Трубецкой Сергей Петрович.

Page: « 1 … 6 7 8

Posts 71 to 77 of 77

Share712019-09-21 15:40:15

Неизвестные адреса С.П. Трубецкого в Петербурге

П.В. Ильин

В исторической литературе хорошо известно, что, находясь в Петербурге, С.П. Трубецкой сначала имел квартиру в казармах л.-гв. Семеновского полка, в котором служил с 1808 по 1820 г., а затем жил в доме своего тестя, графа Ивана Степановича Лаваля.

В своей недавней содержательной публикации А.Б. Шешин уточняет: С.П. Трубецкой проживал в Петербурге в казармах Семеновского полка с ноября 1808 г. по март 1812 г., когда гвардия выступила в поход к западным границам империи, с августа 1814 г. по май 1815 г. (между заграничными походами), с октября 1815 г. по февраль 1817 г. (когда Трубецкой уехал в деревню к умиравшему отцу), в августе или в сентябре 1817 г. (до отправления сводного отряда гвардии в Москву), с августа 1818 г. (после возвращения из Москвы) по май 1819 г.

Исследователь отмечает, что весь этот период Трубецкой, по всей видимости, проживал в казармах Семеновского полка: «Только после 14 мая 1819 г., когда он был назначен старшим адъютантом начальника Главного штаба, Трубецкой мог покинуть казармы полка». 26 июня 1819 г. С.П. Трубецкой отправился в длительный заграничный отпуск «для излечения от ран», который продолжился до сентября 1821 г.

Итак, в 1819 г. действительным местом службы С.П. Трубецкого становится Главный штаб. Для размещения вновь образованного в 1815–1816 гг. Главного штаба были куплены находившиеся на Дворцовой площади и на Малой Миллионной улице дома Кусовникова (Дворцовая пл., д. 10) и Кушелевой (ул. Большая Морская, д. 1). В том же 1819 г. начались работы по перестройке купленных домов в единое здание. В этих зданиях проходила служба Трубецкого с сентября 1821 г., когда он возвратился из-за границы, по 22 декабря 1824 г., когда он был назначен дежурным штаб-офицером 4-го пехотного корпуса в Киев. Уехал он из Петербурга чуть позже, в феврале 1825 г.

Если о месте службы декабриста имеются вполне четкие и конкретные указания, то сведения о местах проживания Трубецкого в Петербурге с момента его возвращения из-за границы в сентябре 1821 г. до отъезда в Киев в феврале 1825 г. были, как выясняется, до сих пор весьма отрывочными и неполными. В научной литературе вплоть до настоящего времени дело представлялось в следующем виде. Находясь в Париже в 1820 г., Трубецкой познакомился с графиней Е.И. Лаваль и в мае 1821 г. женился на ней.

Возвратившись в Петербург, он поселился в доме своего тестя графа И.С. Лаваля. В этом доме Трубецкой проживал в течение всего времени своего пребывания в столице (кроме летних периодов, когда он мог находиться на даче, принадлежавшей графам Лаваль). Вернувшись из Киева в Петербург в 1825 г. 8 или 10 ноября, Трубецкой вновь поселился в доме графа И.С. Лаваля и жил там вплоть до 14 декабря.

А.Б. Шешин доказательно опровергает существовавшее ранее мнение о том, что молодая чета Трубецких поселилась в доме Лаваля на Английской набережной. Исследователь обращает внимание на письмо Трубецкого к И.Д. Якушкину от 29 января 1824 г., где декабрист сообщал: «Ко мне писать на имя мое, в Галерной, в доме графа Лаваля».

Добавим к этому вполне точные и недвусмысленные данные из указателя С.И. Аллера 1824 г., согласно которым Трубецкой имел местожительство в доме графини А.Г. Лаваль (1-я Адмиралтейская часть, на Галерной улице, под № 249).

Таким образом, Трубецкой жил в доме своего тестя, но не на Английской набережной, где, как можно полагать, проживал сам граф Лаваль с супругой, а в другом доме, выходившем на Галерную улицу. В этом доме чета Трубецких могла жить «совершенно отдельно», как о том писала сестра Е.И. Трубецкой, З.И. Лебцельтерн. Разумеется, Трубецкой общался с родителями жены и бывал в доме на Английской набережной, но его собственный адрес - Галерная ул., д. 3.

Указанный адрес проживания декабриста был единственным, известным по имевшимся до сих пор в распоряжении исследователей источникам. Поэтому было принято считать, что на протяжении всего периода 1821-1825 гг. в Петербурге Трубецкой жил в доме Лаваль.

Однако вновь выявленные материалы - комплекс писем С.П. Трубецкого, адресованных его товарищу по службе в лейб-гвардии Семеновском полку, Ивану Николаевичу Толстому, который недавно обрел свою первую научную публикацию в рамках отдельного издания, содержит новую информацию, которая позволяет внести важное дополнение к уже известным данным. Речь идет о новом адресе проживания Трубецкого в Петербурге.

В одном из писем Трубецкого к И.Н. Толстому, а именно - в письме, датированном 6 января 1823 г., содержится следующий текст: «Спеши в объятия мои, любезный друг, 14-го я буду ждать тебя дома – в Почтамтской улице, против дому графини Безбородко, в доме графа Сиверса, где я живу. Свиданью нашему никто не помешает».

Упоминаемый здесь дом графини Безбородко в Почтамтской улице - это, конечно, известный дворец Безбородко (1783 г., архитектор Д. Кваренги, современный адрес: Почтамтская ул., д. 7). Согласно указателю С.И. Аллера 1822 г., дворец располагался по следующему адресу: в 1-й Адмиралтейской части, в Почтамтской улице, № 176.

С 1815 г. он принадлежал графине Анне Ивановне Безбородко (1766-1824) (урожд. Ширяевой), вдове графа Ильи Андреевича Безбородко (1756-1815), сенатора, члена Государственно совета, младшего брата известного государственного деятеля царствования Екатерины II, государственного канцлера светлейшего князя А.А. Безбородко (1747-1799).

Что касается дома графа Сиверса, в котором, как видно из письма, проживал зимой 1822-1823 гг. Трубецкой, то он принадлежал графу Егору Карловичу Сиверсу (1779-1827), генерал-майору, начальнику Главного инженерного училища, управляющему инженерными училищами Военного министерства, впоследствии генерал-лейтенанту.

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTE2LnVzZXJhcGkuY29tL2M4NTczMjAvdjg1NzMyMDYyOC8zYTAwNC9FZXVaNi16MnEyUS5qcGc[/img2]

Согласно указателю С.И. Аллера, этот дом находился в 1-й Адмиралтейской части, на Почтамтской улице, под № 168. Его современный адрес: Почтамтская ул., д. 10. Он действительно находится напротив дворца Безбородко.

Таким образом, перед нами - ранее не известное в научной литературе документальное свидетельство, впервые раскрывающее новый адрес проживания декабриста Трубецкого в Петербурге. Письмо написано в самом начале 1823 г. и содержит описание новогодних празднеств. Следовательно, вполне логично заключить, что Трубецкой уже какое-то время жил по этому адресу, по крайнее мере - с конца 1822 г. Как долго проживал декабрист по вновь установленному адресу?

На этот вопрос можно представить более или менее определенный ответ. Как уже отмечалось выше, согласно сведениям указателя С.И. Аллера 1824 г., Трубецкой имел местожительство в доме графини А.Г. Лаваль (1-я Адмиралтейская часть, на Галерной улице, под № 249; современный адрес: Галерная улица, д. 3).

Эти данные относятся к 1824-1825 гг., однако сведения для своего указателя С.И. Аллер собирал, по всей видимости, в конце 1823 г. Следовательно, можно предположить, что уже в конце 1823 г. Трубецкой переехал в дом на Галерной улице. Об этом же свидетельствует приведенная выше цитата из письма Трубецкого к И.Д. Якушкину, датированного 29 января 1824 г.

Итак, проживание в доме графа Е.К. Сиверса, как мы видим, не было продолжительным. В конце 1823 - начале 1824 г., то есть примерно через год, Трубецкой уже жил в доме графини А.Г. Лаваль, о чем свидетельствуют документы (письмо Трубецкого И.Д. Якушкину) и указатель С.И. Аллера.

Таким образом, мы теперь располагаем точным документальным свидетельством о том, что, по крайней мере, в конце 1822 - середине 1823 г. Трубецкой проживал на Почтамтской улице в доме графа Е.К. Сиверса. Сразу ли он снял квартиру в этом доме после своего возвращения из-за границы в сентябре 1821 г., отделившись таким образом на некоторое время от семьи своей жены, или это произошло несколько позже, - выяснить пока с необходимой точностью невозможно.

Думается, однако, что первоначально, после своего возвращения из-за границы, на тот период, пока ему нужно было приискать отдельную квартиру, Трубецкой вместе со своей женой мог остановиться в доме Лаваль.

К изложенному остается только добавить, что в доме Е.К. Сиверса на Почтамтской улице на квартире Трубецкого в указанный отрезок времени (конец 1822-1823 г.) могли проходить его встречи с членами вновь созданного Северного общества.

Однако этим вновь установленным адресом проживания Трубецкого в Петербурге не ограничиваются те новые данные, которые содержатся во введенной недавно в научный оборот переписке декабриста с его товарищем И.Н. Толстым. Летом, как это было принято у представителей столичной знати, высшего слоя бюрократии и гвардейского офицерства, Трубецкой обычно проживал на даче.

До сих пор считалось, что летние месяцы Трубецкой мог проводить на даче своего тестя И.С. Лаваля на Аптекарском острове. А.Б. Шешин указывает на то, что, кроме дома на Английской набережной и флигеля на Галерной улице, граф И.С. Лаваль имел в Петербурге дачу «на Аптекарском острову против Крестовского». Он полагает, что на даче Лаваль на Аптекарском острове, вероятно, жил и Трубецкой, однако конкретных указаний на это обстоятельство в источниках обнаружить не удалось. Разумеется, нельзя исключить возможности летнего (загородного) проживания декабриста на даче И.С. Лаваля.

Вместе с тем, недавно опубликованная переписка Трубецкого с И.Н. Толстым содержит указание на еще один адрес летнего проживания декабриста. В письме от 3 июня 1822 г. говорится: «Скажу тебе только два слова, любезный друг Иван Николаевич, потому что весь день до сего числа (теперь уже полночь) не было меня дома, поутру были дела, возвратился в 5 часов и должен был ехать со двора обедать и быть вечером у тещи, а завтра поутру в осьмом часу еду в город…»

Здесь любопытно противопоставление адресов загородного летнего проживания тещи (графини А.Г. Лаваль, очевидно, имеется в виду как раз летняя дача Лаваль на Аптекарском острове) - и самого Трубецкого. Можно заключить, что Трубецкой и родители его жены жили летом 1822 г. на разных дачах, но и он, и графиня Лаваль - за городом.

В другом письме, от 25 июля 1822 г., Трубецкой пишет: «Письмо твое от 17-го, наполненное, как и все прежние, приятнейшими изъявлениями столь для меня драгоценной дружбы твоей, любезнейший друг Иван Николаевич, получил только вчера вечером, и потому не мог исполнить еще никакого по оному поручения, ни отдать брату твоему вложенного письма; я живу на Крестовском, он на Емельяновке…»

Наконец, в письме от 20 сентября 1822 г. Трубецкой сообщает: «…на прошедшей почте неожиданно упустил время писать к тебе; в тот день княгиня Белосельская возвратилась, и мне надобно было тотчас очистить для нее место».

Исходя из содержания трех приведенных писем, можно с уверенностью заключить, что летом и ранней осенью 1822 г., вплоть до возвращения владелицы, Трубецкой жил на даче, находившейся на Крестовском острове, то есть в загородном «летнем имении» княгини Анны Григорьевны Белосельской-Белозерской, включавшем в себя обширную усадьбу и парк (ныне в городской черте).

Княгиня Анна Григорьевна Белосельская-Белозерская (урожд. Козицкая) (1773-1846) - жена, а затем вдова князя Александра Михайловича Белосельского-Белозерского (1752-1809), обер-шенка двора, дипломата, литератора, младшая сестра матери Е.И. Трубецкой, графини Александры Григорьевны Лаваль (урожденной Козицкой).

В начале XIX в. Крестовский остров был приобретен князем А.М. Белосельским-Белозерским у наследников графа К.Г. Разумовского. С 1803 по 1914 г. остров являлся наследственным владением князей Белосельских-Белозерских. Бывшая усадьба Разумовских (известная как Охотничий замок) была перестроена. Большая загородная летняя усадьба располагалась на южном берегу острова, у берега Малой Невки, слева от нынешнего Большого Петровского моста. Главный каменный дом был возведен еще в 1770-х гг. для прежних владельцев, графов Разумовских.

В 1810-е гг. в северной части усадьбы построили еще одну деревянную дачу «Княжий дом» для детей Белосельских-Белозерских. Позднее, в начале 1850-х гг., к реконструкции усадьбы Белосельских-Белозерских на Крестовском острове приступил архитектор А.И. Штакеншнейдер, который на месте старого каменного дома выстроил новое крестообразное в плане здание, центральный объем которого был восьмигранным.

Это здание, известное как «дворец Белосельских-Белозерских на Крестовском острове», было сильно разрушено во время Великой Отечественной войны, в 1960-е гг. было принято решение о его сносе. До начала 2000-х гг. уцелели лишь некоторые служебные постройки усадьбы и гранитная пристань. В недавние годы здание было выстроено заново, с приближением к облику утраченного оригинала (современный адрес: Крестовский проспект, д. 22).

Таким образом, судя по указаниям, сохранившимся в письмах Трубецкого, он провел несколько летних месяцев и первый месяц осени 1822 г. на даче родной тети своей жены – княгини А.Г. Белосельской-Белозерской, занимая, предположительно, комнаты самой владелицы в главном каменном доме. Кроме приведенных данных, других указаний на места проживания Трубецкого в Петербурге ранее неизвестная переписка декабриста не содержит.

Таким образом, новый, недавно введенный в научный оборот комплекс исторических источников позволяет с необходимой достоверностью установить два ранее неизвестных места проживания С.П. Трубецкого в 1822-1823 гг.: дом графа Е.К. Сиверса на Почтамтской улице (Почтамтская ул., д. 10) и летний дворец княгини Белосельской-Белозерской на Крестовском острове (Крестовский проспект, д. 22) - и тем самым пополнить топографию мест жительства декабристов в Петербурге.

Share722019-09-21 15:40:53

А.Н. Гаращенко

«Вместо легенды нужна правда» (размышления о доме по ул. Дзержинского, 64)

Изучать дом по ул. Дзержинского, 64, так называемый Дом декабриста Трубецкого, я начал много лет назад. С собранным мной материалом в форме справки были ознакомлены сотрудники музея декабристов, и он не вызвал категорического отторжения. Но я отлично понимал, что фактов, раскрывающих в полной мере историю этого здания, было недостаточно, чтобы представлять их широкой читательской аудитории. Сейчас сведений в моем распоряжении больше, и я решился их обнародовать.

Подтолкнула к этому и публикация И.П. Пинайкина, который указывает, что «при отсутствии ясности в отношении истории этого строения практически никто не подвергал сомнению подлинность его изначального архитектурно-конструктивного устройства». Касаться архитектурных особенностей дома буду минимально, не будучи специалистом в этой области, а вот об его истории постараюсь рассказать подробнее.

Бытующее мнение, что усадьба по ул. Дзержинского, 64, принадлежала семье декабриста Трубецкого, практически никогда, за редким исключением (со стороны специалиста-декабристоведа В.П. Павловой, о чем я буду говорить ниже), не ставилось под сомнение. Интересно отметить, что никто из известных исследователей истории города не уделил этой усадьбе должного внимания. Не занимались ею ни такой дотошный краевед, как Ю.С. Душкин, ни Ю.П. Колмаков, летописец и крупный знаток иркутской истории.

Самой полной из имеющихся об этом здании работ можно считать статью Е.А. Ячменева, где он отмечает, что «в исторической литературе не существует специального исследования, посвященного домам семьи декабриста С.П. Трубецкого в Иркутске. Авторы различных изданий ограничиваются общими указаниями на ныне существующий дом по ул. Дзержинского, 64. Однако даже на момент открытия в отреставрированном доме Трубецких 29 декабря 1970 г. Дома-музея декабристов (в то время филиала Иркутского областного краеведческого музея) не были решены окончательно такие вопросы, как точная дата постройки особняка, конкретная принадлежность и использование, соответствие экстерьеров и интерьеров исторической правде».

Отправной точкой, лежащей в основе легенды, что семья Трубецких владела этим домом, послужили воспоминания одного из иркутских старцев, а именно Ивана Павловича Б-н, записанные и опубликованные председателем Иркутской губернской ученой архивной комиссии М.М. Щуцким в 1914 г. Е.А. Ячменев не выясняет, кто, собственно, скрывается за сокращением Б-н, хотя, на наш взгляд, это было бы и интересно, и важно для понимания того, на чем же основывалось такое утверждение «старца», если в Иркутске в период пребывания там декабристов, как он сам отмечает, он не жил.

Заключение о принадлежности дома по ул. Дзержинского, 64, С.П. Трубецкому, базирующееся только на свидетельстве «старца» И.П. Б-н, выглядит, на наш взгляд, неубедительно. Думается, что и М.П. Овчинников считал здание на Арсенальской (до 1904 г. нынешняя улица Дзержинского носила название Главной Арсенальской, а с этого года - Графо-Кутайсовской) домом Трубецких, принимая за основу те же воспоминания И.П. Б-н. То, что они были опубликованы в 1914 г., а черновик письма Овчинникова внуку декабриста С.Н. Свербееву датирован 1913 г., не может служить доказательством того, что автор письма нашел какие-то дополнительные сведения по усадьбе, а не воспользовался материалами архивной комиссии, членом которой он являлся (записи Щуцким могли быть сделаны и в 1913 г., а напечатаны в 1914 г.).

Данные из справочных книг по Иркутску также не вносят ничего нового для ответа на вопрос о принадлежности владения Трубецким. Например, в «Календаре-справочнике по городу Иркутску и Иркутской губернии на 1914 г.» указывается: «Волконского и Трубецкого дома деревянные двухэтажные, оригинальной архитектуры, с глухими балкончиками наружу. Один из них находится на Преображенской улице против ограды церкви Преображения, другой дом точно такой же архитектуры – находится на Графо-Кутайсовской против Мясной улицы, он возвышается в глубокой усадьбе на возвышении».

На наш взгляд, утверждение Е. Ячменева, что «совпадение данных, опубликованных М.М. Шуцким, с выявленным свидетельством из письма М.П. Овчинникова и данными справочника является веским аргументом в подтверждение факта принадлежности дома на Арсенальской (Графо-Кутайсовской, Дзержинского) семье Трубецких», не является доказательным. Я, скорее, согласен с И.И. Козловым, считавшим, что указание на дом Трубецких по Арсенальской улице в «Трудах ИГУАК» – первое и «единственное». От себя добавлю: зато получившее широкое распространение и ставшее почти незыблемым фактом иркутской истории, не подвергающимся сомнению.

Попробуем высказать эти сомнения, делая при этом оговорку, что наши выводы и предположения могут быть и небесспорны. Начнем с того, что по какой-то причине Е.А. Ячменев в своей работе оставил без внимания документ, который, по нашему мнению, был ему, как профессиональному декабристоведу, известен. Это письмо. Оно написано крупным исследователем жизни и деятельности С.П. Трубецкого Валентиной Прокофьевной Павловой, подготовившей к изданию двухтомник «С.П. Трубецкой. Материалы о жизни и революционной деятельности», и адресовано Марку Давыдовичу Сергееву 28 декабря 1986 г. (в настоящее время хранится в Государственном архиве Иркутской области в фонде Марка Сергеева).

Приведу его содержание полностью, поскольку считаю, что мнение такого специалиста, как В.П. Павлова, много лет посвятившего изучению эпистолярного наследия Трубецких, может служить достаточно веским аргументом в дискуссионном вопросе о принадлежности дома по ул. Дзержинского семье декабриста.

«Здравствуйте, уважаемый Марк Давыдович! Обращаюсь к Вам в связи с опубликованной в “Книжном обозрении” информацией о книге с Вашей статьей, где в подробностях говорится о доме Трубецких (ныне музее декабристов на ул. Дзержинского) как о якобы последнем пристанище С.П. Трубецкого и его семьи. Со всей определенностью заверяю Вас, что это чистейшее заблуждение. С.П. никогда не жил где бы то ни было, кроме принадлежавшего ему (после смерти Ек[атерины] Ив[ановны]) дома в Знаменском предместье за р. Ушаковкой. Этот дом был куплен для Трубецких А.Г. Лаваль у губернатора Цейдлера, которому дом служил загородной резиденцией.

В 1852 г., еще при жизни Ек[атерины] Ив[ановны], к старому “цейдлеровскому” дому был пристроен новый “флигель” (или, как его иначе называли, “новый дом”) справа, если смотреть со стороны проезжей улицы. Н.Д. Свербеев даже зарисовал план 1-го этажа всего дома вместе с пристройкой. Готовя II том “Декабрист С.П. Трубецкой” (письма), я собрала большое количество документов, писем о жизни Трубецких в Иркутске, в том числе и об их доме.

Все документы свидетельствуют о том, что Трубецкой до своего окончательного отъезда из Сибири в дек[абре] 1856 г. оставался жить в принадлежавшем ему старом “цейдлеровском” доме. Туда же переехал и Н.Д. Свербеев после женитьбы на Зин[аиде] Серг[еевне] и поселился в “новом доме”, т. е. пристроенном в 1852 г. флигеле. Покидая Иркутск, Трубецкой оставил было свой дом на Свербеева, но поскольку последний также уезжал с женой из Сибири (только 3-мя днями позднее), то передоверил дом П.А. Горбунову, и тот оставался его хранителем до 1867 г., когда дом наконец был продан. Предполагая вернуться в Сибирь в 1858 г., Н.Д. Свербеев писал С.П. Трубецкому, что они с Зин[аидой] Серг[еевной] собирались жить в новом доме (здесь и далее в письме подчеркнуто В.П. Павловой. - А.Г.), а старый сдавать внаем.

Из письма следует, что речь шла о пристроенном в 1852 г. флигеле. Такова история старого дома и пристроенного к нему нового дома. Проданы были оба дома одновременно. Что касается дома на Арсенальской (ныне музей декабристов), то история с ним очень неопределенна. Свидетельства Баснина сомнительны. Сам он оказался в Иркутске спустя 10 лет после выезда из него Трубецких – Свербеевых.

