прекратить эту раздирающую душу сцену, разрознил эти два любящие сердца роковым словом: «Пора». Ее понесли в экипаж полумертвую» его увели в каземат».

В ту же ночь Михаил Лунин услышал в каземате стихи, произнесенные по-французски:

Задумчив, одинокий,
Я по земле пройду, не знаемый никем.
Лишь пред концом моим,
Внезапно озаренный,
Познает мир, кого лишился он.

- Кто сочинил эти стихи? - спросил другой голос.

- Сергей Муравьев-Апостол…

Выдающийся деятель Южного общества, поднявший на восстание Черниговский полк и державшийся на допросах с необычайным достоинством, столь же мужественно готовился к смерти.

Николай I тем временем составил записку, прочитав которую через много лет, Лев Толстой, собиравший материал для романа о декабристах, написал В.В. Стасову: «Для меня это ключ, отперший не столько историческую, сколько психологическую дверь. Это ответ на главный вопрос, мучивший меня…»

Так в чем же состоял этот «главный вопрос»?

Российский император самолично разработал ритуал смертной казни.

Вот он:

«В кронверке занять караул. Войскам быть в 3 часа. Сначала вывести с конвоем приговоренных к каторге и разжалованных и поставить рядом против знамен. Конвойным оставаться за ними, считая по два на одного. Когда все будут на месте, то командовать «на караул» и пробить одно колено похода. Потом г. генералу, командующему эскадроном и артиллерией, прочесть приговор, после чего пробить второе колено похода и командовать «на плечо». Тогда профосам сорвать мундир, кресты и переломить шпаги, чтобы потом бросить в приготовленный костер. Когда приговор исполнится, то вести их тем же порядком в кронверк. Тогда возвести присужденных на смерть на вал, при коих быть священнику с крестом. Тогда ударять тот же бой, как для гонения сквозь строй, докуда все не кончится, после чего зайти по отделениям направо и пройти мимо и распустить но домам».

Страшный документ!

Особо если перечесть строки, адресованные им в тот же день императрице Марии Федоровне:

«Милая и добрая матушка!

Приговор состоялся и объявлен виновным. Не поддается перу, что во мне происходит; у меня какое-то лихорадочное состояние, которое я не могу определить. К этому, с одной стороны, примешано какое-то особое чувство ужаса, а с другой - благодарности господу богу, коему было благоугодно, чтобы этот отвратительный процесс был доведен до конца…»

Казнь и разжалование Николай I назначил на разное время: он не решался доводить осужденных до исступления. Он боялся их и в оковах.

Смертников уводили на рассвете…

«Я слышал шаги, слышал шепот, - вспоминал Евгений Оболенский, - но не понимал их значения. Прошло несколько времени, я слышу звук цепей. Дверь отворилась на противоположной стороне коридора: цепи тяжело зазвенели. Слышу протяжный голос друга неизменного Кондратия Федоровича Рылеева: «Простите, простите, братья!», и мерные шаги удалились к концу коридора; я бросился к окошку; начало светать… Вижу всех пятерых, окруженных гренадерами с примкнутыми штыками. Знак подан, и они удалились».

Осужденных к различным срокам вывели и, повернув спиной к крепости, поставили на колени. После чтения сентенции над их головами стали ломать шпаги. Мундиры и ордена были брошены в разведенные костры…

Одоевский стоял перед своим гвардейским полком.

Он смотрел в лица однополчанам.

Они опускали глаза…

Один поручик, георгиевский кавалер, отказался сопровождать на казнь смертников. «Я служил с честью, - сказал он, - и не хочу на склоне лет стать палачом людей, коих уважаю!»

Кавалергардский полковник граф Зубов тоже не пожелал присутствовать при наказании.

- Это мои товарищи и я не пойду! - ответил он.

Император подобные ответы запоминал. А памятью его бог не обидел!..

12  июля. Казнили их на рассвете, на кронверке Петропавловской крепости.

Каждые полчаса в Царское Село мчались фельдъегеря, извещая государя, что все идет «благополучно».

Генерал-губернатор Голенищев-Кутузов улыбался.

Через несколько часов он донесет императору:

«Экзекуция кончилась с должною тишиною и порядком, как со стороны бывших в строю войск, так и со стороны зрителей, которых было немного. По неопытности наших палачей и неумению устраивать виселицы при первом разе трое, а именно: Рылеев, Каховский и Муравьев сорвались, но вскоре опять были повешены и получили заслуженную смерть. О чем вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу».

Да, троих вешали по второму разу!

- Боже мой! - морщась от боли, сказал поднявшийся Муравьев-Апостол. - И повесить-то порядочно в России не умеют!

Священник закрыл глаза.

По христианским законам вешать второй раз не полагалось. Но подскакавший к виселице генерал-губернатор закричал:

- Скорей вешайте их снова!..

В Рылееве вновь проснулся непокорный дух.

- Подлый опричник тирана! Дай же палачу свои аксельбанты, чтоб нам не умирать в третий раз!..

«Исторический день» настал…

Бунтовщики понесли заслуженную кару.

Помолившись в дворцовой церкви, Николай заперся в своем кабинете.

«Пишу на скорую руку - два слова, милая матушка, - сообщал он императрице, - желая вам сообщить, что все совершилось тихо и в порядке; гнусные и вели себя гнусно, без всякого достоинства… Сегодня вечером выезжает Чернышев и, как очевидец, может рассказать вам все подробности. Извините за краткость изложения, но, зная и разделяя ваше беспокойство, милая матушка, я хотел довести до вашего сведения то, что мне уже стало известным».

Император встревожен, как бы не вышло нового возмущения.

«Прошу вас соблюдать сегодня величайшую осторожность, - писал он начальнику генерального штаба Дибичу, - и в особенности передать Бенкендорфу, чтобы он удвоил свою деятельность и бдительность, то же следует предписать и войскам».

В тот же день Николай покинул Царское Село и уже из столицы послал императрице более подробное письмо.

Казненные увезены и закопаны на острове Голодай.

Впечатление в обществе от их смерти было огромным. Народ роптал, из уст в уста передавались крамольные стихи.

В Москве же состоялось молебствие.

Вся царская семья стояла посреди Кремля на коленях. Рядом - министры, сенаторы и гвардейские части… Гремели пушки.

Митрополит Филарет возносил благодарность богу.

Россия была потрясена…

«Никто не ожидал смертной казни, - вспоминал современник, один из любомудров и ближайший друг Владимира Одоевского А. Кошелев. - Во все царствование Александра I не было ни одной смертной казни, и ее считали вполне отмененною. С легкой руки Николая I смертные казни вошли у нас как бы в обычай… и уже не производили того потрясающего действия, какое произведено было известием о казни Рылеева, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина, Пестеля и Каховского. Описать или словами передать ужас и уныние, которые овладели всеми, - нет возможности: словно каждый лишился своего отца или брата».

Узнав о казни, Петр Андреевич Вяземский (император сказал о нем Блудову: «Отсутствие его имени в этом деле доказывает только, что он был умнее и осторожнее других») написал жене:

«При малейшей возможности, тот час вырвался бы я из России надолго… Для меня Россия теперь опоганена, окровавлена: мне в ней душно, нестерпимо… Я не могу, не хочу жить спокойно на лобном месте, на сцене казни. Сколько жертв и какая железная рука пала на них…»

Так остро восприняли казнь пятерых современники, потому что до последнего дня не верили в нее.

«В обществе была надежда, - много позже, вспоминая о друзьях своих, двух Александрах, - Грибоедове и Одоевском, признается А.А. Жандр, - что Николай простит или хоть не так тяжело накажет виновных главных лиц заговора. В тот самый день, когда их повесили, некоторые из близких мне людей видели отца Рылеева. Он был весел. Вот, стало быть, как сильна была надежда!»

Увы, надежды эти не оправдались.

Еще не успели остыть в холодной земле острова Голодай тела казненных на кронверке Петропавловской крепости, как 17 июля 1826 года из-под руки начальника Главного штаба барона Дибича появилась секретная директива:

«Государь Император Высочайше повелеть соизволил: преступников, осужденных Верховным уголовным судом, разослать по назначению следующим порядком:

Во-первых, начать отправление с разжалованных в солдаты… Всех их разослать немедленно с фельдъегерями…

Во-вторых, отправить с фельдъегерями… осужденных в крепостную работу…

В-третьих, отправить с фельдъегерями… на житье в Якутск… отставного полковника Александра Муравьева, наблюдая, чтобы он ехал в телеге, а не в своем экипаже…

В-четвертых…»

До мелочей разработало царское правительство план высылки декабристов в Сибирь.

