2. В.Ф. Одоевскому

Николаевское, 31 августа 1821 г.

Друг и брат.

Я написал к тебе предлинное письмо, разругал тебя за твою ветреность (касательно Георгик) - и уже печатал письмо, исполненное угроз и увещеваний; но в это самое мгновение получил великолепные стихи твои, в новом вкусе написанные, прекрасное поздравление - и я смягчился даже для того, что бросил письмо в огонь. -

Народ, народ! реви и плачь!
Мой братец на стихи палач. -

Хотелось мне также подражать тебе в слове строй - ность; но я чувствую, что это сопряжено с большими препятствиями; я ещё с ума не сошёл - и потому никак не могу решиться послать что-нибудь недостойного великого, знаменитого, славного, сверхъестественного моего пиитического таланта! Я гений - и пишу единственно для потомства, для славы, т.е. для ума, для сердца: - по тому самому ты редко и получаешь письма от меня. Ты ещё так молод, ты ещё так мало упражнялся в словесности, ты так чужд всему, что составляет сущность наук, что такому учёному, такому мудрому мужу, как я, не о чем с тобой и говорить. - Итак - лучше молчать. Прощай, мой друг - до свидания.

Александр Одоевской.

Фейерверк был, ракалья вытаращила глаза, и молва затрубила в свою громкую трубу так громко, что весь уезд тогда же узнал, какой великий человек именинник!

Я не знаю, прочёл ли ты в последнем письме моём последнюю строку: «обнимаю тебя в ожидании надежды снова с тобой увидеться». Если ты заметил эти слова, то верно воскликнул: «Это ново». Это точно ново. Я хотел написать: dans, но от слишком большой поспешности написал Бог знает что. Я хотел переправить, но папинька печатал уже пакет.

К 12 сент. мы будем в Москве; пошли за Георгиками к Глазунову.

[В конце письма приписка рукою И.С. Одоевского:] Благодарю тебя, дорогой Вольдемар, за твоё письмо от 27 текущего месяца, которое я только что получил - я ответил тебе на твоё письмо. - Александр просил меня не уезжать сегодня, 31-го, как я ему обещал, - и остаться здесь до 10. Итак, до свиданья, до 12-13. - Стереги, карауль нас у Гаврилы Ив... ибо я хочу тебя видеть и обнять. До свиданья.

Весь твой И. Од<оевский>.

[На конверте:] В Москве. Его Сиятельству Милостивому Государю моему князю Владимиру Фёдоровичу Одоевскому. На Тверской в доме университетского пансиона.

4. В.Ф. Одоевскому

Велиж, 15 октября 1821 г.

Может быть, прочёл ты до конца последний мой вздор и может быть подумал, что я не в полном уме; всё зависит от минуты, когда ты распечатывал письмо: стоило только быть хладнокровным, чтобы почесть меня сумасшедшим. Итак, едва ли ужо не сбираешься ты описать в элегии несчастие молодого человека, который, по крайней мере, чем-нибудь похож на Торквато.

Называй меня полоумным, сумасшедшим: я не буду оправдываться; не буду отдавать тебе отчёта ни в чувствованиях, ни в мыслях, ибо только хладнокровный человек может следовать за связью мыслей своих. Я пустил из рук нить Ариадны и бродил в лабиринте: это худо, весьма худо, признаюсь в том откровенно, но ум может ли быть в вечном согласии с сердцем.

И если ты за то сочёл безумным брата,
Что сердце ссорится с умом,
То верно бы пришлось и самого Сократа -
Врасплох - отправить в жёлтый дом.

Рассудок, который привык всё класть на весы свои, не может взвешивать чувствований: итак, расстройство моё должно быть для тебя непонятным, если ты читал письмо с хладнокровием стоика, но ты не стоик, и это спасает меня.

Причиною расстройства моего духа были грусть и скука, хотя нигде нельзя приятнее провести время, как в обществе новых моих товарищей: но минувшее и будущее сильнее действует мгновения настоящего, слишком быстро для наслаждения души.

Я упомянул о новых моих сотоварищах; ты верно хочешь познакомиться с ними; вот они: граф Комаровский, давнишний мой друг, любезный молодой человек, весьма, весьма учёный, с утончённым, даже строгим вкусом; Ренкевич, столь же сладострастный, как и ты, и столь же любви достойный: образованный и одарённый изящною чувствительностью; князь Долгорукой, Доеауров, Лужин, хорошо учились и весьма обходительные молодые люди. С ними беседую, с ними разделяю часто весёлый досуг.

Иль сбросив бремя светских уз,
В крылатые часы отдохновенья,
С беспечностью любимца муз,
Питаю огнь воображенья
Мечтами лестными, цветами заблужденья.
Мечтаю иногда, что я поэт,
И лавра требую за плод забавы,
И дерзостным орлом лечу, куда зовёт
Упрямая богиня славы:
Без заблужденья - счастья нет.
За мотыльком бежит дитя во след,
А я душой парю за призраком волшебным,
Но вдруг существенность жезлом враждебным
Разрушила мечты - и я уж не поэт!
Я не поэт! - и тщетные желанья
Дух юный отягчили мой!
Надежда робкая и грустны вспоминанья
Гостьми нежданными явились предо мной.