Правильно указав дом Волконских, он мог ошибиться с домом Трубецких. Документы, связанные с Гортиковой, а также письмо Овчинникова к С. Свербееву в 1916 г. не могут служить доказательством того, что Трубецкой жил в доме на Арсенальской. В лучшем случае они позволяют предположить, что дом на Арсенальской каким-то образом был связан с именем Трубецкого, но и эта посылка нуждается в дополнительных документальных подтверждениях.

Есть письмо Н.Р. Ребиндера к тестю с просьбой поторопить Иркутскую гор[одскую] думу с утверждением плана дома для Ребиндеров: одноэтажного с мезонином наверху, на надворную сторону, стоимостью в 10 тыс. р. сер. (!!). (Такова была оценка домов Труб[ецких] и Волк[онских], значительно превосходивших своими размерами.) Судя по этим скупым описательным данным, предполагаемый к постройке дом несколько напоминает дом на Арсенальской… Но у нас нет доказательств, что заказ Ребиндера был выполнен, что дом был построен и именно в Иркутске и что Ребиндеры в нем жили. Письмо Ребиндера не датировано, но оно м[огло] б[ыть] не позднее 1855 г.

Можно предположить, что устное предание связало этот дом с именем С.П. Трубецкого, поскольку он как-то мог повлиять на его строительство. В памяти старожилов фамилия декабриста могла “осесть” скорее и прочнее, чем фамилия Ребиндера. Одним словом, с историей дома на Арсенальской все очень зыбко и нуждается в дополнительных исследованиях, т. к. прямых доказательств, выдвинутых Вами в статье, нет. Или пока нет. В связи с этим не могу умолчать о том разочаровании, которое вызвала Ваша статья о доме-музее как о доме Трубецких. Отсутствие доказательств нельзя заменять вымыслом, домыслами, как бы они ни были заманчивы и привлекательны.

Как писателю-беллетристу Вам были бы простительны художественные отступления от истины, но ведь в данном случае Вы выступили с позиции историка, краеведа, исследователя и потому не должны были вводить в заблуждение читателей. Простите меня, пожалуйста, если я задела Ваше самолюбие. Не это я имела в виду, ведь я пишу непосредственно Вам, а не статью с опровержениями.

Мне кажется, что сейчас необходимо объединить все усилия, вернее, усилия всех заинтересованных лиц, в установлении истины. Вместо легенды нужна правда. Пока же истина от нас ускользает. Нужна осторожность, историческая объективность. Нельзя уверять, что нынешний дом-музей - это дом Трубецких, покуда это не доказано документально. Хватит уже мириться с такими домыслами, как тот, что Н.Д. Фонвизина послужила Пушкину прообразом Татьяны. Это было бы прекрасно, но совершеннейшая неправда. Как глупо, что этот вымысел кочует из одной передачи в другую. Не будем рождать других легенд.

Вы известный писатель, пользуетесь авторитетом, уважением; Вам верят, на Вас ссылаются. Вы, как никто другой, должны стоять на страже исторической истины, а получается, что Вы ее преступаете. Обидно. Еще раз извините меня за, возможно, излишнюю эмоциональность, но очень уж огорчительно было мне читать Вашу статью. Помимо всего она содержит очень много других неточностей. Я не могу понять мотива, вызвавшего статью к жизни. Желание сохранить музей Трубецкого? Но ведь, насколько мне известно, на него никто не покушается. Подтвердить ложную посылку Н.С. Струк? Не понимаю. Другие могли ошибиться, но зачем их поддерживать? Без проверки, без критической оценки…

Ведь возможны и другие варианты в истории с домом на Арсенальской. Например, что он строился для брата С.П. Трубецкого Александра, кот[орый] приезжал в Иркутск в 1852 г. А м[ожет] б[ыть], и еще какие-нибудь варианты. Предполагать можно многое, но нужны неоспоримые доказательства. А пока вымысел разносится как пожар. Порождает совершенно недопустимые “подробности” о прощании С[ергея] П[етровича] с этим домом при отъезде из Сибири?! Ведь это просто святотатство какое-то!

Спасибо руководству музея и особенно Е.А. Ячменеву, который многое делает, чтобы не вызывать в дальнейшем недоумения относительно упомянутых “подробностей”. Музей нужно сохранить как музей декабристов, в кот[ором] (наряду с другими экспонатами) выставлено много вещей, принадлежавших Трубецким. Одновременно нужно искать доказательства, кому принадлежал дом в 50-е годы XIX века и почему он связан с именем Трубецкого. Нужно искать.

Я уверена, что поиски окажутся успешными, только бы их поддержать. Сложность в том, что фонд Трубецкого разорван по трем архивохранилищам, очень отдаленным друг от друга и территориально. Со своей стороны, я буду продолжать эти поиски. Извините за длинное и, возможно, сумбурное письмо. Примите мои поздравления с Новым годом и искренние пожелания успехов и здоровья.

С уважением. В. Павлова».

Как видно, В.П. Павлова полностью отвергает теорию о принадлежности усадьбы семье Трубецких. В подготовленной ею книге «Материалы о жизни и революционной деятельности» Трубецкого также нет ни одного намека на связь дома по Арсенальской с Трубецкими. Не удалось обнаружить таких фактов и в изданном на сегодняшний день эпистолярном наследии других декабристов.

Те свидетельства, которые имеются, четко указывают, что семья декабриста проживала за Ушаковкой, в бывшем доме Цейдлера, который для них приобрела А.Г. Лаваль, мать Екатерины Ивановны. Об отсутствии у Трубецкого какого-либо другого дома в Иркутске свидетельствует и «Доверенность Свербеевой Зинаиды Сергеевны Горбунову Петру Александровичу на ведение дела по продаже ее дома в Иркутске», выданная 2 сентября 1862 г. Приведем полностью этот документ.

«Милостивый государь Петр Александрович! Покойный родитель мой, Потомственный дворянин Сергей Петрович Трубецкой, духовным завещанием, писанным в г. Киеве 19 декабря 1857 года, завещал между прочим дом свой в г. Иркутске на монастыре за Ушаковкой, оцененный им в 7000 руб., мне и сестре моей Александре Сергеевой по муже Ребиндер, скончавшейся в 1860 году. Завещание это по кончине родителя моего в ноябре 1860 года было своевременно представлено мною для засвидетельствования во 2-й Департамент Московской Гражданской Палаты, которым и утверждено 30 июля 1862 года.

По жительству моему постоянно во внутренних губерниях России, я не нахожу удобным и выгодным иметь в отдаленном Сибирском городе какую-либо недвижимую собственность, а тем более с малолетними детьми покойной моей сестры, а потому желала бы продать свою часть из наследственного дома в Иркутске или малолетним сонаследникам моим, или постороннему лицу, если бы в интересе сих малолетних на продажу означенного дома в чужие руки по ходатайству подлежащей опеки было испрошено разрешение Правительствующего Сената. Вследствие чего, препровождая подлинное духовное завещание покойного моего родителя, покорнейше прошу и уполномочиваю Вас

1) Вместе с опекуном, который по просьбе тайного советника Николая Романовича Ребиндер[а] будет назначен Иркутским губернским правлением, принять в общее мое и малолетних детей покойной моей сестры владение завещанный нам родителем нашим дом в Иркутске со взносом при вводе во владение следующих по закону пошлин по 4 со ста с оценочной суммы, показанной завещателем всего двух сот восьмидесяти руб. сереб.

2) Войти с опекуном, который имеет быть назначен над малолетними детьми умершей моей сестры, в соглашение о продаже означенного дома в другие руки по цене, какая Вами сообща будет признана выгодною и если найдется покупщик и на продажу дома в части, принадлежащей малолетним, будет установленным порядком испрошено разрешение Правительствующего Сената от имени моего совершить таковую продажу и подписать за меня купчую крепость порядком, предписанным на сей случай законами, из вырученных же продажею денег, за отчислением лежащих на доме долгов, казенных и частных, а затем расходов по совершению купчей, половину, сколько будет причитаться на мою часть, выслать ко мне на имя моего свекра надворного советника Дмитрия Николаевича Свербеева, имеющего жительство в Москве, Арбатской части в приходе Николы на песках возле собачьей площадки в собственном доме и

3) Подавать на основании сего верющего письма во все судебные и правительственные места, а также правительственным лицам от моего имени прошения, объявления и объяснения, делать по делам, касающимся ввода меня во владения вышепомянутым домом и продажи оного, рукоприкладства вносить по этим случаям в судебные и присутственные места деньги, а также получать оные из сих мест, равномерно получать им почтовые в конторе высылаемые на имя Ваше как лица, от меня доверенного, деньги, страховые письма и пакеты. Все, что в силу сей доверенности Вами, согласно с законом, учинено будет, в том я спорить и прекословить не буду. Примите уверение в совершенном моем почтении.

Вдова надворного советника Зинаида Сергеева Свербеева, урожденная Трубецкая.

Сентября 2 дня 1862 года.

Доверенность сия принадлежит титулярному советнику Петру Александровичу Горбунову.

1862 года Сентября 13 дня Тульской губернии Ново <далее неразб. - А.Г.>.

Уездный суд, на основании 2308 ст. X т. Св. Гражд. Зак. Части 1-й (изд. 1857 г.) сим свидетельствует, что сие верющее письмо действительно подписано рукою вдовы надворной советницы Зинаиды Сергеевны Свербеевой и дано от нее титулярному советнику Петру Александровичу Горбунову».

Если бы С.П. Трубецкой владел в Иркутске еще какой-то недвижимостью, кроме дома в Знаменском предместье, который первоначально был собственностью его жены и перешел к нему только после ее смерти, то этот факт нашел бы отражение в приведенном документе. Упоминаемый в тексте муж умершей сестры Александры Сергеевны - Николай Романович Ребиндер - не позволил бы замолчать такой факт, так как дело касалось денег, которые должны были унаследовать его дети. Значит, другого дома, кроме заушаковского, у Трубецких не было.

Но вернемся к письму В.П. Павловой, в котором много интересного. Она, например, раскрывает аббревиатуру информатора о доме - это Баснин. «Баснин» подходит к расшифровке возможной фамилии «старца» Ивана Павловича Б-на. Необязательно, чтобы он относился непосредственно к династии широко известных иркутских и кяхтинских купцов Басниных.

Персона с такими инициалами не встречается в недавно вышедшей книге «Связь времен: Баснины в истории Иркутска». Но во-первых, авторы могли и не выявить эту личность, а во-вторых, он мог принадлежать другим Басниным, которые здесь проживали. В качестве примера приведем Ивана Прокопьевича Баснина, купца 3-й гильдии (его имени тоже нет в указанном издании), который в 1843 г. был старостой иркутской Прокопьевской церкви, а в 1847 г. избран гласным думы. Поэтому под «Б-н» можно вполне считать некоего Ивана Павловича Баснина, который, «правильно указав дом Волконских… мог ошибиться с домом Трубецких».

Интереснее та часть письма, в которой В.П. Павлова указывает: «Есть письмо Н.Р. Ребиндера к тестю с просьбой поторопить Иркутскую гор[одскую] думу с утверждением плана дома для Ребиндеров: одноэтажного с мезонином наверху, на надворную сторону, стоимостью в 10 тыс. р. сер.». Вот это очень важная информация, заслуживающая внимания исследователей. Правда, далее историк пишет о том, что у нее нет «доказательств, что заказ Ребиндера был выполнен, что дом был построен и именно в Иркутске и что Ребиндеры в нем жили. <…> Можно предположить, что устное предание связало этот дом с именем С.П. Трубецкого, поскольку он как-то мог повлиять на его строительство.

В памяти старожилов фамилия декабриста могла “осесть” скорее и прочнее, чем фамилия Ребиндера». Можно предположить, что здание построил или приобрел Н.Р. Ребиндер, супруг дочери Трубецких Александры, для своей семьи, так как собирался покинуть должность градоначальника в Кяхте. Если это верно, тогда можно объяснить связь с этим домом декабриста Трубецкого и возникновение красивой легенды.

Просматривая находящиеся в фондах музея декабристов разные материалы, собранные В.П. Павловой при подготовке двухтомника Трубецкого, находим один документ, который уточняет изложенные в послании к М. Сергееву факты. Это письмо Ребиндера к С.П. Трубецкому 1853 г.(?), вероятно, из Кяхты (подлинник на французском языке, и письмо дается в выписках Павловой в переводе).

В письме есть фрагмент следующего содержания: «О предполагаемом строительстве дома одноэтажного с мезонином наверху, на надворную сторону, высота комнат 6 аршин. Фасад не вычурный. Для канцелярии с квартирою для правит[еля] дел - особый возле моего. Архит[ектор] Фихт просит поторопить с утверждением плана. Стоит 10 тыс. сер. Привет маман».

Из этой записи следует, что Н.Р. Ребиндер ведет речь о доме, который собирался сооружать в Кяхте, вероятно, для его канцелярии, как градоначальника, с квартирой для правителя дел этой канцелярии. Хотя как дом с мезонином, по описанию он походит на иркутское строение, но возводить его планировалось в другом городе. Конечно, из этого не следует, что дом не мог быть позднее построен в Иркутске.

Из писем Ребиндера видно, что отношение генерал-губернатора Восточной Сибири Н.Н. Муравьева к нему было сложным: Н.Р. Ребиндер считал, что Н.Н. Муравьев хотел закрыть торговлю в Кяхте и заставить правительство открыть другие пункты торговли с Китаем, в частности по берегам Амура. Возникали противоречия. Ребиндер хотел покинуть пост градоначальника и перебраться в Иркутск. Можно также сделать предположение, что он рассчитывал построить для своей семьи дом в Иркутске в случае оставления должности в Кяхте. Но было ли так на самом деле?

Фактов, говорящих о каких-либо попытках Николая Романовича начать переселение в Иркутск и отстроить здесь дом, нет. В конце 1854 г., как сообщает В.П. Павлова, Н.Р. Ребиндер был отозван в Петербург. В начале 1856 г. он переведен на службу попечителя Киевского (1856-1858), Одесского (1858-1859) учебных округов, а в 1859-1861 гг. был директором департамента Министерства народного просвещения. В Иркутск никогда не возвращался.

Можно, конечно, выдвинуть версию, что дом был построен для другой дочери С.П. Трубецкого - Зинаиды, когда она собралась выходить замуж за Н.Д. Свербеева. Их свадьба состоялась 29 апреля 1856 г., после чего молодые проживали в доме Трубецкого в Знаменском предместье, а в декабре того же года, после амнистии, данной декабристам, вместе с Трубецким покинули Иркутск.

Еще одно предположение высказала и В.П. Павлова. Дом ставился для брата С.П. Трубецкого Александра, который приезжал в Иркутск в 1852 г. Но вряд ли такое могло произойти: строить дом ради кратковременного приезда брата даже для небедного Трубецкого было вряд ли целесообразно при наличии довольно большой усадьбы в Знаменском предместье. На мой взгляд, эта версия наименее удачна. Наверное, пролить свет на вопрос о доме мог В.И. Вагин, хорошо знавший Иркутск и живший во времена пребывания здесь декабристов. Но в его архивном фонде в ГАИО и в опубликованных им материалах таких данных выявить не удалось.

Перечислив разные гипотезы о появлении дома и связи его с именем С.П. Трубецкого, считаю необходимым привести факты, имеющие отношение к данной усадьбе, тем самым будут названы истинные ее владельцы. Исходным пунктом в рассуждениях послужил выявленный план участка, на первый взгляд очень сильно напоминающий так называемую усадьбу Трубецкого на Арсенальской улице.

При внимательном изучении схемы усадьбы и ее положения в квартале выяснилось, что это одно и то же место. План относится к маю 1880 г., а усадьба принадлежала дочери чиновника Анастасии Степановне Кашкаровой. В это время хозяйка получила разрешение у городской думы на возведение деревянного одноэтажного флигеля. Планируемый к постройке корпус располагался позади главного дома (в настоящее время этот флигель, с подачи Е.Ю. Барановского, именуется людской избой).

Имея данные о собственнице усадьбы в 1880-е гг., будем спускаться вниз по лестнице времени, пытаясь найти более подробные данные как о самой владелице, так и об ее владении. И вот что удалось обнаружить.

Газета «Иркутские губернские ведомости» 15 июля 1877 г. сообщала, что Иркутский городовой суд своим определением от 24 июня «ввел во владение недвижимым имением, принадлежавшим по купчей крепости, совершенной в Иркутском губернском правлении 19 мая 1845 г. за № 74, дочери титулярного советника Федосии Матвеевой Блиновой, по муже Миллер, заключающемся в деревянном доме, со строением и землею, состоящем по 2 части Иркутска, в приходе Преображенской церкви, за смертию владелицы и согласно ее духовного завещания, засвидетельствованного в С.-Петербургском окружном суде, 29 мая 1876 г., сына ее, Сергея Ионова Миллер».

А буквально через три дня, 27 июня 1877 г., в Иркутском губернском правлении была совершена купчая крепость «от тюменского мещанина Сергея Ионова Миллер на проданный им дочери чиновника девице Анастасии Степановой Кашкаровой деревянный дом со строением и землею, состоящий по 2 части Иркутска». 6 июля того же года А.С. Кашкарова была введена во владение своим имуществом.

Судя по тому, что завещание Ф.М. Миллер было засвидетельствовано в Санкт-Петербургском суде, а С.И. Миллер значился тюменским мещанином, велика вероятность, что Миллеры в Иркутске в 1870-е гг. не жили. Поэтому новый владелец так быстро и избавился от наследства. Конечно, были, возможно, и другие причины. Итак, теперь мы знаем, кто именно владел усадьбой начиная с 19 мая 1845 г. и по 27 июня 1877 г. Это Федосия Матвеевна Миллер (урожд. Блинова). Отчество ее сына - Ионович - дает возможность поиска ее супруга. Так, в одном из номеров тех же «Иркутских губернских ведомостей» встречается объявление, что иркутский городовой суд принял к своему производству исковое прошение коллежского советника Иона Фоковича Миллера. Что еще можно сказать о представителях семьи Миллер?

В начале XIX в. на государственной службе в Сибири находился коллежский секретарь Фока Алексеевич Миллер, который в 1814-1823 гг. занимал должность Алёкминского частного комиссара, затем, до 1825 г., был заседателем в Иркутском окружном суде. Когда скончался Фока, неизвестно, но похоронен он был на Иерусалимском кладбище. Его сын Иона Фокович (Фокич) в 1822 г. был частным приставом 2-й полицейской части Иркутска, коллежским регистратором (чин 14-го класса), потом, до 1825 г., - частным приставом 1-й части. Во второй половине 1850-х гг. на проценты от вложенного им капитала в Сиропитательном заведении им. Е. Медведниковой содержалась одна воспитанница.

В конце 1850-х гг. И.Ф. Миллер находился в Европейской России. Например, в мае 1858 г. с ним встречался В.Н. Баснин в Санкт-Петербурге30. В дальнейшем следы его теряются, но, судя по тому, что в 1875 г. он значился коллежским советником (чин 6-го класса), он все еще состоял на службе (но, скорее, в газетной заметке было пропущено слово «бывший» коллежский советник, так как в этом чине он состоял еще в 1857 г.). Иона Фокович являлся человеком достаточно состоятельным, о чем свидетельствуют факт содержания воспитанницы, а также его исковое прошение в Иркутский городовой суд о взыскании с купца Аполлона Андреевича Белоголового по векселю 4 тыс. р.

Но все изложенные сведения крайне скудны: не удалось найти, чем занимался И.Ф. Миллер в 1830-1850-е гг. и жил ли он в городе. Известно только то, что в 1845 г. его супруга, Федосия Матвеевна, владела деревянным домом «со строением и землею» (под строением понимаются все хозяйственные постройки). Что это был за дом, сказать не так-то просто. С одной стороны, известен очень подробный план города 1843 г., на котором показана усадебная застройка. Но также известно, что план только датируется этим годом как временем его принятия, а составлялся он значительно раньше, в 1830-е гг., поэтому о фиксации построек именно на 1843 г. говорить не приходится.

На этом плане виден дом вытянутой вглубь усадьбы формы, выходящий на красную линию Арсенальской улицы (ныне ул. Дзержинского). Другие постройки на территории владения не показаны (возможно, их и не было, но, скорее, на плане отмечались только дома и флигели, а не мелкие хозяйственные сооружения, такие как завозни, ледники и т. д.). Указанный дом не является тем, который мы знаем сегодня, ни по месту, ни по конфигурации. Можно сделать два предположения.

Первое: усадьба изменила застройку в начале 1840-х гг., но она не попала на план 1843 г. Второе: изменения производились новой владелицей Ф.М. Миллер (Блиновой) после приобретения участка в 1845 г. И вот здесь можно немного поговорить о первоначальном архитектурном внешнем виде здания. Явно в формировании окончательного облика дома есть несколько строительных периодов. Скорее всего, в основе дома и, соответственно, первого строительного периода лежит образцовый фасад, один из тех, что были официально утверждены в XVIII и начале XIX в.

Период 1820-1840-х гг. - это время внедрения в градостроительной практике Иркутска образцовых фасадов. В столице Иркутской губернии, как и в целом по стране, регламентация строительства и введение примерных фасадов сыграли прогрессивную роль, поскольку в итоге способствовали улучшению качества городской застройки, ее упорядочению, повышению художественного уровня архитектуры.

Сооруженные по образцовым проектам деревянные дома были своеобразным синтезом профессиональной архитектуры и народных приемов. При возведении построек регламентировался только главный фасад, а строительный материал и собственно решение дома отдавались на усмотрение хозяев. Естественно, что при использовании образцовых фасадов устройство самих домов не менялось, и они рубились в соответствии с традициями.

Таким образом, с одной стороны, намерения частного застройщика подчинялись градостроительной дисциплине и общей стилевой направленности, а с другой - ему предоставлялась относительная свобода. Это отнюдь не означало легкости и абсолютной естественности наложения образцовых схем на традиционный деревянный дом. На деле внедрение таких фасадов шло далеко не гладко, имелись определенные противоречия и несовпадения - в частности, по привычным габаритам, высоте, оптимальным для Сибири размерам оконных проемов. Кроме того, сложившиеся в строительстве традиции были довольно устойчивыми, и горожане на первых порах активно противились вводимым новшествам. Но постепенно застройка подчинилась закономерностям новой архитектуры.