25 июля 1826 года министерство внутренних дел предписало «всем гражданским губернаторам губерний, лежащих по тракту от С.-Петербурга до Иркутска, распорядиться заготовлением надлежащего числа лошадей для безостановочного проследования по тракту отправляемых из С.-Петербурга с 21-го июня преступников, осужденных Верховным уголовным судом».

Отправляли декабристов не знаменитой Владимиркой через Москву - Владимир - Казань… а по «Ярославскому тракту». Так распорядился Николай I.

Читинский острог стал местом сбора большинства осужденных. Длина пути от Петербурга до Читы около 6800 верст. На пути этом - 12 российских губерний, 35 городов, 284 почтовые станции (из них 175 сибирских) …

Первая партия ссыльных из Петропавловки отправлена была в Сибирь в час ночи на четырех телегах, в сопровождении фельдъегеря и четырех жандармов… Евгений Оболенский, Артамон Муравьев, Александр Якубович и Василий Давыдов первыми проложили путь, по которому вскоре последовали их товарищи…

Для Александра Одоевского тяжелые двери Петропавловской крепости раскрылись лишь через полгода.

*  *  *

«Александр был эпохою в моей жизни. Ему я обязан лучшими минутами оной. В его сообществе я находил то, чего везде искал и нигде не находил».
(В.Ф. Одоевский)

Женившись на Ольге Ланской, Владимир переехал в Петербург, поселился па Моховой и поступил на службу в министерство народного просвещения, в Комитет иностранной цензуры.

Петербург жил еще недавними событиями, шептался в аристократических гостиных о пяти повешенных, ругал сидящих в крепости или сочувствовал им… Не было почти семьи, не оказавшейся в той или иной степени вовлеченной в прошлогоднее противоправительственное выступление.

Впоследствии, узнав о смерти брата Александра на Кавказе, Владимир спросит себя: «Был ли этот заговор своевременен? В нем участвовали представители всего талантливого, образованного, знатного, благородного, блестящего в России… им не удалось, но успех не был безусловно невозможен».

Тогда же он старался не думать об этом.

А это было трудно.

Александр томился в крепости. Вильгельм Кюхельбекер тоже… И с ними множество друзей и знакомых.

В Петербурге Владимира навещали Дмитрий Веневитинов, Владимир Титов, Александр Кошелев… Словом, общество собиралось почти в том же составе, что и раньше, в Москве.

Заезжал к Одоевскому и отец Александра Иван Сергеевич. Старый князь осунулся за последнее время и почернел лицом. Руки его нервно вздрагивали, и он торопливо прятал их за спину.

- Ничего хорошего, Володя! - отвечал он на немой вопрос племянника. - В сентябре с ним виделся. Страшно сказать, как изменился. Писал снова Бенкендорфу, да, видно, без толку…

- Не надо оставлять надежды, Иван Сергеевич!

- А-а!.. - князь Одоевский безнадежно махал рукой и начинал прощаться.

Дела требовали его отъезда в Николаевское.

Он же все медлил. Александра со дня на день могли отправить из Петербурга в Сибирь. Владимир еще молод, только что женился - не понять ему отцовского горя…

Женился Владимир Одоевский по любви.

«Княгиня превосходная женщина, очень приятная в обществе, с прекрасной душой, - писала в Сибирь мать Екатерины Трубецкой. - Живет только для своего мужа…»

По вечерам он запирался в своем кабинете и перебирал письма Александра: шутливые, серьезные и сердитые… Саша действительно был эпохой в его жизни… Хоть и старше всего на два года.

Мать Владимира происходила из крепостных крестьян Филипповых. Отец, князь Федор Сергеевич Одоевский, умер, когда сыну не было и пяти лет. Не забывая о «мезальянсе», родственники относились к мальчику довольно холодно.

Последние дни Владимир остро ощущал одиночество.

Александр и Вильгельм в крепости. Грибоедов в Тифлисе. Веневитинов хандрит и болеет. И если б не жена, не милая Оленька, - было б совсем худо.

Почти все его друзья пострадали.

А он?.. Он никогда не решился бы участвовать в восстании. Но душой всегда был с ними.

«Ты наш: тебе и Грибоедов, и Пушкин, и я завещали все наше лучшее, - незадолго до смерти напишет ему из ссылки Вильгельм Кюхельбекер, - ты перед потомством и отечеством представитель нашего времени, нашего бескорыстного стремления к художественной красоте и к истине безусловной».

*  *  *

Вечером первого февраля 1827 года широко, со скрипом, отворилась дверь в камеру Одоевского.

- Прошу вас, сударь, следовать за мной! - сказал остановившийся на пороге плац-адъютант.

Одоевский неторопливо оделся и вышел наружу.

Адъютант привел его к дому коменданта.

В большой, слабо освещенной прихожей узника ожидал сюрприз. Вглядевшись в темноту, он узнал в прислонившихся к стене Михаила Нарышкина и Петра Беляева.

- Михаил Михайлович!

- Саша? Одоевский?..

Они обнялись. Беляев похлопал Александра по плечу.

Дверь снова отворилась, и в комнату ввели Александра Беляева, в шубе и теплых сапогах.

- Какое общество! - патетически воскликнул он.

- Господа! - Тяжело стуча по полу деревянной ногой, к заключенным вышел комендант, генерал-адъютант Сукин. Я имею высочайшее повеление, заковав вас в цепи, отправить по назначению!..

Беляев удивленно присвистнул.

- А куда нас отправляют, ваше превосходительство? - спросил Нарышкин.

- Сие до времени вам знать не полагается! - строго ответил Сукин и сделал знак стоявшим у двери сторожам.

Узников посадили на скамью, заковали ноги и дали каждому в руки веревочку для поддержания кандалов.

- Оковали, словно рабов, - угрюмо заметил Одоевский.

Оковы были не слишком тяжелы, но крайне неудобны и страшно грохотали при движении.

У крыльца уже стояло несколько троек.

- По одному в каждые сани!..

Рядом с заключенными уселись жандармы.

- Трогай!..

Одоевский оглянулся. Петропавловская крепость, в мрачном каземате которой он прожил больше года, осталась позади. По ту сторону оледеневшей Невы тускло светили окна Зимнего дворца.

Стояла глухая ночь… Сани бесшумно неслись по улицам Петербурга. Внезапно за поворотом показался большой дом графа Кочубея.

У подъездов стояли кареты, возле которых то и дело сновали жандармы. Из широких, ярко освещенных окон доносилась музыка.

Министр внутренних дел России давал бал…

Одоевский привстал в санях, рассматривая за окнами мелькающие в танце пары, дам с веерами, и строки старого стихотворения, посвященного им князю Вяземскому, вдруг налились новой силой, обрели иной, резко обличительный смысл:

Открылся бал. Кружась, летели
Четы младые за четой;
Одежды роскошью блестели,
А лица - свежей красотой.
Усталый, из толпы я скрылся,
И, жаркую склоня главу,
К окну в раздумье прислонился
И загляделся на Неву.

Стоял я долго. Зал гремел…
Вдруг без размера полетел
За звуком звук. Я оглянулся,
Вперил глаза, весь содрогнулся,
Мороз по телу пробежал.
Свет меркнул… Весь огромный зал
Был полон остовов… Четами
Сплетясь, толпясь, друг друга мча,
Обнявшись желтыми костями,
Кружася, по полу стуча,
Они зал быстро облетали.
Лиц прелесть, станов красота -
С костей их - все покровы спали,
Одно осталось: их уста,
Как прежде, все еще смеялись;
Но одинаков был у всех
Широких уст безгласный смех.
Глаза мои в толпе терялись,
Я никого не видел в ней:
Все были сходны, все смешались…
Плясало сборище костей.

Сани тем временем летели дальше.

Александр оглянулся на город в последний раз…

Было безветренно… Отвесно падал мелкий неслышный снег.

- Наденьте картуз, барин! - недовольно пробурчал жандарм. - Не положено! Застудитесь. Велено в целости вас доставить.

Александр усмехнулся.

Возле заставы лошади стали. Беляевых пересадили в одни сани, Одоевский поместился с Нарышкиным. В сани фельдъегеря, кряхтя, перебрались два жандарма, в остальные сели по одному, и… зазвенели в ночной тишине колокольчики.

Дорога быстро измучила узников, ослабевших от многих месяцев казематной жизни.

Остановки в городах и селах были редки и непродолжительны, жандармы вели себя вполне прилично, местное население встречало сосланных приветливо… Изредка власти разрешали «государственным преступникам» снимать на время оковы, которые на морозе быстро леденели и причиняли немало неудобств.

Нарышкин впал в ипохондрию.

