Глава пятая
Утешьтесь! За павших ваш меч отомстит.
И где б ни потухнул наш пламенник жизни,
Пусть доблестный дух до могилы кипит,
Как чаша заздравная в память отчизны.
А. И. Одоевский
Мелькали по сторонам почтовые станции и дорожные столбы…
По дороге в Ставрополь ссыльные узнали о проезде государя в Тифлис. Поэтому им на предпоследней к Новочеркасску станции не дали лошадей, а предложили волов. Тарантасы снова двинулись в путь. С восходом солнца путники въехали в казацкую станицу. В Новочеркасске они отдохнули, ходили на могилу героя Отечественной войны 1812 года атамана Платова у алтаря церкви, им же воздвигнутой.
И снова в путь!..
Как сладок первый день среди полей отчизны,
На берегах излучистой Усьмы!
Опять блеснул нам луч давно минувшей жизни
И вывел нас из долгой скорбной тьмы…
Мы ожили!..
За поворотом блеснула неширокая река.
- Усьма! - негромко сказал Назимов.
Через минуту он зябко повел плечами и закутался в шинель. Его лихорадило.
- Ты посмотри, Александр, красота какая!
Берег реки порос густым низкорослым лесом. На пенистых перекатах плясали отблески облачного неба.
- Вот и мельница, Мишель, - возбужденно воскликнул Одоевский, показывая на видневшееся вдали неуклюжее деревянное строение.
- Церкви православной не хватает, - послышался голос дремавшего Нарышкина.
- Да вон она, за холмом!..
И может ли что быть милее и привольней
Обзора мирного приятных этих мест,
Где издали блестит на белой колокольне,
Манит, как жизни цель, отрадный спасов крест?..
- Записывай свои экспромты, друг мой, - заметил Назимов.
Одоевский беспечно махнул рукой.
- Минута вдохновения важней слова печатного, - сказал он. - Стих прозвучал и растворился в этом мире, оставшись в долгой памяти лугов, сияющего неба и речной воды… Отзвук его услышу я когда-нибудь.
- Мудришь все, - вздохнул Нарышкин. - А парома что-то и не видно.
Одоевский промолчал.
Лежавший у подножия горы Ставрополь возник на той стороне сразу: блеснул золотыми куполами церквей, зачернел домами и остроконечной сторожевой башней.
- Колокола! - услышав слабый мелодичный перезвон, тихо произнес Нарышкин и снял фуражку.
Казак замер на месте и перекрестился. Он сопровождал ссыльных из самого Тобольска.
«Курлы-курлы!..» - раздался в наступившей тишине печальный и протяжный крик.
В высоком прозрачном небе вытянулся к югу журавлиный клин.
- Приветствуй их, Александр, - сказал Назимов. - Туда же летят, в «теплую Сибирь».
Журавли уходили все дальше и дальше.
Одоевский смотрел им вслед…
Куда несетесь вы, крылатые станицы?
В страну ль, где на горах шумит лавровый лес,
Где реют радостно могучие орлицы
И тонут в синеве пылающих небес.
И мы - на Юг!..
Ставрополь приближался. Журавли растворились в небе. Легкий туман над городом рассеялся, в далеком мареве засветились под холодным солнцем белые вершины гор.
Лоб Одоевского пересекла глубокая поперечная морщина.
Но солнце там души не отогреет
И свежий мирт чела не обовьет…
* * *
10 октября командующему войсками Кавказской линии, генерал-лейтенанту А.А. Вельяминову пошло из Ставрополя донесение:
«…Из числа трех государственных преступников, следовавших из Сибири в г. Тифлис в сопровождении казака Тобольского русского городового казачьего полка Тверетинова, Нарышкин и Назимов …сданы в штаб войск Кавказской линии и немедленно отправлены будут по назначению: Нарышкин - в 5-й батальон Навагинского пехотного полка, а Назимов - в Кабардинский егерский полк; Одоевский же в сопровождении Тверетинова вместе с сим отправился в дальнейший путь…»
Однако, несмотря на то, что Нарышкин и Назимов были «сданы исправно» в штаб войск Кавказской линии и Черноморья 10 октября и сопровождавшему их казаку выдали на то соответствующую квитанцию, из «сопроводительной» к их личным делам на имя капитана Сердаковского ясно, что они «прибыли 8 числа сего месяца в Ставрополь и находятся в ведении штаба сего на квартире в доме Постникова под наблюдением урядника Моздокского казачьего полка Кулешова».