В этот период появились новые типы деревянных зданий, таких, например, как дома с мезонином, с центральным колонным портиком, с антресолями и т. п. И если тип дома с мезонином прижился на иркутской земле, дал некоторые разновидности и воспроизводился в более позднее время, то домов с центральным портиком, распространенных в других местах, было не так много, и впоследствии они не повторялись. Образ дома с антресолями со временем стал наиболее используемым. Нужно отметить, что типы домов с мезонинами и антресолями вошли в моду в тот период, когда существовал запрет на строительство деревянных домов в два этажа (в Иркутске запрет был снят только в 1864 г.).

В соответствии с проектными образцами фасады деревянных зданий получили обязательную симметрию, трехчастное построение по высоте, подобно ордерному, а также обшивку гладкими досками, имитировавшую штукатурку каменной поверхности, иногда и деревянные стены штукатурились. Канонические правила эпохи были довольно жесткими и конкретными: предписывалось делать нечетное количество (3, 5, 7 и т. д.) окон по главному фасаду, оговаривалась и определенная окраска зданий.

Сразу отметим, что начальное положение здания на участке, показанное на плане 1843 г., было не очень удачным: оно находилось в нижней части горки, проходившей по усадьбе склона. Этот склон отмечается на плане 1890 г. (Сейчас он почти незаметен из-за значительного поднятия уровня дорожного полотна и культурного слоя в самой усадьбе.) Поэтому перенос строения на более возвышенное место был вполне оправдан.

По нашему мнению, новые хозяева Миллеры перемещать старый дом не стали, а возвели другой - по образцовому фасаду. Его положение фиксирует план города съемки 1862-1864 гг. С периодом второго этапа перестройки определиться сложнее из-за отсутствия документальных свидетельств. Может быть, это произошло, как отмечает И.П. Пинайкин, через непродолжительное время, а возможно, и позднее. На фрагменте плана города съемки 1862-1864 гг., несмотря на плохое качество, усадьба и постройки в ней прочитываются. Усадьба имеет номер 1759.

На плане видны два строения: первое - значительно отстоящее от красной линии (главный дом, который и является зданием, получившим наименование «Дом Трубецкого»), второе - по правой меже с соседней усадьбой (вероятно, хозяйственная постройка). Видна и та территория за главным домом, которая на плане усадьбы 1880 г. называется садом. Но план съемки 1862-1864 гг. не дает ответа на волнующие нас вопросы: ни когда был возведен главный дом в усадьбе, ни когда он перестраивался. План только фиксирует его положение. Известна стоимость недвижимого имущества по Главной Арсенальской улице, которое принадлежало чиновнице Ф.М. Миллер. В 1873 г. она была определена в 3 000 р.

В 1877 г. по Главной Арсенальской улице в интересующей нас усадьбе находились деревянный двухэтажный дом с деревянными надворными строениями - завозней, погребом, колодцем и пр. Правда, владение уже принадлежало дочери чиновника Анастасии Кашкаровой.

После А.С. Кашкаровой, уже к концу 1882 г., хозяином, как можно судить из надписи на плане места с соседней усадьбой, состоял то ли Шелашников, то ли Шишелов, возможно, какое-то другое лицо. Поскольку фамилия написана неразборчиво, мы приводим ее в форме сканированной копии.

В конце XIX - начале XX в. владельцы вновь поменялись: это семья прусского подданного Гасса - Мария Вильгельмовна, Мария Степановна, Зельма Степановна и Дарья Степановна. В апреле 1900 г. Зельма Степановна запросила разрешение на строительство деревянного одноэтажного манежа, предполагаемого к постройке на красной линии Арсенальской улицы. На это было получено разрешение с условием, что будут сломаны стоящие на меже с соседней усадьбой навес и сарай.

Но через несколько месяцев обстоятельства у семьи изменились, и уже 8 июля 1900 г. в Иркутскую городскую управу поступило заявление от М.В. Гасс на разрешение постройки каменного манежа на принадлежавшем ей месте. 10 июля такое позволение было получено. В нем говорилось: «Препятствий к постройке каменного здания а - не встречается. Заштрихованные постройки подлежат сломке». К сожалению, из-за отсутствия в архивном деле плана нельзя сказать, которые из построек подлежали сносу, но, вероятно, те же, что и при первом позволении. Здание было возведено.

К середине 1900-х гг. собственницей значится Софья Людвиговна Гортикова (супруга доверенного фирмы «Мазут» в Иркутске московского купца Михаила Яковлевича Гортикова), которая оставалась ею до начала 1920-х гг. (скончалась примерно в марте 1923 г., находясь в Европейской России; в Иркутске тогда проживал ее сын В.М. Гортиков). Сохранился план усадьбы Гортиковых, датируемый 1912 г. В это время хозяйка сдавала усадебное место в аренду военным. Здесь размещалось управление штаба 3-го Сибирского армейского корпуса. Приводя план в данной публикации, обращаю внимание на контуры исследуемого дома. Создается впечатление, что он или зеркально отражен относительно улицы или на самом деле в то время имел такую форму. На плане был отмечен и необходимый для каждого из строений ремонт.

Ряд исследователей застройки и развития Иркутска высказали мнения относительно авторства проектов домов декабристов. Первым такую догадку сделал В.С. Манассеин. Указывая на дом по ул. Дзержинского, 64, как на особо интересный образчик барочного дома в Иркутске, историк писал: «Это довольно высокий деревянный дом в 7 окон (под седьмым окном Манассеин имел в виду переделанную в окно дверь. - А.Г.) на каменном полуподвальном этаже и с мезонином наверху. Дом обшит тесом и окрашен в строгий серый цвет. Украшен он фронтонами, парными пилястрами, наличниками и резным фризом. Много красоты ему придавал ныне уже снятый эркер мезонина, поддерживавшийся снизу большою консолью, затейливо украшенной аканфовыми листьями.

К сожалению, дом Трубецкого расположен во дворе и спереди уже застроен другим домом, так что его теперь трудно разыскать. В настоящее время он находится в очень запущенном состоянии. Кто строил эти красивые ампирные и барочные дома, точно неизвестно, но можно предполагать, что они принадлежат работавшему тогда в Иркутске архитектору А.В. Васильеву, ранее бывшему землемером и по собственному влечению изучившему архитектуру. Ему, между прочим, также принадлежали ампирная Успенская церковь, бывшая на Успенской площади против здания быв[шей] семинарии, а также и сама семинария».

Манассеин высказал только предположение, не приводя в подкрепление никаких аргументов, вероятно только опираясь на знания о том, что в 1830-е гг. А.В. Васильев был губернским архитектором, а в 1840-е гг. еще жил в городе. Другое мнение высказал архитектуровед В.Т. Щербин. Он считает, что постройка произведена архитектором А.Е. Разгильдеевым. Щербин пишет: «В середине столетия его многогранный талант архитектора (имеется в виду талант Разгильдеева. - А.Г.) подарил городу две до сих пор по-настоящему не оцененные постройки: дом декабриста С.П. Трубецкого (Дзержинского, 64) и дом с лавками именитых купцов Котельниковых (Фурье, 2)».

Валерий Трофимович не приводит никакого фактического материала в пользу своей версии относительно дома по ул. Дзержинского, 64, ограничивается лишь одним предложением: «Авторство установлено на основе сопоставления с ранее документированным наследием А.Е. Разгильдеева». Такое утверждение вряд ли можно считать убедительным доказательством, но оно как рабочая гипотеза, безусловно, имеет право на существование.

Более того, в развитие этого предположения отмечу, что одной из первых работ Разгильдеева в Иркутске можно считать именно реконструкцию деревянного двухэтажного дома, ставшего впоследствии резиденцией иркутских гражданских губернаторов. Проект здания сохранился в Российском государственном историческом архиве и датируется самим Разгильдеевым 24 мая 1847 г.

Период 1850-1860-х гг. был самым активным в творческой деятельности Александра Евграфовича. Известно, что в это время по его проектам были возведены: губернское казначейство (ул. Ленина, 1, 1852 г.), здание для Девичьего института Восточной Сибири (бул. Гагарина, 20, 1855-1861 гг.), Кузнецовская гражданская больница (бул. Гагарина, 4, 1863-1871 гг.), уже упоминавшийся дом купцов Н.С. и И.С. Котельниковых (ул. Фурье, 2, 1855-1858 гг.), дом купца В.М. Михеева (пер. Гусарова, 2, 1860-1862 гг.), доходный дом купца В.Н. Брянцева (ул. К. Маркса, 22, окончен возведением в 1868 г.) и др.

Конечно, в городе в это же время работали и другие архитекторы и инженеры, которые могли выполнить работу по перестройке здания. Среди них: член губернской строительной комиссии с середины 1830-х до нач. 1850-х гг. инженер Е.П. Ле-Дантю; губернский архитектор с 1840 до середины 1850-х гг. П.В. Сутормин; с конца 1850-х гг. здесь служил инженер И.И. Шац, впоследствии член ГУВСа; с начала 1860-х гг. - архитектор Э.Я. Гофман и многие другие.

Нельзя не упомянуть и еще одну персону. Купившая в 1877 г. усадьбу Анастасия Степановна Кашкарова была дочерью Степана Федоровича Кашкарова (? - после 1858 до 1860 включительно). По некоторым сведениям, он в конце 1830-х гг. кратковременно занимал должность губернского архитектора, после увольнения В.А. Васильева. Затем работал архитектором Иркутской казенной палаты. Трудился в Иркутском солеваренном заводе (в Усолье), Александровском винокуренном заводе (1858 г.).

Казенная палата определила его наблюдать за добротностью материалов и прочностью постройки Медовиковым нового каменного здания Александровского винокуренного завода. Указание на занимаемые им должности архитектора и выполнявшиеся работы, связанные со строительством, дают возможность высказать предположение, что и он мог быть причастен к формированию архитектурного облика здания. К сожалению, о Степане Федоровиче в настоящее время нам известно очень мало.

Сегодня мы не можем объяснить, каким образом дом, не принадлежавший Трубецкому, в иркутской истории оказался связан с именем этого декабриста. Можно строить только догадки, что само по себе является вещью неблагодарной, но… интересной. Поэтому выскажем несколько предположений. В 1845 г. Екатерина Ивановна Трубецкая получила официальное разрешение жить в городе.

Как известно, дом для семейства в Знаменском предместье (бывший Цейдлера) был куплен только в 1847 г. Польский ссыльный Ю. Сабиньский, отмечая в своем дневнике дату их переезда в город - 19 апреля 1845 г., к сожалению, не указывает, где они разместились. Отсюда напрашивается версия, что, возможно, Трубецкие временно проживали в доме по Арсенальской улице.

Другой вариант. Известна практика, что хозяева усадеб, сами не проживая в них (из-за отъезда или при наличии другого жилья), сдавали свои владения в аренду на определенное время. Порой такие договоры предусматривали возможность для арендаторов производить перестройку помещений, вплоть до возведения новых. Если предположить, что супруги Миллеры в 1840-1850-е гг. в городе не проживали, а сдавали свой участок именно на таких условиях, тогда версия о том, что дом, возможно, строился (или перестраивался) Трубецким для своей дочери и зятя Ребиндеров на арендованной земле, вполне допустима.

Эта статья, безусловно, не внесла полной ясности в решение вопроса, какое отношение мог иметь к дому по ул. Дзержинского, 64, С.П. Трубецкой. Но удалось определить всех владельцев усадьбы начиная с 1845 г. Дальнейшие исследования необходимо вести в направлении изучения персоналий этих собственников, особенно семейства Миллеров, и их возможных связей с декабристской средой.

Share732019-11-07 09:52:31

В.П. Бойко, Томский государственный архитектурно-строительный университет

Офицер, декабрист, предприниматель

Сергей Петрович Трубецкой (1790-1860) принадлежал к одному из древних княжеских родов, ведущих свое происхождение от потомков великого литовского князя Гедимина, в разное время выехавших на Русь и получивших имя Гедиминовичи.

Князья Трубецкие и Бельские происходили от знаменитого литовского князя Ольгерда, старшего сына Гедимина, и русской княжны Ольги; другая, более многочисленная группа русских князей, включавшая Хованских, Булгаковых, Щенятевых, Голицыных и Куракиных вела свое происхождение от старшего внука Гедимина - Патрикея Наримантовича. Наряду с Рюриковичами, Гедиминовичи заняли на Руси и в России высокое положение и играли заметную роль в истории страны. В начале XIX в. это был, как тогда говорили, древний, знатный, но обедневший род.

Отец С.П. Трубецкого - действительный статский советник, нижегородский губернский предводитель дворянства Петр Сергеевич, имел в 1806 г. в Нижегородской губ. 803 души крепостных крестьян. Имение, что называется, средней руки, жить и задавать балы можно, но у П.С. Трубецкого (1760-1817) была жена Дарья Александровна светлейшая княжна грузинская, которая родила ему пять сыновей, старшим из которых был Сергей, родившийся в 1790 г., и дочь Елизавету.

Если эти 803 души, т.е. крестьяне мужского пола, считавшиеся тогда основным мерилом богатства помещика, разделить между наследниками, то получаются дворяне, близкие по своему состоянию к мелкопоместным. В этой связи приходилось заботиться о пополнении бюджета из других источников, в том числе и через предпринимательство. Однако об этом речь будет еще впереди, обратимся к воспитанию и образованию будущего декабриста.

С.П. Трубецкой сначала воспитывался дома иностранными учителями: англичанин Изенвуд, немец пастор Лундберг, француз Стадлер, с 1806 г. слушал лекции в Московском университете. Эти данные отражены в следственных документах, так как Николай I и члены Следственного комитета живо интересовались образованием находящихся под следствием декабристов, чтобы не допустить в будущем распространения «заразы» свободомыслия.

Надо сказать, что многие будущие декабристы получили прекрасное домашнее образование, учились в единственном тогда в России Московском университете и школе колонновожатых (будущей академии Генерального штаба) и Царскосельском лицее. Это были преимущественно представители Северного общества, в то время как представители Южного общества имели в своей массе гораздо более слабое образование и пополняли его за счет самообразования.

В службу С.П. Трубецкой вступил подпрапорщиком в лейб-гвардии Семеновский полк 10 ноября 1808 г. Участник Отечественной войны 1812 г. (сражения при отступлении от Вильны до Бородина, а затем Тарутино и Малоярославец) и заграничных походов (Люцен, Бауцен - награжден орденом Анны 4 степени, за Кульм награжден орденом Владимира 4 степени с бантом, прусским орденом «За заслуги» и Кульмским крестом; ранен в Лейпциге).

В 1819 г. Трубецкой получает очередное звание капитана и становится старшим адъютантом Главного штаба. Некоторое время, с середины 1819 г. по сентябрь 1821 г., находился в отпуске за границей, а затем продолжил свою успешную службу. Масон, член ложи «трех добродетелей», в 1818 и до мая 1819 г. был наместным мастером этой ложи.

С.П. Трубецкой - член Союза спасения, Союза благоденствия (председатель и блюститель Коренного совета), один из руководителей Северного общества, один из авторов «Манифеста к русскому народу». Во время подготовки восстания в Петербурге он был намечен в диктаторы, но на площадь не явился. Вот как охарактеризовал его И.Д. Якушкин, однополчанин по службе в Семеновском полку во время Отечественной войны и заграничных походов: «Трубецкой, отлично добрый, весьма кроткий и неглупый человек, не лишен также и личной храбрости, что он имел не раз случай доказать своим сослуживцам.

Под Бородином он простоял 14 часов под ядрами и картечью с таким же спокойствием, с каким он сидит, играя в шахматы. Под Люценом, когда принц Евгений, пришедший от Лейпцига, из 40 орудий громил гвардейские полки, Трубецкому пришла мысль подшутить над Боком, известным трусом в Семеновском полку: он подошел к нему сзади и бросил ком земли; Бок с испугу упал.

Под Кульмом две роты третьего батальона Семеновского полка, не имевшие в сумках ни одного патрона, были посланы под начальством капитана Пущина, но с одним холодным оружием и громким русским ура сумели прогнать французов, стрелявших из опушки леса. Трубецкой, находившийся при одной из рот, несмотря на свистящие неприятельские пули, шел спокойно впереди солдат, размахивая шпагой над своей головой. Но при личной храбрости Трубецкой - самый нерешительный человек во всех важных случаях жизни, и потому не в его природе было взять на свою ответственность кровь, которая должна была пролиться, все беспорядки, непременно следующие за пролитой кровью в столице».

В письмах С.П. Трубецкого своему однополчанину и ближайшему другу И.Н. Толстому в 1818-1821 гг. содержится ценная и редкая информация не только о службе и интеллектуальных интересах передовых дворян того времени, но и об их коммерческих делах. Эти письма выявлены в 2004 г. и изданы в цитированной книге впервые по автографам, хранящимся в рукописном отделе Института русской литературы РАН (Пушкинском Доме). По существу С.П. Трубецкой в многолетнее отсутствие И.Н. Толстого в Петербурге выступал в качестве его доверенного лица во всех хозяйственных делах.

Кроме ежедневных обязанностей гвардейского офицера и адъютанта начальника Главного штаба, активной общественной деятельности и участия в тайном обществе, значительная часть жизни С.П. Трубецкого была посвящена хозяйственной деятельности. Он был из тех дворян, которые мечтали о буржуазных преобразованиях и были к ним готовы. Вот отчет Трубецкого в письме от 1 октября 1818 г.: «В доме у тебя все исправно и благополучно, денег от Константина Михайлова получил 4200 р., пшеница все еще не продается, удостоверился, что на корабли берут только самой лучшей доброты, и плотят 32 и 33 рубли, а посредственной совсем не берут».

В следующем письме Трубецкой сообщает, что приискивает купцов на присылаемый товар и «кожи сырые здесь в большой цене, с черкесских волов кожу большую продают 22 р., я недавно продал также с пригонного вола, но небольшого, в 9 пуд, взял за кожу 13 р., это невыгодно для твоего завода, здесь пенька и сало в большой цене». В декабре 1821 г. Трубецкой сообщал своему другу: «О хлебе я уже писал к тебе, между тем посылал проведать здесь купцов, и спрошу, нет ли зазимовалого и не могут ли доставить прямо к тебе, но не надеюсь, чтобы можно было достать немолотую рожь, что ж до овса, то, полагаю, наверное, будет не запродан, о ячмене ничего не могу сказать».

Письма обоих адресатов полны не только впечатлениями о светской жизни и служебных делах, но и содержат информацию о взаиморасчетах, где фигурируют не только рубли и франки, но многие тысячи рублей, которые нужно поместить в банки или закупить на них определенные товары. Кроме этого, обращает на себя внимание язык писем С.П. Трубецкого, который, конечно, знал не менее трех европейских языков в совершенстве, ведь гувернерами у него были немец, француз и англичанин, но узнать до тонкостей русский деловой язык ему также вполне удалось.

Вот, например, письмо, написанное в январе 1822 г. из Петербурга: «Продажа кож твоих идет худо, Гладышев смотрел их и был несколько раз у меня, но дает цену весьма низкую, покупает одну юфть, и дает за пуд только 43 р., что совсем невыгодно. Буде будут давать более сего, то советует отдать, а сам выше заплатить не соглашается».

Истинно русский характер и образ жизни Трубецких подчеркивает следующая записка, которую приводим здесь целиком: «По сей почте не успею послать тебе ни гроша, но на будущей вышлю тебе непременно тысяч около четырех. На сей раз и больше тебе писать не могу, говею и надобно идти к службе. Прости мне грехи мои пред тобою, как бы я их тебе простил, если бы ты в чем мог быть пред мною грешен. Друг твой Трубецкой. Деньги пошлю в пятницу - в Валдай».

Параллельно со служебной, светской жизнью и, как оказалось, хозяйственной деятельностью шла напряженная работа по созданию тайных обществ. В феврале 1816 г. С.П. Трубецкой вместе с А.Н. Муравьевым, Н.М. Муравьевым, И.Д. Якушкиным и братьями С.И. и М.И. Муравьевыми-Апостолами создает первую декабристскую организацию - Союз спасения. В начале 1817 г. Трубецкой совместно с П.И. Пестелем составляет устав этой организации. Она строилась по типу масонской ложи и использовала масонскую обрядность. Общество делилось на три степени - «боляр», «мужей» и «братий».

Устав общества требовал слепого подчинения «мужей» и «братий» «болярам», но давал надежду его членам перейти из нижних степеней в высшие. При вступлении в общество вновь принимаемый давал торжественную клятву, произносимую на кресте и Евангелии, быть верным обществу и не разглашать его тайн. В противном случае нарушителю грозили страшные наказания, вплоть до смерти «от яда или кинжала». Трубецкой работает над уставом организации - «Зеленой книгой», некоторые ее положения будут затем реализованы в реформах Александра II.

В 1819-1821 гг. Трубецкой вместе с женой проживал за границей, где лечил свои боевые раны, а по возвращению создал из старых товарищей Северное общество, так как Союз благоденствия перестал существовать. Он принадлежал к умеренному течению декабристского движения, стоял за монархию, ограниченную конституцией, выступал за освобождение крестьян с небольшим наделом, что должно было, по его мнению, предотвратить «пугачевщину».

В конце декабря 1824 г. Трубецкой, уже полковник Генерального штаба, был переведен в Киев и назначен на должность дежурного штаб-офицера при 4-м пехотном корпусе. На Украине он последовательно отстаивал свои позиции в политических вопросах и был противником республиканской программы П.И. Пестеля и его плана цареубийства.

Осенью 1825 г. Трубецкой возвращается в Петербург, где принимает самое деятельное участие в совещаниях руководства Северного общества, разрабатывавшего план восстания. Он был единодушно избран «диктатором» восстания, а помощниками ему назначили боевых офицеров - полковника Булатова и капитана Якубовича. Начальником штаба восстания стал поручик Е.П. Оболенский. «С того дня Трубецкой был уже полновластный начальник наш - он или сам, или через меня, или через Оболенского делал распоряжения», - показывал на следствии К.Ф. Рылеев.

Однако 14 декабря планы восставших стали рушиться с самого начала: их силы были ничтожны по сравнению с силами правительственных войск, не удалось захватить Зимний дворец и Петропавловскую крепость, не удалось выполнить приказ по уничтожению Николая I.