Братья Беляевы держались с трудом.

Одоевский тоже находился в отчаянном положении. Мысль о разбитой жизни, о несчастном отце терзала его нещадно.

Как не хотелось ему в Сибирь!..

«Кому же хочется? - горько усмехнулся он своим мыслям. - Михайле?.. Или братьям-морякам? Ан дело сделано, и нужно крест нести свой до конца!..»

…В Тобольске их встретил ревизовавший Сибирь сенатор Куракин.

Начавший полнеть и лысеть князь в светлом щегольском сюртуке, снисходительно улыбаясь измученным дорогой путникам, спрашивал:

- Всем ли довольны вы, господа? Нет каких-либо неудобств?

- Кандалы обременительны, ваше превосходительство! Нельзя ли?.. - сказал Нарышкин.

- Ах! - не дослушав его, всплеснул холеными руками Куракин. - Это, господа, не в моих силах.

Томск проехали быстро. В Красноярске ненадолго задержались, сменили лошадей; наконец за снежными холмами показался Иркутск, а за ним скоро блеснул голубым льдом Байкал.

20 марта, пробыв пятьдесят дней в пути, они въехали в небольшое село Чита.

Тройки пролетели по единственной сельской улице, обстроенной покосившимися деревянными хибарами, и, развернувшись возле стоявшей на пригорке церкви, въехали в тюрьму, обнесенную высоким частоколом из толстых бревен.

Вновь прибывших встретила большая группа людей в тюремных халатах.

- Александр Иванович! Добро пожаловать в наши каторжные норы!..

- Прибыли! - вздохнул Петр Беляев.

- Проходите, господа, в острог! - сказал фельдъегерь. - Располагайтесь в комнате на нарах.

Стоял мороз… Над Читой высоко сияло большое холодное солнце. За забором в версте темнел сосновый лес.

«Живут же и здесь люди!» - пытался успокоить себя Одоевский.

Но солнце над селом внезапно помутнело и стало расплываться. И потому он торопливо провел ладонью по вспухшим глазам.

«Высчитать ли мои утраты? Гениальный, набожный, благородный, единственный мой Грибоедов!..»
(В.К. Кюхельбекер)

30 января 1829 года

Не наслажденье жизни цель,
Не утешенье наша жизнь.
О, не обманывайся, сердце!
О, призраки, не увлекайте…

В декабре Грибоедов выехал из Тавриза.

Письмо от В.С. Миклашевич усилило начавшуюся тоску. «Неужели я для того рожден, чтобы всегда заслуживать справедливые упреки за холодность (и мнимую притом), за невнимание, эгоизм от тех, за которых бы охотно жизнь отдал. - Александр наш что должен обо мне думать!..»

Мысль о томящемся в Сибири брате не давала ему покоя.

«Александр мне в эту минуту душу раздирает. Сейчас пишу к Паскевичу; коли он и теперь ему не поможет, провались все его отличия, слава и гром побед, все это не стоит избавления от гибели одного несчастного, и кого!!! Боже мой, пути твои неисповедимы».

Нину он оставил в семье английского посла Макдональда. Перед отъездом написал И.Ф. Паскевичу письмо, которое окончил мольбой:

«Благодетель мой бесценный. Теперь без дальних предисловий, просто бросаюсь к вам в ноги, и если бы с вами был вместе, то сделал бы это, и осыпал бы руки ваши слезами. Вспомните о ночи в Туркменчае перед моим отъездом. Помогите, выручите несчастного Александра Одоевского. Вспомните, на какую высокую степень поставил вас господь бог. Конечно, вы это заслужили, но кто вам дал способы для таких заслуг? Тот самый, для которого избавление одного несчастного от гибели гораздо важнее грома побед, штурмов и всей нашей человеческой тревоги…

Может ли вам государь отказать в помиловании двоюродного брата вашей жены, когда двадцатилетний преступник уже довольно понес страданий за свою вину, вам близкий родственник, а вы первая нынче опора царя и отечества.

Сделайте это добро единственное, и оно вам зачтется у бога неизгладимыми чертами небесной его милости и покрова. У его престола нет Дибичей и Чернышевых, которые бы могли затмить цену высокого, христианского, благочестивого подвига. Я видал, как вы усердно богу молитесь, тысячу раз видал, как вы добро делаете. Граф Иван Федорович, не пренебрегите этими строками. Спасите страдальца!..»

Письмо ушло с очередной почтой, но в судьбе Одоевского ничего не переменилось. Граф Иван Федорович не внял мольбам свойственника, не «спас страдальца»…

Дорога в Тегеран была утомительна, бессонница не отпускала его. Ему так хотелось оседлой жизни. Он скучал, тосковал по жене.

«Бесценный друг мой, жаль мне тебя, грустно без тебя, как нельзя больше. Теперь я истинно чувствую, что значит любить… Потерпим еще несколько, ангел мой, и будем молиться богу, чтобы нам после того никогда более не разлучаться…»

Встретили его по-царски. Приемы… возврат пленных… происки английского агента. Мстительный Аллаяр-хан не забыл неуступчивого посланника.

Спровоцированный взрыв религиозного фанатизма, короткая схватка в посольстве и… смерть. Мгновенная, но ужасная. Обезображенный труп его узнали по сведенному мизинцу на руке - от дуэльной раны.

Последний путь в Россию. На дрогах… Встреча с Пушкиным. Поэта мертвого с живым…

- Кого везете?

- Грибоеда.

И памятник в храме святого Давида в Тифлисе. Плачет в камне коленопреклоненная женщина - «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской…»

Плачет наяву, жена его, урожденная княжна Чавчавадзе: «Но для чего пережила тебя любовь моя? - Незабвенному его Нина».

А прожита лишь половина жизни!

Еще не скоро закажет в храме панихиду брат и друг убиенного посла и поэта Александр Одоевский…

Храм стоит и поныне.

Там, где вьется Алазань,
Веет нега и прохлада…

*  *  *

Где он? Где друг? Кого спросить?
Где дух?.. Где прах?.. В краю далеком!
О, дайте горьких слез потоком
Его могилу оросить…

Я там один с тоской моею,
В ненарушимой тишине,
Предамся всей порывной силе
Моей любви, любви святой,
И прирасту к его могиле,
Могилы памятник живой…

В январе 1841 года входивший в известность воронежский поэт, чьи стихи вскоре станут народными, напишет Виссариону Белинскому:

«Я добыл «Элегию» Пушкина на смерть Грибоедова. Если бы можно было напечатать, было бы славно, хотя бы с выпуском нескольких стихов в середине. И если вы ее не читали, ну я посылаю для вас. Уверяют, что она нигде не была напечатана и немногим известна…»

Ошибка поэта, приписавшего стихотворение Александра Одоевского Пушкину, примечательна. Не знал он и о том, что оно, написанное «под небом гранитным и в каторжных норах», было напечатано в 1830 году в «Литературной газете» Антоном Дельвигом.

Горестная весть выбила Одоевского из колеи надолго. Связь с домом он поддерживал через Наталью Фонвизину, писавшую его отцу.

20 мая 1829 года Иван Сергеевич писал ее матери, Марии Павловне Апухтиной: «Ваша Наталья Дмитриевна для меня ангел земной, которая одна во всей вселенной столь часто извещает меня о Сашиных мыслях, утешает меня в убийственной горести моей - она препоручила Вам известить меня о сыне моем и о книгах, кои нужны ему…»

К Александру пришла бессонница… Перед глазами его, воспалившимися от тайных слез, неизменно стояло сведенное судорогой боли лицо Грибоедова, лежало на земле обезображенное дикой толпой тело…

Работа валилась из рук.

Лекции он почти забросил, товарищи старались не донимать его расспросами. Гибель Грибоедова тяжело пережили и они, высоко ставившие автора бессмертной комедии.

Смерть брата Александр не забудет никогда.

Но под иными небесами
Он и погиб и погребен;

А я - в темнице! Из-за стен
Напрасно рвуся я мечтами:
Они меня не унесут,
И капли слез с горячей вежды
К нему на дери не упадут.
Я в узах был; - но тень надежды
Взглянуть на взор его очей,
Взглянуть, сжать руку, звук речей
Услышать на одно мгновенье -
Живила грудь, как вдохновенье,
Восторгом полнила меня!
Не изменилось заточенье;
Но от надежд, как от огня,
Остались только дым и тленье;
Они - мне огнь: уже давно
Все жгут, к чему ни прикоснутся.
Что год, что день, то связи рвутся…

Время шло… Весна сменилась летом. Каждый новый месяц в Читинском остроге нужно было встречать с достоинством и мужеством, так как его окружали товарищи, которые видели в нем прекрасного поэта, верного друга, человека несломленного, презревшего трагическую судьбу…

- Главное, мой друг, - не раз говаривал ему Иван Пущин, - не надо утрачивать поэзии жизни.

