IX.

Известие о тяжкой болезни императора Александра было получено в Петербургском Зимнем дворце вечером 25 ноября. Известие это быстро распространилось по городу. Мы знаем, что смерть Александра, «каким бы образом оная ни последовала», «положена была в правилах» Тайного Общества «знаком к собранию членов и действию». Трубецкой, узнавший о болезни Александра 26 числа, тотчас же сообщил об этом Рылееву и предложил ему «съехаться» для переговоров. Но известие о смерти Александра пришло скоро после известия о болезни, и петербургское военное командование так быстро приняло соответствующие меры, что члены Общества не только не могли подготовиться к восстанию, но и не успели еще собраться на совещание.

27 утром приехал из Таганрога фельдъегерь с сообщением о смерти императора, и в тот же день войска и высшие государственные учреждения присягнули на верность императору Константину Павловичу. Так сложившиеся обстоятельства вынудили Северное Общество занять выжидательную позицию. На совещаниях Общества предположено было, в случае «благополучного» вступления на престол Константина, временно приостановить деятельность Тайного Общества, объявив его закрытым и распустив членов.

Трубецкой впрочем в одном из разговоров с Рылеевым высказал предположение, что более готовые к революционному восстанию члены Южного Общества «непременно подымутся», и указывал на необходимость подготовиться к содействию ему. Это было еще в один из первых дней после присяги. Рылеев тогда же собрал членов Общества, сообщил им предположение Трубецкого и предложил им избрать Трубецкого диктатором.

Император Константин, находившийся тогда в Варшаве, не спешил появиться в Петербурге. А между тем одновременно с принесением присяги Константину стало известно, что Александр особым завещательным актом назначил наследником престола, минуя Константина, великого князя Николая Павловича. Распространился слух, что этот последний пытался еще до получения известия о смерти Александра заявить о своих претензиях на престол, ко должен был отказаться от них, ввиду того, что не нашел поддержки со стороны петербургского генерал-губернатора графа Милорадовича.

Отношения к двум претендентам на престол в Петербурге было, действительно, различно. Трубецкой в своих записках сообщает, что лишь придворная знать предпочитала иметь императором Николая Павловича, а военные круги с большой охотой присягнули Константину. Это последнее обстоятельство подтверждается показаниями на следствии и Трубецкого, и других декабристов.

3 декабря из Варшавы приехал великий князь Михаил Павлович, привезший полуофициальные заявления Константина Павловича об отказе от престола. Их однако не решились объявить публике, предполагая, быть может не без основания, что Константин, узнав о принесенной ему присяге, может изменить свои намерения. Курьер за курьером были отправлены Николаем Павловичем в Варшаву с просьбами о приезде в Петербург или об официальном отречении от престола.

6 декабря вернулся из Варшавы первый курьер, с которым были посланы Константину сообщения о присяге. В ответном коротеньком письме Константин в таких выражениях и притом в совершенно неофициальной форме вновь отказывался и от престола и от приезда в Петербург, что Николай не имел никакой возможности воспользоваться этим письмом и сообщить его публике. Как ни старались скрыть до времени эти «домашние сделки» императорской семьи, слухи об отречении Константина быстро распространились по городу.

Александр Бестужев в своих показаниях говорит, что именно 6-го он услыхал эти известия. Трубецкой также рассказывает, что слышал о .возвращении курьера Лазарева, который привез письмо от цесаревича с надписью «его императорскому величеству». Все эти сведения подавали членам Тайного Общества надежду на возможность, в случае новой присяги, воспользоваться ею для осуществления своих планов. На одном из совещаний с Рылеевым и Оболенским Трубецкой заявил, что в случае отречения Константина «мы должны все способы употребить для достижения цели Общества и не можем никакой отговорки принести Обществу, избравшему нас». Оба, и Рылеев, и Оболенский, приняли мнение Трубецкого.

Обстоятельства складывались исключительно благоприятно для Тайного Общества. Гвардия, и солдаты, и офицеры, были очень «не расположены» к Николаю Павловичу, а «цесаревича любили». Члены Общества, естественно могли предположить что «переприсяга» на имя Николая вызовет неудовольствие в войсках, а может быть и волнения. «Никогда не представится, по выражению А. Бестужева, благоприятнейшего случая отыскать права, коими пользуются другие нации». Начались каждодневные собрания Тайного Общества в квартире больного Рылеева. В этих собраниях участвовали Трубецкой, Рылеев, Оболенский, братья Александр, Михаил и Николай Бестужевы, Каховский, Одоевский, Арбузов, Сутгоф, Батенков, Якубович и затем приехавший из Москвы 9 декабря Пущин.

Совещания не были общими. Когда приезжал Трубецкой, то обычно он вместе с Рылеевым и Оболенским запирался в комнате, где лежал больной Рылеев, а остальные члены находились в другой комнате, и входили лишь по одному, по два человека для сообщения руководителям Общества необходимых сведений. На совещании 9-го числа, как сообщает Оболенский, было принято окончательное решение начать подготовку членов Общества к «действию в случае новой присяги и распространить действия Общества в полках».

10-го числа Трубецкой привез положительные известия о том, что император отказывается от престола. Тотчас началась работа по выработке плана революционного восстания Прежде всего надо было учесть те вооруженные силы, на которые могло рассчитывать в своих действиях Тайное Общество, чтобы в соответствии с наличием этих сил выработать тот или иной план восстания. Мы уже знаем, что в двух гвардейских частях, в Гренадерском полку и Морском экипаже были весьма активные ячейки Тайного Общества. Поэтому на обе эти части Общество возлагало большие надежды.

Не менее надежным казался и Московский полк, в котором одним из ротных командиров был М. Бестужев, сумевший привлечь к Обществу еще одного ротного командира, князя Щепина - Ростовского. Кроме того Общество рассчитывало еще на полки Измайловский, Егерский и Финляндский. В двух первых надежды подавало настроение солдатской массы, по слухам явно враждебное по отношению к Николаю Павловичу, да кроме того некоторые из офицеров Измайловского полка были членами Тайного Общества. На Финляндский полк надеялись, главным образом, потому, что два батальонных командира Моллер и Тулубьев были членами Тайного Общества.

Особенное значение придавалось Измайловскому полку, как одному из старейших, коренных гвардейских полков. Были члены Северного Общества и в некоторых других частях, в конной артиллерии, в конном саперном эскадроне, но они не обещали увлечь за собой свои части. Наконец, некоторую надежду подавала Кавалергардская ячейка Южного Общества. Еще в день получения известия о смерти Александра I, А. Муравьев по поручению Свистунова ездил к Оболенскому осведомиться о том, что думает предпринять Северное Общество. Этот предварительный учет сил дал возможность построить план широкий и, казалось, легко осуществимый и безошибочно сулящий успех.

Завалишин в своих «Записках» характеризует этот план совершенно правильно. «План движения в Петербурге», пишет он, «составлен был очень основательно. В следственном комитете всеми средствами доискивались, кто составил этот план. Им все мерещилось, что это должно быть дело какого-нибудь известного опытного генерала. Но это была самая грубая ошибка с их. стороны, потому что это был скорее политический, нежели военный план.

Яснейшим доказательством тому служит то обстоятельство, что вся сущность плана заключалась в решении начинать восстание с тех частей гвардии, на которых можно было рассчитывать наверное и немедленно вести их на полки, представлявшие затем наиболее вероятности на принятие участия в восстании, и так далее, таким образом, представят такую массу войск, что сопротивление было бы и не мыслимо, тем самым предупредить его и избежать всякого кровопролитного столкновения».

В основе плана было предположение, что полки откажутся от присяги Николаю Павловичу. Чтобы склонить солдатскую массу к этому отказу члены Общества должны, были распустить слух о том, что известие об отречении Константина ложно, что Николай намеревается самовольно захватить престол. Мы понимаем теперь, почему члены Тайного Общества, для которых по существу их политической программы вопрос о личности императора не мог играть роли, вынуждены были искать точки опоры своих действий в этой сознательно ими придуманной лжи.

Никакой пропаганды среди солдатских масс, Северное Общество не вело и не могло бы в короткий срок успеть развить ее в достаточной мере. Правда, члены Общества одновременно должны были обещать солдатам облегчение тягот военной службы и т. п., но они не могли открыть им истинных своих намерений произвести государственный переворот. Для гвардейца Александровских времен авторитет царя стоял несомненно высоко и в два дня разрушить этот авторитет было нельзя. Надо было найти средство не допустить в сознание солдатской массы мысли о законности переприсяги Николаю, надо было противопоставить авторитету Николая авторитет Константина, на время конечно, только до того момента пока власть не окажется в руках Тайного Общества.

Такой план действий был составлен Трубецким. Он состоял в следующем: «Полк который откажется от присяги надобно стараться вывести из того места, где он будет собран для присяги, и вести его к ближнему полку, на который надеются, и когда тот пристанет, то итти к следующему и так далее. Что лучше будет если можно с начала вывести Измайловской полк, как один из коренных Гвардейских, и можно скорее надеяться что к оному пристанут другие полки. Что таким образом можно полагать, что пристанут и из тех полков, на которых не считают.

Когда полки пехотные почти всей или большей части гвардии будут таким образом собраны вместе, тогда вероятно важнейшие из начальствующих лиц, будут присланы их уговаривать; в таком случае должно настаивать только на одном: требовать прибытия Государя Цесаревича, и если будет объявлено что будет послано к Государю Цесаревичу, тогда вытребовать место для квартирования полков до того времени, как Его Высочество прибудет. Сим образом будет соблюден весь вид законности, и упорство полков будет сочтено верностью; но цель общества введения конституции будет уже потеряна.

Если же не будет объявлено, что пошлется известие в Варшаву к Государю Цесаревичу, но объявят, что Его Высочество не изволил принять присяги и станут уговаривать полки, тогда их вести к Сенату и требовать общего собрания, и когда оное сберется, то потребовать, чтобы Сенат издал манифест, коим бы всенародно объявил, что Государь Цесаревич не принял присяги, и как такой пример есть в нашем государстве первый, какому подобных еще не было, то для разрешения, что в сем случае делать, просить ли Его Высочество от всего государства о принятии престола, или поднести присягу государю императору Николаю Павловичу, назначается общее собрание депутатов из всех губерний, из каждого сословия по одному (или двум), коим и собраться в столицу в самоскорейшем времени.

В том же манифесте должно бы было объявить, что оное депутатское Собрание поставит законоположение для управления государством на будущее время; сим же манифестом, объявить, что даются равные гражданские права всем сословиям (не произнося однакож слова вольности для крестьян, чтоб тем не сделать возмущений), что срок службы солдатам убавляется и, наконец, что для управления государством до решения, какое последует от депутатского собрания, назначается временное.

Правление из двух или трех лиц из известнейших особ Государственного Совета, а Сенат до того ж решил депутатского Собрания закрывается, оставя буде нужно департамент для судных только дел; но всякая законодательная власть должна прекратиться до сбора депутатов... Манифест сей должен был быть разослан в тот же день, и по рассылке только его полки отвести на место, которое будет избрано для: стояния им до собрания депутатов».

Конкретно предположено было, что Гвардейский экипаж, после отказа от присяги, со своими пушками двинется к Измайловскому полку и, соединившись с ним и соседним конным саперным эскадроном, вместе направятся на Петровскую площадь к Сенату. Московский полк зайдет за Егерским полком и также вместе двинутся на Петровскую площадь. Гренадерский полк должен был зайти за артиллерией, а на Финляндский полк надеялись, что он придет самостоятельно. Этих сил, по мнению Трубецкого, было достаточно, чтобы избежав кровопролития, заставить правительство пойти на уступки.

Скоро однако выяснилось, что этот план, план «вооруженного давления», не может быть выполнен, так как члены Общества учитывая свои силы, ошиблись в надеждах. Агитация, которую, видимо, вели члены Общества в эти дни, не имела успеха. Некоторые из офицеров, членов. Общества, стали явно уклоняться от участия в восстании. Когда Трубецкой сам стал собирать сведения от офицеров о настроениях в полках и о числе членов самого Общества, то увидел, что «расположение умов не подает надежды в успехе исполнения», и что Общество «состоит из самых незначущих людей».

