10 ноября 1863 г.

Грустную весть сообщаю тебе, друг Матвей Иванович: нашего Гаврилы Степановича нет уже между нами: 29-го октября, вечером, в 9 часов, его не стало - он переселился в небесные обители Отца нашего небесного, где нет печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная: так совершил он свой путь житейский на 71-м году от рождения, совершил его, сохранив до конца веру и украсив жизнь делами любви и жизнью по вере. Грустно было расставаться с ним. Какое-то чувство безотчетное, но тяжелое наполняло сердце, когда тело его бездыханное лежало на столе, так еще недавно полное жизни и отвечавшее слову любви словом взаимным.

И теперь впечатление смерти осталось еще, хотя не в прежней силе и воспоминание о нем еще долго не изгладится. Его симпатичная натура приобрела ему много друзей, которых он умел сохранить до конца своей жизни. Многое он делал и для них. He далее, как два года тому, он ездил в Царство Польское навестить своего приятеля Погодина, с которым он сблизился еще во время службы при Аракчееве. He говорю уже о частых его поездках в Петербург и в Москву, которые он считал прогулками.

Он завещал похоронить себя в имении Елагиных - в Петрищеве, и в последнем письме им написанном, сделал распоряжение о чине своего погребения и определил все мелочные подробности похорон. Письмо написано за два месяца до смерти показывает ясно, что он понимал свое состояние при самом начале болезни и с бодрым духом смотрел на смерть. Исполняя его последнюю волю, чин погребения его совершился 2-го ноября, а 4-го повезли его тело в Петрищево, откуда уже было получено от Елагиных извещение об ожидании и принятии его в усыпальницу свою. Тело его проводил Александр Николаевич Цуриков, который живет в его доме и был при нем почти безотлучно в последние дни его болезни.

Вот событие, которое отвлекло все мысли наши и чувства и остается доселе предметом и дум, и бесед наших. Все бывшие в городе его знакомые были ежедневно на его панихидах и присутствовали при погребении. Но нас радостно удивило прибытие ко дню похорон Татьяны Александровны Свистуновой с милым юношей, князем Иваном Трубецким. Они приехали, чтобы проститься с ним, надеясь застать его еще в живых, по прибыли в самый день погребения.

Отрадно было их видеть между нами. Оба исполнили святой долг дружбы. Но в Татьяне Александровне, при ее болезненном состоянии, этот подвиг был актом самоотвержения, которому нельзя было не сочувствовать.

Что тебе сказать о нашем жить-бытье: все идет обычным порядком. С отъезда Арцимовича стала заметна убыль в нашем обществе тех лиц, с которыми мы были в сочувственных отношениях, но административный порядок остался не нарушен.

О польских делах теперь говорить нечего: Наполеон сыграл мастерскую штуку - европейскую. Увидим, что из нее выйдет. Но, кажется, без войны не обойдется. За что будет проливаться кровь и за что проливается она теперь? Все это сокрыто во мраке тьмы, а тьма эта есть плод тьмы, которая в мрачном народном фоне облеклась в образ невидимый, но в сущности ощутительный силы вражьей, для которой не существует нравственного закона. Будем верить, что сила правды нашей победит эту темную силу.

9 февраля 1864 г.

Вновь замедлил я ответом на твой дружеский листок, друг Матвей Иванович, но замедление произошло не от лени или нерадения, а от недуга: с января меня посетил катарр - или грипп, - как хочешь его назови. Но болезнь меня утомила, и доселе я еще не могу придти в свое нормальное положение, которое само по себе не нормально, потому, что мне 68 лет. Старость не маловажная. Но теперь я, по крайней мере - начинаю двигаться и ходить своим обычным пешеходством, а для меня эта потребность физическая, движение и воздух мне необходимы. Думаю, что те же нужды чувствуешь и ты и удовлетворяешь им по возможности.

Теперь ты, вероятно, находишься на бардяных ваннах у гостеприимного Николая Николаевича (Толстого), с которым вы вместе были адъютантами у покойного достойного Якова Алексеевича. Мы с ним расстались в Дерпте - в 1821 г., и с тех пор не видались. Хотя наша общая служба была довольно коротка, но я думаю, что Николай Николаевич ее не забыл, а при ней вспоминает и меня.

Напомни ему, как принимали Якова Алексеевича в Дерптском университете, как ввели в лабораторию, и профессор немец представил высокому гостю ухо, и как Яков Алексеевич обратился ко мне и по-французски спросил вполголоса: «que „me veux cet imbecile»? Я ему вполголоса же коротко объяснил смысл речи - и наш Яков Алексеевич встрепенулся, и отвечал так, как будто все понял, что сказано было на чужом языке.

Он не мог забыть также и лекции физики Паррота и обсерваторию Струве - и его Долландов телескоп и, наконец, обед данный Потемкиным ученому дерптскому сословию - и в заключение то знаменитое утро, когда фельдъегерь привез роковое письмо о назначении Якова Алексеевича начальником 14 пехотной дивизии. Думаю, что и у тебя много отрадных воспоминаний по старому семеновскому полку.

Что тебе сказать отрадного: в нынешнее время мало отрадного вообще, и не знаю, как назвать наше общественное положение: апатия - не апатия, но тяжелое равнодушие ко всему общественному и заботливое попечение о личных и имущественных интересах, которые сильно потрясены и требуют усиленной деятельности для восполнения убытков. Если бы сочувствие было обращено на Польшу и ее события, то я бы не сказал ничего: это сочувствие вызвало бы энергических деятелей, которые бы решились ехать туда и честною деятельностью заставили бы умолкнуть полонизм, но этого настроения не видно.