Одоевский, ехавший с Назимовым в одном экипаже, в город прибыл тоже восьмого числа.
Где же ссыльный встретился с опальным поэтом Михаилом Лермонтовым? В Ставрополе? Или в горах Кавказа?..
Скорее всего в городе…
После лечения в Минеральных Водах Лермонтов ехал в Тамань, в действующий отряд. Но осенняя экспедиция была отменена, в конце октября войска встали на зимние квартиры…
29 сентября 1837 года начальник «походного дежурства штаба войск Кавказской линии и в Черномории» отдал распоряжение прапорщику Лермонтову, прибывшему в Ольгинское укрепление (близ Геленджика): «…Я предписываю вам отправиться в свой полк; на проезд же вам от укрепления Ольгинского до г. Тифлиса препровождаю при сем подорожную № 21-й, а прогонные деньги извольте требовать по команде с прибытием вашим в полк…»
Дорога в Тифлис проходила через Ставрополь. Состояние кавказских дорог в осенний период было особенно скверным. Приехать в город поэт мог лишь в первых числах октября (3-5-го). Проживавший в Ставрополе генерал-майор П.И. Петров, у которого он по-родственному, видимо, остановился, вряд ли выпустил бы Лермонтова, не дав погостить ему хоть несколько дней. Тем более что возможностей задержать у себя поэта было у него, как у начальника штаба войск Кавказской линии, предостаточно…
Не здесь ли началась дружба двух поэтов, окрепшая в совместных странствованиях «в горах Востока»?.. И не имел ли Лермонтов отношения к назначению Одоевского именно в Нижегородский драгунский полк, в котором, несмотря на «высочайший» приказ о переводе в Новгород, продолжал еще сам числиться? Генерал-майор П.И. Петров - его близкий родственник, начальник штаба корпуса, генерал-лейтенант А.А. Вельяминов дружил и воевал в Отечественную войну с дедом поэта А.А. Столыпиным… К тому же Одоевский был близким другом и родственником А.С. Грибоедова, которого Вельяминов очень ценил.
Судя по «Журналу секретных и исходящих бумаг» штаба войск Кавказской линии и Черноморья, накануне приезда Николая I в Ставрополь ссыльные были спешно выдворены из города…
10 октября Михаил Нарышкин сообщил своим родным:
«Пишу вам из Ставрополя, куда мы кой-как дотащились по весьма грязной и затруднительной дороге. Здесь расстаюсь я с добрыми моими сопутниками и каждый из нас получает особенное назначение. Мы назначены в полки, которые расположены по сю сторону Кавказа и потому уже не поедем в Тифлис, на который нам очень хотелось взглянуть хотя мимоходом и познакомиться с совершенно новою для нас страною… место моего пребывания кажется теперь будет в Прочном о коне, в 60-ти верстах отсюда».
«Взглянуть на Тифлис» представилась возможность лишь одному Одоевскому, чей полк располагался в местечке Караагач. В сопровождении казака Тверетивова он в тот же день (судя по донесению) отправился к месту своего назначения…
16 октября урядник Петр Горшков привез в Ставрополь еще трех ссыльных: Лорера, Лихарева в Черкасова. Получив квитанцию о «сдаче государственных преступников» в штаб войск, он тут же передал измученных дорогой путников уряднику Конову, которому было приказано: «Предписываю тебе, по получении сего, отправиться из Ставрополя в г. Екатеринодар с государственными преступниками Лорером, Черкасовым и Назимовым, определенными, согласно высочайшей воле, рядовыми; первые два в Тенгинский, а последний - в Кабардинский егерский полки, и. по прибытии туда явиться в дежурство 20-й пехотной дивизии, где и сдать вместе с конвертами… под квитанцию…»
В тот же день под охраной рядового Чупика отправили в крепость Темнолесскую и Нарышкина с предписанием командиру 5-го батальона Навагинского полка Миронову «зачислить рядового сего (Нарышкина) в роту, расположенную в Прочном окопе, дабы доставить ему более случая в деле против горцев загладить свое преступление».
К 17 октября, ко дню приезда в Ставрополь императора Николая I, в городе оставался один лишь Лихарев. Власти боялись его нечаянной встречи с государем на дороге в Пятигорск. Лихарев выехал в штаб Куринского егерского полка, в крепость Грозную, 19 октября, после отъезда государя из Ставрополя в Новочеркасск. Сопровождал ссыльного урядник Кулешов, получивший также строгое предписание.