Но главный конфуз состоял в том, что диктатор восстания С.П. Трубецкой не явился на Сенатскую площадь, хотя в боевых действиях, как уже отмечалось, он не знал страха. Некоторые декабристы рассматривали этот поступок как измену, другие более сочувственно к нему относились, считая, что Трубецкой не захотел проливать кровь своих сограждан или, что в самый последний момент потерял веру в успех затеянного им заговора. Уже на следующий день после восстания Трубецкой был арестован на квартире своего родственника - австрийского посла Лебцельтерна и отправлен в Петропавловскую крепость.

Осужден был С.П. Трубецкой по первому разряду и по конфирмации приговорен в каторжную работу вечно. Отправлен закованным в Сибирь со следующими приметами: рост 2 аршина 11¼ вершка (192 см), «лицом чист, глаза карие, нос большой, длинный, горбоватый, волосы на голове и бороде темно-русые, усы бреет, подбородок острый, сухощав, талии стройной, на правой ляжке выше колена имеет рану от ядра».

По указу 10 июля 1839 г. Трубецкой был отправлен на поселение в с. Оёк Иркутской губ., жене его, Екатерине Ивановне Лаваль, разрешено жить с детьми в Иркутске, а С.П. Трубецкому приезжать туда на время. В 1845 г. их дочерей, Елизавету и Зинаиду, разрешено было поместить в открытый в Иркутске девичий институт. По примеру своих друзей-декабристов Трубецкой в ссылке занимался сельским хозяйством, включавшим в себя полеводство, животноводство, некоторые промыслы. Впрочем, особого успеха, как у С.М. Волконского, В.Ф. Раевского, Н.М. Муравьева и некоторых других, у Трубецкого не наблюдалось.

Неудачей закончилось и занятие добычей золота, когда была создана золотопромышленная компания в составе Трубецкого, декабриста А.В. Поджио и его племянника А.О. Поджио. Распорядителем компании был А.В. Поджио, который в 1851 г. женился на классной даме Иркутского девичьего института Л.А. Смирновой. Вскоре у них родилась дочь Варвара, которую уже пожилые родители боготворили. Для обеспечения их необходимыми средствами Поджио увлекся поисками золота в тайге, но вскоре это предприятие потерпело крах, хотя потом, перейдя в руки известного дельца Базилевского, давало замечательные результаты.

По Манифесту об амнистии Трубецкой был восстановлен в правах дворянства, но без княжеского титула, который дарован его детям особым высочайшим указом. В январе 1857 г. Трубецкой выехал в Европейскую Россию, проживал сначала в Киеве, в семье своей дочери, затем в Москве, где и умер от апоплексического удара. После отпевания в церкви Св. Николая в Хлынове С.П. Трубецкой похоронен в Новодевичьем монастыре.

Share742019-11-07 10:11:52

Князь Сергей Петрович Трубецкой

Лариса Рейснер

Князь Трубецкой, глава заговора 14 декабря, избранный диктатором и облеченный всею полнотою революционной власти, проснулся рано, после мучительной ночи, в течение которой «тоска души не давала ему сна».

Сколько раз в продолжение этих часов, предшествовавших перевороту, забывшись минутной дремотой, убаюкивал себя князь последней, до боли радостной надеждой: все мираж, бред, все пустой призрак, который рассеется с первым утренним лучом, проникшим в комнату сквозь задернутый занавес, с первым осторожным стуком чайных ложечек в соседней комнате. Но уже камердинер без шума внес чашку утреннего шоколада, а страшное, от чего метался Сергей Петрович целую ночь, стало давить его еще сильнее своей серой утренней наготой.

14 декабря наступило, и он, полковник князь Трубецкой, дежурный штаб-офицер 4-го гвардейского корпуса, не сегодня-завтра флигель-адъютант, счастливейший супруг, краса петербургских салонов, приглашенный сегодня обедать не то у сардинского министра, не то у графа Лебцельтерна, должен сейчас вылезать из теплой постели и ехать куда-то на площадь в холод, ужас, неизвестность, чтобы встать во главе взбунтовавшихся солдат и цареубийц, которых искренне ненавидел.

Князь почувствовал вдруг, что запутался бесповоротно, погиб. Этот заговор, который он с таким старанием и ловкостью отодвигал в неопределенное будущее, расстраивал и предупреждал, помимо его воли и желания стал наконец реальностью, надвинулся вплотную. За окнами уже разлился бледный свет того «сумрачного декабрьского петербургского дня», который вошел в историю как день восстания 14 декабря.

Который час? Семь. Смертная тоска охватила князя. В шесть часов полки должны были присягать. Значит, те из них, которые не присягнули, уже на улице, уже идут к сенату, уже делают что-то непоправимое, что всем им будет стоить эполет, чести, может быть, головы. Пустая детская надежда еще раз потешила его: а вдруг ничего не будет? Солдаты мирно присягнут, он, Трубецкой, поедет во дворец представляться новому государю.

Только бы миновало это ужасное 14 декабря. Завтра же общество будет распущено, уничтожено навсегда. Сергей Петрович вообразил веселый огонь камина, в котором мгновенно сгорят все эти ужасные проекты конституции, списки членов, их адреса, их имена. Ему стало тепло от воображаемого костра и при розовом его отблеске открылась перспектива блестящей карьеры, бальных зал, приемных покоев. Скорее бежать к Рылееву, убедиться, что никакого восстания нет.

Рылеева Трубецкой застал еще в постели и был «несказанно рад». Разговора ни о предшествующем вечере, ни о предполагавшемся на сей день не было. Сердце князя несколько отошло; он стал надеяться, что все пройдет тихо. Наконец Рылеев простился и вышел в сени. Пущин у самого порога повернулся, и, стоя так близко, что глаз некуда было спрятать, спросил диктатора в упор:

- Однако, если что будет, то вы к нам придете?

У Трубецкого не хватило духа сказать нет.

- Ничего не может быть. Что же может быть, если выйдет какая рота или две?

Но Пущин продолжал стоять на своем.

- Мы на вас надеемся!

С тем и вышел.

«После сих слов Пущина Трубецкой стал более бояться, что будет еще что-нибудь...» Боялся, что если они придут на Сенатскую площадь, то придут и за ним. А потому, накинув шинель, князь Сергей Петрович убежал из дому. Первые колонны восставших только успели дойти до Сенатской площади и построиться в трагически неподвижное каре, которое смогли сдвинуть с места только пушки, а человек, в руках которого соединялись все нити заговора, уже предал движение.

В течение долгих часов, пока там, на площади, леденея от холода, не зная, что делать без плана, без вождя, без малейшего руководства, отрезанные от города, все сужающимся кольцом верных царю войск, стояли и стыли шеренги восставших солдат, диктатор, подгоняемый страхом и угрызениями, скакал на извозчике от штаба к штабу, из канцелярии в канцелярию, от одного дежурного генерала к другому, выспрашивая, робея, не смея нигде остановиться, пока не укрылся где-то в министерских закоулках - в пыльной и пустой комнате курьеров.

Уже оправившийся от первого испуга, собравший кое-какие войска, шедший с ними к площади царь заметил князя, жавшегося возле подъезда главного штаба. Сергей Петрович забегал туда в надежде, что среди всеобщего переполоха ему удастся где-нибудь незаметно присягнуть на верность новому императору. «На случай, что откроется, - рассчитывал князь, - то мне поспешность моя к принятию присяги во что-нибудь вменится». Во все время блужданий чувство острой ненависти не покидало Трубецкого, пронизывая его от пробора до кончика лакированных сапог.

Проклятый остзеец Пестель! Не будь его, ничего бы не случилось! Все удручающее, опасное, все, что ночной тенью мрачило солнечную дорогу Сергея Петровича, разрушило уют его жизни и в течение десяти почти лет заставляло совершать нелепые, скверные, непоправимые поступки, - все связано с именем этого человека. Мальчишками познакомились они с Пестелем. Ну, были бредни где-то в походной палатке, в чужих краях, где самый воздух пропитан дерзостью.

Зачем надо было заносить на бумагу всю эту болтовню, кроить из нее уставы тайных обществ, каждое неосторожное слово, как бабочку булавкой, пришпиливать каким-нибудь ехидным параграфом. В либеральном весеннем воздухе Европы так много порхало этих прекрасных и безответственных слов. В двадцать лет кто не был бунтовщиком на парижских бульварах?

Или потом, по возвращении в Россию! Конечно, крутые петербургские морозы жестоко прохватили это поколение, избалованное европейскими оттепелями и свободами. «Не только офицеры, но и нижние чины гвардии набрались заморского духа. Они чувствовали и видели свое превосходство перед иностранными войсками, видели, что те войска при меньшем образовании пользуются большими льготами, большим уважением, имеют голос в обществе».

Солдаты научились даже «следить за ходом европейской политики». При посторонних, на глазах у Европы, неудобно было драть розгами «героев», неудобно было публично спускать штаны с людей, о мужестве которых сложились легенды. Армия привыкла к человеческому обращению, армия забыла, что она состоит из крепостных. Вернувшись домой после своего триумфального шествия, спасители отечества попали ка съезжую, на старую барскую конюшню.

Великие князья, только что выскочившие из детских курточек, ни в одном походе не участвовавшие, но зато воспитанные в павловской казарме и проникнутые, единой мыслью о вытяжке и парадах, решили собственноручно выколотить вольный дух из армии. Полки, в которых офицеры стеснялись бить по лицу своих старых соратников, с которыми на всю жизнь были связаны десятилетием походной жизни, ранами и славой, считались неблагонадежными, попали на черную доску. К ним назначили шварцов. Старых солдат за малейшую провинность ставили в две шеренги и заставляли плевать друг другу в глаза.

За пять месяцев командир Семеновского полка успел всыпать своим людям более 14 000 палочных ударов. На рубцы, полученные в боях, на шрамы Лейпцига и Кульма, Лютцена и Гамбурга посыпались новые шрамы, заработанные под палкой и кнутом. Те - за завоеванные города и царства, эти - за расстегнутую пуговицу, за небритую щеку, за игру носков. Помнится, Муравьев рассказывал, как на Исаакиевском мосту старый солдат гренадерского полка перелез через перила, снял кивер, амуницию, снял боевые награды, перекрестился и бросался в Неву.

Тогда в восемнадцатом году основался «Союз благоденствия». У-у, - каким холодом пахнуло на Сергея Петровича от этих воспоминаний. Что из того, что устав общества был списан с немецкого «Тугендбунда», членами которого числились и министр Штейн и сам Гнейзенау. Ведь устав состоял не из одной, но из двух частей. И в этой второй части были собраны не одни только благопожелания насчет доброго поведения господ членов. В ушах князя зазвенело железо, серое утро стало серее тюремных стен, и из глубины души страх спросил голосом, который князю пришлось услышать через несколько часов в Петропавловской крепости.

- А что вам известно о Зеленой книге?

Бежать! Сергей Петрович опомнился. Много ни помогло бегство тогда, шесть лет назад. Разве не бросил он это проклятое общество, которое продолжало расти и распространяться, превращаясь во что-то все более и более серьезное, не выхлопотал отпуск, не ускакал за границу на два года в своей покойной французской карете, посадив в нее прелестную восемнадцатилетнюю жену, - все в надежде, что за время отсутствия союз развалится, разбежится, рассыплется прахом. И как чудно все устроилось. Тут без него великий князь Михаил действительно довел Семеновский полк до восстания, буквально принудив людей к бунту непрестанными и неслыханными истязаниями. Каждого десятого запороли, остальные рассылалась но всей России, чтобы рано или поздно все равно погибнуть под розгами. Головка оппозиции была срезана.

Вместе с мятежными ротами ушли в изгнание такие смутьяны, как Пестель и Муравьев-Апостол. В Петербурге стало тихо, как на кладбище: слова человеческого не слышно за барабанным боем экзекуций и мерным топотом марширующих полков. Общество тайное присмирело и, как полагал князь Сергей Петрович, действительно начало разваливаться. Воротившись из-за границы, он застал одни обломки. Кто уехал в имение, кто вышел в чины и на улице перестал узнавать прежних заговорщиков.

Горячность самого Сергея Петровича давно простыла. Он уже думал «никогда более не заниматься прежним делом», истребить накопившийся бумажный мусор и вырваться наконец на волю. Уверенный, что не сегодня-завтра общество совершенно сгниет, князь, вместо того чтобы рвать, позволил себе роскошь прощального жеста. Чем более все охладевали и тускнели вокруг него, тем перистее и круче загибалась его собственная революционная фраза. Никогда красноречие Трубецкого не лилось пламеннее, чем в эти сияющие праздничные зимние ночи, когда он летел с бала на бал, пируя до зари, влюбленный и блестящий.

Прекрасные фразы срывались с его губ, как искры любимой, из Франции вывезенной, трубки, летели в морозную ночь, в холод и мрак и там погасали. Где им было поджечь петербургские снега! Зато, посасывая чубук и видя, как равнодушно метель тушит его маленькие горящие фейерверки, князь острее и крепче чувствовал радость жизни, бег своих коней, клубы снега и тяжесть медвежьей шубы, которая и давила и защищала плечи, как гранитная самодержавная порфира, под защитой которой князь хоть роптал, но вел такую изобильную, такую счастливую жизнь.

В двадцать третьем году случилось несчастье: Пущин принял Рылеева. С самого своего вступления этот Рылеев оказался деятельным и решительным. Застав общество, которое, «состоя из немногих членов и без всякого действия, готово было уничтожиться», он «споспешествовал его восстановлению и доставил оному многих членов». Мало того что Рылеев сразу засадил Никиту Муравьева за конституцию, Тургенева за «уголовное производство», Оболенскому поручил составить «об обязанностях гражданина».

С приходом Рылеева русская революция перестала быть личным делом небольшого, замкнутого и высокоаристократического кружка. В ссору царя и дворянства решительно вмешалось третье сословие. С момента вступления Рылеева Трубецкой непрестанно чувствовал у себя за спиной эту новую силу, напиравшую откуда-то снизу, из канцелярий, из первых крупных торговых контор, литературных и чиновничьих салонов. Купцы! Боже мой, Рылеев чуть не ввел в общество купцов! А когда миновала эта опасность, принялся за «катехизис», читателем коего предполагались уже вовсе простые солдаты. Тут заговорил в князе голос крови и класса. Политика, не доставлявшая до этих пор ничего, кроме тягости, заставила его внутренне распрямиться и вырасти.

Началась большая смертная игра против всех буржуазных сил, которые искали голоса и выражения в союзе с крупнодворянской оппозицией, пробуя внести в ее программу свои поправки в дополнения. Борьба против республики, против цареубийства, против единства сильной политической партии, против вооруженной борьбы с самодержавием, против ее пестелевского и рылеевского варианта, - борьба, из которой Трубецкой вышел победителем.

Надо отдать справедливость князю. Если малодушно, лениво и бездарно все, что он предпринимал против правительства, то сколько блеска, остроумия и коварства вложил он в борьбу с «левыми». Провокации Сергея Петровича гениальны. Неподражаемы ловкость и находчивость, с которой он одурачил такого осторожного и умного противника, как Пестель. А яма, в которую Каховский стащил Рылеева?

Но прежде всего надо было прекратить вербовку новых членов, на которых опирался Рылеев. Трубецкой настоял на том, чтобы «не брать пустой молодежи, которая будет только болтать, кричать и наделает шуму... Но чтобы искать людей солидных, постоянных и рассудительных, на которых бы можно надеяться».

Затем Сергей Петрович обезопасил себя со стороны нелегальных писаний. Всеми силами настаивал он, что «ничего не должно писать и распускать такого, которое от чьей-либо неосторожности может причинить вред кому из членов общества и открыть самое его существование. Можно писать различные замечания и рассуждения касательно просвещения, нравственности... Но оные должны быть писаны так, чтобы не могли нанести писавшему каких-либо неприятных последствий. Так и было тогда положено».

Под давлением южан из-за границы выписали ручной литографский станок. Князь приготовил этой адской машине смиренную и, увы, бесславную будущность. Она не породила ни одной прокламации, не запятнала себя ни памфлетом, ни воззванием. 25 декабря Трубецкой так показывал высочайшему комитету: «Сего станка до сих пор у меня никто не требовал, и он еще и теперь лежит у меня неразвернутый. Его можно найти возле печки в комнате жены моей, где ванна».

Молодые буржуазные политики и Рылеев с ними не меньше Трубецкого боялись народной, массовой революции. В этом пункте обе фракции сходились, и взгляды свои формулировали с удивительной отчетливостью.

«Бедняк по чувству справедливости может сказать богатому: удели мне часть своего богатства. Но если он, получив отказ, решится, по тому же чувству правды, отнять у него эту часть силою, то своим поступком он нарушит самую идею справедливости, которая в нем возникла при чувстве своей бедности». И отсюда Одоевский выводил совершенно последовательно: «Есть ли право превращать эволюцию в революцию?»

Насчет эволюции Рылеев не сдавался, спорил целые ночи напролет. Но от агитации, от издания нелегальных листков, сатирических песен и стихов для народа отказался навсегда. Договорились на том, «чтобы на нижних чинов влияния не иметь до окончательного решительного действия как для безопасности общества, так и почитая излишним открывать нижним чинам тайну цели нашей».

Но настоящая борьба за «тихую, бесшумную» революцию началась с приездом Пестеля.

Глава Южного общества побывал в Петербурге, чтобы добиться полного организационного и идеологического слияния обоих обществ, договориться о скором и одновременном выступлении, о составе директории, которая должна будет занять место свергнутого правительства, о системе выборов в Учредительное собрание, об освобождении крестьян с землею,- словом, оказалось, что у Пестеля не только готов план переворота, но есть армия, и очень сильная, которую он в любой момент может мобилизовать.

Сергей Петрович сумел скрыть ужас, который ему внушали и конституция Пестеля, и его сношения с революционными обществами Польши, и намерение создать народную милицию из солдат военных поселений. Пестель был осторожен. Надо было избежать острых разногласий с ним, иначе кто мог поручиться, что этот выскочка через головы князей не заведет непосредственных связей с петербургскими полками, «найдет средства завести здесь отделение, которое будет совершенно от него зависеть и которого действия будут уже тогда сокрыты».

Порвать с Пестелем значило всецело отдать дело «преобразования государства» в руки мелкого дворянства, людей, служащих в крупных банках и торговых конторах, литераторов и вообще каких-то разночинцев. Нет, Трубецкой решил инициативы из своих рук не выпускать ни под каким видом. А посему «должно было с ним притвориться... иногда показывать, что входишь в некоторые его виды».

Узнать, какими средствами он, Пестель, «хочет всего достигнуть», «не допускать усилиться, но стараться всевозможно ослабить». И только в крайнем случае, если бы движение стало расти через голову, если бы вожжи оказались выбитыми из рук и революция понесла, из двух зол выбрать меньшее, то есть «прибегнуть к единственному средству обличения его перед высшею властью».

Сначала Пестель не совсем попался в ловушку. С Трубецким спорил, о многом умолчал, с Рылеевым говорил совершенно уклончиво и разошелся в гневе. Но поразительный политический инстинкт, какое-то азиатское чутье подсказали Трубецкому, за какими конкретными предложениями южан скрывается самая серьезная опасность. Уступив в мелочах, Сергей Петрович со всей силою ударил по проекту объединения обоих обществ, понимая, что объединение это непременно кончится созданием крепкой централизованной политической партии; аристократическому меньшинству будет зажат рот, и тогда уж не остановить «гибельных происшествий».

В конце концов Пестеля надули. Ему оставили все страшные слова, все кровавые принадлежности революции: и царей, восходящих на эшафот, и республику в красном колпаке. За эту бутафорию Пестель заплатил отказом от объединения и обещанием ничего не предпринимать без Петербурга. Кибитка его еще не доскакала до Тульчина, а в Петербурге снова набирали членов общества, не заикаясь им ни о какой республике.

Вскоре вслед за Пестелем отправился на юг и сам Трубецкой. Он перевелся в Киев и здесь окружил Южное общество густой сетью шпионов и провокаторов. Оболенскому, на которого Пестель вначале произвел сильное впечатление, «предложено было сохранить его связь с Пестелем, соблюсти доверенность, которую он имел». Бестужев и Тизенгаузен, долго сторонившиеся общества, «не хотев более иметь никаких подобных связей», вступили в него со специальной целью иметь наблюдение за Пестелем. С той же целью мобилизован был Швейковский, - словом, со всех сторон Пестеля облепили соглядатаи и доверенные люди Сергея Петровича.

За Петербург Трубецкой мог быть совершенно спокоен. Там прыгали вокруг Якубовича. Целая организация занималась тем, что удерживала «злодея» за руку, которую тот беспрестанно подымал на государя. Совершенно неожиданно появилась в петербургских салонах эта фантастическая личность, этот горец с решительным характером и черной повязкой на голове, праотец всех будущих Грушницких. Мрачная слава совершенных подвигов сопровождала его повсюду.

Члены тайного общества заинтересовались Якубовичем и открыли ему глубину собственных намерений. Блистая очами, герой придал, однако, всему делу неожиданный оборот. «Господа, - сказал он, - признаюсь: я не люблю никаких тайных обществ... Один решительный человек полезнее всех карбонариев и масонов. Я жестоко оскорблен царем! Вы, может, слышали? - Тут, вынув из бокового кармана полуистлевший приказ о нем по гвардии, он продолжал все с большим и большим жаром: - Вот пилюля, которую я восемь лет ношу у ретивого. Восемь лет жажду мщения!» Сорвавши перевязку с головы, так что показалась кровь, он сказал: «Эту рану можно было залечить на Кавказе, но я этого не захотел и обрадовался случаю хоть с гнилым черепом добраться до оскорбителя. Наконец я здесь и уверен, что ему не ускользнуть от меня. Тогда пользуйтесь случаем, созывайте ваш великий собор и дурачьтесь досыта». Слова его, голос, движения, рана произвели сильное впечатление...

С тех пор начались для Рылеева мутные дни. Ежедневно Якубович придумывал новый план мести, один страшнее другого. То, переодевшись черкесом, «в черном платье и на черном коне», собирался поразить императора на параде, то точил ножи, то комкал в руке коробку яда. Бедный Рылеев не знал, что пламенный горец утихнет при первой награде, полученной от царя, и в самый день восстания перебежит на другую сторону.

Так утешительно складывались обстоятельства, когда Сергей Петрович собрался на святки в Петербург потанцевать на больших елках и балах. Как гром из безоблачного неба, поразило его известие о смерти Александра I. Лихорадка охватила общество. Рылеев очнулся и проявлял необыкновенную деятельность. Трубецкому были предъявлены накопившиеся за два года неоплатные счета его революционной болтовни.