Теперь вводятся земские учреждения: прочли в газетах Новое Положение, и никто даже не заявил своего сочувствия, своего желания содействовать успеху этого нового и благодетельного учреждения.

Что скажут тверитяне? Они были передовыми - пусть будут передовыми. Худо ли - хорошо ли, но нужно заявить деятельность гражданскую. И я верю, что всякое заявление, даже неудачное, лучше безмолвия и мертвящего бездействия. Вероятно, все ждут инициативы от тверского дворянства по случаю новых земских учреждений. Оно и в крестьянском вопросе, и в мировых учреждениях показало себя чем-то самостоятельным, хотя и не во всем это заявление показалось нормальным.

He знаю, когда мне придется видеться с вами, мои друзья. С кончиной брата ничего особенного не манит меня в Москву. Но может случиться, что мы совсем переселимся в Москву, если сестре удастся продать наш калужский дом; но охотников-покупателей еще не отыскалось, и это перемещение отдалено в неизвестную будущность. А хорошо бы вновь нам сойтись на ялуторовский лад. Но едва ли это будет возможно при нынешней нашей обстановке. Но при всем том приношу вам мою ялуторовскую сердечную преданность и сочувствие. - Да хранит вас Господь.

Любящий Е. Оболенский.

17 июля 1864 г.

Ты мне как-то написал о бедности твоих доходов с твоего имения. Спрошу тебя, отчего же у тебя так непроизводительна эта часть? Я помню описание твое о первом посещении твоем, как крестьяне принимали тебя радушно, и как ты был ими доволен и хвалил их благосостояние. Неужели указ 19 февраля или, лучше сказать, уставная грамота изменила их быт? Впрочем, тут много условий, которых нельзя предвидеть, и которые препятствуют исполнению самых законных требований и ожиданий.

Сообщи по дружбе о своих финансовых делах и обрадуй чем-нибудь хорошим. И наши финансы страдают в нынешнем году, - но что же делать, - мы все более или менее должны перенести на себе переходное экономическое время. Свобода многих легла на меньшинство. Но со временем мы будем вознаграждены: цены за землю должны возвыситься при увеличенном спросе на эту жизненную потребность; тогда наши доходы будут постепенно возрастать.

Скоро я должен отправиться в наше тульское имение и там хозяйничать, т. е. торговаться с крестьянами о найме земли. Срок 3-х годичный найма их кончается - и теперь приходится делать новые условия. Вообще, друг Матвей Иванович, наше положение безвыходное: капиталов нет, - откуда их взять, чтоб завести необходимый скот - и вообще все, что нужно для привольного и выгодного хозяйства. Вот забота моя, которая скребет на сердце, когда подумаешь о будущности детей, которым хотелось бы оставить что-нибудь для всей их будущности.

14 октября 1864 г.

Давно с тобой не беседовал, друг Матвей Иванович, и удивляюсь сам причине моего долгого молчания; ни физических, ни нравственных причин не нахожу, и потому думаю, что первая и главная причина - старость, которая иногда ощутительна no желанию совершенного покоя, так что и письмо пишется с некоторым трудом. А между тем сердце понимает, что старому другу должно отвечать беседой за беседу. Твое слово, что мы оба, как старые корабли, стоим на мертвом якоре, совершенно оправдывается моим положением, из которого никакого исхода я не предвижу и не желаю предвидеть. Пусть будет оно так, как свыше определено; оно будет мне в пользу и даже отраду.

Недавно мне минуло 68 лет, а я доселе был и остаюсь безземельный и безкапитальный. Но при всем том доселе жил и живу не в нужде, но в некотором относительном и нравственно не стеснительном довольстве. Слава и благодарение Богу за его хранение и помощь. - Как не вспомнить и ту1, которая с 1837 года, - со дня кончины отца, была постоянно моим ангелом-попечителем? Но об этом ты давно знаешь и, без сомнения, умеешь оценить сердце способное, много и крепко любить.

Благодарю тебя за твой ответ о Николае Ивановиче. Грустно то, что он, по-видимому, изменил православию, - и если не сам, то окатоличил своих детей и отчуждил их от родного очага. Мы потеряли в нем гражданина честного и полезного, a он потерял ничем не заменимую родину. При случае спроси у него о брате его, Якове Ивановиче, живущем также в Париже с 1825 года: холост он, или женат. Одним словом, мне желательно узнать о судьбе его.

Мы живем благополучно и, благодаря Бога, вопреки зловещим угрозам, наша Калуга пощажена от пожаров, которые наделали столько бед и разорили стольких людей. Эти явления в высшей степени возмутительные и отвратительные если они обнаруживают месть поляков, то ставят их ступеней ниже диких ирокезов. Все глубже и глубже эти бедные люди роют яму, которая нас разделяет; и страшно подумать о будущности. Неужели они должны исчезнет с лица земли русской, - по весьма простой причине, - потому что мы не можем в мире жить с ними? И всему виною не народ, а шляхетство. Что же делать, друг Матвей Иванович, самозащита есть одна из первых обязанностей всякого человека и гражданина.

Известия из Киева также в высшей степени возмутительны. Печать бездарности лежит, как кажется, на главном начальнике , которому вверен край, а край богатый и кровно русский, в котором, однако польский элемент получил сильное развитие. Много грустных фактов сообщают оттуда наши калужские лучшие люди, которые из здешних мировых учреждений переехали туда с честным желанием принести свой честный труд на пользу края. Вероятно, и тебе не безызвестно то, что там делается.

1 Сестра его, княгиня Н.П. Оболенская.