В переписке, обнаруженной в «Журнале секретных исходящих бумаг» штаба войск Кавказской линии и Черноморья, есть, однако, много неясностей… Насчет Одоевского, единственного посланного в кавалерийский (Нижегородский драгунский) полк, стоящий под Тифлисом, строгого предписания казаку Тверетанову дано не было, И потому он мог разрешить Лермонтову, ехавшему в тот же полк, присоединиться к ним. Встреча двух поэтов мог· ла, конечно, состояться и по дороге в Тифлис, на которую уходило обычно 8-12 дней.
Где же плутал Одоевский четыре недели? В Нижегородском полку на Лезгинской кордонной линии он числился налицо лишь с 7 ноября. Искал по кавказским дорогам часто меняющие месторасположение батальоны полка? Или же?.. Есть некоторые основания предполагать, что даты отъездов сибирских ссыльных из Ставрополя не вполне соответствуют действительности. Возможно, в день приезда императора они еще находились в городе и наблюдали из окна гостиницы царский поезд, как о том позже вспоминал Η.М. Сатин…
К тому же Лермонтов уехал из Ставрополя, получив от генерала Петрова дорожное свидетельство лишь 22 октября.
Так или иначе, встреча, перешедшая в дружбу, состоялась. Была дорога, стихи, слова… Была предельная откровенность.
Иначе Лермонтов не написал бы:
Я знал его - мы странствовали с ним
В горах Востока, и тоску изгнанья
Делили дружно…
В Ставрополе Одоевский встретился со своими сибирскими соузниками Кривцовым и Голицыным.
Бывший подпоручик лейб-гвардии конной артиллерии Сергей Иванович Кривцов тоже прошел сибирскую каторгу, жил на поселении в Туруханске и Минусинске. За шесть лет кавказской службы рядовым в 20-й артиллерийской бригаде он снискал себе любовь и уважение сослуживцев. Участвуя в бою месяц назад, он, по словам современника, проявил мужество, «производя меткие выстрелы картечью из одного легкого орудия»… Высокого роста, черноволосый, плечистый, «умный в разговорах, приятный и обществе и храбрый в деле». Он был знаком с Лермонтовым, к Одоевскому относился с большой нежностью.
Хорошо знал Лермонтова еще по Пятигорску и другой сибирский товарищ Александра князь Валерьян Михайлович Голицын. В прошлом отставной поручик лейб-гвардии Преображенского полка и камер-юнкер, служивший в департаменте внешней торговли, он отбывал ссылку в Киренске, на Кавказ был переведен в один год с Александром Бестужевым, и уже несколько лет числился 9 Кабардинском егерском полку.
В мае этого года его произвели в прапорщики. Η.М. Сатин, высланный из Москвы по делу Герцена и Огарева, знавший Голицына по Ставрополю, характеризует его как «замечательно умного человека, воспитанника иезуитов, усвоившего их сосредоточенность и изворотливость ума. Споры с ним были самые интересные: мы горячились, а он, хладнокровно улыбаясь, смело и умно защищал свои софизмы и большей частию, не убеждая других, оставался победителем…»
- Вот я и снова офицер, Александр! - с удовлетворением говорил он.
Было видно, что тонкий сюртук ему более по душе, нежели грубая солдатская шинель.
Кривцов познакомил Одоевского с доктором Н.В. Майером. Воспитанный отцом в крайне передовых убеждениях (как ученый секретарь академии тот получал из-за границы множество бесцензурных книг и журналов), Майер учился в Медико-хирургической академии. Окончив ее, служил в южной России у генерала Инзова, а оттуда был переведен в Ставрополь в распоряжение Вельяминова. Летом доктор жил на Минеральных Водах, а зимой приезжал в Ставрополь.
Необычайный ум, начитанность, знание нескольких языков постоянно привлекали в его дом самых разнообразных людей. Особенно ссыльных и потерпевших от правительства, которых на Кавказе в то время было немало.
- Рекомендую вам, князь, «Историю французской революции» Минье! Прелюбопытная, скажу вам, книга! - сказал он Одоевскому.
Голицын, слыша доктора, улыбался.
- Саша! - восклицал он. - Тебе он не советовал прочесть еще «Историю английской революции или контрреволюции»? Смотри! На очереди демократия в Америке!..
- Экий вы, князь! - разочарованно тянул Майер и отходил в сторону.