11 декабря Оболенским было собрано совещание членов Общества, полковых офицеров. Собрались Кожевников, Сутгоф, Щепин-Ростовский, Розен, Богданов, Одоевский, Арбузов и Рылеев. На этом совещании выяснилось, что Измайловский и Финляндский полки представляются мало надежными. Это обстоятельство привело присутствовавших в смущение, и разговор принял «томительный» характер. Чтобы затушевать начавшееся создаваться тягостное настроение, Рылееву пришлось прервать разговор и призвать всех дать честное слово явиться на площадь с тем числом войск, который каждый может привести, или придти на площадь самому. Все дали слово и разъехались.

Несколько позже к Оболенскому приехали по его вызову кавалергардские офицеры Анненков и Арцыбашев. Рылеев и Оболенский уговаривали их принять участие в заговоре и агитировать среди офицеров полка, «скрытно от Свистунова», на которого они, по-видимому, уже не надеялись. Анненков и Арцыбашев не дали решительного согласия. Тогда Трубецкой сделал попытку оказать воздействие на Свистунова. Вызвав его к себе, он объявил ему, что Общество намерено возмутить солдат и настаивал, чтобы Свистунов принял меры в полку. Свистунов возразил, что при этом будет «неизбежно пролитие крови». - «Что же делать», ответил Трубецкой. Свистунов отказался от участия и заявил, что он уедет из города.

Кроме того, Трубецкой решился еще на довольно рискованную попытку привлечь на сторону заговорщиков командира Семеновского полка, Сергея Шипова, который, как мы знаем, был когда-то одним из активных деятелей Союза Спасения и Союза Благоденствия и некоторое время состоял в Северном Обществе. Попытка эта не удалась. Трубецкой дважды ездил к Шипову, но должен был убедиться, что «Шипов передался совсем на сторону Николая».

«Это для нас была, говорит Трубецкой, большая потеря, потому что Шипов был всегда членом, на которого полагались, и очень дружен с Пестелем. Он был полковой командир и не только по словам его, но и по слухам, был любим в полку, и хотя, быть может, слишком много приписывал себе власти на своих подчиненных, но без сомнения мог иметь довольно влияния на умы их и, следовательно, сделать большой перевес на ту сторону, которую примет».

К 12 декабря таким образом выяснилось, что определенно можно было рассчитывать только на три гвардейских части, т. е. на те же Московский и Гренадерский полки и на Гвардейский экипаж. С такими незначительными силами Трубецкой уже не мог думать о возможности осуществления выработанного им плана и это тем более, что если и можно было надеяться, что пехотные полки откажутся стрелять в восставших, то относительно пешей гвардейской артиллерии такой уверенности не было; наоборот, у Трубецкого были положительные сведения, что «артиллерия палить будет».

Надо было, следовательно, или отказаться от задуманного предприятия, или выработать новый, более осуществимый план. Трубецкой решился на последнее. Главной задачей этого нового плана был арест и, если нужно, то и убийство Николая Павловича и всей царской семьи в день новой присяги. Сам Трубецкой на следствии долго пытался замалчивать и затем опровергать тот факт, что эта задача была поставлена им самим.

Весьма иногда откровенный на следствии Каховский, в одном из первых своих показаний, 18 декабря, сообщил, что в день происшествия было препоручено дворец взять Якубовичу, в коем должен был он арестовать всю царскую фамилию, но в Обществе говорили, что «буйное свойство Якубовича, конечно, повергнет жизнь оных опасности». То же он повторял и в позднейших показаниях. То же самое еще в декабре показывал и А. Бестужев, а в показании 14 марта он довольно определенно сообщил, что Трубецкой, как-то между разговором говорил о необходимости убийства императора, но что это не было принято Обществом.

Рылеев в показаниях 24 апреля категорически отрицал намерения Общества истребить императорскую фамилию. Но в то же время также определенно показывал, что занятие дворца и арест царской фамилии было предположено в плане Трубецкого, который поручил выполнить это Якубовичу и Арбузову. 15 февраля следственная комиссия в упор поставила Трубецкому вопросы: 1) кто назначен был выполнить цареубийство, с придавлением, что ей уже известно, что и сам Трубецкой «требовал» принести на жертву императора и 2) кому поручено было занять дворец, сенат и крепость.

На второй вопрос Трубецкой ответил указанием, что сам он не давал никому поручения занять дворец, сенат и крепость и что ему ничего неизвестно об этом предположении. Но по первому вопросу он вынужден был, с обычными своими оправдательными мотивами, признаться в «умысле» на цареубийство. «Кто вызывался», говорит он, «и кто назначен был нанести удар Государю Императору, я совершенно не знаю; мне, и при мне, никто на сие не вызывался; я никого не назначал, и предложение о таком назначении мне никто не делал; и если что по сему было положено без меня, то до сведения моего не доходило, и не было мне ни кем сообщено.

Тот, или те, кои показали, что я требовал, чтобы государь император был принесен на жертву, должны знать, если я кого на сие ужасное дело и назначил; если я оного требовал то вероятно и назначал кого-нибудь для исполнения. А как я выше показал, что я совершенно не полагал иметь сего преступления на совести моей, то не могу и помнить, чтобы я назначал кого. В обоих случаях я должен был быть в совершенном беспамятстве, и потому только должен верить, что я был столь несчастлив что произнес таковое требование, что не могу никак предполагать, чтоб кто решился меня оклеветать, или умышленно неверно показать на меня».

После уже приведенных показаний Рылеева о том, что занятие дворца и крепости было намечено в плане самим Трубецким следственная комиссия вновь поставила Трубецкому этот вопрос, уже с определенной ссылкой на Рылеева. Трубецкой в показаниях от 4 мая вновь категорически отрицал это, ссылаясь на свой уже известный нам план «вооруженного давления». Но на очной ставке с Рылеевым б мая он должен был признаться в справедливости показаний Рылеева.

Таким образом, мы можем совершенно определенно полагать, что главной задачей нового плана восстания Трубецкой ставил захват дворца, арест императорской фамилии и в случае необходимости «принесение ее на жертву». С этой последней целью предполагали «спустить с цепи Якубовича». Овладение дворцом предполагалось после успешного сбора необходимых воинских частей.

Самая организация сбора войск была следующей: Арбузов и Якубович должны были вывести Гвардейский экипаж и идти с ним «поднимать» Измайловский полк и саперный эскадрон, а затем по Вознесенской улице спуститься на Петровскую площадь. Рылееву и Н. Бестужеву находиться при Гвардейском экипаже. А. Бестужеву поднять при посредстве М. Бестужева и Щепина-Ростовского Московский полк и идти по Гороховой Булатову через Сутгофа поднять Гренадерский полк и идти: через Васильевский остров и, наконец, Финляндскому полку идти через Неву. Была еще маленькая надежда у заговорщиков, что придет конная артиллерия, которую, по-видимому, должен был поднять Оболенский. Помощниками себе Трубецкой назначил Булатова и Якубовича, а начальником штаба Оболенского. На себя Трубецкой принял политическую диктатуру и общее руководство восстанием.

12 декабря разнесся слух об окончательном отказе Константина приехать в Петербург и опубликовать манифест об отречении от своего имени. Заговорщики должны были спешить. 12 и 13 декабря мы застаем их в непрерывных совещаниях и подготовке к восстанию. Совещания происходят то общие у Рылеева, то только лишь руководителей у Трубецкого и Рылеева, то местные в Гвардейском экипаже и Гренадерском полку. Трубецкой сам уже принимает непосредственное участие в инструктировании ротных командиров. Считая себя главным политическим руководителем восстания, он набрасывает тезисы уже известного нам манифеста, который должен был быть опубликован Сенатом под давлением революционных войск.

Рылеев характеризует деятельность Трубецкого в эти дни такими словами: «Настоящие совещания всегда назначались им, и без него не делались. Он каждый день по два и по три раза приезжал. ко мне с разными известиями или советами, и когда я уведомлял его о каком-нибудь успехе по делам Общества он жал мне руку, хвалил мою ревность и говорил, что он только и надеется на мою отрасль. Словом он готовностью своею на переворот совершенно равнялся мне, но превосходил меня осторожностью, не всем себя открывая».

Последний подсчет сил общества не давал, однако, надежды на успех революционного восстания. Моллер и Тулубьев отказались выступить, а с их отпадением терялась надежда на Финляндский полк. Измайловский полк казался также ненадежным и, наконец, и гренадеры и московцы заявляли, что они не смогут поднять полки полностью.

У Трубецкого накануне 14 декабря возникала мысль о том, чтобы отложить восстание в Петербурге и отправиться в Киев. Но было уже поздно. Остановить начало восстания было невозможно, да и членам Общества стало известно предательство Ростовцева. Надо было однако принять меры, чтобы с меньшими силами обеспечить полный успех восстания. С этой целью Трубецкой еще раз меняет план.

Вечером, 13 декабря, отдается приказ: вместо предположенного захвата дворца после сбора войск на Петровской площади, часть, которая придет первой на Петровскую площадь, должна немедленно захватить дворец и арестовать царскую семью, не дав противнику возможности принять оборонительные меры. Но во дворце уже ждали восстания и готовились к нему.

12 декабря Николай Павлович почти одновременно получил известия, и об отказе Константина, и о раскрытии Тайного Общества на юге, и заговоре в Петербурге. Присяга была назначена на раннее утро 14 декабря. В ночь на 14-ое Николай вызвал всех командиров гвардейских полков и, отдав приказ о принятии присяги, возложил на них ответственность за сохранение порядка в войсках. По приказу императора командир Преображенского полка старался привлечь солдат на сторону нового царя. Была роздана большая сумма денег и обещаны многие милости.

Наступило 14 декабря.

ХI.

Тотчас после подавления восстания Николай Павлович начал следственные розыски. Для него, уже имевшего сведения о существовании Тайного Общества в южных армиях и достаточно ясные изветы Ростовцева о готовящемся сопротивлении в Петербурге, вероятным казалось, что это факты - звенья одной цепи. Первые же допросы заговорщиков дали доказательства правильности этого предположения. Сразу ему удалось обнаружить и главного организатора петербургского восстания.

Одним из первых был арестован еще на площади Сутгоф, который открыл «гнездо сообщников», квартиру Рылеева и рассказал о роли его в заговоре. Рылеев, мучительно переживавший крушение своей общественной работы и еще более страх грядущей вечной, быть может, разлуки с семьей, после ареста был сразу же доставлен на допрос к императору.

В бессильном гневе на Трубецкого за его «измену», Рылеев, на этом первом же допросе указал, что Трубецкой должен был принять начальство на Сенатской площади, что неявка Трубецкого «главная причина всех беспорядков и убийств, которые в сей несчастный день случились» и признался, что Тайное Общество «точно существует». А далее Рылеев «почел долгом совести и честного гражданина» предупредить Николая о том, что и на юге, в полках около Киева, тоже есть Тайное Общество и что нужно «взять меры, дабы там не вспыхнуло восстание». «Трубецкой», добавил он, «может назвать главных».

По показанию Рылеева послано было арестовать Трубецкого, произвести у него обыск и взять все бумаги. Трубецкого дома не оказалось. Он ночевал у своего свояка австрийского посла Лебцельтерна. Обыск был произведен и среди бумаг была найдена собственноручно написанная Трубецким программа манифеста, послужившая главной уликой его руководящего значения в заговоре. К Лебцельтерну с требованием выдачи Трубецкого был послан министр иностранных дел Нессельроде, в сопровождении флигель-адъютанта Голицына. Лебцельтерн выдал Трубецкого и последний был привезен во дворец.

Момент первого допроса Трубецкого всегда останавливал внимание историков. Некоторые из них на одном только психологическом толковании этого момента строят понимание Трубецкого в истории дня 14 декабря. «Животный страх смерти, физических мук», пишет П.Е. Щеголев, «был чужд декабристам, этим страхом, быть может, отмечен только один князь С.П. Трубецкой, в слезах целовавший руки Николая Павловича и моливший о жизни. «La vie, sire, la vie».

Трубецкой вымолил себе жизнь ценой подробнейших признаний. Его избрание в диктаторы - удивительная насмешка судьбы над декабристами». Зная роль Трубецкого в истории Тайного Общества, мы не можем, конечно, повторить вслед за П.Е. Щеголевым, да и другими историками, что избрание Трубецкого диктатором было «насмешкой судьбы», случайностью. Мы не повторим также теперь, что страх смерти был чужд всем декабристам, кроме Трубецкого. Но правильно ли, что Трубецкой отмечен «животным страхом смерти?»