Нельзя было отказать в действии ни Рылееву, ни стоявшей за ним молодежи, не оголив перед всеми своей контрреволюционной сущности. Если так затрепетал и заметался умеренный Петербург, - что же должно было делаться у Пестеля? Трубецкой увидел - начинать надо. Иначе начнут без него, и вместо дворцового переворота получится страшный революционный взрыв. Он сам принужден был заговорить с Рылеевым о восстании.

О семнадцати днях междуцарствия, о семнадцати днях революционной подготовки Сергей Петрович всю жизнь вспоминал, как о полном своем поражении. Они представлялись ему в виде вышедшего из берегов сумасшедшего потока, тащившего его вперед помимо воли и в несколько дней заставившего собственными руками разрушить все умные плотины, все леднички и отдушины для охлаждения умственного пыла, которые князь Трубецкой настроил за шесть лет.

Сергей Петрович глубоко несправедлив к себе. Увлеченный, сбитый с ног революционным потоком, он не потерял головы, не растерялся, ни одной позиции не сдал без боя, не упустил ни одной возможности, - а их было много, - чтобы внести замешательство в ряды заговорщиков, сбить их с толку, лишить последнего мужества и толкнуть прямо на штыки Николая своим нелепым, гибельным предательским планом.

Трубецкой до последней минуты камнем висел на шее восстания, душил его и ослаблял и отвалился только тогда, когда беспорядочные толпы неудержимо потекли на площадь Сената, на это голое лобное место, заранее для них выбранное и приуготованное. Николай только воспользовался плодами чужой победы, победы севера над югом, Трубецкого над Рылеевым и Пестелем. Трубецкому следовало дать флигель-адъютанта и Владимира на шею за день 14 декабря: это было удивительно подготовленное поражение.

Весь план Трубецкого состоял из одного-единственного стояния на месте. «Если полки откажутся от присяги, то собрать их где-нибудь в одном месте и ожидать, какие будут меры от правительства».

Восстание должно начаться само собой, без всякой помощи тайного общества. «Невозможно держать речи солдатам». «Надо совершенно предоставить им - присягать или нет». Офицерам самим первым ни в коем случае не принимать на себя роли зачинщиков: «Не начинайте решительно отказываться от присяги, если не будете надеяться, что солдаты вас поддержат». Трубецкому очень хотелось совершенно разоружить своих бунтовщиков, прежде чем они выйдут на улицу. Он неоднократно говорит о том, что боевые патроны совершенно невозможно будет достать из цейхгаузов. На последнем совещании декабристов, 13 ночью, было окончательно решено «выходить без патронов».

Еще важнее казалась Сергею Петровичу другая мера. Он настаивал на том, что в начале восстания солдаты одни, без офицеров, должны бежать от одной казармы к другой, присоединяя к себе таким образом все новые революционные силы. «Сначала, когда полки будут идти один к другому, то нам не надо быть с ними или, по крайней мере, при первых». И только если соберется действительно сильный кулак, притаившиеся декабристы должны выскочить откуда-то из подворотни и возглавить солдатские массы.

Предчувствием измены и гибели пахнуло на Рылеева от всех этих распоряжений диктатора. Он вмешивался, исправлял, воодушевлял. Через его квартиру каждую ночь проходили представители множества полков, заседания не прекращались ни на минуту, люди собирались беспрестанно, требуя приказания, советов, помощи. Диктатор показывался на полчаса, молчал, отказывался отвечать на расспросы и при этом успевал каждому подсказать маленькое червивое сомнение, крошечную надежду на сделку с правительством, томительную мысль о ненужности и бесплодности всего восстания. 10 декабря, то есть за четыре Дня до выступления, Сергей Петрович ухитрился вырвать у своих товарищей формальное обещание, «что они разрушат общество», «объявят всем членам, что оно больше не существует», в случае прибытия Константина Павловича в Петербург.

Сколько ни приходило на сборный пункт офицеров, Сергею Петровичу все казалось мало, надежда на их полки - сомнительной, число - недостаточным. Одоевский наконец не выдержал, заметался, затосковал, взвыл.

Весь вечер прыгал он по комнате, повторяя без конца:

- Умрем, ах, как славно мы умрем!

Одиннадцатого на заседании ответственных руководителей разговор начал быть «таким томительным», что Рылеев должен был его оборвать коротким и резким приказом: всем быть на площади во что бы то ни стало.

Военные спрашивали, как же быть с крепостью, с дворцом. «Дворец должен быть священным местом. Если солдат до него прикоснется, то уже ни черт его ни от чего не удержит», - отвечал Батеньков от имени правого большинства. Уже не слушаясь Трубецкого, назначил Рылеев всем без исключения присоединиться к своим частям и разделить их судьбу до конца. Вопреки воле Трубецкого, сделал он ночью 13-го последнюю попытку уговорить Каховского на цареубийство. Все напрасно: воля к победе была сломлена, и наутро лучшие из декабристов бессознательно приступили к выполнению знаменитого «плана». Восстание разбилось прежде, чем было разбито.

Сидя в Алексеевском равелине и готовясь умереть, Рылеев каким-то образом сумел передать другу своему, Оболенскому, стихотворение, написанное на кленовом листке:

Когда же сброшу жизнь мою?
Кто даст крыле ми голубине?
И полещу, и почию...

Это не крик вождя, разбитого в открытом бою.

Это ни с чем не сравнимая скорбь революционера, который доверился предателю и по совету его бесполезно растратил народные силы и предал на казнь своих сподвижников. Страшно умирал Рылеев, не зная даже, останется ли после него хоть один человек, чтобы начать сначала растоптанное дело.

Как раз напротив Кронверкского вала и того места, где вешали декабристов, наискось через небольшой канал стоит теперь небольшой белый дом. С его балкона через сто лет после казни декабристов говорил Ленин. Когда Рылеев корчился в петле, дома этого еще не было.

1925

Share752020-01-26 12:16:40

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTc3LnVzZXJhcGkuY29tL2ltcGcvLTFSVEs3MlBrcm96VVVpTS1vV1Nrb3VTMFpoeU9wU1RjQnRZZXcvNGVLVFhfUHBfWUUuanBnP3NpemU9MTYxNngxODk1JnF1YWxpdHk9OTUmc2lnbj0wMTZiNDg5MmZmYjI3OWQ0MmY1OWI2ZmJkNWZiOGU0YyZ0eXBlPWFsYnVt[/img2]

Карл Август Бергнер. Портрет Сергея Петровича Трубецкого. Москва. 1857. Бумага солёная, картон, акварель, белила, лак, отпечаток на солёной бумаге, раскраска. 18,2 х 14,5 см. Государственный музей истории российской литературы имени В.И. Даля.

Share762020-01-26 15:03:18

Академик Н.М. Дружинин

С.П. Трубецкой как мемуарист

Мемуарная литература, связанная с историей декабристов, чрезвычайно богата: редкий из активных участников тайного общества не оставил после себя тех или иных воспоминаний. Но этот вид исторического источника, при всех своих преимуществах живого и конкретного изложения, отличается неустранимым дефектом - произвольным субъективизмом в передаче действительных фактов.

Воспоминания декабристов не представляют собой исключения: именно здесь, в описании драматических коллизий, нередко смещается правильная историческая перспектива. Научная оценка сохранившихся мемуаров является одной из очередных задач декабристской историографии. Опубликование нового мемуарного источника - записей Трубецкого из архива Якушкиных - выдвигает проблему критического анализа в применении к важному памятнику декабристской литературы - к воспоминаниям основателя и одного из руководителей тайного общества.

Публикуемая рукопись является не единственной и не первой редакцией воспоминаний кн. С.П. Трубецкого. Записки Трубецкого появились в печати одними из первых, через три года по смерти автора, в лондонском издании А.И. Герцена. В основу издания была положена копия с неполного чернового списка, который сложился из нескольких неравномерных частей: большую часть записок составлял слитный рассказ о событиях междуцарствия и о личных перипетиях Трубецкого во время ареста, следствия и суда; за ним следовали отрывочные и отчасти повторяющиеся записи о тех же событиях междуцарствия, о подготовке и проведении восстания, об условиях возникновения тайного общества; записки дополнялись отрывками из дневника 1857 г. и сибирскою перепискою с генералом Рупертом. В тексте встречались ошибки и опечатки, правда не имевшие особенно важного значения.

Через 11 лет лондонский текст был перепечатан без всяких изменений в лейпцигском издании Э.Л. Каспрович. В 1903 г. Гуго Штейниц перепечатал его вторично в Берлине; но он ограничился главным рассказом о междуцарствии и процессе, отбросив все варианты воспоминаний, все отрывки из дневника и все остальные приложения. В 1906 г., в обстановке массовой революции, воспоминания декабристов стали усиленно издаваться в России.

Записки С.П. Трубецкого были легально напечатаны в журнале «Всемирный вестник»; редакция воспользовалась лейпцигской публикацией Э.Л. Каспрович, но воспроизвела ее в урезанном виде, по образцу Гуго Штейница. В таком же виде записки вышли отдельным оттиском и выдержали два издания. Таким образом, копия с чернового экземпляра, конспиративно посланная за границу и опубликованная А.И. Герценом, сделалась родоначальницей целого ряда последовательно ухудшавшихся изданий - сначала зарубежных, позднее русских.

Потомки С.П. Трубецкого протестовали против заграничного печатания записок. Изменившиеся условия политической жизни побудили их выступить с самостоятельной публикацией. В 1906 г. воспоминания Трубецкого вышли в издании его дочерей (с предисловием З.С. Свербеевой). Записки были напечатаны «с подлинной рукописи в том виде, как кн. С. П. Т. оставил ее». Издатели оговаривались, что рукопись декабриста не была окончательно приведена им в порядок.

Сравнительно с лондонским изданием А.И. Герцена эта петербургская публикация была гораздо полнее: основной рассказ о междуцарствии и процессе впервые получил историческое введение - о возникновении и развитии тайного общества; сам рассказ о событиях междуцарствия был изложен в новом, неопубликованном варианте; отрывочные заметки, составлявшие вторую часть лондонского издания, соединились в слитное изложение (под заглавием «Прибавления») ; переписка была пополнена новыми письмами; были устранены важные пропуски в записях 1857 г.; наконец, впервые появились «Замечания на записки барона В.И. Штейнгеля (1859 г.)».

В новой публикации исчезли ошибки и опечатки предыдущих изданий. Воспоминания Трубецкого сделались доступными широкому кругу читателей, по-видимому, в неурезанном и точном воспроизведении. К сожалению, потомки декабриста не дали внешнего описания «подлинной рукописи», не сообщили истории ее возникновения и развития и совершенно умолчали о принципах, положенных в основу ее печатания.

Таким образом, до последнего времени мы имели два варианта записок Трубецкого, которые восходят к двум основным источникам - герценовской копии чернового оригинала (лондонское издание и его перепечатки) и подлинной рукописи, «приведенной в порядок» автором и оставшейся на руках у потомков (петербургское издание). Публикуемый документ из архива Якушкиных представляет собою третий вариант записок Трубецкого, соединяющий в себе ценность собственноручного оригинала и новизну дополняющих воспоминаний.

Первый вопрос, который возбуждает в нас новая публикация, может быть формулирован так: что нового прибавляет настоящая рукопись к знакомому тексту лондонского и петербургского изданий? В какой мере этот вариант может быть оценен как новый исторический источник?

Замечания на записки В.И. Штейнгеля были частично воспроизведены в петербургском издании; печатая записки своего отца, издательницы поддерживали сношения с В.Е. Якушкиным и, очевидно, воспользовались содержанием интересующей нас рукописи, но из восьми имевших записей они напечатали только четыре, небольшие по размерам и наименее ценные по содержанию: о мотивах Милорадовича, о поведении вел. кн. Константина Павловича, о смешении осужденных декабристов с уголовными каторжанами и о протоиерее Мысловском; из большого рассказа о междуцарствии было произвольно вырвано и напечатано несколько строк, касавшихся первого известия о болезни Александра I.

Были опущены: большое воспоминание о М.С. Лунине, краткое, но очень характерное известие о роли генералитета перед подписанием сентенции и, наконец, небольшая и еще более характерная заметка о диктатуре Трубецкого. Эти отрывки печатаются сейчас впервые, дополняя отдельными штрихами историю декабристов и проливая свет на скрытые мотивы самого автора мемуаров.

Восьмая, наиболее крупная запись (в рукописи она занимает первое место) посвящена описанию междуцарствия. Замечания на записки бар. В.И. Штейнгеля (в составе петербургского издания) не содержат этих воспоминаний. Но в тексте лондонского издания имеется большой отрывок, который близко подходит к рукописи Якушкиных по своему внутреннему содержанию.

И здесь и там автор одновременно полемизирует и с Штейнгелем, и с Корфом, разоблачает истинные мотивы осторожного поведения Николая и подробно описывает свои впечатления от пребывания в Зимнем дворце 27 ноября 1825 г.; многие факты передаются со слов Ф.П. Опочинина, который был близок к вел. кн. Константину Павловичу и находился в дружественных отношениях с автором мемуаров. Оба рассказа - и в оригинале Якушкиных, и в копии Герцена - написаны после появления книги бар. М.А. Корфа.

Однако публикуемая рукопись представляет некоторые отклонения от лондонского издания: введение к рассказу изложено здесь гораздо короче, самое изложение дано конкретно и изобилует деталями мемуарного характера (например, тихие приказания Милорадовича Башуцкому, расспросы о молебне, беседа с адъютантами, посещение Опочинина 27 ноября, разговор с И.М. Муравьевым-Апостолом); об «историческом» заседании Государственного совета, на котором было вскрыто завещание Александра I, Трубецкой рассказывает со слов «нескольких любопытных», собравшихся в прилегающем зале Зимнего дворца (в лондонском издании автор неожиданно выступает в роли свидетеля-очевидца, проникшего непосредственно в самый зал заседания); наконец, несколько разнятся и даты отъезда Опочинина.

Рукопись Якушкиных заканчивается общим рассуждением о разумных действиях Милорадовича, который спас столицу от неизбежного всенародного возмущения; лондонское издание дает нам другое заключение - о сокрытии воззвания Константина и о последствиях этого факта.

Сопоставляя обе редакции, мы убеждаемся, что лондонский вариант представляет собою позднейшую переработку замечаний на записки В.И. Штейнгеля: мы видим, как сгладились некоторые конкретные подробности и получила большее развитие вводная часть; рассказ проиграл не только в деталях, но и в точности изложения: увлеченный ролью исторического рассказчика, автор приписал себе то, чего он не видел и не слышал в действительности. Перед нами - типичное превращение живого и верного воспоминания в разводненный и приукрашенный рассказ.

Но описание междуцарствия в рукописи Якушкиных не является первоначальным: лондонское издание сохранило нам более раннюю редакцию этого рассказа в другом месте как начальную часть основного мемуарного текста: здесь сообщается (уже в третьем лице) о заседании Государственного совета, о присяге Константину и о миссии Опочинина. В рассказе еще нет никаких намеков на чтение Корфа и Штейнгеля, изложение непосредственно слито с рассказом о планах тайного общества.

Одно из примечаний, разъясняющее этот авторский текст, с несомненностью доказывает его раннее, сибирское происхождение: автор говорит о бывших членах общества, которые «занимали после и ныне еще занимают важные должности в государстве»; перечисляя этих членов, Трубецкой упоминает H.H. Муравьева, который «командовал корпусом», M.H. Муравьева - «сенатора», Кавелина - «военного генерал-губернатора в Петербурге», Л.А. Перовского - «министра внутренних дел», и т. д.

Сопоставляя хронологические даты, мы убеждаемся, что автор пишет в начале 40-х годов XIX в. - на это время падают его указания о должностях Муравьевых, Кавелина, Перовского и др. Таким образом, полемизируя с Корфом и Штейнгелем в 1859 г., Трубецкой уже имел готовую фактическую канву в собственных рукописях сибирского периода.

Петербургское издание 1906 г. пожертвовало этим ранним рассказом о междуцарствии, но сохранило его непосредственное продолжение - о планах тайного общества, о подготовке восстания и пр. Отброшенный текст был частично восполнен позднейшим переработанным рассказом - тем самым, который вырос из замечаний на записки Штейнгеля и заключал в себе ссылки на книгу Корфа. При этом был использован не весь рассказ целиком, а только вторая его половина (о впечатлениях во дворце, о поведении Милорадовича и о миссии Опочинина).

Рассказ был присоединен механически, без всякой связи с предыдущим абзацем: изложение сохранило прежний конкретно-мемуарный характер, ведется в первом лице и резко отличается по своей форме от предыдущего и последующего изложения. Вчитываясь в эту несомненную вставку, невольно задумываешься над вопросом: кто приводил в порядок «подлинную рукопись» Трубецкого - сам ли автор или его потомки?

Итак, рассказ кн. Трубецкого о междуцарствии раскрывается перед нами в трех основных редакциях: в сибирской записи 40-х годов; в замечаниях на записки Штейнгеля (1859 г.); и в последующей окончательной обработке. Можно предполагать, что и сибирская запись не была исходным пунктом воспоминаний автора. Просматривая лондонское издание, мы находим в нем ряд обособленных отрывков, которые вращаются вокруг одной и той же темы: один из них говорит о впечатлении, произведенном смертью Александра I (Лнд, с. 80-82), другой - о невозможности немедленной присяги Николаю (Лнд, с. 82-84), третий - о настроении в столице и о планах тайного общества (Лнд, с. 84-88), четвертый - о настроении солдат и снова о революционных планах (Лнд, с. 88-90).

Отрывки частично повторяют и дополняют друг друга. Передача фактов - конкретна, изложение планов приближается к показаниям Трубецкого на следствии. Судя по содержанию и форме, перед нами - неостывшие воспоминания о близких событиях (о подготовке восстания), результаты недавних споров (полемическая заметка о присяге) или начатые и оборванные попытки систематических воспоминаний (о смерти Александра I).

Появление таких отрывочных и повторяющихся вариантов при наличии последовательного и законченного рассказа о междуцарствии утрачивало бы всякий внутренний смысл; очевидно, лондонские отрывки были черновыми набросками, которые предшествовали слитному повествованию сибирского периода. Они возникали разновременно и по разным поводам, были исходным пунктом последующих воспоминаний и послужили автору готовым материалом для исторической и литературной обработки.

Петербургское издание 1906 г. использовало эти и некоторые другие отрывки, поместив их в «Прибавлении к запискам кн. С.П.Т.» (Пб, с. 79-96). Но оно искусственно соединило их вместе, образовав сплошной, но внутренне разнородный текст: заметка о невозможности присяги механически вклинилась между отрывками о возникновении общества и рассуждением о дворцовых переворотах (Пб, с. 82-84); мысли о бескорыстии членов тайного общества оказались распространенным повторением части предшествующего абзаца (Пб, с. 91-92); рассказ о планах тайного общества оказался разорванным пополам - вторая половина была напечатана, а первая отброшена, так как повторяла уже ранее изложенные события (ср. Пб, с. 92-93 с Лнд, с. 84-88).

Этими неудачными приемами петербургское издание подтверждает правильность нашего наблюдения: лондонские отрывки были действительно первоначальными разрозненными набросками последующего слитного текста.

Подводя итог произведенному анализу, мы можем сделать следующий вывод: рассказ о междуцарствии, содержащийся в публикуемой рукописи Трубецкого, является одним из этапов продолжительной литературной работы. Сначала - разновременные черновые наброски, затем - последовательное изложение 40-х годов, потом - сибирские замечания на записки бар. Штейнгеля, за ними - первый отрывок публикуемой рукописи и, наконец, позднейший переработанный рассказ, инкорпорированный в окончательный текст петербургского издания, - таковы отдельные звенья этой растянувшейся цепи литературных опытов.

Документ Якушкинского архива помогает нам восстановить утерянную нить непрерывного движения и поставить более широкие и важные вопросы: как возникали и оформлялись мемуары Трубецкого? через какие этапы прошла творческая мысль декабриста? как отразились в ней классовые интересы ее носителя в связи с менявшимися социально-политическими условиями его эпохи?..

Первый толчок к составлению записок должен был возникнуть еще в Сибири - под свежим впечатлением пережитых событий, в сосредоточенных поисках политического и морального оправдания своих действий. Обмен воспоминаниями и споры о прошлом пронизывали все пребывание декабристов на каторге и в ссылке. Культ героического выступления являлся защитным противовесом перенесенному испытанию. Но его сопровождал параллельный процесс рассудочного анализа, который приводил к различным выводам и оценкам, в зависимости от классового характера той или иной группировки.

Князь Трубецкой принадлежал к аристократической верхушке дворянского общества; сосланный в Сибирь, он не изменил своим воззрениям, привычкам и вкусам. Поддерживая общение со всеми «соузниками», он тяготел к определенному политическому и социальному кружку - Н. Муравьева, Волконского и Лунина. Их соединяли и старое знакомство, и общность происхождения, и умеренность взглядов. Активное участие в революционной организации содействовало их внутренней близости, а общий интерес к политическим вопросам поддерживался не только воспоминаниями, но и событиями современности: книжная и журнальная литература сглаживала огромные расстояния и заглушенно передавала непрерывное биение социально-политического пульса.

Сибирские сочинения Лунина и Н. Муравьева являются прекрасным показателем этого кружкового общения: сохраняя некоторые индивидуальные отличия, они отражают на себе и совместное сотрудничество, и согласие в оценках. Трубецкой не мог не участвовать в коллективных беседах, не мог не высказываться на интересующие его темы. Но у него были свои напряженные и волнующие размышления.

«Диктатор 14 декабря», вознесенный до роли организатора восстания и павший до положения политического предателя, Трубецкой должен был особенно болезненно переживать свое недавнее прошлое. Он был одним из вдохновителей петербургского выступления и... в решающий момент оставил его без всякого руководства. На него смотрели как на скрепляющую внутреннюю силу, а он униженно отрекся не только от революционных целей, но и от старых товарищей по обществу. Он выработал искусный план «законного переворота», а жизнь беспощадно разбила его в несколько часов.

Старые колебания между желанием революции и опасением бунта должны были возродиться в видоизмененной форме: можно ли оправдать вооруженное выступление, а вместе с ним существование тайного общества? Таков был вероятный круг личных переживаний Трубецкого, определивший точные границы его последующих высказываний. Восстание 14 декабря и его предварительная подготовка становились в центр внимания и интереса. Но объяснить происхождение восстания - значит объяснить политическую обстановку междуцарствия, а оценить позицию тайного общества (и, следовательно, поведение самого Трубецкого) - значит истолковать его как историческое явление.