Он, как и многие участники их собраний, старался не вступать с Голицыным в дискуссии, считая занятие сие бесполезным.
Не хотелось Одоевскому и его друзьям уезжать ив Ставрополя.
Но пришлось… Прощание, по словам Лорера, вышло очень печальным.
«Вечером нас потребовали в штаб для объявления, кто из нас в какой полк назначен… В эту же ночь должны мы были отправиться по полкам. Нам дали прогоны каждому на руки. В первый еще раз, с выезда из Сибири, мы отправились без провожатых. Была туманная черная ночь, когда несколько троек разъехались в разные стороны. Что ожидает нас в будущем? Черкесская ли пуля сразит, злая ли кавказская лихорадка уложит в мать сырую землю?..»
* * *
«Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные…»
(М.Ю. Лермонтов - С.А. Раевскому)
Быть может, все происходило и не так. Однако…
…Рассвет просыпался в горах долго и неохотно.
Лошади шли медленно, пугливо косили глазами в сторону затянутого туманом ущелья.
- Укутайтесь, ваше благородие! Уж на что я привычный, а и то дрожно. - Казак зябко повел широкими плечами и натянул поводья.
- Ничего, Тверетинов! Скоро жарко будет. - Одоевский повернулся к задремавшему было спутнику: - А что скажет Мишель?
Лермонтов лениво приоткрыл глаза.
- Меня другое волнует, Александр! - произнес он. - Думаю о прихотях судьбы, что сводит и разлучает людей. Мог ли полагать о встрече с тобой? Благо казак понятливый попался…
Тверетинов бросил на говорившего иронический взгляд.
- В приказе не сказано о строжайшем присмотре за его благородием! - заметил он.
- Я к тому же и веду, дружище! - улыбнулся Лермонтов.
Дорога круто свернула вправо.
Над горами неторопливо поднималось солнце.
Пригревшись, казак задремал…
- А я ведь много слышал о Грибоедове и Рылееве в семье Столыпиных, - продолжая прерванный разговор, сказал Лермонтов. - Они дружили с отцом Монго, покойным Аркадием Алексеевичем. Вдова его рассказывала мне об участниках 14 декабря…
Одоевский молчал. Этот совсем еще юный прапорщик с первых часов юс знакомства поразил его нетерпеливой мощью поэтического духа. Рукописную пиесу Лермонтова, посвященную смерти Пушкина, знали многие сибирские изгнанники.
- Расскажи мне о Петербурге, Мишель, - попросил он. - Каков он сейчас? Уж более десяти лет там не был, да и не придется, видно.
- И я уж скоро год, как покинул северную столицу. Но что там может измениться? Вахт-парады, балы, прогулки на острова… Свет слишком консервативен в своих увлечениях. Скажи лучше, Александр, что пишешь сейчас?
Одоевский неопределенно повел плечами.
- Пустяки!.. Не записываю я своих гениальных творений. - И громко засмеялся.
Тверетинов вздрогнул, открыл глаза и, озираясь, растерянно захлопал пушистыми рыжими ресницами.
- Спи, спи, братец! - успокоил его Одоевский.
- Читал я твои стихи, напечатанные в «Литературной газете» и «Северных цветах», - все так же серьезно продолжал Лермонтов.
- Они же без подписи!
- Граф Комаровский по секрету выдал мне имя автора.
- Егорушка?
- Да, Егор Евграфович! Знавал я и другого вашего сослуживца по конногвардейскому полку, Ивана Дмитриевича Лужина. Много интересного слышал от них.
- Егор женился недавно на сестре поэта Дмитрия Веневитинова, умершего лет десять назад. Барствует сейчас в своем орловском имении… - задумчиво пробормотал Одоевский.
- Смотрите, ваше благородие! - внезапно воскликнул казак.
Возле тропы на диком валуне, нахохлившись, сидел горный орел. Зло покосившись на потревоживших его покой путников, он нехотя взмахнул крылами, поднялся над ущельем и застыл в высоком голубом небе.
- Унылый страж Кавказа! - сказал Одоевский.
- Алчущий крови… - усмехнулся Лермонтов.
- Царственная птица, - уважительно заметил Тверетинов и снова погрузился в свои дремотные думы.
В Екатериноградской они задержались.
Пришлось ждать оказии, а она случалась в этих местах не так часто. Да и паромная переправа через Малку чуть ли не ежемесячно починялась.