П.Е. Щеголев в своей характеристике Трубецкого опирается на рассказ Греча, который передает слухи, широко распространенные уже в первые дни после 14 декабря, о том, что Трубецкой на первом допросе пал перед Николаем на колени и в слезах, целуя ему руки, просил пощады: «La vie, sire, la vie». He может быть сомнения в источнике этих слухов. Они шли из дворца.

Для Николая Павловича было, разумеется, настолько важно разгласить этот факт унижения главы заговорщиков, факт моральной победы над ним, что если б этого факта в действительности не случилось, его надо было бы выдумать. Теперь в распоряжении историка имеется несколько рассказов лиц, которые были свидетелями допроса Трубецкого Николаем I. И прежде всего рассказ самого Трубецкого в его записках.

Вот этот рассказ: «Меня позвали. Император пришел ко мне навстречу в полной форме и ленте, и, подняв указательный палец правой руки против моего лба, сказал: «Что было в этой голове, когда вы с вашим именем, с вашей фамилией вошли в такое дело? Гвардии полковник, князь Трубецкой! Как вам не стыдно быть вместе с такой дрянью, ваша участь будет ужасна», и обратившись к генералу Толю сказал: «Прочтите».

Толь выбрал из бумаг, лежащих на столе, один лист и прочел в нем показание, что бывшее происшествие есть дело Тайного Общества, которое, кроме членов в Петербурге, имеет еще большую отрасль в 4-м корпусе и что дежурный штаб-офицер этого корпуса лейб-гвардии Преображенского полка полковник князь Трубецкой, находящийся теперь в Петербурге, может дать полные сведения о помянутом Обществе. Когда он прочел, император спросил: «Это Пущина»? - Толь: «Пущина».

Я. - Государь! Пущин ошибается...

Толь. - А! Вы думаете это Пущина. А где Пущин живет?

Я видел, что почерк не Пущина, но подумал, что повторив имя его, может быть назовут мне показателя. На вопрос Толя я ответил: «не знаю».

Толь. - У отца ли он теперь?

Я. - Не знаю.

Толь. - Я всегда говорил покойному государю, ваше величество, что 4-й корпус гнездо тайных обществ, и почти все полковые командиры к нему принадлежат, но государю не угодно было верить.

Я. - Ваше превосходительство имеете очень неверные сведения.

Толь. - Уж вы не говорите, - я это знаю.

Я. - Последствия докажут, что ваше превосходительство ошибаетесь. В 4-м корпусе нет Тайного Общества, я за это отвечаю.

Император прервал наш спор, подав мне лист бумаги, и сказал: «пишите показание» и показал место на диване, на котором сидел и с которого встал теперь.

Прежде нежели я сел, император начал опять разговор. «Какая фамилия, князь Трубецкой, гвардии полковник, и в каком деле! Какая милая жена! Вы погубили вашу жену! Есть у вас дети?

Я. - Нет.

Император. - Вы счастливы, что у вас нет детей. Ваша участь будет ужасная! Ужасная!»

И продолжив некоторое время в этом тоне, заключил: «пишите все, что знаете», и ушел в кабинет. Я остался один. Видел себя в положении очень трудном, не хотел скрывать принадлежности моей к Тайному Обществу, что и не привело бы ни к чему доброму, потому что ясно было из прочтенного мне и многих исписанных разными почерками листов, что более известно нежели бы я желал.

Но между тем я не хотел иметь возможность упрекать себя, что я кого бы то ни было назвал. И потому я в своем ответе написал, что принадлежу к Тайному Обществу, которое имело целью улучшение правительства, что обстоятельства, последовавшие за смертью государя, казались Обществу благоприятными к исполнению намерений его и что оно, предприняв действия, избрало меня диктатором, на что я, наконец, увидя, что более нужно мое имя, нежели лицо и распоряжения, удалился от участия.

Этой уверткой я надеялся отстранить дальнейшие вопросы, к которым не был приготовлен. Пока я писал, вошел Михаил Павлович и подошел ко мне, постоял против меня, и я против него не более минуты, и вышел.

Между тем приходили другие лица, которых расспрашивал Толь и которых потом выводили. Входил и император для допросов и уходил обратно. Когда я окончил писать, подал лист вошедшему Толю; он унес его к императору. Несколько погодя Толь позвал меня в другой кабинет. Я едва переступил за дверь, император навстречу в сильном гневе: «Эк! что на себя нагородили, а того, что надобно не сказали, и скорыми шагами отойдя к столу, взял на нем четверку листа поспешно подошел ко мне показав: «Это что? Это ваша рука»?

Я. - Моя.

Император. (Крича). - Вы знаете, что я могу вас сейчас расстрелять.

Я. - Расстреляйте, государь. Вы имеете право. (Сложив руки и также громко).

Император. (Также громко). - Не хочу. Я хочу, чтоб судьба ваша была ужасная!

Выпихнув меня своим подходом в передний кабинет, повторял то же несколько раз, понижая голос. Отдал Толю бумаги и велел приложить к делу, а мне опять начал говорить о моем роде, о достоинствах моей жены и ужасной судьбе, которая меня ожидает, и уже все это жалобным голосом. Наконец, подведя меня к тому столу, на котором я писал, и подав мне лоскут бумаги, сказал «пишите к вашей жене».

Я, начал писать: «друг мой, будь спокойна и молись богу». Император прервал: «что тут много писать! Напишите только: «я буду жив и здоров». Я написал: «государь стоит возле меня и велит написать, что я жив и здоров». Я подал ему, он прочел и сказал: «я жив и здоров буду, припишите, буду, вверху». Я исполнил. Он взял и велел идти мне за Толем. Толь, выведя меня, передал тому же князю Голицыну, который меня привез и который теперь взял конвой кавалергардов, отвез меня в Петропавловскую крепость и передал коменданту Сукину».

В этом рассказе Трубецкого целый ряд подробностей подтверждается другими данными. Отметим, например, что показание, которое было прочитано Трубецкому, последним изложено в записках совершенно правильно.

Правильно также, что автором этого показания Николаем и Толем ошибочно был назван вместо Рылеева Пущин: Трубецкой в своем показании на этом допросе ссылается именно на Пущина. Как в подлинном показании Трубецкого, так и в изложении его в записках, сходно упоминается, что заговорщики избрали его лишь ради «имени». Но о существовании Тайного Общества Трубецкой на самом деле рассказал несколько иначе, сравнительно с тем, как он говорит об этом в записках.

В последних он сообщает, что признался будто бы в принадлежности к Тайному Обществу, в подлинном же показании мы видим, что он пытается вовсе отрицать существование Тайного Общества, говоря о нем, как о «некогда» существовавшем, но «потом разрушенном»... Впрочем это небольшое разноречие можно объяснить и запамятованием. Записки писались, ведь, много лет спустя.

Общее построение рассказа Трубецкого, его обрисовка актерского поведения главного следователя Николая Павловича весьма подкупают в пользу признания правильности этого рассказа. Но в его рассказе не упомянуто о факте «падения» на колени перед Николаем. Да и нет ему тут места, так сказать, психологически. Не Николай, а он, Трубецкой, по его рассказу, оказался моральным победителем во время допроса.

В совсем иных красках изображает этот эпизод в своих записках Николай Павлович. «По первому показанию насчет Трубецкого, я послал флигель-адъютанта князя Голицына, что теперь генерал-губернатор Смоленский, взять его. Он жил у отца жены своей, урожденной графини Лаваль. Князь Голицын не нашел его: он с утра не возвращался, и полагали, что должен быть у княгини Белосельской, тетки его жены.

Князь Голицын имел приказание забрать все его бумаги, но таких не нашел: они были скрыты или уничтожены; однако в одном из ящиков нашлась черновая бумага на оторванном листе, писанная рукою Трубецкого, особой важности; это была программа на весь ход действий на 14 число, с означением лиц участвующих и разделением обязанностей каждому. Сам князь Голицын поспешил ко мне, и тогда только много нам объяснилось.

Важный документ я вложил в конверт и оставил при себе и велел ему, князю Голицыну, непременно отыскать князя Трубецкого и доставить ко мне. Князь Голицын скоро возвратился от княгини Белосельской с донесеньем, что там Трубецкого не застал и что он переехал в дом Австрийского посла, графа Лебцельтерна, женатого на другой же сестре графини Лаваль.

Я немедленно отправил князя Голицына к управляющему министерством иностранных дел графу Нессельроду с приказанием ехать сию же минуту к графу Лебцельтерну с требованием выдачи Трубецкого, что граф Нессельроде сейчас исполнил. Но граф Лебцельтерн не хотел вначале его выдавать, протестуя, что он ни в чем не виновен. Положительное настояние графа Нессельроде положило сему конец. Трубецкой был выдан князю Голицыну и им ко мне доставлен.

Призвав генерала Толя во свидетели нашего свидания, я велел ввести Трубецкого и приветствовал его сими словами:

- Вы должны быть извещены о происходившем вчера. С тех пор многое объяснилось, и к удивлению и сожалению моему, важные улики на вас существуют, что вы не только участник заговора, но должны были им предводительствовать. Хочу вам дать возможность хоть немного уменьшить степень вашего преступления добровольным признанием всего вам известного; тем вы дадите мне возможность пощадить вас, сколько возможно будет. Скажите, что вызнаете?

- Я не виновен, я ничего не знаю, - отвечал он.

- Князь, опомнитесь и войдите в ваше положение: вы - преступник; я - ваш судья, улики на вас - положительные, ужасные и у меня в руках. Ваше отрицание не спасет вас; вы себя погубите - отвечайте, - что вам известно?

- Повторяю, я не виновен; ничего я не знаю.

Показывая ему конверт, сказал я:

- В последний раз, князь, скажите, что вы знаете, ничего не скрывая, или - вы невозвратно погибли. Отвечайте!

Он еще более дерзко мне ответил:

- Я уже сказал, что ничего не знаю.

- Ежели так, - возразил я, показывая ему развернутый его рукой текст, - так смотрите же, что это?

Тогда он, как громом пораженный, упал к моим ногам в самом постыдном виде.

- Ступайте вон! все с вами кончено! - сказал я, и генерал Толь начал ему допрос.

Он отвечал весьма долго, стараясь все затемнять, но несмотря на то, изобличал еще больше и себя и других». Рассказ Николая Павловича, как видит читатель, имеет характер совершенно противоположный рассказу Трубецкого. Историку было бы трудно из этих двух в одинаковой степени драматичных и тенденциозных рассказов выбрать который либо. Если в рассказе Трубецкого мы нашли ряд деталей, которые подтверждают его фактическое содержание, то в рассказе Николая, наоборот, есть некоторые фактические неточности.

Отметим, например, одну из них и притом немаловажную. Говоря о документе, найденном у Трубецкого и предъявленном ему в качестве главной улики, Николай, как мы видели, называет его планом восстания, тогда как на самом деле это была программа манифеста, но не план восстания, который в письменном виде никогда, к сожалению, не существовал.

Приняв во внимание эти фактические ошибки, а может быть и сознательные извращения, ради усиления драматического эффекта, историк быть может будет склонен больше поверить рассказу Трубецкого. Но есть еще свидетели «падения» Трубецкого: великий князь Михаил Павлович и генерал Толь. Вот рассказ Михаила Павловича в изложении Корфа: «когда великий князь вошел к государю, чтобы донести об исполнении своего поручения, была уже поздняя ночь, и здесь представилось ему неожиданное зрелище: перед государем стоял и в ту минуту упадал на колени, моля о своей жизни, известный князь Трубецкой»...

Но и рассказ Михаила Павловича, именно потому, что он изложен Корфом, не может быть вполне надежным свидетельством: Корф мог прибавить лишний факт ради прославления своего излюбленного героя. Остается Толь, рассказ которого приведен в его «Журнале о декабрьских событиях 1825 года», написанном, как значится в самом журнале 22 декабря 1825 года, по возвращении из Петербурга в Могилев.

«Сей самый Рылеев», рассказывает Толь, «показал и на князя Трубецкого, как главного виновника бывшего возмущения, подстрекавшего молодежь на сие предприятие, но отклонившегося принять главное начальство тогда, когда узнал, что не все гвардейские полки к стороне бунтовщиков пристали. По допросе князя Трубецкого, он ни в чем не сознался, как только в том, что действительно существует Южный союз, коего главное пребывание во 2-й армии под управлением полковника Пестеля.