Как нелегко следовать этому!..

Между тем Петр Муханов сообщил Одоевскому, что отправил тетрадку его стихов в Петербург.

- Стихи не дойдут, уверяю тебя!

- Отправлены с верной оказией, Александр, — загадочно улыбнувшись, ответил Муханов. - Сам Лепарский о том знать не будет. Посмотрим, авось что и выйдет! Ты был знаком с князем Петром Андреевичем?

- Вяземским?

- Да.

- Грибоедов нас знакомил, и потом не раз виделся. Кстати, ему я посвятил один из ранних своих поэтических опытов.

- Тем лучше!

- Не верю все же, что решатся напечатать. «Государственным преступникам» путь в литературу закрыт.

- А если анонимно?

- Слишком много в стихах нежелательных для правительства намеков и реалий. И Петропавловская крепость, и наш острог наложили на них свой отпечаток.

- С умом и некоторой решительностью все можно сделать, - сказал Муханов и тут же погрустнел: - Как жаль, что не удалось нам сделать собственный альманах! Столько мощных дарований пропадает здесь втуне.

- Увы, Петр, твоя затея с самого начала была обречена на провал. Неужли ты думал, что разрешат?

- Почти не верил, но надежда все-таки теплилась. А сибирский дождь и злой ветер из Петербурга погасили ее. И все же я был бы рад увидеть твои стихи в печати. Никак не забуду твою последнюю элегию…

Муханов наклонил кудрявую рыжую голову и хриплым голосом, протяжно и печально, стал декламировать:

Что вы печальны, дети снов,
Бесцветной жизни привиденья?
Как хороводы облаков

Неслися вы!.. Едва мелькая,
Едва касаяся земли,
Вы, мира мрачные печали,
Все бури сердца миновали
И безыменно протекли,
Вы и пылинки за собою
В теченье дней не увлекали;
И безотчетною стопою,
Пути взметая легкий прах,
Следов не врезали в граните
И не оставили в сердцах.
Зачем же вы назад глядите
На путь пройденный? Нет для вас
Ни горьких дум, ни утешений;
Минула жизнь без потрясений,
Огонь без пламени погас…

Одоевский с улыбкой смотрел на Рыжего Галла, на его преобразившееся и теперь вдохновенное лицо. Элегию он посвятил Вареньке Ланской, троюродной сестре, не забывавшей его и в сибирской ссылке…

Она поймет, что он все тот же Александр, что он не покорился злой судьбе. Нет в их рядах места тем, кто «в постыдной праздности влачит свой век младой». Их осуждал Рылеев, их не любил и Грибоедов. Они свершили свой краткий земной путь… Но жизнь идет: одни поколения сменяют другие, и смерти не торжествовать над родом человеческим…

Но вечен род! Едва слетят
Потомков новых поколенья,
Иные звенья заменят
Из цепи выпавшие звенья;
Младенцы снова расцветут,
Вновь закипит младое племя,
И до могилы жизни бремя,
Как дар, без цели, донесут
И сбросят путники земные…
Без цели!.. Кто мне даст ответ?
Но в нас порывы есть святые,
И чувства жар, и мыслей свет,
Высоких мыслей достоянье!..
В лазурь небес посходит зданье:
Оно незримо, каждый день,
Трудами возрастает века.
Но со ступени на ступень
Века возводят человека.

Петр Андреевич Вяземский приехал к Дельвигу рано утром. К его удивлению, барон, чуть обрюзгший, уже сидел, закутавшись в теплый длинный халат, в своем маленьком полутемном кабинете и пил кофе.

- Когда же вы спите, князь? - вяло спросил он и, потянувшись, болезненно зевнул. - Впрочем, и меня последние дни не оставляет бессонница. - Что привело вас в такую рань?

- Посоветоваться хочу с тобой, Антон. Недавно Вера Федоровна получила посылку из мест отдаленных, от наших друзей, коих посетило когда-то несчастье.

- Загадками говорите, Петр Андреевич! Из Сибири, что ли?

Дельвиг встал и неторопливо прошелся по кабинету.

Вяземский протянул барону письмо.

Дельвиг надел очки.

«Вот стихи, писанные под небом гранитным и в каторжных норах. Если вы их не засудите - отдайте в печать. Может быть, ваши журналисты Гарпагоны дадут хоть по гривенке за стих. Автору с друзьями хотелось бы выдать альманах «Зарница» в пользу невольно заключенных. Но одно легкое долетит до вас. Не знаю, дотащится ли когда-нибудь подвода с прозой. Замолвьте слово на Парнасе: не помогут ли ваши волшебники блеснуть нашей зарнице? Нам не копить золота; наш металл - железо и желание - заработать - Say, Constant, le comte Sismondi etc: впрочем, воля ваша, только избавьте стихи от Галатеи.

Z.Z.

12 июля 1829. Ч[итинский] О[строг]».

- Кто за этими буквами? - прочитав записку, спросил Дельвиг.

- Муханов.

- А стихи?

- Князя Одоевского.

- Александра?.. -  Дельвиг взволнованно посмотрел на Вяземского.

- Мне кажется, наш нравственный долг пред ними…

- Прочтите что-нибудь.

Вяземский вытащил из-за отворота сюртука небольшую тетрадку, бережно расправил ее и с высоты своего роста начал декламировать:

Как много сильных впечатлений
Еще душе не достает!
В тюрьме минула жизнь мгновений
И медлен и тяжел полет
Души моей…

- Да-а!.. - задумчиво произнес Дельвиг. - Пройдет ли сие?

- Конечно, придется пройтись с пером по строчкам. И без имени автора. Стоит попробовать.

Дельвиг осторожно полистал тетрадку.

- Четырнадцать стихов… Элегия на смерть Грибоедова…

Но под иными небесами
Он и погиб и погребен;
А я в темнице!..

Да… Его уже нет. Помню, как обсуждали мы с ним письмо Катенина о его комедии. И Одоевского часто видел. Эх, князь! Скучно что-то мы живем, тоскливо. Воздуха не хватает…

- Перестань, Антон! Удастся нам предприятие с газетой и со стихами, скажу жене, пусть вышлет означенные номера Волконской, с коей она переписывается. Может, и автор прочтет. Порадуется, что не забыли.

- Кого же помнить нам, князь?

Оставшись один, Дельвиг снова полистал тетрадь, казалось, пахнущую каторгой, морозами и кандалами.

- Ан не узнать тебя, брат, совсем! Созрел… Смотри, какие строки! Дам Пушкину прочесть, то-то обрадуется. Ответ твой из Сибири просто поразил его. Ну что ж, попробуем! Посмотрим, брат, что выйдет из того, Посмотрим…

*  *  *

Что за кочевья чернеются
Средь пылающих огней? -
Идут под затворы молодцы
За святую Русь.
За святую Русь неволя и казни -
Радость и слава!
Весело ляжем живые
За святую Русь.

Седьмого августа 1830 года «государственным преступникам» объявили о перемещении их из острога в Петровский завод. Предстоящему походу, обещавшему некоторое разнообразие, они обрадовались. Слабых здоровьем определили вместе с вещами на специальные подводы, другие шли пешком…

Завод располагался в шестистах тридцати верстах от острога.

Ссыльных разделили на две партии. Первая вышла седьмого августа, пасмурным, прохладным утром, под охраной солдат и конных казаков, которыми командовал плац-майор. На подводах везли скарб и больных.

Старые жилища были брошены, плоды и овощи отданы местным жителям. Они с грустью провожали этих странных «государственных преступников», от которых ничего, кроме добра, они не видели.

Одоевский сочинил песню. Ее пели его товарищи во время перехода, рассчитанного на полтора месяца.

За святую Русь неволя и казни -
Радость и слава!
Весело ляжем живые
За святую Русь.

До Верхнеудинска шла неширокая почтовая дорога, станций по ней было очень мало. На дневках проводники-буряты ставили войлочные юрты на четыре-пять человек каждая.

После Домно-Ключевской станции начался дождь. Юрты промокали, но «государственные преступники» шутили друг над другом, стараясь не думать о неудобствах.

- Я вижу, ты и нынче совершил омовение, - смеялся Розен, глядя на мокрого Одоевского.

- Взгляни, Андрей, на себя! - беззлобно бурчал Александр. - Хоть тут же выжимай!..