Ночевали на постоялом дворе. Напившись горячего чая, Тверетинов быстро заснул. Во сне морщинистое задубевшее лицо его разгладилось и осветилось слабой улыбкой: видно, улетел в мечтах тобольский казак в родные сибирские края, дышал вольным морозным воздухом, обнимал за крепко сбитые плечи жену, гладил по головам мальчат…
Путники же долго не спали…
Разрушилась преграда условности, несколько отчуждавшая их в дороге, протянулась от сердца к сердцу нить доверия. И Лермонтов за много месяцев впервые раскрыл свою душу пред человеком, чью жизнь и помыслы неизмеримо уважал.
А Александр стал самим собой пред этим мудрым поэтом, так много обещавшим в будущем. Ежли дарует ему судьба еще несколько лет…
Ночь показалась короткой, и хоть впереди немало дней, проведенных вместе, эта ночь - первая - у переправы запомнилась обоим надолго.
Они говорили об отечественной истории, о борьбе древнего Новгорода за независимость…
- Когда я думаю об этом, я вспоминаю вас, вышедших в то раннее декабрьское утро на Сенатскую площадь. Лет шесть назад я написал поэму «Последний сын вольности»…
Но есть поныне горсть людей
В дичи лесов, в дичи степей;
Они, увидев падший гром,
Не перестали помышлять
В изгнанье дальном и глухом,
Как вольность пробудить опять;
Отчизны верные сыны
Еще надеждою полны…
- Мало их осталось, надежд, Мишель!
- Но и без них нельзя!
- Когда мы подъезжали к Ставрополю, то увидели высоко в небе стаю журавлей. Тогда я посвятил стихотворение этим птицам, летящим, как и мы, с севера на юг, - сказал Одоевский. - Теперь же мне хочется дописать к нему еще несколько строк.
Пора отдать себя и смерти и забвенью!
Не тем ли, после бурь, нам будет смерть красна,
Что нас не Севера угрюмая сосна,
А южный кипарис своей покроет тенью?
И что не мерзлый ров, не снеговой увал
Нас мирно подарят последним новосельем,
Но кровью жаркою обрызганный чакал
Гостей бездомный прах разбросит по ущельям.
Глубоко запали в душу Лермонтову эти последние строки.
В скором времени, покидая Кавказ, поэт напишет в прощальном стихотворении:
…О если так! своей метелью,
Казбек, засыпь меня скорей
И прах бездомный по ущелью
Без сожаления развей.
Их волновали и отношения России с народами Кавказа.
За окном рассветало.
Тверетинов уже возился во дворе с лошадьми.
К переправе подошел сопровождаемый ротой солдат обоз.
Дорога на Тифлис была свободна.
- С богом, друзья!..
7 ноября 1837 года рядовой Александр Одоевский был зачислен налицо в 44-й Нижегородский драгунский полк.
Получив в штабе расписку, Тверетинов простился со своими спутниками и не мешкая отправился в обратную дорогу.
Тобольский казак спешил в родные края.
В тот же день Одоевский был представлен командиру полка полковнику Безобразову.
- Обживайтесь, князь! - непривычным для ссыльного Одоевского тоном сказал он. - Прапорщик Лермонтов, надеюсь, вам все покажет, познакомит с офицерами, Здешним обществом… Ведите себя без всякого принуждения. Разжалованных в моем полку немало - и все они истинно порядочные люди. В России нынче не страдают только дураки и лизоблюды!..
Словами полковника Одоевский был поражен.
- Не любит он государя, - пояснил Лермонтов. - История Сергея Дмитриевича стара и загадочна. Но кое-что все же всплыло наружу. Позже я расскажу тебе о нем. А пока… пойдем ко мне.
Оставшись один, Безобразов долго сидел за столом с опущенной головой, охваченный воспоминаниями.
Варшава… Петербург… Кавказ…
В польской столице корнет лейб-гвардии Подольского кирасирского полка Безобразов пользовался огромным успехом у женщин. Они прозвали его Аполлоном Бельведерским. Красив, остроумен и галантен. После восстания в Польше он благодаря своей храбрости быстро выдвинулся и скоро стал флигель-адъютантом его императорского величества. В Петербурге избалованный офицер влюбился во фрейлину императрицы, княжну Хилкову.