Надобно заметить, что всякий раз когда прочитывал я государю показания преступников и если из оных открывались еще другие сообщники, тогда государь приказывал немедленно генерал-полицеймейстеру Шульгину захватить как сообщников, так и все их бумаги. Так случилось и с кн. Трубецким.

На показание Рылеева послано было захватить кн. Трубецкого и его бумаги, но его не нашли дома, а узнали, что он у шурина своего австрийского посла Лебцельтерна; между тем, захватили его бумаги, которые привезены были тотчас к государю генерал-адъютантом кн. Трубецким. В бумагах сих найден был проект манифеста, которому бунтовщики хотели дать ход, еслиб удалось ниспровергнуть законную власть. Сей проект государь изволил положить особо в конверте.

Князя Трубецкого привезли во дворец не прежде как около 7-ми часов утра. По снятии мною с него допроса, который он собственноручно написал я вошел с оным в кабинет государя, и прочитав оный, его величество заметить изволил, что если он тут запирается, то что скажет он, когда покажу ему проект его манифеста, пусть войдет.

Позвав кн. Трубецкого, он предстал бледен и почти без души перед государем. Его величество, сделав, ему некоторые замечания на преступление его и неосновательность его показаний, показал ему проект манифеста; «а это что?» Князь Трубецкой хотел было отговориться, якобы все сие для него новое, но я ссылаясь на собственноручное его показание, перед сим только написанное, сказал: «стоит только сличить то и другое, чтобы удостовериться, что проект манифеста писан вашей рукой», после чего он признался.

На сие государь строгим голосом сказал ему: «Знаете ли вы, что за сие вас на этой площади расстрелять надобно?» На что Трубецкой, пав к стопам его величества просил помилования; государь продолжал: «Пишите к жене вашей, что вы посылаетесь в крепость, где дальнейшая участь вас ожидает, что он тут же исполнил и потом, под прикрытием четырех жандармов и при унтер-офицере, отвезен был в крепость».

Внимательный читатель заметит в рассказе Толя позднейшую вставку. - В самом деле: Толь, сказав кратко о показании Трубецкого и как бы уже закончив речь о нем, начинает вновь подробный рассказ об обстоятельствах ареста и допроса Трубецкого словами «Надобно заметить» и т. д. Но должно обратить внимание еще на одно свидетельство того же Толя.

В предписании от 22 декабря капитану Сотникову, который был командирован штабом 1-ой армии в Киев для наблюдения за штабом 4-го корпуса, Толь писал: «Союз обнаружился явно в С.-Петербурге и часть заговорщиков сознались в преступной цели и действиях своих. Между ними особенно замечателен дежурный штаб-офицер 4-го пехотного корпуса лейб-гвардии Преображенского полка князь Трубецкой, который быв изобличен, пал к стопам государя и сознался во всем»...

Таким образом, если и признать, что рассказ Толя о Трубецком в «Журнале» есть позднейшая вставка, имеющая и некоторые неточности, то самый факт «падения» Трубецкого становится, после только что приведенного указания в предписании Сотникову, трудно опровержимым.

Предоставим последнее слово Трубецкому. Он заканчивает свое показание 15 декабря словами: «В 4-м корпусе, хотя и показывает Пущин, что есть общество, но я смею уверить, что сколько мне известно, там нет ничего... В 4-м корпусе, где я дежурным штаб-офицером, я прошу спросить, кого заблагорассудиться, предлагал ли я что кому противное службе и присяге, и если не все старания мои клонились к тому, чтоб по возможности моей способствовать к поддержанию дисциплины и порядка, и всего, что требуется в службе государя моего, то я предаю себя совершенно гневу моего монарха, и уже более просить помилования не осмелюсь.

Я чувствую, что я и теперь не достоин никакой пощады, за то, что не употребил всех сил моих к предупреждению вчерашних несчастий, и здесь более нежели гнева государя моего, страшусь гнева всемогущего бога». - «Уже более просить помилования не осмелюсь», сказал Трубецкой. Следовательно, он уже просил помилования...

Но к какому моменту допроса следует отнести «падение» Трубецкого? Упоминание о нем в показании свидетельствует о том, что это произошло, как и весь разговор с Николаем, в начале допроса, перед тем, как было написано показание. В этом отношении рассказ Николая по-видимому ближе к действительности, чем рассказы Толя и Трубецкого. Итак Трубецкой на коленях перед Николаем просил помилования.

Сопровождалось ли это слезами, целованьем рук, возгласами: «La vie, sire, la vie!» мы не знаем, ни один из свидетелей этих подробностей не сообщает. Да это и неважно. Разница была бы лишь в степени унижения, а не в существе факта. Да, это была мольба о жизни. Но Трубецкой в этом отношении не является исключением. Рылеев в одном из писем к царю из крепости писал: «Свою судьбу вручаю тебе, государь. Я отец семейства». Разве это не мольба о жизни?

У Трубецкого эта мольба выразилась более униженно. Но вспомнив, что Николай грозил ему немедленным расстрелом, разве не будет понятен для нас этот страх смерти у Трубецкого в ту минуту? - Переживший крах всего дела, преданный царю друзьями, под угрозой расстрела, Трубецкой мог остаться сильным душой лишь в том случае, если бы знал, если бы верил, что смерть его будет жертвой будущему делу народного освобождения. Но этой веры не было. Все же, несмотря на полную, казалось бы, моральную прострацию, во время первого допроса Трубецкой сумел и смог сказать меньше, чем его спрашивали.

Мы уже упоминали, что он тогда вовсе отрицал существование Тайного Общества, указывая, что оно разрушено. Далее, отлично понимая, конечно, показание Рылеева о существовании Тайного Общества в полках около Киева, Трубецкой ухватывается за слова Толя о гнезде заговорщиков в 4-м корпусе, чтобы, опровергая это, замолчать о Васильковской Управе. Открывая Пестеля, скорее всего на прямой вопрос следователя, он говорит о нем, как о «бывшем» члене Общества. Так продолжалось и дальше.

Трубецкой в своих записках очень подробно говорит о ходе следствия. В его рассказе много правды: многие отдельные факты изложены совершенно сходно с тем; как это теперь мы можем видеть из показаний. Но какое разительное несоответствие в характеристике психического настроения, которую он дает в записках, с тем, что было в действительности.

В записках перед нами человек сильный правотой своего дела, сознательно борющийся с неслыханной моральной жестокостью и изощренной хитростью следователя и морально всегда его побеждающий. Показания говорят иное. Здесь Трубецкой, беспощадно преследуемый следователем, то жестокостью обращения, то милостями по отношению к жене, к сестре, к нему самому, принуждаемый рассказывать больше, чем позволяет совесть и долг перед товарищами, морально больной и поэтому иногда искренне раскаивающийся в своем прошлом...

«Я не хочу и не буду стараться оправдываться. И слишком уже и по сю пору облаготедельствован милосердием государя моего, чтобы не принять с полною покорностью всякую участь, какую бы он мне ни судил; ибо она никогда не может быть равна моим преступлениям. Чем я преступнее, тем милосердие государя моего является в. большем блеске. Одно только сомнение в искренности моей может сделать меня еще несчастливейшим. Показать на других, чего я не знаю, или в чем я не уверен, я никогда не осмелюсь; ибо я тогда буду только гнусным клеветником, не долженствующим ожидать пощады ни от бога, ни от государя.

Если же против меня самого есть и будут впредь какие обвинения, в опровержение коих я не могу представить ясных доказательств, я всепокорнейше прошу Комитет быть удостоверенным, что я заранее все их на себя принимаю, ибо я также не имею права думать, чтоб кто меня хотел оклеветать»... Так писал однажды Трубецкой в письме к председателю Следственной Комиссии...

В этих словах ярко отразилась его моральная угнетенность Приговором верховного суда Трубецкой был осужден на смертную казнь, но по конфирмации царя смертная казнь была заменена вечной ссылкой в каторжные работы, в Сибирь. Подавленный казнью пяти товарищей, мыслью о своей измене им, моральной отчужденностью тех ссыльных деятелей заговора, которые разделили его участь, Трубецкой первое время в Сибири мучительно, но безропотно страдал.

Долгие годы каторжной жизни искупили, однако, и перед товарищами и перед его собственной совестью моменты его морального падения. Семейная жизнь дала душевное счастье. Перед концом жизни Трубецкого, мы видим в нем человека сознавшего, что дело, начатое декабристами дало новые всходы и что он своей работой в тайных организациях выполнил свой долг перед родным народом.

Умер он в 1860 году в Москве. Смерть его вызвала, по словам его товарища глубокий отклик в тех, кто его знал и во всех «мыслящих людях» того времени.

Позиция С.П. Трубецкого в условиях политического кризиса междуцарствия

Третье десятилетие александровского царствования принесло вполне отчетливое ощущение политического неблагополучия в стране. Внезапный отказ Александра I от преобразований, вылившийся в стагнацию государственной деятельности, не сопровождался изменением системы управления. При всех своих недостатках она создавалась в целях реализации реформаторских замыслов.

В течение 20 лет шаг за шагом формировался круг относительно близких по взглядам сотрудников, способных и настроенных на преобразования (может быть, по-разному их понимавших). «Дух времени» и сознательная политика подбора кадров не могли не дать результатов - хотя Александр I и продолжал жаловаться на «недостаток способных и деятельных людей».

Кризис власти в конце александровского царствования характеризует острая невостребованность потенциала большинства государственных служащих: бюрократия, дипломатические круги, офицерский корпус, даже двор! - в 20-е годы ощутили невозможность реализовать собственный потенциал. Их коллективный опыт неожиданно был унижен и сведен к «владычеству» Аракчеева.

«Во всех отраслях администрации накопилась такая масса горючего материала, что он может ежеминутно воспламениться», - записал в своем дневнике 70-летний сенатор П.Г. Дивов 27 ноября 1825 года, пытаясь осмыслить причины происходящего. Недовольство назрело настолько, что взрыв стал неизбежен. Если бы повода не представилось - его пришлось бы создать: чиновные боевые офицеры на юге готовили цареубийство, надеясь на поддержку высших должностных лиц государства.

Общее противостояние сблизило несводимых в иных обстоятельствах людей. К сожалению, дальнейшие события показали, что взаимное ощущение близости и единства 19-летнего прапорщика гвардии, армейского полковника, прошедшего пол-Европы, и александровского сановника оказалось иллюзорным. Этим определялась суть конфликта, выразившегося в событиях междуцарствия, и его трагического и бессмысленного завершения.

Армия переживала кризис особенно болезненно. Проблема невостребованности наловилась и была отягощена обстоятельствами адаптации к мирной жизни. В.В. Лапин справедливо заметил, что «в условиях патриотического подъема, который царил в России с 1805 г. и достиг наивысшей точки в 1812 году, в армию пришло много людей, в другое время никогда бы не надевших военный мундир, а приложивших свои знания и талант в иных сферах человеческой деятельности. Этим людям по условиям образования и воспитания были чужды» службистские интересы мирного времени.

Кроме всего прочего, в мирных условиях такое число кадровых офицеров было трудно занять - поэтому плац-парадная служба оказалась вдвойне тягостна для них. Период послевоенных отпусков в начале 20-х годов сменяется полосой отставок - «Семеновская история» стала тем рубежом, за которым последовало осознание «кризиса невостребованности». Отток наиболее активной части русского дворянства в отставку - в провинцию, где возможности местного самоуправления были также сведены на нет, лишь увеличивал ареал напряженности в стране - и был не для всех возможен (хотя бы с материальной точки зрения).

Была еще одна черта армейской жизни 20-х годов: продвижение по служебной лестнице тех, кто гвардейскими прапорщиками встретил нашествие Наполеона, спустя 10 лет давало этому поколению возможность перейти в армию полковыми командирами. Таким образом, состав петербургской гвардии постепенно обновлялся, на смену «людям 1812 года» приходило новое поколение (первое поколение, которое вместо дядьки и гувернера видело кадетский корпус в детстве, а в 1812 году лишь играло в войну) - их жизненный опыт и мироощущение были несопоставимы.