Михаил Лунин, у которого в сырую погоду открывались старые раны, ехал в закрытой повозке. Он вызывал, пожалуй, наибольшее любопытство сопровождавших партию бурят. Они хотели узнать, за что его сослали. Им объяснили, что он помышлял на убийство русского тайши - верховного правителя. Бурят это настолько поразило, что они часами кружили на лошадях вокруг закрытой повозки, пытаясь разглядеть лицо таинственного смельчака.

У Шакшинского озера остановились на привал.

«Душа и сердце мое были настроены к поэзии, - записал в свой дневник участник перехода Михаил Бестужев. - Прекрасные картины природы, беспрестанно сменяющие одни других, новые лица, новая природа, новые звуки языка, - тень свободы хотя для одних взоров. Ночи совершенно театральные, на ночлегах наших…»

Зыблется светом объятая
Сосен цепь над рядом юрт.
Звезды светлы, как видения,
Под навесом юрт…

По ночам Александр смотрел на звезды.

Они вспыхивали и гасли в темном небе, в смутных сполохах от горящих между юрт костров, возле которых, опершись на ружья, грелись солдаты…

Переход, поначалу показавшийся тяжелым и скучным, теперь радовал его. Побыть пусть под охраной, но на свободе, среди бескрайнего простора, у берегов сибирских рек, в дремучем лесу, разве мог он мечтать об этом еще лишь месяц назад!

Перекликались часовые…

В небе взошла крупная красная звезда.

- Венера? - удивленно воскликнул высунувшийся из юрты Михаил Кюхельбекер.

Раздался хохот. Многие из «путешественников», оказалось, не спали.

- Уморил! - задыхаясь от смеха, произнес кто-то в темноте. - Спутать Марс с Венерой… Миша, тебе необходимо срочно выспаться!

Сконфуженный Кюхельбекер нырнул обратно в юрту.

Одоевский пошевелил онемевшими под головой пальцами.

Марс - бог войны! К чему он бродит сейчас по небу? Что хочет сказать нам?

В минуты скорби, среди земных костров, бурятских непонятных песен и ржанья лошадей, среди своих товарищей, при свете уходящих звезд был он в эту ночь совсем одинок.

Потому что отрешился от земли, ушел от сполохов и теней, ушел от торопливого бытия в другой мир - мир иного света и иных людей, оставивших в его душе тепло и боль воспоминании.

Он вспомнил женщину, которую любил… Ее уж нет.

Он встретился с другом и братом своим, чья жизнь недавно оборвалась.

Мне в ранней юности два образа предстали
И, вечно ясные, над сумрачным путем
Слились в созвездие, светились сквозь печали
И согревали дух живительным лучом.

…И жаждал я на все пролить их вдохновенье,
Блестящий ими путь сквозь бури провести…
Я в море бросился, и бурное волненье
Пловца умчало вдаль по шумному пути.

Тихая ночь плыла над уснувшими бурятскими юртами, съежились и потемнели от предутренней сырости костры, задремали часовые, ушли в праведные сны, устав за день, «государственные преступники», и лишь один из них был с небом и землей наедине, и ветер приглушал шаги и падал у его юрты…

Светились две звезды, я видел их сквозь тучи;
Я ими взор поил; но встал девятый вал,
На влажную главу подъял меня могучий,
Меня, недвижного, понес он и примчал, -

И с пеной выбросил в могильную пустыню…
Что шаг - то гроб, на жизнь - ответной жизни нет;
Но я еще хранил души моей святыню,
Заветных образов небесный огнь и свет!

Что искрилось в душе, что из души теснилось, -
Все было их огнем! Их луч меня живил
Но небо надо мной померкло и спустилось -
И пали две звезды на камни двух могил…

Всхрапнула кем-то испуганная лошадь, и часовой, вскочив, схватился за ружье, но тут же вновь обмяк. Потому что все в ночи потухло: и песни, и торопливый бег на перекатах далекой Ингоды…

Подернулись плотной завесой туч и звезды.
Кто силу воскресит потухших впечатлений
И в образы сведет несвязные черты?
Ловлю все призраки летучих сновидений -
Но в них божественной не блещет красоты.

И только в памяти, как на шахтах могилы,
Два имени горят! Когда я их прочту,
Как струны, задрожат все жизненные силы,
И вспомню я сквозь сон всю мира красоту!

С рассветом партию подняли.

Над туманным лесом и холмами уже висело мутное солнце.

Снова пошел дождь, дорогу невообразимо развезло. На привале огонь пришлось разводить в юртах, устроив из дерна печку, чтобы дым выходил в круглое верхнее отверстие.

«Хозяином» этого перехода был Андрей Розен. Ехал он впереди партии: нужно успеть подготовить место стоянки и обед.

Проводники смело и уверенно вели за собой ссыльных.

«Что за добрый народ эти буряты! - восхищался Михаил Бестужев. - Я большую часть времени провожу с ними в расспросах и разговорах. Некоторые говорят хорошо по-русски, с другими я кое-как объясняюсь с помощью составленного мною словаря. Это их удивляет. Они мне рассказывают свои сказки, две или три я списал при помощи переводчика, но потерял - жалко…»

Скоро им привезли газеты…

Свежие новости: смерть английского короля Георга IV и «чумной» бунт в Севастополе… Мир, от которого они насильственно были отторжены, жил по своим обычным законам - люди восставали, умирали, надеялись на будущее.

Ссыльные дышали чистым воздухом сибирских просторов, наслаждались необъятностью далей, грубо не схваченных остроконечным частоколом тюрьмы, мягкими теплыми вечерами…

На берегу Яравинского озера они собирали сердолики, затем березовым лесом вышли к другому озеру, у которого расположилось небольшое село с каменной церковью.

В деревне Погромской ссыльные узнали о приезде Анны Васильевны Розен, дочери директора Царскосельского Лицея Малиновского. Услышав звон колокольчика и увидев выскочившую из-за поворота коляску, муж ее бросил котлы и помчался мимо ошеломленной охраны к приезжей.

Счастливей его в эту минуту не было никого.

Переход продолжался…

На очередной дневке видели старого шамана, над неловкими фарсами которого бурятский тайша смеялся, желая показать русским свои прогрессивные взгляды.

Переправа через реку Ону прошла успешно.

Ветер усилился, постоянно накрапывал мелкий дождь.

Ссыльные торопились. У Верхнеудинска партию встретила городская полиция. На всех возвышениях толпился любопытный люд. По левую сторону стоял верхнеудинский beau monde.

И снова дорога…

Позади осталось богатое старообрядческое село Тарбагатай.

Еще через несколько дневок узнали из газет о французской революции.

«На последнем ночлеге к Петровскому, - рассказывает Николай Басаргин, - мы прочли в газетах об июльской революции в Париже и о последующих за ней событиях. Это сильно взволновало юные умы наши, и мы с восторгом перечитывали все то, что описывалось о баррикадах и трехдневном народном восстании. Вечером мы все собрались вместе, достали где-то бутылки две-три шипучего, выпили по бокалу за июльскую революцию п пропели хором марсельезу. Веселые, с надеждою на лучшую будущность Европы, входили мы в Петровское».

Одоевский произнес тост во славу истинно живущих и истинно восставших, во славу революции.

Звучит вся жизнь, как звонкий смех,
От жара чувств душа не вянет…
Люблю я всех и пью за всех!
Вина, ей-богу, не достанет!..

На подходе к Петровскому мужей встретили специально выехавшие Катрин Трубецкая и Елизавета Нарышкина. Объятия, слезы…

У дома Александры Муравьевой ожидали партию все сибирские изгнанницы.

«С веселым духом вошли мы в стены нашей Бастилии, бросились в объятия товарищей… и побежали смотреть наши тюрьмы. Я вошел в свой номер. Темно, сыро, душно. Совершенный гроб».

В своем мнении о новой тюрьме Михаил Бестужев не был одинок.

*  *  *

Петровский завод представлял собой большое поселение с двумя тысячами жителей. В центре его возвышалась деревянная церковь, во все стороны от нее расходились две с половиной сотни изб. Название свое поселок получил от казенного чугунолитейного завода.

Тюрьма была построена очень громоздко и неудобно. Несколько прогулочных дворов вплотную примыкали К длинным коридорам, опоясывавшим все здание. Коридоры разделялись на двенадцать изолированных отделений, В каждом из которых находилось по пять-шесть камер.

Семь шагов в длину, шесть в ширину - таковы размеры жилья, отведенного для «государственного преступника». Из-за отсутствия окон они вынуждены были сидеть и днем в камерах при свечах. Обедали в коридорах, где выставлялись большие столы.