Именно эти вопросы занимали Трубецкого в первоначальный период его литературной работы. Результаты его размышлений и споров отложились в разрозненных черновых набросках: в «Отрывках» герценовской копии и «Прибавлениях» петербургского издания. Вчитываясь в их содержание, мы различаем две основные линии изложения. С одной стороны, автор старается восстановить фактический остов событий: конкретно и сжато он передает о всеобщем волнении умов, о политических расчетах заговорщиков, о событиях 14 декабря и об их ближайших последствиях.

Он не отрицает, что Трубецкой был избран диктатором и что от него исходил руководящий план выступления: вывести полки, отказавшиеся от присяги, и вести их на соединение с другими полками. Кроме того, автор старается истолковать разыгравшиеся события в свете определенной концепции. Тайное общество вдохновлялось общепризнанными идеями века, которые разделялись и самим императором Александром; оно стремилось «поставить Россию в такое положение, которое упрочило бы благо государства и оградило его от переворотов, подобных французской революции и которые к несчастью продолжают еще угрожать ей в будущности».

Политическая обстановка междуцарствия предопределяла неизбежность волнений (невозможно было принудить армию к присяге Николаю Павловичу - ни 27 ноября, ни 14 декабря). Члены тайного общества постарались отвести этот Стихийный дух солдатского неповиновения в организованное русло политического движения. Трубецкой составил разумный план переворота с участием Государственного совета: «горячие члены» изменили его предначертания и избрали начальником полковника Булатова. Сил оказалось мало, и возмутившиеся полки были быстро рассеяны. Но члены тайного общества принесли бескорыстную жертву - и в этом величие их нравственного подвига.

Таким образом, руководитель революционного заговора, который искусно притворялся и с П.И. Пестелем, и с А.А. Бестужевым, и с К.Ф. Рылеевым, попытался обмануть и будущего историка. В порыве личного самооправдания он пренебрег реальными историческими фактами, которые еще недавно признавал в своих покаянных показаниях и в очных ставках с ближайшими соратниками. Он постарался представить тайное общество таким, каким он хотел бы его видеть - и раньше, в процессе борьбы, и особенно теперь, в период воспоминаний: умеренным, мирным, полулегальным.

Он позабыл о своей революционной инициативе и о своих компромиссах с республиканцами; а его собственная роль полновластного диктатора оказалась затененной «горячими членами» и командующею фигурою Булатова. Восстание было оправдано как неизбежный и наилучший выход из положения; неудача была объяснена как результат малочисленности членов; а собственное поведение 14 декабря оказалось естественным результатом создавшегося положения.

За этой личной концепцией Трубецкого мы видим определенную общественную тенденцию. Стремление «легализировать» свое революционное прошлое, придать ему мирные и умеренные черты было одинаково свойственно и Лунину, и Н. Муравьеву, и целому ряду их единомышленников. Перед нами сложившаяся классовая группа с устойчивым политическим мировоззрением; это выразители интересов зажиточного «буржуазного дворянства», которое стремится преобразовать крепостнический порядок в свободное «правовое государство» и инстинктивно опасается всякой массовой революции.

Мелкобуржуазные группировки увлекли ее на революционную дорогу; неудача декабрьского восстания окончательно «отрезвила» ее возбужденные головы. Представители этого течения переходят на позиции умеренного либерализма, сознательно отмежевываясь не только от коммунистических теорий (рассуждения Фонвизина), но и от всякого политического радикализма (сибирские сочинения Н. Муравьева и Лунина).

Поддерживая либеральную традицию, они придают ей определенное истолкование: они стараются доказать, что тайное общество декабристов было умеренным и мирным союзом, что силу этого союза составляла непреоборимая нравственная идея и что приемы революционной тактики были ненормальными уклонениями от истинного пути. Черновые наброски Трубецкого были одним из проявлений этой либеральной мемуарно-публицистической струи.

Но у Трубецкого была другая «ахиллесова пята», которая немало беспокоила его совесть: его униженное и предательское поведение во время следствия. Воспоминания о допросах, показаниях и очных ставках должны были сплетаться с яркими впечатлениями от ареста и заключения в крепости. Трубецкой и здесь должен был искать самооправдания и самоутешения; мысль подчинялась, искусно комбинировала факты, затушевывала одно и подчеркивала другое, создавала определенную искусственную картину и заставляла автора верить в свое творческое изобретение.

Вероятно, в беседе с женою и близкими товарищами Трубецкой нередко возвращался к этому волнующему вопросу и постепенно привыкал к созданию своего воображения. Его преследовала мысль реабилитировать себя если не перед будущими поколениями, то перед ближайшим кругом собственных потомков. Подрастали его дети, и он старался овладеть их юношеским сознанием, авторитетно внушить им определенное представление о своей личности.

«Письмо к детям», которое Трубецкой предпослал своим сибирским воспоминаниям, выражает эту мысль в несколько затушеванной форме: «Цель этих записок не есть то, чтобы они могли служить материалами для будущего историка России. Я их оставляю детям моим для того, чтобы они знали, почему они родились и возросли в Сибири... Быв свидетелями правильной и благочестивой жизни родителей своих, им может в возрасте их притти мысль укорить провидение в несправедливости, а правительство в угнетении невинности». Между тем «истинное, благое и справедливое провидение предает человека той судьбе, которую он сам себе устроил».

Так родилась первая попытка Трубецкого составить последовательный и законченный рассказ о своей революционной деятельности. Результатом этой работы были сибирские записки 40-х годов, которые буквально воспроизведены в черновой копии Герцена. Записки представляют собою связное повествование и распадаются на две неравные половины. Большую часть материала составляют личные воспоминания Трубецкого об обстановке его ареста, следствия и суда.

Изложение ведется в первом лице, очень конкретно по форме и изобилует многочисленными подробностями. Несколько иной характер имеет первая часть мемуаров, которая производит впечатление исторического введения: автор дает здесь описание междуцарствия и сообщает планы тайного общества. Изложение ведется уже в третьем лице и чрезвычайно сжато по форме. Обе половины неразрывно слиты в единое целое - читатель ни на один момент не чувствует логического разрыва. Но при внимательном анализе литературной формы мы ясно различаем в сибирских воспоминаниях два разнородных наслоения.

По-видимому, записки о личных перипетиях после ареста были составлены раньше, на основании многократных устных рассказов, под свежим впечатлением происшедших событий: только при этом условии можно объяснить такую конкретную передачу диалогов и такую скрупулезную точность в датировке отдельных показаний. Перед нами - живой и яркий мемуар, свободно и легко излившийся на бумагу. Наоборот, историческое введение представляет собою сухой и тщательно обработанный конспект, в котором отсутствует личность самого автора и побледнели краски исторических фактов. Вводная часть записок производит впечатление механического придатка; центральное внимание уделяется не ей, а последующему рассказу.

Вчитываясь в первую половину сибирского мемуара, мы сразу улавливаем определенную и ярко выраженную тенденцию. Описание междуцарствия опирается на предшествующие наброски, но автор не использует многих исторических фактов и старательно обходит некоторые из своих собственных записей. Перед читателем мелькают отдельные эпизоды в Государственном совете и Зимнем дворце, встречается упоминание о миссии Опочинина, дается анализ создавшегося политического положения. И тут же отсутствуют не только описание 14 декабря, но и конкретные данные о подготовительной работе тайного общества. Немало говорится об учете создавшихся настроений, но очень скупо и бегло - о стратегическом плане переворота.

Рассказывая об организации восстания, автор умалчивает о назначении диктатором Трубецкого, зато он подчеркивает, что был назначен начальником над выступающими войсками любимый лейб-гренадерами полковник Булатов. На фоне спокойного и объективного рассказа заметно проступает уже знакомая нам линия построения: причина оказанного сопротивления - не «злонамерение Тайного Общества», а «неправильность принятия в новые руки скипетра». Если бы Константин издал манифест о своем отречении, «восстание было бы неповиновением законной власти».

Но Константин не издал манифеста, и сопротивление армии стало неотвратимым; тайное общество опиралось на всеобщее негодование и рассчитывало на присоединение высших сановников государства. Однако отсутствие влиятельных членов и отступничество прежних последователей, которые занимали крупные государственные должности, подорвали успех переворота; «высшему кругу» сановников не хватило инициативы и смелости; организаторы заговора оказались покинутыми и бессильными. И в этом причины начавшегося восстания и его последующего разгрома.

Повторяя и развивая предшествующие наброски, Трубецкой вносит в них некоторые осложняющие моменты. Через все изложение проходит одно невысказанное, но ясное намерение автора: последовательно умолчать о своей собственной роли в развертывавшихся событиях. «Происшествия 14-го числа и последующих дней известны» - этой короткой и ничего не значащей фразой Трубецкой освобождал себя от необходимости объяснять мотивы и формы своего поведения.

Подчеркнутой информацией о полковнике Булатове снимался неприятный вопрос о диктатуре. Сухое и краткое изложение, лишенное конкретных подробностей и выдержанное в третьем лице, делало излишними всякие личные воспоминания. Так эволюционировали предшествующие заметки - в сторону затенения определенных действий самого автора.

Показания Трубецкого перед Следственным комитетом дают нам прекрасный масштаб для оценки второй половины сибирских воспоминаний - о личных переживаниях автора после подавленного восстания. Мы знаем, как вел себя арестованный Трубецкой, как быстро он превратился в раскаявшегося преступника, как многословно и унизительно он рассказывал о своей революционной деятельности.

Он не скупился на точные показания и не щадил своих товарищей по борьбе. На первом же допросе он рассказал о Пестеле, в ближайшие дни он изложил историю общества, 26 декабря (на 12-й день тюремного заключения) он подал длиннейший список членов тайного общества. Его письма к генерал-адъютанту В.В. Левашову и военному министру А.И. Татищеву пересыпаны самыми яркими выражениями политического отречения и морального самобичевания.

Вчитываясь в сибирские воспоминания Трубецкого, мы напрасно будем искать отголосков этого печального прошлого. Перед нами развертывается совершенно иная картина: по одну сторону - спокойный и осторожный Трубецкой, исполненный чувства собственного достоинства и чрезвычайно скупой в своих показаниях; с другой стороны - несдержанные и грубые следователи с неуклюжими приемами выпытывания и устрашения; между обеими сторонами идет организованная и напряженная борьба; правительство имеет за собой перевес силы, а обвиняемый кн. Трубецкой - преимущество морального превосходства.

Эта предвзятая точка зрения освещает все этапы следственного процесса. Трубецкой очень тенденциозно передает содержание своего первого показания, когда он выгораживал самого себя, оговаривал целый ряд членов тайного общества и отмежевывался от задуманного выступления. Затем он последовательно умалчивает о своем моральном падении 26 декабря, когда он выдал всех товарищей по революционной организации; ничего не говорит о принесенном раскаянии и совершенно опускает переломный момент своего следствия, когда он признался правительству в революционно-террористических планах.

Один за другим он вводит несколько эпизодов с определенною целью отвести от себя всякие подозрения: оказывается, он не оговаривал ни С.М. Семенова, ни С.Г. Краснокутского, ни Г.С. Батенькова; он сам удивлялся, что его не спрашивают о членах Южного общества; ему задавали нелепые вопросы о цареубийстве, которые он быстро и просто отпарировал; по милости генерала С.П. Шипова его начали выспрашивать о M.M. Сперанском, но он ответил упорным и последовательным отрицанием; на очной ставке с К.Ф. Рылеевым он заранее согласился с его показаниями: он не хотел выгораживать самого себя, увидев бледного и осунувшегося товарища.

Собственноручные, хранящиеся в следственных материалах, показания Трубецкого разбивают его искусственное и намеренное построение: и Семенова, и Краснокутского, и Батенькова Трубецкой оговорил первый; о Южном обществе он рассказывал так же откровенно, как и о Северном; о Сперанском упомянул задолго до выспрашиваний гр. А.X. Бенкендорфа; на очной ставке с Рылеевым подтвердил действительно происшедшие факты.

Правда, автор воспоминаний оставил себе некоторый выход из создавшегося противоречия: подводя итог своему поведению на следствии, он утверждает, что был заранее убежден в содержании приговора, поэтому он отказался от всякой защиты и возложил упование только на одного бога. Однако он тут же прибавляет многозначительную фразу: «Но я думаю, что я не должен был допустить этой мысли овладеть столько мною, чтоб заставить меня с некоторою беспечностью отвечать на несправедливые обвинения».

Эта запоздалая попытка опорочить свои документальные показания разрушается критическим анализом следственного материала. В действительности Трубецкой настойчиво и обдуманно вел свою политическую защиту, но основная линия его поведения была диаметрально противоположной тому, что он утверждает: он прилагал все усилия, чтобы спасти самого себя, и сознательно жертвовал при этом своими товарищами по тайному обществу.

Тенденциозный рассказ о допросах и своих показаниях получил выразительное и яркое обрамление: в форме живого и увлекательного воспоминания Трубецкой описал суровую обстановку крепости, обрисовал грубую сцену исполнения приговора и передал трогательные свидания со своими близкими. Записки приобрели драматический характер, личность самого автора окружил страдальческий ореол, Трубецкой вырос в глазах читателя и превратился в спокойного и мужественного героя.

Таким образом разрешалась поставленная задача: читая о деятельности своего отца, дети находили полное соответствие между его политическим прошлым и «правильной, благочестивой жизнью сибирского периода». Трубецкой собственною рукою написал легенду о декабристе - позднейшая либеральная идеализация получила здесь готовую и разработанную основу.

Постепенно сибирские воспоминания Трубецкого вышли за рамки его собственной семьи. Рассказы о междуцарствии и допросах он передавал в устной форме своим друзьям и знакомым. Одно из писем Е.И. Якушкина сохранило нам запись такого непосредственного рассказа. Можно думать, что не один Е.И. Якушкин высказывал мнение о необходимости фиксировать ценные исторические данные. После амнистии эта мысль приобретает актуальное общественное значение. В 1857 г. Трубецкой возвратился из сибирской ссылки и сделался близким свидетелем начинавшегося общественного перелома. Отрывки из его позднего дневника рисуют нам социальные и политические взгляды бывшего революционера.

В этот период Трубецкой был проникнут лояльнейшим монархизмом и сосредоточенно следил за развитием крестьянского вопроса. Его симпатии были на стороне мирного прогресса, его надежды возлагались на инициативу правительственной власти. Переехав в Москву, Трубецкой держался несколько обособленно, но он продолжал появляться у своих родственников и старых знакомых. Его окружала атмосфера общественного интереса и уважения. Появление книги Модеста Корфа заставило старого декабриста перетряхнуть свои старые воспоминания.

Трубецкому стало известно, что его личность неудачливого диктатора заняла определенное место в характеристиках и оценках современников. Он познакомился с иностранными работами Шницлера, Ламартина и других европейских историков, которые изображали его в унизительной роли кающегося преступника. В такой обстановке должно было созреть и оформиться стремление Трубецкого окончательно реабилитировать себя перед будущими поколениями. «Письмо к неизвестному», воспроизведенное в петербургском издании 1906 г., является закреплением и обоснованием этой мысли. Через голову своего анонимного читателя автор говорил уже не с семьей, как раньше, а с широким кругом своих современников и потомков.

«Тебе в этих записках откроются, без малейшего» укрывательства, все чувства, руководившие мною в тех обстоятельствах, которые истинная моя к тебе дружба заставляла меня оставить для тебя тайною... Я благословляю десницу божию, проведшую меня по терновому пути и тем очистившую сердце мое от страстей, мною обладавших, показавшую мне, в чем заключается истинное достоинство человека и цель человеческой жизни, а между тем наградившую меня и на земном поприще ни с каким другим несравненным счастьем семейной жизни и неотъемлемым духовным благом, спокойной совестью».

«Спокойная совесть», сознание своей правоты и политическая оценка пройденной жизни - вот чего искал Трубецкой, когда возобновлял свою работу над старческими воспоминаниями. Но личные мотивы мемуариста и здесь переплетались с мотивами общественного порядка: реагируя на современные политические события, Трубецкой отправлялся от них в своих описаниях прошлого; давая оценку обществу декабристов, он неизбежно исходил от понимания и оценки настоящего.

Публикуемые записи из архива Якушкиных являются первым этапом этой московской работы. Развивая сибирские замечания на воспоминания Штейнгеля, Трубецкой расширил и углубил свои прежние возражения. Перед нами - небольшое полемическое сочинение, которое направлено своим острием не только против записок Штейнгеля, но и против публицистической книги бар. Корфа, и против поверхностных описаний иностранных историков. Трубецкой одинаково старается подорвать достоверность этих источников: перепутывая и извращая факты, они дают неправильное представление и об его собственной личности. Широко используя свои сибирские мемуары, автор прежде всего разоблачает официальную легенду о бескорыстном самоотречении обоих наследников.

Материал, опубликованный Корфом, не ослабляет, а только усиливает его прежнюю обобщающую концепцию: письма Константина с приказанием торжественно объявить его отречение целиком оправдывают его перед потомством. Но «почему это торжественное объявление не было обнародовано? Его достаточно было, чтоб предупредить не только восстание 14 декабря и на Юге, но и всякое противодействие». Неправильное и неразумное поведение правительства вызвало всеобщее волнение в армии и было важнейшей причиной происшедшего кровопролития.

На фоне основного рассказа о междуцарствии выступает небольшая заметка автобиографического характера. По словам Штейнгеля, «для предводительства инсуррекции избрали князя Трубецкого, бывшего дежурным штаб-офицером четвертого корпуса». Это утверждение вызывает решительное возражение со стороны Трубецкого: Трубецкой был неизвестен солдатам, и начальником войск был избран не он, а полковник Булатов, хорошо знакомый столичному гарнизону и любимый лейб-гренадерами.

Делая такую фактическую «поправку», Трубецкой еще более усиливал соответствующую версию, своих сибирских воспоминаний: в первоначальных набросках автор не отрицал, что его избрали в диктаторы; в записке 40-х годов он умалчивал о своем диктаторстве и выдвигал вместо себя полковника Булатова; теперь он решительно отвергает всякую мысль о своем «предводительстве» в вооруженном восстании.

Он, Трубецкой, оказывается в стороне от выступления 14 декабря, а следовательно (таков неизбежный вывод) необоснованны и несправедливы все обвинения по его личному адресу. Зачем он должен был являться на площадь, если он не был начальником инсуррекции, если он не был знаком солдатам, если он не имел никакой непосредственной связи с полками гвардии?..

Вот основное, что должен был опровергнуть Трубецкой, возвращаясь к своим воспоминаниям; все остальное - о несправедливом обвинении Милорадовича, о причинах ареста Лунина, о жестоких происках генералов и пр. - является попутными мелочами, которые лишний раз подтверждают историческую неточность записок бар. Штейнгеля. Но главное - описание междуцарствия - остается для автора предметом сосредоточенного внимания и подвергается с его стороны новой переработке. Трубецкой опять возвращается к этой теме, облекает свои замечания к Штейнгелю в форму самостоятельного рассказа, устраняет его лично-мемуарный характер и усиливает обрисовку отдельных эпизодов. Так возникает последняя, исправленная редакция - новый литературный эскиз к обновляемому тексту связных воспоминаний.

Чтобы довести до конца поставленную задачу - всесторонне осветить свою роль в истории общества, Трубецкой должен был еще более дополнить и переработать свои сибирские воспоминания. Записки 40-х годов ограничивались моментом междуцарствия и следственного процесса; необходимо было остановиться на возникновении тайного общества и проследить основные этапы его истории.

В черновых набросках сибирского периода уже имелся отдельный отрывок на эту тему. Но он был краток и не мог удовлетворить Трубецкого. Правда, автор сохранил его основную тенденцию - в полном согласии со своими умеренными политическими воззрениями. Но он развил и конкретизировал свое старое изложение, остановившись на целом ряде подробностей и постаравшись оттенить свою собственную роль в происходивших событиях.

Так возникает последняя редакция записок Трубецкого, которая нашла себе полное отражение в петербургском издании 1906 г. Новый рассказ охватывает собой период с 1816 по 1825 г. и сосредоточивает внимание читателя на самых важных моментах: на составлении первоначального устава общества, на внутренних разногласиях в его среде, на образовании, расцвете и упадке Союза благоденствия и, наконец, на последнем этапе - на истории существования Северного общества.

Оставаясь верным своей руководящей идее, Трубецкой обрисовал тайное общество в необычайно мирных и спокойных тонах; в этом отношении новая редакция пошла еще дальше первоначального сибирского наброска. Возникновение тайного общества выводилось теперь из чувства преданности монарху: «Некоторые молодые люди, бывшие за Отечество и царя своего на поле чести, хотели быть верной дружиной вождя своего и на поприще мира. Они дали друг другу обещание словом и делом содействовать государю своему во всех начертаниях его во благо своего народа».

Общество преследовало самые мирные и благонамеренные цели: «1-е, строгое исполнение обязанностей по службе; 2-е, честное, благородное и безукоризненное поведение в частной жизни; 3-е, подкрепление словом всех мер и предположений государя к общему благу; 4-е, разглашение похвальных дел и осуждение злоупотребления лиц по их должностям».

Облекая свою организацию в форму тайного общества, инициаторы исходили из самых лояльнейших побуждений: «Они хотели действия явного и открытого, хотя и положено было не разглашать намерения, в котором они соединялись, чтобы не вооружить против себя неблагонамеренных... Дух кротости, любви к Отечеству и благонамерения, которые одушевляли членов, должен был выразиться во всех их занятиях». Такова общая характеристика Трубецкого, резко дисгармонирующая и с материалами следственного процесса, и с данными остальных декабристских мемуаров.

Конкретизируя цели тайного общества, Трубецкой придает им определенное и очень узкое направление. Он совершенно умалчивает о политических стремлениях заговорщиков: ограничение деспотизма (не говоря уже о введении республики) совершенно отсутствует в его изложении. Зато он сосредоточивает усиленное внимание на другой стороне программы - на ликвидации крепостных отношений.

«Должно было представить помещикам, что рано или поздно крестьяне будут свободны, что гораздо полезнее помещикам самим их освободить, потому что тогда они могут заключить с ними выгодные для себя условия, что если помещики будут упорствовать и не согласятся добровольно, то крестьяне могут вырвать у них свободу и тогда Отечество может быть на краю бездны.