Старые члены тайного общества «задыхались» в обстоятельствах петербургской жизни - к осени 1825 г. в столице не осталось ни одного. А в армии - на окраинах - росло число оппозиционно настроенных штаб-офицеров. «Люди двадцатых годов с их прыгающей походкой» исчезли из Петербурга раньше, чем Сенатская площадь увидела картечь 14 декабря.

В начале марта 1825 года С.П. Трубецкой выехал к месту нового назначения - в Киев.

* * *

То общее настроение, с которым оставляли Петербург «северные революционеры», отчетливо отражено в строках одного из писем М.И. Муравьева-Апостола - чудом сохранившегося в следственных материалах. 3 ноября 1824 года, вернувшись из Петербурга, где он прожил больше года, в полтавское имение Хомутец, М.И. Муравьев-Апостол писал брату Сергею: «Не удивляйтесь перемене, происшедшей во мне», «я глубочайшим образом убежден, что в данный момент нельзя предпринять абсолютно ничего... Я был на маневрах гвардии; полки, которые подвергли таким изменениям, не подают больших надежд. Даже солдаты не так недовольны, как мы там думали.

История нашего (Семеновского. - Н.П.) полка совершенно забыта». «Мне пишут из Петербурга, что царь в восторге от приема, оказанного ему в тех губерниях, которые он недавно посетил. На большой дороге народ бросался под колеса его коляски, ему приходилось останавливаться, чтобы помешать таким проявлениям восторга. Будущие республиканцы всюду выражали свою любовь». «Правительство теперь постоянно настороже, и если оно действует не так, как следовало бы ожидать, то у него на то есть свои причины».

С.П. Трубецкого с Муравьевыми-Апостолами связывала еще фронтовая дружба, их семьи были близки; во время пребывания Матвея в Петербурге Трубецкой виделся с ним почти каждый день, и если они не всегда сходились во мнениях (Муравьева наведывавшиеся в столицу «южане» считали более твердым и уверенным человеком), то, без сомнения, были похожи в восприятии реальности.

Более того, еще недавно - весной 1824 года - М.И. Муравьев-Апостол пытался совершить переворот в столице, так что его слова не пустой звук. Отъезд С.П. Трубецкого и это письмо М.И. Муравьева-Апостола были реакцией на одно и то же событие: осенью 1824 года членам тайного общества стало известно заявление С.И. Муравьева-Апостола, что через год он начнет восстание по «сценарию» Испанской революции.

Об этом замысле мы знаем ничтожно мало, особенно с точки зрения причинно-следственных связей: заговорщики намеревались во время летнего смотра убить Александра I, поднять корпус и, заняв Киев, идти на Москву, увлекая войска, встречающиеся на пути. 25 февраля 1825 г. С.И. Муравьев-Апостол в письме В.К. Тизенгаузену доказывал, что «железная воля» нескольких «энергичных вождей» может «сама по себе привести к возрождению народ разобщенный, темный и униженный более чем тремя веками рабства»: только энергия привела недавно Греческую революцию «к триумфу, так как они даже не имели плана действия и только год спустя после, начала восстания им удалось образовать правительство и получить возможность создавать планы».

Можно предположить, что в плане С.И. Муравьева-Апостола также детально было разработано только «первое действие» революции - цареубийство - со всеми атрибутами эпохи дворцовых переворотов, вплоть до переодевания заговорщиков в мундиры часовых и т.п. Тридцатилетний подполковник, командир батальона, был уверен, что поднять корпус и увлечь за собой армии - ему по плечу.

Наполеоновский синдром le parvenu - выскочки - вскружил головы целому поколению. По свидетельству А.В. Поджио, даже Пестель в это время полагал «достаточным к склонению полков 1-й бригады» «присутствие» нескольких решительных офицеров - ее командующего генерал-майора Волконского, штабс-капитана И.Ф. Фохта и самого Поджио, «а что за ней последуют и другие».

Правда, в конце 1824 года он все же считал нужным «принимать всех благонадежных и офицеров» (не только переведенных из гвардии), а также настаивал на необходимости синхронного выступления других тайных обществ - Польского и Петербургского: как известно, поляки должны были «все меры употребить... дабы Великий Князь Константин Павлович не мог возвратиться в Россию», и «идти против Литовского корпуса, буде он объявит себя против», а Петербургское - нейтрализовать других членов императорской семьи и содействовать установлению новой власти.

«По правде говоря, все это меня злит, - раздраженно писал М.И. Муравьев-Апостол, - и если бы я не знал, что одиночество способствует экзальтации... то я считал бы всех вас сумасшедшими». В это время С.П. Трубецкой и М.И. Муравьев-Апостол регулярно писали друг другу - новость о «сумасшествии» Сергея не могла в конце концов остаться ему неизвестной.

Отъезд С.П. Трубецкого был все же акцией индивидуального порядка: Н.М. Муравьев, Е.П. Оболенский или хотя бы К.Ф. Рылеев - никто из бывших тогда в Петербурге более или менее осведомленных членов тайного общества, прошедших следствие, не связывает его с каким-либо поручением организации. В литературе получила широкое распространение версия Н.Ф. Лаврова, развитая М.В. Нечкиной, что целью его поездки была «работа над общей программой и общим планом выступления», «активная деятельность по объединению Северного общества с Южным через голову Пестеля».

М.В. Нечкина полагала, что отъезду С.П. Трубецкого не предшествовали никакие экстренные известия с юга, кроме результатов совещания с Пестелем весной 1824 г., когда якобы было решено готовиться к объединительному съезду в 1826 году; результаты пребывания Трубецкого в Киеве она ошибочно приняла за причину отъезда.

Вне зависимости от того, был ли С.П. Трубецкой «решительным антагонистом Пестеля», - идеи Пестеля стали ему известны в начале 1824 г., в Киев же он уехал через год - узнав о «безумных» замыслах С.И. Муравьева-Апостола. Служебное назначение С.П. Трубецкого, исключавшее частые поездки в Петербург, противоречило задачам сообщения и координации двух тайных обществ.

Место дежурного штаб-офицера 4-го пехотного корпуса больше года было вакантно, - согласившись на него, С.П. Трубецкой надолго прощался с Петербургом. Более того, показания всех заинтересованных членов тайного общества свидетельствуют: он даже не писал в столицу (только после его возвращения в ноябре 1825 г. в Петербурге узнали о положении Южного общества).

«Члены Северного общества, переселившиеся на юг, поступают в ведение Южного общества», - показывал Н.М. Муравьев. Не считая Н.И. Лорера, С.П. Трубецкой, пожалуй, был единственным «северянином», оказавшимся на юге, - вероятно, именно его в данном случае имел в виду Н.М. Муравьев, а он лучше всех в Петербурге в это время мог быть осведомлен о планах Трубецкого.

Иными словами, С.П. Трубецкой уезжал на юг, где вот-вот могла вспыхнуть военная революция, чтобы содействовать Южному обществу. Из Петербурга, где деятельность тайного общества казалась на рубеже 1824-25 гг. невозможной, он ехал в Киев, чтобы своими глазами увидеть армейских офицеров, решившихся начать революцию в России. С.И. Муравьев-Апостол, радовавшийся этому приезду, писал В.К. Тизенгаузену о Трубецком: «Он Вам понравится своим характером и мыслями».

«У великих князей в руках дивизии, и им хватило ума, чтобы создать себе креатур. Я уж и не говорю о их брате, у которого больше сторонников, чем это обыкновенно думают. Эти господа дарят земельные владения, деньги, чины, а мы что делаем? Мы сулим отвлеченности, раздаем этикетки государственных мужей людям, которые и вести-то себя не умеют. А между тем плохая действительность в данном случае предпочтительнее блестящей неизвестности.

Допустим даже, что легко будет пустить в дело секиру революции; но поручитесь ли вы в том, что сумеете ее остановить?..» - примерно так мог размышлять С.П. Трубецкой на пути в Киев. Во всяком случае, на юге с удивлением отметили, что Трубецким овладела все та же петербургская бесстрастность (apathie) и осторожность (prudence), его вялость (nonchalance) может даже многих разочаровать - подобно М. Муравьеву-Апостолу, он, казалось, «изменил самому себе».

Трудно объяснить, но юг менял настроения декабристов. Видимо, вне контекста среды общения (социальной среды) невозможно понять те радикальные и (как показало восстание Черниговского полка) оказавшиеся все же идеалистическими планы, которые захватывали заговорщиков в армии. Петербургская жизнь оставляла гораздо меньше самостоятельности, чем армия, и больше регламентировала действия даже на уровне командиров полков - они в столице ощущали более жесткий контроль властей над собой, чем какой-нибудь гвардейский прапорщик.

В жизни тех, кто сумел удержаться на командных должностях в Петербурге, места для тайного общества не оставалось: братья Шиповы, А.Ф. Моллер, П.П. Лопухин - активные прежде, теперь отходят от тайного общества. Недаром к 1825 году начинается перерождение петербургской организации, которое принято связывать с деятельностью К.Ф. Рылеева: в общество вступают отставные, не служившие люди, Рылеев даже предлагает начать принимать купцов.

В Петербурге меняется характер оппозиции, эти новые круги несут иную идею, чем «люди 1812 года». Но еще до этого - в конце 1824 года в Северном тайном обществе не остается члена с чином выше ротного командира (от прапорщика до капитана гвардии). На юге же С.П. Трубецкой оказался окружен заговорщиками от командира батальона до бригадного генерала - это безусловно создавало иллюзорное ощущение силы; правда, многие (в том числе П.И. Пестель, С.Г. Волконский) осознавали эту иллюзорность: солдатская масса армии и экс-гвардейские офицеры (в основном недавно вступившие в командование) обладали несводимым жизненным опытом и интересами.

Можно предположить, что настойчивая позиция П.И. Пестеля начать восстание в Петербурге связана в определенной степени с ностальгией большинства офицеров 1812 года по своим гвардейским солдатам.

Влияние Лещинского лагеря на настроение революционеров заключалось в том, что впервые появилась надежда найти общий язык с подчиненными армейскими солдатами: С.И. Муравьев-Апостол встретил здесь раскассированных семеновцев - характерен его восторг при свидании со «своими». Немалую роль сыграла, видимо, и «тайна обаятельного действия» личности С. Муравьева-Апостола на окружающих. Во всяком случае, осенью 1825 г. возможность поднять армию не казалась такой уж сумасшедшей.

Всего полгода назад М.И. Муравьев-Апостол полагал: «Мы еще весьма далеки от того момента, когда благоразумно рисковать... не следует творить ребячества, не следует принимать армейских офицеров, в данный момент ни к чему не годных» - и вот в мае 1825 г. ему за 3 недели удалось убедить С.П. Трубецкого «вербовать членов в 4-м корпусе». Н.И. Лорер, видевший письмо М.И. Муравьева к Пестелю об этом, даже решил, что Трубецкой обещал принять князя Щербатова.

Интересно, что, только приехав в Киев, С.П. Трубецкой, видимо, полагал, что затея «революции наподобие Испанской» исходит от М.Ф. Орлова - недаром с самого начала он интересовался у С.Г. Волконского (первого, кого он встретил в Киеве) именно о настроениях бывшего командующего 16-й дивизией - «которого образ мыслей был столь гласен прежде».

От Волконского ему стало известно о переговорах с Польским обществом и о существовании тайной организации в Грузинском корпусе: некий Якубович уверял недавно генерал-майора Волконского, что, «когда придет пора приступить к явному взрыву, мы тогда соединимся... на Кавказе и более сил, и человек даровитый, известный всей России». Весь юг страны скоро мог охватить «пожар» революции.

Приближался летний смотр. Настал июнь - бурный и насыщенный событиями. В это время в городе держал караул 1-й батальон Полтавского пехотного полка, которым командовал В.К. Тизенгаузен и в котором служил М.П. Бестужев-Рюмин. Кн. А.Г. Щербатов вспоминал: «В Киеве было довольно скучно до июня месяца, когда... собралось блестящее общество местных жителей и проезжающих, по воскресеньям бывали балы». С.П. Трубецкого посетили в это время А.С. Грибоедов, А.З. Муравьев, И.С. Повало-Швейковский, часто встречался он с С.И. Муравьевым-Апостолом, М.Ф. Орловым. В.К. Тизенгаузен описывает горячий спор в гостиной Трубецкого между Муравьевыми-Апостолами и М.Ф. Орловым о возможности ввести в России конституцию.