В десять часов вечера охрана запирала все внутренние и наружные замки. Женам царское правительство разрешило жить вместе с мужьями. Женщины выстроили себе возле каземата небольшие дома, где готовили пищу мужьям, а зачастую и многим их товарищам. В письмах к родным жены жаловались на трудные условия, в каких оказались ссыльные в Петровском заводе.

Многие из влиятельных родственников сибирских изгнанников забили во все колокола.

Недовольный излишним шумом, император разрешил прорубить в тюрьме окна. На письме Александры Муравьевой шеф жандармов А.X. Бенкендорф наложил резолюцию:

«Женам написать, что напрасно они печалят своих родных, что мужья их поселены для наказания и что все сделано, что только человеколюбие и снисхождение могли придумать для облегчения справедливо заслуженного наказания…»

От женщин доставалось и коменданту Лепарскому.

- Но помилуйте! - растерянно защищался тот. - За послабления меня разжалуют в солдаты!

- Ну что ж, - отвечали ему, - станьте солдатом, генерал, но будьте честным человеком!

Лепарский втайне побаивался этих аристократок: некоторые из них были лично знакомы с царем.

В Петровском заводе заключенные работали почти так же, как и в Чите: летом чинили дороги, зимой мололи на ручных мельницах муку… Свободным временем каждый распоряжался как умел. Книг в артельной библиотеке собралось порядочно - до шести тысяч.

Дважды в неделю Александр занимался с Андреем Розеном русской словесностью и языком. Старый моряк Торсон рассказывал по средам о своем кругосветном путешествии, читал путевые записки и основы механики. Александр Поджио и Фролов огородничали. На кооперативные средства ссыльные держали баню и даже приобрели живое тягло - здоровенного быка.

Несмотря на тяжелые условия, умственная жизнь в Петровском заводе не затухала. Братья Бестужевы писали прозаические вещи, Василий Ивашев создал эпос о Степане Разине, Михаил Лунин отсылал в Петербург сестре своей обличительные письма-исповеди, ставшие потом знаменитыми.

Александр Одоевский работал много и упорно.

Песню его «Славянские девы» товарищи распевали и по вечерам, и на работе:

…Девы! согласно что не поете
Песни святой минувших времен?
В голос единый что не сольете
Всех голосов славянских племен?

Боже! когда же сольются потоки
В реку одну, как источник один?
Да потечет сей поток-исполин,
Ясный, как небо, как море, широкий,
И, увлажая полмира собой,
Землю украсит могучей красой!

По словам Д. Завалишина, в Петровской тюрьме «очень развита была также легкая и сатирическая литература». Некоторые стихотворения были положены на музыку. Этим преимущественно занимался Вадковский.

По просьбе Петра Муханова дамы ходатайствовали перед Петербургом о разрешении печатать ссыльным свои сочинения.

На многочисленных прошениях начальник III отделения Бенкендорф неизменно писал: «Считаю неудобным позволять государственным преступникам посылать свои сочинения для напечатания в журналах, ибо сие поставит их в сношения, не соответственные их положению». Шеф жандармов советовал ссыльным «на новом месте» заботиться лишь «о прочном заведении и устройстве сельского своего хозяйства, откуда со временем получат для себя выгодную пользу».

Михаил Лунин задумал большой коллективный труд, как бы политическую исповедь.

- Мы должны объяснить потомкам наши цели в намерении. Сестра переправит рукопись за границу, и там ее напечатают.

Некоторые из наиболее умеренных возражали, считая, что сейчас не время ворошить прошлое, что история сама, мол, даст оценку. Но другие (Якушкин, Горбачевский, Пущин, Розен, Одоевский…) рьяно взялись за дело, и совместный труд в спорах и длительных беседах постепенно приобрел реальные очертания.

Громиицкий снял с оригинала копию и зарыл за казематом в лесу, но он вскоре умер, погиб в Акатуе и Лунин. Труд этот был, к величайшему прискорбию, утерян.

Ежегодно заключенные отмечали памятный, святой для себя день - 14 декабря. Вот и в Петровском заводе наступил этот праздник.

В канун его, по словам Михаила Бестужева, меж ним и Алексеем Тютчевым, членом Общества соединенных славян, произошел следующий разговор:

«- Ну что, топ cher, ты нас сегодня распотешишь, споешь нам «Славянские девы» после обеда? - спросил я.

- Кажется, спою, но как - это другое дело. Злодей Вадковский измучил меня, mon cher! Вытягивай ему каждую ноту до последней тонкости, как у него написана на бумаге. Я так не привык, да и нот вовсе не знаю. У нас в Семеновском полку был великолепный хор песельников. Как пели русские песни!!. Ах, mon cher! После разгрома полка нашего мне уж никогда не удавалось слышать ничего подобного… как пели… Душа замирает. Сладко, согласно, никто на волос не сфальшит. А ежели и случался такой грех, то весь хор так и набросится на несчастного.

- Ну, скажи, как же они знали, что он фальшил?

А оттого, mon cher, что у меня, как и у каждого из них, камертон был в душе, а ухо - в сердце. Вот если б Одоевский, вместо своих дев, да написал что-нибудь в русском духе - знаешь этак - просто русскую песенку, где бы хоть слегка были упомянуты мы - черниговцы, когда мы шли с Муравьевым умереть за Святую Русь, - ну тогда бы ты, mon cher, сказал русское спасибо Тютчеву.

Этот безыскусственный, простой рассказ утвердил меня в постоянной моем мнении о музыкальном чутье русского народа. Сойдутся пять-шесть человек русских из разных концов России - запоют песню - прелесть!.. Они не поют в unisson, как большая часть других народов, но голоса бессознательно разделяются музыкально. А преимущественно русские песни они поют гармонически. Тютчев обладал таким мягким, таким сладостным тембром голоса, которого невозможно было слушать без душевного волнения в русских песнях, а в особенности в песнях: «Не белы-то снежки» или «Уж как пал туман на сине море».

Понимая его очень хорошо, что «Славянские девы», написанные Одоевским и положенные на музыку Вадковским, - и стихотворение, и музыка обладают неоспоримыми достоинствами, - я смутно предчувствовал, что Тютчев не произведет своим голосом того впечатления, какого ожидали от этой арии. Я взял карандаш и написал русскую песню на тему: «Уж как пал туман на сине море» - песню, которую он пел невыразимо хорошо.

Что ни ветр шумит во сыром бору,
Муравьев идет на кровавый пир…
С ним черниговцы идут грудью стать,
Сложить голову за Россию-мать.

Конь! мой конь! скачи в святой Киев-град:
Там товарищи - там мой милый брат…
Отнеси ты к ним мой последний вздох,
И скажи: «Цепей я снести не мог,
Пережить нельзя мысли горестной,
Что не мог купить кровью вольности!..»

Я не ошибся в своем предчувствии… Несмотря на экзальтированное настроение присутствующих на обеде, который мы постоянно устраивали 14 декабря, когда, по окончании его, вышел хор и запел гимн «Славянских дев», впечатление на слушателей было не заметно, хотя гимн был аранжирован прекрасно.

Но когда, после некоторого промежутка, послышался симпатический голос Тютчева в простой русской песне «Что ни ветр шумит», где он был неподражаемо прекрасен, восторг был необычайный. Все бросились его обнимать, меня хотели качать на руках. Я убежал в свой номер и заперся».

Песня М. Бестужева стала необычайно популярной в Петровском заводе, да и вообще в Сибири.

На одном из вечеров к Одоевскому подошла Мария Волконская и с таинственной улыбкой сказала:

- Александр! Из Петербурга прислала мне княгиня Вяземская свежие газеты и журналы, кои, я полагаю, небезынтересно будет полистать и вам.

Ничего не понимая, он взял в руки «Литературную газету», перевернул страницу, другую… И вдруг!

…Трубы звучат за Шелонью-рекой:
Грозно взвевают московские стяги!
С радостным кликом Софии святой
Стала дружина - и полный отваги
Ринулся с берега всадников строй…

- Боже мой! - прошептал он, не веря глазам своим.

Но они не обманывали - в издаваемой бароном Дельвигом «Литературной газете» были анонимно напечатаны его, Одоевского, стихи.

- Вот видите! - счастливо засмеялась Волконская. - Не забыли вас в России друзья. Помнят они о нас, призывают к мужеству… Александр Сергеевич с Вяземским приняли в напечатании ваших стихов живейшее участие.

Муханов обнял Одоевского.

- А ты не верил, - радовался он так, словно напечатали его самого.

Позже в Сибирь пришли «Северные цветы» с его стихами.

Александр воспрянул духом. В последнее время он снова занялся историей. «С очень давних пор история России служит источником моих обычных вдохновений - древняя история, столь простая и иногда столь прекрасная в устах наших монахов летописцев».