С восстанием крестьян неминуемо будут соединены ужасы, которых никакое воображение представить себе не может, и государство сделается жертвой раздоров, и может быть, добычею честолюбцев, наконец, может распасться на части, и из одного сильного государства обратиться в разные слабые. Вся слава и сила России может погибнуть, если не навсегда, то на многие лета». Это убеждение членов тайного общества, по словам автора, разделялось и императором Александром I. Трубецкой специально останавливается на проектах и попытках правительства, подробно перечисляет предложения либерально настроенного дворянства.

К сожалению, «неблагонамеренные» поколебали твердость государя, а искание личной славы превозмогло в монархе стремление к благу подданных. Александр I задумал освободить крестьян одностороннею волею самодержца, посредством указа, данного из Варшавы. Это игнорирование дворянства, угрожавшее России «ужасами безначалия», сильно огорчило тайное общество и вызвало готовность одного из сочленов пожертвовать личностью государя, если он покажет себя таким явным врагом Отечества.

Такую своеобразную трактовку террористическому вызову И.Д. Якушкина Трубецкой дал впервые, в резком противоречии и с собственными показаниями на следствии, и со всеми имеющимися источниками. Этот характерный штрих тесно сплетается со всею картиной автора: тайное общество - мирная организация прогрессивного дворянства, неразрывно связанного с монархом; ликвидацией крепостного права оно стремилось обезопасить незыблемость государственного порядка; намерение монарха разорвать свою связь с дворянством грозило ответным разрывом со стороны лояльного дворянского общества.

Таким образом, описывая события начала XIX в., Трубецкой заговорил языком 1859 г.- эпохи недавних волнений крестьянства, «либеральной инициативы» Александра II и организации дворянских комитетов. Программа общества декабристов оказалась ретроспективной передачей переживаемого момента. В этом характерном и тенденциозном освещении программы - основное отличие новой редакции от чернового наброска сибирского периода.

Для того чтобы выдержать свою умеряющую тенденцию, Трубецкой должен был резко отмежеваться от точки зрения Пестеля. И действительно, Пестель в мемуарном изображении Трубецкого выступает неизменным противником «общего мнения», разъедающим источником разногласий и споров. «Образ действия Пестеля возбуждал не любовь к Отечеству, но страсти, с нею несовместимые». Пестель стремился к «насильственному изменению образа правления» и соглашался на отделение Польши.

Пестель систематически отклонял Южное общество от правил образованного союза. С Пестелем и его предположениями шла непрерывная и длительная борьба. Трубецкой был носителем истинной цели союза: он был на страже его мирных предначертаний, он составлял первоначальный устав, он обновлял его на более точных и выдержанных принципах, он возглавлял противодействие Пестелю, он был направлен для отклонения Южного общества от ложного пестелевского пути.

Таково содержание исторического рассказа Трубецкого. Но, изобилуя фактическими деталями, он не дает нам самого главного - не раскрывает программы и тактики тайного общества в его различных общественно-политических течениях. Революционная сущность организации вытравлена до самого конца. История Северного общества сжата до минимума и заслонилась мирной деятельностью «Союза благоденствия».

Перейдя дальше к междуцарствию и планам заговорщиков, Трубецкой и здесь прибегнул к такой же тактике умолчания. Окончательные «намерения» тайного общества оказались нераскрытыми и неясными. Сохраняя редакцию сибирских записок, автор не дал конкретной картины организации восстания, ничего не сказал о своей собственной роли диктатора и совершенно опустил «происшествия 14-го числа».

На этом оборвалась литературная работа Трубецкого. Можно предполагать, что он не закончил ее вполне, что отдельные элементы его рассказа могли подвергнуться расширению и переделке. Но основная задача, поставленная автором, была достигнута: тайное общество получило определенную оценку и личность Трубецкого - определенную характеристику. Либеральная легенда нашла свое внутреннее и последовательное завершение.

Последующие либеральные историки исходили из готового и законченного абриса: тенденциозные воспоминания Трубецкого смыкались в единый логический круг с не менее односторонними характеристиками Лунина и Никиты Муравьева. «Спокойная совесть» автора могла быть утешена: история революционного заговора была представлена в умеренно-либеральном тоне, в соответствии с классовыми тенденциями прогрессивного землевладельческого дворянства.

Подводя итоги нашему исследованию, мы можем поставить заключительный вопрос - об исторической ценности записок С.П. Трубецкого. Критический анализ разновременных редакций убеждает нас, что мемуары Трубецкого не объективные и точные воспоминания участника, а тенденциозно-публицистическое произведение современника. В последовательных наслоениях развертывающейся работы звучат не только отголоски движения декабристов, но и злободневные отклики на совершающиеся события. Историческая правда обильно смешана здесь с намеренной и бессознательной ложью.

Притворство автора, ярко проявившееся в общении с товарищами и в показаниях на следствии, резко обнаружилось в реабилитации своей личности. Чтобы оценить воззрения, мотивы и действия заговорщика Трубецкого, надо обратиться к другим, более достоверным материалам. Классовые интересы автора, как представителя буржуазно-землевладельческой группировки, ярко окрасили собою историю тайного общества и объяснение восстания 14 декабря. Воспоминания Трубецкого интересны как памятник последующей эпохи, характерно отразивший внутреннюю эволюцию активных членов Северного общества.

Но в этих записках есть и другая сторона, придающая им значение объективного исторического источника. Трубецкой был близко связан с аристократической знатью и наряду с полковником Ф.Н. Глинкою был важнейшим осведомителем декабристов в необычный и смутный период междуцарствия; поэтому фактические данные автора, касающиеся этого периода и обильно рассыпанные в его мемуарах, приобретают особенное историческое значение.

Кроме того, кн. Трубецкой был руководителем Северного общества и возглавлял собою его правое, умеренное крыло; в дни междуцарствия он был не только формальным «диктатором», но и фактическим автором стратегического плана переворота; поэтому так ценны его страницы, посвященные взаимоотношениям с Пестелем, и так существенны его дополнения, относящиеся к планам вооруженного восстания.

В этом смысле воспоминания Трубецкого подтверждают и усиливают показания следственных материалов. Непрерывная борьба с революционной тенденцией, начиная с первых шагов «Союза спасения», ориентация на высших сановников в момент подготовки восстания, захват арсенала и Петропавловской крепости в программе предстоящего выступления - все эти факты приобретают большую ясность благодаря воспоминаниям Трубецкого.

Но особенно важным пунктом является вопрос об отношении к крестьянству. Излагая задачи тайного общества - и в первоначальных сибирских набросках, и в последней московской редакции, Трубецкой ясно и откровенно высказал свою классовую точку зрения: «язва крепостного состояния» грозит землевладельческому дворянству новыми бедствиями пугачевщины, ужасы французской революции неизбежно потрясут российское государство, если просвещенные и проницательные граждане не поставят преграды развивающемуся подпочвенному процессу.

В истолковании Трубецкого тайное общество декабристов являлось политическим громоотводом нарастающей бури массового движения. Впечатления 40-х и 50-х годов XIX в. заставили автора резче формулировать свою старую и привычную мысль: она руководила им при основании тайного общества и должна была определять его отношение к Пестелю. Эта мысль нашла себе ясное выражение уже давно, в его показаниях Следственному комитету.

По словам Трубецкого, политические преобразования в Европе, проекты Александра I, освобождение крестьян в Прибалтийском крае, наконец, чтение политической литературы одинаково содействовали развитию его свободного образа мыслей. «А укоренился он во мне убеждением, которое я имел, что состояние России таково, что неминуемо должен в оной последовать переворот, со временем; сие мнение особенно основывал я: 1-е, на частых возмущениях крестьян против помещиков; 2-е, на всеобщих жалобах на лихоимство чиновников в Губерниях, и наконец 3-е, полагал, что образование военных поселений будет также со временем причиною переворота».

Восстание крестьян и бунт военных поселений были угрожающими признаками, которые толкали кн. Трубецкого и его классовую группу на образование тайного политического общества и подготовку мирного преобразования. Московские воспоминания Трубецкого окончательно раскрывают и обосновывают этот важнейший момент в истории декабристов.

Нам остается сказать несколько слов о научной ценности публикуемой рукописи. Ее значение, как исторического документа, гораздо шире ее внутреннего содержания. Она не только дополняет сведения о междуцарствии в живой и конкретной форме личного мемуара, не только бросает новые штрихи на яркую личность Лунина, она помогает также исследовать скрытые движущие мотивы мемуариста. Являясь одной из стадий литературной работы, эта подлинная собственноручная запись становится надежной точкой опоры при раскрытии и понимании творческого процесса автора.

Share772020-01-26 15:04:30

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTkudXNlcmFwaS5jb20vcy92MS9pZzIvZ1Z0RGhxN3FqcUZrNlBBbTJ4MmhhNFlickpIV2VZbjFBTDctUkdYOVpOaHBFc1BsVXhQV3pkR2JYQy11c25WWjZtOWV3WXlvTTlHWHJTM05VRUoydzVsOC5qcGc/cXVhbGl0eT05NSZhcz0zMng0OSw0OHg3NCw3MngxMTEsMTA4eDE2NywxNjB4MjQ3LDI0MHgzNzEsMzYweDU1Niw0ODB4NzQyLDU0MHg4MzUsNjQweDk4OSw3MjB4MTExMywxMDgweDE2NjksMTI4MHgxOTc5LDEzNzZ4MjEyNyZmcm9tPWJ1JnU9RFBMemhlQV9Dak90MFpmZk83eDI5MFZvRlh1R1FSSHlVUTA4SWJ0WW5OVSZjcz0xMzc2eDIxMjc[/img2]

Сергей Львович Левицкий. Портрет Сергея Петровича Трубецкого. С.-Петербург. 1860. Отпечаток на альбуминовой бумаге. 10,0 x 6,0 см. Фонды ГМП. Коллекция фотографий.

Записи кн. С.П. Трубецкого

(Из архива Якушкиных1*)

Дни, протекшие между известием о кончине импер[атора] Александра 1-го и возшествия на престол Николая, описаны были тотчас многими иностранцами и потом разсказаны самим Николаем, что видно из книги, напечатанной бароном Корфом под заглавием: Возшествие на престол императора Николая 1-го.

Сущность разсказов как в этой книге, так и во всех иностранных тогдашнего времени одна и та же; т. е. что вел. кн. Ник[олай] П[авлович] употребил все зависившие от него средства, чтоб побудить старшего своего брата цесаревича Конст[антина] П[авловича] принять принадлежащее ему наследие, но все усилия его остались тщетными и он вынужден был сесть на царство.

Сверх того бар[он] Корф говорит, что Ник[олай] Пав[лович] вовсе не знал ничего о духовном завещании, которым Ал[ександр] П[авлович] назначал его своим преемником.

Не входя в разбор всех этих повествований, ни источников, откуда они почерпнуты, разскажу просто, что слышал своими собственными ушами и видел своими собственными глазами в это столь замечательное и тревожное время, положившее начало царствованию, которое в продолжении тридцати лет ослепляя Россию на счет ея силы и могущества, окончилось унижением, от которого она отвыкла и которому верить не могла.

В Петербурге жил тогда частным человеком д[ействительный] с[татский] с[оветник] Федор Петрович Опочинин2*. Он был некогда адъютантом цесаревича и по выходе в отставку остался его другом.

Помещение имел с семейством в Мраморном дворце, а летом в Стрелъненском. Сблизившись с Ф[едором] П[етровичем] и его женой за границей, я оставался с ними в самых коротких отношениях. Они жили, ограничиваясь малым крутом тесного знакомства. Приехав в первых числах ноября 1825 на короткое время в Петербург, я с ними виделся почти ежедневно.

Когда я приехал к нему 26-го Ноября, он разсказал мне, что в [ел.] к[н.] Николай Павлович, как скоро получил известие о болезни императора Александра Павловича, пригласил себе председателя Государственного совета князя Петра Васильевича Лопухина, члена Гос[ударственного] Сов[ета] князя Александра Борисовича Куракина и военного генерал-губернатора С[анкт]-Петербургского графа Михаила Андреевича Милорадовича и представлял им, что в случае кончины императора, он по праву, уступленному братом его Константином Павловичем, и по завещанию Александра должен наследовать престол, от которого цесаревич отказался при вступлении в брак с польской девицей Грудзинской, княгиней Лович.

Гр. Милорадович решительно возразил, что в[ел.] к[н.] Николай не может вступить на престол, что законы империи не дозволяют государю располагать престолом по духовному завещанию, что воля Александра об изменении престолонаследия оставалась до сих пор тайною для народа, так как и отречение цесаревича, что Александр не объявил воли своей всенародно, что во всем государстве признается наследником Константин Павлович, что если покойному государю угодно было, чтоб наследовал после него в[ел.] к[н.] Николай, то он должен был при жизни своей объявить его наследником, и, что, наконец, ни народ, ни войска не согласятся на нарушение прав законного наследника, и припишет дело измене, тем более что и государь и законный наследник в отсутствии, и гвардия решительно откажется принести присягу Николаю в таких обстоятельствах, и оттого неминуемо последует возмущение в столице, которого нечем будет утушить. Совещание продолжалось до 2-х часов ночи3*.

Странно, что Корф пишет в своей книге, что гр. Милорадович приехал к в[еликому] к[нязю] с известием о болезни имп. Александра вечером 25 Ноября. Накануне были имянины моей жены, у меня было вечером довольно гостей, между прочими Рылеев. Он сказал мне первый, что есть известие из Таганрога, что Александр отчаянно болен4*. 25-го я должен был выехать из Петербурга, и остался единственно для того, чтоб знать чем разрешится болезнь.

27-го числа поутру я поехал во дворец, и взошел по известной так называемой комендантской лестнице, и был крайне удивлен, нашедши в комнате, отделяющей церковь от внутреннего пехотнаго караула, графа Милорадовича, отдававшего тихо, по так что я мог слышать, приказание коменданту Башуцкому разослать плац-адъютантов по караулам с приказанием привесть их к присяге. На распросы мои о случившемся узнаю, что был молебен по случаю курьера, привезшего известие, что императору лучше, и что во время молебна другой фельдъегерь привез известие о его кончине; почему молебен был прекращен недокончанный и ожидается собрание членов Государственного совета.

Побеседовав несколько с Годеиным и Кавелиным5*, адъютантами Ник[олая] Пав[ловича] о случившемся, я пошел в зал, прилежащий тому, где Совет собирался; там собралось также несколько любопытных, от которых я узнал, что к[нязя] А.Н. Голицына [sic!], сопровождаемого несколькими другими лицами (кем именно не упомню), пронес на малиновой бархатной подушке золотой или позолоченный ковчежец, в котором хранилось духовное завещание покойного Государя, что когда открыто было заседание, то к[н.] Голицын объявил членам, что есть, как известно им, завещание Александра] 1-го, на котором собственною его рукою написано: «Хранить в Госуд[арственном] совете впредь до моего востребования, а, в случае моей кончины, раскрыть прежде всякаго другого действия в чрезвычайном собрании».

На объявление к[н.] Голицына гр. Милорадовичь отвечал что в знак уважения к памяти покойнаго императора должно исполнить его волю, но что касается до престолонаследия, то духовное завещание, не обнародованное при жизни императора и остававшееся до кончины его государственною тайною, не может иметь никакого влияния на изменение положительного закона государственного о наследстве; что законным наследником есть и остается старший по покойном государе брат цесаревичь Кон[стантин] Павл[ович] и он по праву уже есть император.

По принесении завещания оно было вскрыто и прочтено; тогда адмирал Мордвинов, вставая, сказал: теперь пойдемте присягать новому императору Константину Павловичу. Члены Совета отправились все вместе в покои в[ел.] к[н.] Николая Павловича, и мы все любопытствовавшие поспешили в комнаты, чрез которые нужно было пройти в[еликому] князю к Императрице вдовствующей, и видели, как он прошел к ней. Оттуда я прошел к большой церкве. Здесь новая открылась сцена: в комнату, занимаемую внутренним караулом, бывшим от роты Е. вел[ичеств]а л[ейб]-г[вардии] Преображенскаго полка Гренадерскаго взвода, поставлен был налой с крестом и Евангелием.

Солдаты спросили, что это значило, и на ответ, что будут приводить к присяге, они спросили: к какой присяге? Им отвечали: Новому государю. Тогда поднялся ропот и головной сказал, что у них есть государь и они присягать другому не будут; им объясняли, что государь скончался, они отвечали, что не слыхали даже, чтоб он был болен. Комендант Башуцкий и потом дежурный генерал Потапов напрасные делали усилия уговорить их и уверить их в истине; они слушать ничего не хотели до тех пор, как в[ел]. к[н]. Николай, вышед из церкви, не разсказал им о болезни и смерти государя, прибавил, что он сам только что сей час принес присягу новому императору Константину Павловичу. Тогда спокойствие возстановилось, и караул молча присягнул.

Когда я все это просмотрел во дворце, то поехал узнать, что происходило в Сенате. Нашел Сенат уже пустым, сенаторы все разъехались, оставались только обер-прокуроры Александр Васильевич Кочубей и Семен Григорьевич Краснокутский.

Они с негодованием мне разсказали, что сенаторы присягнули по словесному приказанию министра юстиции. А на вопрос мой о хранящемся конверте с списком духовного завещания отвечали, что по спросу, что с ним делать, министр приказал его прислать к нему.

Через несколько дней после, разговаривая со мною, сенатор Иван Матвеевич Муравьев-Апостол разсказал мне, что он в этот день, сидя в присутствии возле товарища своего Митусова, начал было говорить об этом конверте, на что Митусов отвечал: «Это Сибирью пахнет».

27 Ноября, когда я приехал к Ф.П. Опочинину, я его пе застал дома, а жена его Дарья Михайловна (дочь фельд[маршала] к[нязя] Смоленского) сказала мне, что за ним прислал Николай Павловичь. Я долго ждал его возвращения, наконец, когда он приехал, то сказал нам, что в[ел]. к[н]. посылает его в Варшаву, и что он выедет, как скоро получит письма от в[ел]. к[н]. Николая.

Рано вечером я еще раз поехал к нему; его опять потребовал в[еликий] к[нязь] и просил неотступно собраться поскорее. Между тем он еще ожидал некоторых писем от имп[ераторской] фамилии, и получив их, поздно уже ночью выехал. Он выразил мне в разговоре, что надеется, что Конст[антин] П[авлович] не откажется от наследства, вспоминая, что когда дело шло об его отречении то он всегда говаривал, что без всякого сомнения император проживет долее его.

Опочинин встретил на пути в[ел]. к[н]. Мих[аила] П[авловича] и возвратился в Петербург 28-го вечером, на другой день снова уехал с новыми письмами6*. Уезжая, он сказал мне, что употребит все усилия, чтоб уговорить Константина приехать в Петербург. После его отъезда Дарья Мих[айловна] уже говорила мне о своем убеждении, что Конст[антин] откажется от престола, что он часто говаривал, что если б он был императором, то его задушили бы, как задушили отца.

Мой разсказ совершенно противуречит всему, что было писано иностранцами и что повторено в предшествующей статье; он столь же мало согласуется с книгой, изданной г. Модестом Корфом. Но если он неверен в тех местах, где я рассказываю только слышанное, то за это я ответственности брать на себя не могу; я разсказал, что слышал от человека, имевшего все средства знать истину, а обманывать ему меня не было никакой надобности. Что же касается до виденнаго и слышаннаго мною самим, то в нем я ничего, кроме истины, не передаю. Почему виденное и слышанное мною несогласно с тем, что я читаю, это решать не мое дело.

Верю очень, что в[ел]. к[н]. Николай мог заставить себя провозгласить императором от членов Совета, Сената и двора, хотя многие его и не желали, но робость противников его в выражении их мыслей заставляет меня оставаться в уверенности, что никто из них не осмелился бы явно противоречить. Сверх того, надобно признаться, что и Константин был не такая находка, для которой нашлось бы много охотников порисковать своею безопасностию. Один граф Милорадовичь смел безтрепетно высказывать свои убеждения и противиться всякому незаконному поползновению. Он держал в своих руках судьбу России, и спас столицу от общего и всенародного возмущения, которое непременно бы вспыхнуло, если б тотчас после кончины Александра потребована была присяга Николаю.

Если Николай добровольно покорился убеждениям графа, то заслужил признательность Отечества; но еслиб он захотел силою добыть престол, то не сомневаюсь, что не нашел бы в графе Милорадовиче себе сообщника. Граф, узнав уже из писем Константина к Николаю, которые были (как и Корф признается) так писаны, что их нельзя было напечатать; граф, говорю, увидев из этих писем, что Константин не принял присяги, все еще сдерживал нетерпеливых и домогался правильного отречения от Константина.

«Для предводительства инсурекции избрали кн. Трубецкого, бывшего деж[урного] шт[аб]-оф[ицера] Гвардейского корпуса».

Трубецкой быд деж[урным] шт[аб]-оф[ицером] 4-го армейскаго корпуса, которого штаб-квартира была в Киеве. С 1819-го года он оставил гвардейскую службу и приехал в Петербург всего на несколько дней. Остался долее только потому, что получено было известие об опасной болезни императора, и чтоб дождаться дальнейших известий. Будучи не знаком гвардейским офицерам и солдатам, он не мог быть избран начальствовать, и за отказом некоторых полковых командиров из членов общества, выбор пал на полковника Булатова, который только что назначен был командиром армейского полка, из батальонных командиров Лейб-Гренадерскаго. Он, как говорили, был любим солдатами7*.

В примечании о побуждениях гр[афа] М[илорадовича], заставлявших его желать, чтоб царствовал Константин, взнесено на графа незаслуженное им подозрение корыстолюбивых надежд. Это непростительно в отношении человека, действовавшего в это критическое время прямо и благородно. Конечно граф мог ожидать, что если дело как слишком видимо было должно кончиться воцарением Николая, то этот не простит ему оказанной оппозиции. Мнение же высказанное, будто бы известная щедрость Конст[антина] могла быть побуждением гр[афу] М[илорадовичу] стоять за Конст[антина], в надежде зажить еще расточительнее, вовсе не заслуживает никакого уважения, тем более, что никогда Конст[антин] не считался таким щедролюбивым.

До подписания сентенции человек пятнадцать генералов ездили просить императора, чтоб не щадил виновных и предал бы их смертной казни. В особенности просили, чтоб князь Оболенский не был пощажен. Этим поступком хвалился генерал Головин перед племянницею своей жены Н.Д. Фонвизиной, и на замечение ея, что набожный человек, каким он себя выдавал, не должен был этого делать, он отвечал «Кровью очищается земля».