О позиции Трубецкого в этих дискуссиях практически ничего не известно: документы, синхронные по времени создания исследуемым событиям, не сохранились, мы ограничены лишь следственными материалами; но еще до начала допросов «южан» было известно (из слухов и газет), что главное обвинение выдвигается против С.П. Трубецкого - «затеявшего» восстание в столице (что подтвердилось результатами обыска: именно у него нашли политическую программу 14 декабря - Манифест к русскому народу): любые контакты с ним компрометировали подследственных.

М.Ф. Орлов, опровергавший свою близость с заговорщиками, утверждал: «Трубецкой был очень осторожен со мною, я был даже удивлен», Тизенгаузен заметил лишь, что Трубецкой «человек добрый, честный, кроткий», но он «все время молчал».

«После месяца своего пребывания, - писал С.И. Муравьев-Апостол брату 4 июля 1825 года, - Бестужев так хорошо взялся за него, что не только сам Сергей (Трубецкой. - Н.П.) искренне присоединился к Югу, но и обещает присоединить к нему весь Север, - дело, которое он действительно исполнит и на которое можно рассчитывать, если он обещает, потому что он человек, заслуживающий доверия. Я полагаю, дорогой Матвей, что это было не легкой вещью и услуга значительна для нашего дела».

Впоследствии С.И. Муравьев-Апостол показывал: «Трубецкой за несколько месяцев своего пребывания в Киеве сблизил два тайных общества больше, чем когда-либо», -видимо, это определяет не столько взаимоотношения и настроения двух тайных обществ, сколько самого Трубецкого и его южных товарищей: на следствии С. Муравьев-Апостол уже исходил из факта происшествия 14 декабря, связывавшегося с инициативой Трубецкого. На языке следственных показаний это означало: через несколько месяцев, проведенных в Киеве, Трубецкой сделал, казалось, невозможное - поднял восстание в Петербурге.

В августе 1825 года Трубецкой, С. Муравьев-Апостол и П. Пестель уже обменивались «идеями» (в письмах и через Бестужева-Рюмина): «Скоро настанет время, когда нужно не говорить, а действовать», - убеждал в это время П.И. Пестель Майбороду. В.Л. Давыдов тогда же слышал отзывы о Трубецком как о человеке «отличного ума и способностей».

Лещинский лагерь стал переломным моментом в истории подготовки армейского заговора. С.И. Муравьев-Апостол сумел «подать» настроение семеновских солдат своим товарищам по тайному обществу так, что сомнений в возможности поднять 60-70 тысяч вооруженных солдат не оставалось. На С.П. Трубецкого это должно было произвести особое впечатление: прапорщиком он бок о бок прошел с семеновцами все тяготы войны. Решено было осуществить переворот во время ближайшего смотра. С.П. Трубецкой считал, что это удобно сделать весной 1826 года - ему как дежурному штаб-офицеру 4-го пехотного корпуса и знакомому А.Г. Щербатова стали известны планы Александра I провести приблизительно в это время смотр трех южных корпусов.

Тогда же внезапно дало о себе знать петербургское общество - К.Ф. Рылеев (плохо знавший С.П. Трубецкого) просил старого члена тайного общества А.Ф. Бригена передать ему важные новости: в Петербург приехал знаменитый Якубович, он «признался», что целью его было совершить цареубийство; от имени тайного общества Рылеев уговорил его «отложить», но не отказаться от замысла. Иными словами, на юге стало известно, что Кавказское общество, о котором практически ничего не знали, казалось, собиралось начать действия.

Между тем - как вспоминал на следствии Бриген - к моменту его отъезда в июне 1825 г. в Петербурге от тайного общества осталось «5-6 человек, живущих вместе в доме Американской компании». Рылеев уверял через Бригена, что «общество можно усилить за счет морских офицеров, среди которых есть много либералов», а может быть, даже существует целая организация с центром в Калифорнии - «Les chevaliers de la reunion» (ее устав Рылеев переслал Трубецкому). Но все же было очевидно, что в Петербурге нет ни сил, ни средств (Рылеев интересовался «суммой» прежнего общества).

С.П. Трубецкой, и без того собиравшийся в отпуск, обещал переговорить с Рылеевым. Через несколько дней, вслед за А.Ф. Бригеном, у Трубецкого побывал проездом из Москвы М.М. Нарышкин - к ним Трубецкой тоже обещал заехать - и тут же объявил о намерении южан начать действия. М.П. Бестужев-Рюмин, присутствовавший при этом разговоре, показывал: «Нарышкин говорил, что Северное общество малочисленно и не в состоянии восприятъ действия. Я ему возразил, что восприятъ действия можем мы, что это даже у нас положено, от Северного же общества ожидаем только того, чтоб... подало бы нам руку, когда мы двинемся из лагеря».

С конца сентября по начало ноября 1825 года Трубецкой, Пестель и С. Муравьев-Апостол через Бестужева-Рюмина, оценивая результаты Лещина и новости из обеих столиц, вновь обсуждали и пересматривали (в письмах и на словах) старый план военной революции. На следствии первым (и подробнее всех) его сформулировал П.И. Пестель: «Предположение было следующее: Начать Революцию во время ожиданного Высочайшего смотра Войск... в 1826 г.

Первое действие долженствовало состоять в насильственной смерти Государя... Потом - издание двух прокламаций: одну войску, другую народу. Затем следование 3-го корпуса на Киев и Москву, с надеждою, что к нему присоединятся прочие на пути его расположенные войска без предварительных даже с ними сношений, полагаясь на общий дух неудовольствия. В Москве требовать от Сената преобразования государства.

Между всеми сими действиями 3-го корпуса надлежало всем остальным членам Союза содействовать Революции. Остальной части Южного округа занять Киев и в оном оставаться. Северному округу поднять гвардию и флот... и тоже сделать требование Сенату, как и 3-му корпусу. Потом ожидать от обстоятельств, что окажется нужным».

М.И. Муравьев-Апостол на следствии пояснял: «Южное общество предполагало, что надобно времянное правление для введения нового порядка вещей и что сему правлению нужна сила, чтобы успешно действовать, вот что подало... мысль о основании трех лагерей». «Пред отъездом... Трубецкого в Петербург было положено в случае успеха в действиях вверить временное правление Северному обществу», - показывал С. Муравьев.

Главным обвинением против С.П. Трубецкого с первых дней следствия стали показания К.Ф. Рылеева, утверждавшего, что именно Трубецкой «затеял» восстание в Петербурге, рассчитывая на поддержку общества, которое существует «около Киева в полках».

Таким образом, вопрос о его деятельности в течение 1825 года в Киеве с самого начала следствия был напрямую связан с вопросом о характере восстания 14 декабря, его спонтанности или подготовленности С.П. Трубецкой сделал все, чтобы скрыть свое участие в революционных планах С.И. Муравьева- Апостола: свой отъезд из Петербурга он связал с необходимостью противодействия злому гению Пестеля - образ хитрого честолюбца он, вероятно, почерпнул в показаниях К.Ф. Рылеева от 16 декабря 1825 г., которые мог прочесть ему во время допроса 17 декабря В.В. Левашов, тут же узнал он и содержание доноса Майбороды.

Зная, что П.И. Пестель будет арестован, С.П. Трубецкой беспокоился, что станет известна их переписка в 1825 г., связанная с обсуждением плана революционных действий.

Чтобы оправдаться, он создает легенду, в которой вся его жизнь - и создание Северного общества, и вступление в связь с С. Муравьевым-Апостолом - были подчинены одной цели - связать руки Пестелю, злодейство которого в описании С.П. Трубецкого достигает фантасмагорических размеров; его подозрительность и недоверчивость якобы заставляли всех их (С.П. Трубецкого, Северное общество, С.И. Муравьева-Апостола) притворяться - в том числе и в известных письмах (!).

С.П. Трубецкой достиг своей цели: образ антагониста Пестеля был принят Следственной комиссией и утвердился в представлении исследователей; картина подготовки русской революции армейскими офицерами смазана. Но в то же время образ оказался настолько сильным, что в значительной степени по вине С.П. Трубецкого Пестель оказался на виселице. Спустя четверть века С.П. Трубецкой возродит эту легенду: антипестелевский мотив его «Записок» был введен, как представляется, с публицистической композиционной целью - нужен был образ антигероя, дабы подчеркнуть мессианский смысл существования тайного общества; революция также не укладывалась в авторскую концепцию.

Между тем действия С.П. Трубецкого по приезде в Петербург станут более понятны, только если иметь в виду роль северной столицы в замыслах армейских революционеров осенью 1825 г. А она была не такой уж важной: оценка возможностей тайного общества убедила, что успех революции целиком зависит от того, смогут ли мятежные южные войска занять Москву. Уже после провозглашения в московском Сенате революционных преобразований (или одновременно, но во всяком случае - после взятия Москвы) можно было рассчитывать и на успех в Петербурге - с этого момента должна была начаться деятельность Северного тайного общества.

В Киеве Трубецкой убедился, что военная революция - это не «сумасшествие» младшего брата М.И. Муравьева-Апостола, а серьезный заговор, который готовят полковые командиры, прошедшие войну, и скоро она станет реальностью - «с вами или без вас это произойдет» (эти слова из письма Трубецкого к М. Орлову, известные нам по его показаниям 15-19 февраля, очень подходят для определения его настроения). Трубецкой сделал свой выбор - он не отошел от общества. Он ехал в Петербург, чтобы скоординировать действия. Он обдумывал и оценивал место столицы в грядущей русской революции.

Прибыв в Петербург в начале ноября 1825 г., Трубецкой встретился с К.Ф. Рылеевым и Е.П. Оболенским - «Думой» Северного общества. Оба они отмечали, что Трубецкой был настроен очень решительно - он предлагал Северному обществу то, на что уже перестали надеяться, - содействие военной революции: на юге солдаты двух армий, на которых воздействуют через бывших семеновцев, могут быть подняты в любой момент - вероятнее всего, это произойдет весной 1826 года, - если Северное общество не в состоянии содействовать, это ничего не изменит - на юге ждать не будут.

В мае 1826 г., уличенный показаниями Рылеева, Трубецкой сознался: они говорили о Якубовиче - как можно скоординировать его намерения с действиями тайного общества. Рылеев отвечал, что это решится, когда Якубович вернется из Грузинского корпуса, куда он собирался ехать, и «прибавил, что до того времени он (Рылеев. - Н.П.) еще увидится со мной, ибо приедет нарочно для того» в Киев.

С.П. Трубецкого в это время занимал еще один вопрос: кто может в столице соучаствовать в организации новой власти. Уже на юге он вспомнил о вероятном согласии А.С. Мордвинова и М.М. Сперанского - старые домыслы требовали проверки. Единственный, с кем смог его познакомить К.Ф. Рылеев, был полковник Г.С. Батеньков, близкий Сперанскому человек и в то же время сотрудник А.А. Аракчеева. Важно, что С.П. Трубецкой откровенно объявил ему то же, что и остальным «северянам», сказав, что на юге готовится революция с республиканскими целями. Они много времени провели в эти дни вместе, обсуждая правовые вопросы.

Все петербургские собеседники отметили, насколько решителен был С.П. Трубецкой в это время: К.Ф. Рылеев решил, что Трубецкой и на юге играет важную роль, Г.С. Батеньков заметил «самонадеянность и как бы человека со способами что-нибудь сделать», решив, что он принадлежит к «сильной партии недовольных в армии».

Трубецкой же наблюдал Петербург с точки зрения политических настроений, его контакты не ограничивались одним Северным обществом, силы которого были ясны (после знакомства с Г.С. Батеньковым Рылеев перестал интересовать Трубецкого - в течение 10 дней они встретились всего один раз: проститься - Если бы не критическая ситуация в конце междуцарствия, он даже, вероятно, не встретился бы с рядовыми членами тайного общества).

Впоследствии, анализируя ситуацию, С.П. Трубецкой писал: «Может быть, удалившись из столицы, Трубецкой сделал ошибку. Он оставил управление общества членам, которые имели менее опытности, будучи моложе... и которых действие не могло производиться в том кругу, в котором мог действовать Трубецкой. Сверх того, тесная связь с некоторыми из членов отсутствием его прервалась».