Любовь Хилкова ответила ему взаимностью. Император согласился быть на свадьбе посаженым отцом. И вот венчание в придворной церкви. Приглашенные, музыка, шампанское… О дальнейшем вспоминать не хотелось! Найдя свою молодую жену в государевой спальне, он дал его величеству пощечину…
Неслыханный скандал потряс столицу.
И через три недели Безобразов был отправлен на Кавказ, жена его уехала в Москву.
На Кавказе Безобразов вскоре прославился необыкновенным мужеством в боях. В белой папахе, на белом коне, он ходил в атаки впереди своих линейных казаков. Звали его «казацким Мюратом». Два трудных года на Кавказе, ранение в ногу, орден св. Анны на шее, чин полковника и Нижегородский драгунский полк. Флигель-адъютантские аксельбанты снял он с большим облегчением.
И вот недавно в Тифлисе, на Дидубийском плацу, состоялся высочайший смотр полкам, бывшим в летней экспедиции против горцев. От нижегородцев участвовали в параде четыре эскадрона. Царь ими остался доволен. Но лично командира полка не благодарил. Проехал мимо…
И слава богу!
До глубокой ночи просидел полковник за столом, не в силах справиться с воспоминаниями. А «государственный преступник» Александр Одоевский знакомился тем временем с расположением полка, в котором предстояло ему служить.
- Колюбакин! - представился ему молодой худощавый прапорщик и через минуту добавил: - Слышал о вас неоднократно.
- От кого же? - поинтересовался Одоевский.
- От Александра Александровича.
- Бестужева?
- Да! Я был хорошо знаком с Марлинским.
Заинтересовавший Одоевского Николай Петрович Колюбакин «бешеной вспыльчивостью характера», не раз доводившей его до дуэлей, был лично известен Николаю I, который прозвал его «немирным Колюбакиным» в отличие от «мирного» брата его Михаила. «Но как бы ни были ужасны вспышки его гнева, ему прощались все его чудачества и выходки за его высокую прямоту, сердечность, русское добродушие и готовность искупить свою вину перед каждым», - отмечал биограф Нижегородского полка В. Потто.
Скоро стал вхож Александр и в дом Нечволодовых, где собиралось все лучшее полковое общество…
Прошлое подполковника Григория Ивановича Нечволодова для многих сослуживцев было окутано тайной. Вкус к военной службе привили ему с детства. Незадолго до смерти легендарный Суворов повесил на шею молодому поручику Нечволодову орден Анны 2-й степени, что само по себе было событием чрезвычайным.
В Петербурге после какой-то непонятной истории он был разжалован и сослан в отдаленные губернии. Тайно покинув Россию, Нечволодов временно осел в Лондоне, где познакомился с русским послом графом С.Р. Воронцовым.
- Вернитесь на родину, сударь, пока не поздно! - сказал ему граф. - Я обращусь к государю с просьбой, в коей он мне, думаю, не откажет.
Александр I дал свое милостивое разрешение.
В Польше поручик Нечволодов встретился с графиней Тышкевич. Влюбившись, она бежала с ним из родительского дома. Во время наполеоновских войн Нечволодов мужественно сражался под начальством атамана Платова. Но скоро снова был разжалован и сослан на Кавказ, в Нижегородский драгунский полк. Жена его умерла, и Нечволодов жил в своем доме с девочкой-черкешенкой, которую подобрал после одной из схваток е герцами и удочерил.
Шли годы… Генерал Ермолов вернул Нечволодову все ордена и чин подполковника. Катя, так звали черкешенку, выросла в красивую черноволосую девушку. В доме Нечволодовых стирались офицеры полка, устраивались литературные вечера…
Одоевский с Лермонтовым были здесь, несомненно, частыми и желанными гостями. А в семидесяти километрах от Караагача находилось обширное поместье, побывать в котором Александр мечтал давно.
Искал лишь подходящего момента.
И случай вскоре представился…
* * *
Чавчавадзе ждал нижегородцев с самого утра.
Пока Саломе готовила завтрак, он прогуливался по длинным узким аллеям сада, лениво оглядывая тонущие в тумане окрестности.
Там, где вьется Алазань,
Веет нега и прохлада.
Знакомые строки вновь разбередили его старую рану.
Он слышал их из уст своего зятя Александра Грибоедова.
При мысли о нем снова разболелось сердце.
«Скорее бы уж приезжали, - нетерпеливо подумал он. - Наверное, Мишель приедет… Колюбакин… Жерве и… Одоевский. Неужели не посетит он Цинандали? Нет, конечно же, приедет!» Как никого другого хотелось ему увидеть двоюродного брата Грибоедова князя Александра.