Я вспомнил о могиле, которая скрывает в себе моё счастие, о тебе, о разлуке с дражайшим папенькой - и я не могу уж более писать. Прощай.

Твой друг и брат Александр Одоевский.

6. В.Ф. Одоевскому

Велиж, 3 февраля 1822.

Мой милый брат и друг, Володя. Папенька расстался со мной третьего дня: сколь приятно было свиданье, столь же горестна была разлука; но вознаграждение - общий закон природы. Волшебное слово общий - большое утешение! Я знаю, по крайней мере, что у меня много сотоварищей на белом свете. Человек в радости, в счастье любит отличаться, но в горе охотно сравнивает себя с другими. Тогда сотоварищество ему приятно.

Ещё два слова - и ты начнёшь зевать. Чего ждать иного от моего философствования? Я бьюсь об заклад, что начало письма напугало тебя; ты подумал, что и в этом случае подвергнусь я общему закону вознаграждения, и что уж за один раз искуплю важными философскими размышлениями светский вздор, которого не желал я в своих письмах. Но нет, мой милый! Я оставляю сей подвиг многотрудный до благоприятнейшей минуты. Сегодня не расположен я ни мудрствовать, ни шутить: существенность расстроило идеальное, точно так как Алнаскар разбил одним пинком всё своё стеклянное счастье.

Полно, полно смеяться! Веселие - хорошее блюдо, но я не хочу объесться. Итак не ожидай от меня ни слова о полуаршинной Вариньке, наречённой твоей Дульцинее, которая некогда носила шипящее имя Никитишны. Не правда ли, мой друг, что переменою её имени доказал я и нежность своего слуха и познания в латинском языке? сладскозвычным именем Вариньки должно всегда называть милых, но суровых красавиц: помни это.

Впрочем, пора совсем кончить нашу вздорную переписку о страстной любви твоей к шестидесятипятилетней правнучке царя гномов. Не знаю, кто из нас перещеголял другого, однако я с радостию уступаю тебе преимущество, чтобы только не заводить спора, и не быть принуждённым избрать судью: признайся, что всё наше предприятие, вся наша переписка - вздор преестественный, хотя и вроде писем некоторых сладострастных трубадуров, которые довольствуются известностию, приобретаемою в журналах. Прощай, мой милый. Твой верный Александр Одоевской.

Прошу тебя поручить все мои письма какому-нибудь благому саламандру, если ты ещё этого не сделал: все они - курам на смех.

8. В.Ф. Одоевскому

Велиж, 16 апреля 1822 года.

Милый Володя!

Я предчувствовал твоё оправдание, я знал, что акт или болезнь одни могли быть причинами твоего молчания: слава Богу, что не последняя! - С большим нетерпением, с нетерпением и брата и друга, ждал я роковой минуты - решения судьбы твоей. Поздравляю тебя, поздравляю от души, с возмездием, которое ты заслужил более, нежели многие другие. Увы! я не читаю газет московских, не могу достать 27-го номера и лишён удовольствия прочесть имя твоё напечатанным курсивными буквами. Однако, поверь мне, мой друг, что у меня воображения вдоволь и что я в состоянии представить себе в мечтах это торжество, столь лестное для моего исполинского самолюбия.

Но шутки в сторону! Наконец ты расстался со своей темницей, вступил или скоро вступишь в большой свет, ты вступишь на поприще, совершенно новое, где авось-либо не будешь спотыкаться. Бойся, бойся Вариньки, если не этой, то другой. Но ещё более спасайся общества, которое заводит молодых людей в архиерейское болото. Помнишь ли, Володя, ты бывал там, когда ты не был ещё совершенно свободен, но теперь не воспользуйся слишком во зло себе своею свободою. Извини, мой милый друг и брат! Я помню, что я старший. Но полно говорить об этом, - ты, пожалуй, и рассердишься, несмотря, что истинная дружба, дружба пламенная внушает мне такие увещевания, достойные какого-нибудь дряхлого бесчувственного моралиста.

Конец твоего письма совсем расстроил меня. Я уже знал, что князь Борис Андр. умер, что и семейство его и папинька его лишились. Известие о его кончине поразило меня чрезвычайно, но болезнь Володина, столь опасная в его лета, ещё более встревожила меня. Скажи мне, напиши, сделай милость, как можно скорее, лучше ли ему или нет. Сомнение приводит меня в необычайное волнение! Прощай.

Александр Одоевский.

Как жаль, как жаль кн. Бор. Андр.! Какой он любезный был человек! Но я привык к печали! Он истинная потеря для ближних и для друзей.