В данном случае, говоря о К.Ф. Рылееве и Е.П. Оболенском, которым он «оставил» управление тайным обществом, С.П. Трубецкой, вероятно, имел в виду не возраст (у них была разница примерно в 5 лет), а служебное положение - оно определяло характер опыта, окружение и восприятие действительности. В данном случае С.П. Трубецкой, намеренно или нет, преувеличивает собственное влияние на судьбу тайного общества, но определенные изменения в его составе, как было показано выше, произошли.

С.П. Трубецкой встречается с теми, кто по положению и прежним убеждениям мог быть соотнесен с армейскими заговорщиками: это генерал-майоры С.П. Шипов, П.П. Лопухин, действительный статский советник С.Г. Краснокутский, полковники А.А. Кавелин и Н.П. Годеин. Правда, мы ничего не знаем о характере этих встреч - Трубецкой лишь вскользь упоминает о них на следствии.

Но насколько неслучайны и значимы оказываются эти контакты, показывает следующий пример: упоминание о посещении дома Опочининых проскользнуло в ответах Трубецкого лишь однажды, между тем в «Записках» он утверждал: «Приехав в первых числах ноября на короткое время в Петербург, я с ними виделся почти ежедневно» - получая важную информацию о настроениях при дворе. Светский круг общения С.П. Трубецкого был обширен - он приехал в Петербург с женой. От него не могла укрыться та напряженность в отношении к власти, которая прорвалась в ситуации междуцарствия, породив политический кризис.

Одним из главных информаторов С.П. Трубецкого стал его старый знакомый И.М. Бибиков, директор Канцелярии начальника Главного штаба, зять С. и М. Муравьевых-Апостолов.

Помимо получения сведений о происходящем в стране, он использовал служебное положение и для того, чтобы регулярно писать на юг - Муравьевым-Апостолам - это было особенно важно для Трубецкого: в дни междуцарствия он ежедневно встречался с Бибиковым, а днем 14 декабря несколько часов безуспешно пытался его увидеть. 22 ноября И.М. Бибиков одним из первых узнал о болезни Александра I (в дневнике Николая читаем: «Принимал Лопухина и Бибикова, об Ангеле... он болен»); характер ее в это время еще не казался опасным. Лишь два дня спустя было получено письмо И.И. Дибича от 14 ноября об обострении.

В этот вечер, 24 ноября, у княгини Е.И. Трубецкой были именины: «у меня было вечером довольно гостей», - вспоминал С.П. Трубецкой, в том числе и И.М. Бибиков: его жена была подругой Екатерины Ивановны. Едва ли Трубецкой узнал о болезни раньше. «25 (ноября. - Н.П.) я должен был выехать из Петербурга и остался единственно для того, чтобы знать, чем разрешится» дело. В это время в Петербурге пошли «тревожные слухи о тяжелой болезни, постигшей императора Александра I в Таганроге». Нужно обратить внимание, что, оставшись в столице, С.П. Трубецкой не пытался встретиться с членами тайного общества. В это время его интересовали представители иного круга. 26 ноября в городе стало известно: император умирает.

В Мраморном дворце у Ф.П. Опочинина Трубецкой узнал, что политическое напряжение достигло критической точки: вечером прошлого дня на одном из закрытых совещаний военный генерал-губернатор М.А. Милорадович не позволил великому князю Николаю Павловичу объявить себя наследником престола. Милорадович явно превышал свои полномочия, вот-вот мог разразиться политический кризис. С.П. Трубецкой узнал, что военного генерал-губернатора поддерживает председатель Государственного совета П.В. Лопухин.

А.Б. Куракин, через которого это стало известно, своим визитом к Опочинину (впервые за три года) также дал понять, что готов вмешаться - против Николая Павловича. Воспоминания А.Н. Оленина, который утром 26 ноября был введен П.В. Лопухиным в курс дела, подтверждают: председатель Государственного совета отдавал себе отчет, что подобное вмешательство в дела престолонаследия грозит Сибирью.

Сын председателя Государственного совета, генерал-майор П.П. Лопухин, вероятно, хорошо знал обстоятельства (слишком уж акцентирует внимание А.Н. Оленин в своей записке-воспоминаниях на том, что, встретив его этим утром, ничего не сказал ему, несмотря на расспросы), так же как и сын самого Оленина, Петр Алексеевич. Оба они были близкими друзьями С.П. Трубецкого, а П.П. Лопухин - активным членом тайного общества. Сын А.Б. Куракина был женат на двоюродной сестре С.П. Трубецкого Е.Б. Голицыной. Одним словом, у Трубецкого были все возможности для хорошего осведомления о настроениях оппозиции в верхах.

Вопрос об отношении С.П. Трубецкого к оппозиции в верхах в данное время не может быть решен: реальные цели, которые преследовали представители высшего эшелона государственных служащих, отстраняя от престола находившегося в Петербурге наследника, пока в достаточной степени не выявлены. По своей сути кризис носил не только династический характер: от претендентов на престол в этой борьбе мало что зависело - они были лишены инициативы, «права первого хода» и чуть было не стали марионетками или шахматными фигурами в руках окружения. Политические симпатии основных действующих лиц междуцарствия еще предстоит прояснить. Для нас важно выявить преломление этой политической борьбы в восприятии Трубецкого.

Много лет спустя он вычеркнет из оригинала рукописи своих «Записок» слова: «Лица, принадлежавшие к сословию государственных сановников, смотрели на вещи с высшей точки, но должно сказать, что мало было таких, которые бы искренно были озабочены мыслью об истинной пользе государства» - это проскользнувшее признание, что о таких государственных сановниках С.П. Трубецкой все же знал, важно для нас.

Характерно отношение Трубецкого к петербургскому тайному обществу: вечером 26 ноября к нему впервые за много дней зашел К.Ф. Рылеев - проститься. Трубецкой согласился, что, учитывая внезапное изменение обстоятельств, нужно снова встретиться с «северянами». К.Ф. Рылеев ждал инициативы от Трубецкого: с зашедшими к нему в этот вечер Е.П. Оболенским, А.А. Бестужевым, а на следующее утро - В.И. Штейнгейлем он лишь «потолковал» о смертельном характере болезни Александра I, «не совсем этому доверяя».

27 ноября критический момент наступил. Во время утреннего молебна о здравии Александра I в Зимнем дворце были получены письма из Таганрога, извещавшие о кончине императора. Великого князя Николая Павловича вызвали из Большой церкви Зимнего дворца, М.А. Милорадович сообщил ему о полученном известии. Устраняемый наследник пытался сопротивляться - он «потребовал, чтобы ему представлено было подлинное извещение», но в конце концов в окружении генералов - М.А. Милорадовича, А.Н. Потапова, А.И. Татищева, П.В. Голенищева-Кутузова, В.С. Трубецкого - в Малой церкви Зимнего дворца спешно принес присягу Константину. В Большой церкви началась присяга статских служащих и придворных чинов - здесь присяжный лист подписали в числе прочих члены Государственного совета А.И. Морков и Д.И. Лобанов-Ростовский.

Было около 12 утра. Граф Милорадович в комнате между церковью и внутренним пехотным караулом тихо отдавал приказ коменданту П.Я. Башуцкому разослать немедленно плац-адъютантов по караулам для приведения их к присяге. - Эти слова случайно услышал С.П. Трубецкой, только что приехавший в Зимний дворец и поднявшийся по Комендантской лестнице. По собственным словам, Трубецкой был очень удивлен: следовательно, исходя из полученной от Ф.П. Опочинина информации, скорой присяги он не ожидал.

От давних знакомых по Союзу Благоденствия А.А. Кавелина и Н.П. Годеина Трубецкой узнает, что произошло. На глазах у него начинается присяга караула - но солдаты неожиданно подняли ропот, головной одной из рот 1-го батальона Преображенского полка заявил, что они не верят, что Александр мог умереть; Башуцкий и Потапов «делали напрасные усилия уговорить их» - это удалось только Николаю Павловичу, объявившему, что он сам только что присягнул. Затем на дворе присягнули кавалергарды. Видевший это А.Н. Оленин, тоже только что приехавший во дворец, был удивлен не менее Трубецкого; отыскав первым делом Милорадовича, он изумленно спросил: «Кажется, все кончено?» - он также не ожидал присяги, хотя и был осведомлен о замыслах оппозиции.

Не дожидаясь окончания, Трубецкой поехал к К.Ф. Рылееву, где рассказал, «с какой готовностью присягнули все... цесаревичу, что, впрочем, это не беда, что надобно приготовиться, сколько возможно, дабы содействовать Южному обществу, если они подымутся, - что очень может быть, ибо они готовы воспользоваться каждым случаем, что теперь обстоятельства чрезвычайные и для видов наших решительные». Присяга Константину I, как бы она ни была неожиданна (очевидно, Трубецкой ждал большего от оппозиции в верхах), казалось, не могла повлиять на ход военной революции. Все теперь зависело от инициативы Южного и Польского обществ.

Затем С.П. Трубецкой отправился к Ф.П. Опочинину, но не застал его - жена сказала, что он вызван во дворец. Трубецкой остался - и несколько часов ждал его возвращения. Трудно сказать, от Опочинина или от кого другого узнал он о заседании Государственного совета, но своими глазами он это, вопреки воспоминаниям, не видел. Трубецкой знал о напряженном молчании большинства, о позиции А.Н. Голицына, который возглавлял небольшую «партию великого князя Николая Павловича» - видевшую в наследнике, по мысли современников, будущую марионетку. Опочинин ждал писем императрицы Марии Федоровны, чтобы отправиться в Варшаву.

Из Мраморного дворца Трубецкой поехал в Сенат, но тот уже опустел, «сенаторы все разъехались... оберпрокуроры А.В. Кочубей и С.Г. Краснокутский... с негодованием мне рассказывали, - вспоминал С.П. Трубецкой, - что сенаторы присягнули по словесному приказанию министра юстиции», завещание же министр приказал прислать к нему на дом.

Вывод, сделанный С.П. Трубецким из наблюдений дня, может быть сведен к следующим словам его воспоминаний: в Государственном совете «скорее можно было ожидать как-то людей, способных взвесить всю важность настоящих обстоятельств... не должно было ожидать никакого начинания от высших государственных мест или лиц».

В эти дни было решено: «стараться приготовить новых членов в общество, поспешить принятием тех, которые были уже у нас на виду, и вообще сообразовать действия наши с обстоятельствами» - чтобы, как только С. Муравьев-Апостол выступит, заставить здешние высшие государственные учреждения поддержать революцию: инертность, за редким исключением, государственных сановников 27 ноября - в «день, каковых едва ли во сто лет бывает один», ничего не сделавших, чтобы «Россия присягнула бы государю и законам», а также очевидная растерянность генералов и даже великого князя Николая перед сопротивлением солдат караула - показали: начать должны были гвардейские войска, на которые внезапно появилась надежда.

Вечером 27 ноября у Рылеева собрались члены тайного общества: Н. и А. Бестужевы, В.И. Штейнгейль, Г.С. Батеньков, А.П. Арбузов. Рылеев, по собственному признанию, «предложил распустить слух, что в Сенате хранится духовное завещание покойного государя, где срок службы солдатам сокращен на 10 лет», и уговаривать солдат идти на Сенатскую площадь требовать завещание. Между тем никто из них (за исключением А.П. Арбузова) не служил вместе с солдатами, не знал их настроений, не знал, как на солдат повлиять.

Е.П. Оболенский буквально на следующий день, 28 ноября, встретился с корнетом-кавалергардом А.М. Муравьевым, братом Никиты, и поручил ему передать офицерам своего полка, принадлежавшим к тайному обществу, что через 3-4 дня нужно будет поднять восстание (как предлагал К.Ф. Рылеев), а также хорошо бы, чтобы имевший подорожную корнет П.Н. Свистунов обо всем уведомил С.И. Муравьева-Апостола. В тот же день П.Г. Каховский привез К.Ф. Рылеева на квартиру поручика А.Н. Сутгофа, где они встретились с офицерами Гренадерского полка - те ручались за своих солдат.

29 ноября С.П. Трубецкой, навестив Опочинина, узнал, что кто-то из противников Константина вернул его с дороги - «двор старается удалить цесаревича», может быть, будет вторая присяга. Опочинин, уезжая в ночь с новыми письмами - теперь уже от Николая Павловича, - сказал Трубецкому, что употребит все усилия, чтобы уговорить Константина приехать в Петербург. Сомнения в том, что Константин примет престол, появились сразу: вспоминали, что он был внешне похож на Павла I и боялся судьбы отца, «в городе стали говорить, что если сам Константин Павлович не приедет, то трудно будет уговорить солдат в отречении, что это дело у нас небывалое и народ не в состоянии сего понять».