Как странны и причудливы повороты судьбы!
Покойный Грибоедов так любил его, так страдал от невозможности помочь. Вскоре и сам… А что вспомнить ему, князю Александру Гарсевановичу Чавчавадзе, после пятидесяти лет жизни? И какой жизни!..
Крестила его в Петербурге сама Екатерина. Даже поцеловала в пухлую щечку, предрекая большое будущее сыну князя Гарсевана, полномочного министра грузинских царей при русском дворе.
Далее - один из лучших столичных пансионов. Приехал в Грузию тринадцати лет. Позже примкнул к восставшей Мтиулетии, доведенной до крайности правлением Цицианова. Движением руководил царевич Парнаоз. Повстанцы вскоре были арестованы, и восемнадцатилетнего князя Чавчавадзе сослали на три года в Тамбов. Но из уважения к заслугам отца быстро вернули. Мать его, Майя Георгиевна, сестра известного деятеля грузинской культуры Георгия Авалишвили, умоляла сына бросить политику.
А возможно ли это, коли имеешь честное сердце?
Окончив в столице Пажеский корпус, он служил в лейб-гвардии гусарском полку. А в двадцать пять лет снова приехал в Грузию адъютантом маркиза Паулуччи, тогдашнего кавказского главнокомандующего.
Наук он никогда не избегал: физика и статистика, словесность и математика, языки турецкий, персидский, французский и немецкий сделали его одним из образованнейших людей своего времени.
В наполеоновские войны он был адъютантом у Барклая де Толли, прошел Европу, побывал в Париже. В Нижегородский драгунский полк полковника Чавчавадзе зачислили в феврале 1818 года, когда подрастали уже его дети, а любимой Нино не исполнилось и шести лет. Жизнь не обещала еще беззаботной девочке горя и страданий…
Через три года он стал командиром полка.
«С прибытием в полк (Нижегородский) Чавчавадзе, - писал биограф полка В. Потто, - среди дружелюбного грузинского общества на незатейливых, но радушных пирах его начали появляться и наши нижегородцы… Теперь связующим звеном между ними становится грузин, и в то же время нижегородец, тот самый князь Чавчавадзе, которого почитала вся Грузия, как представителя знатного рода, как одного из своих доблестнейших воинов и, самое главное, как своего великого поэта…» «Естественно, что первые шаги сближения нижегородцев с грузинами и были сделаны в доме того же Чавчавадзе, в знаменитом имении его Цинондалах, находящихся в верстах семи от Телава».
Кто только не побывал в его кахетинском поместье!
Якубович и Розен, Грибоедов и Шишков, испанец Ван-Гален, Лермонтов, брат Пушкина Левушка…
«Объехал Леон всю Грузию, - сообщал отец Пушкина своей дочери. - и провел 15 дней в деревне у вдовы несчастного Грибоедова, да смешно сказать, железное сердце храброго капитана не осталось чуждо поэзии. Леон наш пишет, что считает эти пятнадцать дней самыми счастливыми днями своей жизни. Очарован умом и любезностью жены своего покойного друга и опять туда поедет в ожидании Розена».
Левушка всегда был интересным собеседником. Стихи своего брата знал наизусть.
В русско-персидскую войну князя Чавчавадзе произвели в генерал-майоры и назначили начальником освобожденной от персиян Армянской области. Нового кавказского главнокомандующего Паскевича он не любил. И было за что! При каждом удобном случае тот старался показать свою ненависть к вольному и независимому образу мыслей. Сибирских изгнанников он жестоко третировал. Талантливым военачальникам завидовал…
В деле генерала Раевского-младшего, на которого поступил донос, указывавший на тесные связи его с «государственными преступниками», Паскевич принял самое активное участие.
На его рапорте Николай I написал:
«Г.-м. Раевского за совершенное забытие своего долга, сделав строгий выговор, посадить под арест домашний при часовом на 8 дней и перевести в 5 уланскую дивизию».
Но сдачу Раевским Нижегородского полка Паскевич всячески оттягивал. Быть посредником при сдаче он поручил князю Чавчавадзе. Раевского Александр Гарсеванович уважал и потому, сославшись на болезнь, уклонился от выполнения приказа. Паскевич был разгневан.