Он пишет о времени Василия Шуйского - «Дева, 1610 год», где под «божественной девой» разумеет свободу, ее олицетворение. «Я вам чужда, меня вы позабыли». - жалуется она, упрекая молодое поколение, отказавшееся от борьбы…

Где ж русские? Где предков дух и сила?
Развеяна и самая молва.
Пожрала их нещадная могила,
И стерлись надписи слова!

Безумный взор возводят, и молитву
Постыдную возносят к небесам.
Пора, пора начать святую битву, -
К мечам! За родину к мечам!..

Одоевский интересуется древнерусской вольностью…

О Вадиме Новгородском и Марфе Посаднице писал когда-то и Кондратий Рылеев, но не завершил начатого. «Ты около Пскова: там задушены последние вспышки русской свободы, - в январе 1825 года писал он Пушкину, - настоящий край вдохновения - и неужели Пушкин оставит эту землю без поэмы?»

Владимир Раевский, арестованный еще в 1822 году, находясь в Тираспольской крепости, написал своего «Певца в темнице». Исчезнувшее возродится, павшее восстанет… - вот смысл этого стихотворения.

Одоевский продолжил и развил тему о свободолюбивых русских городах Новгороде и Пскове в целом цикле стихотворений: «Неведомая странница», «Зосима», «Кутья», «Послы Пскова», «Старица-пророчица»…

Александр верил, что дело, начатое ими, другие доведут до конца: пал Новгород, не устояв перед царем московским; стремились к свободе и они, но тоже потерпели поражение… Восторжествовала злая сила. Но надолго ли? За кем последнее слово? Их надежды, их борьба втуне не пропадут - из искры должно возгореться пламя!..

Свою веру в будущее он вкладывал и в пророчество новгородцам:

Нет, веруйте в земное воскресение:
В потомках ваше племя оживет,
И чад моих святое поколение
Покроет Русь и процветет.

В Петровской тюрьме он продолжал работать над начатой еще в Читинском остроге поэмой «Василько» - об ослеплении удельного князя Василька Ростиславовича князем Давидом Игоревичем. Написаны были все четыре песни, но Александр без устали шлифовал стихи, добиваясь их большей образности и ясности мысли.

Трагедия ослепленного Василька в оторванности от народа, не поддержавшего его и не пришедшего к нему на помощь. Думается, что в голову Одоевскому приходила мысль о трагедии его и его товарищей, пытавшихся вне связи с народом отвоевать у деспотизма свободу…

Время в Петровском, как и в Чите, шло медленно, однообразно.

После одной из петербургских почт слегла Елизавета Нарышкина.

- Брат ее умер на Кавказе, - огорченно сообщил Михаил Нарышкин. - Двадцати восьми лет. А она никак не поверит сообщению матери, плачет днем и ночью…

Одоевский знал графа Петра Коновницына, бывшего подпоручика генерального штаба, члена Северного общества, сосланного рядовым в Семипалатинск, а затем на Кавказ. Образованный и добрый юноша, любивший хорошо поспать и поговорить…

На смерть его он написал стихи:

На грозном приступе, в пылу кровавой битвы
Он нежной матери нигде не забывал;
Он имя сладкое сливал
Со словом искренней молитвы…
Опять увидеть взор очей,
Услышать радостные звуки,
Прижать к устам уста и руки
Любимой матери своей, -
Вот были все его желанья -

«Мои ровесники уже уходят, - с грустью размышлял Александр. - Судьба попросту смеется над нами. Смерть выбирает в жертвы достойных… Достойных и славы, и долгой жизни, и благородной памяти в сердцах потомков. Фаланга наша редеет, с уходом Грибоедова в ней образовалась огромная брешь. Кто следующий?..»

*  *  *

«…в основе варшавского восстания мы видели также самоотверженность и патриотический порыв, который увлекает сердца. Ночь 29 ноября была освещена огнями свободы».
(М.С. Лунин)

Недвижимы, как мертвые в гробах,
Невольно мы в болезненных сердцах
Хороним чувств привычные порывы;
Но их объял еще не вечный сок.
Еще струна издаст бывалый звон,
Она дрожит - еще мы живы!

В конце ноября 1830 года в Варшаве началось восстание. Восстание охватило все слои населения… В начале 1831 года по польской столице стали распространяться воззвания «Патриотического общества», приглашавшие на панихиду в память повешенных в 1826 году декабристов. Было написано специальное обращение «Поляки к Россиянам», в котором русских патриотов приглашали также присоединиться к восстанию:

«…Первые и юные герои вашей свободы не вотще проливали кровь свою… Они запечатлели великий союз славянских племен. Знаменитые тени Бестужевых, Рылеевых и Муравьевых взирают на вас и строго судить вас будут».

«Во французских газетах напечатано, - вспоминал позже А.М. Грибовский, - что отправлена обедня и панихида по повешенным в Петербурге за 14 дек., а в университете гроб с надписью их имен носили в залах и около здания, при чем говорены были речи…» «На боевых знаменах польских, как известно, красовались высокие призывы: «Za wolnosc nasza i wasza» (т. e. за нашу и вашу свободу)».

Известие о польской революции и слухи о необычной панихиде дошли и до Петровского завода. Заключенные были взбудоражены.

Одоевский не мог не откликнуться на это событие, оставившее в его душе чрезвычайно яркий след.

Вы слышите: на Висле брань кипит!..

Революция во Франции и восстание в Польше… И в это напряженное время Россия не оставалась чуждой освободительному движению. Вспыхивали и подавлялись в различных губерниях крестьянские выступления.

На дверях заезжего дома по пути в Троице-Сергиевскую лавру в 1830 году неизвестной рукой была оставлена следующая надпись:

«Скоро настанет время, когда дворяне, сии гнусные сластолюбцы, жаждущие и сосущие кровь своих несчастных подданных, будут истреблены самым жестоким образом и погибнут смертью тиранов». И подпись: «Один из сообщников повешенных и ссыльных в Сибирь. Второй Рылеев».

Ниже кто-то приписал:

«Ах! если бы это совершилось. Дай Господи! Я первый возьму нож».

Начальник III отделения Бенкендорф признавался в своем «всеподданнейшем отчете», что 1831 год изобиловал «важнейшими событиями, событиями несчастными для отечества нашего и которыми мнение общее, дух народный сильно и разительно был поколеблен», был «преисполнен мятежами, крамолою и явными знаками непокорности к власти законной».

Молва о брожении в России доходила и до Петровского завода. Нет, ссыльные не позабыли свои вольнолюбивые мечты! Не затух в их сердцах жаркий пламень!..

Нет! В нас еще не гаснут их мечты.
У нас в сердца их врезаны черты,
Как имена в надгробный камень.
Лишь вспыхнет огнь во глубине сердец,
Пять жертв встают пред нами: как венец.

Вкруг выи вьется синий пламень.
Сей огнь пожжет чело их палачей,
Когда пред суд властителя царей
И палачи и жертвы станут рядом…
Да судит бог!.. А нас, мои друзья,
Пускай утешит мирная кутья
Своим таинственным обрядом.

Пять лет прошло с тех пор, как были повешены их друзья. Пять незабытых, имен. О них заключенные нередко вспоминали на совместных вечерах.

Шли месяцы…

Все реже ссыльные собирались в общий круг. «Недостаточные» тяготились помощью более обеспеченных товарищей. Но что было делать? На 1 рубль 98 копеек ассигнациями в месяц (или серебряными деньгами 50 копеек и два пуда муки натурою) прожить невозможно.

Кое-кто изъявил желание обратиться за помощью к правительству.

- Что? - воскликнули другие. - За помощью к палачам? Не бывать этому!..

Решили вновь создать артель, своего рода потребительское общество, наподобие читинской коммуны. Выбрали человека, ведавшего хозяйством, закупщика, огородника и на кухню сменного дневального.

Деньги в артель вносили по подписке. На уставе сохранились подписи Ивана Пущина и Александра Одоевского, вносившего в общий котел крупные суммы.

«Одоевский, - писал в донесении провокатор Медокс, - ангельской доброты. Пиит и учен; знает почти все главные европейские языки. По богатству был в Петровском остроге в числе тамошних магнатов. Несмотря на богатство, он всегда в нужде, ибо со всеми делится до последнего».

…На свежие периодические издания устанавливалась очередь: на газету каждому отпускалось два часа, на журнал два дня. Научным и литературным трудам по-прежнему отводилось немало времени. Следили и за книжными новинками. Короткие повести, изданные Пушкиным в 1831 году, вызвали большой интерес:

«Повести Пушкина, так называемые Белкина, являются здесь настоящим событием, - писала сестре Мария Волконская. - Нет ничего привлекательнее и гармоничнее этой прозы. Все в ней картина. Он открыл новые пути… Несколько новых романов и литературных журналов - вот что в настоящую минуту занимает Петровск или, вернее, его заключенных».