В это время К.Ф. Рылеев пришел к Трубецкому и сказал, что есть воинские части, за которые можно отвечать, чтобы Трубецкой подумал, как можно осуществить переворот. После этого Трубецкой встретился с Г.С. Батеньковым, рассказал, что есть несколько частей в Петербурге, на юге же - целые корпуса собирались подняться с целью провозглашения республики, «по обстоятельствам можно бы и ожидать успеха».

Трубецкой был совершенно спокоен - он ждал начала военной революции на юге. Батеньков согласился: пример 27 ноября подтверждал, что в России «легко сделать революцию - стоит объявить Сенату и послать печатные указы, то присягнут без затруднения». В это время С.П. Трубецкой, Г.С. Батеньков, К.Ф. Рылеев и Н.А. Бестужев обсуждали, какого характера преобразования стоит диктовать Сенату.

«Манифест к русскому народу» мог и должен был появиться в это время: «ниспровержение существующего правления» - учитывая петербургскую атмосферу - мыслилось только в контексте военной революции.

С.П. Трубецкой был очень близок к семье Муравьевых-Апостолов. 57-летний сенатор И.М. Муравьев, отец декабристов Сергея и Матвея, знал о «преступных» увлечениях своих сыновей и их товарищей. В дни междуцарствия С.П. Трубецкой очень часто бывал у него в доме. «Через несколько дней после (присяги. - Н.П.), - вспоминал С.П. Трубецкой, - разговаривая со мною, сенатор Иван Матвеевич Муравьев-Апостол рассказал мне, что он в этот день, сидя в присутствии возле товарища своего Митусова, начал было говорить об этом конверте (с копией завещания Александра I. - Н.П.), на что Митусов отвечал: «Это Сибирью пахнет».

Н.А. Бестужев на первом же допросе так отразил эту информацию: «По слухам, дошедшим до нас, некоторые из сенаторов, между прочим Баранов и Муравьев, подавали надежду, что оный трибунал нас поддержит... Все же уверяли, что действовать не могут, доколе не будут поддержаны силою»; «господа Муравьев и Баранов суть одни из тех, которые примут нашу сторону, но им необходимо нужна подпора силы, без чего никто не осмелится говорить в пользу каких-либо перемену).

3 декабря Ф.П. Опочинин, выехавший в Нарву навстречу Константину, вернулся вместе с великим князем Михаилом Павловичем. От него Трубецкой одним из первых узнал: Константин не присягнул Николаю, узнав о смерти Александра I. Надежда, что будет новая присяга (Николаю), едва появившись, исчезла - в Петербурге вероятность поднять солдат осложнялась. В ночь на 4 декабря Опочинин был в третий раз отправлен в Варшаву с протоколами, написанными под диктовку Николая Павловича (от Константина требовали прислать торжественный акт от лица императора о своем отречении).

Опочинин же намеревался уговорить его приехать и даже принять трон: «Константин, конечно, изъявлял прежде, что он отказывается от наследства, и теперь, что он не хочет власти, но все это было, когда власть не была в его руках, а теперь, когда вся обширная империя присягнула ему в верности, можно ли было ручаться, что он останется столь же равнодушен к власти? Он имел бы достаточно извинений для принятия престола, на который был возведен без предварительного своего согласия и в исполнение государственных законов о производстве», - так воспроизводил С.П. Трубецкой логику тех дней. Ф.П. Опочинин, уезжая, знал о настроении войск и народа в Петербурге. Константина ждали к 15-16 декабря - вместе с Опочининым.

Но главное, что резко изменило настроения петербургских заговорщиков: в этот же день, 3 декабря, стало известно, что Москва тихо присягнула императору, завещание там вскрыто не было. Затем стали поступать донесения с юга: армия постепенно приносила присягу - несмотря на явный повод, возмущения не последовало. 5 декабря Г.И. Вилламов записал в своем дневнике: «Чем больше будет тянуться таким образом, тем труднее будет Константину отказаться от престола». С.П. Трубецкой также не хотел верить жене Опочинина, что Константин испугается судьбы отца.

Военная революция, которую ждал С.П. Трубецкой, так и не вспыхнула, хотя некоторые сомнения еще оставались. Е.П.Оболенский показывал: «В один из близких сему вечеров Трубецкой, я и Рылеев, находясь одни в комнате (сколько я помню) и разговорясь о предмете, столь близком наш, князь Трубецкой утверждал, что император будет из Варшавы непременно и примет престол, и в то время предложил нам в сем последнем случае совершенно разрушить общество, объявить всем членам, что оно уже не существует; а самим, оставшись между собой друзьями, действовать каждому отдельно, сообразно правил наших и чувствований сердца».

Братья Бестужевы, Батеньков, Каховский были извещены об этом. С.П. Трубецкой собирался в свой корпус. Между тем на всякий случай написал С. Муравьеву-Апостолу, что в Петербурге все ждут Константина, он же сам выезжает на юг (недаром 13 декабря там ждали его приезда).

Внезапно это обреченное настроение меняется. 7 декабря от своего троюродного дяди генерал-адъютанта В.С. Трубецкого Сергей Петрович узнал, что Николай лично отдал приказ ехать в Таганрог всем свободным от должности флигель-адъютантам. 8 декабря в доме Т.Б. Потемкиной сенатор П.П. Шулепов говорил тетке Трубецкого А.А. Голицыной, что Николай Павлович получил от Константина письмо с надписью «его императорскому величеству» и что вернулись, наконец, курьеры, посланные к Константину с донесениями о петербургской присяге. То есть стал распространяться слух, что Константин все же присяги не принял. Зять Трубецкого Л. Лебцельтерн уверял, что давно об этом знает.

Вероятность новой присяги становилась очевидной. «Когда разнеслись слухи об отречении его императорского высочества, - показывал С.П. Трубецкой, - тогда ж вместе с тем стали говорить, что если сам Константин... не приедет, то трудно будет уверить солдат в отречении его от престола, что это дело у нас небывалое... Рассуждая о сих слухах с Рылеевым, он мне говорил, что из сего может выйти что-нибудь важное и что для того, чтобы не было пустых беспорядков, надобно подумать, нельзя ли сим воспользоваться... что такового случая уже не может более быть никогда». Уникальность ситуации заставляла искать новые формы переворота.

Переприсяга со временем должна была последовать по всей России - в том числе в Москве и на юге в армии, а члены тайного общества, находившиеся там, - столкнуться с той же возможностью или необходимостью (в зависимости от настроения) революционной импровизации. Времени для того, чтобы скоординировать свои действия, не оставалось - письма из Петербурга в Киев в среднем шли около 10 дней.

Присяга же могла последовать очень скоро, фактически в любой момент, в обществе говорили, что ждут лишь формального отречения Константина. Но, обратившись к революционной инициативе (и в значительной степени импровизации), С.П. Трубецкой ощущал себя зависимым от информации с юга, которой так и не дождался 14 декабря. Тайному обществу не удалось осуществить задачу координации действий заговорщиков в различных регионах. Мечты о военной революции в общероссийском масштабе рассеяла картечь на Сенатской площади.

Н.Д. Потапова

М.М. Сафонов

С.П. Трубецкой против К.Ф. Рылеева: борьба в руководстве тайного общества накануне 14 декабря 1825 года

Когда-то накануне 14 декабря 1825 г. юный декабрист-поэт Александр Одоевский восклицал в квартире Рылеева: «О нас в истории страницы напишут!» Сейчас можно с уверенностью сказать, - отмечала академик М.В. Нечкина, - что А.И. Одоевский ошибся - историки написали о движении декабристов не «страницы», а многие томы, и интерес к ним не иссякает». Однако, как это ни покажется парадоксальным на первый взгляд, среди этих «многих томов» едва ли наберётся с десяток серьёзных исследовательских работ, предметом которых являлись события 14 декабря 1825 г., представлявшие собой высшую точку - собственно говоря, кульминацию всего движения декабристов.

Наиболее значимые из них вышли из-под пера советских авторов, которые работали в рамках формационного подхода, признавали классовую борьбу главной движущей силой истории и стремились представить «открытое выступление» тайного общества «как органический элемент смены общественно-исторической формации - смены феодализма капитализмом». Поэтому в советском декабристоведении утверждался взгляд на события 14 декабря 1825 г. как революционное движение против царизма, первое вооружённое восстание против самодержавия, подготовленное организацией дворянских революционеров.

Для авторов, отстаивавших марксистско-ленинскую интерпретацию событий 14 декабря, а по сути дела - сталинскую, ибо противоречивые высказывания В.И. Ленина о декабристах были вписаны в пятичленную схему смены общественно-политических формаций, при жизни основателя советского государства не существовавшую, - важнее было не восстановить исторически достоверную конкретную картину подготовки и самого выступления тайного общества, а показать историческое значение событий 14 декабря 1825 г. и дать им классовый анализ. Это особенно ярко видно на примере высказывания М.В. Нечкиной, патриарха советского декабристоведения, «о страницах» и «многих томах».

Дело в том, что «юный декабрист-поэт Александр Одоевский» никогда не произносил на квартире К.Ф. Рылеева цитируемых академиком слов. На «решительном совещании» 13 декабря, когда прозвучали эти слова, А.И. Одоевского вообще не было - корнет лейб-гвардии Конного полка в тот вечер «простоял 24 часа во внутреннем карауле» Зимнего дворца. На самом же деле Одоевский вошёл в историю декабристского выступления своей знаменитой фразой: «Умрём, ах, как славно мы умрём!». Но она была произнесена, как установило следствие, несколькими днями раньше.

Сакраментальные же слова «о страницах в истории» сорвались с уст А.А. Бестужева. За ними последовала полная скрытого трагизма реплика «диктатора» С.П. Трубецкого: «Так вы за этим-то гонитесь?!» Впрочем, об обмене «любезностями» между лидерами тайных обществ можно было бы и не упоминать, если бы за этой далеко не безобидной словесной перепалкой не скрывалось острое столкновение стратегических замыслов вождей движения, различного понимания планов, средств и перспектив переворота, во многом предопределившее печальный итог 14 декабря.

Однако вопрос о серьёзнейших разногласиях среди руководителей в последние часы перед выступлением не только не освещался, но даже и не ставился в советском декабристоведении. Понятно, что в революционной организации, подготовившей первое открытое выступление против царизма, никаких разногласий накануне выступления быть не могло.

Но ни определить историческое значение, ни дать какой-либо анализ, в том числе и классовый, выступления 14 декабря 1825 г. невозможно, не восстановив вначале фактически точную картину событий. Однако сделать это далеко не просто. И не по причинам идеологического характера.

Дело в том, что следственные дела - главный источник для изучения подготовки выступления - материал чрезвычайно сложный для интерпретации. Он заключает в себе в высшей степени трудный для правильного понимания симбиоз различных свидетельских показаний, которые не могут быть правильно поняты без учёта особенностей этого следственного процесса: борьбы подследственных со следствием, а также различной заинтересованности в итогах расследования отдельных членов Следственного комитета и самого императора.

Важнейшим моментом этого расследования явилась заочная дуэль между лидерами тайного общества К.Ф. Рылеева и С.П. Трубецкого, развернувшаяся в стенах Следственного комитета. Оба руководителя северян заявляли, каждый в отдельности, что именно он виновник всего, что произошло 14 декабря 1825 г., то есть - были готовы взять на себя ответственность за всё произошедшее, однако в то же время и тот, и другой стремились внушить следователям мысль, что его «напарник» всё же виновнее его самого. И это скрытое противоборство, прикрываемое саморазоблачительными тирадами, изрядно запутало следствие, так что ни сами следователи, ни историки декабрьских событий так и не смогли чётко уяснить, что же задумали лидеры, что из задуманного было исполнено, а что осталось невыполненным, почему это произошло, и кто в этом виноват.

Не учитывая эти обстоятельства, невозможно правильно понять события 14 декабря 1825 г.

Попробуем же разобраться, как дуэль двух лидеров заговора 1825 г. отразилась на итогах деятельности Следственного комитета. Для этого попытаемся проследить шаг за шагом работу следователей: как они накапливали противоречивые сведения о тайном обществе, как их трактовали и насколько их трактовки соответствовали действительности.