«Побуждаюсь заметить, - написал он князю, - что и в прошедшем году, ваше сиятельство, не желая ехать на службу в Армянскую область, подобно сему, рапортовались больным, тем самым неохотно исполняете долг свой. Если же и засим еще продолжать будете подобные сему уклонения, несовместимые с правилами службы, то я найдусь в необходимости представить государю императору об удалении вас как беспорядочного чиновника».
Труда, изнуряющего и благодарного, Чавчавадзе никогда не чурался. Много причин побудило его написать русскому императору «Записку о состоянии Грузии с 1801 по 1831». Человек передовых взглядов, он вскрыл в этой записке недостатки в управлении Кавказом и показал способы их искоренения.
Последние печальные события принесли ему немало страданий. Смерть любимого зятя и друга Грибоедова, болезнь Нино, заговор грузинской аристократии, в котором он не принял участия, считая его заранее обреченным на неудачу и будучи несогласным с целями заговорщиков… Однако репрессии коснулись и его, находившегося у властей в сильном подозрении.
В январе 1834 года его сослали в Тамбов.
«Генерал-майор князь Чавчавадзе был всем известен и, кажется, играл в сем деле роль, сходную с Михайлою Орловым по делу 14 декабря», - писал Николай I. Вскоре император простил князя, желая показать пример своего «истинно отеческого снисхождения к заблуждающейся части грузинского благородного сословия».
И вот он снова в родной Кахетии.
Нижегородцев он ждал с нетерпением.
- Отец! - услышал он голос дочери.
- Ты рано встала, - заметил он.
На щеках Нино горел лихорадочный румянец.
«Опять плакала. Опять снился Александр. Неужели не пройдет никогда эта боль?»
- Я жду князя Одоевского, - прошептала Нино. - Мне муж столько рассказывал о своем брате!
- Обещали приехать к обеду. Гости съезжаются, все ли готово к встрече?
- Мама с утра суетится. Певцы приглашены, танцоры же всегда найдутся.
Солнце уже поднялось, когда в открытые ворота усадьбы въехал отряд нижегородцев. Вид дома, этого «чуда, не уступающего по своему устройству лучшему европейскому замку», поразил Одоевского. Вокруг дома с многочисленными балконами и галереями разбит был великолепный декоративный сад с подстриженными кустами.
- Господа! Я несказанно рад видеть вас в своем доме! - улыбнувшись, приветствовал гостей Чавчавадзе. - Мишель! Спасибо, что привезли к нам князя Александра!
- Позвольте обнять брата моего мужа, моего брата!..
На глазах Нино показались слезы.
- Спасибо! - растроганно ответил Одоевский и, опустившись на колени, поцеловал Грибоедовой маленькую руку.
Скоро широкий двор заполнился грузинами, съехавшимися из окрестных мест.
Стремительный «Лекури» -
Сменялся протяжной песней и звучными стихами великого Шота…
Лермонтов был тих и задумчив. На сердце Одоевского тоже легла печаль. Здесь ступала когда-то нога незабвенного Александра, слышался его голос…
Потом Лермонтов читал свои стихи.
- Я скоро уезжаю, господа, и потому в минорном настроении, - предупредил он. - Государь подписал приказ о моем переводе в Гродненский гусарский полк. А уезжать не хочется…
Одоевский прочитал «Соловья и розу», позже переведенную Чавчавадзе на грузинский язык.
- А это, Нина Александровна, я посвящаю вам. Самое последнее… - сказал он.
Дева черноглазая! Дева чернобровая!
Грузия - дочь зари и огня!..
Не томит тебя кручина
Прежних, пасмурных годов!
Много было женихов,
Ты избрала - Исполина!
В Цинандали стояла тишина.
Одоевский читал, как всегда, на память. Когда рождались эти строки, он думал о многострадальной Грузии, о России и их союзе. Он думал о браке Нины Чавчавадзе и Александра Грибоедова… Сколько лет прошло после его гибели, а она по-прежнему верна памяти мужа.
Лицо Нино было мокрым от слез.
Лермонтов обнял Одоевского за плечи.
Через несколько дней он уезжал из полка.
Одоевскому Лермонтов оставил его портрет, рисованный им акварелью.
- Придется ли свидеться?..
- Как знать, Мишель! А вдруг!..
Расстались они навечно.
И не услышит сибирский изгнанник посвященных ему проникновенных строк:
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Покрытое землей чужих полей.
Пусть тихо спит оно, как дружба наша
В немом кладбище памяти моей!