В примечании о Лунине сказано что он отвезен в Акатуевский рудник «за написанное им для иностранных газет и перехваченное повествование о деле тайного общества». Это несправедливо.

Лунин был в постоянной переписке с сестрою своею Ек[атериной] С[ергеевной] Уваровой. В письмах своих он постоянно разсуждал о разных, правительством предпринимаемых мерах и распоряжениях, и не щадил лиц, занимавших высшие правительственные места, не задевая, впрочем, нисколько высочайшей особы, а, напротив, подсылая ей иногда фимиам. Несмотря на то, ему запрещено было предписанием от III Отделения писать в продолжении целаго года «за неуместные разсуждение и самохвальство».

Когда год запрещения минул, Лунин написал снова письмо к сестре и вложил его в конверт на имя гр[афа]. Бенкендорфа, шефа жандармов при письме к нему, в котором изъяснял, что он по незнанию, что именно могло не нравиться правительству в прежних его письмах, может снова навлечь на себя опалу, почему просит графа взять на себя труд лично просматривать его письма. Это письмо к Б[енкендорфу] он написал по-французски в самых вежливых выражениях.

Разумеется, ответа он не получил никакого и продолжал с тех пор писать еженедельно к своей сестре. Письма были такого же содержания, как и те, по которым последовало запрещение. Между этими письмами некоторые имели общий интерес, и были переведены на русский язык. Тетрадку, таким образом собранную, дал Громницкий читать одному казачьему офицеру Черепанову, который дал также ее для прочтения чиновнику особых поручений при г[ен.-]г[уб.] Руперте, Успенскому; другие говорят что У[спенскому] не давал ее Черепанов, но что Успенский ее утащил. Дело в том, что когда она попалась последнему в руки, то он сделал на Лунина донос Руперту, бывшему тогда в Петербурге. Руперт доложил через Бенкендорфа императору, и Лунин был схвачен внезапно и увезен в заточения в казарму, назначавшуюся прежде для всех осужденных Верх[овным] уг[оловным] судом в Акатуевском руднике8*.

Лунин нисколько не удивился новому своему аресту; он всегда ожидал, что его снова засадят в тюрьму, и всегда говорил, что он должен в тюрьме окончить свою жизнь, хоть, впрочем, он очень любил свободно скитаться с ружьем по лесам и проводил большую часть своей жизни на охоте. Однажды я был у него на святках, и он спросил меня, что, по мнению моему, последует ему за его письма к сестре? Я отвечал, что уже четыре месяца прошло, как он возобновил переписку, и если до сих пор не было никаких последствий, то вероятно никаких не будет и вперед. Это его разсердило; он стал доказывать, что этого быть не может, и что непременно его запрут в тюрьму, что он должен в тюрьме окончить жизнь свою.

Руперт, возвратясь в Иркутск, стыдился несколько своего поступка с Луниным и старался отвлечь от себя нарекание в подлости своего поступка, разсказывая, что он будто бы не мог скрыть доноса Успенского, и что Ник[олай] Пав[лович] сначала дал повеление разстрелять Лунина, но что будто бы он (Руперт) представил тогда государю, что Лунин помешан в уме, и тем спас его от казни. Как бы то ни было, но Лунина взяли и увезли, пошло следствие о распространении его писем.

Громницкий, переводивший некоторые из них и сообщавший их некоторым из своих знакомых, был посажен в Ордонангауз; хотели к делу приплесть Никиту Муравьева, по родству его и приязни с Луниным, полагая, что он был участником в сочинении некоторых из писем, и матери его Екатерине Феодоровне много стоило выгородить сына своего9*. Через полгода освободили и Громницкого. Само собою разумеется, что Успенский награжден был Владимирским крестом.

Лунин был усердный католик. Когда он принял католицизм и что его к тому побудило, осталось неизвестным для самых близких к нему. Только эпоху этому полагали мы время пребывания его в Варшаве. Он был в молодости своей большим дуэлистом, и был отставлен из кавалергардов за дуэль. Отец разсердился на него и прекратил ему содержание, Лунин уехал в Париж и там жил некоторое время, давая уроки на фортепьяно. Возвратись в Россию, он написал письмо к цесаревичу, Конст[антин] П[авлович] его не любил прежде и всегда гнал, но доверенность, с которой Лунин обратился к нему, ему понравилась; он принял его в один из уланских полков Литовского корпуса ротмистром (двумя чинами ниже того, который он имел).

После того Конст[антин] П[авлович] перевел его в один из Гвардейских полков в Варшаву и Лунин сделался его любимцем. Когда пришло приказание арестовать Лунина, цесаревич призвал его и сказал ему, что он его не даст, что в Петербурге его повесят и сказал ему, что он дает ему месяц сроку, которым он может воспользоваться. Лунин не захотел избежать готовящейся ему участи, и по вторичному требованию был отправлен в Петербург.

Как ревностный католик, он исполнял все обряды и требования Римской церкви. Ежедневно читал Римский молитвенник. Сестра прислала ему большое бронзовое распятие, и в Петровских казематах был у него сооружен алтарь, который после перешел с ним и на поселение и потом в Акатуй; занимался изучением латинскаго языка и переводом творений св. Августина, а в Акатуе принялся за греческий язык. Он всегда имел деньги; не любил давать взаймы, но нуждающимся помогал. Не хотел никогда иметь ничего общего с товарищами своего заключения, и жил всегда особняком. В отношении обид говорил, что должно всё прощать, но ничего не забывать.

Самые близкие друзья его сознавали, что в поступках его много участвует тщеславие, но им одним нельзя объяснить важнейших его действий, тут побудительная причина скрывалась в каком-нибудь более сильном чувстве. Тщеславие не может заставить человека желать окончить век свой в тюрьме; тогда как религиозныя понятия могут возбудить желание мученичества. И я полагаю, что в Лунине было что-нибудь подобное.

Лунин имел довольно значительное имение. Отец оставил ему в наследство около 2 т[ыс] душ. Пред осуждением нас было каждому предложено написать завещание. Лунин своим завещанием передавал свое имение своему двоюродному брату, также Лунину, с тем чтоб он крестьян этих отпустил на волю. Сестра Лунина оспорила духовное завещание, и крестьяне отданы были ей. Скоро после того, муж ее, Уваров, пропал без вести. Осталось сомнение, что он, мучимый совестью, что побудил жену свою к такому поступку, прекратил свою жизнь10*.

Протоиерей Казанского собора Петр Николаевичь Мысловской заменил, при заключенных в крепости, протоиерея Петропавловского собора Стахия. Сначала от[ец] Петр был, видимо, неприязненно настроен против арестованных, но когда в течении великаго поста он от большей части из них принял исповедь, расположение его совершенно изменилось, он сделался их другом, пользовался всеми представлявшимися случаями посещать их, предостерегал к осторожности в ответах, доставлял сведение о семействах и, словом, вел себя в отношении всех, которые принимали его с благорасположением, как истинный служитель алтаря, исполненный христианского милосердия.

В день сентенции, когда собираемы были осужденные для выслушания ея, он успел предупредить некоторых, опасаясь, чтоб при объявлении смертной казни не упали иные духом. Он казался совершенно уверенным, что смертный приговор, утвержденный для первых пятерых, не будет исполнен, а будет даровано им жизнь под виселицей. В тот день и в тот самый час, когда служили молебен на Петровской площади в благодарность за «ниспровержение крамолы», от[ец] Петр отказался присутствовать на нем, и служил панихиду в Казанском соборе по пяти страдальцам.

До самой кончины своей он сохранил свое благорасположение к изгнанникам и по временам писал к некоторым из них в Сибирь письма.

«Цесаревич не поступил так, как следовало бы поступить, при уважении к своему Отечеству, буде не к Сенату».

Так все мыслили о цесаревиче, и имели на то полное право потому, что ничего более не знали, как только то, что он не принял посланных от Сената. Но обвинения на Константина оказались несправедливыми с тех пор, как вышла в печати книга: «Возшествие на престол императора Николая I-го». Письма цесаревича к Николаю, и князьям Лопухину и Лобанову-Ростовс[ко]му, с приложением торжественного объявления к народу, совершенно его оправдывают. Почему это торжественное объявление не было обнародовано? Его достаточно было, чтоб предупредить не только возстание 14-го Декабря и на Юге, но и всякое противудействие.

Несправедливо показание, будто бы осужденных Верх[овным] уг[оловным] судом не велено было смешивать с каторжными, осужденными за злодеяния. Напротив, все бывшие в Нерчинских рудниках были высылаемы на работы с прочими ссыльно-каторжными, и не теми, которые жили на свободе, но с теми, которые за сделанные ими в бытность уже в каторге новыя преступления, содержались в оковах. Так, Трубецкой всегда посылаем был на работу в рудники в сообществе гремевшаго некогда в Енисейской губернии разбойничьего атамана Орлова.

Заметки эти на записки Штейнгеля, написаны по моей просьбе С.П. Трубецким в пятидесятых годах.

Е. Якушкин

Примечания H.M. Дружинина

1*Публикуемые заметки декабриста кн. С.П. Трубецкого сохранились в семейном архиве Якушкиных и переданы для напечатания Е.Е. Якушкиным. Рукопись (ЦГАОР СССР, ф. 279) занимает 37 страниц писчей бумаги, которые сшиты в виде тетради, форматом в одну четвертую долю листа (три последние страницы оставлены незаполненными). Рукопись испещрена многочисленными авторскими поправками. Судя по характеру исправлений, они были сделаны сейчас же, в процессе писания, и доказывают, что перед нами не беловой экземпляр работы, а ее первоначальный черновой текст.

Время возникновения «Записей» вскрывается отчасти из слов самого автора, отчасти из заключительной приписки Е.И. Якушкина: на 2-й странице С.П. Трубецкой упоминает о царствовании Николая I как о закончившейся эпохе; местами он полемизирует с книгой бар. М.А. Корфа «Восшествие на престол императора Николая I», напечатанной для публики в 1857 г.; по свидетельству Е.И. Якушкина, заметки составлены декабристом «в пятидесятых годах» (сначала Е.И. Якушкин высказался еще конкретнее - «в 1859 году», но, по-видимому, позднее он усомнился в точности своей памяти и предпочел более общую и менее обязывающую датировку). По словам того же Е.И. Якушкина, заметки были написаны по его личной просьбе в Москве, где жил Е.И. Якушкин и где он мог встречаться и говорить с амнистированным декабристом.

В 50-х годах XIX в. С.П. Трубецкой проживал в Москве дважды: первый раз - короткое время: с 29 января по 21 февраля 1857 г., проездом из Иркутской губернии в Киев; второй раз - более продолжительный срок: с августа 1859 г. до своей смерти (22 ноября 1860 г.). Очевидно, публикуемые «Записи» составлены автором в этот последний период, т. е. во второй половине 1859 г.: к этому моменту С.П. Трубецкой должен был хорошо ознакомиться с книгой бар. Корфа, достаточно прочно осел в Москве и возобновил старое знакомство с Е.И. Якушкиным.

Обстоятельства, при которых возникла печатаемая рукопись, выясняются из того же примечания Е.И. Якушкина: записи С.П. Трубецкого он называет «заметками на записки Штейнгеля». Речь идет о второй (дополнительной) редакции записок В.И. Штейнгеля (рассказ о восстании 14 декабря, о следствии и суде над декабристами), написанной в начале 50-х годов в Сибири и опубликованной в 1905 г. П.Е. Щеголевым. Эти записки в копии хранились у Е.И. Якушкина и были снабжены на полях собственноручными поправками и дополнениями С.П. Трубецкого.

По-видимому, еще в Сибири воспоминания В.И. Штейнгеля были размножены и в списках ходили по рукам сосланных декабристов. Один из списков попал к Трубецкому и вызвал с его стороны ряд фактических возражений; впоследствии этот экземпляр перешел к Е.И. Якушкину, который заинтересовался завязавшимся спором и попросил Трубецкого подробнее развить свои лаконичные заметки. Трубецкой согласился, учел недавнюю публикацию бар. Корфа и через некоторое время вручил Е.И. Якушкину небольшую тетрадь, заполненную собственноручными записями.

«Записи» печатаются с соблюдением орфографии подлинника; все авторские поправки вынесены в подстрочник. Там, где первоначальный текст переправлен и не поддается чтению, сделана отметка «переправлено».

2* Федор Петрович Опочинин (родился в 1779 г. - умер в 1852 г.) начал военную службу поручиком Измайловского полка и адъютантом вел. кн. Константина Павловича; вскоре был переведен в Конную гвардию и принял участие в кампании 1805-1807 гг. В 1808 г. вышел в отставку и через год был зачислен на гражданскую службу. Пользовался большим расположением вел. кн. Константина Павловича и доверием со стороны Николая I.

Не только в период междуцарствия, но и в течение всего следствия над декабристами являлся доверенным посредником между Николаем и Константином, постоянно переезжая из Петербурга в Варшаву и обратно. Эти ответственные миссии явились исходным моментом придворной карьеры Опочинииа, которая закончилась назначением его обер-гофмейстером и президентом Гоф-интендантской конторы. Жена Опочинина, упоминаемая в «Записях» Трубецкого, была дочерью фельдмаршала кн. Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова (Смоленского).

3* Сохранившиеся дневники Николая I не подтверждают версии С.П. Трубецкого о специальном совещании с участием П.В. Лопухина, А.Б. Куракина и М.А. Милорадовича. Николай вел в эти тревожные ноябрьские дни краткие и сухие записи; судя по обилию имен и мелочным подробностям о придворном времяпрепровождении, дневник заполнялся по истечении каждого дня и дает достаточно точные указания о внешней стороне жизни.

Среди лиц, которые поддерживали в это время постоянное общение со двором, дневник часто упоминает петербургского генерал-губернатора М.А. Милорадовича: через него поступали донесения бар. И.И. Дибича из Таганрога; он сообщал о положении дел в столице, между ним и Николаем велись конфиденциальные разговоры о переживаемых событиях. От него могли исходить те доводы о порядке престолонаследия, которые приписаны ему Трубецким и другими мемуаристами и которые вполне согласуются с последующим образом действий Милорадовича. Лопухина и Куракина Николай принимал в разное время: Лопухина - 22 ноября, при первых известиях о болезни Александра I; Куракина - 28 ноября, после присяги Константину, в присутствии Опочинина.

В записке, составленной 3.декабря тем же Опочининым (по указаниям и отчасти под диктовку Николая), действительно упоминается о специальном совещании 25 ноября, после особенно тревожных известий из Таганрога; но участниками этого совещания названы - Николай, Милорадович и командир Гвардейского корпуса А.Л. Воинов; совещание происходило поздно вечером в Зимнем дворце и было посвящено вопросу, «какие бы нужно принять меры, если бы, чего боже сохрани, получено было известие о кончине возлюбленного монарха». Записка Опочинина была предназначена для Константина и страдает явной тенденциозностью; Николай особенно подчеркивает в ней, что на указанном совещании он настаивал на немедленной присяге «старшему своему братцу, как законному наследнику престола».

Очень возможно, что все эти факты - и беседы Николая с Милорадовичем, Лопухиным и Куракиным, и совещание во дворце - стали известны Трубецкому со слов хорошо осведомленного Опочинина. Единство темы связало в сознании Трубецкого эти разновременные встречи и разговоры в единое и неразрывное целое. Так создалась неточная версия, которая реальный факт (давление Милорадовича на Николая) облекла в легендарные формы коллективного совещания с участием крупнейших государственных сановников.

4* Дневники и письма царской семьи помогают разрешить это кажущееся противоречие. Известие от Дибича о безнадежном положении Александра I было доставлено в Петербург 25 ноября в 4 часа дня и часа через два доложено Милорадовичем Николаю (именно об этом эпизоде и сообщает Корф на основании личной записи самого Николая). Но известие 25 ноября было не первым сообщением о болезни Александра I: дневник Николая отмечает тревожные донесения еще под датой 22 ноября; на следующий день донесения повторяются; население дворца испытывает беспокойство, и это ощущение зарождающейся тревоги, по-видимому, питает городские слухи и настроения. Сообщение К.Ф. Рылеева вечером 24 ноября на именинах Е.И. Трубецкой было отголоском этих городских слухов, порожденных первыми эстафетами, полученными от Дибича.

5* Николай Петрович Годеин и Александр Александрович Кавелин - оба были полковниками Измайловского полка и адъютантами вел. кн. Николая Павловича; оба состояли членами Союза благоденствия, но отпали от тайного общества после Московского съезда 1821 г. Как бывшие члены организации, разделявшие либеральные взгляды декабристов, оба были хорошо известны Трубецкому и могли осведомить его о придворных событиях и настроениях.

6* Рассказ Трубецкого о поездках Опочинина подтверждается дневниками лиц царской фамилии, но страдает ошибками в подробностях и в датах. 27 ноября после принесения присяги Николай отправил в Варшаву своего адъютанта Лазарева с неофициальным письмом к Константину. Через два дня, рассчитывая на скорый приезд Константина, Николай решил послать ему навстречу, в Нарву, близкого ко двору Опочинина. По-видимому, он делал это с определенной целью - заблаговременно ориентировать Константина в создавшемся положении и помочь ему на совещании с доверенным и близким лицом выработать план будущих действий.

Опочинин выехал из столицы в ночь на 30 ноября. Приехав в Нарву, он встретил не Константина, а Михаила, который спешил из Варшавы с официальными документами, подтверждавшими отречение наследника. Сообщив Михаилу о петербургских событиях, Опочинин признал свою миссию выполненной и немедленно возвратился обратно. 3 декабря он снова присутствует во дворце и по поручению Николая пишет для Константина «протокол всего происшедшего». С этой запиской и с письмом Николая Опочинин немедленно, в ночь на 4 декабря, уезжает в Варшаву.

Очень возможно, что Трубецкой 27 ноября заезжал к Опочинину, не застал его дома и узнал, что его вызвали во дворец: беседы с Опочининым упоминаются в дневнике Николая неоднократно - и 27, и 28, и 29 ноября. Но так же несомненно, что о предстоящей поездке Опочинина Трубецкой мог узнать только 29 ноября, в самый день его выезда из Петербурга. Впоследствии первое и последнее посещения Опочинина слились в сознании Трубецкого в единовременный акт: отсюда произошла путаница в числах, которая отразилась в авторских помарках - ясных следах сосредоточенного, не неудавшегося припоминания.

7* Отрицая свое предводительство в инсуррекции и стараясь обосновать свое отрицание фактическими ссылками, Трубецкой вступает в резкое противоречие с документальным материалом. Показания активных участников восстания не оставляют никакого сомнения, что кн. Трубецкой был избран руководителем задуманного переворота, составил план революционного выступления и получил неограниченную власть в распоряжении военными силами.

На следствии он не отрицал этой своей руководящей роли и охарактеризовал ее достаточно ясно: «Не хотел я, чтобы члены заранее могли рассуждать о моих предположениях, чтоб тем не унизить звание Диктатора, которое они мне дали, и чтобы после не было прекословия, или ослушания, если я переменю мысли согласно с обстоятельствами; потому я часто говорил, когда меня спрашивали о том, что я предполагаю или, когда что мне предлагали, что обстоятельства покажут, что надобно будет делать».

Полковник Александр Михайлович Булатов, по показаниям всех руководителей (не исключая и самого Трубецкого), должен был командовать Лейб-гренадерским полком и подчиняться начальству Трубецкого. Попытка автора заслониться своей киевской службой звучит крайне неубедительно: Трубецкой был назначен дежурным штаб-офицером 4-го армейского корпуса только за год до разразившихся событий; три предшествующих года (1821-1824) он проживал в Петербурге, принимал активное участие в Северном обществе и был хорошо известен передовым офицерам гвардии. Его положение в тайном обществе, высокий чин и петербургские связи достаточно объясняют, почему он был единодушно избран в «предводители инсуррекции».

8* Сведения, сообщаемые Трубецким об аресте и ссылке М.С. Лунина, не вполне соответствуют следственным документам. Как видно из «дела» Лунина, хранившегося в архиве III Отделения с.е.и.в. канцелярии, поводом к обыску и вторичному аресту декабриста послужили не письма к сестре, а политический трактат «Взгляд на тайное общество». Рукопись этого сочинения в 1841 г. неизвестным путем попала к начальнику III Отделения гр. А.X. Бенкендорфу, который сделал соответствующий доклад Николаю I.

Царь распорядился произвести у Лунина строжайший осмотр, отобрать у него бумаги, заключить его самого в Нерчинск, а о распространении рукописи произвести особое следствие. Распоряжение было передано через иркутского генерал-губернатора В. Я. Руперта и приведено в исполнение его доверенным чиновником П.Н. Успенским. У Лунина были найдены не только его личные записи, но и ряд его политических сочинений («Взгляд на тайное общество», «Разбор донесения Следственной комиссии», «Историческое сочинение о древней Греции» и пр.).

Следствие установило, что письма и трактаты Лунина читались не только декабристом Петром Федоровичем Громницким (бывшим членом «Общества Соединенных славян», жившим около Иркутска и иногда исполнявшим у Лунина функции секретаря) и казачьим офицером С.И. Черепановым, но и другими лицами: товарищами Лунина по ссылке (Никитою Муравьевым, Ф.Б. Вольфом и пр.) и некоторыми жителями Иркутска (учителем Журавлевым, полицмейстером Васильевским и пр.). Версия о доносе П.Н. Успенского, которую мы находим в записях Трубецкого, представляется очень правдоподобной и объясняет нам не только «усердие», с которым Успенский обыскивал и допрашивал Лунина, но и полученные им высочайшие награды.

9* Намерение властей привлечь к следствию Никиту Муравьева и усилия его богатой и влиятельной матери освободить сына от нового преследования подтверждаются сибирскими записями петрашевца Толя (сделаны со слов декабристов). Из сопоставления трактатов Лунина и сибирских сочинений Никиты Муравьева (в частности, его неизданной записки о тайном обществе) видно, что оба декабриста совместно размышляли над очередными вопросами политической жизни.

10* Запись Трубецкого о Лунине печатается впервые (за исключением небольшой выдержки, опубликованной в свое время кн. М.С. Волконским). Трубецкой: должен был хорошо знать Лунина не только по тайному обществу, но и по сибирской ссылке: поселившись около Иркутска, они нередко встречались друг с другом, и Трубецкой имел полную возможность изучить характер и вкусы своего «соузника». Тем ценнее свидетельства Трубецкого, который подметил в авторе политических: памфлетов такие внутренние мотивы, которые остались неясными для прочих мемуаристов.