Вскоре в Сибирь приехала последняя из изгнанниц - молодая француженка Камилла Лe-Дантю. Приехала к Василию Ивашеву.

По дороге столбовой
Колокольчик заливается;
Что не парень удалой
Белым снегом опушается?
Нет, то ласточкой летит -
По дороге красна девица.
Мчатся кони… От копыт
Вьется легкая метелица.

Ивашев, тяжело переносивший заключение, решился было бежать из Петровской тюрьмы к китайской границе. План этот был настолько же фантастичен, насколько и опасен. Узнав о нем, друзья его, Петр Муханов и Николай Басаргин, с трудом уговорили Ивашева повременить с побегом, задумав во что бы то ни стало помешать безумной затее.

И вдруг из дома, из Симбирска, письмо.

Дочь бывшей гувернантки Ивашевых, Камилла, юная милая девушка, когда-то нравившаяся блестящему кавалергарду, тяжело заболев, открылась матери в своей давней любви к нему.

Ивашев был ошеломлен.

«Сын ваш, - по его просьбе написал в Симбирск комендант Лепарский, - принял предложение ваше касательно девицы Ле-Дантю с тем чувством изумления и благодарности к ней, которое ее самоотвержение и привязанность должны внушить… Но по долгу совести своей он просит вас предварить молодую девушку, чтобы она с размышлением представила себе и разлуку с нежной матерью, и слабость здоровья своего, подвергаемого новым опасностям далекой дороги, как и то, что жизнь, ей здесь предстоящая, может по однообразности и грусти сделаться для нее еще тягостнее. Он просит ее видеть будущность свою в настоящих красках и потому надеется, что решение ее будет обдуманным. Он не может уверить ее ни в чем более, как в неизменной своей любви, в истинном желании ее благополучия, в вашем нежнейшем о ней попечении, которое она разделит с ним…»

Узнав об этом письме, Лe-Дантю обратилась к царю с просьбой:

«Мое сердце полно верной на всю жизнь, глубокой, непоколебимой любовью к одному из несчастных, осужденных законом, - сыну генерала Ивашева. Я люблю его почти с детства и, почувствовав со времени его несчастья, насколько его жизнь дорога для меня, дала обет разделить его горькую участь…»

Разрешение на отъезд было дано.

В Сибирь Камилла приехала в сентябре 1831 года.

Девушка волновалась: семь лет они не видели друг друга. Какой будет встреча? Опасения ее оказались напрасными - Ивашев помнил и любил ее.

По прошествии двенадцати месяцев Камилла написала своей матери: «Год нашего союза прошел, как один счастливый день…»

*  *  *

«С особенной любовью вспоминаю здесь Одоевского, он имел терпение заниматься со мною четыре года, и доныне храню главные правила, написанные его рукой; а между тем он никогда не писал своих стихов, кроме «Колыбельной» сыну моему Кондратию, другую - сыну моему Евгению…»
(А.Е. Розен)

Спи, мой младенец,
Милый мой Атий,
Сладко усни!
Пусть к изголовью
Ангел-хранитель
Тихо слетит…

5 сентября 1831 года у Розенов родился сын, которого они в память Рылеева назвали Кондратием.

«Что будет с тобой? - глядя на него, думал Одоевский. - Поймешь ли ты отца своего и мать? Проникнешься ли уважением к их нравственному подвигу? Будешь знать ли того, чьим именем ты назван? Человека с помыслами редкой чистоты…»

Когда же ты, младенец, возъюнеешь,
Окрепнешь телом и душой,
И вступишь в мир, и мыслию созреешь,
Блеснешь взмужавшей красотой, -
Тогда к тебе сойдет другой хранитель,
Твой соименный в небесах!

…И вспомнишь ты земной его конец,
И грудь твоя невольно содрогнется!
Но он, даруя цель земному бытию,
По верному пути стопы твои направит,
Благословит на жизнь, и нет - не смерть свою,
Но только жизнь в завет тебе оставит.

В ноябре 1832 года неожиданно скончалась Александра Муравьева. Ухаживая то за больным мужем, то за маленькой Нонушкой, ежечасно бегая из дома в острог, она сильно простудилась.

Муравьева была беременна, преждевременные роды, ребенок родился мертвым. Доктор Вольф оказался бессилен. В последние минуты она продиктовала родным прощальные письма, простилась с близкими, поцеловала куклу спящей дочери и умерла. Ей было двадцать восемь лет.

Николай Бестужев собственноручно смастерил для покойной деревянный гроб с винтами, внутрь которого поместили свинцовый. Но похоронить изгнанницу в России, в родовом склепе, царь не разрешил.

Муравьеву погребли в Петровском заводе, на погосте, рядом с двумя умершими ее дочерьми…

Ранняя смерть ее глубоко потрясла всех заключенных. Особо тяжело пережили это женщины. Никита Муравьев поставил над могилой жены каменную часовню с неугасимой лампадой над входом. Она горела много лет…

Одоевский был грустен этой осенью. Он еще не знал, что скоро уедет из Петровского завода и останется один посреди огромных сибирских просторов. Смерть обходила его пока стороной. Зато другого русского поэта настигла.

Гонимый гневною судьбой,
Давно к страданьям осужденный,
Как я любил в стране чужой
Мечтать о родине священной.
Я вспоминать о вас любил,
Мои младенческие годы, -
И юной страсти первый пыл,
И вьюга русской непогоды!..

Шишкова ценил и любил Александр Пушкин.

«До сих пор жалею, душа моя, что мы не столкнулись с тобой на Кавказе, - осенью 1823 года писал он из южной ссылки, - могли бы мы и стариной тряхнуть, и поповесничать, и в язычки постучать. Впрочем, судьба наша, кажется, одинакова, и родились мы, видно, под единым созвездием. Пишет ли к тебе общий наш приятель Кюхельбекер? Он на меня надулся бог весть почему. Помири нас. Что стихи? куда зарыл ты свой золотой талант? под снега ли Эльбруса, под тифлисскими ли виноградниками? Если есть у тебя что-нибудь, пришли мне - право, сердцу хочется».

В год декабрьского восстания он находился в самом сердце Южного общества - в Тульчине. А позади была бурная, полная драматизма жизнь. Племянник известного литератора и государственного деятеля, адмирала Шишкова, Александр Ардальонович Шишков 2-й с юных лет не разделял взглядов своего дяди,  к свободолюбивым идеям тяготея.

Знакомство с лицеистами Пушкиным и Кюхельбекером развило его рано пробудившееся поэтическое дарование. В чине штабс-капитана в 1818 году Александр Шишков был арестован за политическую «провинность» и отправлен на Кавказ. В 1821 году он уже в Одессе, а еще через четыре года в Тульчине…

Начальство считало его дерзким вольнодумцем. Он действительно был посвящен во взгляды деятелей Южного общества. Арестованный в январе 1826 года, он вскоре благодаря заступничеству влиятельного дяди был освобожден. На следующий год его арестовали снова: за «стихи, писанные в пасквильном, дерзком, злобном и даже возмутительном духе…».

Его отправили служить в крепость Динабург. Однако здесь Шишков, по словам великого князя Михаила Павловича, «не токмо не старался загладить прежнего преступления своего хорошим поведением и усердием по службе, напротив…». В крепости поднадзорный нашел способы общаться с заключенным в темнице Вильгельмом Кюхельбекером.

В феврале 1829 года по распоряжению Николая I «за нетрезвое поведение и произведенную ссору» Александра Шишкова предают военному суду. Через год он был уволен в отставку «за неприличные званию офицерскому поступки». «Как человека вовсе неблагонадежного» его водворили под строгий полицейский надзор в Тверь, где он сильно бедствовал, так как обзавелся семьей и приходилось постоянно думать о заработке.

К тому времени он уже был известен в литературных кругах как даровитый поэт и прозаик. Летом 1831 года он тайно ездил в Москву, пытаясь договориться с тамошними литераторами и пристроить свои произведения в журналы. Узнав об этом, Николай I приказал: «Взять меры, чтоб впредь не своевольничал». Травля поэта усилилась…

А в сентябре 1832 года, придравшись к антиправительственным высказываниям Шишкова, некий поручик Чернов нарочно грубо оскорбил его жену. Начавшуюся ссору удалось потушить.

Спровоцированный местными жандармами, Чернов вскоре неожиданно подстерег Шишкова на темной лестнице и вонзил в его грудь кинжал.